Будь-то жмых какой посреди двора, но историю эту рассказать должно.
Было - как и всё, а сейчас только перед глазами ляп: старого размета дом, под сто лет точно; года шестидесятые текут; городишко маленькой, незазорный - звать Майск; а почин героев со всех мест и родин там, аж до нашего лета весной не соберешь всех под одну карусель.
Итак…
В каменном доме Пичугиных, по улице Пенькова, проживали «на отрез души» несколько сидельцев аки душ.
И вот из всей этой семерки тамошних постояльцев, самым роистым и доподлинно главным «Г», пересекался с песней народной никто иной, как Герасим Герасимов - начинающий художник, эстет того времени, и нечто по ныне пока абсолютно не известный, но полностью отупленный чуть-чуть бесконечной будущей известностью.
В такой солнечный день, когда тетя Шура Гирягина мыла запросто двор, исходя пОтом и вечным сонмом кого бы обречь на страдания.
Тут-то как тут, и скатился с подъездных перил в парадном настроении нежно выбритый под эпистолярный пласт новомоды – молодой и неопытный художник Герасим Герасимов.
Тетя Шура Гирягина - хозяйка дома Пичугиных, поднялась во весь рост:
- Опять, шкондыляка, по площадкам ерзать чреслами будешь, новомодник бесстыжий?
Тётя Шура замахнулась всуе на выдуманных ею тут же мух, но попала ни в куда, и выдержав стойкое негодование по этому поводу, горько вздохнула изображая досаду, ясно оглядев Герасима.
Герасимов по чесноку вареному не сильно то радостью корпел к этой тете Шуре Гирягиной в свою вольную опричнину. Но, давал уступку по двум признакам: снимал у ей хату с кошкой Сноровкой, и вкушал подробно харч, заготовленный под неделю, если не хватит на потом.
Тетя Шура трижды, протерев что-то за спиной высунула хитро, уперевшись подарком в пульсирующий нос Герасима. И пара маститых тротуарных плиток засверкала в глазах: «вот, на, еще при коммунистах Сидора за эту плитку расстреляли дважды, в саду он хотел положить, спер у чекиста одного на даче, а его хвать эти гады и в кутузку, за расхищение, успел передать мне вот эти только, сохранила».
Герасимов любил рисовать до дрожи ягодичной эту плитку.
То на Соборной выдерет, то в доме где, то найдет, а тут богатство.
И он как замученный синтепоном бушлат, что уже пятую зиму липнет к плечам слесаря Игемона Вернадского, живущего в первой от окна комнате, безотлагательно и в пример себе - всенепременной правдой влип в рисование это с головой по шею.
-Будущий знаменитый художник будет, - бормотала с полным ртом вдогонку тетя Шура.
Заскочив к себе на второй этаж, Герасимов робко разделался с верхней одеждой, скинув полосатый халат на грубо заколоченный гвоздь в двери, и сняв юрко шорты приступил к содеянному.
Дело в том, что еще когда-то жил в доме Пичугиных «морской пес», как сам себя называл - эдакий и такой Соломон Борисович, колдун кажется.
Часто, кстати, за бушлат дрались они со слесарем вдвоем, но то отдельная тема. Главное - Соломон Борисович был одноног, и протезом своим сводил с ума женскую половину дома.
Как-то в среду он пригласил Герасимова к себе в комнату, поглядеть жука Батиста, пойманного на Кайманах, и Герасим с радостью заскочил. Какое было удивление у педанта кисти, когда глазам, ошарашенным в кон метко посередине зала, предстал стеклянный короб, а в нем нога во весь рост.
-Моя, - грубо чиркнул спичкой перед лбом Герасимова Соломон Борисович, вглядываясь целиком. –у тебя Герочка на лбу четкий знак воина.
Герасим, не обращая внимания ни на что преклонился на корточки.
- Рубь дам, кто поцелует,- пошутил Соломон Борисович.
Герасим сорвал кусок желтого картона с грифом «секретно» без разрешения, и открыл леденящий душу стеклянный шкаф. Тишина стукнула по перепонкам. Нога даже не пошевелилась.
Рука тогда герасимовская сама растянулась будто резиновая шляпа в два с лишним раза длиннее обычного и достала цепко ногу.
- Настоящая, забальзамированная. В померанце гуталина и чаче гвоздичной морили. Понюхай хоть, - возмутился Соломон Борисович.
Герасиму стало стыдно и он понюхал ногу Соломону Борисовича. Пахло правда настойкой какой-то, больше перцовка, мята.
- Есть такое дело, сам не пойму. – почесал мизинцем лоб Соломон Борисович, - все ингредиенты соблюдал исправно, знаю наизусть их, а пахнет, вот чистая мята, то ли перец какой. Каждый вечер нюхаю её перед сном и такие воспоминания находят, друг мой Герочка, что вот справиться тяжело бывает, плачу, как слесарь Игемон после взбучки. Взахлеб, представь,..
Герасим не дал договорить Соломону Борисовичу и поцеловал медленно ногу, немного развернув к себе, как давеча тетку Параську.
- Да ты што?! – опешил побледнев Соломон Борисович, - Рубь ведь?! с ума сошел? теперь я твой должник еще…
Герасим аккуратно всунул ногу обратно в шкаф и также осторожно прикрыл, цокнув дверцей. Встал на одно колено и вмиг задумался. Непонятное кружилось в творческой мастерской художника – мысли буквально рвались наружу и хотели облечь тело хозяйское в идиотизм рисования.
- Щаз пойдешь уже,.. один секрет тебе раскрыть имею. Как стать знаменитым художником! - Подвел черту Соломон Борисович, исправляя один ус. Да кстати, Соломон Борисович был «усат» еще.
- Хочешь узнать?
Герасим кивнул.
- Самое важное держать это в постоянном секрете. Ладно, слушай: краски свои нужно не приведи кому заикнешься, мешать с одним «консистетом». Этот «консистент» нужно наанонировать, потом сделать замес с красками, которыми рисовать зачнешь, и вот будет толк, и такой толк, что кот мой Анастас не возвратится с гуляний, если не так произойдёт.
Последнюю фразу Герасим уже не слышал, он несся к себе в бой. Первый замес. Второй. Третий туго. Но пошел. Лазурные берега тротуарной плитки на полом холсте виделись как нечто сокровенное. Наводило жути, как ложилась краска. Подумать только, все просто: заделал, смешал, и вот он – шедевр. Сколько времени в пустую художничал до этого. Одно плохо – краски с консистентом быстро заканчиваются.
Герасим, очнулся от одури ближе к ночи, потянулся на открытое в ставнях окно, воздух ворвался бесцеремонно в душу, и стал метаться из стороны в сторону, в итоге сгинул вместе с отрыжкой от борща, канул во двор освещенный со всех прожекторов. На улице шаркая, как безумец, показался изрядно нашаробененный в зюзю сантехник Игемон, идущий к мусорным жбанам с личным ведром. Герасимов присматривался к ведру уже давно.
И ведро, старое, ржавое, кусками дырявое, таило в себе нечто, сантехник выносил в нем туалетную бумагу и хлам строительный с общего этажа. Всякий раз сантехник мечтал выкинуть гадость и забыть, но что-то удерживало, цепляло. Герасим закрыл глаза.
Луна покатилась пресловутой барыней, купаясь в ласках звезд. Кошки по-свински орали попеременно то в кустах, то за калиткой. И конечно кошку эту Сноровку Герасимова насиживал маститый красавец Анастас, а не как вчера залетный котяра разгильдяй.
На следующее утро, ведро уже стояло у Герасимова в комнате. Рисовать его надо, может выйти шедевр, но красок где столько набрать, не представлялось возможное даже в уме.
Герасимов позвонил соседу Блябину и Рыжкову. Двум гомосексуалистам, прячущимся от власти в старом районе каменного дома Печугиных. Да и жили то они напротив комнаты Герасимова, можно было просто постучаться, однако этикет и воспитание сыграли своё. Когда оба кандидата заявились, им было поручено задание по сбору консистента. К вечеру, обычно вдохновение выскакивало наружу, и все должно быть готово в срок. Гомосексуалисты Блябин и Рыжков ударились лбами друг об друга в качестве одобрения и удалились творить, они никогда не спорили, они были податливые на любые эксперименты, и эта идея им очень даже понравилась. Покровительствовало свершению этого дела еще и создание так называемого будущего шедевра Герасимова, на которое была сделана не одна банка страсти.
Через день устраивали выставку во дворе, собрались почти все жильцы, Герасимов, как окозалось нарисовал не одно, а сразу два ведра.
Тетя Шура, сидела робко на лавке, за её спиной стояли гомосексуалисты Блябин и Рыжков, Соломон Борисович, пришел вместе с сантехником Иегемоном, тетка Параська не пришла, но вместо неё приплелся измотанный на Сноровке Герасима Анастас.
Герасим Герасимов создавал вокруг тайну. Всем не терпелось лицезреть. Герасимов сидел на сделанном из ящиков троне перед публикой. Нагло сидел, по-снобистски. Рядом громоздились, укрытые простынями два полотна. В руке Герасим, царским делом держал трость, найденную на свалке за сараем в январе.
У трости красовалась надпись «Кастрат». Это была знаменитая трость деда Кастрата, жившего до войны здесь. Ну то пустяки. И вот, когда открыли эти шедевры, все ахнули, такого никто еще не видел. Ведра… Два…
Позже это забылось, Герасимов вырос, бросил пить и стал настоящим художником, очень уважаемым и сквозным. Сейчас мэтр живет в Питере, и в основном рисует своих соседей, соседок и плитку с ведрами.
Пока всё.