Дети войны. Миллион за пазухой

 
  Станция почему–то была пустой. Из вагонов, кроме нас с мамой, никто и не вышел. Поезд постоял, постоял да и пошёл, похоже, забыв и прогудеть на прощание. Меня так и подмывало спросить у мамы: «Ну, и что это? Куда мы  приехали? Мы же здесь с голоду сдохнем. Мама промолчала, а я и решил, сама, чай, не знает, только признаться стыдно. Ей–то что - шмыгнёт с утра на свою работу, а я и думай, чем её в обед кормить. В Воронеже, бывало, полную пазуху по вагонам набирал. А здесь что, да тут и поезда-то  не все останавливаются. Вот вечером чем её кормить? Вот чем? Тут и во дворах–то не выпросить - небось, только старики да собаки голодные. Маме, видите ли, стыдно. А я попросил своим голоском у местной станционной тётки,  так она нам по ломтю хлеба отрезала, солью посыпала, кружку для воды дала, да ещё дорогу к землянке показала, где не только ночевать, но и пожить можно, потому как ничейная. Помню, как мы с мамой бежали и молились, чтобы хоть засветло найти. Но успели! Успели! Слава богу! И это вовсе не землянка оказалась, а как бы мастерская, с верстаком, плитой, матрасами и подушками на двух здоровенных лавках. Да мы о таком и не мечтали. Более того, на радостях мама, наконец, рассказала и причину, по которой мы приехали именно на этот дурацкий полустанок. Как оказалось, ещё  на вокзале в Воронеже, пока я по вагонам шастал, она познакомилась не просто с мужиком, а с директором совхоза по выращиванию хмеля, поля которого, да и контора находились как раз вблизи этого самого полустанка. Директору нужен был бухгалтер, и он сказал маме так: «Будешь со мной  работать. Семья твоя будет сыта". Но мама и на это была согласна. Вот и теперь мама встала чуть свет, умылась, оделась, припудрилась, да и помчалась в ту самую  контору из красного кирпича, которую она ещё из окна вагона видела.
  А что же я? А я хотел, было, махнуть по огородам, по жилым дворам с сумкой нищего и с молитвой. Но меня вдруг привлёк бурьян выше моей головы на нашем огороде, примыкающем к мастерской. И ведь не зря, не зря, чёрт побери. Под тем бурьяном оказался огромный огород картошки, готовой уже к уборке. Я мигом накопал ведро, помыл, почистил, поставил на плиту и рванул в полуразрушенный дом в поисках соли  или какой-либо посуды, чтоб накрыть для мамани стол. Всё нашёл, даже ложки с вилками и ещё один нож. Правда, соль в пачке превратилась в камень, пришлось молотком да зубилом раскалывать. Вообще, я любил маму хоть чем ни будь удивлять. А тогда мне осталось только окно протереть да пол помыть. И что бы вы думали? Едва я с тряпкой под верстак, а там люк, да ещё с колечком. Ну, думаю, прошлогодняя, картошка или консервация. Схватил, рванул, он никак. Ясное дело, тут нужен мужик, а не тринадцатилетний придурок. Однако, я по углам  молоточком тук-тук, а люк так и дрогнул, как стекло на горошине. Но я–то ожидал затхлость, вонь,   а оттуда пахнуло такими ароматами, ну как когда-то у нас из  в шкафа.  Ага, думаю, если лестницы здесь нет, значит, она там. А как достать? Рукой, конечно, не дотянулся, но нашёл доску с гвоздём, нащупал, зацепил да и вытащил. Лестница оказалась почти новой, крепкой. И вот те раз, на одной из её нижних перекладин висел рубль. Глазам не поверил. Хвать, глядь, а он новенький, чистенький, уж я его рассмотрел, поцеловал да и к делу приладил: «Это ж успею ещё за хлебом смотать, а там, глядишь, и на сахар к чаю останется. Магазин не далеко оказался. Как сейчас помню - бегу оглядываюсь, нос  вытираю, а сам чуть не плачу. Продавщица на рубль глянула:
  - Украл что ли?
  - Мама дала. Болеет она.
  Ну баба и отвалила две булки хлеба, полкило сахара, коробку спичек по моей просьбе. Домой бегу и думаю: «Вот сейчас со свечой туда, в подвал, может там ещё что-нибудь бог послал? Хорошо бы ещё рубчик. Только лестницу схватил – а там на самом конце лапы прилепилась ещё одна купюра и на этот раз десятка, которую я не видел–то никогда. От рубля, стало быть, обалдел, а крупное и не заметил. Во дурак! Ну, как же так? Ой, да, ладно. Тут мысль –то какая: «Ведь если рубль висел, а червонец лежал, то может их туда целую горсть выбросили? Ну, скажем, от жены, от врагов, от милиции, да мало ли от кого. Я - за спички и - туда. Уже через три ступеньки вдруг обомлел от того, что спускаюсь в некое месиво каких-то скользких, холодных, звонких и даже острых бумаг. Мысль о том, что это деньги,  конечно, кольнула меня, но я же не идиот и пока в рассудке. Ступив, наконец, на твердь, стряхнул с себя страх и чиркнул спичкой.
  Сразу оно и не очень как–то, а как присмотрелся, то оказалось, что стою в колодце из камня, размером метра два на два, заваленном денежными купюрами, да так рыхло, что некоторые уже лезли мне под рубаху, кололи в дырку штанов. И вот тут вдруг передо мной мамино лицо, такое яркое и весёлое, и при этом из глаз текут слёзы, будто она уже знала про всё и теперь радовалась мне и такому подарку  от господа. А если честно, с тех пор как погиб отец, я всегда ждал чуда. То ли кучу золота, то ли денег, то ли новый  дом, то ли всякие яства, то ли маму с папой во всём новом, в орденах, медалях и в окружении очень больших чинов. И, вот поди ж ты, сбылось... И у  меня тоже хлынули слёзы. И всё таки сквозь слёзы я понимал - деньги, наверняка, бандитские, то бишь, государственные. А разве папа смертью своей не заслужил? Это ведь по вине государства и дом наш разбомбили... Вот скоро зима, деньги может залить, нас могут выгнать. Вот где жить, где? А с такими деньгами мы бы рванули на Урал, к тёте Оне. Да мы бы с дедом там все  трущобы снесли, да такие бы дома отгрохали. И школу, и детский дом, и вокзал, и ещё один магазин. А кладбище там какое? Ну, хотя бы огородить. И вдруг мысль как током вдарила: «А ведь мама на обед может и не прийти. Небось, накормят по первой–то. А без мамы я уже не мог, никак не мог, ни минуты, ни секунды.  И клад я не мог оставить - вдруг придём, а тут пусто. И решил я срочно мчаться к маме и хотя бы часть клада с собой забрать, сколько за пазуху влезет.
  На мне две рубахи, при том одна перешитая из солдатской, длинная и толстая. Вот я её–то и перетянул ремнём ниже пояса и ну грузить в неё, прямо к телу всё, что под рукой, да ещё выбирая на ощупь связанные чем–то, пачки малые и большие, да тяжёлые, чёрт побери! В общем напихал вокруг тела сплошь столько, что еле в люк поместился. Ну,  как  с таким брюхом? Мне бы отсыпать чуток. Да, куда там! От себя  уже разве оторвёшь?  Мне бы только туда, а от туда вместе с мамой потащим. А пока  я решил  по огородам. Тут до поля–то домов десять, и в тех никто не живёт. Авось повезёт, если собаки не разорвут. На всякий случай взял палку и вперёд. Проскочил, и даже в кукурузное поле влепился...  Но вот незадача, я больше и шага не мог ступить. Мне бы, дураку, укладывать деньги не к телу, а к толстой рубахе, а тонкой  только прикрыть да поровнять, чтобы пачки углами не выпирали. А так что ж? А так вот беда: эти  самые купюры, особенно в пачках будто  кровельная жесть, до крови порезали самую важную часть моей  кожи от пояса до подмышек. Да ладно бы так, а то ведь и верхняя рубаха частично взмокла. И что теперь? Вот что? Перетерпев боль, я расстегнул ремень и весь, этот как бы первый подарок маме так и рухнул  на землю. И вот тут,  уже на свету, я  по настоящему, обалдел. О, мама, родная! Да, здесь, небось, миллион! До сих пор помню: как же живописно они лежали, дразня портретами, многоцветьем, пугая могуществом и одновременно соблазняя на радость, на жизнь, на любовь и чуть ли не на пляску. Теперь я укладывал купюры нежно, и не к телу, а на рубаху, надеясь, всё же перетерпеть все эти боли до встречи с мамой. А как уложил да крутнулся, то такая боль резанула, что чуть не заорал. Однако, с первых шагов боль всё утихала и утихала, и  пошёл я как раненый, держась за брюхо, но не по дороге, где можно было встретить маму с подругами , но параллельно, прямо по кукурузе, контролируя в просветах и дорогу, а также стараясь не споткнуться и не упасть, чтоб не взвыть на весь мир. О, господи, как же я ошибся! Уж лучше б по дороге шёл. Кукуруза ведь звонкая, я иду, как глухонемой, а меня за километр слышно. Вот и случилось: раздвигаю рядки, а там восседает не просто местная ребятня, но банда: трое на вид десятиклассники, спокойные, наглые, явно давно не мытые. Я сразу узнал их. Они на поездах все в одну масть. Их даже проводники и менты боятся. У правого на коленях обрез двустволки, у левого кусок винтовки, средний играет себе наганом, видя перед собой всего лишь сопляка набившего чем–то пазуху. Я, было, назад, а средний:
  - Стой, дурачок, пуля же догонит. Чего испугался? Видишь, мы нездешние. Мы просто побазарить хотим. А ну, поди сюда.
  Я стою.
  - Подойди, говорю.
  Стою. Почему я стою? Да, потому, что ноша моя - верная моя смерть, а самодельная ручка обреза на коленях у правого была так близка и так просилась мне в руку, что шанс этот я не мог упустить и выжидал только миг атаки.
  - Да ладно, хрен с тобой, стой там. Куда денешься. В рубахе у тебя что, кукуруза? Она ж ещё не зрелая. Или нашёл зрелую? А ну, покажи! Ну покажи, покажи, что тебе жалко, что ли? Ага, молчишь. Значит не кукуруза. Да и сам вижу, что не початки. Ведь вон углы упаковки выпирают. Место показать не хочешь? Поделиться не хочешь? Чё зыришь–то? Ух какой! И откуда ты такой взялся? Ну, смотри, сам виноват, при всех заявляю - на счёт три не покажешь чё там у тебя в пузе - сами из него вместе с кишками вытряхнем.
   На это все улыбнулись, средний начал отсчёт, а я оттянув ремень, вытащил из под рубахи первую же купюру, которая оказалась опять рублём, и пустил её наземь   так, что бы было для всех наглядно. Все, конечно носами вниз, а я у правого обрез выхватил, отскочил на два шага и уж как бы с яростью взвёл курки. И вот тут они ситуацию оценили, да и меня заодно. Видели бы вы, как они сразу стали белей бумаги. Двух вооружённых из двух стволов я бы сазу прикончил, а третий уже сел в грязь и поднял руки, мол, не убивай, я невооружённый. Но я же не изверг.   
  Командую: «Оружие ко мне!» Летит наган, летит обрез винтовки. Ах, как хотелось бы покуражиться! Но я очень спешил. Прямо у них на я глазах я оба обреза за пазуху, наган на изготовку, да так и выскочил на дорогу, прямо на «хмелёвских» баб, идущих на обед, и уже как бы под хмельком.
  Представляюсь, спрашиваю про маму.
  - Так ведь она вперёд убежала, сыночка кормить, она же у нас молоденькая, -кричит одна и уже вдогон,- Кукурузку–то выброси, ещё не поспела.
  Но я уже летел на крыльях удачи обнять, обцеловать, осчастливить маму. Разумеется, она уже была счастлива, обнаружив уборку, хлеб, сахар, конфетки. А тут я как высыпал перед ней «миллион» да как кинулся ей на шею, да как мы разревелись на всю вселенную, только я пока от счастья, а она непонятно от чего, но чуть погодя, сообщила, что деньги эти, только что отменённые, теперь годятся разве что на растопку. Мы ещё долго сидели, пили чай, плакали и смеялись, всё так же ощущая себя нищими и бездомным, без всякой надежды хоть когда-нибудь выехать на Урал к родной сестре мамы по имени Ольга Тихоновна. Возможно мы так и так и остались бы там навсегда, если бы мама на другой день не рассказала на работе не только эту историю, но и прочие наши мытарства, со мной в главной роли, да ещё  в присутствии директора, да ещё так, что все наплакались до заикания. В результате, после обеда директор от всего коллектива подарил маме, целых сто рублей, и навсегда отпустил её на Урал, в Белорецк, где до сих пор живёт вся наша родня.