Спасибо тебе, ангел хранитель, за всё спасибо! 30

               

     В комнате Маяковский и сотрудник ОГПУ Эльбрехт. Говорят о поэзии Маяковского.
     – Знаете, к чему я пришел, когда стал анализировать ваши стихи? – говорит Эльбрехт.
     – К чему?
     – Вы мистификатор.   
     – Да ну?
     – Вы не возмущаетесь как другие, что на писателей оказывается давление, что их заставляют писать на злободневные темы. Про колхоз, про индустриализацию. Хотя и тут с вами не все ясно. На одном из последних своих вечеров, например, вы бросили такую фразу: «Трудно жить и работать в наши б е з н а д е ж н ы е  дни». А с другой стороны, вы не подписывались в ходившем среди писателей листке пожертвований в пользу Булгакова. Всегда и везде вы кричите за советскую власть. Но при этом вы  шифруетесь!
     Эльбрехт делает паузу и смотрит на Маяковского. Ни один мускул не дрогнул на лице поэта. Он сказал только:
     – Интересно.
     – Хотите доказательства? Пожалуйста! Вот ваше стихотворение «Домой!» Что мы там находим? Сплошные намеки. Возьмем хотя бы  вот это четверостишие:

                – Вот лежу, уехавший за воды,
                ленью еле  двигаю моей машины части.
                Я себя советским чувствую заводом,
                вырабатывающим счастье.   
 
 Сначала вы заявляете, что в лени еле двигаете частями своей машины, а потом себя сравниваете с советским заводом. Что это, как не намек на почти нулевую производительность нашей промышленности? И как это понимать сейчас, в годы первой пятилетки? Когда вся страна, как один человек, трудится под лозунгом: « Даешь пятилетку в четыре года»? Владимир Владимирович, вы большой поэт, но еще больший мистификатор. Со времен Шекспира в литературе не было более грандиозного розыгрыша, чем ваша поэзия.
      – Вы это сами придумали или вам кто подсказал?
      – Представьте себе, сам. Я же сноб, как вы выражаетесь. А сноб – человек высшей интеллектуальности и изысканных вкусов.
      – В таком случае вот что я вам скажу, товарищ сноб-чекист: не порите чушь! Что это за чтение в душах? Вы что, Нострадамус?               
      – Было бы удивительно, если бы вы со мной согласились… Говорят, вы пишете поэму «Плохо». Представляю, что вы там напишете. Многие наши товарищи вообще считают, что за маской видимой бодрости и нарочитой революционности в вас скрывается злобствующий индивидуалист, недовольный общественным строем. Вы что, хотите как Булгаков, который, говорят, бедствует, потому что его пьесы не ставят? Хотя какой там бедствует, если недавно получал большие гонорары, когда их ставили. Впрочем, чего удивляться. Вы, писатели, люди богемы: что нажили, то и прожили.   
      – Вижу, не любите вы нас, писателей.
      – А за что мне вас любить? Сидите дома и пишете, что хотите. Ненадежный вы контингент. Случись что, еще неизвестно, на чьей стороне вы окажитесь. И, несмотря на это, зарабатываете кучу денег.   
      Маяковский встает и говорит. Он как бы не видит Эльбрехта и обращается к нам.
      – Как работать, как жить, если не верят, не понимают. Верят проходимцам, рвачам и выжигам. А талантам… Талантам надо верить!.. Надо верить талантам. Не опекать их по пустякам, не контролировать, не мешать. Дайте работать им, в конце-то концов! Какой там. Власти разве послушают. Трудно работать в наше смутное время. Но надо! И ты встаешь и идешь под свист и улюлюканье бездарей и работаешь, засучив рукава. – Обращается к Эльбрехту. –   А богатство и деньги… Где они, эти богатства? Нет у нас их. Мне вот прислали налог в десять тысяч, а я не могу уплатить, потому что в столе у меня только две тысячи. От этого я чувствую себя униженным. Вот какой я богач.
     – Так это же хорошо! жить как народ,– с нескрываемым  удовольствием восклицает Эльбрехт.
     Бедность, нужда, эти атрибуты человеческого горя, ассоциировались у него с добродетелью. Были для него гарантией верности и благонадежности.
      – Владимир Владимирович, а я хочу вас поблагодарить, – совершенно другим тоном, как-то совсем по-свойски, по-домашнему говорит Эльбрехт.
      – Это за что же?
      – Вы  послушались моего совета, не поехали в Париж. Вы даже не обращались за визой. Хотя и помогли одному лицу выехать за границу. Видите, я кое-что знаю о ваших делах. Я знаю даже больше, чем вы думаете.
      Маяковский нервно заходил по комнате. А Эльбрехт, боясь перегнуть палку, спешит его успокоить:
      – Ну, хорошо, хорошо, не буду. Садитесь и успокойтесь. – Чуть ли не силой усаживает Маяковского. – Никто за вами не следит. Сегодня вы определенно не в духе. Вам непременно надо отдохнуть. В таком состоянии вы можете с собой черти что сделать. А потом скажут, что это мы. Всё мы. Чуть что случится – всё  органы виноваты. А я, между прочим, для того и приставлен сюда, чтобы с вами ничего не случилось. Я хочу уберечь вас от скандала. Ну, зачем, скажите, вам Полонская? Вся Москва, за исключением ее мужа, видит, как вы изводите себя из-за нее. Она почти каждый день бывает в вашей комнате в Лубянском проезде. Конечно, вы свободный человек, можете делать что хотите. Но мой вам совет: найдите незамужнюю женщину.               
      Маяковский порывисто встает и говорит:
      – Нет! Я чувствую, здесь мне сегодня не дадут работать.
      – Вы напрасно обижаетесь. Я ведь по-дружески. Я, может быть, вас охраняю от вас самих же. 
      – Спасибо тебе, ангел-хранитель… жилец в галифе! Что бы я без тебя делал? Если бы ты знал, как ты мне надоел! До бесчувствия, до дрожи, до тошноты! – в ярости кричит Маяковский и уходит, хлопая дверью.   

                П р д о л ж е н и е  з а в т р а