Отрывок из романа "По замкнутому кругу или не написанный дневник БОМжа"
Глава 21.
Как я прожил свою первую зиму в закутке можно вспоминать долго, подробно и скучно. Так же как тянулись холодные зимние дни в этой промерзшей, забытой Богом, бетонной коробке, находящейся в стороне от дорог, от спальных районов и можно сказать почти на краю города.
Однако кое-что вспоминается мне как моя заслуга в том, что мне удалось выжить, кое-как устроить быт этого убогого угла, и приспособиться к тем условиям, что было далеко нелегко.
После нашего разговора с Мухомором прошло несколько дней, прежде чем я увидел, что мужчины действительно занимаются утеплением помещения закутка. Однако всего за несколько дней дело под громогласные крики Мухомора продвинулось быстро. Я проводил несколько проверок их работы, указывал на недостатки и недоделки, и каждый вечер ходил в ларек Рабочего поселка, где покупал кое-что на ужин для всех, не исключая конечно обещанную водку. Разговоры Мухомора о том, что две бутылки в день слишком мало на такую компанию я пресек сразу, но пообещал, что компенсирую воздержание после окончания работ. Большее количество водки могло прекратить или сбить ритм работы, это я понимал и поэтому действовал четко в соответствии с обдуманным мною заранее планом.
Мои замечания и указания насчет недоделок воспринимались легко, в молчании и я думаю с пониманием, что завтрашняя работа тоже будет «оплачена», а это уже хорошо.
Пока команда Мухомора занималась доделками я, после нескольких походов в ларек, обнаружил, что на продуктах можно хорошо экономить. На грязной, с толстыми давно не мытыми стеклами витрине ларька я не с первого разу разглядел, между яркими пакетами корма для собак, стаканчик с простым названием «Биг-ланч». Это была сухая лапша, которая заливалась кипятком, и после этого была готова к употреблению. И вот только тогда мне пришла в голову мысль, что этот стаканчик или пакетик с сушеной лапшой, который я в течение всего своего странствия почему-то никогда не догадывался использовать в качестве пищи, может не только сэкономить мои деньги, но и фактически спасти меня от голода. Но для этого нужно было решить вопрос с подогревом воды. Верхняя часть бочки-печи никогда не раскалялась до такой степени, чтобы на нее можно было поставить емкость с водой, не говоря уже о том, чтобы вскипятить ее. Нужно было искать выход: либо что-то предпринимать с бочкой, либо искать другой способ подогрева воды.
Все это заинтересовало меня еще и тем, что это давало возможность употреблять горячую пищу, хотя пищей это назвать можно было конечно условно, но в моем положении я уже почти не думал об этом. Преимущество было в том, что это было дешево, это было горячо, что помогло бы в зимнее время и насытиться и согреться, а кроме того, найдя способ кипятить воду, можно было позднее решить вопрос и с горячим чаем. А это еще один способ спасения от морозов, и его было тоже нельзя упускать.
Поразмыслив об очаге, который можно было бы сложить возле закутка из кирпичей, недостатка в обломках которого в округе не было, я отверг эту мысль как нереальную. В сильные морозы, да и в слабые тоже, это было сложно и неудобно, а потом разведение огня на открытом месте было делом трудным и затрачивало бы много топлива. Кроме того, костер на открытом месте мог привлечь внимание посторонних, а возможно впоследствии и милиции, что вообще было не допустимо.
Я перешел к рассмотрению варианта с бочкой, и рассмотрел ее внимательнее. Дыра в боку была довольно большой и находилась на высоте около середины. Если завалить нижнюю треть бочки камнем, то линия горения костра повысится таким образом, что чуть–чуть не будет достигать уровня дыры. А если еще придумать для дыры какую-то заслонку, пусть не плотную, пусть условную, то возможно что поднявшийся выше и прикрытый сбоку огонь станет нагревать раскалять верхнюю часть бочки, в которой имеется лишь маленькое отверстие заколоченное, на мой взгляд, намертво крышкой диаметром всего сантиметров десять, до нужной температуры. Вот тогда на верней поверхности бочки можно будет греть и воду до состояния горячей, а возможно и кипятить ее. А это даст и горячую лапшу, и чай, если конечно я смогу приобрести чайник.
Через несколько дней, когда работа по заделке углов закутка и крыши, в которой все-таки оставили несколько прорех для того чтобы дым мог куда-то уходить, была закончена я поделился своими мыслями насчет преобразования бочки-печи с Мухомором.
- Вообще-то мы всегда грелись самогоном – вначале сказал он, однако потом
уточнил – Да только разве ж его зимой на каждый день напасешься.
- И на меня не рассчитывай – сразу предупредил я – У меня тоже нет миллиона.
- Понятно – задумчиво протянул Мухомор, и неожиданно сказал уже спокойно, как о решенном вопросе – Ладно, завтра пойдем за бутовым камнем. Я тут видел недалеко, еще осенью насыпал кто-то себе из гаражных мужиков. Выберем помельче и принесем.
- А ведь ты умный, Прикол – захохотал как всегда неожиданно Мухомор – Я думал ты просто крутой, а у тебя еще и башка шурупит. Бутовый камень, когда нагревается, он еще долго тепло держит. Так что печь наша будет остывать самое малое в два раза медленнее.
- А ты откуда знаешь? – удивился я.
- Да, так приходилось и печами и каминами заниматься – неохотно поделился Мухомор.
- И заставь еще мужиков, пусть верхнюю часть бочки ототрут от грязи и мазута, чтоб блестела. А сам придумай что-нибудь с заслонкой – напомнил я ему.
- Да! – вдруг озлился Мухомор – А может еще обои наклеить?
- Ну, грязно же – миролюбиво попросил я – Нам же самим там жрать готовит и чайник ставить, если появиться, конечно.
- Понятно, что себе, а не дяде – согласился Мухомор, но в голосе чувствовалось раздражение.
- А потом, печник! – как можно веселее напомнил я ему – Если верхняя поверхность будет раскаляться, то там может гореть, или подгорать и мазут и солидол, и что там еще не знаю уж намешано. Вони и гари будет столько, что мы, пожалуй, все убежим отсюда.
В конце концов, водкой и уговорами мне удалось склонить Мухомора к своей точке зрения, и к моменту, когда ударили морозы, а затем и выпал снег, было выполнено все, что я хотел. Единственное на чем мне пришлось еще настоять так это на заготовке дров впрок, на зиму. Я убедил Мухомора опять же только обещанием еды и водки, что им нужно как можно больше набрать дров со всех окрестностей и накидать их в неглубокую яму, которая находилась вплотную к закутку. Скорее всего, это был обрушившийся и незаконченный кем-то котлован под фундамент другого гаража. Это тоже было сделано, и яма через несколько дней была заполнена поломанными деревянными ящиками, сухостоем из близлежащей лесополосы, обрамляющей садовые участки, поломанной мебелью, и даже картоном и бумагой вроде пачек старых журналов и или газет.
Вначале Мухомор был категорически против запаса дров, и я предвидел это, так как уже знал, что бомжи почему-то всегда против заготовок или оставления чего-либо впрок или на будущее. Может быть потому, что для них вообще нет будущего, а может быть потому, что часто они сами живут тем, что берут у людей то, что те оставляют на будущее. Но в этот раз, как и всегда, спасла обещанная водка. И хотя с неохотой, но Мухомор погнал Бороду и Очкарика на сбор дров и занимался этим на удивление несколько дней упорно, до тех пор, пока яма не наполнилась дровами и горючим материалом почти, что доверху. Только после этого я сжалился над Мухомором, который пребывал в мрачном настроении все это время, несмотря на то, что употреблял водку и должен был быть веселым. Однако, сказав, хватит, я строго предупредил каждого, что эти дрова сейчас трогать нельзя, это запас на то время когда нас занесет снегом и ударят сильные морозы.
Не думаю, что кто-нибудь понял меня, кроме Мухомора конечно, и поэтому мне пришлось сказать Мухомору, что за расход этих дров я спрошу с него, и он пусть не обижается, если зимой вдруг лишится каких-либо благ, вроде лишнего стакана самогона или нескольких необходимых рублей. Двум другим мне пришлось просто пригрозить и поводить у них перед глазами лезвием ножа, что сразу же сделало их лица более осмысленными, а слова мои они выслушали более внимательнее, чем обычно. Вообще я полностью вошел в роль главы закутка еще до наступления сильных декабрьских морозов и начал наводить порядок «кнутом и пряником». Все эти меры, а так же предыдущие заботы, не только принесли в дельнейшем свои плоды и наладили подобие порядка в закутке. Они отвлекли меня на время от мыслей о грозящей мне опасности, и от дурных предчувствий по поводу своего здоровья. В это время я забывался, и будущее уже не казалось мне таким страшным и мерзким, как я ранее его себе представлял, находясь в бездействии во время болезни. Мои мысли переключились на более практические дела и тем самым уберегли меня и от болезней и от нервного срыва, который всегда сопровождал приступы. Я и сам понимал, что болеть в таких условиях мне нельзя, опасно, и поэтому старался двигаться даже днем стараясь не удаляться далеко от закутка, и уже не испытывая приступов страха от появившихся где-то вдали людей или шума проезжающего не подалеку автомобиля.
Однако с наступлением морозов вечера стали мучительными и долгими и поэтому я, вначале незаметно для себя, а потом уже специально, чтобы забыться и лучше спать пристрастился к самогону. Стакан паленой водки или самогона вечером за эту зиму стал для меня обычным делом. Но пить днем или утром, когда была на это возможность, в отличие от всех жителей закутка я себе пока не позволял. К сигаретам я с детства был равнодушен, и поэтому сказал, однажды и навсегда, что на это выделять пусть и «копейки» не собираюсь, а муками по поводу недостатка никотина меня не проймешь. Одно время у меня даже была мысль приучить всех, не курить в закутке, и выгонять всех закуривших на мороз. Но поразмыслив, я отказался от этой затеи по нескольким причинам. Во-первых, дым которых исходил от сигарет, был ничем не хуже того, что идет от нашей печи, в которой мы сжигали часто все, что попадалось под руку. А во-вторых, сопротивление всего курящего населения было бы настолько серьезным, что мог возникнуть затяжной конфликт, а это в мои планы стабилизации жизни закутка не входило.
Я долго еще отказывался от приглашений Мухомора, который приглашал меня разделить с ними те объедки, которые они добывали на ближайшей мусорке. Утром, когда они уходили на поиски пищи, я, в обрезке пивной банке подогревал воду, и втайне от них съедал стаканчик лапши быстрого приготовления – «Биг-ланча», плавленый сырок или кусок колбасы в зависимости что удавалось припрятать. Иногда на утро у меня оставался только кусок хлеба с горячей водой, которую наша печь выдавала теперь довольно быстро. Но к такому я привык еще на квартире Сидора, и единственное отличие было в том, что и утром и днем я ел один и втайне от остальных. Прокормить всех жителей закутке я не мог, да впрочем, очень скоро я понял, что то, что они приносят с собой это лишь остатки от того, что они находят и съедают во время своих отлучек, начинающихся ранним утром и кончающихся с приближением темноты. Причем остатки как я понял не самые лучшие. В пьяных разговорах, вечерами, когда им удавалось принести с собой пару бутылок самогона, Мухомор иногда хвастал о том, как они натыкаются часто в мусорных баках и на коробки с шоколадными конфетами и на пакеты с батонами колбасы или других деликатесов, а иногда даже на почти на нетронутые бутылки со спиртным. Остатки тортов, спиртного, фруктов в новогодние праздники было делом вообще обычным и в это время мои сожители приходили в закуток часто поздно ночью или под утро. Сильные морозы еще не ударили, ночами было не больше десяти градусов мороза, и поэтому они проводили все праздники страны вне стен закутка. А еще из их пьяных разговоров в это время я узнал, что в более теплое время года они добывают деньги на спиртное когда сдают найденный или украденный где-нибудь металл в пункт приема. Один из таких пунктов находился совсем близко, в одном из гаражей, где мужик, прозванный ими «Козява» принимал металл видимо у таких как они бомжей, и у любителей выпить со всего близлежащего района.
Узнав все эти подробности во время новогодних праздников, я стал, есть тайком от них уже с более спокойной совестью, не мучаясь сомнениями, и не стыдясь теперь, что они могут об этом догадаться. Теперь я знал, что они не голодают. Да и глупо было думать об этом раньше потому, что жили же они как-то несколько лет без меня, и оказалось, жили своей налаженной жизнью, в которой не было постоянного голода и лишений, как это я представлял себе раньше.
Ежедневно, с самого утра, когда я оставался один то, вначале занимался завтраком, а потом пил кипяченую воду с какой-нибудь карамелькой или просто так пустой чай, если была заварка. После этого выходил на воздух и бродил между сугробами, если был ясный или безветренный день. Потом, нагулявшись, я ложился отдыхать на свою лежанку и оставался один на один со своими невеселыми мыслями, которые в полутемном закутке почему-то особенно быстро захлестывали меня и уже ни как было от них не избавиться.
Мои мысли в эту зиму были особенно тяжелы, и кажется, не прерывались ни на минутку, и я вспоминал прошлою зиму, когда работа на даче Пухлого давала мне возможность отвлечься, а чтение книг захватывало меня и переключало мои мысли на более позитивные или отстраненные от собственного положения. Здесь в закутке, в дневные часы, мне оставалось лишь бездельничать и напряженно думать, как занять себя, чтобы не оставаться с собой один на один.
Мое одиночество или события, которые произошли со мной за последнее время, постоянно навевали на меня мысли о бессмысленности моего существования и о бессмысленности человеческой жизни как таковой. Я постоянно возвращался мыслями к событиям в квартире Сидора и думал о том, зачем мне все это выпало. Зачем мне вообще такая жизнь? Зачем это бессмысленная борьба за существование, за «кусок хлеба». Неужели вся моя предыдущая жизнь была тем же самым только на другом более высоком уровне? Неужели человек рожден для этого?
Жизнь состоит из череды одинаковых похожих друг на друга дней. События, которые происходят, похожи на те, которые происходят изо дня в день. Мы разговариваем или молчим, мерзнем на морозе, а потом отогреваемся у железной бочки. Едим, пьем самогон, опять разговариваем…
Все это, и одиночество дней и мысли о том, что любой из дней лишен какой-то радости или интереса к чему бы то ни было, лишенный какого-либо смысла кроме смысла утоления необходимых потребностей, и лишь окрашенный удовлетворением того, что эти потребности пока еще можно утолить, навевали тоску и какой-то мысленный ступор. Ступор такой твердый и неодолимый, что казалось, что еще немного, и я стану похож на самых последних из тех, кто живет рядом, на Бороду или на Очкарика.
Лишь иногда я удивлялся самому себе и думал о том, что пока еще могу думать о чем-то, могу еще пока дышать, есть, пить, и продолжать думать о том, что все, что я делаю бессмысленно. Абсолютная бессмысленность такого существования, подогреваемая бездействием и не желанием ничего предпринимать, а так же тоской, приводили мысли к разнообразным странным заключениям. В том числе, что смерть уже не кажется самым страшным выходом из этого затягивающего «грязного болота». Отсутствие общения с нормальными людьми месяц, потом второй, и третий, начинают приводить к мысли, что в мире уже не существует нормальных людей. И вспоминая прошлое, уже кажется, что и там нормальные люди были совсем не нормальными, что все они походили чем-то, и на Мухомора, и на Очкарика, а женщины были либо такими же злыми как Кнопа, либо истеричными как Лариска. И тогда одна только мысль достать спрятанный в куртке телефон и включить его, чтобы позвонить Володе или жене приводила в такое замешательство и страх, что казалось легче проковылять шестьдесят метров и, вскарабкавшись на высокую железнодорожную насыпь темной ночью, чтобы лечь на обледенелые рельсы и дождаться поезда.
В такие моменты мысли кружатся по одному и тому же замкнутому кругу, и ты спрашиваешь себя: Зачем все это? Почему я здесь? Как можно что-то изменить? Но ответов на эти вопросы нет. И тогда начинаешь чувствовать, что эти вопросы возникают совсем не для того чтобы найти на них ответы. На них нет ответа, и не может быть не будет никогда, как нет ответа на вопрос, зачем человек живет вообще. И значит, вопросы эти возникают совсем для другой цели. Они возникают для того чтобы показать тебе что никакой цели больше нет. Для того чтобы ты понял, что бесцельность этого существования должна привести тебя к чему-то. И со временем, кажется, что начинаешь понимать к чему.
В конце концов, я смирюсь со своим существованием и стану новым Бароном, и тем самым подтвержу логику старой сказки, что убив дракона, ты сам становишься драконом. Либо я смогу ответить на вопросы на которые еще до меня никто никогда не находил ответа.
Но если я отвечу на эти вопросы, тогда я могу считать себя выше Ницше, Лейбница, Спинозы, Бердяева и других, великих философов и мыслителей. И это конечно фантастика. Я не из тех, кто может решить и дать ответ на вопросы, на которые человечество ищет ответ тысячелетиями. Но если я не отвечу на них, то мне суждено стать Бароном?
Ну, нет, и Бароном я стать не смогу! Меня уже и так выворачивает от отвратного чувства, от себя самого того, кто распоряжается здесь, кто машет ножом и заставляет этих калек двигаться, делать то, что я считаю нужным и идти туда, куда я приказываю.
Конечно, есть еще и третий выход, тот, над которым я думал в ночь, когда услышал от врача приговор себе в своем загородном подмосковном доме. Но этот выход никогда не рассматривался мною слишком серьезно. Потому, что нас так воспитывали с самого детства, и книги, и фильмы, и школа, и семья.
Я до сих пор помню, как провожая меня в армию, мама обняла меня на прощание. «Держись сынок! – шептала она тогда мне – Мы ждем тебя! Я, твои друзья и подруги. Всегда знай, что мы ждем тебя, и всегда помни, что люди выживали и в фашистских концлагерях и в нечеловеческих условиях Севера. Помни, что все трудности когда-то заканчиваются, а мы остаемся, и нам без тебя будет очень плохо. Поэтому возвращайся! Сделай все, что тебе положено, и возвращайся!». И я запомнил эти слова навсегда.
Но вся моя проблема сейчас состояла в том, что меня уже больше никто не
ждал, а еще я не понимал, как и когда все что со мной происходит, может
закончиться. Я больше не видел впереди никакой цели. Ничего к чему бы мне хотелось прийти или вернуться. А поэтому, не видел и пути, по которому я мог бы куда-то двигаться.
Мой путь обрывался здесь в родном мне городе, к которому я шел все это
время, пусть и бессознательно. Но я думал о том, что это может произойти, и это был последний пункт назначения, который я видел, когда уходил из подмосковного дома. И я не знал, ни тогда, ни точно не знаю и сейчас, что дальше мне делать, когда я его достигну. Я старался не задумываться над этим, старался вообще об этом не думать. Но теперь время пришло!
Героям Джека Лондона и Жюля Верна, книги которых я так любил в детстве и юности, было легче. У них всегда была цель, у них всегда были друзья готовые помочь, у них всегда было, за что бороться и к чему идти. Я же мучался вопросами, которые никогда не возникали для них. Зачем? Для чего?
На чисто русские вопросы возникающие первыми, Кто виноват? И что делать? я уже частично ответил. Я точно знал, что никто не виноват в том, что со мной случилось кроме меня самого, а что делать я смог бы определиться, если бы ответил на вопросы, которые для меня предшествовали этому вопросу. И так, зачем? или ради чего? Это было нужно решить раньше, чем «что делать?».
Ради счастья и несчастья своих родных, близких и друга я сделал все что мог. Большего я уже сделать не смогу. Слава Богу, что не увеличу хотя бы те несчастья, которые им принес. Я отдал все долги или погасил их, такие как долг перед мамой, потому, что возврат долгов нужен живым, а не мертвым. Я старался отдать всю жизнь, все что делал, людям. И это теперь не красивые слова. Потому что я доказал, надеюсь и им и себе, что мне лично самому ничего не надо. Ничего, кроме внимания, любви, и понимания! Но именно этого я и не заслужил. И значит, виноват только сам, что не смог этого сделать. Виноват, что никогда не стремился этого заслужить и считал, что это есть, и будет всегда. Был виноват, что не хранил любовь и верность. Виноват, что не смог любить так, чтобы моя любовь была незабываемой и стала необходимой.
Да, у меня не было любви всей моей жизни, как это бывает у других. Далеко не каждого посещает это чувство, но я видел и когда-то чувствовал, что оно есть. Я видел и знал людей любящих друг друга до самозабвения, а еще видел пары, которые ругались постоянно, но жить друг без друга не могли…
И так, этого у меня не было, и теперь уже не будет. Как сказал бы Ефим, Бог не дал!
У меня не было стремления к какой-то определенной, иногда навязчивой, иногда мне казавшейся маниакальной, цели, как у других многих. Я не стремился заработать огромные деньги, для меня это был лишь итог моей работы. Я никогда не хотел быть лидером в партийных или политических играх, и никогда не стремился к подавляющему влиянию в том секторе бизнеса, которым занимался. Многие, кого я знал, были «заражены», как я говорил тогда, всеми этими влечениями. Одни были коллекционерами антиквариата, другие женщин, третьи автомобилей, четвертые грезили подмять под себя всех конкурентов, пятые все заработанное вкладывали в политическую карьеру…
Моим стержнем всегда была моя работа или мое дело, которое теперь было недоступно мне. Все время после того как я стал инвалидом я, может быть не понимая этого, всегда искал замену своему делу. Я искал другое дело, которое стало бы для меня смыслом и опорой, каким было для меня мое предприятие. Но со временем я понял, что это невозможно. Я уже не был уверен в том, что то, что я делал, действительно должно было занимать в моей жизни столько места. Возможно, что мое дело заполняло мою внутреннюю пустоту, которая всегда была во мне и требовала заполнения. И теперь я не уверен был в том, чем мне хочется заполнить ту пустоту, которая образовалась у меня после потери моего предприятия, после потери своего дела.
Я подумал, что я искал замену своему делу? А что я делал для этого? Я просто сомневался, и пришел к выводу, что свое дело мне больше не нужно, оно просто невозможно, и совсем не потому, что я не смогу его организовать. Организовать дело я, возможно, смог бы, если бы захотел. Все дело в том, что я уже не хотел никакого дела. В одну реку нельзя войти дважды. А пройти то, что я уже проходил мне больше не хотелось.
Однажды Володя предложил мне отвезти меня в спортивный зал, где собирались инвалиды. Он упрашивал меня: «Просто съездим, посмотрим! Посмотришь, познакомишься, пообщаешься. Вдруг тебе понравиться. Там много интеллигентных и состоятельных людей. Там прекрасный бассейн, сауна, спортзал, столовая, где пьют чай все вместе. Они играют в игры наподобие волейбола, только с более простыми правилами, в настольный теннис…».
Тогда я наотрез отказался. Я никогда не любил шумных тусовок, вечеринок, шумных сборищ, а кроме того видеть вокруг себя таких же как я физически покалеченных людей мне не хотелось. В спорте я всегда любил играть сам, или наблюдать за игрой детей или здоровых людей. Это помогало мне забывать о своем увечье и чувствовать себя среди здоровых людей непринужденно. Но сейчас, когда мое увечье стало неотъемлемой частью меня, когда я уже смирился со своим положением и именно в этом положении приспособился жить, что-то же, теперь должно было дать мне сил для поиска дальнейшего пути, а главное его смысла.
Как герой Джека Лондона я готов был на карачках ползти по пути к своему спасению, но пути, который открыл бы мне «мой морской горизонт». Но в отличие от него, я не видел даже мысленно, даже в бреду, тот спасительный «берег океана», который был у него.
В один из солнечных январских дней, прогуливаясь вдоль обледеневшего берега Елшанки, я размышлял, или лучше сказать продолжал размышлять, о том, что по своему пути, с самого его начала, начиная от забора своего загородного подмосковного дома, я шел интуитивно. Но все же, я шел, я куда-то стремился, я надеялся…
И что же получилось? Я оказался в положении загнанного в сточную канаву покалеченного человеческого обрубка, которое не давало мне ни уверенности, ни даже слабой надежды на то, что впереди меня ждет что-то, что поможет мне понять как мне выйти из этого положения, а потом возможно и подскажет как выйти из этого тупика. Из этого закутка, стоящего в углу смыкающейся насыпи железнодорожного моста и реки, и отсеченного от города огромной в три обхвата трубой теплотрассы. Все это образовывало собой замкнутый треугольник, отрезанный от всего мира, а в вершине этого треугольника находился закуток.
«Почти замкнутый!» - подумал я, уточняя свои мысли, и оглянулся, проверяя свою память.
Если не считать высокие металлические мостки с крутыми лестницами, которые были сделаны для того, чтобы люди, проходящие по тропинке, не сгибались в три погибели, пролазив под трубой, а могли спокойно перейти через теплотрассу, из треугольника выводила еще одна тропинка. Она шла от моста не вдоль реки, а сразу сворачивала вдоль теплотрассы, проходила мимо тех самых мостков, через которые люди могли попасть сразу на тропинку в спальный район, и шла дальше вдоль трубы до самого ее конца. Метров через двести она выходила на кое-как заасфальтированный кусочек земли, который располагался вдоль небольшого, всего-то на десять гаражей, гаражного блока. С этой площадки вела всего одна узкая земляная автомобильная колея, зажатая справа трубой теплотрассы, а слева высокой железнодорожной насыпью, которая выводила сразу же на уже заасфальтированную, широкую, с двухсторонним движением улицу Вяземского. А труба теплотрассы все это время тянущаяся справа и захватывающая в «наш треугольник», и тот самый гаражный блок, примыкающий задней своей стороной, к высокой железнодорожной насыпи, неожиданно изогнувшись, уходила под землю под прямым углом в двадцати метрах от обочины двусторонней автомобильной дороги. Именно этой дорогой в свое время и привел меня в закуток Мухомор. И только этой дорогой я мог уйти отсюда так, как со своим костылем никогда бы не смог преодолеть крутые лестничные мостки, перекинутые через теплотрассу.
Уйти и выйти сразу на улицу своего детства, на улицу на которой всего в двух кварталах находилась пятиэтажка, в которой я родился, вырос и откуда ушел однажды навсегда на основании повестки из районного военкомата. Я подумал, что было бы хорошо вот так просто найти такую дорожку и вернуться туда, куда, кажется нет возврата. К самому началу, к своему двору, к своей улице, на которой известна каждая трещина в асфальте и каждый куст в каждом из близлежащих дворов, каждый дом в этих двух кварталах, и каждая детская площадка, и выкрашенные зеленой краской заборы детских садов, стеклянные витрины магазинов…
Я вдруг почувствовал какой-то толчок в сердце и резко, не обращая внимания на боль в ноге, повернулся лицом туда, в сторону своей, до мелочей запомнившейся с детства улицы. Сердце заколотилось! Ответ на все мои вопросы был где-то рядом. Так рядом, что я почувствовал это. Я будто бы услышал как этот ответ только что проскользнул мимо. И тогда, я закрыл глаза, прислушиваясь внутрь себя, я замер боясь упустить тот маленький кусочек чего-то светлого, что вытягивало меня на простор, что открывало мой горизонт.
Я вдруг вспомнил свой последний сон, который видел больше месяца назад, о своем дворе, о детстве, о проданной квартире, о друзьях детства… Я с облегчением вздохнул! Нет! Теперь я уже не упущу ту неясную и покрытую дымкой забытых детских лет мысль, которая сможет мне подсказать путь к дальнейшей жизни. Я четко увидел и ощутил ту цель, к которой шел, увидел как тогда в бреду, двор своего детства, свой дом, каким он был в те времена. Я подумал, что все изменилось за эти годы, все могло измениться до неузнаваемости. Но люди, те люди, с которыми я был знаком двадцать лет назад они должны были остаться, может быть не все, но кто-то из них жил в том же доме, и скорее всего в тех же квартирах. Если разыскать друзей или подруг юности, тех, кто провожал меня в армию, тех, кого я знал с самого рождения то, тогда можно будет обратиться к ним за помощью. К ним можно!
Можно попробовать найти их. Может быть, мои друзья детства все так же живут в том же доме и работают на тех же заводах что и наши отцы, и возможно встреча с ними или с одним из них подскажет мне, что мне делать дальше. Нужно найти хотя бы тех, кого возможно и с помощью них попробовать найти опору под ногами, спросить совета, помощи, участия. Без помощи людей мне не выбраться из того положения в которое я попал, но обратиться за помощью именно к этим людям мне было не стыдно и даже радостно.
Я не хотел сомневаться и желал думать о том, захотят ли они вообще видеть меня, а тем более помочь словом или советом. Я был почти уверен, что если они смогут что-то сделать для меня, они сделают. Так в нашем дворе было всегда. Люди жили так десятилетиями. Ходили, друг к другу в гости, и с жалобами на шалости детей, за спичками и солью, просто поделиться радостью, или посмотреть новое приобретение соседей вроде телевизора или шифоньера. Во дворе женили детей, и праздновали свадьбы, а так же общие и календарные праздники, и всем двором провожали покойников, и все вместе сидели на поминках в квартире, куда пришло горе. И на свадьбы и на похороны двери никто никогда не закрывал…
Дом моего детства находился всего в трех остановках, если ехать на маршрутном такси, то есть «Газель» могла домчать меня за пять минут. Но проехать сейчас это малое расстояние я не мог, что мало огорчало меня. Я знал, что сейчас еще слишком рано. Мало времени прошло с момента «побоища» в квартире Сидора, да и во дворе нужно появляться или поздней весной или в разгар лета, вечером. В тот момент, когда на лавочках сидят женщины и старухи, а мужики посреди двора столпятся возле небольшого стола и будут смеяться и громко вбивать костяшки домино в старую столешницу.
А до этого времени мне нужно просто переждать, затаиться в этой «яме» от милиции, от любопытных глаз, и тем самым выиграть время, и одновременно дождаться нужного момента для появления в родном дворе.
Я усталый и счастливый зашел в закуток и, подкинув дров в бочку-печь, с удовольствием растянулся на своем твердом топчане. Закрыв глаза, я погрузился в блаженную дремоту. Я был счастлив так, как не был уже давно. Был счастлив, что все-таки решил не решаемые вопросы, или может быть обошел их решение и нашел свое решение то, единственное, которое было возможно найти и которое, кажется, всегда было рядом, но почему-то всегда ускользало. Вопросы зачем? и ради чего? теперь не имели смысла. Я знал ответы на эти вопросы, я ответил на них, хотя пока еще не мог сформулировать эти ответы словами. Мой дальний горизонт теперь ясно проступал сияющим и притягивающее-теплым летним вечером. Тем вечером, которым я войду в свой двор и вот тогда мне, возможно, удастся найти и поймать навсегда тот счастливый кусочек детства, который я потерял очень давно, и забыл о его существовании до сегодняшнего дня.