Сирена стояла напротив большого зеркала, висящего на стене, слегка наклонившись к нему, словно подавшись вперед, чуть отставив ногу, и опираясь на приставной столик.
Быстрыми круговыми движениями мягкой беличьей кисточки она наносила на лицо пудру: сначала нос, затем щеки, и, наконец, подбородок.
В свои сорок с небольшим эта внешне привлекательная женщина неожиданно разительно помолодела, что особенно подчеркивалось обтягивающим стройную фигуру, приталенным белым платьем, открывающим круглые колени сильных ног, и поднятыми над гладким лбом, собранными в пучок светлыми шелковистыми волосами. В этот миг весь ее облик выражал устремленность, движение, и порыв.
Сирена сняла цилиндрическую крышку помады, и с нажимом очертила губы. Уже совсем скоро она увидит Марко, почувствует его крепкие объятия, его прерывистое дыхание, его запах, его страстное желание, доводящее до исступления и неги.
Она почти физически заскучала по этому ощущению, и сжав губы, так, чтобы равномерно распределился слой помады, оценила свое отражение в зеркале: «Хороша! Очень хороша! Вот такой он меня и любит!»
Именно для него прихорашивалась она сейчас.
Хотя ей ещё предстоял нудный, не суливший ни чего хорошего, званый семейный обед, но мыслями она уже была там, в их с Марко тесной комнатке, за пределами этого события.
«Ничего, переживу. Это ведь всего несколько часов!»
Сирену охватило неприятное чувство вины, смешанное с отчаянным порывом внутреннего освобождения, столь же болезненного, сколь и необходимого.
Двадцать лет семейной жизни, конечно, накладывают обязательства, и по-своему жаль мужа, но он взрослый, он справится. Как-никак это лучше, чем обманывать его и дальше, оставаясь в помыслах, и телесно с Марко, и лишь присутственно в этом доме, где некогда близкий человек стал теперь ничем иным, как душевной обузой.
Она влюбилась недавно, и так страстно, с такой силой, что это радостное явление перевернуло в ней все, наполнив сиянием тайны, и незнакомыми доселе порывами обновленных чувств.
Возможно, сам по-себе Марко, почти ровесник ее сына, не мог разделить с ней ни гнетущей тревоги за семью, ни проблем с детьми, ни забот о работе и доме, -но он, так же, как она способен ценить и ощущать звучание слова, поддаваясь волшебным чарам поэзии, и колдовству музыки. Кроме того, одним только прикосновением он умел освободить ее от всех этих тяжелых мыслей, от всех неприятностей, и проблем.
Словно изменился химический состав крови. Мозг вырабатывал некий эликсир, вызывающий эйфорию счастья, реагируя на звуки его голоса, запахи, ласковые его касания. И это таинство требовало все новой и новой подпитки, превращая каждую минуту в ожидание новой встречи, в непрерывный и безмолвный разговор с ним, в покалывающее под ложечкой желание его любви.
Что-ж, у каждого своя жизнь, муж совсем скоро станет бывшим, как только официально оформят развод. А дети, - они в конце концов поймут, думала Сирена, они уже взрослые.
О муже, перешедшим в категорию бывшего, но все еще присутствующем поблизости, думать не хотелось, хотя она понимала, что поступает в некоторой степени несправедливо по отношению к нему. Любви, впрочем, не свойственна справедливость.
Сирена поправила платье, распустила волосы, и вышла в гостиную.
Это была большая квадратная комната с паркетным полом, отделенная тремя ступенями от расположенной чуть ниже кухни.
В отворенные окна, вдоль которых словно стояли «по стойке смирно» тяжелые парчовые гардины, врывался свежий майский ветер, доносивший густой аромат сирени, растущей так близко, что ветки практически проникали в застоявшийся воздух жилища, внося туда свое очарование, и победное торжество жизни.
Кроме большого обеденного стола, занимавшего центральное место, у стены еще стоял старинный, красного дерева сервант, хранивший, как в музее, передаваемую по наследству из поколения в поколение посуду, за никогда не раздвигаемыми стеклами.
Лучик солнца несмело блеснул по его лакированной поверхности, и тут же исчез, словно и не было вовсе.
Зачем-то была включена тускловато-желтая настольная лампа на подоконнике, хотя нужды в этом никакой не было, в комнате и так хватало света.
Многочисленные гости уже собрались, и с нетерпением ожидали начала.
Сирене показалось странным, что к обеду приглашены почти все давние знакомые их семьи, а повзрослевшие дети даже привели своих друзей.
Обслуживал и сервировал стол высокий, одетый в строгий костюм и белоснежную рубашку с галстуком-бабочкой официант из ближайшего ресторана.
Заложив руку за спину, другой он наливал в бокалы напитки, и, неторопливо обходил гостей, вежливо подавая блюда.
Я сидел рядом с Ниной, пригласившей меня на этот семейный обед, толком не объяснив, однако, что к чему.
Будучи однокурсниками филологического факультета, мы с Ниной вот уже почти год вместе писали работу о современной европейской поэзии.
Совместное творчество так сблизило нас, что мы стали практически неразлучны, и, словно приросли друг к другу.
Мне нравилась всегдашняя деловитость Нины, ее умение планировать время, её точность и аккуратность. Это, к моему удивлению, дисциплинировало и меня тоже, заставляя подстраиваться под общий ритм работы, и открывало новые возможности дружбы с требовательной к себе и остальным, начитанной, и интересной девушкой.
Я знал, что Сирена, мать Нины, тоже литератор. Но о матери она говорить не любила. Все ее внимание и забота были обращены к отцу.
Они даже внешне походили друг на друга. Такой же высокий лоб, увенчанный треугольным мысом густых и вьющихся каштановых волос, обрамляющих большую голову, широко посаженные глаза, и большой рот, с рельефно выступающими над тяжелым подбородком губами.
Располневший, с потухшим взглядом отец Нины, всем своим видом выражал наивность и обиду, напоминая большого и доброго зверя, внезапно понявшего, что его бросили, оставили, отвергнув всю его нечеловеческую привязанность, и любовь.
Нина всегда с восхищением и гордостью говорила о нем, о его научных изобретениях, о его работе в научном институте по изучению водно-температурных явлений стихии. Мне казалось и забавным, и странным, что можно изучать эти явления, но я с уважнием относился ко всему, что говорила Нина.
Когда мы вошли, он так доверчиво и трепетно обнял ее, положив ей на плечо свою большую лохматую голову, что сердце мое сжалось, и стало невыразимо жаль его, и Нину, и еще более непонятно что все это значит, и по какому поводу обед.
Официант принес зеленый салат, и, добавив мне в тарелку крохотную порцию, отошел в сторону, оставив большую серебряную ложку в салатнице.
Нина не смотрела на мать, избегала ее прямого взгляда.
Гости активно ели, и пили, переговаривались о чем-то своем, явно не имеющем общей темы, и притихли лишь когда на стол перед каждым из них положили пожелтевшие листки с наклеенным текстом.
- Что это? - поинтересовался я у Нины.
- Телеграммы, и письма, которые мать и отец слали друг другу, когда любили, и были на время разлучены. Мы с отцом хотим, чтобы сегодня они прозвучали, чтобы их прочитали вслух.
- Гости? -уточнил я.
- Да, здесь, за столом.
Сирену охватило неприятное волнение. Лицо ее, еще недавно выражавшее спокойную прелесть, теперь скуксилось, омрачившись прищуром подведенных глаз. Она плотно сжала узкие полоски губ, явно не владея ситуацией, и опасаясь продолжения.
Первую телеграмму прочитал пучеглазый старец в синем, с блестящими пуговицами костюме. В тексте говорилось о безупречной любви, и верности мужу, на весь период пребывания где-то вдалеке. Я не мог толком разобрать слова, потому, что читавший обладал некой странной особенностью проглатывать окончания, и говорить не открывая рот, но и того, что удалось услышать, было достаточно, чтобы отложив приборы, с недоумением воззрится на хозяйку, - как она отреагирует?
Сирена продолжала безмолвствовать, медленно пережевывая что-то, хотя было видно, что спокойствие дается ей с трудом. Она явно не собиралась принимать участия в происходящем, но и развитие событий в таком направлении ее не устраивало.
Кто-то из гостей неловко выскользнул из-за стола, и тихонько прошмыгнул вон из комнаты.
Я испытывал то же желание, но остался сидеть, обескураженно прижатый к стулу собственной нерешительностью.
Официант торжественно взошел по ступеням.
На поднятой, чуть согнутой в локте руке он внес огромное, белого фарфора овальное блюдо, украшенное по краю золотым ободком.
Запах жаренного мяса заполнил комнату.
Артистично подхватив двумя руками драгоценную семейную реликвию, он с любезной улыбкой водрузил блюдо на край стола.
Застучали ножи и вилки, гости складывали их в использованные тарелки, которые официант тут же заменял на чистые, еще теплые от сушки.
- Пожалуйста, - предложил он мне.
В этот миг я и представить себе не мог, что какой-либо кусок вообще полезет мне в горло, но, увы, не сумел отказаться, и с неким отвращением взглянул на белоснежный кружок тарелки, в центре которого прочно возлежал коричнево-серый кусок говядины, с розоватыми неровными подтеками крови.
- Поздравляем с рождением сына Яна! - Прочитал кто-то из гостей следующую телеграмму. Желаем новорожденному счастья!
- Кто это Ян?
-Мой брат.
- Брат? Ты никогда не говорила о нем. А сколько ему лет? И где он?
Вдруг лицо Нины исказила гримаса, она с ненавистью сверкнула глазами в мою сторону, и скривила рот.
- Не спрашивай, не говори со мной об этом!
Я почувствовал, как холодок пробежал по спине. Что такого я сделал? Почему такая реакция?
- Но я же просто спросил сколько ему лет?!
- Он младше меня, он сбежал из дома, теперь учится в медицинском институте, где-то, не скажу где.
Ситуация становилась все более напряженной.
И, развернувшись всем телом в сторону матери, Нина, привстав, почти по-звериному зарычала на неё: Ты ...! Ты. ..
Внезапный грохот и треск заглушил остаток фразы.
Это Сирена, рывком поднявшись с места, задела реликвенное блюдо, отчего оно звякнув, полетело на пол, и раскололось на множество мелких колючих кусочков, разметав по сторонам ошметки мяса, окруженные грязновато- красными пятнами крови.
Сирена поспешно ушла. Больше я ее не видел, и никогда уже не встречал.
Нина после этого обеда, как-то разом прекратила со мной все отношения, ничего не объясняя, и не спрашивая. Совместную работу мы так и не дописали.
Сам я с тех пор не люблю запах сирени, и особенно не переношу жаренное с кровью мясо.