Золото
Геннадий Захаров - Донской
З О Л О Т О
Таньке четыре года и у неё нет золота.
У Ленки, старшей сестры, есть, а у ней – нет и ей обидно. Золотом Танька называет копеечную бижутерию, которую сестра иногда позволяет ей перебирать. Отцу эти скандалы и слёзы порядком надоели и в следующий вояж на рынок он взял её с собой.
- Поедем на базар за золотом и всё – тебе, но от меня – ни на шаг! Потеряешься, куда я золото дену?
Танька с восхищением посмотрела на отца и прилипла к нему намертво.
Купив что надо по хозяйству и на трояк золота, они вернулись домой.
Бережно сложив драгоценности в коробочку Танька мгновенно выкатилась за ворота и её густое звонкое детское контральто наполнило улицу:
- А папа мне золота купил! Вот сколько! И колечки и такие, и такие, и вот такие! И бусы вот такие вот, синие, драгоценные, и цепочки во какие, жёлтые, потому что золотые…
И понесло – поехало.
В момент набежавший народ танькиного возраста жадно внимал.
Отец, окучивая помидоры и машинально прислушиваясь к танькиным руладам о золоте вдруг замер, растерянно воткнул лопату в землю и торопливо вышел из ворот:
- Танька, а ну марш домой!
Оборвавшись на полуслове, Танька уставилась на отца.
- Давай – давай. – Подталкивая её к калитке, проворчал отец.
Еле удерживая слёзы и ничего не понимая, Танька поплелась домой.
- Золото где? Тащи сюда. – Скомандовал отец.
Обречённо и горько вздохнув Танька принесла коробочку и медленно поднимая глаза протянула отцу.
- Надевай, что смотришь?
- Всё!? – Прошептала Танька.
- Всё, – подтвердил отец, – и – марш гулять! Но если что куда, то – всё! И никакого золота, ясно?
Не веря ни глазам, ни ушам своим и от того уж совсем не соображая, Танька нацепила на себя всё своё золото и медленно проплыла по комнатам не замечая никого и ничего: ни зеркал, ни родных, но из-за ресниц зорко наблюдая эффект. И отец, и мать, и сестра торопливо изобразили высшую степень восторга. Подойдя к дверям она уже в открытую подозрительно посмотрела на родных. Восторг ещё держался.
Гордо подняв голову, плавно, до краёв наполненная счастьем, она направилась за ворота.
Народ на улице разбежавшийся было в играх, тут же слетелся и глубокое танькино контральто вновь зазвенело о золоте уже не на словах.
Отец, продолжая окучивать помидоры, удовлетворённо хмыкнул жене:
- Мало ли каких лихих людей носит.… А тут «золото», «золото»… Вот пусть и видят это «золото». Экий вы, бабы, народ всё — таки…
Л О Д Ы Р Ь
Мы сидим с дедом Евгением на берегу степного озера под старой ивой перед перевёрнутым баркасом и не спеша обсуждаем технологию просмолки парусников с глубокой древности и до наших дней.
Вокруг – мягкое тепло, степной ветерок, сухое осеннее солнце.
Дед Евгений, размяв сигарету единственной рукой, тронул меня коленом:
- Гляди, плетётся! Во лодырь! Ну, до чего ж ленивая тварь.
Из-за кормы заваленного на бок баркаса показался старый упитанный котяра с круглой кашлатой головой, маленькими драными ушками и глазами – щёлочками. Он остановился уставившись на деда Евгения и, постояв, сел, так же равнодушно – выжидательно глядя деду в лицо.
- Видал? – Дед кивнул на кота. – Вчера с Витькой набрали ведро помидор и поставили в сторожку под лежак. А сегодня, по утру, вытаскиваем, глядь, а там, в ведре, мышонок! Ну, я, пока Витька глазами хлопал, его сцапал! Хватка-то у меня с войны, с разведки.
И дед Евгений хвастливо и лихо сплюнул.
- Да, ну и коту подсунул, он валялся тут же, у лежака. И глаз не открыл! В морду потыкал – голову отодвигает. Хуже Витьки. Тот хоть глазами, а этот… - Дед Евгений махнул рукой.- Тогда я ему пасть раззявил, мыша туда впихнул и сжал. Так он, мерзавец, лёжа, кривясь, кое-как того мыша сплямкал, полежал-полежал, встаёт, подходит, садится вот как сейчас и нагло так - «мя-а-ву!», ещё! Мол, давай, дед, в свои 68 беги, ищи другого мыша. С утра следом ходит, третий час, во хамло!
У кота неслышно отвалилась нижняя челюсть и вылетело настойчивое: «Мя-а-ву».
- Вот, пожалуйста! Дожил дед… Слушай, а ты, когда шёл по тропке, я знаю, ты на прямую ходишь, нигде не видел норки? Мыша какого завалящего?..
Я внимательно посмотрел на деда.
- Ну, мало ли, хе-хе-хе… Ведь не отступит. А ну, кыш, дармоед! Брысь! Кот не двинулся.
К О Т
За стенами бытовки третий час без перерыва хлещет холодный осенний дождь. Бригада монтажников обсыхая вокруг «козла» и коротая время вынужденного безделья перетрепала вполне невероятные, но абсолютно правдивые истории, которые обычны со всяким лихим монтажником, и теперь с застывшими улыбками напряженно выискивали в памяти что - либо подходящее случаю.
Первым нашёлся Васька бывший матрос и отчаянное трепло, к тому же всякиё раз самозабвенно клявшиёся, что всё – правда, да так, что никто в тот момент и не сомневался. А потом и вовсе сомневаться бросили – так было гораздо интересней.
- А ещё есть у меня кот, - азартно начал Васька, - вот такой! И показал этак метр двадцать от пола. Монтажники непроизвольно двинулись, завздыхали, закашляли, выискивая что-то на полу.
- Да ты, Николай, знаешь! Ну, видел же! – Рванулся Васька к Николаю.
Николай, худой высокий монтажник, не спеша кивает, кивает его чёткая тень на стене и это убеждает окончательно. - Ночью сплю, - торопится Васька, - слышу ррып-рып, ррып-рып… Во, дьявол! Проснулся, а луна в окно – ну корабельный прожектор! И видно … ну всё! А – никого! А рып-рып – есть! Глянул посильней – кот! Кот, представляешь?! Хвост трубой, табуретку дубовую зацепил, и – туда-сюда, туда-сюда по паркету. Выгнал стервеца во двор под луну, чтоб спать не мешал.
Бригада в изумлении крутит головами явно представляя невероятно громадного кота, луну, табуретку, а Васька заходится в клятвенном запале:
- Коль, ты же знаешь, видел, хвост – во! – Васька показывает согнутый локоть.
Николай и его тень согласно кивают.
А Г О Й .
Мы возвращаемся в Туапсе из Агой.
В машине трое мужчин и двое мальчишек - сын Игоря, владельца машины, лет восьми и его друг – погодок. Мальчишки весело стреляют из детских пистолетов иногда с шумом и визгом переходя в рукопашную. Мы, взрослые, напряженно перебрасываемся ничего не значащими фразами. Впереди перевал Агой и очень может быть, что он в наледях и снежных завалах, и - не проехать. Но перевал ещё жив, хотя длинные языки мокрого снега уже протянулись по асфальту шоссе и пара «дальнобойщиков» натужно их переползает.
- Через час – всё, станет. – Авторитетно и облегчённо говорит Игорь, когда наша машина петляет по серпантину вниз к городу. Мы по-прежнему, но уже легко перебрасываемся ничего не значащими фразами, а мальчишки рядом с Сашкой, приятелем Игоря, возню не прекращают, постепенно входя в раж. Игорь на них добродушно сердится и мальчишки, на минуту затихнув, принимаются вновь.
Сашка встревает в их возню:
- А у меня тоже пистолет есть. - Мальчишки с любопытством замолкают.- Он кирпичами стреляет. Не половинками, целыми.
Мальчишки веселятся:
-… Кирпичами! … Пистолет!...
- Да!, - подтверждает Сашка, - а ещё он берёт вторую программу телевидения. Первую не тянет, а вторую…
- …Программу! …Телевидения!... – Закатываются мальчишки.
- Конечно! – Авторитетно добавляет Сашка. – И вообще, он ещё и платки стирает. – И, подумав, неуверенно: - И носки…
- Носки!... Стирает!... Пистолет!... И стреляет, …кирпичами!...
Мальчишки от хохота валятся друг на друга и сползают на пол салона. Игорь за рулём сердится сквозь улыбку и выговаривает.
Но уже Туапсе, я выхожу у гостиницы под живой, вся в огнях, сверкающей ёлкой и прощаюсь.
Из салона по-прежнему доносится: «кирпичи…», «носки…» и детский вольный визг и смех.
Ш У Т Н И К
Первые рабочие дни января, только что отшумел Новый Год.
В прорабской на краю свободного стола сидит Серёжка, молодой сварщик лет семнадцати и болтает ногой. На лбу под чубом – синяк.
Мне это надоедает:
- Серёжка, слезь со стола и вообще, что за вид?
- Помните, вы мне рожу гориллы подарили? Ну, такую, резиновую, с зубами?
Серёжка медленно сползает со стола в кресло и ложиться на столешницу.
- Помню. – Киваю я.
- Так вот, мы с Витькой решили, кого бы пугнуть, Новыё Год же. И я – за угол, а Витька смотрит, и мне: Жанка! Жанка идёт!...
- Какая Жанка? – Отрываюсь я от бумаг.
- А! Ну «какая-какая», моя, конечно! Натянул я рожу на харю и из-за угла: р-р-р-гряв, ыгряв, ряв! А это не Жанка! Это – мужик! Метра три на два! Оторопел, а потом, ту-урж-ж! Я – в стенку! Вау-вау! А Витька на спине в сугробе всеми четырьмя ногами дёргает, аж икает от смеха. Вот свинья! А ещё – друг.
- А если бы Жанка? А у неё брат – Шварцнегер, папа – Кинг-Конг, сам говорил.
- Ну и что? Мы же шутим.
- Вот и фингал на лбу, шутник.
- Так то ж мужик три на два! Он же шуток не понимает.
И Н Д Е К С Д О У - Д Ж О Н С А
Начало девяностых.
Общежитие поселкового ПТУ, там временно разместился наш строй участок. Перед входом - лавочки, столики. По лавочкам - пэтэушницы, курят, красятся, щебечут. Увидев меня, умничают:
- Валька, а ты знаешь у Доу Джонса опять упал… на этой... Бирже!
- Кошмар, барышни! – откликаюсь я, – но – без паники, поднимается, уже.
- Ну да! А вы откуда знаете?
- Вообще то «Доу-Джонс» не мужчина, а «Биржа» не женщина…
- Скажешь… - Сомневаются барышни.
- Милые девочки…- И я вкратце объяснил, что к чему.
Девки развеселились:
- А ты, Люська, «такой мужик, такой мужик! У него упал, весь Голливуд в трауре!», а мы и уши развесили. – Закатываются девочки.
Вот так и живём.
Весело.
Б А С Н Я
Славик, худенький мальчик девяти лет сидит за столом и учит басню. Напротив стола — окно, за окном славикина школа.
«Вороне где-то бог послал кусочек сыру.
На сук ворона взгромоздясь...» - Бубнит Славик, прислушиваясь к кухне. Там жарятся оладьи и они пахнут. Славику хочется оладий, но мать потребовала в замен басню, потому что в школе тоже хотят услышать эту басню и непременно в славикином исполнении.
До бубнив, Славик направляется на кухню. Мать внимательно смотрит на славикино отсутствующее лицо и произносит: - Басню. Всю!
Славик вздыхает, возвращается, подходит к окну и повисает грудью на подоконнике. На школьной крыше сидит ворона и боком смотрит на Славика.
- Ворона, ворона, ворона... - Запел Славик на мотив итальянской песенки. Ворона ловко оттолкнувшись сорвалась в полёт.
У-у, тебе хорошо, ворона, у тебя басни нету. - Завидует в слух Славик. - Полетаешь-полетаешь, поешь в мусорниках или под окнами и опять полетаешь с другими воронами. Вам весело и всё видно, и собак весёлых видно. А детей весёлых не бывает, а если бывает, то мало. Все орут и чего-то хотят, даже когда играют. А ты, ворона, прилетай обратно, я тебе хлеба дам, а сыра нет.
И Слаик вновь запел: - Ворона, ворона, ворона...
Из кухни всё вкуснее несло оладиевым духом. Славик со вздохом сполз с подоконника и присел к столу:
Басня. «Ворона и лисица.» - Пробурчал он. - А куда ворона полетела? - Опять подумал вслух Славик. - Наверное к мусорникам сыр искать. Старый такой, засохший. Или кто не чаяно не доел, а ворона съела. В мусорниках так интересно... Может оладушек дадут? Тот, что остыл.
Славик вздохнул и открыл книгу.
Басня. «Ворона и лисица». Вороне где-то бог послал... - Опять забубнил Славик. Пробубнив до конца, он заложил ладошку и захлопнул учебник. И уже более выразительнее и громче, чтобы мама слышала, начал: - Басня. «Ворона и лисица». Вороне где-то бог... - Дойдя до момента появления зловредной лисицы, он запнулся: - Лисица чует сыр... - Славик задумался. Следом шло незнакомое слово.
А... - Славик решил проскочить слово: - Бежит лисица и говорит: - Отдай сыр!... Не отдам!... Нет, не так. - И Славик опять принимается за басню.
Прочитав, он опять закладывает ладошку, захлопывает учебник и вновь спотыкается на незнакомом слове: - Лисицу сыр... - Замирает Славик и открывает книгу: - пле-нил... Взял в плен? А лисица сдалась и ворона ей за это — сыр, угостила. А как сыру можно сдаться?
Фу ты! - И зло открыв учебник, начинает басню заново, но тут же забывается, напевая: - Ворона, ворона, ворона... - И спохватывается:
Вороне где-то бог... У-у, Ворона! - Озлился Славик.
Б А Ш А
Мы сидим с Аликом возле палисадничка на самодельной скамейке и решаем играть нам в шахматы, или что ещё...
Первая половина пятидесятых прошлого века. Недавно затарили тов. Сталина в мавзолей и мы всесторонне исчерпали эту тему.
Жесткость дневного зноя уже перешла в мягкое тепло, в прозрачные тени, а с гор незаметно и вкрадчиво сползает мглистый сумрак и резкая вечерняя свежесть.
Окраинная улочка аула пуста, лишь по её середине идёт высокий, ещё крепкий ста шестилетний Баша. Его догоняет вприпрыжку мальчишка лет девяти и ещё издали орёт:
- Баша-а! Баша-а!
- Ну, чего тебе? - Сердито останавливается против нас Баша. (Он знает, что я не понимаю осетинского, а по принятому на Кавказе нельзя говорить на языке, незнакомом хотя бы одному из присутствующих.) Мальчишка опасливо останавливается и орёт что-то по осетински. (Он о тонкостях пиетета наслышан, но не усвоил.) Баша продолжает свой путь, а мальчишка плетётся следом продолжая орать. Они нас уже порядком миновали и Баша отвечает тоже по осетински.
Алик смеётся.
- Ты чего? - Поворачиваюсь я к нему.
- Ты знаешь, что он орёт? Он орёт:
« - Я хочу тебя спросить...
- Ну и спрашивай у других. Всё время у меня!
- Ты старый, скоро умрёшь, тогда у кого спрошу? Никто не скажет!
- Что ты всё время ко мне, да ко мне? Другие тоже знают...
- Не-ет! Другие не знают всё, а ты знаешь! Все говорят, что ты много жил и много видел, и заешь всё! И царя видел, и он тебе рассказал всё — всё!.. » - Переводит мне Алик.
Мальчишка забыв про безопасность стоит рядом со стариком глядя снизу вверх и размахивая руками. Их говор почти не слышен: и далековато, и мальчишка не орёт.
- А он что, царя видел? - Опять поворачиваюсь я к Алику.
- Он говорит, что видел. Он, Баша, в охране у царя был. Ну, наверное не самого царя, а дома, дворцы, то есть. У него и бумага, и медаль есть царские, от царя. Я видел, когда был, ну как ты. Его Вовка, правнук, показывал.
- Что ж он царя не спас? - Ехидствую я.
Алик сердито поворачивается ко мне:
- А то, что он уже демобилизовался, а то бы украл и к нам в горы. Никто не найдёт! Я такие места знаю... - Таинственно наклоняется ко мне Алик.
Мне — четырнадцать, Алику — пятнадцать и мы можем всё порешать, особенно в прошлом.
Потемневшие леса на горных склонах прорезают светлые, ещё в солнце, утёсы, снежные вершины в вечерних лучах порозовели, но ущелья уже наполнились плотной мглой. Холм в основании аула - в густеющем вечернем сумраке, и аул завис в отсветах от вершин и скал.
Мы замолкаем погружаясь в это свечение — оно вот-вот угаснет и на аул ляжет тень громадного утёса, и всё, вечер.
А мальчишка, ухватив штанину старика, склонившись, что-то ковыряет в своей пятке. По всей его активности видно, что он по прежнему продолжает спрашивать — отвечать, то есть, рассуждать, изредка взмахивая рукой.
Баша выпрямившись смотрит в далёкий ясный просвет меж гор. Его крупная бугристая ладонь лежит на косматой, заросшей по самые уши голове мальчишки.
Он слушает.
Л Е П О Т А
Конец апреля, утро, Миусский лиман.
Над лиманом – дача.
На даче мне следует провести строительные замеры и просчитать террасу над
обрывом.
Хозяев нет, лишь двое рабочих по саду, моих давних знакомых, лениво дёргают
сурепку.
- Бог помощь, «сурепщики»! – Здороваюсь я приостанавливаясь.
- Здоровеньки буллы! – Они ехидно, двумя пальцами приподняли картузы.
- А как сурепка, господа садоводы, поспела? Минздрав не предупреждает?
«Садоводы» оживились:
- Минздрав? Шепчет...
- А шепчет хоть внятно?
- Рекомендует. По утрам после выходных, строителям – самый раз. Как витамин.
Обрадовался один.
- Эге ж, для тонуса поднятия. – Подтянулся второй.
- За базар отвечаешь?
- Ну!
И они задвигались, было, быстрее, но, уразумев, что я к ним сейчас отношения – ну никакого, перешли на привычное полусонное подёргивание.
Окончив замеры, я устроился на штабельке старых досок за банькой и принялся за расчёты. Рядом вертится соседский кобелёк Кубик, существо кубического сложения и кудрявой лохматости. У него красивая любопытная морда и карие нагловатые глаза.
Я достаю кусок недоеденной колбасы, Кубик ловит его на лету, проглатывает в два приёма и исчезает.
От заборчика на краю обрыва донеслись голоса. Это два «садовода» с охапками сурепки подошли к обрыву. Сбросив охапки вниз, они огляделись:
- А что строитель? Не найти?
- А ушёл, наверное. По своим строительным делам. Оч-чень важным.
- А след по траве?
- А он вместе со следом.
- Значит – стэлс.
И они, уважительно глянув друг на друга, замерли в созерцании окрестностей.
Под обрывом стена густо-зелёного молодого камыша, где, как говорят, водятся фазаны и дикие кабаны, за камышом – слепящее зеркало лимана, невидимый Миус. За ним во весь горизонт крутой правый берег в садах и хуторах исчезающий в далёкой маревой полоске моря.
Над краем обрыва нависают ветки ореха с разлапистыми молодыми листьями, под ними прозрачная апрельская тень, тишина, редкий посвист птиц.
- Лепота! – Мечтательно донеслось от ограды.
- Эге. Лягушки крякают...
- Рыбак бредёт, с удочкой. Вон, по лиману. Наверное, уловит кого...
- А как ты думаешь, что это он лёг на средине, где по колено?
- А я так думаю, что на спящую рыбу наступил. Оч-чень скользкую.
- Лепота! А рыба?
- Молчит, терпит, а то бы вытащил.
- А как же он вытащит, коли удочка? Не-е-т, он – только на удочку...
- Ну что, пойдём дальше сурепку дёргать?
- Эге ж... Где бы Жучку добыть? Бабки и внучки... - Он широко развёл руки, как бы пытаясь объять необъятное. – А вот жучек...
- А может Кубика наймём? Через взятку – что пожрать?
- Кубика? Нет, Кубика нельзя, во-первых – кобель, а во вторых – хозяин половину сурепки – р-р-раз!, и конфискует за амортизацию, кобеля то есть.
- Да, накладно. Всё таки – Кубик, вот если бы Шарик... К тому ж – кобель.И хозяин...
- Пойдём-пойдём! Вон сурепка уже в рост выгнала.
- В рост – это да! А так – лепота!
И они направились в глубь сада.
Кое как досчитав, я через соседнюю дачу пробрался на тесную поселковую улочку.
Глубокое чистое небо, жаворонки, мягкое солнце, пересвист птиц. Через заборчики – ветки в белом, в шмелином гуде.
Я направляюсь по краю изумрудно-зелёного пшеничного поля к остановке автобуса на Таганрог.
А вокруг — лепота.
ЯБЛОЧНЫЙ ПЁС
Августовский вечер.
Я иду по стихийному базарчику, их много развелось в нашем городе за последнее время.
Наступил час вечерней тишины, обычный перед последними отсветами уже невидимого
солнца. Всё как бы примолкло, хотя и разговоры, и звуки, но они из прошлого, из ушедшего дня.
Предо мной горкой помидоры, зелень, вяленая рыба. Рядом – степнячка, женщина средних лет, торгует яблоками. Возле примостилась девочка лет девяти. Девчонка изредка неосознанно прислоняется к боку матери. Подходит молодой пёс. Громадные уши в разброс, хвост – палкой, рыжеватая с подпалинами шерсть гладко блестит, но рёбра наружу – все. Остановился, вытянул морду, левое ухо отклонилось, правое – вертикально и внимательно, почти человечески, посмотрел на девчонку.
- Ма, а, ма, - девчонка легонько толкает мать плечом, - смотри, он опять пришёл. Можно, ма? - Мать мельком глянула:- Ой, та дай ты этому худобе! Отстань! А кому яблочки, - запела она, - добирайте-добирайте люди добрые! Последние остались, уходить пора, добирайте. Они же сладкие да румяные вон, как твоя дивчина, молодой-интересный. Угости дивчину яблочками, как раз для её белых зубок. Она ж как яблочко, такая наливная...
«Молодой-интересный» - двухметровый детина с размазанными бровками на
Наступила ночь.
-20-
рябом лице поворачивается на, видимо, неожиданные для него слова. Рядом, ему под стать, крепкая девица густо загрунтованная вечерней косметикой.
- Точно? – Наклоняется парень к торговке.
- Да как можно!? Да вы попробуете-попробуете! Ну, чистый мёд! Да вам таким молодым-интересным только их и кушать. Да они ж один к одному ну чисто, как вы, подобранны. Такие ж ладные, да красивые, ну, как пара сапог... Хромовых... - Спохватывается торговка.
- Ну что, возьмём? – Заглядывает в лицо спутницы парень.
- Возьмём... Равнодушно поводит роскошным плечом подруга гордо и полупрезрительно рассматривая торговку и сплёвывая очередную порцию подсолнечной шелухи. Парень забирает кулёк с яблоками, расплачивается, цепляет подругу за шею и они не спеша удаляются.
Закат растушевал лицо парня сделав его живым и выразительным, обесцветил косметику подруги оттенив её детские ямочки и припухлости вокруг рта и глаз, залил просвечивающим янтарём её пышные светло-русые волосы, и, казалось, два сильных, близких человека в неестественном захвате уходят в закат.
Во всё продолжение материной торговли девчонка старательно, дольками, режет уже второе яблоко скармливая его псу. Пёс, морда на бок, аккуратно разжёвывает дольки покачивая в такт ушами и закат искрами вспыхивает в рыжей шерсти.
- Опять ты ему пол кило скормила?! – Опомнилась торговка. Щас как тресну! А ну пошёл вон!
Пёс отшатывается, девчонка опасливо отодвигается:
- Он же больной, он же мяса не ест, только яблоки. – Шепчет и вздыхает девчонка.
- Ну, так что? Пусть всё жрёт?
- Он всё не сожрёт... - Опять вздыхает девчонка.
Торговка придирчиво смотрит на пса:
- На вот, дай ему и хватит. Да не режь! Ишь, режет. И так слопает.
- Не-а, не слопает, он – маленький, ему – трудно. – Мотает головой девчонка и опять старательно режет яблоко на дольки.
Я знаю этого пса. Он действительно на ест яблоки и весь базарчик это знает и подкармливает. И я, как и все, полагаю, что пёс болен, да и худ невероятно. Но шерсть на выступающих костях блестит ровным шелковистым блеском, глаза внимательные, чистые, да и сам пёс на удивление чист.
Тем временем стемнело, погасли последние, расплавленные закатом стёкла, тени сгустились в вечерний сумрак настолько, что в иных местах ничего и не различишь.
Базарчик редел, тускнел и глох, меняясь на совершенно иной, ночной, в цветных рекламных огнях.
Н Е Й М Ё Т С Я
В.П.З. В.В.М.
Вторая половина дня 30 декабря.
За окнами нашей бытовки в ветре мечется ледяным градом зимний дождь.
Окна закрыты стальными задвижками, в чугунной печке плавятся огнём полена отражаясь по потолку и углам живыми бликами.
Глухо постанывает в печной трубе.
Тусклая аккумуляторная лампа в консервной банке свисает с потолка скупо освещая стол. В углу приткнулась пихтовая лапа в серебренном дожде. В бытовке всё вымыто, выметено, определено по местам.
Новый Год.
Нас в бытовке трое и мы уже выпили-закусили за «наступающий — отступающий» и я занялся бумагами.
Бездомный пёс, отъевшись, спит раскинувшись рядом с печкой. Приблудный кот подобрав лапы подрёмывает на прожженном ватнике жмурясь на печные сполохи. На другом конце стола Виктор Васильевич и Виктор Петрович, сварщики-монтажники нашей бригады, делятся впечатлениями из книг о вкусовых особенностях омаров и кальмаров.
На столе — грибки, солёные и маринованные помидорчики — огурчики с перчиком, холодная телятина, пара вяленных цимлянских рыбца — сквозь спину лампу видно, фаршированная утка, обжаренные в яйце индюшачьи окорочка, два копчённых бока молодого барашка, куски отварного сазана, маринованные раки в зелени, горкой белоснежная малосольная капустка с клюквой, мочёные яблоки, только что сваренная картошка — рассыпуха в пару, перья лука, петрушки, ломти крупно-пористого хлеба домашней выпечки, пахнущего хлебом и перепелиные яйца — любимая закусь Виктора Петровича. Сбоку притулилась объёмная сумка с пирогами, пирожками и термосами — десерт.
Я знал, что Виктор Петрович и Виктор Васильевич без плотной мясной закуски с острой приправой на водку и не глянут, но как и в каком объёме, был в затруднении. Да и омары-кальмары порядком надоели, и я прерываю:
Виктор Васильевич, а ты можешь выпить бутылку — один?
Под курицу? Водки? А что тут пить.
И курицу один одолеешь?
А что тут есть?
Да! - Поддакнул Виктор Петрович.
А литр?
Под гуся? Могу!
И гуся — один?
Эге ж!
Да! - Поддакнул Виктор Петрович.
Под стол опускается порожняя водочная тара и в руке Виктора Петровича образуется запотевшая от полноты очередная.
Я не отлипаю — очень уж «достали» омары и кальмары:
«Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахло морем.
На блюде — устрицы во льду.» - Кто сочинил?
Виктор Петрович развернул ко мне выставленную вперёд могучую бороду и замер.
- Неужели Ахмадулина? - Деликатно удивился Виктор Васильевич, уставившись в бараний бок.
Виктор Петрович развернул бороду и в его сторону.
Виктор Васильевич в глубоком школьном детстве дружно учил песню: «На снежных горных вершинах столетние чабаны сидят и Сталину песню поют.» Если выйти из хаты и уставится на юг, то горные вершины в снегах вдалеке просматривались, но чтобы на них чабаны столетние и песни, тут
Виктор Васильевич засомневался. И это сомнение к общественно-печатной продукции в него въелось. Иногда так хотелось поверить, а тут — сомнение.
Ю В Е Л И Р К А
Моему приятелю понадобились серёжки для дочки-подростка и мы зашли в модную и дорогую ювелирку.
В помещении полумрак, шторы. Стеллажи, витрины и прилавки — высвеченны. В мягком свете и смотровые зеркала.
Народ фланирует зависая над прилавками.
Пока приятель соотносил свои возможности, возраст дочери и воспитательные цели, я, прислонившись спиной к пилястре, рассматривал «публёж». Так изысканно бросила дама как минимум дважды реанимированного бальзаковского возраста своей подруге вида «зимняя вишня пережившая лето», изучая какую - то цацку.
Публёж как публёж, скрытно - заинтересованный.
Молодёжь не просматривалась.
Рядом к прилавку причалил малый лет сорока бычьего исполнения, весь в цепях. За ним томно рулила высокая шатенка в тёмно-красном, почти чёрном вечернем платье, в мехах. С её руки свисала лайковая сумочка на цепи и рахитичные ножки собачки. Другой она придерживала край платья, опасаясь пола.
- Ну, и насколько я попал? - Малый направил перстень с пальцем на цацку под стеклом.
За стеллажом ожили, засуетились.
Я с интересом избушки развернулся в его сторону.
Касса в ультрафиолете пересчитывала «пятёрки».
- Фирма подлинность гарантирует. - Влез я.
Малый, соорудив продувную физиономию, радостно обернулся. С другого его боку возникла томная шатенка «с туманным взором поверх очей». Собачка вылупилась на цацки, сумка звякнув цепью легла на стекло. Малый развернулся к спутнице и кивнул прилавку.
Сумочка раскрылась, коробочка сгинула, замочек щёлкнул, собачка дёрнулась засучив ножками и шатенка плавно отчалила к выходу. Малый — за ней.
В дверях он оглянулся. Я поднял руку раскрытой ладонью, он — свою.
Подошёл приятель, показал серёжки и стал что-то говорить.
Мы вышли.
От подъезда отваливали два джипа.
- «Он мне сказал,
Я верный друг.
И моего коснулся платья.
Так непохожи на объятья
Прикосновенья этих рук.» - 1913 год. Молодая Ахматова. - Закончил я, рассматривая натюрморт
«Закусь и монтажники.»
- Эх, жили же люди. - Вздохнул Виктор Васильевич. - А тут этот... В кепочке...
В стенку бытовки жестко шарахнуло градом ледяного дождя.
- Да! - Поддакнул Виктор Петрович и, оглянувшись на стенку, крутанул бородой:
- А давай за неё!
И два прожжённых монтажника выпили по единой за русскую поэтессу Анну Ахматову.
И опять неторопливо, покосившись на меня, о вкусовых нюансах теперь уже акульего плавника.
Вот же неймётся.
С Т Р Е С
В свой день рождения Иван Мотыль получил от бригады подарок, кое-что для садового хозяйства. Своей универсальностью подарок удивил Ивана. Особенно приятно было то, что руками товарищей сработан. Иван тут же пригласили всю бригаду к себе, посидеть вольно, в садочке под вишнями и отметить по-домашнему, не спеша. Бригада заколебалась – народу было довольно таки, но Иван заметил, что у него дом – свой, не квартира, и места хватит всем. И бригада, как говорится, «вошла в ситуацию». Пока Иван с женой готовили на скорую руку из горячего и холодного – люди с работы, бригада расположилась за дощатым крашеным столом под вишнями, на майском солнышке.
Расставив бутылки народ хоть и чувствовал себя не совсем ловко, но виду особо не подавала, а собак Ивана, Шарик, из породы обыкновенных дворняг, сколько Иван на неё не цыкал, всё заходилась в лае, и, входя в раж, забирала всё выше. Тут кто-то из бригады не выдержал и гавкнул, да так талантливо, что Шарик умолк и с интересом посмотрел на бригаду. Бригада оживилась и залилась во все голоса и подголоски собачьих пород.
Этого кошмара Шарик не вынес: рванулся поджав хвост и прижав уши, только цепок следом запрыгал.
Правда, недели через две явился. Иван рассказывал, картина:
- Вчера, уж под вечер, гляжу крадётся из малинника, дранный, в репьях, в цепок железяка какая-то вцепилась. Пробрался к конуре, подобрался, влез, морду выставил и замер. Жена обрадовалась и давай кормить. Так сутки спал и лишь тогда уверенность набирать стал, но при новом взлае вздрагивал, косясь и приседая ещё
долго.
ПО ВСЕМ ЦЕРКВАМ
Удачно расторговав арбузы на подмосковном рынке мы с Дядей, очнувшись, проснулись на Казанском вокзале и Дядя решил показать мне Москву.
Цепляясь за шпили и крыши уходил день и к вокзалу подкатывал длинный московский вечер.
Шла пора затишья и умиротворения, что располагало.
- Значит так, - Дядя потёр кем-то зашибленную во сне ногу, - программа такова, а для этого у нас есть! – И Дядя радостно похлопал себя по животу на котором был наверчен солидный марж арбузных денег.
- Сейчас мы рванём по забе..., ресторациям, а когда нас перестанут пускать, мы куда нибудь денемся и рэкет нам нипочём. И чтобы нас начали пускать хоть сейчас, я одену тебя в новый галстук, а ты меня – в рубашку и мы почистим штиблеты травами или у чистильщика, и отряхнём себя сами. А щетина, это модно, ясно?
Я кивнул.
Дядя набил и разжёг криво крученую трубку и направился в привокзальный буфет, «где всё есть».
- Как рассказывал мой дед, таганрогский грек, - начал Дядя, облокачиваясь о стойку, - в Москве всё начинается с привокзального «бухета». Правда, он этого слова не знал, хотя и имел миллионы, о которых знали все греки от Рабата до Палестины, и от Египта и пирамид, до Твери, знаешь? Там где-то в центре – Афины. Дед о тех Палестинах много чего говорил, когда в Таганроге его накрыла Советская власть. О закатах, пирамидах, верблюдах, о песнях ночных песков, о кострах и всадниках...
Он же из Греции, из Македонии, как Саша Македонский...
Я оглянулся, а хозяин приоткрыв рот, скосил застывший глаз и неслышно переместился к нам.
- Да, и мне тоже захотелось тех пустынь и я с приятелем тут же оказался под
Ташкентом. Там было сухо, жарко, много пыли и караваны не ходили. Зато возникла женщина редкой восточной красоты по прямой роковой от Ходжа Насреддина, то есть, замужем. И тогда они полюбили друг друга, - Дядя мечтательно сцепил пальцы, - Приятель и Красавица. Но вернулся муж и она мгновенно закамуфлировала его в паранджу, сунула одежду под власяницу и - "мелким шагом, ме-е-лким..." - прошелестела в ухо. Он покивал ей, вошедшему и засеменил на улицу в домашних тапках. Было очень рано и народ стремился на работу. Курить хотелось ужасно! И он закурил - под паранджой.
Встречные правоверные столбенели: - Вай, шайтан! Дувалы брали без разбега, а уж оттуда - русский мат.
Еле спохватился.
На каком то скотном базаре переоделся, ослы обгадить норовят...
Я уставился на Дядю.
Привокзальный буфет, - спохватился Дядя, - это как «ля» пианиста для оркестра... На вот, держи. – Дядя подал мне галстук. – Видишь, морская волна у берега в момент народного гулянья с праздником, то есть в цвет непроходимой национальной гордости. Учти и не забывай. А мне – вот это. Как, одобряешь?
Дядя тут же напялил купленную рубашку и гордо глянул на застывшего продавца.
- А здесь, - Дядя ткнул себя пальцем в обтянутый рубашкой живот, - колер миргородской лужи на конец августа и небрежно так, по краю, фризом, банановая кора. С натуры брали, не забывают классика.
Как? – Повернулся он к продавцу - До утра не облезет? Окунали не в то, что видели, когда споткнулись?
- Как на танке... - Прошептал продавец.
Дядя с восхищением глянул на него и мы запили всё четырьмя мерзавчиками с надписью «водка», и наклейками, как эту водку пить.
- Метиловый? – Осведомился Дядя.
- Обижаешь! – Возмутился продавец. – Натуральный самогон! Естественной очистки!
- Карбидом? – Опять осведомился Дядя.
- За что?! – Взвился хозяин. – Я же озвучил: ес-тест-вен-ной!
- Значит, навозом. Навоз-то хоть сухой? – Опять прилип Дядя.
- Да как же можно не сухой, коль я здесь столько стою, что у меня клиент, а он другого не приемлет, потому как – Сто-ли-ца! – Рассвирепел хозяин.
Дядя примиряющее - льготно расплатился и рассказал кратко и красиво о нашей мечте и какой для той мечты безопасно проходимый маршрут есть. Хозяин, впав в профессиональную гордость и тихую зависть, макал палец в «водку» и чертил на стойке маршрут, указывая стороны света.
Дядя зомбированно вторил названиям переулков и заведений, а я запоминал румбы и галсы. Расставаясь по-братски, Дядя пообещал вернуться и с самого начала всё рассказать.
Мы вышли из парикмахерской, где Дяде изобразили фигурную небритость полив её туалетной водой «из Парижа», к которой Дядя радостно принюхался: - Точно, туалетная! – Определил он. – Но такова се-ля-ви! Париж есть Париж, даже здесь, и клетчатый мерсеБес уж фырчит, а потому – форвэрдс! – И направился к такси.
Я догадывался, что Дядя, по наследству, языки знает, а когда и сколько - не угадывал.
В такси Дядя предельно кратко и точно вспомнил маршрут и шофёр тут же
пообещал нас ждать всегда и везде. Дядя дал задаток, подумал и согласился.
- Значит так! – Дядя вожделенно пригладил пузо. – В первых пяти питОфисах начнём с баров - за столиками лицензию нарушают, но в остальных восьми рискнём программой, моральным обликом и семейным счастьем, но слегка, для разминки. А вот из тринадцатого, если выйдем, то за угол, и – в нескучный за... Э-э-э! Сад... Да, сад! А там – лаз в вегас! Очевидец сам видал и тут же рассказал. Где и наберёмся до светлых звёзд и ясных воспоминаний, чтоб было что забыть! Сумеешь?
Я поспешно кивнул.
Так оно и вышло.
Б У М Е Р А Н Г
В конце длинного июльского дня небольшая колонна потрёпанных ГАЗов и ЗИЛов медленно втягивалась в разбросанный по балкам весь в садах и левадах большой степной хутор. Миновав главную улицу колонна остановилась в боковом переулке рядом с правлением. Из головной машины неуклюже выпрыгнул начальник колонны Васильич, плотный пожилой мужчина в кепочке и вытертой кожаной куртке времён войны:
- Пе-ре-кур! Я – в правление, от машин – никуда!
Для шоферов его голос в наступившей тишине прозвучал неожиданно близко. Захлопали дверцы кабин и серые от пыли они тяжело вываливались на обочину перебрасываясь редкими словами, оглядывали хуторские кирпичные дома, подворья, гусей в лебеде.
От рощицы молодых лип в конце улочки потянулись по дороге длинные прозрачные тени и вся рощица засветилась в сквозных мягких лучах уходившего солнца. Шофера, сгрудившись у борта последней машины, молчали, уставившись в закат, покуривали. Многочасовое напряжение дороги, дрожь металла, асфальтовое марево, отпуская, уходили в покой земли, закат, тишину.
От дальней машины подошел Жорка, шофёр их колонны, худой цыгановатый парень лет 28 с острым, оценивающим взглядом светлых глаз:
- Ребята, магазин за углом, рядом! Обязанности забываешь, Дед. – Повернулся он к нестарому ещё, сутулому человеку с иссечённым мелкими морщинами лицом.
«Дед» оживился:
- Да - да, надо бы обмыть прибытие, а то удачи не будет.
- Э, да какая там удача, хлеб не первый год возим.
- Да я не про то, я о Жорке, Девок - то нет, все в "лимите", как же он бедный - то, а?
- «Девушек на наше время хватит», - пропел Жорка, улыбнувшись одними губами: - Так что, Дед? Скидываемся пока Васильича нет?
- Давай-давай, ребятки, а как же! Святое дело. – И Дед суетливо пустил по кругу свою потрёпанную, всю в пятнах велюровую шляпу:
- Пойдём, Жорик, пойдём сиротка несчастный.
И, придерживая шляпу у груди, он торопливо зашагал к магазину выворачивая пятки.
- Может все пойдём, а? Магазин посмотрим? Может есть что… - Неожиданно предложил кто-то.
- А чего ж? Пойдём… - И, загребая сапогами, тяжело потянулись вслед за Жоркой и Дедом.
В полутёмном магазине кроме банок консервов, чёрной расползшейся халвы, водки и дешёвых конфет ничего не было. За прилавком скучала продавщица Зина, тучнеющая женщина лет 35 в белом замызганном халате. Лениво оглядев вошедших, она прищурилась:
- Откуда ж такие женихи? Шофера, что-ль?
- Перед лицом такой жуткой проницательности невозможно представится лордом-хранителем печати. Да, мы шофера, как ни прискорбно, о, царица супермаркета, королева этой кислой, изумительной капусты. – Разливался Жорка нагибаясь и запуская пальцы в эмалированный таз.
- Эй, убери лапы! Да не тряси чубом над товаром и так грязи хватает.
- Это точно, хранительница халвы времён Рамзеса второго. Ребята, это же не магазин – музей! Всё ископаемое! Пряники – мечта дорожников, на них танки на полном ходу развернуться, и не раз, а вот начинка шариковой бомбы – карамель «радость».
Дантисты добровольно скидываются автором этой «радости»...
- Водки сколько брать будете? – Улыбаясь Жорке спокойно спросила Зина выстраивая ряд сверкающих бутылок.
- В вас сдох ясновидец, не родившись. Что значит ходовой товар, ни пылинки. Дед, плати.
И Жорка деловито стал передавать бутылки товарищам. Больше в магазине делать было нечего и шофера потянулись к выходу.
- Эй, чубатый, заходи…
Шофера обернулись. Навалившись грудью на прилавок, Зина широко улыбалась.
Раздался дружный хохот:
- Ну, Жорка! Ну, босяк!
- Покорил!
- Да-а, ему хата обеспечена.… Возьмёшь?
- Беру-беру! Магарыч с меня! – Смеялась Зинка.
- Лови счастье, Жорка!
- Хватай миг удачи – есть за что!
Шофера, посмеиваясь и нарочно застревая в дверях, вываливались из магазина.
- Но какие формы, Жор, заметь.
- А фигура?!
- Вот и иди ты к этой "фигуре", а меня судом присудят, на кассацию подам.
- Ну, Жор, какие кассации? Сплошная перина…
У машин раздраженно похаживал начальник колонны:
- Что, обутылились? Успели? Твои дела, Дед? – Дед виновато развёл руками и пожал плечами..- Давай по машинам, приедем на постой, там всё и скажу. С утра – к комбайнам, водку в машину, ко мне! Всю! – Отрывисто бросил Васильич и крякнув, полез в кабину.
Шоферов разместили в бывшей столовой полевого стана, выдали матрацы, постельное бельё, подвезли бочку с водой. Столовая постепенно приняла вид солдатской казармы и всё само собой стало на своё место. Жорка, презрительно глянув на ровные ряды заправленных коек, подошёл к Васильичу:
- Шеф, а что если я проявлю частную инициативу?
- Что, опять бабы?
- Ну, шеф, «бабы», такое скажешь.… Так, старушка, старушенция. Этакое воздушное создание готовое пригреть несчастного скитальца, борца областного масштаба, борца, заметь, за урожай!
- Послушай «борец» с придорожным шанкром, дело твоё, но в четыре утра – как лист перед травой, понял?
- Ай, шеф, какое ностальгическое злорадство…
- Ты понял?
- Всё! Уловил! Я – в пути?
- Катись!
- Адью!
Первую неделю машины уходили на рассвете и возвращались затемно. Но июльское солнце и полевые дороги выматывали людей накапливая усталость. И вскоре, опасаясь аварий, шоферов распределили по сменам, да и напряжение уборки шло на убыль.
Шофера оживились, повеселели, попарились в бане, привели себя и машины в порядок, огляделись.
Хутор был большой, крепкий, но держался местный колхоз почти исключительно пожилыми колхозниками. Молодых, как и угадал Дед, перевербовали городские заводы.
В клубе на танцах местной молодёжи было мало, особенно парней и студентки медтехникума, приехавшие на уборку, танцевали преимущественно друг с другом.
Но с появлением шоферов танцы стали заметно активнее.
Пока жоркины приятели вязали отношения со студентками, Жорка обратил внимание на руководителя отряда Юлию Александровну, статную шатенку лет 26. Он как бы невзначай подвозил её на степных дорогах, осторожно нащупывая почву для сближения.
Заметив, что закаты завораживают её, стал пускаться в восхищённые рассуждения о закатах вообще и степных – в частности. Вскоре, специально задерживаясь и будто ненароком встречая, увозил её в степь мимо колхозных прудов, за курганы, на закат. И каждый раз - всё дальше, да так, что возвращались за темно, что особенно нравилось Юлии Александровне, жителю большого города начисто лишенного переливчатой яркости звёзд и глубинной бархатистости ночного неба. Когда знакомство стало близким и дружеским, Жорка перешёл к решительным действиям. Набрав у хозяйки солений, захватив шампанского, водки, конфет, пару бокалов, приодевшись, он поехал на встречу. Юлия Александровна удивилась всему этому, но ничего не сказала. Заколебалась было, но решилась: ведь так плавно, так мягко бежит полевая дорога под колёса…
Движение на закат зачаровывало.
Ехали долго. Молчание нарушалось лишь редкими жоркиными замечаниями о вечереющем небе, облаках, горизонте. Юлия Александровна кивала благодарно, едва заметно и лёгкая улыбка трогала губы и края глаз.
Проехали пруды зазеркаленые закатом, миновали курган и свернув за громадную скирду соломы, остановились. Жорка, разыграв смущение, пригласил спутницу немного выпить-закусить так как у него, Жорки, сегодня «день рождения». Юлия Александровна удивилась, расстроилась, теряясь в протестах и упрёках. Жорка разыграл и обиду. Юлия Александровна пристально посмотрела на Жорку и присела на солому поджав ноги. Повеселев, Жорка разлил шампанское по бокалам и попросил тост. Юлия Александровна наклонив голову, запинаясь, поздравила Жорку пожелав ему всего хорошего, здоровья и пообещала подарок. От водки она решительно отказалась и Жорка, подавив разочарование, выпил сам.
- А машина? Вы же за рулём. – Осторожно заметила Юлия Александровна.
- Сусликов в ГАИ ещё не завербовали, а больше свистеть некому, доедем.
Юлия Александровна с уважением посмотрела на Жорку. А он, быстро хмелея, искоса поглядывал на её омеднёный закатом профиль, на то, как она медленными короткими глотками отпивает шампанское засмотревшись на закат.
Громадное оранжевое солнце уходило за гряду дальних плоских холмов и над степью развернулась широчайшая картина угасающего дня. Тени, наливаясь сумраком ночи, поползли из ямок, овражков, от стожков сена. И тот час по всей степи зазвенели цикады, донеслись шорохи, звуки.
В последнем отблеске, в тающих ярких прочерках горизонта замелькали, пропадая, неслышные птицы.
Наступала другая пора, пора ночи и ночные голоса множились.
Жорка, незаметно пододвинувшись к Юлии Александровне, лёгким движением кинул руку на её на бедро.
- Ох, как красиво! – Выдохнул он.
Юлия Александровна вздрогнув, резко отодвинулась и поспешно встала:
- Не надо! Прошу вас!
- Ну что вы… Я – ничего плохого…
- Пожалуйста, поехали, девочки волноваться будут.
Жорка озлился:
- Какие ещё девочки!? Да успокоят, есть кому. Нашла «девочек».
- Как вы смеете! Разные слухи…
- Какие слухи! Может и ты «девочка»?
- Как вам не стыдно! – Юлия Александровна попятилась.
- Эй, ты что, серьёзно? Слушай, ну чего ты? Давай тормознёмся, смотри, ночь какая. Туда – сюда, делов то, и за пол часа доедем, и девочки…
Юлия Александровна круто повернулась и пошла по светлеющей в темноте дороге.
- Да ты что?! Почти двадцать километров... Эй! А может ты больная?
Ну конечно больная! Ты скажи, лекарство привезу, поможем, если что. – Кричал Жорка во тьму. «А что, расскажу ребятам, всем, весь хутор…, обязательно надо». Бормотал Жорка, допивая водку и затыкая оставшееся газетным жгутом.
Управившись, Жорка выехал на просёлок. В лучах фар заметалась, запрыгала грунтовая дорога и вскоре впереди осветилась женская фигура с поднятой рукой. Жорка резко затормозил и распахнул дверцу. Юлия Александровна вытирая скомканным платочком заплаканные глаза полезла, было, в кабину, но увидев Жорку, поспешно соскочила захлопнув дверцу. Вздёрнув подбородок, она решительно зашагала по обочине.
Было видно, как ей трудно идти на каблуках по кочкам.
«Ну, в таких туфлях далеко не уйдёшь», подумал Жорка, догоняя её.
- Эй, не будь дурой, лезь в кабину! Не бойся, не трону! Мне статью хватать неохота, да ещё за тебя. Ну больная и больная, с кем не бывает! – Почти кричал он высунувшись из окна медленно катившейся машины.
Юлия Александровна неловко шагая на подворачивающихся каблуках, не отвечала и ни как не реагировала.
Жорка психанул:
- Ты, больная, туфли сними, ножки поломаешь! – Заорал он, резко увеличивая скорость.
Подъезжая к прудам Жорка заметил багрово чадящий костёр. От него отделились две фигуры и, вихляя, кинулись на перерез машине. Одна упала, другая, с усилием выпрыгнув на дорогу и размахивая белым эмалированным ведром хрипло и просительно завопила, кривя тело:
- Бензину! Бензинчику дай! Плачу! Брат, дай, костерок дымит…
Жорка из кабины рассматривал фигуру. В здешних краях такие не водились. «Рожа неделю не бритая, труболёт, верно, скирдятник. И как их сюда занесло? До ближайшего хутора километров десять», размышлял Жорка:
- Нет бензинчику. Солярка, солярка у меня. Нету!
- Как солярка?! – Захрипела фигура, - ведь ЗИЛ же…
- Солярка! ЗИЛ на солярке, понял? Давай с дороги, удавлю! – Заорал Жорка бросая машину вперёд. Фигура пьяно качнулась в кювет:
- Ну дай хоть солярки! Плачу ведь!
- У меня вообще на твёрдом топливе! – Зло заорал Жорка. «И шляются же такие по ночам, при случае и пристукнуть могут», и затормозил: «здесь через час будет «эта» и обязательно - к костру. А все знают, что неделю возил и сегодня увёз. Вот чёрт!»
Развернув машину Жорка на скорости объехал метавшуюся фигуру с ведром.
Юлия Александровна отошла недалеко и увидев свет фар засуетилась, замахала руками.
Жорка, проскочив мимо, сделал круг и молча распахнул дверцу. Юлия Александровна было поспешно поставила ногу на ступеньку, но подняв глаза, резко отшатнулась.
- Лезь. Там у прудов бандюки костры жгут.
- Я с вами не поеду…
- В степи и останешься, или под бандюков – что хошь сделают.
- Не все такие, как вы. Утром машины...
- Какие машины?! Всё убрано! Через две недели только пахать начнут. Так и будешь «гулять» две недели?
Юлия Александровна молчала.
- Ладно, не хочешь в кабину, давай в кузов, а то не дай бог, что случись…
Юлия Александровна не глядя на Жорку, молча полезла в кузов. Жорка попытался было помочь, но она глянула так, что он, отдёрнув руку, только и сказал:
- Да ладно-ладно. Туфли то сними, не залезешь. Всё в туфлях шла?
- Змеи. Я их боюсь. – Еле слышно сказала она перекидывая высоко оголившуюся ногу через борт. По Жорке прошла жаркая судорожная волна:
- Какие змеи? Откуда они, змеи? – севшим голосом выдавил он, кривя рот.
На скорости, сколько позволяла дорога, проскочили костёр у прудов по-прежнему багрово дымивший.
Две фигуры у костра одновременно повернули головы.
Машину бросало на ухабах и рытвинах помятой тракторами дороги. Жорка гнал на прямую, он мстил и ждал, когда из кузова позовут, или постучат по крыше. Но от туда не доносилось ни звука. «Вытряхнул, что ли?». Притормозив, Жорка со страхом глянул в кузов. Юлия Александровна сидела на корточках в углу, вцепившись побелевшими - даже во тьме заметно – пальцами в борт и напряжённо смотрела на Жорку.
- В кабину?
Она отрицательно, не разжимая зубов, мотнула головой.
- Ну и сиди, больная.
Когда приехали, Жорка высадил Юлию Александровну посреди хутора, даже не подвёз, как обычно, к школе, где жили студентки и, отогнав машину на стоянку, направился к клубу.
Сеанс ещё не кончился. Возле клуба по лавочкам скверика резвились подростки и малолетки.
Подростки окружили Жорку выпрашивая сигареты и угощая семечками. Один из них, Вовик, лет на десять младше Жорки, но на голову выше и такой же в плечах, солидно произнёс:
- Опять свою, эту, возил? Ну, как она…, это, ничего?
Жорка, хмуро глянув, коротко обругал. Вовик обиженно отошёл, но Жорка кинул в след:
- Больная она, больна. Так что я – пас, пусть другие ныряют.
- Чем это? А что с ней? – Пареньки плотнее окружили Жорку.
- Известно, что… - И снисходительно хмыкнув, Жорка направился к лавочке в ожидании конца сеанса.
В день растеклась сплетня по хутору.
На Юлию Александровну оглядывались, шептались, слали вдогон двусмысленности. Через день в колхозной столовой ей отказали в завтраке потребовав справку, что не больна дурной болезнью. Юлия Александровна в начале не поняла, а потом не знала куда деться. С трудом удерживая слёзы, ни на кого не глядя, бежала она к председателю колхоза горячо надеясь, что тот никуда не уехал. Председатель встретил её любезно, успокоил, что всё это ерунда и никакого внимания не стоит, тем более таких нервов. Однако, для порядка, для
прекращения этих оскорбительных и нелепых домыслов, желательно бы обследоваться хотя бы здесь, в хуторе: - «Ну, для порядка». У Юлии Александровне слова и слёзы застряли комом, она не нашлась и выбежала из кабинета.
В тот же день вечерним автобусом она уехала в город.
А через день прислали нового руководителя и притихшие, никуда не выходившие студентки, повеселели.
Жорку кинутая им сплетня вначале не задевала, но вскоре на него стали косится, знакомые хуторяне перестали здороваться за руку, а в столовой, под одобрительный гул, прямо заявили, что «жрать» не дадут, пока не предъявит справку, что здоров. Жорка возмутился, стал орать, но ему ехидно заметили: то, что он говорит, так это вилами по воде, а вот что возил её в степь, а потом сам и сказал, так то – факт.
Жорка приуныл. Есть-жить надо, машину не бросишь, а этим олухам не о закатах же рассказывать. Шофера доставали Жорку душераздирающими венерическими историями с жуткими финалами, бабуся в постое отказала, а Васильич, среди участливых, на перебой, советов, как, где и чем лечится, хмуро предложил катиться дальше.
Жорка спал в кабине, в стогах сена, где его донимали мыши, питался от магазина консервами и почти ни с кем не знался. Лишь Зинка по-прежнему широко улыбалась и задевала его. И однажды, задумчиво пощипывая буханку хлеба, Жорка внимательно посмотрел на неё. А через пару дней в хуторе только и разговоров, что о новом зинкином романе. В начале все покачивали головами – рисковая баба, но вскоре всё превратилось в едкую развлекаловку и Жорке стало совсем худо. В автоколонне эта тема стала излюбленной и шофера не давали Жорке проходу, среди прочего предлагая определить Зинку главным дезинфектором вендиспансера. После зинкиной реабилитации он пытался подкатываться к другим женщинам, но те, отзываясь, дразнили и поднимали на смех.
Жорка пытался улизнуть из колонны, но Васильич пообещал подпортить ему не только трудовую книжку, но и биографию, так как сейчас главное – хлеб, а не бабы, тем более его, Жоркины.
Жорка, сбежав от Зинки, окончательно опустился.
Он ночевал в степи, въезжал в хутор затемно, возле клуба не показывался и питался в столовой у элеватора. По нескольку дней не брился и давно не менял белья с тоской ожидая конца уборки.
И вскоре Васильич, остановив жоркину машину на степной дороге, объявил, что уборке – конец, что будет премия, подарки, грамоты, но это Жорку не касается. А касается его то, что студентки устроили комсомольское собрание, где постановили от грамот и денег отказаться и потребовать извинений перед Юлией Александровной от предколхоза, от него, Васильича, и от Жорки – публично! Иначе они все, всем отрядом напишут в райком, обком, в ЦК ВЛКСМ, в прокуратуру и «Комсомольскую правду».
- Так что готовься моргать перед хуторянами, студентками и перед «пассажиркой» своей. А мне лично на ваше фото смотреть – врачи не рекомендуют, да и ребятам тоже. Так что – теряй адрес. – Добавил Васильич, холодно рассматривая Жорку из-под надвинутой кепки:
- Предколхоза предупредил, что выезд в город за этой «закатной девицей» завтра в семь утра на его «волге», понял?
- Её не будет…
- Студентки пообещали, если не будет, то разошлют письма всюду, с перечнем всех имён и фамилий, в том числе и её.
- Я не приду, - глядя в степь, тусклым голосом произнёс Жорка, - что хошь, не приду, да и прав нет, не имеете…
- Есть и имеем! И хуторской сход за студенток. А до прокурора дойдёт, он спросит и о брехне под статью – «клевета», и машину гонял в уборку, государственную…
- Я – на бензине, на сэкономленном…
- Да хоть на одеколоне, на подарочном! Машина государственная! Го-су-дар-ствен-ная…
Недослушав, Жорка нырнул в кабину и, на ходу захлопывая дверцу, набрал скорость и погнал к хутору.
В ту же ночь собрав вещи, бросив машину и не получив полного расчёта, он исчез.
344091, г.Ростов-на-Дону, - а/я 1161. - Геннадий Иванович Захаров. - cugitfng@gmail.com