Параллельные миры. Глава 5. Книга

Алекса Свет
                « – Это она захотела родиться, а не я ее родил!
                У меня дрожь проходит по телу… Мне это чувство
                знакомо. Ужас творца, который не понимает, как и что
                он создал».               
                С.Лукьяненко «Лабиринт отражений»

                «Каждый в ответе за то, что приходит в мир сквозь
                лабиринт его души».
                С.Лукьяненко «Осенние визиты»
 
                «И вспомнить жизнь свою, не как того захочешь…»               
                Константин Никольский
               
            С наступлением по-летнему теплых ясных дней, когда солнышко успело просушить напитанную талыми снегами землю, когда деревья и кусты раскрыли первые почки, а на пригорках зажелтели пушистыми головками цветы мать-и-мачехи, у Елены для грусти и вовсе не осталось времени. После зимнего затишья дела в цехе набирали обороты, и она уже не раз пожалела, что прервала ремонт. Они продолжали видеться с Александром с завидным постоянством: раз в неделю. Их отношения стали более устойчивы, хотя и утратили остроту новизны, но Елене постоянно чего-то не хватало, будто кто поманил ее конфеткой, а взамен подал суп. Впрочем, она не сильно акцентировала на этом внимание, поскольку и так приходилось делить его между цехом, семьей и огородом.
            Теперь, как только заканчивалась рабочая неделя, Владимир загружал в машину все большое семейство (по обоюдному согласию с Еленой они поддерживали партнерские отношения не только по цеху, но и некоторым другим аспектам, включая дела огородные), вручал детям и женщинам саженцы или рассаду и вез всех за сотню километров за город, в деревушку на берегу Тезы, где года три назад они купили дом. Занятые тяжелым физическим трудом, напоенные влажным воздухом окружавших лесов и ароматами перепревших под снегом трав, наполненные жизненными токами просыпавшейся земли выходные пролетали как одно мгновение. Зачастую они возвращались в город в воскресенье затемно, и Елена без сил падала на кровать. А в понедельник с утра ее поднимали звонки клиентов и из цеха, и она с ходу включалась в суету рабочей недели.
            Миновали май и июнь. В начале июля Александр сообщил, что заканчивает работы на объекте, и поинтересовался, готова ли она продолжить ремонт. Уже не чаявшая заполучить его обратно Елена едва не запрыгала от радости. Было решено, что через три недели к августу он вернется, чтобы завершить начатое год назад.
            После этого разговора у Елены словно открылось второе дыхание. Приближалось время отпуска в цехе, и она подгадала его так, чтобы освободить себя к приходу Александра от дел. В этот год она не планировала куда-либо ехать, так как деньги необходимы были для ремонта, да и общение с любимым превышало желание испытать удовольствие новизны от поездки. Оставшиеся недели промелькнули как день. Выходя на работу к ней, Александр посвятил первый день обустройству рабочего места и обсуждению планов по грядущему ремонту. Он понимал, что, если не дать Елене возможности наговориться с ним сразу, она просто не даст ему спокойно работать потом. Собственно, не доделанными на детской половине оставались лишь балкон и коридор, но Владимир как-то вскользь обронил, что пора бы навести порядок и в его квартире, той, что служила временным прибежищем для влюбленных на время между ремонтами. И хотя Елена не дала однозначного согласия, мотивируя это финансовыми сложностями, Александр в душе понимал, что, когда придет время делать окончательный выбор, ее решение будет обусловлено желанием не расставаться с ним.    
            После дождливого июня и не слишком жаркого июля в город пришла жара. Палящие лучи проснувшегося под конец лета солнца прогрели насыщенную влагой землю, и над крышами многоэтажек повис смог из капелек пыли и дыма. Дышалось таким воздухом тяжело, потому прохожие не задерживались на улицах, а спешили укрыться в домах, оставляя за толщей каменных и панельных стен непривычную для русской равнины тропическую жару. Александр, едва закончивший под недовольное зудение домочадцев отделку коридора (кому приятно, едва попав в квартиру, оказаться в строительном мусоре или ждать, когда тебе расчистят проход в комнаты), морально готовил себя к нелегкому испытанию. Но уже в первый же день работ на балконе признался Елене, что почувствовал, что значит быть огурцом в теплице.
            Несмотря на временные сложности в работе оба были счастливы, что разлуке пришел конец. И если поначалу Елене удавалось лишь выкроить минуту-другую на общение с Александром, то с началом отпуска она практически перебралась в комнату, ведущую на балкон. Парниковый эффект и безжалостное солнце не давали возможности работать в полную силу, и они пользовались вынужденными перерывами, чтобы обсудить прочитанную книгу или просто побеседовать. Однажды она рассказала, как в десятом классе они с подругой развлекались сочинением стихов на заданную тему, когда один писал первые строчки, а другой подбирал к ним рифмы. Предложение попробовать написать что-то вместе с ней показалось Александру забавным, он с ходу черкнул на листе несколько слов и протянул его Елене.               
            - «Она то змейка, то змеюка». Это обо мне, что ли?
            - А то о ком же. Не я же в год Змеи родился. И не клади карандаш. Сама напросилась.
            Елена всем видом изобразила, что уступает лишь под его давлением. Потом на пару минут задумалась, покусывая кончик карандаша. Внезапно ее лицо осветила озорная улыбка, и она быстро приписала строкой ниже:
                "То анаконда, то гадюка".
            Хотела тут же протянуть листок Александру, но вовремя спохватилась:
            - Совсем забыла, ведь следующая строка тоже моя.
            Над ней она думала дольше, а он наблюдал, как меняется выражение ее лица в зависимости от посетивших мыслей. Наконец, она оформила их в слова:
                "Она – беда моя и мука".
            - Ну, у тебя и переходы. Впрочем, пока неплохо. Дай подумать спокойно. Иди, сделай еще кофе.
            Пока Елена ходила на кухню, он продумывал варианты своей версии, и по возвращении она прочла:
                «Она – сама себе вопрос.
                Она то в кольцах жертву душит…»
            На что с ходу добавила:
                "То ядом страсти сердце сушит".
            Не стала дописывать, протянула ему:
            - Теперь ты.
            Он прочел, пожал плечами, мол, возражений нет, продолжил:
                «Она крадет чужие души…»
            Елена тут же забрала лист:
            - Я допишу.
            - Хорошо, последнее слово за тобой. Ставь точку.
            Видимо, эта точка уже созрела в ее голове, так как она размашисто завершила:
                "Она надолго и всерьез".
            - Да, жирная точка получилась.
            - Скажешь, не так?
            - Так. Таковее не бывает. Только вот жизнь-то от этого веселей не становится. Ладно, дай все вместе прочесть, - на какое-то время он углубился в чтение. – А, знаешь, действительно неплохо вышло. Растешь.
            Елена, почуяв очередную подколку, выжидающе замерла.
            - Ну, вот. Так не интересно. Ты должна была переспросить: ввысь или вширь. Эй, хорош дуться. Ну, когда ты научишься с юмором относиться к подобным вещам?
            - А надо?
            - Вообще-то, помогает. Жизнь не такой хреновой становится. Ну, все. Перекур окончен, стих рожден. Пора подумать о хлебе насущном. Пойду-ка я свою копеечку от тебя отрабатывать.
            Поздним вечером, когда Александр ушел домой, а дети были наконец водворены в кровати, Елена опустилась за стол излить на бумаге терзавшие ее предчувствия:
                Я счастлива, но на беду
                Свою, быть может, иль чужую,
                И у Судьбы, презрев молву,
                Мгновенья сладкие ворую.
                Пусть тело память сохранит
                О наслажденьях тайной страсти,
                Ведь счастье – лишь прекрасный миг
                Меж повседневным и несчастьем.


            Эту и последующие две ночи Александр почти не спал. Его тело крючили, ломали и выворачивали странные мысли и видения, избавиться от которых он мог, лишь перенеся их на бумагу. Днем он ходил осунувшийся, погруженный в себя, и отмахивался от вопросов встревоженной его поведением Елены, повторяя:
            - Все нормально. Позже объясню.
            А на третий день выложил перед ней на стол исписанные неразборчивым почерком листы.
            - Перепечатай, пожалуйста. Только не правь ничего: я сам позже просмотрю.
            - Что это?   
            - Пока не знаю. Набросок. И если можно, побыстрее.
            - Хорошо. Могу сейчас начать.
            - Было бы замечательно.
            Она удалилась к себе, предварительно предупредив детей не беспокоить ее, устроилась в кресле перед компьютером и углубилась в чтение, с трудом разбираясь в хитросплетениях почерка и мыслей автора.


            «Мир напомнил о себе ударом толстой грубой веревки о плечо, конец которой сбросили ему.
            - Хватайся, пята божия!
            Охранники наверху смеялись самодовольно, лениво, жирно: их день начинался хорошо. Стало темнее: чья-то голова заслонила собой дыру.
            - Эй, дерьмо, хватай веревку и вылезай из задницы.
            Хохот.
            Моно не шелохнулся. Он сидел, скорчившись, обхватив колени руками, уже долгое время: последние часы своей жизни, последние века своего страха. Пребывая в этом состоянии сомнамбулы, он лишь краем сознания уловил чмокающий звук удара чего-то о пол. В голове разом прояснилось. Любой человек, любая тварь в Мире придет в чувство или лишится его, когда рядом мисть. Мисть зашевелилась. Благо, хоть крохи света проникали в нору, иначе эта мерзость оказалась бы куда проворнее.
            Охранники, подхватившие Моно за плечи, отволокли его от края норы. Они и сами почувствовали облегчение, оказавшись поодаль от этой дыры в темный мешок, где была мисть. Они по-прежнему смеялись, но не так, как раньше. Этих толстокожих скотов самих пробрало до костей. Что за беда выпустить кому-то кишки или потерять свои, но смерть от мисти… Хохоток стал каким-то неловким, сдавленным. Охранники посмеивались, словно стыдясь своего страха и понимая, что стыдиться-то тут нечего: все одним Миром мазаны. Мисть есть мисть.   
            Моно выпрямился. И тут его тело, оцепеневшее от холода и обездвиженности, пронзили тысячи игл. Кровь зашевелилась, разнося жизнь и комочки ощущений: плоть оживала. Он застыл на какое-то время, пока один из стражников не пришел в себя. Общий страх перед мистью, на мгновение сроднивший их, людей, прошел. Неловкий и потому не сильный удар в затылок возобновил для Моно течение времени.
            - Да пошел ты! – глотая нотки недавно пережитой неловкости и приводя себя в чувство напускной грубостью, гаркнул охранник.
            Моно пошел.
            Тюремный дворик сменился улочками узкими, грязными, тягучими в затхлой своей монотонности. Люди-тени жались к стенам, давая пройти страже с пленником. Сзади шли еще стражники, вели еще кого-то. Стражники бряцали оружием, кто-то – цепями. На Моно цепей не было. Люди-тени вдавливали себя в стены, стараясь стать еще незаметнее, чем были, еще более тенями, еще менее людьми. Серость улиц, серость жизни, серость существования окатили их своим цветом, промочив до самой души. Люди-тени, души-тени в сумерках серых удушливых улиц. Нищета, уныние, безнадега. Безнадега что-либо изменить вливает в мужчин вместе с вином серость, укладывает не обласканных женщин в постель с серостью, калечит и уродует серой бранью души детей. Тягучий, затхлый, всегда алчущий хлеба серый мир. И серые люди. И всегда страх.
            - Посторонись! – рявкает бряцающий оружием охранник, и серая тень с серым (но человеческим же) лицом вдавливает себя в кирпич стены.
            Улицы сменил базар. Мир, который увидел Моно, поразил его. Всюду были чудовища, вернее, люди, превращенные в чудовищ. Что-то человеческое еще оставалось в них и порой даже поднималось на поверхность. Они еще могли переживать, могли любить, сочувствовать, могли еще что-то делать бескорыстно, могли даже думать. Но это все утомляло их, как утомляет тяжелая работа. Едва поднявшаяся на поверхность душа казалась им непосильной ношей, чем-то странным, чем-то, что угрожало им изнутри, что было слишком непонятно, слишком глубоко, обширно и неведомо. Это пугало их, это могло превратить их в самих себя, могло вырвать, выдрать из мира толпы, из мира привычной и понятной обыденности, из мира, в котором не нужно отвечать за себя. И эти чудовища, эти оскаленные морды, эти сальные вонючие тела в грязных вонючих одеждах окружили его. Нет, не по отдельности, они все вместе, вся толпа была одно бесформенное студенистое чудовище. Его вели сквозь толпу, сквозь внутренности этого чудовища, а она, наслаждаясь зрелищем, переваривала его, как мисть переваривает свою жертву.   
            Странно, но в этот момент ему стало жаль их. Ведь когда-то он был одним из них, и стоило его душе зашевелиться, он пугался этого в себе. Пугался непонятности своих чувств и поступков, и эта зашевелившаяся вдруг душа казалась ему какой-то тьмой, тьмой, подступавшей к нему и готовой поглотить его всего целиком. И тогда он поступал как они. Он цеплялся за то, что все считают настоящей человеческой жизнью: он жрал, пил, трахался, он всеми правдами и неправдами жаждал и добывал деньги, чтобы еще больше жрать, пить, трахаться, чтобы иметь свой дом, свое лежбище, наполненное комфортом, где бы никто не мешал еще, еще и еще жрать, пить и трахаться.
            Давно. Давно перестал он быть таким. Корчма, пиво и незамысловатая шлюшка вполне устраивали его, а все остальное - море, соленые брызги волн и ветер в лицо. Море… Зачем? Какое ему до этого дело? Пусть это знают боги, если им интересно. Ему – нет.
            - Смотри, смотри, он уже обезумел от страха. Вон глаза какие чумные и пасть раззявил, губа отвисла, сейчас слюну пустит. Трус! Трус!
            - Эй, спустите с него портки, посмотрим, обдристался он уже или нет.
            - Муца, Муца, ты любишь на мужичьих торчках сидеть, с обосранным хочешь попробовать?
            - Тозил, ты жирный как боров, добавь ему своего дерьма.
            Толпа глумилась. Звери, наверно, тоже могут злиться и радоваться, они нападают и спасаются, но глумиться может только толпа. Толпа, ничтожные частички, слившись в единый организм, может глумиться. Может терзать беспомощных и наслаждаться этим.
            Моно был поражен. Нет, чудовище не пугало и не угнетало его. Он знал толпу, но был поражен только что открывшейся ему правде, он увидел себя иными глазами. Он – беглец. Он был таким же, как они, не лучше и не хуже. Когда-то он захотел стать другим. Каким другим и как это сделать, он не знал и он сбежал, сбежал от них в море. Сбежал от них, но сам другим не стал. И вот сейчас… О, Боги! Боги, это случилось! Сейчас он стал другим. Больше ничто не роднило его с ними. Они останутся есть, пить и трахаться, а он умрет. Но здесь и сейчас жил только он. Жил по-настоящему, дышал по-настоящему. Он уже пережил свою смерть, он уже пережил свой страх. Он дышал и вдыхал. Зловонная глумящаяся куча, держащаяся за свои кошельки и ворующая чужие, заполняла своим смрадом воздух, но он вдыхал этот воздух и улавливал в нем не их пот, а запах моря, занесенный сюда каким-то проворным ветерком. Он уловил аромат молодого вина от ближайшей лавки, он увидел женщину, взявшую на руки свою малышку и удаляющуюся прочь отсюда, прочь от этой дурной кучи. Он знал и верил, что вот эта женщина – не такая, как все, что ее душу не измазала грязь толпы, и дочь ее останется чиста. У этой женщины в душе есть любовь, и любовь эта прорастает в душе ребенка ее. Если бы он мог, он преклонил колени и поцеловал подол платья женщины с младенцем на руках. Он видел правду, он видел настоящую жизнь и сам жил ею, ни капли не сожалея, что это последние минуты его жизни. Он жалел толпу, он прощал ее, прощал себя. Он мог себе это позволить. Он жил и, как знать, ведь кто-то из них, пусть немногие, но тоже живут или будут жить как он, как та женщина с младенцем».*
* А.Ветер

            Гром. Ей послышалось, или действительно гремело? Елена оторвала глаза от текста и глянула на небо. Выцветшую от жары голубизну сокрыла свинцовая громада туч. Воздух за окном потяжелел, наливаясь предчувствием грядущей непогоды. Словно отвечая на немой вопрос, сизую клубящуюся темноту разорвала ослепительно яркая изломанная вспышка: молния. И почти одновременно с нею грянувший гром заставил женщину непроизвольно внутренне сжаться. Когда-то в детстве она боялась грозы и при первых же раскатах грома бежала закрывать все двери и гасить свет. Но с возрастом неосознанный страх отпустил, уступив место рассудочно-любопытной настороженности.   
            Ей вспомнилась другая, недавняя гроза. Елена ждала прихода Александра, когда привлекшие ее внимание раскаты грома заставили женщину плотно прикрыть балконную дверь. Мгновением позже появившийся Александр лишь кинул взгляд на зашторенные окна, бросил в коридоре сумку с инструментом и тут же вышел из квартиры:
            - Я вниз. Там сейчас будет хорошо.
            Мгновение поколебавшись, Елена последовала за ним.
            С высоты трех этажей стоящая посреди двора одинокая фигура выглядела более чем странно. Последние задержавшиеся прохожие, спешившие укрыться от непогоды в подъездах, бросали удивленные взгляды на полураздетого мужчину, а тот, казалось, не замечал их любопытства, поглощенный натиском надвигавшейся на город стихии. Подставляя лицо первым крупным каплям дождя, он всматривался в свинцовую синеву низкого неба, то и дело прорезаемую короткими ослепительными зигзагами молний. Резкие порывы закручивавшего вдоль улицы столбы пыли и песка ветра растрепали в косматую гриву его длинные черные волосы. Он молча курил в кулак, и его скрещенные на груди руки с перекатывающимися под незагорелой кожей мышцами, широко расставленные, чтобы противостоять непогоде, ноги и голый торс наполнились ожиданием чего-то, непостижимого для окружающих.
            Когда Елена спустилась, уже шел настоящий ливень. Александр стоял, запрокинув к небу лицо и разведя в стороны руки, и по его волосам, лицу, обнаженному торсу струились низвергавшиеся с небес потоки. Мир окутала ирреальная тьма. Тучи то и дело разрывали короткие всполохи, гром гремел, почти не переставая, ставший плотным из-за дождя ветер пригибал к земле тонкие деревца, рвал кроны не уступавших его натиску великанов. Сухой как выстрел треск ломавшихся веток, удар молнии где-то совсем близко, за углом, и перекрывший все звуки, невольно заставивший присесть, съежиться, громовой раскат – такой сильной грозы Елена не могла припомнить. Но кто он, дерзко вбирающий в себя энергии стихии? Какой немыслимой древностью веет сейчас от одиноко стоящей посреди этого буйства фигуры? Такой Александр был ей не известен. Она сделала осторожный шаг к нему из-под защитного навеса, и тут же оказалась во власти бури. Легкий халатик мгновенно промок и прилип к телу, обозначив все его округлости. Струи дождя больно били по лицу, непроизвольно заставляя прикрывать глаза. Было одновременно что-то тревожное и страшное в непредсказуемости момента. Ощутивший ее присутствие Александр оглянулся.
            - Уйди, пожалуйста, не мешай. И прихвати одежду, - он протянул ей футболку и часы, и под его пристальным взглядом Елена отступила назад в подъезд.
            Так они простояли еще минут десять: он – воссоединяясь со стихией, она – пытаясь сонастроиться с его чувствами. Постепенно раскаты грома стали глуше, молнии сместились к горизонту, дождь перестал лить стеной: грозу относило за город.
            - Пойдем, ты вся промокла, - Александр первый прервал молчание и, проходя мимо, забрал у нее из рук свои вещи.
            Она тенью последовала за ним. Уже поднявшись на свой этаж, он оглянулся и попросил:
            - Никогда больше не делай так. Тебе этого пока не понять. И никогда не стой у меня за спиной.
            Он и сегодня выйдет под дождь? Елена отложила рукопись, поднялась из-за стола, прошла в другой конец квартиры. Александр стоял к ней спиной, наполовину высунувшись в окно лоджии, и курил.
            - О чем задумался?
            - Так, предчувствия. Ты уже закончила читать?
            - Еще нет, - она покачала головой. – Ты опять пойдешь во двор?
            Александр развернулся к ней лицом, сел на раму, насмешливо глянул в лицо.
            - Сегодня – нет. Гроза хорошая, но стихийности маловато. Если хочешь, можешь постоять рядом.
            - Я не надолго. Пока ты куришь. Хочется дочитать до конца.
            - Интересно?
            - Странно. У меня такое чувство, будто я сама нахожусь там.
            - Затягивает?
            - Не понятно. Но когда я читала, я не знала, какой мир более реален: тот, где мы живем, или тот, что создан тобой. Может, это из-за того, что я  настроена на тебя?
            - Возможно, - его взгляд стал каким-то отстраненным.
            Какое-то время они стояли молча, погруженные каждый в свои думы, потом Александр притушил окурок.
            - Все, перекур окончен. Иди печатай дальше, а я еще поработаю, благо жара спала. Закончишь, приходи, поговорим еще.
            - Хорошо, - она выскользнула из комнаты, провожаемая его задумчивым взглядом.
            Часа через два, когда Елена почувствовала, что больше не в состоянии находиться одновременно в двух мирах, она убрала листы с текстом в стол, отодвинула монитор с клавиатурой и пошла узнавать, как продвигаются дела у Александра. Он уже успел сменить рабочую одежду на черные джинсы с такой же черной футболкой и сидел, наслаждаясь запахом остывающего кофе.
            - Присаживайся, я тебе тоже налил. Ты не представляешь, насколько легче сейчас дышится. Много перепечатала?
            Она мотнула головой.
            - Начало. Там, где Моно ведут на казнь.
            - А прочла?
            - Все. Первое впечатление очень сумбурное. Со многим я не согласна.
            Он захохотал.
            - Ну, еще бы ты была согласна! А как я жрицу-владычицу изобразил? Узнаваемо?
            - Я бы не так описала сцену их встречи.
            - В этом я почему-то не сомневаюсь, - его глаза искрились смехом. – Слушай, а если нам попробовать писать вместе? Я продолжу свою тему, а ты напишешь предысторию. Скажем, как возник культ Священных Неразделенных. Нужно же пояснить, каким образом сиамские близнецы вдруг оказались объектом поклонения нормальных людей.
            - И у тебя уже есть мысли по этому поводу? – она иронично изогнула бровь.
            - Почти. Например, история Праотца и Праматери.
            - Дай угадаю. Он – пришелец из другого мира…
            - А она – дочь шамана этого. Ну, как, годится?
            - А время на обдумывание дается?
            - Думай. И вообще, хватит на сегодня работы. Классный вечер, грех сидеть в четырех стенах. Одевайся. Пойдем, пройдемся. Возьмем по банке пива и обсудим совместный проект. Полагаю, за такую работу мне положен небольшой отдых.


            Елена вернулась затемно, вдоволь наобщавшаяся и слегка захмелевшая от пива и поцелуев. Дневная жара сменилась после дождя долгожданной вечерней прохладой, и истосковавшийся по глотку свежего воздуха народ буквально заполонил улицы. Александр взял в ларьке по банке  «Балтики», и они укрылись от любопытных глаз за забором принадлежавшего ей частного дома, находившегося в двух шагах от ее многоэтажки. Здесь он был впервые и, окинув взглядом неприглядный домишко, не преминул поинтересоваться, думает ли она приводить его в жилой вид.
            - Никак объемы себе подыскиваешь? – съехидничала Елена.
            - Нет, это не по моей части. Я с деревянными домами никогда дела не имел. Не знаю. Друг у меня есть. Он на своей даче такой домино отгрохал! Если есть желание, могу переговорить.
            На минуту она задумалась.
            - Можно. Но позже. Пока с одним ремонтом нужно закончить.
            - Слушай, а на хрена тебе столько недвижимости? Да еще такой, что вложений требует? Дом-то в деревне тоже старый?
            Елена кивнула. Зачем?
            - Ну, скажем, жить я всегда хотела в доме, окруженном садом. И потом, скоро дети подрастут, им жилье нужно. Поэтому мы давно искали дом по соседству.
            - А Володька на него не претендует?
            Она покачала головой:
            - Нет. Это всегда была только моя идея.
            - А в деревне?
            - Мы его раньше купили. Хотелось сбежать подальше от города.
            - И это тоже была твоя идея.
            - В общем, да.
            - А как теперь будете?
            - Пока ездим вместе, а дальше видно будет. Продавать жалко. Места там красивые.
            - Скажи, твое отношение ко мне – это тоже дань эстетизму?
            Она непонимающе глянула на Александра. Эстетизму? Как объяснить, что любовь к нему пронизала каждую клеточку ее тела, что каждый вздох сейчас – для него и ради него?
            Но объяснять ничего не потребовалось: он прочел все по ее глазам и привлек к себе:
            - Иди сюда.
            Елена прижалась всем телом, ища защиты, спрятала лицо у него на груди. Как давно она была лишена этого: ощутить себя маленьким ребенком. Он поцеловал ее в макушку, погладил коротко остриженные волосы.
            - Ты счастлива?
            - Да. Ведь есть ты, - она опустила «у меня», и он про себя отметил это.
            - И тебе больше ничего не нужно?
            - Ну, почему? Дети, работа, творчество…
            - Тебе нужно или ты нужна им?
            Мгновение она молчала.
            - Первым двум – я, последнее – мне.
            - А что для тебя важнее?
            - Не знаю. Лишившись каждого по отдельности, я потеряю частицу себя. Потеряв все, я утрачу смысл жизни.
            - И какое место во всем этом занимаю я? Или я на многое претендую?
            - Не задумывалась. Ты – мое дыхание, полет фантазии, через тебя я полнее постигаю мир.
            - А если попроще, приземленней?
            Елена молчала, подбирая слова.
            - Я никогда  НЕ  ВИДЕЛА  тебя рядом. Пыталась представить, и не могла. Ты не вписываешься в мою жизнь, какая она есть. Бизнес тебе чужд. У тебя своя семья. Из всех точек соприкосновения остается лишь творчество. Но и здесь ты больше ругаешь, чем хвалишь, - она вдруг извернулась в его руках, подставив для поцелуев лицо. – И вообще, мне надоело быть взрослой. Хочу побыть маленькой.
            - А я, выходит, подхожу на роль доброго папочки? 
            - Угу.
            - Эй, у меня, вообще-то, уже есть дочь.
            - Значит, будет еще одна.
            - Уж не ты ли?
            - Конечно.
            - Так, дщерь моя. По-моему, ты перебрала. Хватит пить пиво, а то совсем разболтаешься. Еще скажешь, что тебе теперь мужика подавай.
            - Это мысль, - она отстранилась, заглянула ему в глаза.
            - Ну, начинается. Пошел-ка я домой, пока не поздно.   
            - Поздно.
            - Ни фига, - он высвободился из ее объятий. - А тебе пора возвращаться кормить и укладывать детей.
            - Как всегда, - она изобразила разочарование.
            - И еще ты обещала перепечатать главу.
            - Значит, это лишь одна глава? Когда ждать продолжение?
            - Посмотрим. Ты что-то сама забросила писать.
            - Не пишется. Так, стихами иногда балуюсь.
            - Значит, тебе задание на сегодня: написать стих и допечатать текст.
            - А не многовато?
            - На ночь хватит. Это чтобы ты о мужиках не думала.
            Елена рассмеялась:
            - Тогда понятно. Отправляешь трансформировать сексуальную энергию в творческую?
            - Ты же сама где-то вычитала, что Девы склонны к сублимации.
            - Так, пора идти, а то совсем загрузишь.
            - Вот, вот, шагай шустрее, а то, ишь ты, в дочки решила записаться. А нафиг, скажите, мне такая дочь? Сама где-то тридцать лет шлялась.., - развернув Елену спиной к себе и держа руки на ее плечах, Александр шутливо подталкивал ее в сторону калитки.
            - Эксплуататор!
            - Это я-то эксплуататор?! Буржуинка несчастная! Что, нечего возразить?
            - Ну, буржуинка. Мелкая, - она показала расстояние между большим и указательным пальцами.
            - Я, что, такой маленький? Или ты что другое имела в виду?
            - Ну, ты и зараза.
            - Какой есть. Все, стоп. Пришли. Наверх я не буду подниматься: спина побаливает.
            - Опять? Сильно?
            - Не опять, а снова. Ну, сорвал я ее в юности по дури. Так что теперь? И не смотри на меня так. Все, марш домой. Завтра приду, проверю, как задание выполнила.
            - А если не выполню?
            - Ремня получишь.
            - Лучше рукой. Оно приятнее. Поцелуй меня.
            Он слегка коснулся ее губ.
            - Ну, все, я пошел. До завтра.
            - Пока, - она уже сделала шаг вглубь подъезда.
            Дома ее ждала привычная картина: зависшие за компьютером дети, строительный беспорядок в комнате с балконом, мелкие домашние заботы. Накормив и отправив по кроватям одних и разобравшись с другими, она, наконец, получила возможность заняться своими делами. Какое-то время она распечатывала оставленный Александром текст, потом отложила его. В голове крутились воспоминания последнего разговора. Сегодня он затронул тему, обсуждения которой они с некоторого времени по молчаливому согласию избегали. Действительно, что он значил в ее жизни, кем был и кем продолжал оставаться? Смогла бы она прожить с ним под одной крышей пусть не оставшиеся годы, а хоть какое-то время, стань подобное возможным? Однозначных ответов у нее не было. Для нее существовало лишь СЕГОДНЯ, в котором жили он и она, и еще ее любовь к этому странному человеку. Любовь, составлявшая суть ее бытия, движущая сила ее внутреннего развития. Но в те мгновения Елена еще не понимала, не осознавала значения происходившего с ней. Она просто ЖИЛА, радуясь каждому дню, в котором присутствовал он, и огорчаясь, когда его не было рядом. И свои чувства она выражала одним доступным ей способом: поверяя их бумаге. Родившееся тем поздним вечером стихотворение не стало исключением из правила, только перечитав его еще раз, Елена вдруг ощутила, что эти строки – лучшее и последнее из всего написанного о нем. Лучше ей уже не сказать. И лучше уже не будет.
         
                Я хочу быть тихим вздохом
                На твоих губах,
                Я хочу быть отраженьем
                У тебя в глазах,
                Каплей грозового ливня
                На твоей щеке,
                Белой пеной в кружке пива
                У тебя в руке,
                Томной негой, знойной страстью,
                Той, что не забыть.
                Я хочу совсем немного:
                Верить и любить.


            «Он не заметил, как изменилось освещение, не обратил внимания, что гомон толпы сменили звуки песнопения. Строгий величественный гимн. Он стоял в храме. Каждому свое. Все предрешено. Скоро он умрет. А они продолжат жить свое умертвие.
            Что-то коснулось его рассудка. Не того рассудка, что будет до конца сопровождать его тело, заботясь, спасая и ублажая его. Каким-то шестым чувством Моно уловил что-то неожиданное, то, чего не должно было быть. Мгновенно напряглись приготовившиеся к действиям мышцы. Что произошло? Боль начавшихся мучений? Нет, это уже было пережито ночью в норе, к этому он был готов, и это бы не смутило его. Весь ужас предстоящей боли он уже пережег в себе. Но что еще, что могло заставить так затрепетать его рассудок? Ответ возник внутри сам собой: ШАНС. Шанс – то чудо, надежда на которое, оказывается, все-таки теплилась где-то в подсознании. Неужели? Но что это за шанс, в чем он, как выглядит, пахнет? Почему он не знает, какой он, этот шанс?
            Смирившаяся было, натура металась. Металась, оглушенная и не понимающая себя. Хочет ли он сохранить жизнь? И какую жизнь: ту, что он постиг только что, или ту, что была у него прежде? Какую жизнь и за какую цену? Сколько и чем в себе он за это должен будет заплатить? Ерунда, платят только в прежней жизни, та новая недолгая цены не имеет. Не имеет ли?
            Стоп. Он просто человек. И человек, человеческий рассудок ухватился за что-то, что мизерной надеждой посулило ему сохранить жизнь, жизнь его телу. Ведь и та, старая, и эта, новая, жизнь жили своими мыслями и чувствами, не покидая тела. А какая жизнь и какие чувства без тела, он не знал. Нет, знал. Совсем недавно знал и чувствовал. Но натура возобладала. Натура деятельная, эгоистичная. Ей нужен был ее дом, ее инструмент: ей нужно было тело. Чтобы знать себя. Иметь себя.
            Жрецы, он и она, стояли на коленях, склонив головы перед грудой драгоценных амулетов, испещренных рунами. Эта груда, символизирующая Подока, имела какую-то странную оформленность и выражала какую-то, по их, жрецов, замыслу, аллегорию. Было что-то неуловимое, но тем не менее впечатляющее, в этом символе Подока.
            Перед глазами все плыло. Фигуры жрецов, облаченных в черные одежды правосудия, колыхались, то теряя очертания, то становясь на мгновение твердыми как монолиты, то раздуваясь до неимоверных размеров, то истончаясь как иглы. Народ, заполнявший храм, замер в трепете и благоговейном ужасе. Подок являл себя.
            Моно горько усмехнулся. Несколько лет назад он присутствовал во время какого-то праздника в храме Подока. Он так же застыл, как пришедшие сейчас, так же цепенел, не понимающий, что легче: умереть или узреть божество. Сейчас все было не так. Хорошо, будучи свободным, не понимать, что лучше: смерть или явление великого. Но каково осознавать, что явление этого великого приговорит тебя к смерти? Моно начинал злиться. Натура его не могла смириться даже с высшей волей. Он стоял на коленях перед символом Подока поодаль от жрецов и смотрел на преображающийся символ. Смотрел и цедил сквозь зубы: «С-с-скотина». Цедил и ничего не мог с собой поделать. Он говорил это богу.
            Подок явил себя. Явил лицом странно хорошо знакомым. Но что за лицо, Моно не узнавал. Жрецы по-прежнему неподвижно стояли, склонив головы. Лицо посмотрело на одного, на другого. Взглянуло брезгливо и строго, словно на глупых докучливых детей, посмевших беспокоить его по ерундовым пустякам. Остальные не удостоились даже взгляда.
            - Так, - произнес Подок-лицо.
            Произнес спокойно, но гул его глубинного голоса, отразившись от сводов храма, словно вдавил всех своей тяжестью в пол. Затем лицо изменилось, стало иным, совсем незнакомым. И вновь голос:
            - Пусть идет. Этека простила, и мы примем его душу. Тело отдайте Паройе. Другой не готов.
            Гул, тяжесть. Головы присутствующих звенят, оглушенные словами бога.
            Все остальное Моно воспринимал, находясь в какой-то прострации. Видел, слышал, но ни в чем не отдавал себе отчета. Происходившее представлялось ему ирреальным сном. Он видел другого приговоренного, того, кого всю дорогу из тюрьмы вели позади него, ведь глумилась же толпа еще над кем-то за его спиной. И сейчас, и все то время Моно не было никакого дела до другого приговоренного. Того, другого, схватили и приковали к Алтарю Правосудия. Представление началось. Единственное, в чем отдавал себе отчет Моно, - то, что очищающей смертью погибает не он, а тот другой. Значит, шанс все-таки был. И не важно, какой он, этот шанс. Прослушал и просмотрел он его, углубленный в свои переживания. Пока еще он оставался жив. Пока еще…
            Факельное шествие сопровождало носилки с блюдом, на котором лежали три мисти. Света от факелов было достаточно, чтобы мисти оставались застывшими. Пока есть свет, эти существа-желудки, наполненные чудовищной кислотой, казались безобидными полупрозрачными камнями или позеленевшими кусками студня. Пока есть свет.
            Представление близилось к началу драмы. Мистей положили у ног приговоренного, оставив факел лишь  над самой головой бедняги. Все было продумано так, что свет озарял только лицо узника. Остальные факелы расставили в углублениях по периметру вокруг Алтаря Правосудия. Свет от них не нарушал мрак, а легких всполохов было достаточно, чтобы мисти не смели пересечь тонкую полосу света.
            Вопль разорвал повисшую тишину: мисти приступили к пиршеству. В какое-то мгновение Моно успел разглядеть лицо бедняги. Это было второе лицо Подока. Моно понял, почему ему было так знакомо то первое. Мгновение – и лицо сжираемого узника не походило уже на себя, не походило ни на что человеческое. Это было олицетворение ужаса. Разума больше не было в нем.            
Только боль, только страдание цветисто переливались всеми своими красками в гримасах этого некогда человеческого лица».*
* А.Ветер

            Александр подходил к дому. На сегодня из-за спины занятия придется отложить. Оно и лучше: и так жена постоянно ворчит, что его дома не бывает. Подождет турник пару-тройку дней, пока поясница успокоится. Он представил самодельную перекладину, установленную им в подвале за неимением иного помещения. Хорошо иметь место, где можно побыть один на один с собой, где никто не потревожит, не выскажет критических замечаний.
            Почему одиночество последнее время стало настоятельной потребностью его души? Его, того, кто всегда оказывался лидером компании? Почему он, по молодости так настойчиво добивавшийся благосклонности женщин, готов сегодня бежать на край света от той, которую когда-то мечтал встретить? Отчего ожидаемое реализуется совсем не так, как ему того хотелось бы? Чем обернется его неосторожное прикосновение к мистике? Как глупо он был самонадеян, делая первый шаг в неведомое. А теперь это неведомое само затягивает в гигантскую мясорубку и его, и Елену. Словно в месте, где он ковырял отверстие, вдруг распахнулись невидимые врата, и неведомые по мощи силы вот-вот готовы прорваться в сопредельный мир.
            - Закурить не найдется? – раздавшийся голос вернул к реальности.
            На скамейке перед домом сидел незнакомый мужчина-инвалид его лет. Костыли были аккуратно приставлены сбоку. Александр машинально похлопал себя по карману, достал пачку «Петра 1», протянул сигарету незнакомцу.
            - И огоньку, если можно.
            Мужчина прикурил от протянутой зажигалки, жадно и глубоко затянулся. Было видно, что он давно лишен немудреного удовольствия.   
            - Возьми всю пачку, у меня еще есть.
            - Спасибо, - незнакомец поднял глаза на Александра, и того поразил его кристально чистый, по-детски не запачканный взгляд.
            Не в силах долго его выдержать, Александр поспешил дальше. Он шел, а в голове крутилась  мысль о несправедливости человеческой судьбы. Этот калека не имел того, что большинство людей считает само собой разумеющимся и по молодости транжирит, - здоровья физического, но сохранил чистоту. А он, Александр, если не считать сорванную по глупости тренировками спину, обладает неплохими резервами первого, но может ли похвастаться вторым?
            «Квазимодо наоборот», - на мгновение он устыдился себя, своего неизбежного вранья дома, своих мыслей и желаний.   


            «Он ехал в праздничной повозке позади жрицы-владычицы. За спиной жреца сидела женщина, невысокая, тонкая, со спокойным лицом и напуганными, словно навсегда настороженными глазами. Что еще за пес? Чем еще обрастил себя здешний культ за те годы, пока он не посещал эти края? Кара за святотатство была раньше только одна – Пята Божья. У него до сих пор стояла перед глазами картина казни: непомерно раздавшиеся по сравнению с прежними размерами насытившиеся мисти лежали у алтаря. Эти бестии за четверть часа всосали в себя и переварили человека. Раздувшиеся студни их тел пошли зеленоватыми прожилками. И эти студни издавали звуки. По-человечески, до омерзения по-человечески какими-то своими отверстиями они рыгали и испускали газы. Они наелись, напились и готовились к размножению. А над ними в свете догорающего факела висела голова: перекошенный рот, казалось, навсегда захлебнулся вечно невыраженным криком, а глаза, расширенные глаза окаменели, созерцая Паройю.
            Пята Божия, очищающая, прощающая смерть. Но, Пес Божий, это что-то новое. Как знать, не оказалась бы Пята Божия сущим пустяком в сравнении с тем, что уготовано ему. Хотя, что уж может быть хуже? Как знать. Вспомнить только лицо жрицы-владычицы во время священных молитв за чистоту души казнимого. Как она молилась! Как орал тот бедолага, и как она молилась! Неужели верить можно так же истово, как и орать от боли?..
            
            - Хороший пес. Дикий. Совсем как волк, - она говорила тихо, певуче растягивая слова. Оценивала свое приобретение. Избалованная девица, разглядывающая купленное ожерелье.
            - Хороший пес, - она прошлась по комнате, прошла не спеша, как говорила. Нежащаяся кошка. Сытая кошка. Кошка, играющая с мышью.
            - Дикий волк, - повторила она и, игриво, по-детски наклонив голову, улыбнулась, глядя на него.
            А он действительно захотел стать волком, чтобы растерзать эту играющую с ним, с его жизнью, тварь. Разорвать эту глотку с уютными словами, вцепиться клыками в лицо, чтобы выгрызть улыбку. Вчера, примерно в это время, его бросили в темницу. И всю ночь, весь день он то умирал, то оставался жить. Пока оставался жить. Сколько можно? Сколько можно не знать, останешься ты жив или нет? Сколько можно ждать смерти? Тенью промелькнула мысль, что тот бедолага, сожранный мистями, уже отмучился. А он? Ожидание - это тоже пытка, страшная пытка, медленная смерть.
            Не спеша, по-кошачьи, она ходила вокруг него, откровенно разглядывая. Один круг, два… Он мельком увидел ее глаза. Она хочет его! Эта тварь хочет его! Медленно, не стыдясь, она рассматривала его. Она раздевала его взглядом, оценивала, и он чувствовал себя голым. Она уже представляла его… Взгляд изменился. Она посмотрела в его глаза, и выражение ее лица стало другим.
            - Дикий, - так же тихо, но уже с грустью произнесла она и встала у него за спиной.
            Странно, но дурная, предательская, совершенно неуместная сейчас, мысль процарапалась в сознание. Ей одиноко. Жрица-владычица, божество земное, и ей одиноко, как-то простецки, совершенно по-бабьи, одиноко.
            Ее палец коснулся его затылка и скользнул по спине.
            - Грязный. Вонючий и грязный.
            То, как были сказаны эти слова, вконец его добило. Понимать, что происходит, рассудок отказался совершенно.
            - За что казнили другого? – спросил его рот. Сам спросил.
            Она как-то быстро оказалась у окна. Все встало на свои места: это опять была жрица-владычица.               
            - Он был серый.
            Голос значительный. Непререкаемость и убежденность – одежды духа жрецов. Она стояла к Моно спиной, а под строгой одеждой жрицы вырисовывался неплохой зад. Возвратившийся рассудок перевел дух и, по кой-то хрен, обратил его внимание на этот священный зад священной бабы.
            - Они – выродки, мразь, отребье, - говорила она как бы самой себе, говорила искренне, убежденно, ненавистно, презрительно. – Они оскверняют наши символы, надругаются над дарами богов, приносят в храмы нечистоты и рисуют непотребные картинки на домах Единых Неразделенных. Еще худшие картинки, чем амулеты Поштей. На своих оргиях они приносят в жертву беременных женщин!
            Она говорила, а в его голове отпечатывались ее слова. Что ж, похоже, тот казненный ублюдок получил по заслугам. Странно, но эта сука начала казаться ему симпатичной. Сколько всего было за прошедшие сутки. Он цепенел от страха в темнице, он понял что-то важное, от чего в нем осталось ощущение какого-то света, воздуха, что ли, какого-то особенного, видения ли. Не вспомнить. Ладно, потом вспомнит. Забыть такое невозможно. А сейчас появилось ПОТОМ. И это ощущение, что ПОТОМ будет, росло и крепло в нем. Вместе с ней он почувствовал омерзение к серым. Воспоминание о казни, вызывавшее содрогание, меркло от воображенной картины. Мисти, сосущие в себя живого человека, пусть мерзавца, еще ничего. Но мисти, сосущие беременную женщину? Стоп.
            - Люди всегда охотно верят в сплетни про своих врагов. И чем мерзостнее сплетни, тем они охотнее в них верят…
            - Иди. Саав покажет тебе, где ты будешь жить, - произнесла жрица, не оборачиваясь. Она была где-то в своих мыслях, он ей мешал.
            Идти? Так просто? Он свободен? Нет, его куда-то отведут, где он будет жить. ЖИТЬ. Значит, судьба, или что там, дала ему передышку? Знать бы, что там, дальше. КАК дальше.   
            Прежде, чем уйти, он еще раз мельком бросил взгляд на ее зад. Хороший зад. Большой зад».*

 * А.Ветер

            - Я прочел твой вариант встречи Моно и Сети. Как бы не возмущала тебя моя версия, я не намерен от нее отступать, - Александр умышленно не стал говорить, что увиденное Еленой в какой-то степени напугало его. - Поверь, я лучше тебя представляю своих героев. А ты даже имя умудрилась ему изменить! Пойми, Моно – он потому и моно-, что один. Это хоть понятно?
            - Понятно.
            - Представляю, что будет, когда я принесу главу про Сети. Ты тут же раскритикуешь и перепишешь ее заново.
            - Не исключено. А ты ее уже написал?
            - Почти. А вот шишь. Тебе дозволяется только править орфографические ошибки.
            - Это как сказать.
            - А как есть.
            - Не задирай нос.
            - А ты не суй свой не в свои дела.
            - Почему не мои? Ты же и обо мне пишешь!
            - Именно поэтому. Слушай, откуда в тебе эта дурацкая манера лезть в чужое произведение? Я просто офигевал, когда первый раз читал правки на полях своей тетради со стихами. А нынче ты вообще обнаглела: переписать главу МОЕЙ книги!
            - Ты же правишь мои стихи и рассказы!
            - Да, когда вижу, что где-то твоим словам не хватает убедительности, а где-то ты не совсем честна сама с собой. Но ты же ИСКАЖАЕШЬ смысл написанного мной!
            - Хорошо. А писать самой про Сети и Моно мне не возбраняется?
            - Попробуй. Не факт, что у тебя получится.
            - Это мы еще посмотрим!
            Еще недавно Елена и предположить не могла, что ее может настолько захватить чужое произведение. Погружение в мир, созданный фантазией Александра, оказалось столь глубоким и всеобъемлющим, что зачастую ей лишь усилием воли удавалось вернуться к реальности. Она его ЧУВСТВОВАЛА. Он вторгался в ее жизнь видениями странно реальными, манил сокрытыми в его веках тайнами, пульсировал в крови единым желанием выплеснуться наружу, родиться из небытия. Чтобы избавиться от наваждения, Елена периодически сбрасывала на бумагу увиденное, но еще больше оседало в ее душе, формируя иную реальность. И эта реальность стремилась господствовать над всем, влиять на мир материальный посредством избранных ею людей, не то, чтобы обладавших какими-то силами или знанием, но наделенных неким ПОТЕНЦИАЛОМ.


            «Сегодня Сети было тоскливо. Неуютно тоскливо. Обычно в этот час она заходила к Терру, опускалась в высокое кресло у него за спиной, читала или размышляла. Одно присутствие Терра погружало ее в спокойно-умиротворенное состояние, такое необходимое после дня, полного тревог и хлопот. Порой они подолгу обсуждали возникшие у нее проблемы, и первожрец давал дельные советы. Но никогда не вмешивался. «Если Миром начнут управлять двое, неразберихи не избежать», - любил говаривать он, подразумевая, что раз, голубушка, ты взвалила на свои плечи этот груз, то и волоки его сама дальше. Я, конечно, поддержу твое решение или укажу, если что не так, но помогать не стану, чтобы потом ты же сама не попрекнула меня моей помощью. И Сети-жрица понимала и принимала правоту этих рассуждений и не настаивала ни на чем. Она привыкла справляться сама. 
            Иногда между священными супругами разгорался нешуточный спор. И тогда Сети-женщина, топнув ножкой, вставала в позу оскорбленного достоинства, а жрица-владычица, всплеснув руками, спешила остудить их пыл. Вообще-то Сети знала, что Терра лучше не дразнить. Он как медведь: пока спит, все прекрасно, но стоит его разбудить да еще разозлить, становится неуправляемым. Тут уж прячься, кто может. Но ведь натура у Сети такая, не может она не задеть, не уколоть Терра. Хорошо еще, что на мелкие ее нападки он благодушно смотрит сквозь пальцы. 
            Но чаще всего Терр сидел в своем массивном, инкрустированном костью и деревом, кресле за таким же массивным столом и занимался любимым делом. Практичная Сети не видела этому делу реального применения и потому не слишком интересовалась им. Разве что иногда, когда ей хотелось посидеть на коленях у Терра, она клала подбородок ему на плечо, заглядывала в испещренные символами таблицы и, ткнув наугад в один из них, просила объяснить. Терр прекращал писать, поднимал голову и, открыто глядя в ее внимающие глаза, принимался обстоятельно, размеренно и в то же время увлеченно рассказывать. А она тихой сапой забиралась к нему на колени и, делая вид, что слушает, довольная прижималась к его широкой груди.
            Но теперь Терр не засиживался допоздна в кабинете, все вечера после их откровенного разговора он проводил у Маны. И Сети бесцельно бродила вокруг осиротевшего стола, созерцая свое отражение в высоких зеркалах, или доставала из потускневших от времени, поражавших размерами и изящной резьбой фасадов, шкафов одну за другой тисненые золотом в дорогих кожаных переплетах книги. Библиотека в Храме Богов была собрана колоссальная, одна Книга Летописей занимала три зала, но то, что хранил в кабинете Терр, поистине, являлось жемчужиной из жемчужин.
            Гордость не позволяла ей плакать, но душа рвалась выплеснуть наболевшее. И однажды, слушая, как поет под высокими сводами ветер в музыкальных палочках, Сети тихо закружилась посреди пустого кабинета. Так родился ее танец-откровение, о котором знали только она и молчаливо хранящие ее тайну старинные зеркала. И когда, танцуя, женщина открыла глаза, они отразили бесчисленными мерцающими пламенем свечей поверхностями плавную грацию ее движений. Пораженная, она стала наблюдать за собой, и то, что она увидела, согрело и принесло долгожданный покой ее душе.
            Теперь, как только отчаяние пыталось завладеть ее сердцем и мыслями, Сети начинала свой танец-импровизацию. Первые отрывистые движения освобождали ее от уныния, а приходившая на смену им плавная мягкость разливалась по телу умиротворяющим покоем. «Посмотри, как ты красива, - безмолвно шептали ей зеркала, и видевшая свое отражение женщина соглашалась  ними. – Ты грациозна как хищница. Мужчинам такие нравятся». – «Но не Терру». – «Ерунда. Забудь его. Оглянись, в мире полно мужчин. А ты хороша, ты богата, ты обладаешь безграничной властью. Любой почтет за счастье быть избранным тобою». – «Но не Терр». – «Тогда найди лучше Терра. Тебя же всегда влекли страстные, необузданные в желаниях мужчины. Смотри, мы покажем тебе тебя». И они начинали отражать обнажавшиеся полные точеные плечи с лебединой шеей, высвобождавшуюся из одежд упругую грудь, плоский живот. Тогда руки Сети сами ложились на тонкую талию, чтобы затем спуститься ниже, через широкие бедра к уже призывно оживавшему лону. Ее трепещущее тело истекало незримыми флюидами неутоленных желаний, манило, звало из призрачной глубины зеркал. Ни один мужчина, увидь он ее в тот момент, не смог бы устоять перед  самим воплощением соблазна. Ни один, кроме Терра…  Терра?!! Тут Сети взрывалась, с размаху била кулаком по столу и, запахнув тяжелые одежды жрицы, спешно удалялась в свои покои.
            Но сегодня ей не хотелось танцевать. Ей было тоскливо. Просто тоскливо. Она замерла у распахнутого окна, уставившись невидящими глазами в бесконечность неба. В голове проносились обрывки мыслей, но они не зацеплялись друг за друга, не оформлялись в образы-слова. Она была здесь и нигде.
            В дверь постучали условным стуком. Саав. Сети тряхнула головой, пытаясь сосредоточиться.
            - Входи.
            Саав как всегда не вошла, протиснулась бочком. Сети знала, что служанка боится ее, но это мало заботило жрицу-владычицу. Боится, значит, точнее и ревностнее будет исполнять приказы. Никаких вольностей со слугами. Хватит с нее Маны. Мана. Жрицу передернуло, лицо отразило поток противоречивых чувств. Сети ненавидела Ману. Сети любила Ману. Она хотела убить соперницу. Она готова была простить ее, если… Тут Сети обычно обрывала себя, потому что ни одна женщина в здравом уме и рассудке не решилась бы сделать то, на что толкало Сети ее сердце: принять обоих, Терра и Ману, любить обоих, сделать их частью своей жизни. А сумасшедшей жрица-владычица себя не считала.   
            Саав, не дыша, ждала, когда жрица-владычица снизойдет до ее присутствия. Она и звук какой-то боялась издать, не то, что привлечь к себе ее внимание.
            - Что там? – раздраженно бросила жрица.
            - Вы приказали привести Пса Божьего, - едва слышно прошептала Саав, не смея поднять глаз.
            Сети поморщилась: пожалуй, служанка слишком ее боится. Это тоже плохо. Она нетерпеливо махнула рукой:
            - Пусть войдет. Ты свободна.
            Саав тут же выскользнула за дверь. Сети затаила дыхание: он был рядом. Машинально поправила платье, провела рукой по волосам. И тут же одернула себя: полно, и что она прихорашивается перед этим рабом, будто он ей ровня? Рабом? Она не была уверена. Как не была уверена, что не выдала себя при последней встрече. Тот его циничный, раздевающий взгляд. Не только ее тело, но и душу. Он опасен. Опасен, потому что видит ее насквозь, а первому встречному не пристало знать мыслей жрицы-владычицы. Не может смертный равнять себя с земным воплощением божества.
            Он вошел и встал в дверях, скрестив на груди руки. Ни капли покорности в пронзительных синих глазах. Длинные волосы разметались по плечам. А плечи… Сколько силы в этих плечах, этих руках! Почти как Терр… Терр?! К псу божьему все мысли о Терре! И почему этот так нахально смотрит? Не она ли недавно спасла его от смерти? И вот это – его благодарность?! Поток хлестких, злых фраз был готов сорваться с ее языка, но что-то удержало. Да, она – жрица-владычица, и ей не пристало выражать свои чувства при посторонних. Даже если этот посторонний откровенно пялится на ее бедра!
            - Входи! – жрица повелительно взмахнула рукой.
            Значит, сейчас она -  жрица-владычица. Хорошо. Моно пожал плечами и прошел внутрь кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. В темноте коридора  он заметил блеснувшие любопытством глаза служанки.
            Он встал так, чтобы его лицо оставалось в тени, и откровенно принялся изучать застывшую перед ним жрицу? сучку? женщину? Не успев войти, он увидел их всех, одну за другой. Причем образы сменяли друг друга с такой быстротой, что он даже засомневался, не померещилось ли ему.
            Женщина напротив нервничала. Это угадывалось по едва заметному трепету крыльев носа, мелкой дроби, которую она выбивала пальцами скрещенных на груди рук. «Она как натянутая струна. Что-то в ней не так», - невольно подумал Моно.
            - Как тебя зовут?
            Голос не дрогнул.
            - Зовут? – машинально переспросил Моно.
            - Конечно, зовут. Или мне продолжать называть тебя Псом Божьим? – ее глаза сузились.
            Позлить ее или не стоит? И сколько еще она сможет продолжать выдерживать его наглость? Моно решил не искушать судьбу.
            - Моно, - он назвался именем, под которым его знала команда его корабля, помнили девки в портовых кабаках да купцы, чьи товары он переправлял по обе стороны морей.
            - Моно? – ее брови недоверчиво изогнулись: странное имя, как, впрочем, и его хозяин.
            Жрица-владычица взяла на заметку, что нужно послать по Побережью глаза и уши собрать сведения про этого…Моно. А стоявший напротив мужчина отметил про себя очередной образ женщины-хамелеона».
            Елена отложила ручку и утомленно прикрыла глаза. Книга отпустила ее. Может, на сегодня, может, на пару дней. Наверно, Александр считает ее одержимой. Тогда он не далек от истины. Только одержимость эта продиктована не желанием превзойти его. Книга как спрут оплела ее мозг, заставляя его работать с полной отдачей, оттесняя  на задний план заботы мира реального. Она требовала повышенного к себе внимания подобно капризной приме на репетиции новоиспеченной пьесы. И не Елена стремилась выразить себя через произведение, а произведение пыталось родиться через подпавшего под его власть человека.
 

            Александр принес пачку исписанных трудно разбираемым почерком листов в тот же день, когда Елена закончила свою версию. Вечером они обменялись рукописными вариантами и договорились, что прежде, чем выносить суждение о литературных достоинствах и недостатках написанного другим, внимательно ознакомятся с текстом и постараются составить о нем непредвзятое мнение.
            - Ты представить себе не можешь, как сложно мне было написать Сети, ведь чтобы понять  ее, мне на какое-то время пришлось отождествить себя с тобой, - поделился напоследок Александр. – Ну, и мусора же у тебя в голове! Правда, задерживаться в образе я тоже не стремился, потому как опасался нарваться на месячные или, того хуже, забеременеть. Тут уж крыша у меня точно бы съехала.
            Несмотря на юмор, Александра серьезно беспокоило то, насколько Елена увлеклась его творением. Замечая лихорадочный блеск в ее глазах и откровенную нервозность поведения, он снова и снова принимался убеждать ее оставить ему его книгу. И попытки отвлечь Елену были продиктованы не собственническими интересами: Александр понимал, что она еще не готова оказаться там, куда ее неудержимо затягивала его книга. Он за нее боялся.
 

            «Жрица-владычица совершала торжественную процессию. Жрица-владычица всегда очень любила эту красивую величественную процессию. Впереди роскошно одетые слуги несли в тяжелых инкрустированных носилках на золотых подносах утреннюю трапезу для Священных Неразделенных. За носилками, выстроенные колонной, шли Почтенные Разделенные. Колонна близнецов двигалась весьма нестройно, это всегда немного обижало утонченный вкус Сети, но жрица-владычица понимала, что все совершенным быть не может. Строгий порядок во всем, как хотелось того жрице-владычице, не возможен, люди слишком несовершенны для этого. Хватало и того, что колонна близнецов была красиво одета. Не ярко, пышно и значительно, как понимала красоту жрица-владычица, а красиво, как понимала это Сети.
            В это утро жрице-владычице было немного неловко. Ее состояние было весьма размазанным. В этой невысокой, спокойно шествующей женщине сейчас было больше от девочки Сети, а не от жрицы, как то должно было быть. И от этого и сама Сети и Сети-жрица чувствовали себя неловко. В ее торжественном шаге опытный взгляд мог заметить нервозность. Выражение лица все время неуловимо менялось, никак не желая оставаться одухотворенно возвышенным, как того требовал момент. Ни сухая жрица, ни шаловливая Сети никак не могли удобно устроиться в натуре женщины. Женщины? Женщины. В одеждах, подобающих сану жрицы-владычицы, шла женщина.
            Ее взгляд то улетал куда-то, размываясь в пространстве, то вдруг отчетливо и резко втыкался во что-то впереди. Вот пара девочек-близняшек. Сколько лет они замыкают колонну Почтенных Разделенных? Пухлые карапузины, какими они впервые встали в процессию, крутя кудрявыми головками и не понимая, что от них требуется, превратились уже в чуть угловатых еще не девушек, но уже и не детей. А те двое братьев с ленивыми брезгливо-губастыми мордами и женоподобными движениями никогда ей не нравились. Мужчины должны выглядеть… И опять ее взгляд улетал в никуда.
            - Сети, Сети, здравствуй!
            Ну, хоть здесь-то все оставалось по-прежнему. «Сети, Сети, здравствуй», - вот первые звуки, которые всегда встречали ее во дворе дома Священных Неразделенных. Муча и Луча подбегали к ней, быстренько совали ручонки, тут же отдергивали, так что Сети едва успевала чмокнуть перепачканные ладошки. Хватали ее за руки и начинали наперебой стрекотать, каждая свое.
            - Сети, те сливы, что ты принесла нам вчера, такая вкуснятина.
            - И пирожки, мама нам пирожки приносила, тоже вкуснятина.
            - Вкуснятина, но сливы Сети тоже вкуснятина.
            Как они умудрялись, соглашаясь во всем, тек усердно при этом спорить? Сети смотрела на них, улыбаясь. Она уже давно отказалась от мысли найти ответ на вопрос, кто перед ней: два человека, соединенные в одном, или один, поделенный на двоих. Две ноги, широкое тело, две руки и две головы. Две очаровательные головки с большими черными глазищами, бездонными и распахнутыми навстречу миру. Нога Мучи, нога Лучи, тело – по половинке от Мучи и Лучи, рука Мучи, рука Лучи. Они продолжали стрекотать уже что-то про кукол, чья рука лучше завязывает пояс на платье: спорили и соглашались, соглашались и спорили. А Сети подумала: а она какая? Глядела на Мучи и Лучи и думала: какая сама она?
            Пойор и Хамол, братья средних уже лет, тоже были прежними. Преклоняя колено для целования рук Священных Неразделенных, Сети приготовилась к очередной их выходке. Этих добродушных братьев всегда смущало, что Сети должна целовать им руки. Искренне смущало. Не понимали они, зачем женщина должна целовать им руки, и они безобразничали, обращая этот ритуал в шутку, в балаган. Эти двое неразделенных от груди до окончания живота оставались мужчинами. Мужчинами во всем. Святость свою они использовали единственным образом. Жизнь неразделенных ничуть не тяготила их, а святость давала преимущества. Едва ли не целые дни они проводили в своей комнате с женщинами. Всегда вдвоем, всегда со многими женщинами. Но чтобы женщина коленопреклоненно целовала им руки… Пусть ритуально, пусть жрица. Нет. Эти двое хорошо знали всему цену: и святости своей, и дурацкому поцелую, и жрице. Немногие, очень немногие видели в жрице женщину. А они видели. И какую женщину! Такую, которой они, двое похотливых развратников, не были достойны. Тех, что приводили к ним, были достойны, но ее – нет. И не потому, что она – жрица, а потому… потому…потому, что – Женщина.
            Подавая ей руки для поцелуя, они вдруг не больно дернули Сети за уши и тут же протянули вновь, но уже с яблоками в ладонях. Сети улыбнулась, взяла яблоки, поблагодарила и пошла к другим неразделенным.
            - Сети, Сети, а поцелуй нам руки вместо них, - стрекотали Муча и Луча, ухватившись каждая своей рукой за ее руку.
            Как они ходят? Нога Мучи, нога Лучи, а вместе идут… идет… идут… один человек. Нет, Сети никогда не могла этого понять.      
            Она поцеловала руки Паки и Маки. Старики спокойно относились к ритуалу. Ритуал есть ритуал, значит, так надо, значит, его надо соблюдать. А зачем и почему, пусть ломает себе головы заумное дурачье. Она поцеловала их руки, и они тут же погладили ее по волосам. Сети стало хорошо. Хорошо и уютно как в детстве. Неизвестно, что являлось ритуалом и в чем заключался настоящий смысл: то ли в ее поцелуе, то ли в их поглаживании. Здесь, рядом с Пакой и Макой, жрицы-владычицы никогда не было. Проведут они своими сухими морщинистыми руками по ее волосам и щекам, и от жрицы-владычицы даже тени не останется. Только Сети, маленькая Сети уютно пристраивалась на теплом полу перед стариками.
            - Что случилось, девочка? – спросил Пака, глядя на нее своим глазом.
            Спросил строго, нахмурив бровь, а в голосе и во взгляде одного своего глаза было такое… Такое, что всегда поймет, всегда защитит и успокоит. Сети сидела перед ними на полу, обхватив колени руками, и улыбалась. Что случилось? Откуда она знала, что случилось? Просто сидела и улыбалась.
            Глаз Маки… Глаз Маки был другой. Ох, отчитать бы эту ветреную девчонку! Ишь, что ей в голову взбрело! Маки и спрашивать-то ни о чем не надо было. Мака и так все сразу поняла. Мака ведь тоже была женщиной. Старой мудрой женщиной. Мака знала, что случилось с Сети, Мака знала, какой болью и горечью грозит это Сети, и тоже хотела уберечь. Но Мака знала, и какое счастье, какую радость обещает это Сети. Немного счастья и много горечи. Мака знала, что счастье стоит той цены, той горечи, которой придется платить. Мака была старой мудрой женщиной. Она промолчала. Не имея главного, что дано людям по рождению от природы, они каким-то чудом знали, чувствовали и понимали все лучше, чем люди, имеющие все это. Она сидела у их ног, а они гладили девочку Сети по голове и молчали, как бы прислонившись головами друг к другу. Как бы прислонившись.
            Но время девочки Сети подходило к концу.
            - Пака, Мака, как провели ночь? – начала она разговор.
            - Я убила бы этого братца-дурня, если бы не умерла сама, - начала ворчать Мака.
            - Хватит того, что ты меня чуть не придушила. Меня тошнит оттого, что всю жизнь приходится спать с тобой в обнимку. Теперь еще засыпай и бойся, как бы дура-сестрица во сне не задушила. 
            Здесь все было как всегда.
            - Сети, представляешь, у этого старого пня заболел зуб, и заболел специально с той стороны, которой он ко мне прирос. Я из-за него всю ночь от боли мучалась.
            Пака и Мака были два человека. У каждого все было свое, лишь там, где у Паки должен быть левый, а у Маки правый глаз, начинались Пака и Мака вместе. Глаз и часть лба. Чем это было, и что было общим у Паки и Маки? Сети это не волновало. Сети просто сидела у их ног, посередине между Пакой и Макой. Ей было спокойно и уютно…

            «Сбудется ли нареченное? Когда и как?» - думала Сети.
            Сети ли девочка думала это, жрица ли? Многое было не так, многое было не как всегда, не как прежде.
            «Откроется ли заповедь Каты и Читы? Кто и когда сумеет прочесть святой Парфы Коса?» – так размышляла женщина Сети по пути из дома Священных Неразделенных. Возвращение процессии было столь же торжественно и неспешно, как и ее прибытие, и эта неспешность раздражала женщину Сети».*
 * А.Ветер

            - Вот и лето прошло. Почему все хорошее так быстро кончается? – Елена примостилась на уже готовой балконной тумбочке и наблюдала, как Александр подгоняет полки другой.
            - А ты не думала, что могло произойти, если бы все продолжалось бесконечно долго?
            - Не перегибай палку, я лишь о скоротечности этого момента.
            - И я. Представь, что мы видимся с тобой изо дня в день, например, лет семь. Твое отношение ко мне разве не изменилось бы?
            - Ну, не знаю…
            - Зато я знаю. Помнишь, как-то давно показывали фильм о семье, пережившей ядерную войну в бункере? Так вот: я бы не хотел оказаться в подобной ситуации наедине с тобой.
            - Это почему?
            - Потому что через пару месяцев я сбежал бы помирать на волю.
            - Неужели меня так сложно выносить?
            - А ты думала – нет? – он расхохотался. – Не дуйся, я не сказал ничего обидного. Просто ты в своих «хочу - не хочу» часто противоречишь сама себе. И совершенно не задумываешься о последствиях своих желаний.
            - А ты задумываешься?
            - Конечно. Например, о том, что через несколько дней я закончу балкон, а ты до сих пор не решила, будешь ли делать квартиру Володи. Мне ведь работу искать надо: я семью кормлю.
            - Будем.
            - Это ты только сейчас решила?
            - Нет, - Елена пожала плечами (и когда он поймет, что дело не в одном ее желании, ведь ей приходится постоянно оглядываться на Владимира как на компаньона). – Мы вчера обсуждали ремонт.
            - Это меняет дело. А в деревню когда собираетесь на картошку?
            - Завтра. Я, собственно, поэтому и пришла.
            - А начала все со скоротечности момента…
            - Ты сам не дал мне сказать, увел разговор в сторону.
            - Ах, да, я и забыл, что у тебя все вокруг виноваты, кроме тебя самой. Не пыхти, надолго уезжаете?
            - Дня на три.
            - Как я попаду в квартиру?
            - Оставлю ключи.
            - Не боишься?
            - Чего? Ты уже стал частью этого дома.
            - Хорошо, хоть не частью интерьера. Оставь деньги на стройматериалы, постараюсь в ваше отсутствие закупить. Это все?
            - Я принесла еще один набросок.
            - Что, мои герои покоя не дают? Лучше б ты свое что-то написала. Ладно, клади на подоконник, пойду, прихвачу.
            - Ничего, что ты домой это носишь?
            - А ты считаешь, что кому-то, кроме нас, оно может быть интересно?
            - Не знаю, тебе судить.
            - Значит, мне и решать. Тебе ничего перед отъездом готовить не надо?
            - Выпроваживаешь?
            - Напоминаю о ценности своего времени. Мне ведь еще предстоит тратить его вечером на чтение твоего опуса. А сейчас мне нужно зарабатывать денежки, а то я с этой книгой скоро по миру пойду.
            Поздним вечером, когда Елена прощалась с Александром в коридоре на долгих для нее три дня, ее взгляд упал на его рабочую сумку, из бокового кармана которой торчала тетрадь. Машинально она засунула ее поглубже и застегнула молнию.
            - Ну, что, до свидания, кошка рыжая. Копай побыстрей свою картошку. Отпуск заканчивается, впереди школа и цех. И моя книга. В соавторы не жди, не возьму, а вот должность писаря утверждена за тобой пожизненно. Я пошел.
            - До встречи.
            Она хотела добавить: «Будь осторожен», но язык почему-то отказался слушаться. Взгляд в последний раз зацепился за черную спортивную сумку, и сердце кольнуло нехорошим предчувствием: «Напрасно он носит книгу с собой».


            «Сети не шла – летела по сумрачным коридорам Храма Богов. День выдался на редкость удачным: сегодня ей, наконец, удалось перевести еще одну страницу Изначальной Книги Летописей, написанную самой Праматерью. Древний язык осложняли символизм и иносказательность, потому многие знания, дарованные Праотцем, до сей поры были сокрыты в святом фолианте. Из поколения в поколение первожрецы бились над его переводом, но как предрек Праотец, каждое Слово приходило в свой срок. Сети была одной из немногих талантливых переводчиц Книги за долгие века ее существования, но она, как никто, понимала опасность прихода в Мир преждевременного знания. Потому жрица-владычица спешила поделиться открытием прежде всего с Терром, первожрецом, советником, любимым мужем и другом. Его взвешенное решение определит, вынесут ли священные супруги расшифрованный текст на дальнейшее его обсуждение Советом, или похоронят до поры свиток в тайнике первожреца.
            Сети машинально следовала изгибам и бесконечным развилкам пустынного коридора: для женщины, выросшей в Храме Богов, его пресловутый Лабиринт Жизни и Смерти давно стал чем-то обыденным. Чужак мог блуждать в нем месяцами, погибая без воды и пищи, но жрице-владычице были ведомы кратчайшие переходы и потайные двери, которыми теперь она автоматически пользовалась.
            Вынырнув из тайного лаза в трех шагах от покоев первожреца, она остановилась перевести дыхание. Ее внимание тут же привлекли доносившиеся из-за массивной двери голоса. Следуя скорее негласному правилу Храма: «Хочешь выжить среди интриг жрецов, научись смотреть, слушать и держать язык за зубами», чем стремясь узнать не предназначавшееся для ее ушей (да и какие тайны могли быть между священными супругами!), жрица прислушалась. Говорили двое. Спокойный уверенный голос принадлежал ее мужу. Другой, тихий, с проскальзывающими нотками робости, женщине. Чувствовалось, что ей неуютно в покоях первожреца. Сети узнала хозяйку этого голоса, и рука привычно властно легла на ручку, готовая распахнуть дверь, как что-то в интонациях посетительницы в последний момент удержало, заставив дослушать фразу до конца.
            - Простая жрица не должна переступать порога покоев первожреца. Это противно законам, - голос женщины дрогнул.   
            - Я могу своей властью изменить закон. Ты станешь моей наложницей, - губы жрицы-владычицы дрогнули, сквозь маску гордого величия проступила растерянность.
            - Но как я объясню все Сети? Нет, я должна идти.
            Сети едва успела отступить в потайной проем, как мимо торопливо, настороженно поглядывая по сторонам, проследовала невысокая хрупкая женщина. Она не могла видеть затаившуюся  жрицу-владычицу, а та угадала и невысказанную боль в ее груди и не пролитые  слезы в глазах. Почувствовала – и до крови прикусила губу, вжала ногти в ладони. Мана, ее правая рука, наместница в служении Этэту, единственная в Храме, кому, кроме собственного супруга, она доверяла. О, боги, за что вы так сурово караете свою жрицу?
            Уставившись  невидящими глазами в темные своды потайного лаза, Сети медленно сползала по стене. Она перестала ощущать происходящее, в голове с током крови пульсировал один вопрос: «Опять? За что?» Услужливая память выволокла из каких-то глубин, казалось, навеки упрятанную картину: вжав колени в подбородок, она лежит на полу своих покоев, а из груди сквозь стиснутые зубы рвется не крик, а вой, звериный вой. Он пугает ее, но остановить его она не в силах. Мимо проходит Терр, тогда еще не первожрец, но уже ее муж и отец их двоих детей, человек, которого она безумно любит и беспредельно доверяет. Он брезгливо отодвигает ее ногой: она лежит на проходе. «Хватит ломать комедию. Я тебе не верю», - падают жестокие холодные слова, но больнее, чем есть, они уже не могут ранить. Медленно захлопывается тяжелая резная дверь, запоздалая мысль равнодушно стучится в воспаленный мозг: «Он не верит». И опять лавиной накатывает новый приступ опустошающего, до спазма сжимающего горло и грудь, удушья: «За что? В чем я виновата?» Боль невыносимая, раздирающая, иссушающая, ее не заглушить ничем. Сети собирает последние силы, последние крохи воли, чтобы встать. Высокие зеркала покоев отражают опухшее от слез лицо и тонкую дорожку крови на подбородке из прокушенной губы. Она отводит взгляд: только не жалеть себя.
            «За что?» - вопрос, как удар хлыста, заставляет сложиться пополам, тошнотворным спазмом сводит желудок. И за ним приходит решение, равнодушное, холодное, но возвращающее душу в состояние омертвелого покоя: «Я не хочу жить». Решение еще не окончательное, оно не набрало силу, но она цепляется за него, потому что это выход, хоть какой-то, но выход из того состояния, в котором она пребывает уже бесконечность, в которое ее повергли жестокие в своей простоте слова: «Я больше не люблю тебя. Ты мне не нужна».   
            Медленно, почти на ощупь, Сети тащит неповинующееся тело к изысканной работы столику. Ее мозг не реагирует на окружающее, он сфокусирован на одной мысли: там лежит нож. И вот ее пальцы сжимают рукоять. Она переводит тяжелый взгляд с лезвия на руку: хватит ли у нее решимости и сил? Как-то вяло и равнодушно всплывает вопрос: «А как же дети?» Но она слишком оглушена скрутившей ее болью, слишком эгоистична в стремлении положить конец мучениям, и вопрос уходит, не найдя отклика в ее душе.
            Целую вечность она то подносит нож к руке, то бессильно опускает его, оставляя неглубокие болезненные порезы на запястье. И вот кожа превращается в иссеченное месиво, а у нее так и не достает сил одним ударом вскрыть себе вены. И тогда она понимает, что проиграла. Нож звонко ударяется о пол. Последний спазм сотрясает ее тело, вызывая спасительные слезы. Ее воля сломлена, тело и душа истерзаны жестокой болью, но эти слезы при всей своей безысходности облегчают душу, даруют покой забвения. Перегруженный мозг, не в силах выдержать еще одного «за что?», стремится к спасительному забытью. Она уже не спрашивает, не борется,  она просто плывет по течению. Она проиграла, она выбрала жизнь ради жизни…
            Сети затрясла головой, отгоняя навязчивое видение. На этот раз она не собиралась сдаваться. Слишком дорогой ценой она добилась того, что имеет сейчас: могущество, власть, самоуважение, поклонение и любовь народа Ромулы, уважение Совета жрецов и, в первую очередь, Терра. Но правда в потрясающей душу реальности подступила вновь, готовая вырваться нечеловеческим криком. Не сознавая, что делает, Сети выхватила нож и со всей силы ударила им о стену, высекая из камня искры. Потом еще и еще. Ярость и боль, переполнявшие ее, рвались наружу.
            Внезапно ладонь соскочила с рукояти, и судорожно сжатые пальцы прошлись по острию ножа. Боли не было. Разжав руку, Сети тупо уставилась на рассеченные до кости пальцы. Инстинктивно попыталась сжать их в кулак и не смогла: тело не слушалось приказов. Панический страх затопил сознание. Надо было куда-то бежать, что-то делать, а она застыла, оглушенная, не в силах оторвать взгляд от вида растерзанной плоти. Потом мозга коснулось ощущение боли, и тогда Сети пришла в себя, сжала здоровой рукой поврежденную кисть, бережно, как младенца, прижала к груди и бросилась за помощью в ближайшее доступное ей место: покои первожреца.
            Она влетела, не постучав, что само уже было нарушением правил этикета. Терр, стоявший спиной к дверям, медленно повернулся, готовый дать отпор незваному гостю, но гневные слова замерли на его губах при виде растерянного заплаканного лица жены. «Слава богам, что не нужно ничего объяснять», - с облегчением мелькнуло в голове Сети, когда она сообразила, насколько странным выглядит ее поведение в глазах супруга.
            - Рука, - только и смогла выдохнуть она, протягивая ему поврежденную кисть.
            Он осторожно взял ее. Рассеченные пальцы тут же сами отвалились, обнажив вывороченное из-под кожи мясо. Брови первожреца взлетели вверх, он издал удивленное восклицание и тут же решительно потащил жену вглубь покоев:
            - Идем.
            Потом он заливал ей руку вокой, а она, не стесняясь, дала волю слезам, благословляя богов, что можно не объяснять истинную причину этих слез. Когда была наложена повязка и миновал болевой шок, Сети, прижавшись головой к груди мужа, пыталась придумать хоть какое-то разумное объяснение тому, как могла так пораниться, а он, утешая, гладил ее по голове. И ей стало так хорошо, так уютно в его объятиях, что она забыла, что именно он стал причиной ее душевных и физических страданий. Она простила его, как прощала всегда, и с легким сердцем уснула на его плече, в постели, которую незадолго до этого он хотел разделить с другой.
            Позабытый свиток с переводом остался лежать в кармане…»