У здания театральной академии Заскребышу повстречалась девушка с короткой стрижкой: весь ее вид говорил о том, что она омосквичена. Таких девушек всегда можно встретить у театральных школ в периоды приема документов и вступительных экзаменов. Они знают негласные правила, тайны личной жизни преподавателей, расскажут все обо всем, но как выясняется, сами так и не могут пересечь заветный порог уже раз пять или шесть. Впрочем, бывают девицы настойчивые и достигают своей цели, но то, что первый раз самый везучий, а все остальное коррекция судьбы как награда за труд - не всеми усваивается.
Заскребыш перешла уже на третий курс в волжском городе. Ей так сильно хотелось продолжить учиться дальше и именно здесь, но мысли о матери и о том, что она не может позволить себе тянуть со старой женщины еще несколько таких важных и необходимых для ее развития лет. Ей некому было сказать, что хоть самые нужные решения мы принимаем сами, но что порой они требуют безответственности, особенно когда тебе семнадцать.
Пока она размышляла о матери, на пороге возник высокий светловолосый человек. Простая, с короткими рукавами рубашка навыпуск. Он стоял на крыльце и внимательно всматривался во всех кто находился вокруг, будто кого-то напряженно ждал или искал. Этот человек был здесь свой, захотелось заискриться перед ним, пусть на краткий миг, как бенгальский огонь стать заметней других, но другая сторона личности стыдилась дешевизны и она ничем не проявила себя, кроме единственного беглого взгляда, внутренне восхитившись необъяснимой широте, исходящей за пределы его тела где-то а области солнечного сплетения.
А он все ждал, но этот кто - то так и не приходил. Летний ветер - тот всерьез беспокоился, как мог прихорашивал, поправлял слишком простую рубашку, перекидывал парикмахером за прядью прядь непривычные для Заскребыша, какие - то добатыевские светлые волосы.
Когда человек энергичной походкой, минуя арбатские дворы, стал от них удаляться в свою жизнь по своим делам - девушки незаметно проследовали за ним до соседнего дома. Заскребыш смотрела на нереально желтую голову высокого, сильного, уверенного в себе человека, словно пришельца с других планет.
-"Это знаменитый московский актер" - комментировала вслед ему вечная абитуриентка. Но Заскребыш не узнавала. Или нет... Но в жизни он так на себя не похож.
- "У них есть традиция приходить на вступительные помогать в приемной комиссии"
- "Вот здорово" - подумала Заскребыш.
- " Известный в Москве развратник. Приходит и подыскивает молодняк из абитуры для оргий у себя дома"
Заскребыш почувствовала омерзение. Сразу потерявший очарование светлоголовый стал отвратительно холеным, белобрысым. Они прекратили преследование неинтересного человека, простая, белая, в серую клеточку рубашка, которую пузырил летний ветер стала удаляться, пока совсем не улетела в толпу.
Вскоре Заскребыш купила билет из Москвы до Восточной Сибири. В свои права вступали честно заработанные каникулы, ждали встречи с бывшими друзьями и школьными любовями, тацплощадки в парках: одна под огромными тополями, которые едва перекрывало колесо обозрения (его потом разберут ушлые предприниматели и неизвестно куда продадут на металлолом вместе с другими аттракционами, подчистую, оставив вместо парка колыбельную для бомжей) , другая под извечными, невесть когда здесь рожденными, соснами.
Все невестилась в своей осени усталая Алла и пела про то когда она будет бабушкой. По мнению Заскребыша этого ждать то было недолго, но она ошибалась. Певица невестилась гораздо дольше: не много не мало почти во всю закребышкину жизнь. Уже не прыгалось в общак в кругу, положив руки друг другу на плечи и задирая ноги поочередно как можно выше вверх в странном советском канкане еще со времен школьных: "Чин! Чин! Чингисхан!" и, заканчивая сейчас под гундосый, по ее мнению, "поворот".
И вот тут то никем не жданная ворвалась, главной музыкой как всегда такого короткого вечера на всех танцплощадках стала "фэличита". Со времен московской поездки всюду куда бы не шла - с ямки на шее льется, бьет за плечами словно воздушным синим шарфом на ветру. la more продолжительностью в три с немногим минуты когда хотелось чтобы эти минуты никогда не кончались. Сhe vuol dire ti va di ballar con me.
И , о чудо! На нее обратил, наконец, внимание и "он", непьющий хорошист из хорошей семьи со здоровым румянцем во всю щеку. Но она еще не умела готовить, а больше трусила перед ним, так опозорилась, что на роль полковничьей дочки в будущем совсем не претендовала.
В том самом будущем ракетчик окажется криптонемцем, не патриотом и, легко расставшись с русской фамилией, покинет страну ничего для нее по сути не совершив; будучи в курсе того, как стираются с карты бывшей родины ее стратегически важные оборонные точки, которые он когда - то по убеждению, из корысти ли давал клятву мужественно защищать.
Где-то в глубине сердца Заскребыш задавала себе вопрос: а вот что если не приведи? Поднимается у него рука где то там, далеко, не помня сосен, тополей, озер, рек, берущих начало в саянских горах, на дне их лежащем золоте, позабыв мороз, от которого белым опахалом ресницы, снега, так и не познав ее, не зная ее детей и других людей.
А она все четче определяя черту за которой такой как она есть она просто не может быть - то пространство, где рождена на целую жизнь, и что она слишком русская - забудет всех тех, кто не верил во времена безвременья. Для других время шло по иному и верить во что-то совсем инфернальное у них по их мнению совсем не было для этого времени, и не ко времени вовсе.
Как и все осуждала тогда отсюда уехавших, потом перестала. Нет, жалела не о тех проходимцах, для кого что чужой народ, что родной - только тех кто кровью от плоти связан с ней изначально. Кто, покинув ее, слишком рано умрет: от ненужности, одиночества, ностальгии. Но они, ненавидя все прошлое здесь (словно там его не было) так рвались за дешевым счастьем. И для себя были правы. В стране все равно назревал переход. Неизвестно куда, неизвестно зачем. Главное - к разрыву всего и вся, заливая при этом обильным кровохарканьем оцинковку последних домов, не открывая, прятали их от стыда в земле, чтобы не с кого было спрашивать матерям об убитых и замученных. И долго еще бродили среди родного народа и бередили душу в снах надеждой о встрече тени неупокоенных чьих - то чад, совсем не взрослых мужчин, еще детей, а вместе с ними, стоявших у тех за плечами, и неизвестного спящим живым, мирного населения.
Дети говорили, но живые не слышали, все не уясняли, что бесам от них нужно только одно: все больше и больше дармовой крови. Ну, а те, кто уцелел благодаря милостивой судьбе, кому не дробили кости, не пилили ножовками головы недавно дружественные народы, чьи студенты совсем недавно регулярно пополняли столичные академии как культурные или научные национальные курсы; те, с кем жили по соседски, умиляясь общей дружбе и песням в кино; кому строили лучше чем себе - остатки сознательно вырожденного народа, беспородного, но вновь и вновь неизвестно как свою породу возрождающую, голодранцы честные в нескольких поколениях или вор на ворье - сверху и донизу знали: на работе ты не гость, так тащи хотя бы гвоздь, оставаясь при этом все - таки патриотами.
Жаль. Жаль, что снизу мало тащили. Все равно все досталось ни за грош жидовскому жулью. Наивные экономически, социально беспомощные они начали поначалу верить не в Бога, пока еще не было прямой указки, но в Голубкова. Голубков был неприглядным актером из ее родного городка. Совсем неприглядным, значит, своим. И он врал про большие легкие деньги, ради которых не надо и пальцем пошевелить. Как оказался в Москве непонятно, но он стал иконой дураков переходного периода, когда терять "завоевания" становилось легко оттого быстрей, насколько легче становилось в кармане в зависимости от отсутствия наличия нахрапистости, а также уголовных способностей. Снова и снова не жили, выживали и в том, и в другом времени, когда были сплошь материалисты или когда в Бога по указанию сверху они все и сразу поверили.
На Бога надейся, да сам не плошай - умолял их Бог. Но они разучились думать, трусили сопротивляться, были обывателями, мыслили мелко, не заботились даже о детях, а потому отдавали свое исконное право на все что имели бездумно, кому не попадя. Потом, конечно, мудрели, и с Богом и верой лучшие из них предпочитали определяться самостоятельно, потому что воинствующая распоясавшееся церковь подметала в лоно свое всякую болтливую и бесхозную, при этом жадную дрянь, кто хотел потеплее пристроиться и ничего по настоящему хорошего не умел делать ни руками, ни головой.
Глупость и духовная лень от сытого пуза щедро настрогали деток фанатизма и склок. Относительно других вер агрессивней и противней прочих, с лысой головой и бородой, полной антисанитарии, больше других всем надоедала та, что ратовала за укутанные платками, а то и черным мешком бабьи головы. По всей земле! Диковала, зверела от овечьих стад, потихоньку набивая кулаки, по старинке ко всему прочему военному барахлу в поддержанье традиций злобила своих, не любивших учебу, детей и учила их с малолетства диковать и звереть точно также, точить ножи на других, презирая не свою недоразвитость, а другие народы. Ради такого важного дела бороды своих девок делали наркоманками и шлюхами, чтобы потом избавиться от них, напичкав их фальшивое беременное пузо гвоздями и шурупами, от взрывчаток лопалась она, разорвав при этом как бешеный зверь на куски, покалечив других от своей короткой, ничтожной и злобной жизни
Другое бородатое, (да что они так цепляются к грязным лохмам, не в пустыне ведь), что опоясаться может собой даже на северном полюсе, имевшее потребу в народе только тогда, когда приходилось отмаливать для приличия у злых духов подчас таких же злющих покойников, отправляя их тела в переполненную трупами землю, придавив стандартными гранитными каменюками - ремесло религиозных работников от креста, учитывая амортизацию кадила, возродилось хоть и необычайно быстро, но в архаике, неуживчиво, в склоке с другими товарками, а затем и вообще не по серьезу. У умных искателей истины в вере явно сошло на нет, едва недавние партийцы и грешники, теперь святые старцы и прочая такая иерархия то ли до, то ли от Ивана Грозного всерьез напялили на себя золотые одежды и вышли в них так перед народом светиться перед алтарем.
Позабывши, то ли не зная Христовы дела, его обращение к людям в любви и простую одежду, позолотив свою на средства государства и прихожан, от иконок и свеч они поставили во главе что - то совсем несуразное, неприятного всем, с лицом говорящим и такой - же фамилией, репутацией и хитрющим прищуром мошенника. Таким же был тембр его голоса и, конечно, слова. Даже крестик на церковной шапке у него стало хитрым приспособлением и клонило головку рукой охранника, перед тем как загрузиться священному старому телу в дорогущий автомобиль.
Впрочем, пока еще в Бога не верили.
Кроме сокурсника. Но он был сам по себе и раньше. Она в числе прочих приставала к нему: "Бога нет" и, конечно, о том, что космонавты летали. Смешной белобрысый сокурсник намного старше ее, невесомый, состоявший, кажется, из одних костей только улыбался в ответ и ничего никому не доказывал, а значит - ей повезло. Между прошлым и будущим она тоже потом будет искать у Бога ответ есть ли Он, связующая нить, звено без которого время само по себе не могло бы существовать.
Но сейчас вездесущее и безгрешное лето. Со всех окон фэличита. Пузырится одежда, треплет волосы неслышимый другими зов, каждый вдох в этом воздухе - поцелуй, вся земля и огромное солнце в ожидании вечера, летний ветер фэличита, с его пойманным взглядом в толпе, только он, только он приносящий счастье.
Поданное московское заявление больше не тревожило.
Забылся и тот человек. Пока не пришла пора понять то, чего будучи студенткой она понять не могла и не понимала, даже когда вдруг остановилась перед могилой на Ваганьковском кладбище. Удивленно произнесла его имя. Спутник ответил, что, да, это произошло чуть больше года назад. Образ человека в пузырящейся рубашке и желтыми как солнце волосами припомнился ей. Недоумение вместе со странным чувством вины, что она этого человека совсем не знала, актера в нем не любила, оттого, что он был не в ее вкусе, казался старым и сытым, и вот теперь он здесь, а недопрожитые годы его говорят о нем что - то совсем обратное.
Однако, ее то сознательная жизнь едва началась! И она продолжала совершать ошибки одна для себя противней другой. Не стоило долго задерживаться у этой могилы среди всех именитых покойников где была только одна главная звезда, всем заправлял Высоцкий. Почему - то именно Высоцкого она и не заметила, а прошагала вперед и попала сюда, к этому человеку, бывшим когда-то живым художником ею совсем не оцененным и не понятым.
Стояла насколько возможно, знакомый торопил вперед, уходить не хотелось, словно нужно было что - то понять о себе и о нем. Когда она покидала место, где покоилось бывшее тело бывшего человека она вдруг испытала в сердце беспокойство и грусть. Но даже тогда, когда и ее имя будут втаптывать в грязь; передавать из уст в уста те, которые вовсе ее не видели и никогда не знали - до поры она не вспомнила его.
И уж представить себе не могла как пересекутся в пространстве пути живой и такого странного мертвого, совсем так как для музыкантов и художников однажды ночью приходит день: тридцать второе августа.