В дверь постучали.
– Видно… свои, чужие обычно звонят, – сразу открыла баба Галя.
И правда, на пороге с пластиковым ведром стояла Степанида Меньшова, с первого этажа.
– У тебя лестницы нет? Хочу в интернатском дворе рябину потрясти. По городу – уже ни ягодки. То почернели, то птицы обклевали… А там, в закутке, ещё есть. Морозец вчера ночью ударил. Сильную горечь поотбил. Самое то! Люблю с небольшой горчинкой... Добавлю мороженой вишни, лимончика, корицы… И тебя на чаёк позову.
Лестницы у бабы Гали не оказалось, и женщины взяли швабру, хоть до нижних веток дотянуться.
Дерево было высоченным… Ягоды и здесь уже начали осыпаться. Вся земля вокруг комля была покрыта полузатоптанными подмёрзшими гроздьями и жухлой бордовой листвой. От интернатской сушилки тянуло прелью и недостиранным бельём. И даже с солнечной стороны стёкла её были затянуты серым пятнистым инеем.
Женщины сначала подобрали ягоды с земли, а потом взялись и за швабру, но всё равно приходилось подпрыгивать…
Из вахтёрского окошка их заметили. И вскоре в проёме двери показалась женщина лет сорока в роговых очках и фартуке. За руку она вела мальчонку лет пяти-шести.
Баба Галя начала было оправдываться, но женщина, видимо воспитательница, начала первой:
– Вам лестницу надо… Так не достать. Посмотрите за Петькой. Я сейчас принесу.
Ох, и шустёр же был этот Петька! Живая ртуть… Женщины присели на скамейку, посадив его меж собой. Галина начала шарить по карманам, пытаясь отыскать что-нибудь сладкое.
– Тётки! Вы меня не удержите! Я, знаете, какой?
– Какой?
– Мы вчера с Витьком бежали, бежали … А менты – за нами! А я в них кирпичом! А Витёк – в телефонную будку… Провод оторвал, и как замахнётся…
А я одному как дам по коленке! А он – за ствол…
– Ну, что ты говоришь, мальчик? Ты видно кино насмотрелся.
– Дуры вы! Тьфу… – и Петька опять попытался вырываться, яростно выкручивая из их ладоней свои худенькие грязные запястья.
– Вот вырасту, всех вас... – как кур!
Слава Богу, подошла воспитательница. На плече у неё висела раскладная алюминиевая лестница, изрядно закапанная побелкой.
– Вот! Что нашла… Ещё с ремонта осталась.
–Ну и мальчик у вас! – Возмутилась Степанида. – Ещё бы чуть…
– Да у нас почти все такие… Из неблагополучных семей. Кто их воспитывал-то? Как зверьки! Особенно мальчишки. Пытаемся их в Божеский вид привести. Иногда получается.
Галина хотела погладить Петьку по макушке, но он тут же вывернулся, нахлобучив до глаз капюшон курточки. Правда, конфету, которая всё-таки нашлась, взял.
– Бабки! А зачем вам рябина? Дайте стольник, я вам мешок надёргаю!
– Тебе нельзя на лестницу, ты ещё маленький.
– Вам тоже нельзя. Вы уже старухи старые! Враз поломаетесь.
– Петя, так нельзя говорить, особенно с женщинами, – стиснула его ручку воспитательница.
– Отцепись! Будешь лезть, как дам!
– Господи, горе ты моё, пойдём скорей на ужин, может, подобреешь… Ты сегодня опять один остался. Всех из малышовой уже разобрали. Суббота ведь.
– Значит, рогалики – все мои?
– Твои. Ну, пойдём уже… – и она почти потащила его за собой.
– Ну что, Бабки, дадите стольник?.. Не? - обернулся он. – Ну и дуры. Лезьте сами! Курицы старые… Бе…
Дверь интерната захлопнулась, а Галина и Степанида всё ещё не могли прийти в себя.
– А ты говорила, откуда бандюганы берутся?.. – Первой опомнилась Степанида. – Так вот... – уже готовенький.
– Грех так говорить, – испуганно осекла её баба Галя. – Он просто нервный. Били, наверное, и недоедал. Слышала про рогалики?
Ещё какое-то время повздыхав, женщины опять принялись за рябину.
А где-то, через день ноги сами привели Галину к интернату,
теперь он не был для неё просто хмурым ободранным зданием с зарешеченными нижними окнами. Ведь там, за ними, по узким серым коридорам строем ходили такие же маленькие, полу брошенные Петьки, Саньки и Машуни… Сердце у неё после того раза так и не отпустило. Может, потому и пришла, словно не доделала что.
Своих детей у Галины не было. Застудилась на хлопке, в Узбекистане. Муж бросил. Вот и вернулась сюда, век доживать.
На улице стемнело. С еле слышным шелестом опадали последние листья. Продребезжал запоздалый троллейбус. И тут ей послышалось, будто кто-то скулит... Стараясь не шуршать, она пошла на звук. И там, под той же самой рябиной, разглядела малыша в жёлтой курточке и синей шапке с помпоном. Он сидел на ворохе листьев, упёршись спиной в ствол, и тихо кому-то выговаривал:
–Ты же обещала! Обещала, а сама?! Я ждал-ждал... Вот убёг теперь. Двери-то уже закрыли! Прибежишь сейчас, и что тогда?..
– Ты с кем разговариваешь, мальчик?
– У… С мамкой.
– Так ведь её нет.
– Есть, – шмыгнул носом он, – только пока не пришла.
– Тебе нельзя здесь оставаться. Ночь уже!
– Не… Я не пойду. Она придёт! Я знаю. Она поздно приходит.
– Ну, тогда я с тобой посижу. Вместе подождём.
– Не, она вас увидит, забоится. Пьёт очень. Вот её и не пускают.
Тут интернатская дверь приоткрылась, бросив на асфальт перекошенный ромб жёлтого света.
– Иванчиков?! Ты где? Опять под рябиной?! Твоя мама звонила. Она сегодня не может… Завтра придёт.
Мальчик с неохотой поднялся и потопал к воспитательнице, а Галина понуро поплелась к себе. «Мне бы – такого…» – уже у самого дома выдохнула она.
…Назавтра, в супермаркете, её схватила за рукав Степанида:
– Знаешь… – почти с обидой, пожаловалась она, – испортила я варенье! Горькое получилось, как хина. Рябины видать переложила!
– Нет, это другое… – обхватила лицо ладонью Галина, – нельзя её там собирать… От слёз сиротских она горькая. Горше не бывает.