(Начало в «Преодоление – 1» - http://www.proza.ru/2016/03/05/311)
8
КОЗЫРИ
Сивый словно поджидал Малинина: встретились утром у проходной. Заулыбался, протягивая свою большую ладонь. И Малинин обрадовался встрече.
Пока шли до своих отделов, Сивый рассказывал о гальваническом цехе, о том, что уже запустили в производство готовые чертежи подъемников.
— Да Патрикеев, наверно, тебе говорил. Конечно, издержки будут, — сокрушался он, — придется потом убирать подъемники, но другого выхода нет, — и советовал подождать Стырова и Патрикеева, чтоб весь «треугольник» был на собрании.
А Малинин опять скис. Понял: у Сивого, как и раньше, свои планы. Пусть хорошие и важные... но Малинину совершенно не хочется говорить с людьми насчет подъемников и этой ура-комплексной механизации. Но что он может предложить взамен? Ничего. Так что пусть сами попробуют людей поагитировать, а он будет готовить собрание, как задумывал. У него своих вопросов еще целый рой. И Сивый ему не поможет.
...Когда Ретнева встретилась с Малининым, то почему-то не испытала той злости, которая терзала ее после разговора с Тучевым. Увидев приветливую улыбку, немного уставшие и почему-то грустные глаза, она спокойно поздоровалась и про себя удивилась: «Что-то быстро вернулся».
Про собрание ничего не спросила. Да к тому же Малинин и сам молчал. А вот про квартирку все же хотела разузнать. Нет, она не собиралась выпытывать, что там и как у него вышло, прямо или косвенно он замешан, ей не нужны были подробности, они не меняли суть дела. Да и лучше в эти темные дела не лезть, все равно при всем желании правды не узнаешь. И вообще дело сделано: она отдала решение цехкома Тучеву, и тот молчал, как рыба. Но Ретнева все же хотела что-то выпытать у Малинина, получить какое-то подтверждение, доказательство, что ли, от него самого. Кого другого она бы, как говорят, за глотку взяла, все бы ему в глаза высказала, да и Малинину тоже, попадись он ей тогда под горячую руку, а вот сейчас что-то с ним дипломатничала.
— А мы без тебя двухкомнатную квартиру распределили. Профком дал. Дополнительно. Тучев уж больно за тебя хлопотал.
— Кто такой? — простодушно спросил Малинин.
— Уж будто и не знаешь!
— Ей-богу, не знаю.
— Зампредседателя профкома, вот кто! А мы квартиру дали Патрикееву!
Малинин никак не прореагировал на ее язвительный тон, вроде уж привык к нему. И еще больше озадачил Ретневу:
— Так Патрикеев в очереди стоит давно. При чем здесь я?
«Артист!» — зло думала о нем Ретнева, уйдя к себе за кульман.
А настроение Малинина, на самом деле, было «артистическое». Словно он был один на большой житейской сцене, а вокруг люди, люди, и все смотрят на него из глубины огромного зала и ждут, что он скажет, что сделает. А он что-то замешкался, забыв свою роль, и люди уже с недоверием смотрят на него. «А знаешь, что коллектив против тебя настроен? — вспоминались слова Стырова. — Люди хотят спокойно работать...» «Спокойно, Юра, спокойно», — говорил себе Малинин, вкладывая в эти слова простой и высокий житейский смысл. И опять возвращался к ресторанной стычке со Стыровым: «Народ умней пошел: беготню никто не уважает, все пожить хотят...» — и вдруг ему вспомнились необычно злые, жестокие глаза: «За-топ-чут!..» И сейчас Малинин явственно понял, какую неуловимую силу хотел Стыров призвать на помощь, чтоб защитить свою слабость, свою трусость, свою жажду покоя, душевного покоя. Силу, которую он хотел бы распылить в душах больших и малых людей, чтоб они придавили, заглушили, затоптали, не дали сказать тебе свое слово, не дали осуществить свое дело. Силу, которая пойдет на все ради своей власти, отделяя ее от власти людей, от власти коллектива. Нет, это не о тех реальных бюрократах, чинушах и клерках, о которых говорила Ретнева. Стыров о другом. О том, что давно ушло из нашей жизни, но что можно возродить — нет, не на деле! Боже упаси! — а на словах, которые ему, Стырову, помогут козырнуть, чтоб защитить свою власть. Может, кто-то и клюнет... — И это было чуждо Малинину. И он, как когда-то думая о Бродове, чуть ли не вслух яростно прошептал:
— Лжешь, Стыров, лжешь. Сам себе лжешь...
И вспомнилось уже далекое время, пятьдесят шестой год, после съезда... Школьником был... То ли отчет читал, то ли радио слушал: о культе личности, о том, что больше никогда у нас не повторится несправедливость, и что наши сердца всегда были и будут верны борьбе за счастье людей... Вышел на улицу, ветер в лицо, а он наперекор ему смотрит, широко глотая воздух, и на душе крылья... Необыкновенное было ощущение. До сих пор помнит. А ведь судьба его родителей и ближайших родственников была благополучной. А сам он и не жил в те суровые времена… Откуда же у него, у мальчишки, было это ощущение свободы?! Вот именно свободы! воли!.. Сколько энтузиазма влили тогда слова правды... Хотя, конечно, в кого влили, а из кого вылили... Да, время и бытие лечило и лечит от многих бед и заблуждений. Сейчас, вроде, понимают и знают, за что бранить, за что хвалить. А может, еще до конца и не знаем, и не понимаем. Еще многое надо преодолевать... — и Малинин спорил со Стыровым и сожалел, что не осуществил это наяву, там, в ресторане, ведь просто так, вновь, не начнешь спор. И доказывал, доказывал и Стырову, и всем, кто бы стал возражать, что нет, люди теперь не просто «умней», не просто «пожить хотят», не просто «не уважают беготню». Люди стали сложней в высоких порывах своей души. Хотят все знать, все понять, во всем разобраться, душой ощущать ту цель, к которой их зовут. Как было во времена революции, как было во время войны. Люди начали понимать всю сложность и нашего, сегодняшнего, бытия с его противоречиями, поисками лучшего, более совершенного, и хотят жить красивей и значимей. — И опять кричал людям какие-то смелые и весомые слова, то ли возносясь на свою фантастическую трибуну, которая стояла чуть ли не посредине земли, а то и всей вселенной, то ли в резком порыве выскакивая на бруствер окопа, и звал их вперед, за собой, в день сегодняшний и в день завтрашний — близкий, но незнакомый. И вдруг подумал: «Лишь бы войны не было...»
Да, как и раньше, многое, вроде, понимал, осознавал, сердцем, душой чувствовал Малинин. Но если бы сейчас Патрикеев мог услышать эти его «риторические фантазии», то опять, наверное, сказал бы: «Теоретик». И может быть, Малинин не нашел бы в ответ каких-то живых доказательных, убедительных слов. — «Спокойно, Юра, спокойно...»
И эти мгновенные воспоминания и ораторствования опять как-то незаметно сливались с житейскими делами и заботами, возвращая его ко дню реальному, будничному, и совершенно не мешая ему в жизни. Даже, пожалуй, наоборот, в чем-то помогали ему, настраивали душу. И ощущение возрождения, обновления, которое он испытал в Москве, не исчезло, не промелькнуло высоким мгновением. И если тогда он не мог определить, что за ненужный, мелкий душевный груз сбросил, то сейчас ясно понимал, осознавал его, и он не давил тайно и выражался в простом: в желании повышения на работе. И если до командировки Малинин гнал от себя эти мысли, легко защищаясь, что, мол, не соблазн же стать начальником волнует его, то сейчас в этом своем желании он не видел чего-то неестественного, постыдного, корыстного — ненужного и мелкого. Да, и он ощущал в себе те силы, которые закономерно перерастали в желание более сложной работы, более ответственного положения. И, признавшись себе в этом, ощутил главное: он никогда не шел и не пойдет на сделку со своей совестью, никогда не шел и не пойдет на поводу у Стырова и ему подобных. Никогда!
Что же он вдруг испугался своего желания? Что вдруг застеснялся его?.. Да, испугался и застеснялся. Негласности. И не хочет соглашаться с ней.
Но это касалось как бы его личных дел, личного решения и преодоления. А дела общие, общественные? Ведь он же как раз и хотел и хочет узаконить, утвердить эту гласность... Только вот запутался в своей методике. Запутался... и стесняется своей неграмотности, своего неумения разобраться во всех этих сложных вопросах.
И вот тут, еще сильнее, чем прежде, ощущая жажду своей души, своего сердца — помочь людям, Малинин чувствовал какую-то искусственность, неестественность, какое-то неосознанное противоречие. Словно сам себе придумал непонятную роль и играет ее по инерции. И он никак не мог что-то уловить, что-то понять, свершить, чтоб обрести силу и уверенность. Так человек не над землей парит, а по земле идет, но по узкой тропиночке и, как бы шутя и играючи, хочет ровно-ровнехонько по ней пройти, что эквилибрист по канату, только вдруг начинает чувствовать в себе неуверенность, боясь оступиться, потерять равновесие, словно забывает, что рядом-то с его тропиночкой не пропасть бездонная, а та же земля, родная земля — дорога единая, широкая и вольная...
И склонялся Малинин к такому решению: если нельзя сейчас осуществить полностью задуманную идею, то нечего ее и выносить на всеобщее обсуждение. А то получится пустышка, один «принцип», который никому не нужен.
Это касалось индивидуального соревнования. А сейчас, считал Малинин, надо обсудить соревнование между конструкторскими бюро, которое хоть тоже имеет не мало сложностей, но более доступно для безболезненного совершенствования. А к остальным задумкам он вернется. Обязательно вернется. Только изучит все это глубже, чтоб можно было смело выносить на собрание. «Поеду в Академгородок, схожу в институты, хватит быть кустарем-одиночкой». — И Малинин чувствовал, что сможет убедить Ретневу. Ну а Патрикеева убеждать не надо. Вернее, надо, но в другом.
И хотя в рассуждениях Малинина все было логично, но чувство неудовлетворенности, чего-то недосказанного, непреодоленного жило в его сердце...
Думал он и о Марине Олегиной.
Марина... Она нравилась ему. Когда Малинин вспоминал об их свидании, то почему-то всегда видел одно: он стоит у памятника Маяковскому, а вдали идет Марина — в длинном пальто ярко-оранжевого цвета, высокая, стройная... И вот она машет рукой: я здесь, Юра! Иду!
Но, вспоминая это свидание, Малинин успокаивал себя, что все же оно случайно. И иногда улыбался: женщина пригласила, а он не пошел. Вот дуралей! И вроде легко отгонял от себя эти мысли... и опять улыбался им, и опять отгонял. Как пчел, летящих на сладкое, которых, оказывается, не так-то легко прогнать... Но нет, ей-богу, он не хотел и не хочет изменять Люсе. Мало ли красивых женщин, которые нравятся или могут понравиться. И если бы не эта случайная встреча, все было бы между ними по-старому: просто сослуживцы...
А сейчас разве не «просто»?.. Да нет, все так же. Приедет Марина и все пойдет по-старому. Только, может, придется как-то объясниться, что-то сказать... — и вдруг чувствовал, что ждет эту встречу, волнуется...
А Люся не замечала волнений и тревог мужа. Она радовалась покупкам, обновкам, какой уж раз вертелась перед зеркалом, примеряя сапожки. Финские! На высоком каблуке! Ноги сразу длинней, стройней! «Ну как?» Малинин улыбался: «Нормально». А она напяливала на Андрюшку новую рубашку, брючки — прямо жених! — и целовала, миловала муженька. Она была благодарна ему, она соскучилась о нем, очень соскучилась.
И была довольна рассказу Юры, что и Стыров был в командировке, что они вместе ходили в ресторан. «Только плохо, — думала она, — что Юра ничего не узнал про повышение».
О драке Малинин не рассказал. О собрании тоже не говорил. Заикнулся было, что вот получается сложная методика...
— Как?! Ты еще не решил?!
Малинин даже вздрогнул от этого неожиданного восклицания. А потом долго успокаивал жену, что, мол, это он совсем о другом собрании, о лекторской группе. Запутал, заговорил...
А тут еще рассказал, что на отдел дополнительно выделили двухкомнатную квартиру и ее дали Патрикееву.
— Вот видишь, прибавляют вам квартиры! — радовалась Люся. — Может, и мы быстрей получим.
На следующий день она забежала после работы к родителям.
— Вон у Юры дополнительную квартиру дали. Когда же у нас будет?
А дня через два Арсентий Петрович позвонил ей на работу. Голос был злой, обиженный:
— Только сейчас узнал, что эта двухкомнатная, о которой ты говорила, вам предназначалась. Вам! Так и передай своему Юре: люди пошли против него. Советовал, так нет, испортил со всеми отношения. Больше помогать не буду! Сами слишком большие!
А дома Люся все высказала. Она плакала, возмущалась и не хотела слушать Малинина, который пытался успокоить ее: ни с кем он отношения не портил, да и вообще собрание не проводил. Но она не понимала этого. При чем здесь проводил — не проводил? Люди и Стыров пошли против него, значит, виноват, не послушался ни ее, ни отца, все готовил свое собрание, против всех шел!
Малинин пытался объяснить, что квартира дана дополнительно. На отдел!
— На какой отдел? Нам она предназначалась, нам! Так папа говорит. Он хотел помочь нам, — и Люся, уткнувшись в подушку, плакала.
И тут Малинин стал понимать ехидные вопросы Ретневой об этой квартире, о каком-то Тучеве... «А знаешь, что коллектив против тебя настроен?» — стучали в виски слова Стырова. Холодок пробежал по телу.
А Люся плакала, что-то там бормотала себе под нос. Даже Андрюшка начал хныкать.
Да и у Малинина стоял в горле ком от злости, обиды на Люсю. Хотелось закричать на нее, прервать этот дурацкий плач. Но он не кричал. Что-то гасило в нем силы, унижало его. И, пожалуй, впервые он вдруг с каким-то пронзительно-жестоким откровением пожалел, что тогда не пошел к Олегиной. «И что блюл себя?» — и даже вроде обрадовался чему-то.
Взял на руки Андрюшку:
— Не хнычь, сынулька. Будь богатырем.
А на следующий день, как бы назло всем и вся, Малинин решил поговорить с Ретневой о собрании. Пригласил ее в пустующий кабинет Стырова. Сел на стул, на который обычно садился, возле стола.
— Садись на место начальника, — Ретнева начала спихивать его со стула.
— Мне и здесь удобно, — Малинину было совершенно не до шуток.
— Садись, садись, — настаивала она. — Не скромничай. Может, с божьей помощью когда-нибудь и станешь начальником. Привыкай!
— С божьей — оно конечно, — и Малинин понимал ехидство Ретневой: знает о «помощи» тестя. «Ну и пусть знает!» — и демонстративно сел в «кресло» Стырова.
Не стал ничего объяснять, только сказал, что индивидуальное соревнование намного сложней, чем казалось вначале, рано говорить о нем на собрании и что пока лучше обсудить соревнование между конструкторскими бюро, и ждал от Ретневой вопросов.
Она молчала. А о чем спрашивать? Рано так рано. И хотя в душе подсмеивалась над Малининым: попугал Стырова и в кусты ушел, — но сама чувствовала спокойствие: все будет по-старому. А соревнование между КБ личной суеты и лишних забот не вызовет. Да и, в общем-то, можно опробовать такое соревнование. Все соревнуются. Может, и у них что получится.
— Так ты согласна? — спросил Малинин.
— Согласна, — бросила Ретнева, как отмахнулась от назойливой мухи. — Патрикеев тоже согласен?
— Да. Согласен.
А Ретневу это и не удивило: Патрикеев и без соревнования хорошо работает.
— Все? — Ретнева встала. — Высокое заседание закончили?
Малинин кивнул: вроде, все. Проведут собрание, как приедут Стыров и Патрикеев.
Но ему было обидно за Ретневу — ни одного вопроса. Неужели, на самом деле, многим все до лампочки? Вот и Ретнева... И собой был не доволен: что он может конкретное предложить, какую методику показать?..
А дня через три, придя на работу, Малинин увидел... Марину. Растерялся немного, смутился.
— Здравствуй, командированный, — улыбалась Олегина.
— Здравствуй, Марина, здравствуй. Давно в наших сибирских краях?
— Вчера прилетела.
Малинин хотел спросить: как съездила, как отдохнула?.. И не мог задать этих простых и естественных вопросов.
— А я все же сходила на «Ревизора».
— Молодчина. А я вот уехал, — сказал с сожалением.
— Ничего, в следующий раз в театр сходишь. Если билет купишь.
Малинину показалось, что она смеется над ним, подтрунивает. А может, нет?
— А ты знаешь, «Ревизор» хорошо поставлен, — и Олегина рассказала, какие артисты играли, кто ей больше всех понравился.
А Малинин думал о том, что вот как-то не так представлял он эту встречу... Но а почему не так? Спокойно, по-деловому. Просто сослуживцы... И отгонял от себя какие-то тайные мысли, и снова возвращался к ним, и вновь отгонял... И екало что-то внутри, когда он смотрел на ее губы, которые целовал...
Где-то днем Олегина подошла к Малинину.
— Ты что такой грустный? Рисуешь, а в глазах тоска.
— Да ты что, Марина? — заоправдывался он. — А вообще-то права: нет настроения. — И, притащив для нее стул, усевшись рядом, рассказал про свои муки с собранием. Как на духу.
— Правильно, что не будешь обсуждать эти неясные вопросы, — успокаивала она Малинина. — Посоветуешься, подумаешь...
Он слушал Марину и опять вспоминал тот московский вечер, когда они безмятежно бродили по улицам и говорили по-доброму, по-хорошему. Как и сейчас: тихо, спокойно...
Ох, как просит душа покоя. Просит слов хороших и добрых. Жаждет друзей-товарищей, которые и пожалеют, и посоветуют, и тихо выслушают, соглашаясь и понимая.
Только как успокоить душу, если мало ей одного сострадания? Если просит еще и слов жарких, неистово сталкивающихся в честных боях дискуссий. Если жаждет друзей-соратников, которые поскачут рядом с тобой на конях боевых, пойдут плечом к плечу и на дело ратное, и на дело мирное — трудовое, будничное.
Как совместить это все, как слить воедино? Как утолить эту жажду души? Чтоб непокой был покоем твоим...
Когда Стыров вышел на работу, то первым делом он, конечно, хотел увидеть Олегину. Правда, он уже сегодня ее видел, но хотелось побыть один на один, понять ее настроение. Давно он этого хочет, давно мучается.
— Оле-егина-а! К нача-альнику-у! — прокричала Павлина Георгиевна.
— Проходи, проходи, — Стыров вскочил, хотел выйти навстречу Олегиной... да сдержался. — Садись, Мариночка.
— Некогда мне. Что так?
— Записку пишу.
— Кому это записку? — Стыров с напускным видом сдвинул брови.
— Техническую. Любовные давно не писала. — Олегина села возле стола, и Стыров опустился на стул.
— Довольна поездкой?
— Довольна, довольна.
— Я тоже побывал в столице. Разыскивал тебя, а ты позвонить не догадалась. Тоже мне! Не мог же я спросить у Малинина, — и пожалел о сказанном: и себя унизил трусостью и Олегину подозрением.
— А что Малинин?
— Да так... — Стыров не знал, о чем рассказывать, словно хранил какую-то тайну и сам себе боялся признаться. — Вот... Малинин говорил, что вы там случайно встретились, — Стыров совершенно не хотел говорить на эту тему. При чем здесь Малинин?.. И вдруг почему-то опять вспомнил, как Малинин смутился, покраснел... Сейчас и самого в жар бросило, словно он находил какое-то подтверждение в словах и во взгляде Олегиной, словно он уже что-то знал... — Малинин рассказывал, что вы встреча-ались, ходи-или, — неожиданно для себя заехидничал Стыров.
Олегина вскинула на него черные зрачки, словно появились жерла пушек:
— Ну и что?
— Да нет, ничего. Шучу я, шучу, Мариночка. Могу я пошутить? А ты вон как смотришь: вот-вот выстрелишь, — и Стыров опять искренне пожалел, что пошутил «с намеком» да и вообще, что начал этот разговор.
Олегина встала.
— Постой, — Стыров хотел было взять ее за руку, но только так, слегка коснулся ее! — Марина, может, сегодня...
— Нет, нет, — прервала Олегина.
Стыров вышел из-за стола, подошел к ней, но перед глазами все время белела входная дверь, он прямо физически ощущал: вот-вот кто-то откроет… Отступил немного.
— Марина, может, тогда завтра? — Потом, видно, что-то вспомнив, уточнил: — Лучше послезавтра...
— Видно будет, — и Олегина вышла из кабинета.
Стыров так ничего и не понял. Но не будет же он расспрашивать Малинина! Да и что за мальчишеская ревность его обуяла?! Что он заволновался?.. «Видно будет...» Нет, здесь что-то другое. Еще до командировки началось...
А Олегина понимала: Стыров не шутит. Но Малинин не мог ничего ему рассказать, конечно, не мог. Нафантазировал. Только его фантазия о большем... И сейчас она даже хотела, чтоб Стыров знал о их встрече. О несостоявшейся встрече... И какой уж раз задала себе вопрос: почему Малинин струсил? Не мог при Стырове уйти с работы?.. Чепуха. Пришел бы вечером. Хоть ночью. Хоть на следующий день. Неужели подумал, что она может разболтать об их встрече?.. И опять вспомнила их первый разговор после командировки: когда она сказала, что сходила на «Ревизора», Юра с сожалением произнес: «А я вот уехал». И сейчас, как и тогда, с надеждой подумала: «Не только о театре он сожалеет». И где-то в сознании звучали далекие и вроде непонятные слова: «Может, сегодня?.. Завтра?.. Послезавтра...», и только реально ощущала эту обычную скукотищу дома, свою пустующую комнату и успокаивающий, надоевший уже, голос матери: «Мариночка, а вот ты знакомилась с молодым человеком. Не встречаетесь?.. Ну ничего, познакомишься еще, познакомишься».
Стырова волновали и другие дела. Он понимал: Малинин колеблется. Но не ожидал такого долгого непонимания и сопротивления. Спокойно жил, работал и другим давал жить, людей не обижал, наоборот, помогал и помогает, чем может, — что еще надо? И Малинин был бы не в обиде. Да и Патрикеев. Ребята толковые. Молодая кровь играет: хотят мир перевернуть. А что его перевертывать? Он и так уже трижды перевернут, а все по-старому: никто еще о себе, о своем личном, не забывал. Вот и они: мечтают все усовершенствовать, а сами, поди, думают, что от этого иметь будут. И не понимают, что только пупки надорвут и другим нервы попортят. Здесь «сверху» надо решать, если уж кто хочет мир перевертывать. — Нет, не хотел Стыров малининских усовершенствований и злился, что вот теперь ему приходится разыгрывать комедии перед этими молокососами, уговаривать, стращать, ублажать. Черт-те что! Нет, чтоб кулаком по столу стукнуть!.. Но понимал: на это у него кишка тонка. Не тот вопрос.
И все же был уверен, что сможет додавить Малинина. Вот теперь и Бродов кое-что понял, и Патрикеев. Подумал о Бродове: «Трепло и неврастеник. Бодливая корова без рогов. Но если надо, не постесняется правду-матку резануть. А вот Патрикеев...»
Стыров давно понимал, что он парень с хитринкой. Вот и сейчас подумал: может, затаился? Слишком уж стал сговорчивым...
Вспомнил тот неприятный разговор в кабинете, его напряженный взгляд: «Мне бояться нечего». Хоть сейчас и попал на крючок, а в удобный момент леску-то оборвет... Наверняка оборвет и спасибо не скажет за содействие, так сказать, личным успехам, — рассуждал Стыров. — Но до этого далеко. Встречал он и знает таких брыкающихся и воинствующих для поддержания собственного гордого духа. Такие на приманку быстро клюют и их можно долго в садке держать. Чтоб дождаться своего момента, будут сидеть и ждать. Обязательно будут. Хоть всю жизнь.
Стыров позвал Малинина. Говорили, как всегда, хорошо, дружелюбно. А почему должно быть иначе? Стыров интересовался, как Малинин долетел, акклиматизировался ли. Тот охотно отвечал, тем паче, было о чем сказать: и полеты переносит плохо, всегда закладывает уши, и со временем боролся: то уснуть не мог, то просыпался с трудом.
А вот у Стырова, наоборот, все хорошо: хоть в космонавты! И в воскресенье даже успел на рыбалку. «Таких лещей наловил! Загляденье!» Потом сказал:
— Да, Юра, я приехал, а тут депеша из Москвы. Из милиции. Соображаешь?
Малинин, конечно, сразу понял, о чем идет речь. Хотя заявление милиционера тогда в ресторане, что тот пошлет на работу «актик», почему-то воспринял, как «воспитательную угрозу», словно милиционер должен был догадаться: не просто спьяна у них стычка вышла, а потому сами разберутся. Что за наив? — сам над собой насмехался сейчас Малинин. Но было не очень-то весело.
— И что пишут?
— Пишут, что вы, оказывается, с Патрикеевым того... подрались. «Неудачно пошутили», как здесь, вроде с ваших слов, написано. И когда это у вас вышло?
— Хватит, Василий Иванович. Вы все прекрасно помните.
— Не помню я, Юра, честное слово, не помню. И вы мне ничего не рассказали. — И в душе был благодарен Малинину и Патрикееву, что они не выдали его, не подвели — в письме о нем ни звука.
— Ты не расстраивайся, Юра, — говорил Стыров. — Я письмо в стол — и забыл про него. С кем не бывает!
Малинин молчал.
— Дело-то, конечно, хитрое, — продолжил Стыров. — Могут и ответ запросить. Ты же знаешь милицию! Скажут еще: на собрании разобрать. Надо, в общем-то, вместе подумать.
— Вот скоро собрание, как раз к месту, — усмехнулся Малинин.
— Ты о чем? — не понял Стыров, вернее, не ожидал. — Все о своем собрании думаешь? Коль наметил, проводи, мы же с тобой договорились, что и как. — И засмеялся: — Можешь и депешу обнародовать. Вот смеху будет! — Потом сказал: — Ладно, пусть лежит. Постараюсь все уладить. Без шума. Кому он нужен?
Малинин кивнул — вроде согласился. И на самом деле согласился: кому нужен этот шум?
— Ты все же партгрупорг, — говорил Стыров. — Да и перевыборы не за горами.
Малинин смотрел с ехидцей. Было уж явно смешно слышать сейчас, на трезвую голову, многозначительные намеки от своего начальника.
А Стырову стало не по себе от этого насмешливого взгляда. Что это Малинин простачком прикидывается? Неужели не понимает, что ситуация действительно щекотливая. Здесь можно такое кадило раздуть. Ему бы давно спасибо сказать, а не гримасничать. Если не понимает этого, значит, не понимает и большего. Неужели они так и не договорятся? Неужели он хочет сделать по-своему? И вытащит эти дурацкие предложения, и кто-то будет его, Стырова, по каким-то коэффициентам и формулам подсчитывать, оценивать и сравнивать... Да не «кто-то», а они, эти молокососы, все эти... — Стыров явно растерялся. И не знал, чем может додавить Малинина, чем ублажить, чем козырнуть. И хотел, жаждал этого — сегодня, сейчас, немедленно! И не знал чем. И в то же время чувствовал, что еще может что-то предпринять, что-то сделать, что-то найти...
— А тут еще какие-то сплетни идут, — и Стыров сам испугался своих слов.
— Какие сплетни?
— Да так, бабьи сплетни, — и Стыров был готов прекратить этот разговор.
Малинин молчал. Молчал и Стыров, понимая, что сделал шаг, который не собирался делать. Честное слово, не собирался. Пусть Марина простит его, он не хотел козырять этим, не хотел. И не хочет... Но почему Малинин ничего не спрашивает?.. Что, он и так догадывается?.. Знает?.. Соглашается?!.
— Вот... про Олегину говорят и...
— Слышал я что-то, — не вовремя вклинился Малинин, вспомнив, что Спицын как-то намекал ему про Марину.
— А что ты слышал?
— Да ничего конкретного. Явно сплетни какие-нибудь. — Потом, улыбнувшись, спросил: — А вы что слышали?
Стыров понимал, что Малинин, говоря о «каких-то» сплетнях, имеет в виду не себя. Тогда кого?.. Его? Стырова?!.
— Да вот... прослышал я про твои шуры-муры с ней.
— Что?! — Малинин аж навалился на стол.
— Да это сплетня, конечно, — начал искренне успокаивать его Стыров. — Мало ли что может быть между взрослыми людьми. Кому какое дело! И добавил: — Но эту бабу, что распускает слухи, я приструнил. Не беспокойся.
Малинин был ошарашен... и возмущен. Какие «шуры-муры»?!.
Там, в Москве, да и после возвращения, он почему-то не задумывался, что свидание с Мариной может дать повод для сплетни. И не потому, что для него это было безразлично. Конечно, нет. Просто он не думал о сплетнях. Словно все это произошло на необитаемом острове — кто же мог их там, в сквере, видеть? Да и главное не это. Ведь для него встреча с Мариной была чем-то иным, чем-то большим, не просто любовным свиданием. И в основном это грело и успокаивало. О чем же судачить и сплетничать?.. Да и на самом деле, кому какое дело, что у него или другого было или не было?! Кому какое дело до его личной жизни?!. Но разве он сам не хотел узнать про «тайну» Марины? Разве сейчас не пытался узнать про «явную сплетню» у Стырова? За что же ты злишься на людей? Чему удивляешься и возмущаешься? Никто не собирается вмешиваться в твою личную жизнь. Просто человеческое любопытство... И про какую бабу говорит Стыров? Почему он молчит?
— Про какую бабу вы говорите?
— Баба да баба. Разве в этом дело, кто сказал-мазал? Слухами земля полнится. Да и могли вас там вместе увидеть. Главное, чтоб сплетня не обрастала подробностями. Потом от этой шелухи не отскребешься.
Малинин молчал, тем самым согласившись со словами Стырова. И тот понял: клюнуло — между Малининым и Олегиной что-то было. И на душе стало тоскливо, пусто...
А Малинин, признав, что его могли видеть с Мариной, и не собирался отрицать это. Он тогда в Москве сам говорил об этом Стырову. И сейчас оправдываться не собирался. Наоборот, он словно хотел что-то отстоять, защитить... И в эти мгновения вспомнился тот московский скверик, неподвижные голые ветви деревьев, словно нарисованные на черно-синем полотне неба... Глаза... Глаза Марины: спокойные, нежные... Улыбнулся.
Стыров был зол: «И чему улыбается? Мало еще каши съел и житейских дрязг хлебнул». Сказал:
— Словом, Юра, что там между вами было, дело не мое. Но а женщину эту я все же приструнил, чтоб языком не болтала.
— Да, да, конечно, — Малинин вышел из оцепенения. — О чем болтать-то? Между нами ничего не было.
— Не было так не было. Но зачем твой авторитет подрывать ненужными разговорами?
Малинин согласился: никому не нужны эти сплетни — ни ему, ни Марине. И подумал: «Сколько навалилось. Мальчишка!»
А Стыров спросил безмятежно:
— Ты лучше расскажи, как дела с собранием? Надеюсь, не будем обсуждать индивидуальное соревнование всех и вся?
— Не будем.
— Вот, молодец! — не удержался от радости Стыров. — С Ретневой говорил? — Малинин кивнул. — Правильное принял решение. — И Стыров даже забыл спросить: оставил ли он индивидуальное соревнование только между конструкторами со всеми их рекомендациями на повышение-понижение? Да что спрашивать?! Пусть соревнуются и рекомендуют! От рекомендаций еще никто не умирал. Для него, Стырова, это было приемлемо сразу. Даже как-то хотел сказать об этом Малинину и Патрикееву, да только явно решили бы, что он испугался, выгораживает себя. Пусть сами догадаются! Надо же было дать им возможность хоть в чем-то не уступить...
Оставшись один, Стыров опять ощутил на душе пустоту, тоску: он теряет Марину, теряет. А может, уже все... — и вдруг поймал себя на мысли: во время разговора с Малининым, как и сейчас, тревожился: «А про какую сплетню говорил он?..»
На следующий день Малинин повесил объявление об открытом партийном собрании. Пригласил и Роберта Яковлевича Сивого, сказав ему, что будет проводить собрание, как задумывал. Сивый только улыбнулся: ради бога. Для этого он и поджидал Малинина.
...В курилке, на лестничной площадке, стояло несколько человек, в том числе Спицын и Петя Лысенко. Спицын рассказывал:
— А еще балдежней было летом. Подвалил я к одной на пляже...
На площадку вышел Бродов. Закурил.
Спицын продолжил рассказывать тише:
— Так вот, подваливаю я к ней — одна, рядом никого нет. Сама такая... блондиночка, пухленькая...
— Опять начал, — недовольно буркнул Бродов.
— А про что еще рассказывать?! — рыжие глаза Спицына весело играли. — Про женщин только и надо!
— Так он же — про соревнование! — заулыбался Лысенко.
— А тебе что, соревнование интересней? — Бродов не понял шутку.
Лысенко всплеснул руками:
— Так в любви тоже соревнование!..
— Рассказывай, рассказывай, — заторопили Спицына, не дав Пете поумничать.
— Разве тут расскажешь? Лучше завтра на собрании. Помните, Патрикеев цитировал: «В жизни, как в театре: одни комедии и трагедии!»
— На собрании будем избавляться от наследия проклятого капитализма! — вторили веселому тону Спицына.
Бродов забурчал:
— На наследство ссылаемся. У самих следы не чище — сами пакостим. Посмотрим, что завтра выйдет, — и, бросив в ведро недокуренную сигарету, пошел в отдел.
— Так вот, я уже почти закадрил ее, а тут прет на меня какой-то лоб...
(Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2016/03/11/357
Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.