"Мамочка моя, декабрь, декабрьское, декабрина, декабрьи мысли, декабрий толкучий полз. Небо тентом, желто-белое, как застиранная простыня, держится столбами фонарей, воздетыми руками деревьев, провисает в декабрьи мысли, рабьи мысли, в толкучий полз в голове: "я собака, собака, твоя собака", просыпает второй снег, свежий, грязный, топкий - и толкучка, и серость, и ползешь, и рабка".
Идет-ползет Марта по прошпекту, от магазина к магазину, от забегаловки к забегаловке, в преддверие и в канун. По сторонам не глядит, а только себе под ножки, и смеется про себя и гонит рабьи-декабрьи мысли прочь, и скоро уже улыбнется совсем. Дядька какой-то ее спрашивает: "Куда торопишься, краса-девица?", а ей смешно, потому что идет-ползет, не летит, не торопится, а он "торопишься" говорит. А дядька просто пьян, пристает просто: "Куда торопишься?" - и она вдруг мямлит, стесняясь: "Домой", а он подхватывает: "А дома кто? Муж?" - и она краснеет, кивает, а дядька: "А как мужа зовут?" - и Марта довольно головой мотает: "Не скажу!" Обалденно, потрясающе, высше! Вот теперь можно глаза поднять к небу и взметнуть повыше тент, подпровисший тент.
Все, забиты все ярусы, проходы! висят на люстрах, втираются в щели, просачиваются! Сил нет, так хорошо, так полно. Редкой красоты урод плагиатствует на сцене. Но как! его восхитительная рожа плавает улыбкой чеширского кота в правом верхнем углу, а рука хватает тебя за галстук, галстук вязаный, коричневый, мы покупали его, кажется, в универмаге "Москва", когда молчали, ты помнишь. Рука белая, с маникюром, с браслетиком электронных часов, со следами уколов, рука наркомана.
Вонзался, безо всякой связи с сюжетом, в небо,в декабрьскую простыню мировой палатки, утлый гвоздь возвышающегося юноши, худущего, с узкими плечами и шеей; Лембрука, Модильяни ты вспоминала тут же.
Новогодье радовало, не радовало. Люди в рыжих шубах похожи на ободранных под дождем медведей.
Удаляешься на секундочку, а возвращаешься через два часа, и уже никого нет, и не знаешь, где была. Эстетствующие девицы зажимают ушки в дырочках пальчиками в колечках. Угрюмая медная громада Марты мешает им самовыражаться. Это что-то насчет оскорбленного самолюбия?
Трезвые, трезвонят. А вы видели? А вы слышали? Хахахах.
- Милая!
- Господи! Ты пришел? Андрюша, голубчик!
- Не плачь, милая. Не плакай же, не плакай же, не плакай.
- Андрюша, Господи, откуда ты взялся?
Хочет поцеловать его руки - он теряется - осторожно касается ее ледяного, сморщенного от страдания и смущения лба тыльной стороной ладони.
- У меня руки грязные.
Она умиляется смущается, плачет, трется, как кошка, об его пальцы.
Он отнимает ладонь, мнется, хочет уйти, ему ведь уйти надо, а как уйти, ведь обидишь, и обижает, уходит.
- Ну, я пошел.
- Господи, - говорит Марта, - о чем речь?
Вот так всегда, хотела она сказать, уходи, уходи.
Да, дядечка, меня ждут, меня ждет дома мой муж. Марта встает в очередь за колбасой. До нового года шесть часов."