Москва строилась и ширилась, и с Потылихи, из дома барачного типа, нас переселили в Кузьминки, в пятиэтажную хрущёвку. До сих пор помню наш почтовый индекс Ж-457 и адрес на улице Фёдора Полетаева: дом 2, корпус 5, квартира 119. Здесь я пошёл в первый класс, здесь родилась моя младшая сестра, и здесь же ко мне пришла первая любовь…
Мы получили трёхкомнатную квартиру. Из-за планировки их, кажется, называли "распашонка". Мы с прабабушкой делили меньшую комнату, новорожденную сестру поселили в спальню родителей, а бабушка спала в гостиной. Вобщем всё, как у всех… Несколько лет мы жили, как все нормальные люди – без капитальных ремонтов, собственных автомобилей и всяких там барских замашек. Ну, разве что добились установки телефона раньше срока благодаря прошлым заслугам дедушки (и снова помощи Байбакова). Может, мебель была чуть лучше, чем у других, хрусталя, сервизов, статуэток, разных безделушек и заграничных шмоток – чуть больше, чем у моих одноклассников.
.
«Я с детства был испорченный ребёнок». Эта песня Аркадия Северного – не про меня. Вот, может, что «на папу не похож» и «женщин обожал уже с пелёнок». Портился я не сразу…
Класса до седьмого я старался быть прилежным учеником и в поведении ничем особенным не отличался от сверстников – в меру проказничал и не слушался. В начальных классах я был звеньевым «звёздочки», а при распределении обязанностей меня назначили хозяйственником. Как и все, я собирал макулатуру и металлолом, участвовал в субботниках, готовился к урокам политинформации (помнится, по вторникам), безвозмездно сдавал деньги на помощь детям Вьетнама, «заступался за Анджелу Дэвис» и вместе со всеми радовался, когда заболевала очередная «училка». А влететь в класс с радостным воплем о такой новости было сравнимо разве что с призывом сошедшего с ума старого учителя географии: «На волю! В пампасы!» Хотя откуда в советских Кузьминках и то, и другое?.. Разве что лампасы… иногда.
Учиться, то бишь получать новую информацию, мне нравилось, и я с удовольствием ходил в школу. Дома поддерживал порядок на своём письменном столе, за которым, стараясь не высовывать язык, аккуратно выводил чернильной ручкой уроки в тетрадке или заполнял дневник; с удовлетворением и гордостью за выполненное домашнее задание напоследок прикладывался к нему промокашкой. Кто теперь знает, что это такое?.. Кстати, и по сей день, если надо прикинуть в уме день недели, мне представляется раскрытый дневник: с понедельника по среду, слева, и с четверга по субботу, справа. Думаю, не у одного меня такое образное мышление…
Мне нравилось просыпаться под звуки «Утренней гимнастики», доносившиеся из радио на кухне, вкусно завтракать, слушая «Пионерскую зорьку», пока бабушка подшивала мне белый воротничок или доглаживала пионерский галстук, который я очень старался не помять, повязывая и сооружая узел. Зимой мне особенно приятно было сытым и бодрым, с портфелем и мешком сменной обуви, топать по морозцу в тёплую и светлую школу, похрустывая снегом в исчезающей утренней тьме нового дня.
Зиму и снег я обожал… Глубокий снег – это пушистое море, в котором можно нырять, плескаться, кувыркаться. Даже лучше. Он не утекает сквозь пальцы, в нём не утонешь, из него можно строить и творить, и его можно… есть. Вобщем, все тридцать три удовольствия. Снег помогал мне готовиться к будущей службе в армии: я прыгал в сугробы с беседок в соседнем детском саду, снимая воображаемых часовых. А вдоль всего палисадника за нашим домом под покровом темноты я полз по снегу «в тыл врага на задание». И если вдруг зажигался свет в окне первого этажа, словно прожектор, выхватывая меня из вечерней мглы, я мгновенно прятал лицо в снег и лежал так какое-то время, сначала терпя, а затем и наслаждаясь холодным жжением кожи, разгорячённой опасностью.
Зимой меня частенько отряжали забирать мою сестру из детского сада. Сразу за нашим домом их было два. Иногда мне очень не хотелось – были дела и поважнее! – и тогда, как бы в отместку, закончив с её одеванием, я немного туже обычного затягивал шарф вокруг поднятого воротника её шубки, злорадствующе глядя на испуганно-изумлённое, но покорное выражение её пупсообразного лица с тёмно-карими большими глазами. Но, конечно-же, сразу ослаблял «удавку». Помнится, в те зимы все мостовые вокруг были покрыты слежавшимся снегом, и «доставка боярыни по морозу на санях» завершалась следующим манёвром: метров за десять до нашего подъезда я разгонялся и со всей силы, виражом, разворачивал санки, ударяя их боком о бордюр, отчего сестру выбрасывало из них на дорожку перед домом, и она, как колобок, катилась к входу. Ей это нравилось, и она улыбалась. Я поднимал её, отряхивал, и по слишком высоким для неё тогда ступенькам мы начинали наше долгое и нудное восхождение на последний этаж. Переход Суворова через Альпы отдыхает.
А ещё в это время года мне приходилось помогать маме снимать сапоги с её уставших и отёкших ног – после вторых родов у мамы усилился варикоз. После работы она едва приплеталась домой с сумками, забирала меня со двора. В одной из сумок обязательно был общипанный ею в дороге французский батон. К тому времени из НИКФИ мама уже перешла на работу в главк Минпромстроя*.
Я любил читать. Особенно – за едой. А поесть – таки и без книги. Незнайка, Хоттабыч, Приключения юнги, Шерлок Холмс, Майн Рид, Уэллс, Джек Лондон и Жюль Верн отлично сочетались с домашней пищей. Вообще, библиотека в нашем доме была большая, а бабушка вкусно готовила и пекла. Мне нанимали преподавателя английского языка и выписывали «Пионерскую правду» на английском, и я даже начал переписку с кем-то из зарубежных школьников. А в школе я учил французский (для прононса как нельзя кстати пригодился мой вечно заложенный нос). Я посещал какие-то кружки, собирал марки, мимолётно увлёкся фотографией и «колдовал» в ванной комнате при красном свете с проявителями, закрепителями, фотоувеличителем, тазиками и прищепками… Периодически делал гантельную гимнастику, мучил эспандер, закалялся и бегал на школьный стадион ходить... Простите, наоборот.
По воскресеньям жужжание электробритвы из ванной комнаты, сопровождающее начало передачи «С добрым утром!», возвещало о том, что, скорее всего, отец будет дома, и, может, мы куда-нибудь поедем, или придут гости…
В нашей семье приёмы гостей, по поводу и без, происходили довольно часто. Дни рождения: два в январе – сестры и мамы; апрель, май – отца и мой; бабушкин в октябре. Плюс, естественно, все советские праздники. В день прихода гостей с утра в квартире царила праздничная атмосфера, воздух пропитывался вкусными ароматами. Ни дать, ни взять – всесезонный Новый год. Отец громко включал музыку, был весёлый, дурачился и сюсюкался с сестрой, шутил и подкалывал бабушку и маму. В хорошем смысле доставалось и мне, скромно ждущему его внимания.
Для гостей всегда накрывают столы. Согласитесь, даже сама фигура речи великовата для хрущёвки… В нашем доме благодаря связям отца эти «столы» были «яственнее». Обеденный стол раздвигали и приставляли к дивану, а в последний момент удлиняли его кухонным столом. Всё уплотнялось стульями, иногда одолженными у соседей, и табуретками от кухонного гарнитура. Детям накрывали на журнальном столике. На праздничном столе, на белоснежной накрахмаленной скатерти, под сенью бутылок разных пород было тесно от блюд, немецкого сервиза и чешского хрусталя... В вазе томились цветы. Гастрономический натюрморт, девственность которого восхищала, доживал последние мгновения. Всё ожидало гостей…
Мне кажется, что тогда люди, приходя в гости, испытывали радость не только от возможности увидеться с родными и друзьями, поговорить за жизнь, посплетничать и «послушать свежих новостей», но и от предвкушения чего-нибудь вкусненького, дефицитненького, возможно, новенького… А подарки вызывали неподдельную радость.
Готовила и пекла, в основном, бабушка, и я любил помогать ей на кухне. Всегда можно было что-то украдкой забросить в рот. Я получал эстетическое удовольствие, сервируя стол и оформляя блюда, гордился своей заправкой салата "Оливье", с удовольствием перекручивал на мясорубке хрен – ненадолго прочищался мой нос. Стряпня начиналась накануне днём, иногда продолжаясь за полночь. Особенно если бабушка готовила знаменитое еврейское блюдо – гифэлте-фиш, фаршированную рыбу. Очень трудоёмкий процесс!
Детей, и меня в том числе, старались побыстрее накормить и спровадить в другую комнату, чтобы можно было поговорить о чем-то, что было не для наших ушей. Мне, как старшему, приходилось становиться массовиком-затейником. Мы играли, шумели и бесились в оставшихся двух комнатах, пользуясь предоставленной свободой. Прыгали со шкафа на родительскую большую кровать и переворачивали всё вверх дном! Я устраивал и «театральные» переодевания всех детей во всякого рода взрослые одежды, с последующим дефиле маленьких «трансвеститов» по коридору – всем очень нравилось. Словом, родители и чада наслаждались короткой передышкой друг от друга. Но, подрастая, от бесполезной детворы я стремился за стол к взрослым всё больше и больше. Незаметно подсаживаясь, я старался задержаться подольше… Но в самые интересные моменты отец говорил: «Так... Витя... иди в комнату к детям!» И я неохотно покидал «поляну», чувствуя, что пропускаю что-то, что мне просто необходимо знать. Однако в этом возрасте дети растут не по дням, а по часам, и вскоре я уже не отличался ростом от сидящих за столом взрослых, визуально сглаживая возрастную разницу, напоминающую о том, что мне здесь не место. А к пятнадцати годам меня вовсе перестали выгонять.
Помимо получаемой из застольных разговоров информации, впитываемой мной как губкой, это ещё была возможность лишний раз лицезреть отца, которого я видел всё реже. Я ловил каждое его слово, перенимал манеру говорить и смеяться, копировал его интонации и жесты. В другие дни отец довольно поздно возвращался с работы и все чаще засыпал перед телевизором…
Самые откровенные беседы обычно начинались за чаепитием. Кстати, о том, что я гуманитарий, я услышал от мамы в одном из таких разговоров (и внутренне с этим согласился). Это была удобная причина махнуть рукой на математику, физику и химию. Тогда же я был польщён, узнав, что, оказывается, школьные сочинения пишу «толстовскими» предложениями – мне почему-то показалось, что это ставит меня в один ряд с великим писателем.
Гостевые посиделки в качестве, как сейчас говорят, энтэртэйнмента сопровождали пластинки (пусть история им будет пухом). Иногда – магнитофонные записи с непоощряемыми властями исполнителями и репертуаром. Или наше пианино, или аккордеон, который иногда приносил с собой один из гостей. Когда он играл, то зажимал дымящуюся сигарету в углу рта и, оскалившись – не то улыбкой, не то гримасой – и прищурив от едкого дыма глаз, чуть наклонял голову вперёд, повернув её ухом к инструменту. А его младший сын, отрок-киндервуд, воздвигнутый кем-либо из гостей на табурет, пел, читал стихи или называл столицы всех стран мира под влюблённым взглядом своей мамы (которая и в подростковом возрасте всё ещё завязывала своему Юрочке шнурки…)
В моей семье, как и среди гостей, любителей сильно выпить не было. Курили только двое-трое из пришлых. Но меня тянуло попробовать и то, и другое. Уж слишком заманчиво выглядели эти бутылочки и рюмочки, бокальчики и пачечки. И очень привлекало то, как кто-то вынимал из пачки сигарету и прикуривал. К тому же, мне очень нравилась смесь ароматов табачного дыма, женских духов и вкусной пищи (как и «аромат такси» – дым, автомобильная кожа и бензин, причем марка, качество и стоимость последнего роли не играла…)
«Покулинарить», когда удаётся, я люблю до сих пор. Когда-то грезил стать ресторатором. Кажется, я знаю секрет этого дела: прежде, чем положить в карман хоть копейку прибыли, сделай всё, чтобы твой посетитель был «сыт, пьян, и нос в табаке». Да и сама атмосфера застолья с тех пор меня возбуждает и вводит в какой-то раж: я становлюсь веселее обычного, и меня тянет к микрофону исполнить эмигрантские-цыганские, блатные-арестантские. Одно время мне и самому хотелось быть саксофонистом в ресторане. Виделось: я играю что-то а-ля Фаусто Папетти, сквозь полумрак и табачную дымку глядя на какую-нибудь прекрасную незнакомку за столиком в зале, мысленно посвящая ей эту красивую мелодию… «Так ты, повеса, ещё и романтик!», –скажете вы, и я соглашусь: скорее да, чем нет. А под красивую музыку ко мне приходят самые красивые фантазии, и чувства пробуждаются фантастически красивые.
"Дела идут, контора пишет…" Через какое-то время средства позволили отцу устроить соседям капитальный ремонт нашей квартиры, после чего она преобразилась. Напротив входной двери, в левой части перегородки между прихожей и большой комнатой, сделали проём, а существующий вход в гостиную (правее, рядом с кухней) заделали. Получился метровой ширины прямой коридор, ведущий из прихожей в две спальни – справа и слева. Вот уж действительно «распашонка»! По правой стороне коридора во всю ширину и высоту большой комнаты сделали лёгкие складные стеклянные двери, закрывая которые на ночь, бабушка получала для себя совершенно отдельную спальню. Двери эти получились не простые, а витражные – их оформил дядя Боря, художник-фантаст (то есть, с фантазией). Стекло в дверях было во всю высоту, а сам узор из небольших фигур разной формы и цвета он сделал только со стороны коридора – дабы не тратить много времени, что самое ценное в ремонте.
Имитацию латунного профиля, разделяющего узоры, Боря делал из обыкновенных спичек. Счистив серу, он выкладывал их в линию, надламывая в местах изгибов профиля. Затем он аккуратно заливал их краской бронзового цвета. Застывая, густая краска поверх спичек давала желаемый эффект рельефного профиля. Даже полностью закрытые, двери оставляли коридор освещенным – от балконного окна на противоположной стене или от люстры в гостиной.
По левой стене коридора устроили книжные стеллажи из ДСП, которые Боря облагородил аналогом самоклеящейся плёнки под дерево. Для этого муж папиной сестры, тогдашний ЭВМщик, притащил с работы рулон бумаги для принтера шириной в метр, с дырочками по краям (ну, кому она нужна, дырявая?..). Боря нарезал из бумаги прямоугольники, широкой кистью рисовал на них древесные волокна и полностью заклеивал ими полки и пространство между ними. Смотрелось очень даже…
Прихожая, с «народной» антресолью над входной дверью, тоже получилась весьма необычной. Сразу от входной двери, начиная из-под антресоли и в две её ширины, на обеих стенах во всю высоту наклеили зеркала, а внизу самой полки Боря высверлил созвездие Большой Медведицы и вставил пальчиковые лампочки. Входную дверь изнутри он расписал под срез толстенного дубового ствола, в котором отчётливо прослеживалась фигура огромного филина с крутыми женскими бёдрами**. Вместо одного глаза ночного хищника служил смотровой глазок, а вторым стала мини-лампочка, закрашенная красным цветом, которую Боря встроил в дверь.
Все стены прихожей были облицованы стеклянной плиткой под малахит (в Борином исполнении). Когда выключали свет и зажигали созвездие, его многократное отражение в зеркалах вкупе с «малахитовыми» стенами создавали ощущение «дворцового» пространства под неусыпным взглядом одноглазой властительницы прихожей – перевёрнутой Гарпии. В тот момент казалось, что эта куцая прихожая «хрущёвки» могла служить приёмной гостей на балу не меньше, чем когда-то имевший место в другой московской квартире, по Садовой 302-бис, и тоже на пятом этаже.
В буквальном смысле слова «под шумок» ремонта Боря делал ещё и витражи для Троицкой Трапезной. Мастерской служила родительская спальня (конспирация на случай неожиданного прихода соседей). Я очень хорошо запомнил на одном из витражей изображение неизвестного мне тогда Иисуса Христа на облаке. Затем завёрнутые в простыни произведения выносили из квартиры и, пройдя через КПП из соседок, сидящих на лавочке у подъезда, грузили в машину. Тётушки и бабушки напрягали свои добрые, но цепкие и любопытные глаза, видевшие многое в этой жизни, и пытались сообразить: что происходит? Всё походило на эпизод из миниатюры Жванецкого «Холера в Одессе»:
«Двор, где ничего нельзя удержать в секрете:
– Что это вы несете, Гриша, в одеяле с женой? Что-то тяжелое, квадратное, похожее на телевизор?
– Телевизор.
- Восход?
- Рубин
- Сто шесть?
- Сто пять!
– Если мне не изменяет зрение, вы недавно покупали один телевизор.
– Этот нам подарил сын.
– Какой сын, когда он вам подарил, что вы рассказываете, противно слушать?!»
(продолжение следует…)
_____________________________________
*Помимо своих непосредственных обязанностей на новой работе мама поставляла червей для рыбной ловли его величеству замминистра. Почти каждую пятницу часов в одиннадцать утра начальник вызывал её и говорил: «Так, Инна Викторовна, давай... чёрным аистом, на рынок…» Мама за свои деньги покупала на ближайшем рынке спичечный коробок червей и привозила его высокопоставленному рыболову. А он, получив наживку, каждый раз порывался, вроде, вернуть маме эти три рубля, но так ни разу этого и не сделал – якобы отвлекали телефонные звонки… Однажды все черви оказались дохлыми, и, рассвирепев, хам министра швырнул их в маму и выгнал её из кабинета. В приёмной, пока обе секретарши чинуши помогали маме стряхивать червей с пальто, она думала, что если сейчас ответит что-нибудь хаму, то её переведут из главка куда-нибудь за Можайск… И там она потеряет возможность проводить остаток «червивых» дней в поисках продуктов… В общем, она ничего ему так и не сказала.
**Надо сказать, что появление крутых бёдер у филина объясняется тем, что Борис Людвигович Коложвари, венгр по национальности, был прожжённым ловеласом. Его рассказы о многочисленных похождениях, в том числе и на нудистском пляже на озере Балатон в Венгрии, пробуждали во мне любопытство и добавляли информации к моим размышлениям о лучшей половине человечества, которые уже пробивались вместе с редкой юношеской порослью на лице. Не знаю, была ли между этими явлениями какая-то связь?..