Когда святые маршируют...

 
    История, которую я здесь хочу рассказать, началась тогда, когда я увидел прямо перед собой негра, игравшего на саксофоне. На крохотной сценке, под брезентовым куполом передвижного цирка, располагавшегося на базарной площади, звучала абсолютно не знакомая мне джазовая мелодия. Хотя я уже знал, что такое саксофон, из фильма «Свинарка и пастух», где снимался Утесов со своим джаз-оркестром, но вживую его слышал впервые.
    Такого инструмента в духовом оркестре, сопровождавшем наиболее значимые для нашего небольшого городка похороны, точно не было.  Это я знал определенно, поскольку руководитель оркестра, ссыльный немец из Поволожья по фамилии Трауэрбах, по виду ровесник моего отца, жил через забор с нашим домом. Посему мне частенько случалось с ним не только здороваться, но и видеть сбор его музыкантов перед исполнением очередной миссии. Слава богу, что они еще у него не репетировали! Наверное, делали это на кладбище.
    Не знаю, что произвело на меня наибольшее впечатление – вид абсолютно черного человека  или льющаяся из саксофона мелодия. Наверное, и то и другое. Конечно, я уже знал, что в нашей великой стране есть негры. К примеру, одного из них, маленького мальчика Джима, я видел в фильме «Цирк». А в киножурналах «Новости недели», которые демонстрировали в кинотеатрах перед каждым сеансом, часто показывали великого певца, борца за гражданские права и за мир во всем мире американского негра Поля Робсона. Но все это было как-то далеко от меня… А тут до настоящего негра всего несколько метров! И где? В далекой восточной Сибири! Было от чего ошалеть!
    Мелодия его, такая простая и незатейливая, так врезалась в память, что я стал мурлыкать ее целыми днями. Правда, в основном не при отце, хоть и обладавшим хорошим голосом, но не певшим ничего, кроме песен на идиш, типа «Ди нодл шнейт, ди нодл шнейт, инд алтер шнейдер шнейт унд вейнт…» (Иголка шьет и шьет, а старый портной поет и плачет…) Или «Койфен, койфен папиросен» (Купите, купите папиросы). Заодно он не признавал классическую музыку, а уж неведомый ему джаз – тем более. Поэтому эту свою мелодию я чаще всего распевал во дворе и на улице.
    Однажды под вечер, когда я, напевая  любимую мелодию, подкачивал шины своего велосипеда, из-за забора вдруг послышался знакомый мужской голос:
    – Слушай, сосед. Ты что делаешь?
От неожиданности я даже вздрогнул:
    – Шины накачиваю…
    – Поговорить надо. Может,  зайдешь ко мне?
Это была не проблема. Зашел к нему во двор. Поздоровался. Сосед протянул руку:
    – Ну вот. Будем знакомы. Я Генрих Густавович. А как тебя, знаю. Тут, понимаешь, Илюша, такое дело. Ты эту мелодию частенько горлопанишь. Вот эту – он напел пару знакомых тактов. Откуда ее знаешь?
    – Прошлый месяц в цирке ее негр играл.
    – Знаешь, как она называется?
    – Как?
    – «Когда святые маршируют». Ее негры в Америке поют.
    – Ну и что?
    – А то, что мне ее слова надо узнать.
    – А я их не знаю
    – Ты какой язык учишь?
    – Английский.
    – На слух сможешь перевести?
    – На слух? Не знаю... А что?
    – У меня пластинка с этой песней имеется. Трофейная еще. Может, попробуешь?
    – Когда?
    – Да сейчас. Заходи!
    В доме у него оказался не обычный для тех времен патефон, а нечто, что до этого я видел только в Большой Энциклопедии – трофейная радиола «Грюндиг».
    – Ни фига себе, – подумал я.
Генрих Густавович включил «Грюндиг». Достал из пакета пластинку. Бережно протер тряпочкой. Поставил на диск. А дальше началось волшебство. В «Грюндиге» что-то щелкнуло. Держатель иголки плавно поднялся и так же опустился на пластинку. Полилась знакомая мелодия. Но играл ее оркестр,  солировала труба. А потом зазвучал низкий и хрипящий голос. Так я впервые услышал Армстронга. Но о чем он пел, с моим словарным запасом ученика шестого класса, понять было трудно. После, наверное, десятикратного прослушивания я сумел лишь ухватить, что пел Армстронг о том, что кто-то куда-то, где светло и тихо, идет в сопровождении святых.
Но даже от этой малости Генрих Густавович  пришел в восторг:
    – Спасибо, Илюша, спасибо! Я все понял! Значит, правильно мне говорили, что это похоронная музыка.
Я ничего не понимал.
    – Как это – похоронная, когда от нее плясать хочется?
    – А вот так! Если ее сыграть медленно, то другой коленкор выйдет. Ну, ладно. Тебе пора домой. Маме с папой привет от меня.
Прошел год. Я уже учился в седьмом классе. Любовь моя к джазу только крепла. Тем более, что у нас появилась своя радиола. Не «Грюндиг», конечно, а дешевая советская радиола под названием «Рекорд». Появились и пластинки. Среди них несколько джазовых в исполнении оркестров Утесова, Цфасмана. Но самой любимой среди них была та самая, подаренная Трауэрбахом пластинка фирмы Gramafon с записью «Когда святые маршируют» в исполнении Луи Армстронга.
    Как-то, идя по городу, я услышал звуки духового оркестра. Это означало, что где-то идет похоронная процессия. Обычно я старался избегать таких встреч. Но что-то в этом похоронном музицировании, движущемся мне навстречу, показалось знакомым. Прислушался и вдруг понял – звучит «Когда святые маршируют»! Правда, это было не джазовое исполнение в лихом стиле оркестра Армстронга, а нечто тягучее и растянутое. Сдержанно бухал барабан. Тяжело, с одышкой квакал тромбон.  Привычно грустно вытягивала свою партию Трауэрбаховская труба. Вздыхал геликон… Но сквозь звучавшую ткань положенной в таком случае печали уж очень отчетливо вылезали приглушенные синкопы негритянского спиричуэлса, готовые, дай им только волю, сорваться в джазовый свинг. Что, в конце концов, и сделал негритянский темперамент.
Через какое-то время учившийся со мной в одной школе, но классом старше, племянник Трауэрбаха, рассказал, что от родителей он услышал – дядю выгнали из руководителей оркестра. И он понял так: кто-то настучал начальству, что оркестр, вместо традиционного траурного русского марша, стал играть замаскированный американский джаз. Такое было время... Но до сих пор я люблю Луи Армстронга и его исполнение одной из жемчужин негритянского джаза – «Когда святые маршируют»!