дансени

Лорд Дансени
 Следуйте за мной, леди и джентльмены, измученные Лондоном, следуйте за мной и те, кто устал от всего, что есть в известном мире – ибо здесь вы обретете новые миры.
Слезы королевы

Сказка

пер. С.Лихачевой

Сильвия, Королева Лесов, устраивала приемы в своем лесном дворце и насмехалась над поклонниками. "Я стану петь для вас, - говорила она, - я стану созывать для вас пиры, я стану рассказывать вам предания былых времен, мои жонглеры будут развлекать вас, мои армии - отдавать вам честь, шуты мои - перекидываться с вами шутками и отпускать забавные каламбуры - только вот полюбить вас я не смогу".

Так не обращаются с принцами в сиянии славы и таинственными трубадурами, скрывающими свои королевские имена; это противоречит всем легендам; мифы не знают ничего подобного, говорили поклонники. Ей следовало бы бросить перчатку в логово какого-нибудь льва (утверждали они); ей следовало бы запросить дюжину голов ядовитых змей из Ликантары, или потребовать смерти любого достойного внимания дракона, или отослать всех своих верных рыцарей свершать невероятные подвиги, грозящие неминуемой гибелью, - но что она не сможет никого полюбить! Да это неслыханно! В анналах рыцарского романа такого еще не бывало!

Тогда Королева объявила: раз уж им так нужно испытание - ну что ж, она обещает свою руку тому, кто первым заставит ее плакать; и испытание это названо будет Слезы Королевы, дабы можно было сослаться на него в хрониках и песнях; и тот, кто исполнит назначенное, обвенчается с нею - будь он всего лишь мелкопоместным герцогом из краев, в рыцарских романах не упомянутых.

Многими тогда овладел гнев, ибо они предвкушали уже какой-нибудь кровопролитный подвиг; но старые гофмейстеры, перешептываясь между собою в дальнем полутемном конце зала, признали, что испытание было и сложным, и мудрым, ибо, если Королева сможет однажды заплакать, она также сможет и полюбить. Они знали Сильвию с самого рождения: никогда с уст ее не слетало даже вздоха. Много достойных мужей встречалось на ее пути - искатели ее руки и рыцари ее свиты; ни одному не обернулась она вслед. Красота Королевы подобна была безмолвным закатам морозных зимних вечеров, когда весь мир объят холодом: зрелище леденящее и повергающее в трепет. Она походила на залитую солнцем одинокую горную вершину, закованную в сверкающий лед, несказанно прекрасную, на недоступное, гордое сияние поздним вечером в бескрайней выси, за пределами уютного и привычного мира - вершина, перед которой меркнут звезды, вершина, таящая гибель для скалолаза.

"Да, если она смогла бы заплакать, она смогла бы и полюбить", объявили гофмейстеры.

Она же мило улыбнулась сгорающим от страсти принцам и трубадурам, скрывающим свои королевские имена.

Тогда, один за одним, каждый принц, домогающийся ее благосклонности, поведал историю своей любви - простирая руки и опустившись на одно колено. Весьма трогательны и жалостливы были их рассказы; то там, то здесь на верхних галереях какая-нибудь из дворцовых фрейлин разражалась рыданиями. Королева же изящно наклоняла голову, словно равнодушная магнолия, что во мраке ночи подставляет всем по очереди ветеркам свои роскошные цветы. Когда же все принцы поведали о безнадежной любви к Королеве и отбыли, не вправе похвалиться иным трофеем, кроме собственных слез, - тогда-то явились, скрывая свои громкие имена, безвестные трубадуры и рассказали о любви к Сильвии в песнях.



И был среди них один, по имени Акроннион, одетый в лохмотья, покрытые слоем дорожной пыли; а под лохмотьями таилась изрубленная в боях кольчуга, покрытая вмятинами и царапинами; и когда ударил он по струнам арфы и запел свою песнь, фрейлины на галереях зарыдали в голос, и даже старые гофмейстеры всплакнули тайком, а после говорили, смеясь сквозь слезы: "Нетрудно растрогать стариков и вызвать праздные слезы на глазах глупых девиц, но Королеву Лесов он плакать не заставит!"

И она изящно склонила голову, и он был последним.

И разошлись восвояси безутешные герцоги, и принцы, и переодетые трубадуры. Акроннион же призадумался, покидая дворец.

Он был король Афармаха, Лула и Хафа, владыка Зеруры и холмистого Чанга, герцог Молонга и Млаша:

все эти земли не раз упоминались в рыцарских романах и отнюдь не были позабыты или упущены по рассеянности из виду при создании мифов. И задумался Акроннион, уходя прочь в своем не слишком-то вводящем в заблуждение наряде.

Да узнают те, кто в силу великой занятости не помнит собственного детства, что в недрах Волшебной Страны, которая расположена, как ведомо всем и каждому, у границ мира, живет Радостный Зверь. Он - само ликование.

Известно, что жаворонок в поднебесье, дети, играющие на улице, добрые феи и славные старики родители зачастую сравниваются - да как удачно! - с этим самым Радостным Зверем. Только в одном отношении подгулял он (если позволено мне будет прибегнуть к жаргону, дабы точнее выразить свою мысль), только один недостаток присущ ему: в простоте ликующего своего сердца он портит капусту Старика, Приглядывающего За Волшебной Страной, - ну и, само собой, питается он человечиной.

Да узнают далее, что тот, кому удастся собрать в чашу слезы Радостного Зверя и испить этой влаги, сможет заставить любого плакать от счастья ежели запоет и заиграет, охваченный вдохновением, пока действует зелье.

Вот сколь мудро рассудил Акроннион: если бы удалось ему при помощи своего искусства добыть слезы Радостного Зверя, чарами музыки удерживая того на безопасном расстоянии, и если бы оказавшийся тут же друг умертвил Радостного Зверя прежде чем тот перестанет рыдать - а рано или поздно перестают рыдать даже люди, - тогда бы герой сумел выбраться живым и невредимым из логова Зверя, унося с собою слезы, и испил бы он этой влаги перед Королевой Лесов, и заставил бы ее плакать от радости. Потому Акроннион призвал к себе одного бедного рыцаря, которому не было дела до красоты Сильвии, Лесной Королевы, ибо тот рыцарь давным-давно нашел себе милую в лесном краю светлым летним днем. То был вассал Акронниона, копейщик гвардии по имени Аррат; вместе пустились они в путь через поля легенд и добрались наконец до Волшебной Страны - королевства, что, как ведомо всем и каждому, раскинулось под солнцем на много миль вдоль границ мира. По древней, никому не известной тропе вступили они в эти земли, идя навстречу ветру, что задувал прямо из космоса, неся с собою металлический привкус - пыль блуждающих звезд. Так добрались они до открытого всем ветрам домика под соломенной кровлей, где живет Старик, Приглядывающий За Волшебной Страной: там он сидит у окна гостиной; окна же выходят за пределы мира. В подзвездной своей зале Старик встретил гостей и поведал им предания Космоса; когда же услышал он об опасном испытании, выпавшем на долю смельчаков, то заявил, что покончить с Радостным Зверем будет воистину благим делом - Старик явно был не из тех, кому приходились по душе его развеселые проделки. И вот проводил он гостей через заднюю дверь, ибо от парадного входа не вело ни одной тропы, и даже ступеней там не было - оттуда Старик обычно вытряхивал мусор прямо на Южный Крест. Так пришли они в сад, где росли капуста и цветы, что расцветают только в Волшебной Стране, обращая свои венчики к пролетающей комете; и Старик показал смельчакам путь к тому месту, что сам он называл Недра, - там Радостный Зверь устроил свое логово.

Тогда друзья проделали следующий маневр.
Акроннион должен был спуститься по ступеням вместе со своею арфой и агатовой чашей, в то время как Аррат отправился в обход - ему надлежало карабкаться по скале с другой стороны. А Старик, Приглядывающий За Волшебной Страной, возвратился в свой открытый всем ветрам домик и сердито ворчал себе под нос, проходя мимо капусты, - ох не по душе ему были повадки Радостного Зверя! Друзья же расстались, и каждый пошел своим путем.

Никто не видел их, кроме зловещей вороны, что с незапамятных времен кормилась мертвечиной.

Налетал ледяной ветер, словно дыхание звезд.

Поначалу тропа была крутой и опасной, но затем Акроннион добрался до широких и гладких ступеней, что вели от края обрыва к самому логову, и в этот миг, находясь на вершине лестницы, герой услышал несмолкаемое хихиканье Радостного Зверя.

Тогда Акроннион со страхом подумал: а вдруг ничто не в состоянии умерить веселость Радостного Зверя и даже самый печальный напев окажется бессилен? Однако же он не повернул вспять, но неслышно спустился по лестнице и, поставив агатовую чашу на ступень, запел песнь, называемую Скорбной. В ней говорилось о грозных и неотвратимых несчастьях, что давным-давно, на заре мира, постигли благословенные города. В ней говорилось о том, как боги, и звери, и люди встарь вручали сердца свои гордым возлюбленным - но и встарь не было им никакого ответа. В ней говорилось о золотом сонме прекрасных надежд - но не о том, как сбывались они. В ней говорилось о том, как Любовь бросает вызов Смерти - но и о том, как смеется в ответ Смерть. Довольное хихиканье Радостного Зверя в логове внезапно стихло. Зверь поднялся на ноги в встряхнулся. Веселости у него заметно поубавилось. Акроннион продолжал петь песнь, называемую Скорбной. Радостный Зверь, печально понурив голову, двинулся прямо к нему. Паника охватила Акронниона, но он не умолк. Он пел о неумолимом времени. Две огромные слезы набежали на глаза Радостного Зверя. Акроннион ногою придвинул поближе агатовую чашу. Он пел об осени и увядании. И Зверь заплакал - так плачут в день оттепели снежные холмы; и в агатовую чашу с плеском покатились крупные слезы. Акроннион в отчаянии продолжал петь; он поведал о тех светлых проблесках радости, что не сразу дано осознать - и не дано испытать дважды; о солнечных бликах, что озаряли некогда дорогие лица, ныне ушедшие в небытие. Чаша была полна. Акроннион чувствовал, что обречен:

Зверь подобрался совсем близко. Трубадуру вдруг показалось, что у того потекли слюнки! - но нет, это только слезы увлажнили пасть Зверя. Герой уже ощущал себя лакомым кусочком! Рыдания Зверя стихали! Акроннион запел о мирах, разочаровавших богов. И вдруг - раз! - и меткое копье Аррата вонзилось сзади точно в лопатку; и слезам, и развеселым проделкам Радостного Зверя настал конец - отныне и навсегда.

С величайшей осторожностью унесли друзья чашу слез, оставляя тушу Радостного Зверя, дабы внести некоторое разнообразие в диету зловещей вороны; проходя же мимо открытого всем ветрам домика под соломенной кровлей, распрощались они со Стариком, Приглядывающим За Волшебной Страной; он же, внимая рассказу о подвиге, довольно потирал свои огромные руки и повторял себе под нос: "Замечательно, просто замечательно. Моя капуста! Моя капусточка!"

И очень скоро Акроннион вновь пел в лесном дворце Королевы Лесов, загодя осушив до дна агатовую чашу. То был торжественный вечер: собрался весь двор, прибыли послы из краев легенд и преданий, явились даже один-два из Терра Когнита.

И Акроннион пел так, как не певал никогда раньше и не споет уже вновь.
Воистину исполнен скорби, великой скорби, путь человеческий; краток и безрадостен отпущенный смертному срок, и неведом итог; тщетны, о, как тщетны все усилия смертных; а удел женщины - кто скажет о нем? Ее рок, слитый воедино с судьбою мужчины, небрежно начертан равнодушными богами, что к другим небесам обращают лик свой.

Примерно так начал Акроннион, но затем вдохновение охватило его, и не в моей власти описать тревожную красоту его песни; радость переполняла ее, но с радостью сливалась неизъяснимая скорбь: таков и удел человеческий, такова же наша судьба.

Рыдания вторили дивной песне; вздохи эхом прокатились по залу: всхлипывали воины и сенешали, а девушки плакали в голос; от галереи до галереи слезы лились дождем.

Вокруг Королевы Лесов бушевал ураган рыданий и скорби.

Она же так и не обронила ни одной слезы.


Как некто пришел, в соответствии с предсказанием, в город Никогда   ::   Дансени Лорд

 
Аннотация: Следуйте за мной, леди и джентльмены, измученные Лондоном, следуйте за мной и те, кто устал от всего, что есть в известном мире – ибо здесь вы обретете новые миры.

---------------------------------------------

Лорд Дансени

Как некто пришел, в соответствии с предсказанием, в город Никогда



Ребенок, который играл среди террас и садов возле холмов Суррея, не знал, что именно он должен прибыть в Совершенный Город, не знал, что он должен увидеть подземелья, барбиканы и священные минареты самого могущественного из известных городов. Я думаю о нем теперь как о ребенке с маленькой красной лейкой, идущем по саду в летний день, сияющий над теплой южной страной; его воображение потрясено всеми рассказами о маленьких приключениях, и все это время его ожидает подвиг, которому дивятся люди.

Глядя в другом направлении, в сторону от суррейских холмов, в детские годы он созерцал пропасть, что, стена над стеной и гора над горой, ограждает Край Мира, и в бесконечных сумерках, наедине с Луной и Солнцем, охраняет невообразимый Город Никогда. Прочесть прихотливый узор его улиц и было суждено ребенку; пророчество подтверждало это. У него был волшебный повод, казавшийся потертой старой веревкой; старая странствующая женщина дала ему этот атрибут; он мог удержать любое животное, порода которого исключала покорность, вроде единорога, гиппогрифа Пегаса, дракона и виверна; но для львов, жирафов, верблюдов и лошадей волшебная веревка была бесполезна.

Как часто мы видели Город Никогда, это чудо из чудес! Не тогда, когда ночь царит в Мире, и мы не можем видеть ничего дальше звезд; не тогда, когда солнце сияет над миром, ослепляя наши глаза; но когда солнце висит в небе в некоторые штормовые дни, внезапно появляясь вечерами, и показываются те блестящие утесы, которые мы почти принимаем за облака, и сумерки нисходят с них, поскольку там всегда царят сумерки; а затем на сверкающих вершинах мы видим золотые купола, что возносятся над гранями Мира и кажется, танцуют с достоинством и спокойствием в нежном вечернем свете, который является обиталищем всякого Чуда. В этот час Город Никогда, непосещенный и далекий, взирает на свою сестру Землю.

Было предсказано, что он должен прийти туда. Об этом знали прежде, чем были созданы горы, и прежде, чем коралловые острова появились в море. И таким образом пророчество достигло исполнения и стало историей, и потом исчезло в Забвении, из которого я извлекаю весь этот рассказ, как будто вытягивая рыбу из воды. Гиппогрифы танцуют перед рассветом в верхних слоях атмосферы; задолго до того, как восход солнца вспыхнет на наших лужайках, они отправляются блистать в лучах света, который еще не достиг Мира; пока рассвет поднимается над истерзанными ветром холмами, и звезды чувствуют его, склоняясь к земле, пока солнечный свет не касается вершин самых высоких деревьев, – тогда гиппогрифы, озаренные светом, скрежеща оперением и сгибая крылья, скачут и резвятся, доколе не прибывают в некий преуспевающий, богатый, отвратительный город. И в тот же миг они возносятся над землей и улетают прочь от всего этого, преследуемые ужасным дымом, пока не достигают снова чистого синего воздуха.

Тот, кто в согласии с древним пророчеством должен прибыть в Город Никогда, спустился однажды в полночь со своим волшебным поводом к берегу озера, где гиппогрифы резвились на рассвете, поскольку почва там была мягка и они могли долго скакать, прежде чем оказались бы в городе; и там он ждал, укрывшись возле их тайных убежищ.
И звезды немного потускнели и стали неясными; но пока не было и признаков рассвета, когда далеко во тьме ночи появились два небольших шафранных пятнышка, затем четыре и пять: это были гиппогрифы, танцующие и вертящиеся вокруг солнца. Другая группа присоединилась к ним, их теперь стало двенадцать; они танцевали, сверкая своей причудливой расцветкой, когда поворачивались к солнцу спинами, они спускались медленно, широкими кругами; на деревьях, выделявшихся внизу на фоне неба, чернели тонкие ветки; вот звезда исчезла в небесах, потом другая; и рассвет приблизился подобно музыке, подобно новой песне. Утки понеслись к озеру от еще темных полей, вдали раздались чьи-то голоса, вод обрела цвет, и тем не менее гиппогрифы сияли в свете, паря в небе; но когда голуби уселись на карнизах и первая пташка подала голос, и маленькие лысухи все вместе поднялись в воздух, тогда внезапно с громом оперения гиппогрифы спустились вниз, и, как только они снизошли со своих астрономических высот, чтобы окунуться в первые лучи солнечного света, человек, которому в давние времена было предречено судьбой прибыть в Город Никогда, прыгнул и поймал последнего своим волшебным поводом. Скакун рвался, но не мог освободиться, поскольку гиппогрифы принадлежат к древнейшей породе, и волшебство имеет власть над другим волшебством; так что человек натянул повод, и скакун подскочил снова к высотам, с которых прибыл, как раненное животное возвращается домой. Но когда они вознеслись на те высоты, отчаянный наездник увидел по левую руку огромный и величественный, предназначенный ему Город Никогда, и он созерцал башни Лел и Лека, Нирид и Акутума, и утесы Толденарба, сверкающие в сумерках подобно алебастровой статуе Вечера. К ним он повернул скакуна, к Толденарбе и пропастям; крылья гиппогрифа гремели, когда повод направлял его. О пропастях же кто может говорить? Их тайна нерушима. Некоторые считают, что они являются источниками ночи, и что темнота нисходит из них вечерами в наш мир; в то время как другие намекают, что знание о них могло бы уничтожить нашу цивилизацию.

И за ним непрерывно наблюдали из пропастей глаза тех, в чьи обязанности это входило; дальше и глубже летучие мыши, которые обитали там, взлетели, когда увидели удивление в глазах; стражи на стенах разглядели поток летучих мышей и подняли свои копья, как в военные времена. Однако когда они почувствовали, что та война, за которой они наблюдали, теперь не касается их, они опустили копья и позволили ему войти, и он пронесся с грохотом через ведущие к земле ворота. И так он прибыл, как было предсказано, в Город Никогда, вознесенный на Толденарбе, и увидел поздние сумерки на тех башенках, которые не ведают иного света. Все купола были медными, но шпили на их вершинах были золотыми. Маленькие ониксовые ступеньки вели туда-сюда. Вымощены агатами были славные улицы города. Через маленькие квадратные стекла из розового кварца жители выглядывали из своих домов. Им, поскольку они смотрели со стороны, далекий Мир казался счастливым. Хотя тот город был облачен всегда в одну одежду, в сумерки, все же его красота достойна восхищения: город и сумерки были несравненны, но лишь друг для друга. Бастионы города были построены из камня, неизвестного в нашем мире; добытый неизвестно где, но названный гномами «эбикс», этот камень так отражал в сумерках красоту города, цвет за цветом, что никто не смог бы разглядеть, где кончаются вечные сумерки и начинается Город Никогда; они были близнецами, самыми лучшими детьми Чуда. Время было там, но касалось только куполов, которые были сделаны из меди, остальное оно оставило нетронутым, даже оно, разрушитель городов, было подкуплено неведомой мне взяткой. Однако часто плакали в Никогда о переменах и уходах, носили траур по катастрофам в других мирах, и даже иногда строили храмы разрушенным звездам, которые упали, пылая, вниз с Млечного пути, и все еще поклонялись им, давно забытым нами.
Есть у них и другие храмы – кто знает, каким божествам они посвящены?

И тот, кому единственному из всех людей было суждено прибыть в Город Никогда, был счастлив созерцать это, пока он несся по агатовым улицам, свернув крылья своего гиппогрифа, видя со всех сторон чудеса, о которых и в Китае не ведают. Когда он приблизился к самому дальнему городскому валу, где не обитал ни единый житель, и посмотрел в ту сторону, куда не выходило ни одно окно из розового кварца, он внезапно увидел в непроглядной дали, затмевающей горы, другой, еще больший город. Был ли тот город построен среди сумерек или стоял на берегах некого иного мира, он не знал. Он увидел, что тот город возвышается над Городом Никогда, и попытался достичь его; но этого неизмеримого дома неизвестных колоссов гиппогриф отчаянно боялся, и ни волшебный повод, ни что-либо иное не могли заставить монстра приблизиться к тому городу. Наконец, из одиноких предместий Города Никогда, где не бродил никто из жителей, наездник повернул медленно к земле. Он знал теперь, почему все окна были обращены туда, ибо жители сумерек пристально взирали на мир, а не на то, что было больше их. Тогда на последней ступени ведущей на землю лестницы, проходившей мимо Пропастей и у подножия блестящего лика Толденарбы, ниже затененной красоты тронутого золотом Города Никогда и ниже вечных сумерек, человек спешился с крылатого монстра: ветер, который спал в то время, подпрыгнул подобно своре собак, закричал и пронесся мимо них. В нижнем Мире было утро; ночь уходила прочь, а ее плащ тянулся следом за ней, туманы возвращались вновь и вновь, пока она уходила, мир был серым, но уже блистал, огни удивленно мигали в ранних окнах, вдали по влажным, тусклым полям тащились на поля коровы: именно в этот час снова коснулись полей копыта гиппогрифа. И в тот момент, когда человек развязал и снял волшебный повод, гиппогриф взлетел прямо ввысь с грохотом, возвращаясь в некое воздушное место, где танцует его народ.

И тот, кто преодолел сверкающую Толденарбу и прибыл – один из всех людей – в Город Никогда, обрел имя и славу среди народов; но только он и обитатели того сумеречного города хорошо знают две вещи, неведомые другим людям: есть другой город, превосходящий величием их собственный, а они – только плоды незавершенного эксперимента.



Лорд Дансени

Бедный старина Билл



И ад приморской таверной, исконным приютом моряков, угасал свет дня. Не в первый раз являлся я сюда, ибо дошел до меня слух, будто древняя флотилия испанских галеонов и по сей день носится по волнам в неисследованных пределах Южных морей, и весьма хотелось мне узнать о том больше, а матросы, распивающие заморские вина, порою весьма разговорчивы. Но на этот раз надежды мои не оправдались. Завсегдатаи таверны говорили мало и по большей части шепотом, и я уже собрался было уходить, как вдруг какой-то матрос, в ушах которого покачивались серьги чистого золота, оторвался от стакана и, глядя прямо перед собою, на стену, во всеуслышание поведал следующую историю:

(Когда позже разразилась гроза и тяжелые капли забарабанили в освинцованные оконные стекла, он без труда возвысил голос и продолжал говорить. Чем темнее становилось вокруг, тем ярче вспыхивал его исступленный взгляд).

«Парусник былых времен приближался к мифическим островам. Подобных островов мы отродясь не видывали.

Все мы ненавидели капитана, и он платил нам той же монетой. Он ненавидел всех нас в равной степени; фаворитов у него не водилось. Ни с одним из нас он никогда не заговаривал; только вечерами, когда сгущались сумерки, он, бывало, поднимал взгляд и останавливался – потолковать малость с повешенными на нок рее.

На корабле назревал бунт. Но пистолеты были только у капитана. Один пистолет он клал под подушку, а второй всегда держал при себе.

Острова выглядели прегадко. Маленькие, плоские, словно только что поднялись из морской пучины: ни тебе песка, ни скал, как это водится на приличных островах, только зеленая трава подступает к самой кромке воды. И еще – хижины, которые нам сразу не понравились.

Соломенные кровли едва приподнимались над землей и по углам странно загибались вверх, а под низкими застрехами темнели сомнительного вида оконца: сквозь толстые освинцованные стекла невозможно было рассмотреть, что происходит внутри. А вокруг – ни души; глаз не различал ни человека, ни зверя, так что оставалось только гадать, что за народ там живет. Но капитан-то знал! Он спустился на берег, вошел в одну из хижин, и кто-то зажег внутри свет, и маленькие окна зловеще скалились на нас.

Вернулся капитан, когда уже стемнело, и приветливо пожелал доброй ночи тем, кто раскачивался на нок рее, и окинул нас таким взглядом, что у бедного старины Билла душа ушла в пятки.

Следующей ночью обнаружилось, что капитан научился налагать проклятие. Мы мирно спали на своих койках, а капитан переходил от одного спящего к другому, в том числе и к бедному старине Биллу, и наставлял на нас палец, и изрекал проклятие: пусть, дескать, души наши мерзнут всю ночь напролет на верхушках мачт. И в следующее мгновение душа бедного старины Билла, словно мартышка, взгромоздилась на самый верх мачты и просидела там до утра, глядя на звезды и коченея от холода.

После этого команда слегка взбунтовалась, но вот капитан выступает вперед и снова наставляет на нас палец, и на этот раз бедный старина Билл и все остальные оказались за бортом, в холодной, зеленой воде, хотя тела их остались на палубе.

По счастью, наш юнга дознался, что капитан не может налагать проклятие, когда пьян, хотя стреляет ничуть не хуже, чем трезвый.

После этого оставалось только выждать своего часа: двоих мы, конечно, недосчитаемся, ну да ничего не поделаешь.
Кровожадно настроенные матросы требовали порешить капитана, но бедный старина Билл предложил отыскать необитаемый островок, вдали от морских путей, и оставить его там, снабдив годовым запасом продовольствия. И все послушались бедного старину Билла, и решили высадить капитана с корабля, как только тот напьется.

Прошло целых три дня, прежде чем капитан снова надрался, а тем временем всем нам, в том числе и бедному старине Биллу, пришлось несладко, потому что капитан всякий день измышлял новые проклятия, и куда бы не указывал он пальцем, туда отправлялись наши души; и рыбы к нам привыкли, и звезды тоже, и никто из них не пожалел нас, когда мы мерзли на мачтах либо плутали в чащах водорослей – и звезды, и рыбы занимались своим делом, холодно и невозмутимо на нас поглядывая.

Однажды, когда село солнце и настали сумерки, и луна разгоралась в небе все ярче, мы на мгновение прервали работу, потому что капитан вроде бы глядел в сторону, любуясь закатными красками, – как вдруг злодей развернулся и отослал наши души прямехонько на Луну. А Луна оказалась холоднее ночного льда; жуткие горы роняли мрачные тени, и вокруг царило безмолвие, словно в бесконечных лабиринтах склепов. Земля сияла в небе, размером с лезвие серпа, и мы затосковали по дому, но не могли ни заговорить, ни закричать.

Когда мы вернулись, стояла глубокая ночь, и на протяжении всего следующего дня мы держались с капитаном весьма почтительно, однако очень скоро он снова проклял кое-кого. Больше всего мы боялись, что капитан пошлет наши души в ад, и никто не поминал про ад иначе, чем шепотом, чтобы не навести его на эту мысль. Но на третий вечер юнга сообщил, что капитан пьян в стельку. Мы поспешили в капитанскую каюту и обнаружили, что злодей и впрямь лежит поперек кровати, и стрелял он так метко, как никогда прежде, но пистолетов-то было всего два, и недосчитались бы мы только двоих, кабы он не хватил Джо рукоятью по голове. В конце концов мы связали нашего недруга.

На протяжении двух суток бедный старина Билл вливал в капитана ром, не давая ему протрезветь, чтобы дар проклятия не вернулся к злодею до тех пор, пока мы не отыщем подходящий утес. И еще до заката следующего дня мьуишли славный пустынный островок для нашего капитана, вдали от морских путей, примерно в сотню ярдов длиной и восемьдесят шириной; и мы доставили его туда в лодке и снабдили годовым запасом еды, – ровно столько, сколько приходилось на каждого из нас, потому что бедный старина Билл любил справедливость. Там-то мы и оставили капитана: удобно привалившись к скале, он горланил матросскую песню.

Когда песнь капитана затихла вдали, все мы весьма приободрились и устроили пир из наших годовых запасов, потому что рассчитывали вернуться домой не позже чем через три недели. На протяжении недели мы задавали роскошные пиры по три раза на дню, и каждый получал больше, чем мог съесть, а недоеденные куски мы бросали на пол, словно урожденные джентльмены.

А потом вдали показался Сан-Хуэльгедос, и мы надумали причалить и потратить наши денежки там, но ветер переменился и погнал нас в открытое море. Нам так и не удалось перевести судно на другой галс и войти в гавань, хотя другие корабли проплывали мимо нас и благополучно бросали якорь в порту.

Порою вокруг нас воцарялся мертвый штиль, в то время как рыбацкие челны летели к берегу на крыльях урагана, а порою ветер выгонял нас в открытое море, а повсюду вокруг царили мир и покой. Весь день мы трудились, не покладая рук, ночью легли в дрейф и на следующий день предприняли еще одну попытку. Матросы других кораблей сорили деньгами в Сан-Хуэльгедосе, а мы никак не могли к нему приблизиться. И тогда мы обозвали нехорошим словом и ветер, и Сан-Хуэльгедос, и уплыли восвояси.

В Норенне повторилось то же самое.


Теперь мы жались друг к другу и говорили только шепотом. Вдруг бедный старина Билл ощутил страх. Мы прошли вдоль всего побережья, пытаясь пристать к земле, но у каждой гавани нас поджидал ветер и отбрасывал судно в открытое море. Даже маленькие острова нас не признавали.

И тогда мы поняли, что бедному старине Биллу на берег не сойти, и разбранили его доброе сердце, заставившее высадить капитана на утес, чтобы кровь злодея не пала на наши головы. Делать было нечего – только носиться по воле волн. Теперь мы не устраивали пиров, опасаясь, что капитан проживет целый год и так и не пустит нас на берег.

Поначалу мы взывали ко всем встречным кораблям и пытались подплыть к ним на лодке; но проклятие капитана оказалось сильнее весел, и мы сдались. Целый год мы играли в карты в капитанской каюте, день и ночь, в шторм и в штиль, и каждый грозился отплатить бедному старине Биллу, как только мы окажемся на твердой земле.

При одной мысли о бережливости капитана нас бросало в дрожь: это он-то, что в море напивался каждый второй день, он по сей день живехонек и вдобавок трезв, потому что проклятие злодея не впускало нас в гавани – а запасы убывали!

Тогда мы бросили жребий – и Джиму не повезло. Джима хватило нам ровнехонько на три дня, и мы снова бросили жребий, и следующим оказался негр-слуга. Черномазого тоже не удалось растянуть надолго, и мы снова бросили жребий, и съели Чарли, а капитан и не думал отдавать концы.

Чем меньше нас становилось, тем реже приходилось бросать жребий. Теперь мы растягивали сотоварища дней на шесть, а то и дольше; а выносливости капитана приходилось только удивляться. Минул год и еще пять недель, когда пришел черед Майка, и его хватило на неделю, а капитан умирать и не думал. Мы все недоумевали, как это ему до сих пор не надоело одно и то же проклятие, однако, надо полагать, у брошенного на необитаемом острове свой взгляд на вещи.

И вот остались только Джейк, и бедный старина Билл, и юнга, и Дик, и жребий мы уже не бросали. Мы порешили, что юнге и без того слишком долго везло, и хватит ему искушать судьбу.

И вот бедный старина Билл остался с Джейком и Диком, а капитан и не думал сдаваться. Когда мальчугана уже не осталось, а капитан так и не отдал концы, Дик, дюжий, широкоплечий парень, под стать бедному старине Биллу, объявил, что настала очередь Джейка: дескать, этот счастливчик и так протянул слишком долго. Но бедный старина Билл обсудил это дело с Джейком и оба они решили, что лучше уступить первенство Дику.

И вот остались Джейк и бедный старина Билл, а капитан умирать и не думал.

Когда от Дика осталось только воспоминание, эти двое следили друг за другом день и ночь, не смыкая глаз. И вот, наконец, бедный старина Билл рухнул на палубу без чувств и пролежал так с час. Тут Джейк подкрался к нему с ножом и нацелился на бедного старину Билла. Но бедный старина Билл ухватил его за запястье, и вывернул ему руку, и дважды тыкнул Джейка его же ножом, – на всякий случай, хотя лучшая вырезка при этом существенно пострадала. Так бедный старина Билл остался один-одинешенек.

А на следующей неделе, не успела закончиться еда, как капитан, должно быть, скончался; потому что бедный старина Билл услышал, как душа капитана с проклятиями летит над морем, и на следующий день корабль выбросило на скалистый берег. И капитан мертв вот уже сто лет, а бедный старина Билл возвратился на твердую землю жив-здоров. Однако похоже на то, что отделаться от капитана не так-то просто, потому что бедный старина Билл почему-то не стареет, и смерть его не берет. Бедный старина Билл!»

При этих последних словах наваждение рассеялось, и все мы вскочили и бросились вон.
И дело не только в гнусной истории: жуткий взгляд рассказчика и пугающая легкость, с которой голос его перекрывал рев грозы, убедили меня никогда больше не переступать порога этой приморской таверны, прибежища мореходов.

Бетмура



Есть в лондонских ночах почти незаметная свежесть, словно ночной заблудший ветер-беглец бросил своих сородичей на плоскогорьях Кента и прокрался в город. Чуть поблескивают влажные мостовые. Слух, что стал особенно острым в этот поздний час, ловит звук шагов вдалеке. Громче и громче звучат шаги, и заполняют всю ночь. И вот мимо проходит темная, закутанная в плащ фигура, и звуки шагов снова стихают в темноте. Поздний гуляка возвращается домой. Где-то кончился бал, двери уже закрыты. Погасли желтые огни, умолк оркестр, танцоры вышли в ночь, и Время сказало: «Прошло и забыто, и с глаз долой».

Тени начинают разбредаться по одной со своих сборищ. Ступая не громче теней, тощих и мертвых, крадутся по домам коты. И даже здесь, в Лондоне, чувствуем мы, еще неясно, что приближается рассвет, приход которого в бескрайних полях возвещают птицы и звери и звезды.

Не знаю точно, когда именно, но я начинаю понимать, что мрак ночи безвозвратно изгнан. Неожиданно мне открывается в усталой бледности фонарей, что, хотя улицы еще по-ночному безмолвны, но не потому, что у мрака остались еще силы, а потому что люди еще не воспряли ото сна, чтобы нанести ему последний удар. Так в дворцовых переходах неопрятные, опустившиеся стражи еще шагают с древними мушкетами на плечах, хотя владения государя, которые они должны охранять, уже стали столь малы, что неприятелю просто жаль тратить силы на то, чтобы захватить их.

И вот по виду фонарей, этих сраженных миньонов ночи, становится ясно, что вершины английских гор уже видят рассвет, что утесы Дувра уже белеют в свете утра, что с моря поднялся туман и движется вглубь острова.

И вот на улицах появились люди и моют мостовую.

Смотри же – ночь мертва.

Какие воспоминания, какие фантазии обуревают ум! Ночь, как враг, только что вытеснена из Лондона рукой Времени. Тысячи обычных изделий рук человеческих на краткий миг окутаны тайной, словно вор, одетый в пурпур и воссевший на зловещий трон. Четыре миллиона человек спят и, может быть, видят сны. В какие миры ушли они? С кем они встретились? Моя же мысль далеко отсюда – в Бетмуре, в одиноком городе, ворота которого скрипят на ветру. Створки ворот качает ветер, он качает их, и они скрипят и скрипят, но никто не слышит их. Они сделаны из зеленой меди, они прекрасны, но никто не видит их. Ветер пустыни заносит петли песком, но привратник не придет очистить их. Ни стража не пройдет по стенам Бетмуры, ни враг не подойдет под ее стены. Ни света в ее домах, ни шагов на ее улицах; она стоит, мертва и одинока, за Гапскими горами, и я бы хотел увидеть Бетмуру еще раз, но не осмелюсь.

Я слышал, что с тех пор, как опустела Бетмура, прошло уже много лет.

Об этом говорят в тавернах, где пьют моряки, и об этом рассказывали мне путешественники.

Раньше я надеялся еще раз увидеть Бетмуру. Говорят, уже много лет прошло с тех пор, когда последний раз собрали урожай со знакомых мне виноградников, превратившихся теперь в пустыню. Был ясный день, и горожане танцевали у виноградников под звуки калипака. Кустарник был в полном цвету, весь в пурпуре, и снег сиял на вершинах Гапских гор.

За стенами города, у медных ворот, давили гроздья в чанах, чтоб сделать потом сираб. Урожай был хорош.

И в садиках на краю пустыни били в тамбанги и титтибуки, и насвистывал мелодично зутибар.


Радостью, песней и танцем был наполнен день, ведь урожай уже собран и хватит сираба на зиму, и много еще останется, чтоб обменять на бирюзу и изумруды у купцов, пришедших из Оксугана. И так радовались они весь день урожаю своему на узкой полоске возделанной земли между Бетмурой и песком пустыни, что встречается с небом на юге. И когда дневная жара начала спадать, а солнце спустилось к снегам Гапских гор, звук зутибара все еще слышался в садах, и яркие одежды еще развевались в пляске среди цветов.

На протяжении всего дня было видно, как трое всадников спускаются на мулах с Гапских гор. По дороге, что извивалась по склону горы, спускались они все ниже, три черные точки на белом снегу. Первый раз их увидели ранним утром, почти на рассвете, на вершине перевала через Джагганот; видимо, они ехали из Утнар-Вехи. И ехали они весь день. И вечером, как раз перед тем, как гаснет свет дня и краски берет в руки ночь, они появились перед воротами Бетмуры. В руках у них были жезлы гонцов, как принято в тех краях, и они показались одетыми в траур, когда их окружили горожане в праздничных, зеленых и лиловых одеждах. Те европейцы, которые были при этом слышали речь гонцов, не знали языка, и расслышали только название Утнар-Вехи. Но речь эта была краткой, люди быстро разнесли весть, принесенную гонцами, и почти сразу же подожгли свои виноградники, и стали уезжать из Бетмуры, направляясь большей частью на север, хотя некоторые отправились на запад. Они выбегали из своих чистых белых домов, и поток их шел через медные ворота; внезапно утихли ритмы тамбанга и титтибука, в последний раз вздохнул нежно зутибар, и всего еще один раз прозвенел калипак. Трое чужаков отправились в обратный путь по той же дороге сразу, как только передали послание. В этот час обычно зажигали свет на высокой башне со многими окнами, чтобы отпугнуть львов, и запирали медные ворота Бетмуры на засов. Но в ту ночь свет в башне не зажегся, и открытые ворота остались открыты, чтоб уже никогда не закрыться, и слышны были только звуки пламенеющего пожарища, где были раньше виноградники, и шаги покидающих Бетмуру горожан. Не было слышно плача, не было слышно вообще ничего, и целью их было только – бежать. И они бежали – стремительно, молча, как бежит дикое стадо, внезапно завидев человека. Было так, словно случилось то, чего боялось не одно поколение, словно оставался только один выход: бежать сейчас же, ни секунды не раздумывая.

Страх овладел и европейцами, и они тоже бежали. А что это была за весть, я так никогда и не узнал.

Многие считают, что это было послание от Тубы Млина, таинственного властителя той страны, которого никогда не видел человек, с приказом покинуть Бетмуру. Другие утверждают, что это было предостережение богов, правда, от дружественных богов или наоборот, не знают и они.

Еще говорят, что в городах по всей Утнар-Вехи свирепствовала Чума, летящая с юго-восточным ветром, который уже много недель дул над ними в сторону Бетмуры.

А еще говорят, что трое путников были больны страшной болезнью – нусарой, и даже пот, капающий с их мулов, был полон заразы. В Бетмуру их якобы привел голод, но лучшего объяснения этому страшному преступлению не предлагается.

Но чаще я слышал, что это было послание самой пустыни, что владеет всей землей к югу – послание, которое песок пустыни своим ни на что не похожим голосом нашептал тем, кто знал этот голос: тем, кто мог оставаться в пустыне ночью без крова, днем без воды, тем, кто был там, где шепчет песок, тем, кто знает, что ему нужно в злонамеренности его. Говорят, что ему понадобилась Бетмура, что он решил пройти по ее прекрасным улицам, и сделать так, чтобы только ветры пустыни жили в ее храмах и домах.

Ибо человек – и лицо его, и речь, и песни – ненавистны его старому злому сердцу, и в Бетмуре должны воцариться покой и тишина, и жуткий шепот песка у ее ворот.

Я думаю, если бы я знал, что за весть принесли к медным воротам те трое всадников, я бы отправился еще раз взглянуть на Бетмуру. Здесь, в Лондоне, меня охватывает страстное желание снова увидеть этот прекрасный белый город; но я не осмелюсь, потому что не знаю, с какой опасностью мне придется встретиться там – с гневом ли неизвестных зловещих богов, невыразимо страшной болезнью, проклятием пустыни, пыткой в личной тюрьме императора Тубы Млина, или еще чем-нибудь, о чем не сказали путешественники – возможно, чем-нибудь еще более ужасным.



Человек с золотыми серьгами



Может быть, мне это приснилось. Но по крайней мере можете поверить – я в один прекрасный день сошел с городской магистрали, направился в доки и увидел покрытые слизью причалы, круто спускающиеся к воде, увидел и огромную серую реку, скользящую мимо, и потерянные вещи, которые уплывали по ней, переворачиваясь раз за разом, и подумал о народах и о безжалостном Времени, и увидел и подивился царственным судам, прибывшим недавно из-за моря.

Именно тогда, если я не ошибаюсь, я и заметил прислонившегося к стене человека с золотыми серьгами, устремившего свой взгляд в сторону кораблей. Его кожа имела темный оттенок юга: густые черные волосы его усов слегка побелели от соли; он носил темный синий жакет, какой обычно носят матросы, и длинные ботинки мореходов, но взгляд его был направлен вдаль от стоящих в гавани судов, он, казалось, созерцал самые далекие вещи.

Даже когда я заговорил с ним, он не повернулся ко мне, а ответил мне мечтательно, с тем же самым остановившимся взглядом, как будто его мысли остались в далеких и пустынных морях. Я спросил его, с какого он судна, ведь в порту их стояло немало. Парусные суда были там со свернутыми парусами и прямыми неподвижными мачтами, подобными зимнему лесу; пароходы были там, и огромные лайнеры выпускали праздный дым в сумерки. Он ответил, что не был ни на одном из них. Я спросил, на какой линии он работал, поскольку он совершенно очевидно был моряком; я упомянул все известные линии, но он их не знал. Тогда я спросил, где он работал и кем был. И он сказал: «Я работаю в Саргассовом Море, и я последний из пиратов, последний оставшийся в живых». И я пожал его руку, пожал несколько раз. Я сказал:

«Мы боялись, что Вы умерли. Мы боялись, что Вы умерли». И он ответил печально: «Нет. Нет. Я слишком много грешил в Испанских морях: мне не позволяют умереть».

Червь и ангел



Отползая от могилы павшего, червь встретился с ангелом.

И вместе они рассматривали королей и королевства, и юношей и девушек, и города людей. Они видели стариков, тяжело восседающих в креслах, и слышали детей, поющих в полях. Они видели далекие войны, воинов и окруженные стеной города, мудрость и зло, и великолепие королей, и людей всех стран, которых касался солнечный свет.

И червь сказал ангелу: «Смотри на мою пищу».

«Мммм… Всякая плоть-трава…» – пробормотал ангел, когда они шли по берегу моря, «и ты можешь уничтожить даже это?» И червь побледнел от гнева, поскольку три тысячи лет он пытался уничтожить эту черту и все равно ее мелодия звучала в его голове.


Чу-бу и Шимиш



По вторникам вечером, согласно традиции, в храм Чу-бу входили священники и провозглашали: «Нет никого, кроме Чу-бу». И все люди радовались и выкрикивали: «Нет никого, кроме Чу-бу». И мед подносили Чу-бу, и кукурузу, и жир. Таким образом его возвеличивали. Чу-бу был идол некоторой давности, как можно было заметить по цвету древесины. Он был вырезан из красного дерева, и после того как его вырезали, идола хорошенько отполировали. Потом его установили на диоритовом пьедестале с жаровней перед ним для горящих специй и плоских золотых тарелок для жира. Так они поклонялись Чу-бу.

Он, должно быть, стоял там более ста лет, когда в один день священники вошли с другим идолом в храм Чу-бу и поставили его на пьедестале возле Чу-бу и воспели: «Здесь также Шимиш». И все люди возрадовались и вскричали: «Здесь также Шимиш». Шимиш был явно современный идол, и хотя древесина была запятнана темно-красной краской, можно было заметить, что его только что вырезали. И мед подносили Шимишу, так же как и Чу-бу, и кукурузу, и жир. Ярость Чу-бу не знала никаких пределов: он разъярился той же ночью, и на следующий день он был все еще разъярен. Ситуация требовала немедленных чудес. Опустошить город мором и уничтожить всех своих священников едва ли было в пределах его власти, поэтому он мудро сконцентрировал свои божественные силы, достаточные для управления небольшим землетрясением. «Таким образом», мыслил Чу-бу, «я подтвержу свой статус единственного бога, и люди плюнут на Шимиша».

Чу-бу возжелал и возжелал снова и никакого землетрясения не случилось, когда внезапно он узнал, что ненавистный Шимиш осмелился также попытаться сотворить чудо. Он прекратил заниматься землетрясением и прислушался, или скажем так, причувствовался, к тому, о чем думал Шимиш; ибо боги узнают, что проходит в сознании, посредством чувства, отличного от наших пяти. Шимиш тоже пытался устроить землетрясение.

Мотивом нового бога было, вероятнее всего, самоутверждение. Я сомневаюсь, понял ли Чу-бу этот мотив и волновал ли его мотив; было достаточно для идола, уже пылавшего злобой, что его отвратительный конкурент оказался на грани чуда. Вся мощь Чу-бу сразу обратилась вспять и установила прочный заслон против землетрясения, даже самого маленького. Так обстояли дела в храме Чу-бу в течение некоторого времени, и никакого землетрясения не происходило.

Быть богом и потерпеть неудачу в чудесах – ужасное ощущение; как если бы человек чихнул, не чувствуя к тому никакой предрасположенности; как если бы нужно было плавать в тяжелых ботинках или вспомнить имя, которое намертво забыто: все это испытывал Шимиш.

И в вторник священники вошли, и народ, и они поклонялись Чу-бу и предложили дары ему, говоря: «O Чу-бу, который создал все», и затем священники пели: «и есть также Шимиш»; и Чу-бу испытал жгучий стыд и не говорил в течение трех дней.

Были в храме Чу-бу и святые птицы, и когда третий день настал и настала ночь, случилось, как показалось Чу-бу, что появилась грязь на голове Шимиша.

И Чу-бу сказал Шимишу, как говорят боги, не шевеля губами и не нарушая тишины: «Грязь на твоей голове, О Шимиш». Всю ночь напролет он бормотал снова и снова: «Грязь на голове Шимиша». И когда настал рассвет и вдали зазвучали голоса, Чу-бу возликовал при пробуждении Земли, и выкрикивал, пока солнце не достигло зенита: «Грязь, грязь, грязь, на голове Шимиша», и в полдень он сказал: «Так Шимиш бог». Таким образом Шимиш был посрамлен.


И во вторник кто-то пришел и вымыл его голову розовой водой, и ему поклонялись снова, когда пели: «Есть также Шимиш». И все же победа осталась за Чу-бу, поскольку он сказал: «Голова Шимиша была грязна» и снова: «Его голова была грязна, этого достаточно». И вот однажды вечером грязь оказалась и на голове Чу-бу, и это было подстроено Шимишем. С богами дела обстоят не так, как с людьми. Мы – сердимся на других и забываем о нашем гневе снова, но гнев богов остается. Чу-бу помнил, и Шимиш не забывал. Они говорили, как мы не говорим, все так же в полной тишине, слушали друг друга, и были их мысли непохожи на наши. Мы не должны судить их по человеческим стандартам. Всю ночь напролет они говорили и всю ночь звучали только эти слова: «Грязный Чу-бу», «Грязный Шимиш». «Грязный Чу-бу», «Грязный Шимиш» – всю ночь. Их гнев не угасал на рассвете, и ни один не уставал от своих обвинений. И постепенно Чу-бу начал понимать, что он не более чем равен Шимишу. Все боги ревнивы, но это равенство с выскочкой Шимишем, вещью из окрашенной древесины на сотню лет новее Чу-бу, и это поклонение, возданное Шимишу в собственном храме Чу-бу, были особенно ужасны. Чу-бу был ревнив даже для бога; и когда вторник настал снова, третий день поклонения Шимишу, Чу-бу не мог этого больше вынести. Он почувствовал, что его гнев должен быть явлен любой ценой, и он возвратился со всей страстностью своей воли к достижению небольшого землетрясения. Служители только что ушли из храма, когда Чу-бу направил всю свою волю на достижение этого чуда. Время от времени его размышления прерывались этим теперь знакомым тезисом: «Грязный Чу-бу», но Чу-бу жестко направлял свою волю, даже не отвлекаясь на то, что он собирался сказать и уже сказал девять сот раз, и наконец даже эти помехи прекратились.

Они прекратились, потому что Шимиш возвратился к проекту, от которого он никогда окончательно не отказывался, желая самоутвердиться и возвеличиться перед Чу-бу, совершив чудо, и в вулканической области он избрал небольшое землетрясение как чудо, которое легче всего выполнить маленькому богу.

Землетрясение, к которому стремятся два бога, имеет вдвое больше шансов свершиться, чем то, которого желал бы один, и неисчислимо больше шансов, чем в том случае, когда два бога тянут в разные стороны; как, если взять в пример древних великих богов, в том случае, когда солнце и луна действуют в одном направлении, мы имеем самые большие приливы.

Чу-бу ничего не знал о теории приливов и был слишком занят своим чудом, чтобы заметить, что делал Шимиш. И внезапно чудо свершилось.

Это было очень незначительное землетрясение, ибо имеются другие боги, кроме Чу-бу или даже Шимиша, и оно было совсем слабым, как пожелали боги, но оно ослабило некоторые монолиты в колоннаде, которая поддерживала одну сторону храма, и целая стена рухнула, и низкие хижины людей того города были поколеблены немного и некоторые из их дверей были забиты так, что они не открывались; этого было достаточно, и на мгновение казалось, что это все; ни Чу-бу, ни Шимиш не приказывали большего, но они привели в движение древний закон, древнее чем Чу-бу, закон гравитации, которым эта колоннада удерживалась в течение сотни лет, и храм Чу-бу содрогнулся и затем замер, содрогнулся вновь и низвергся на головы Чу-бу и Шимиша.

Никто не восстановил его, поскольку никто не смел приблизиться к таким ужасным богам.

Некоторые сказали, что Чу-бу вызвал чудо, но некоторые сказали, что Шимиш, и это породило ересь. Слабый адепт, встревоженный горечью конкурирующих сект, нашел компромисс и сказал, что оба вызвали бедствие, но никто не додумался до истины: все было содеяно конкуренцией.

И росла уверенность, и обе секты поддержали ее в целом, что тот, кто коснется Чу-бу или посмотрит на Шимиш, умрет.

Именно так Чу-бу перешел в мое владение, когда я путешествовал однажды за холмами Тинга. Я нашел его в упавшем храме Чу-бу, руки и пальцы ног идола были липкими от мусора, он лежал на спине, и в том положении, в котором я нашел его, я и держу его к до сих пор под стеклянным колпаком, поскольку так он меньше портится. Шимиш был сломан, так что я оставил его, где он был.

И есть что-то столь беспомощное в Чу-бу с его жирными руками, висящими в воздухе, что иногда я, движимый состраданием, склоняюсь перед ним и прошу: «O Чу-бу, ты, который сделал все, помоги твоим слугам».

Чу-бу не может сделать много, хотя я уверен, что в бридже он послал мне козырного туза после того, как я не держал в руках стоящих карт весь вечер. А впрочем, слепая удача могла сделать для меня то же самое. Но я не говорю об этом Чу-бу.

Чудесное окно



Старика в восточной одежде вели полицейские, и это привлекло к нему и к пакету в его руках внимание м-ра Сладдена, который зарабатывал средства к существованию в торговом центре господ Мергина и Чатера, то есть в их учреждении.

М-р Сладден имел репутацию самого глупого юноши в их бизнесе; малейший намек на романтику – просто намек! – уводил его взгляд куда-то вдаль, как будто стены торгового центра были сотканы из кружев, а сам Лондон был только мифом. Это, естественно, мешало ему проявлять должное внимание к клиентам.

Самого факта, что грязный лист бумаги, в который был завернут пакет старика, покрыт вязью арабского письма, оказалось вполне достаточно, чтобы подать м-ру Сладдену романтичную идею, и он наблюдал, пока небольшая толпа не уменьшилась; незнакомец остановился у обочины, развернул свой пакет и приготовился продать вещь, которая была внутри. Это было небольшое окно из старой древесины с маленьким стеклом по центру; окно было немного больше фута в ширину и около двух футов в длину. М-р Сладден никогда прежде не видел, чтобы окно продавали на улице, так что он спросил о цене.

«Его цена – все, чем Вы обладаете», сказал старик.

«Где Вы взяли это?» – сказал м-р Сладден, поскольку это было странное окно.

«Я отдал все, чем обладал, за эту вещь на улицах Багдада».

«У вас было что отдать?» – спросил м-р Сладден.

«У меня было все, чего я хотел», – прозвучало в ответ, – «кроме этого окна».

«Это, должно быть, хорошее окно», – сказал молодой человек.

«Это – волшебное окно», – отвечал старик.

«У меня только десять шиллингов с собой, но дома еще есть пятнадцать и шесть».

Старик некоторое время размышлял.

«Тогда двадцать пять и шесть пенсов – это и есть цена окна», – сказал он.

Как только сделка состоялась и десять шиллингов были уплачены, а странный старик пришел за оставшимися деньгами и собрался приладить волшебное окно в единственной комнате покупателя, в голову м-ра Сладдена пришла мысль, что ему не нужно окно. Но они были уже в дверях дома, в котором он снимал комнату, и объяснения несколько запоздали.

Незнакомец потребовал оставить его одного, пока он установит окно, так что м-р Сладден остался за дверью на верху короткого пролета скрипучей лестницы. Он не услышал никакого стука.

И вот странный старик вышел – в выцветшей желтой одежде, с большой бородой, с глазами, устремленными вдаль. «Все закончено», сказал он и расстался с молодым человеком. Остался ли он как осколок иного цвета и времени в Лондоне, или возвратился снова в Багдад, в какие темные руки попали его «двадцать пять и шесть» – всего этого м-р Сладден никогда не узнал.

М-р Сладден вошел в пустую комнату, в которой спал и проводил все свободные часы между закрытием и открытием торгового дома господ Мергина и Чатера. Для пенатов столь темной комнаты его опрятный сюртук, должно быть, был источником непрерывного удивления. М-р Сладден снял его и тщательно свернул; окно старика висело на стене довольно высоко. До сих пор на той стене не было никакого окна и вообще никакого украшения, кроме маленького буфета, так что, когда м-р Сладден ловко снял сюртук, то сразу же выглянул в свое новое окно. Раньше там был его буфет, в котором он хранил его чайную посуду: вся она теперь стояла на столе. Когда м-р Сладден поглядел в новое окно, был поздний летний вечер; бабочки некоторое время назад сложили крылышки, хотя летучие мыши еще не поднялись в воздух – но это был Лондон: магазины были закрыты и уличные фонари еще не зажглись.




М-р Сладден протер глаза, затем протер окно, и тем не менее он видел сверкающее синее небо, и далеко, далеко внизу, так что ни звук, ни дым из печных труб не поднимались вверх, находился средневековый город с башнями; коричневые крыши и мощеные улицы, и затем белые стены и фундаменты, и вокруг них яркие зеленые поля и крошечные ручейки. На башнях стояли лучники, и на стенах были копьеносцы, и время от времени фургон проезжал по какой-нибудь старинной улице и громыхал через ворота и наружу, а иногда повозка подъезжала к городу из тумана, который расползался вечером по полям. Иногда люди высовывали головы из решетчатых окон, иногда какой-то праздный трубадур, казалось, пел, и никто никуда не спешил и никто ни о чем не беспокоился.

Хотя расстояние было огромным, головокружительным, а м-р Сладден оказался куда выше города, выше, чем любая горгулья на куполе собора, но все же одну деталь он разглядел как ключ ко всему: знамена, развевавшиеся на каждой башне над головами праздных лучников, были украшены маленькими золотыми драконами на чистом белом поле.

Он услышал рев моторных автобусов из другого окна, он услышал вопли разносчиков газет.

После этого м-р Сладден стал более мечтательным, чем когда-либо прежде, в учреждении господ Мергина и Чатера. Но в одном вопросе он был мудр и серьезен: он делал непрерывные и осторожные расспросы относительно золотых драконов на белых флагах, и не говорил ни с кем о своем замечательном окне. Он изучил флаги каждого королевства в Европе, он даже заинтересовался историей, он вел поиск в магазинах, которые занимались геральдикой, но нигде не мог он найти и следа маленьких драконов или серебристо-белого поля. И когда стало казаться, что для него одного трепещут эти золотые драконы, он полюбил их, как изгнанник в пустыне мог бы полюбить лилии у своего дома или как больной мог бы полюбить ласточек, если он может не дожить до следующей весны.

Как только господа Мергин и Чатер закрывались, м-р Сладден имел обыкновение возвращаться в свою темную комнату и пристально глядеть в чудесное окно, пока в городе не становилось темно и пока охранники не шли с фонарями вокруг валов, и пока не наставала ночь, полная странных звезд. Однажды ночью он попробовал пометить формы созвездий, но это ни к чему его не привело, поскольку очертания отличались от всех, которые сияли над известными полушариями.

Каждый день, как только он просыпался, он первым делом шел к чудесному окну, и там был город, уменьшенный огромным расстоянием, сверкающий в утреннем свете, и золотые драконы танцевали на солнце, и лучники потягивались или взмахивали руками на вершинах овеваемых ветрами башен. Окно не открывалось, так что он никогда не слышал песен, которые трубадуры пели у позолоченных балконов; он даже не слышал перезвона колоколов, хотя и видел, что галки разлетались каждый час над домами. И первое, что всегда бросалось ему в глаза над всеми башенками, которые стояли среди крепостных валов, – были небольшие золотые драконы, порхавшие на своих флагах. И когда он видел их, развевающихся на белом поле над каждой башней на фоне изумительно глубокого синего неба, он медленно одевался, и, бросив один последний взгляд, отправлялся на работу, унося с собой свою тайну.

Клиентам господ Мергина и Чатера было бы трудно представить себе подлинные амбиции м-ра Сладдена, когда он проходил перед ними в опрятном сюртуке: он мог бы быть копейщиком или лучником и сражаться за небольших золотых драконов, взлетающих в воздух на белых флагах, сражаться за неведомого короля в недоступном городе.

 
Сначала м-р Сладден подолгу ходил кругами вокруг улицы, на которой жил, но этим он ничего не добился; и скоро он заметил, что под его чудесным окном и с другой стороны дома дули разные ветры.

В августе вечера начали укорачиваться: это замечание сделали ему другие служащие в торговом центре, так что он почти испугался, что они заподозрили его тайну, и у него стало намного меньше времени для чудесного окна, поскольку там было мало огней и они угасали рано.

Однажды поздно утром в августе, непосредственно перед тем, как он пошел на службу, м-р Сладден увидел группу копейщиков, бегущих по мощеной дороге к воротам средневекового города – Города Золотых Драконов, как он обыкновенно называл его наедине с собой, но никогда не произносил этого вслух. Далее он заметил, что лучники собирали стрелы в дополнение к тем колчанам, которые они носили постоянно. Головы появлялись в окнах чаще, чем обычно, женщина выбежала и позвала детей в дом, рыцарь проехал по улице, а затем больше солдат появилось на стенах, и все вороны взлетели в воздух. На улице не пел ни один трубадур. М-р Сладден бросил один взгляд на башни, чтобы увидеть, что флаги подняты и что все золотые драконы парят на ветру. Тогда он был вынужден идти на службу. Он сел в автобус по обратному пути и взбежал по лестнице наверх. Ничего, казалось, не изменилось в Городе Золотых Драконов – кроме толпы на мощеной улице, ведущей к воротам; лучники, казалось, располагались как обычно лениво на своих башнях, и затем белый флаг опустился со всеми его золотыми драконами; он не увидел поначалу, что все лучники были мертвы. Толпа приближалась к нему, к крутой стене, с которой он смотрел; люди с белым флагом, покрытым золотыми драконами, медленно отступали, люди с другим флагом надвигались на них, на их флаге был огромный красный медведь. Другое знамя поднялось на башне. Тогда он увидел все: золотых драконов побеждали – его золотых драконов! Люди медведя подступали к окну; все, что он сбросит с такой высоты, упадет с ужасающей силой: каминные принадлежности, уголь, его часы, все, что угодно – он будет сражаться за своих золотых драконов. Пламя вспыхнуло на одной из башен и лизнуло ноги лежащего лучника; он не шевельнулся. И теперь чужой штандарт оказался вне поля зрения, внизу. М-р Сладден разбил стекла чудесного окна и выломал планку, которая удерживала их. Как только стекло разбилось, он увидел знамя, покрытое золотыми драконами, еще трепещущими на ветру, и затем, когда он отодвинулся, чтобы швырнуть вниз кочергу, его достиг запах таинственных специй, и потом все исчезло, даже дневной свет, поскольку позади фрагментов чудесного окна был только маленький буфет, в котором он хранил чайную посуду.

И хотя м-р Сладден теперь стал старше и знает о мире куда больше, и даже имеет свой собственный Бизнес, он так никогда и не смог купить другое подобное окно, и с тех пор ни из книг, ни от людей не получал никаких вестей о Городе Золотых Драконов.

Делатель борозды



Он был в черном, а его друг был в коричневом, члены двух старых семейств.

«Есть ли какие-нибудь перемены в том, как Вы строите ваши дома?» сказал тот, что был в черном.

«Никаких перемен», произнес другой. «А Вы?»

«Мы ничего не меняем», ответил первый.

Невдалеке проехал человек на велосипеде.

«Он всегда меняется», сказал тот, что в черном, «в последнее время почти каждое столетие. Ему нелегко. Всегда перемены».

«Он меняет метод, которым строит свой дом, разве не так?» сказал коричневый.

«Так говорит мое семейство», сказал другой. «Они говорят, что он изменился в последнее время».

«Они говорят, что он пристрастился к городам?» спросил коричневый.

«Мой кузен, который живет на колокольне, говорит так», заметил черный. «Говорит, он почти все время проводит в городах».

«И там он худеет?» сказал коричневый.

«Да, он худеет».

«Это правда?»

«Каркай», откликнулся черный.

«Правда, что он не протянет много столетий?»

«Нет, нет,» сказал черный. «Делатель борозды не умрет. Мы не должны потерять делателя борозды. Он сделал немало глупостей, он слишком много играл с дымом и он болен. Его двигатели утомили его, и его города злы. Да, он очень болен. Но через несколько столетий он забудет свое безумие, и мы не потеряем делателя борозды. Время излечит его, он снова будет копать и мое семейство получит свою пищу из сырой земли позади него. Он не умрет».

«Но они говорят, не правда ли», сказал коричневый, «что его города вредны, и что он там становится больным и не может бегать больше, и что с ним происходит то же, что и с нами, когда мы растем слишком сильно, и трава становится горькой на вкус в дождливую погоду, и наш молодняк болеет и умирает».

«Кто говорит это?» отозвался черный.

«Голубь», ответил коричневый. «Он возвратился весь грязный. И Заяц однажды бывал на краю городов.

Он говорит то же самое. Человек слишком болен, чтобы преследовать его. Он думает, что Человек умрет, и его злой друг Собака с ним. Собака, она умрет. Эта противная Собака. Она умрет также, грязный товарищ!»

«Голубь и Заяц!» сказал черный. «Мы не потеряем делателя борозды».

«Кто сказал тебе, что он не умрет?» спросил его коричневый друг.

«Кто сказал мне! Мое семейство и его семейство поняли друг друга в незапамятные времена. Мы знаем, что безумия уничтожат друг друга и что каждый может выжить в эту пору, и я говорю, что делатель борозды не умрет».

«Он умрет».

«Каркай».

А Человек сказал в сердце своем: «Только еще одно изобретение. Я только хочу еще кое-что сделать с бензином, а затем я все это брошу и вернусь в леса».\


Демагог и дама полусвета



Демагог и дама и полусвета случайно пришли вместе к вратам Рая. И Святой печально взглянул на обоих.

«Почему Вы были демагогом?» спросил он первого.

«Поскольку», сказал демагог, «я отстаивал те принципы, которые сделали нас такими, какие мы есть, и вызвали любовь к нашей партии в великодушных людских сердцах. На словах я стоял неустрашимо, стремясь к широкой популярности».

«А Вы?» сказал Святой даме полусвета.

«Я хотела денег», сказала она.

И поразмыслив немного, Святой сказал: «Хорошо, входите; хоть Вы этого и не заслуживаете». Но демагогу он сказал: «Мы искренне сожалеем, но ограниченность мест, имеющихся в нашем распоряжении, и печальный недостаток интереса к тем Вопросам, которые Вы задавали и так умело разрабатывали в прошлом, не дают нам возможности предоставить Вам поддержку, о которой Вы просите». И он закрыл золотую дверь.

Дом Сфинкс



Когда я прибыл в Дом Сфинкс, было уже темно. Хозяева нетерпеливо приветствовали меня. И я, несмотря на дела, был доволен любой защите от этого зловещего леса. Я сразу увидел, что здесь творится нечто важное, хотя множество покровов сделали все, что могут сделать скрывающие истину покровы. Нарастающее беспокойство приема заставило меня заподозрить нечто ужасное.

Сфинкс была грустна и молчалива. Я не пришел, чтобы вырвать у нее тайны Вечности или исследовать частную жизнь Сфинкс, и мне нужно было совсем немного сказать и задать несколько вопросов; но ко всему, что я говорил, она оставалась мрачно безразличной. Было ясно, что она или подозревала меня в поиске тайн одного из ее богов, или в смелой любознательности об ее путешествии со Временем, или еще в чем-то – так или иначе, она была погружена в мрачную задумчивость.

Я увидел достаточно скоро, что здесь ожидали кого-то, кроме меня; я понял это по той поспешности, с которой они поглядывали то и дело на входную дверь. И было ясно, что пришелец должен был встретить запертую дверь. Но такие задвижки и такая дверь! Ржавчина и распад, и грибки были там слишком долго, и эта преграда не остановила бы и иных волков. А там, казалось, было кое-что похуже волков; и они этого боялись.

Немного позже я понял из сказанного хозяевами, что некая властная и ужасная тварь искала Сфинкс и что некое происшествие сделало прибытие этой твари неизбежным. Казалось, что они побуждали Сфинкс очнуться от апатии, чтобы вознести молитвы одному из богов, которым она поклонялась в доме Времени; но ее капризное молчание было неукротимо, и ее апатия оставалась такой же восточной с тех пор, как все началось. И когда они увидели, что не могут заставить ее молиться, им больше ничего не оставалось, кроме как уделить тщетное внимание ржавому дверному замку, и смотреть на все происходящее и удивляться, и даже изображать надежду, и говорить, что в конце концов может и не появиться эта тварь, которой суждено выйти из неименуемого леса.

Можно было бы сказать, что я выбрал ужасный дом, но если б я описал лес, из которого только что выбрался, то вы согласились бы, что можно согласиться на какое угодно место, лишь бы отдохнуть от мыслей об этой чащобе.

Я задался вопросом, что за тварь выберется из леса, чтобы потребовать отчета; и увидев этот лес – какого не видели вы, благородный читатель – я обрел преимущество знания, что нечто могло появиться в любой момент. Было бесполезно спрашивать Сфинкс – она редко раскрывает свои тайны, подобно ее возлюбленному Времени (боги забирают все после нее), и пока она была в этом настроении, отказ был неизбежен. Так что я спокойно начал смазывать маслом дверной замок. И как только они увидели это простое дело, я добился их доверия. Не то чтобы моя работа была полезна – ее следовало исполнить намного раньше; но они увидели, что мое внимание обращено теперь к вещам, которые им казались жизненно важными. Они сгрудились тогда вокруг меня. Они спросили, что я думаю о двери, и видел ли я лучшие, и видел ли я худшие; и я рассказал им обо всех дверях, которые я знал, и сказал, что двери баптистерия во Флоренции были лучше этой двери, а двери, изготовленные некой строительной фирмой в Лондоне, были куда хуже. И затем я спросил их, что это должно явиться к Сфинкс, чтобы свести счеты.


И сначала они не ответили, и я прекратил смазывать дверь; и затем они сказали, что та тварь – главный инквизитор леса, преследователь и воплощенный кошмар всех лесных обитателей; и из их рассказов об этом госте я выяснил, что эта персона была совершенно белой и несла безумие особого рода, которое воцарится навеки над этим местом, как туман, в котором разум не способен выжить; и опасение этого заставило их возиться нервно с замком в прогнившей двери; но для Сфинкс это было не столько опасение, сколько сбывшееся пророчество.

Надежда, которую они пытались сохранить, была по-своему недурна, но я не разделял ее; было ясно, что тварь, которой они боялись, исполняла условия старой сделки – всякий мог разглядеть это в отрешенности на лице Сфинкс, а не в их жалком беспокойстве о двери.

Ветер зашумел, и большие тонкие свечи вспыхнули, и их явственный страх и молчание Сфинкс воцарились в атмосфере, подавляя все остальное, и летучие мыши беспокойно понеслись сквозь мрак и ветер, тушивший огоньки тонких свечей.

Раздались крики вдалеке, затем немного ближе, и нечто приблизилось к нам, издавая ужасный смех. Я поспешно напомнил о двери, которую они охраняли; мой палец уткнулся прямо в разлагающуюся древесину – не было ни единого шанса сохранить ее в целости. У меня не было времени, чтобы созерцать их испуг; я думал о задней двери, ибо даже лес был лучше, чем все это; только Сфинкс была абсолютно спокойна, ее пророчество было исполнено, и она, казалось, видела свою гибель, так что ничто новое не могло потревожить ее.

Но по разлагающимся ступеням лестниц, столь же древних, как Человек, по скользким граням кошмарных пропастей, со зловещей слабостью в сердце и с ужасом, пронзавшим меня от корней волос до кончиков пальцев ног, я карабкался от башни к башне, пока не нашел ту дверь, которую искал; и она вывела меня на одну из верхних ветвей огромной и мрачной сосны, с которой я спустился на лесную поляну. И я был счастлив возвратиться снова в лес, из которого сбежал.

А Сфинкс в ее обреченном доме – я не знаю, как она поживала. Глядит ли она, печальная, пристально на плоды дел своих, вспоминая только в своем помраченном разуме, на который маленькие мальчики теперь искоса смотрят, что она некогда прекрасно знала те вещи, перед которыми человек замирает в изумлении; или в конце концов она ускользнула, и карабкаясь в ужасе от бездны к бездне, добралась наконец до высших мест, где все еще пребывает, мудрая и вечная. Ибо кто может знать, является ли безумие божественным или берет начало в адской бездне?

Две бутылки приправы



Меня зовут Смитерс. Я тот, кого обычно называют маленьким человеком, занимающимся маленьким бизнесом. Я работаю коммивояжером; рекламирую «Нам-намо», приправу для мясных блюд и острых закусок, – всемирно известную приправу, должен заметить. Она на самом деле хороша, в ней не содержится вредных кислот, и она не влияет на сердце – рекламировать такой товар не составляет труда. Иначе я и не стал бы этим заниматься. Но в один прекрасный день я надеюсь взяться за рекламу чего-нибудь менее популярного, ведь известно, что чем труднее протолкнуть товар, тем больше платят коммивояжеру. А сейчас мне денег хватает лишь на то, чтобы кое-как сводить концы с концами, лишнего ничего не остается, но живу я в очень дорогой квартире. Так уж случилось, что мне необходимо рассказать вам одну историю. Это, может быть, не та история, какую вам хотелось бы услышать. Люди, которые хоть что-то знают об этом случае, наверняка, сохранили бы ее в тайне. Итак, вперед!

Получив работу в Лондоне, я принялся искать себе комнату. Она непременно должна была находиться в Лондоне, причем в центре города, и я отправился в квартал, застроенный блочными домами довольно унылого вида, и встретился там с человеком, который ими распоряжался, я попросил его подыскать что-нибудь для меня, а именно то, что у них называлось квартирами: спальню с чем-то вроде буфета. В тот момент он показывал квартиры другому человеку, судя по всему, джентльмену, и не обращал на меня никакого внимания – я имею в виду человека, сдававшего квартиры. А я только бежал за ними немного позади, и ждал, пока мне не предложат что-нибудь, соответствующее моему положению. Мы зашли в одну очень хорошую квартиру с гостиной, спальней, ванной и небольшой прихожей. И вот как я познакомился с Линли. Это был тот парень, которого водили по дому.

– Дороговато, – сказал он.

Человек, содержавший дом, отвернулся к окну и принялся ковырять в зубах. Даже смешно, как много вы можете выразить таким простым действием. Всем своим видом он показывал, что у него есть сотни таких квартир и тысячи желающих обрести их и что ему все равно, кто будет в них жить и вообще хотят ли по-прежнему эти тысячи поселиться у него. И тем не менее, он не сказал ни слова, а лишь отвернулся к окну и стал ковырять в зубах. И тогда я рискнул обратиться к мистеру Линли. Я сказал:

– А как насчет того, сэр, чтобы я платил половину суммы и поселился бы здесь вместе с вами? Я никоим образом не буду надоедать вам, ведь меня не бывает дома весь день, и вы сможете делать все, что вам заблагорассудится. В самом деле, я не буду причинять вам беспокойства больше, чем кошка.

Можете удивляться тому, что я решился предложить ему такое, но вы удивитесь гораздо больше, когда узнаете, что он согласился. Это действительно поразило бы вас, если бы вы были знакомы со мной, маленьким человеком со своим маленьким бизнесом. Я сразу заметил, что ко мне он чувствует гораздо большее расположение, чем к человеку у окна.

– Но ведь здесь только одна спальня, – сказал он.

– Я мог бы устроить себе постель в этой комнатке, – ответил я.

– В прихожей, – уточнил человек, отворачиваясь от окна и не вынимая изо рта зубочистки.

– И я убирал бы постель и прятал ее в шкаф к любому часу, который бы вас устроил, – продолжил я.

Мистер Линли задумался, а домовладелец стал любоваться через окно Лондоном. И, в конце концов, вы знаете, он согласился.
 Это ваш друг? – спросил владелец дома.

– Да, – ответил мистер Линли.

Это действительно было мило с его стороны. Я объясню вам, почему пошел на все это. Был ли я способен позволить себе такое? Конечно же, нет. Но я слышал, как Линли говорил владельцу дома, что только что приехал из Оксфорда и хотел бы пожить несколько месяцев в Лондоне. Он желал бы устроиться с комфортом и ничего не делать, за исключением мелочей, пока не осмотрится на новом месте и не найдет работу, а может быть, поживет здесь просто до тех пор, пока он сможет себе это позволить. Так, сказал я себе, что такое эта встреча для бизнеса, как мой? Да просто все. Даже если бы я перенял от этого мистера Линли хотя бы четверть его знаний, я смог бы продавать в два раза больше товара, и мне вскоре доверили бы что-нибудь менее ходовое, и мои доходы бы утроились. В любом случае, стоило попробовать. Если действовать осмотрительно, то четверть своих знаний можно выдать за что-нибудь как минимум в два раза более ценное. Я имею в виду, что вовсе необязательно цитировать всю «Преисподнию», чтобы показать, что вы читали Мильтона, достаточно и полстроки.

Ну ладно, вернемся к той истории. Вы не можете даже представить себе, что рассказ этого маленького человека, как я, способен заставить вас содрогнуться. Когда мы устроились в квартире, я вскоре позабыл об оксфордских манерах Линии. Я забыл о них, потому что этот человек сам по себе вызывал восхищение. У него был настолько развитый ум, что напоминал мне тело акробата, тело птицы. Ему просто не требовалось образования. Вы даже не заметили бы, имеет ли Линли таковое или нет. Идеи буквально роились у него в голове, причем такие, до которых вы сами ни за что бы не додумались. Как только у него появлялись какие-нибудь мысли, он тут же вылавливал их, но дело даже не в этом. Постепенно я обнаружил, что он знает то, что я собираюсь сказать. Нет, это было не чтение мыслей, а скорее то, что называется интуицией. По вечерам после работы я немного занимался шахматами, чтобы отвлечь свои мысли от «Нам-намо». Но никогда не умел решать задачи. А он приходил, бросал взгляд на доску и говорил: «Но наверное, сначала нужно походить этой фигурой». Я спрашивал: «Но куда?» Я возражал: «Но ведь ее побьют любой из них». А фигура, должен вам сказать, всегда была ферзем. И он говорил: «Да, но это не поможет. Все так и задумано».

И, вы знаете, он всегда оказывался прав. Понимаете, он ставил себя на место противника и следовал по ходу его мыслей. Вот что он делал.

Однажды в Андже произошло ужасное убийство. Первое, что мы узнали о Стиджере, было то, что он поселился на северных равнинах в одноэтажном домике со своей девушкой. У девушки было двести фунтов, и он получил все до единого пенни, но девушка исчезла, и Скотланд-ярд не смог ее найти. Случайно я прочитал, что Стиджер купил две бутылки «Нам-намо», – ведь полиция из Отерторпа разузнала о нем все, за исключением того, что он сделал с девушкой, – и это, конечно, привлекло мое внимание, иначе я никогда бы больше и не вспомнил об этом преступлении и не сказал бы Линли ни слова о нем. Но «Нам-намо» всегда была у меня в голове, потому что я изо дня в день занимался ее рекламой, и этот франт купил приправу, что и сохранило преступление в моей памяти. Однажды я сказал Линли:

– Странно, что вы, с вашим умением решать шахматные задачи и вообще размышлять о том и о сем, даже не пытаетесь разрешить эту отерторпскую загадку. – Вот что сказал я ему.

– И в десяти преступлениях не наберется столько загадок, сколько в одной шахматной партии, – ответил он.

– Перед ней оказался бессилен Скотланд-ярд, – продолжал я.

– Неужели? – спросил он.

– Да, он окончательно повержен, – ответил я.
 Жаль, – сказал он и тут же спросил, – каковы факты?

Мы сидели за ужином, и я рассказал Линли об обстоятельствах преступления прямо так, как я прочитал о них в газетах. Она была красивой миниатюрной блондинкой, звали ее Нэнси Элт, у нее было двести фунтов, и прожили они в этом доме вместе пять дней. После этого он остался там еще на две недели, а ее живой больше никто не видел. Стиджер утверждал, что она уехала в Южную Америку, но позже он заявлял, что никогда не говорил «Южная Америка», а что уехала она в Южную Африку. В банке, где она держала деньги, на счету не осталось ни пенни, а Стиджер в это время неизвестно как обзавелся по меньшей мере ста пятьюдесятью фунтами. Выяснилось также, что Стиджер был вегетарианцем. Все продукты он покупал в овощном магазине, и это и вызвало у констебля деревни Андж подозрения насчет него, ведь вегетарианец – всегда новое для констебля. Он установил за Стиджером наблюдение, и, надо сказать, очень хорошее, потому что не осталось вопроса о Стиджере, на который констебль не мог бы ответить Скотланд-ярду, кроме, естественно, одного. Он также сообщил обо всем полиции в Отерторпе, городке в пяти-шести милях от Анджа, и они приехали и тоже взялись за это дело. И вот что они выяснили. Они могли ручаться за то, что после исчезновения девушки Стиджер ни разу не выходил из дома и за пределы сада. Понимаете, чем больше они следили за ним, тем больше росли их подозрения (так всегда бывает, когда вы следите за кем-нибудь). Очень скоро их стал интересовать каждый его шаг, но им бы и в голову не пришло подозревать его, если бы он не был вегетарианцем, и тогда улик не хватило бы даже Линли. Нельзя сказать, что многое из того, что им удалось обнаружить, говорило против Стиджера, если не считать тех появившихся ниоткуда ста пятидесяти фунтов, да и то их нашел Скотланд-ярд, а не отерторпская полиция. Нет, то, что обнаружил констебль из Анджа, то, что поставило в тупик Скотланд-ярд, затрудняло до последнего момента Линли и что, конечно же, озадачило и меня, касалось лиственниц. В уголке сада перед домом росли десять лиственниц, и он, Стиджер, перед тем как поселиться в доме, заключил с владельцем своего рода соглашение, по которому он имел право делать с лиственницами все, что пожелает. И как раз с того момента, как исчезла и, судя по всему, умерла Нэнси, он принялся рубить деревья. Три раза в день примерно в течение недели он занимался этим, а когда все деревья были срублены, он распилил их на брусья длиной не более двух футов и аккуратно сложил в поленницы. Вот эта была работа! Но зачем он это делал? Найти оправдание тому, что у него имелся топор – такой была одна теория. Но оправдание вышло более веским, чем само наличие топора: утомительная каждодневная работа заняла у него две недели. Да он мог убить бедняжку Нэнси Элт и без топора. Без топора он мог разрезать и ее тело. Другая теория заключалась в следующем. Ему были необходимы дрова, чтобы избавиться от тела. Но он их так и не использовал. На дворе продолжали стоять аккуратные поленницы. Это разбило все гипотезы в пух и прах.

Итак, я сообщил Линли все эти факты. О да, еще он купил большой нож для разделки туш. Такой же странный поступок, как и все остальные. Хотя, впрочем, это вовсе не так странно: если вам непременно нужно разрезать тело женщины, то вам придется это сделать, и вы уже никак не обойдетесь без ножа. Было еще несколько фактов, отрицавших его причастность к преступлению. Он не сжег ее тело. Время от времени он зажигал свою плитку и готовил на ней пищу. Они хорошо проследили за этим, констебль из Анджа и эти парни из Отерторпа, ему помогавшие.

Дом был кое-где окружен небольшими зарослями, рощами, как их называют в этой местности, и полицейские могли легко и незаметно забраться на дерево и понюхать дым, в каком бы направлении ни дул ветер. Они это неплохо придумали, полицейские из Отерторпа, хотя, конечно, это ни в малейшей мере не помогло бы повесить Стиджера. Потом приехали люди из Скотланд-ярда и тоже выяснили одну вещь, которая, хоть имела и отрицательный результат, еще более сужала рамки следствия. Они определили, что известняк, на котором стоял дом, и почва в саду никогда не вспахивалась. А Стиджер никогда не выходил из сада с момента исчезновения Нэнси. Да, кстати, кроме ножа, у него был еще большой напильник. Но на нем не осталось следов кости, так же как и на топоре не было следов крови. Конечно, он их смыл. Я рассказал все это Линли.

Прежде чем я продолжу свой рассказ, я должен вас предупредить. Я, маленький человек, и вы, вероятно, не ждете от этой истории ничего ужасного. Но я обязан заранее сказать вам, что тот человек был убийцей, ну, или, по крайней мере, преступление совершил кто-то другой; с женщиной, этой хорошенькой маленькой девушкой, было покончено, и было бы ошибочно думать, что человек, сделавший это, остановится перед чем-то, перед чем он, по вашему мнению, просто обязан был бы остановиться. Невозможно сказать, что остановит человека, которого ведет преступный ум и длинная тонкая тень от петли. Сказки об убийствах бывают иногда хороши для какой-нибудь леди, сидящей в одиночестве у камина и их читающей, но убийство – совсем не такая милая штука, и убийца, когда он в отчаянии и пытается замести следы, вовсе не так занимателен, как кажется. Я хотел бы попросить вас не забывать об этом. Итак, я предупредил вас. И вот я спрашиваю Линли:

– Ну, и что вы думаете об этом?

– Канализация? – спросил Линли.

– Нет, – отвечаю я, – тут вы ошибаетесь. Скотланд-ярд проверил эту версию. А перед ними и отерторпская полиция. Они проверили всю канализацию, а также эту штуку, ведущую в сточную яму за садом. Через нее ничего не прошло, по крайней мере, не должно было пройти.

Он сделал одно-два предположения, но в каждом из них Скотланд-ярд был впереди него. Простите за выражение, но вот где собака зарыта в моей истории. По вашему мнению, детектив – это человек, который берет лупу и выезжает на место преступления. Он измеряет следы, подбирает все ниточки, ведущие к разгадке, и находит нож, который проглядела полиция. Но Линли никогда не был на месте преступления, у него никогда не было лупы – я во всяком случае не видел, – и всякий раз его опережал Скотланд-ярд.

Фактически у них было даже больше ниточек, чем нужно, чтобы раскрыть обычное преступление. У них были сведения любого рода, чтобы доказать вину Стиджера, чтобы убедиться, что он не избавился от тела, и все-таки тело не было найдено. Его не было ни в Южной Америке, ни тем более в Южной Африке. И над всем громоздилась эта огромная куча дров, улика, открыто бросавшаяся в глаза и ни к чему не ведшая. Нет, нам вполне хватало ниточек, и Линли не нужно было ехать на место преступления. Проблема заключалась в том, как с ними всеми управиться. Для меня это было полной загадкой, как и для Скотланд-ярда, да, казалось, и Линли не продвинулся дальше нас. Эта тайна постоянно висела надо мной, и я объясню почему. Я не удержал бы ничего в памяти, если бы не пустяковый факт продажи приправы. Точно так же этот случай, как и все остальные, на которые люди не обращают особого внимания, канул бы в лету, обратился бы в маленькое, но темное, как ночь, пятно в человеческой истории, если бы не одно случайное слово, которое я обронил в разговоре с Линли;

Дело в том, что мой рассказ сначала не очень-то заинтересовал его, но я был настолько уверен, что он способен разрешить эту загадку, что продолжал развивать и эту тему.

– Вы ведь решаете шахматные задачи, – сказал я.



– И это в десять раз сложнее, – ответил он, повторяя свою старую мысль.

– Тоща почему же вы не решаете эту? – спросил я.

– Тогда съездите и узнайте положение на доске, – сказал Линли.

Он так всегда выражался. К тому времени мы прожили в одной квартире уже два месяца, и я знал эту его манеру. Он хотел, чтобы я съездил в Андж и осмотрел дом. Я знаю, вы спросите, почему он не поехал туда сам. Объяснение предельно простое. Если бы он разъезжал по стране, у него просто бы не было возможности размышлять, тогда как дома, сидя в кресле у камина, он мог спокойно думать, и предела его способности анализировать информацию просто не существовало. Так что на следующий день я сел в поезд и вышел на станции в Андже. Передо мной расстилались северные равнины, их спокойствие чем-то напоминало музыку.

– Это вон там, верно? – спросил я носильщика.

– Да, ответил он, – идите по дорожке. И не забудьте свернуть направо, когда дойдете до старого тисса, такого большого дерева, его трудно не заметить, и потом… – и он указал мне дорогу, чтобы я не заблудился. Там все люди были такими, очень милыми и всегда готовыми помочь. Понимаете, просто пришел, наконец, день Анджа. Все теперь знали об этой деревне. Вы могли бы получить там письмо, даже если бы на конверте не было указано ни названия графства, ни наименования ближайшего к нему города. Андж подтверждал старую истину. Смею предположить, что если бы вы сейчас попытались отыскать Андж… одним словом, они хорошо пользовались моментом.

Итак, передо мной высился холм залитый солнцем. Он, как песня, поднимался в небеса. Конечно, может быть, вы не желаете слушать о весне, о буйно разросшемся боярышнике, о красках, расцветивших все вокруг с приходом дня, о поющих птицах, но я подумал: «Какое великолепное место для того, чтобы привезти сюда девушку». И когда я, маленький человек, конечно, представил себе ее на холме среди прекрасных деревьев и щебечущих птиц, то я сказал себе: «Разве не было бы странно, если бы доказательства вины этого человека обнаружил именно я?

Конечно, если он совершил это преступление». И я направился к дому и вскоре уже осматривал его, заглядывая через ограду в сад. Не могу сказать, что многое обнаружил. Фактически я не нашел ничего, на что не обратила внимание полиция до меня. Просто я увидел груды дров, и было это довольно странно.

Я много размышлял, перегибаясь через ограду, вдыхая запах боярышника и, рассматривая сквозь кустарник поленницы, а также домик в другом конце сада. Я обдумал множество гипотез, пока не перешел к одной наиболее ценной мысли. Она заключалась в том, что вместо того, чтобы изображать из себя мыслителя, мне давно следовало бы просто предоставить это Линли с его оксфордско-кембриджским образованием и лишь собрать для него сведения, о чем он, в сущности, меня и просил. Я забыл сказать вам, что утром я заходил в Скотланд-ярд. Об этом действительно нечего рассказывать. Они задали один вопрос: что мне нужно? И, не будучи вполне готовым на него ответить, я практически ничего от них не узнал. Но в Андже все было по-другому. Все там были очень любезны. Как я уже сказал, пробил их час. Констебль провел меня в дом при условии, что я ничего не буду трогать, и разрешил мне взглянуть на сад изнутри. Я смотрел на то, что осталось от десяти лиственниц, и заметил одну вещь, что, как отметил Линли, явилось проявлением большой наблюдательности. Не то, чтобы она оказалась очень полезной, просто я очень старался. Я отметил, что дрова были наколоты кое-как. Исходя из этого, я допустил, что Стиджер не очень-то и умел колоть дрова. Констебль назвал это дедукцией. Потом я добавил, что топор был тупым, и это заставило констебля призадуматься, хотя на этот раз он уже не сказал, что я прав.

Я не говорил вам, что с тех пор, как исчезла Нэнси, Стиджер не выходил из дома никуда, кроме сада, да и только для того, чтобы помахать топором? Думаю, что говорил. И это чистая правда. Они следили за ним день и ночь, сменяя друг друга, об этом мне сказал сам констебль. И это ограничивало рамки расследования. Мне не нравилось во всем этом только то, что все сведения были собраны самыми обыкновенными полицейскими, тогда как мне казалось, что их должен был обнаружить человек типа Линли. Тогда в этой истории была бы какая-то романтика. А ведь всего этого просто бы не было, если бы не распространились слухи, что Стиджер вегетарианец и посещает только овощной магазин. Очень возможно, что распространил их местный мясник, ведь было задето его самолюбие. Странно, что человека могут подвести такие мелочи. Лучше всего не отличаться от других – вот мой девиз. Но, может быть, я немного отклонился от рассказа. Мне хотелось бы вообще забыть о нем, и я делал бы отступления постоянно, но не могу. Итак, я получил всю необходимую информацию, все нити, ведущие к разгадке, мне, наверное, следует выразиться так. Правда, они ни к чему не вели. К примеру, я знал все о его поступках в деревне: я мог бы сказать вам, какой он покупал сорт соли – очень простой и без фосфатов, которые иногда добавляют для товарного вида. Лед он брал в рыбном магазине, а овощи – в овощном, у «Мерджина и сыновей». Я также побеседовал с констеблем. Его звали Слаггер. Я поинтересовался у него, почему они не провели обыск в доме сразу после того, как пропала девушка.

– Во-первых, мы не имели на это права, – ответил он, – и, кроме того, у нас не сразу возникли по этому поводу подозрения, по поводу девушки то есть. Мы заподозрили неладное только тогда, когда узнали, что он вегетарианец. С того времени, как девушку видели в деревне в последний раз, он прожил здесь еще целых две недели. И тут нагрянули мы. Но, вы знаете, о девушке никто не справлялся, и нам не поступало никаких распоряжений.

– И что же вы нашли в доме? – спросил я Слаггера.

– Всего лишь большой напильник, – ответил он, – нож и топор, которым он, судя по всему, и разрубил тело.

– Но ведь он купил топор, чтобы колоть дрова, – возразил я.

– Да, конечно, – сказал Слаггер ворчливо.

– Но для чего он колол их? – спросил я.

– У моих начальников, конечно, имеются предположения на этот счет, сказал он, – но они не могут рассказывать о них первому встречному.

– Да разрубал ли он ее вообще? – спросил я.

– Он сказал, что она уехала в Южную Америку, – ответил Слаггер.

Это было действительно очень любезно с его стороны. Я не помню, что еще он рассказывал мне. Он заметил, что Стиджер оставил после себя всю посуду вымытой.

Уже на закате я сел в поезд, а вскоре привез эти сведения Линли. Мне бы очень хотелось рассказать вам о тихом весеннем вечере, опускавшемся над тем мрачным домом и как бы окутавшем его, о необыкновенном великолепии вокруг, контрастировавшим с этим проклятым местом, но вы же хотите услышать об убийстве. Значит я рассказал все Линли, хотя многое мне казалось недостойным упоминания. Но как только я начинал отсекать какие-либо детали, Линли мгновенно догадывался об этом и вытягивал их из меня.

– Вы можете не сказать чего-нибудь очень важного, – говорил он. – Даже гвоздь, который вымела служанка при уборке, может приговорить человека к виселице.

Все это, безусловно, верно, но если быть последовательным, то почему он, пусть даже с образованием, полученным в Итоне и Харроу, называл тривиальным все мои упоминания о «Нам-намо» и говорил, что мы не должны упускать главных моментов? Ведь именно «Нам-намо» положила начало всей истории, и если бы я и не мое упоминание о том, что Стиджер купил две бутылки приправы, Линли так ничего и не узнал бы об этой истории.

 в самом деле сказал тогда пару слов о «Нам-намо», ведь в тот день мне удалось продать в Андже около пятидесяти бутылок. Убийство всегда будоражит умы людей, и две бутылки приправы предоставили мне такую возможность, которой не воспользовался бы только глупец. Но для Линли, конечно, все это ничего не значило.

Невозможно знать мысли человека и невозможно заглянуть ему в душу, вот почему все самое захватывающее на свете никогда не получает огласки. То, что происходило в тот вечер с Линли, когда я беседовал с ним до ужина и на протяжении всего ужина, а потом он сидел у камина и курил, можно выразить так: все размышления его натыкались на непреодолимый барьер. И непреодолимость этого барьера заключалась вовсе не в трудности определения способов, с помощью которых Стиджер избавился от тела. Вся сложность была в том, для чего он наколол такую массу дров в течение двух недель и при этом платил домовладельцу, как я выяснил, двадцать пять фунтов за право распоряжаться лиственницами по своему усмотрению. Что же касается способов, к которым прибегнул Стиджер, чтобы спрятать тело, то мне, казалось, что все пути были давно уже перекрыты полицией. Вы говорили, он закопал ее – они отвечали, известняк нетронут; вы говорили, он увез тело – они отвечали, он никогда не выходил из дома; вы предполагали, что он сжег ее – они утверждали, что не чувствовали запаха горелого, когда ветер прибивал дым к земле, а если ветра не было, то они забирались на деревья. Я прекрасно относился к Линли, и мне вовсе не нужно было образования, чтобы видеть, что у него очень умная голова, и я думал, что он сможет решить задачу. Когда я видел, что полиция всюду опережает его и не было ни малейшей возможности, по моему мнению, ее обойти, мне было искренне жаль, эту умную голову.

Раз или два он спросил меня, не заходил ли кто в дом. Забирали ли из дома какие-нибудь вещи? Мы не могли ответить на эти вопросы с достоверностью. И тогда я сделал, наверное, не очень удачное предположение или, может, снова заговорил о «Нам-намо», и он резко оборвал меня:

– Но что бы сделали вы, Смитерс? – спросил он. – Что бы сделали вы сами?

– Если бы я убил бедную Нэнси Элт? – спросил я.

– Да, – ответил он.

– Я не могу даже представить себе такое.

Он вздрогнул так, будто эти слова характеризовали меня с плохой стороны.

– Полагаю, что никогда не смог бы стать детективом, – сказал я и он кивнул.

Затем он целый час, как мне показалось, задумчиво смотрел в огонь. Потом он снова кивнул головой. Мы пошли спать. Следующий день я буду помнить всю свою жизнь. До вечера я, как обычно, занимался рекламой «Нам-намо». Около девяти мы сели ужинать. В этих квартирах невозможно готовить горячую пищу, и ужин у нас был, естественно, холодным. Линли начал с салата. Этот салат и сейчас стоит у меня перед глазами, во всех своих деталях. Меня в тот вечер все еще переполняла радость от успешной продажи «Нам-намо» в Андже. Я знаю, только глупец не смог бы продавать там приправу, и все-таки я был доволен собой, ведь толкнуть в маленькой деревушке около пятидесяти, а точнее, сорок восемь бутылок – вовсе не простая штука, какими бы благоприятными ни были обстоятельства. Я развивал эту тему, и вдруг до меня дошло, что «Нам-намо» нисколько не интересует Линли, и я резко осекся. И вы знаете, что он сделал? Это было очень мило с его стороны. Должно быть, он сразу понял, почему я оборвал свою речь, протянул руку и сказал:

– А не дадите ли вы мне вашего «Нам-намо» для салата?

Я был так тронут, что чуть не подал ему приправу. Но, конечно же, ее никто не ест с салатом. Она используется только для мясных блюд и острых закусок. Это написано на бутылке. И я сказал:

– Только для мясных блюд и острых закусок.

Хотя я даже и не знаю, что такое острые закуски. Никто не пробовал.

И никогда я не видел, чтобы у человека так менялось лицо. С минуту он сидел не двигаясь и не говоря ни слова. За него говорило выражение его лица. Так и хочется написать; что это было лицо человека, только что повстречавшегося с привидением. Но выражение его лица было совсем не таким. Я скажу вам, как выглядел Линли. Как человек, увидевший нечто доселе невиданное, нечто не существующее в природе.

И затем изменившимся голосом, более тихим и мягким, как мне показалось, он спросил:

– Для овощей не подходит, да?

– Абсолютно не подходит, – сказал я.

Он испустил что-то напоминающее всхлип. Я раньше и не думал, что он принимает все так близко к сердцу. Но, конечно же, я тогда и не догадывался, к чему относится этот всхлип. Я думал, что люди избавляются от всего такого в Итоне и Харроу, ведь он был таким образованным. На глазах у Линли не било слез, но он ужасно что-то переживал.

Потом он стал говорить с большими паузами.

– Человек может ошибиться и есть «Нам-намо» с овощами.

– Не более одного раза, – сказал я. А что я мог еще сказать?

Он повторил за мной эти слова, как будто я сообщил ему о конце света, только с еще большей выразительностью. Они показались наполненными каким-то зловещим смыслом. Он произнес их, покачивая головой. Потом он замолчал.

– Что такое? – спросил я.

– Смитерс, – сказал он.

– Да, – ответил я.

– Смитерс.

И я снова сказал:

– Да?

– Послушайте, Смитерс. Вы должны позвонить в овощной магазин в Андже и выяснить следующее.

– Да?

– Купил ли Стиджер эти бутылки, как я думаю, в один и тот же день или одну за другой несколько дней спустя. Он не мог сделать этого.

Я подождал, не скажет ли он еще что-нибудь, а потом выбежал из комнаты и сделал то, что он мне сказал. Так как было уже поздно – пробило девять часов вечера, это заняло у меня порядочное время, да и то мне пришлось прибегнуть к помощи полиции. Мне сообщили, что бутылки Стиджер покупал с интервалом примерно в шесть дней. Я возвратился и сказал это Линли. Когда я входил в комнату, он смотрел на меня с такой надеждой, но по его глазам я видел, что он сам в нее не верит.

Если человек не болен, то он не может принимать все так близко к сердцу, и в паузе я сказал:

– Вам нужно выпить хорошего бренди и лечь пораньше спать. Он ответил:

– Нет. Мне обязательно нужно повидаться с кем-нибудь из Скотланд-ярда. Позвоните им. Скажите, чтобы немедленно приехали сюда.

Я возразил:

– Но мы не можем позвать к нам инспектора из Скотланд-ярда в такой поздний час.

У него прямо-таки загорелись глаза. В этом был он весь.

– Тогда скажите им, что они никогда не найдут Нэнси Элт. Скажите, чтобы один из них приехал сюда, и я все объясню, – и он добавил, я думаю, для меня, – они должны следить за Стиджером, чтобы он не предпринял еще что-нибудь новое.

И, вы знаете, он пришел. Инспектор Алтон. Собственной персоной.

Пока мы ждали, я пытался заговорить с Линли. Частично из любопытства, должен признать. Но я также не хотел оставлять его наедине со своими мыслями. Я попытался узнать от него, к чему он пришел. Он не желал отвечать.

– Преступление ужасно, – это были все его слова, – и когда человек пытается замести следы, оно становится еще ужаснее.

Он не хотел говорить мне.

– Есть вещи, – сказал он, – о которых человеку не хотелось бы знать никогда.

Это верно. Как бы мне теперь хотелось не слышать этой истории. Да я практически ее и не слышал. Я догадался обо всем из последних слов Линли, сказанных инспектору Алтону. Я услышал только эти слова. Здесь, возможно, и пришло время закончить мой рассказ, чтобы вы так и не узнали, что действительно произошло. Ведь, признайтесь, вы хотели услышать этакую романтическую историю о преступлении, а не рассказ о настоящем жестоком убийстве? Ну что же, как хотите.


Вошел инспектор Алтон. Линли, не говоря ни слова, пожал ему руку и жестом пригласил его пройти в спальню. Они зашли в комнату и стали шепотом разговаривать. Я не слышал ни слова. Когда они заходили в ту комнату, инспектор выглядел довольно крепким, здоровым человеком.

Вышли же они из спальни в полном молчании, прошли через гостиную и остановились в прихожей, и тут-то я и услышал слова, которые они сказали друг другу. Первым молчание прервал инспектор:

– Но зачем, зачем он рубил эти деревья?

– Лишь для того, – ответил Линли, – чтобы поддерживать аппетит.



Единые Бессмертные



Я слышал, как говорили, что очень далеко отсюда, в дурной стороне пустынь Катая и в краю, посвященном зиме, находятся все годы, которые мертвы. И там некая долина закрывает их и скрывает, как гласят слухи, от мира, но не от вида луны и не от тех лучей, которыми разносятся сны.

И я сказал: я пойду отсюда путями мечты, и я приду в ту долину и войду и буду там носить траур о всех чудесных годах, которые мертвы. И я сказал: я возьму венок, венок траура, и положу к их ногам как символ моей печали об их судьбе.

И когда я разыскивал цветы, цветы для моего траурного венка, лилия казалась слишком большой, лавр казался слишком торжественным, и я не нашел ничего достаточно изысканного или ровного, чтобы служить достойным подношением годам, которые мертвы. И наконец я сделал аккуратный венок из маргариток в той манере, какая была принята в один из тех годов, которые ныне мертвы.

«Этого», сказал я, «недостаточно – венок не столь хрупок и не столь нежен, как один из тонких забытых годов». Но я взял свой венок в руки и пошел отсюда. И когда я ступил на тайный путь к той романтичной земле, где долина, о которой ходят слухи, сближается с гористой луной, я начал искать среди травы те бедные маленькие годы, которым я принес свое горе и свой венок. И когда я не нашел в траве ничего, я сказал: «Время разрушило и уничтожило их и не оставило даже самого слабого следа». Но глянув вверх в сиянии луны, я внезапно увидел колоссов, сидящих наверху, попирающих звезды и заполняющих ночь чернотой; и у ног этих идолов я увидел молящихся и дающих обеты королей, увидел все дни, которые есть, и все времена, и все города, и все нации, и всех их богов. Дым не тревожил их, огни жертвенников не достигали их колоссальных голов, они сидели там, неизмеримые, недостижимые, неуничтожимые.

Я сказал: «Кто они?» Один ответил: «Единые Бессмертные». И я сказал печально: «Я пришел не для того, чтобы увидеть богов страха, но я пришел, чтобы пролить слезы и возложить цветы у ног нескольких лет, которые мертвы и не могут вернуться снова». Он ответил мне: «Они и есть годы, которые мертвы, Единые Бессмертные; все годы, которые есть – Их дети. Они создали их улыбки и смех; всех земных королей Они короновали, всех богов Они создали; все события стекают с Их ног как реки, миры – это летящие камешки, которые Они уже бросили, и Время, и все его столетия позади него становятся на колени здесь, склоняя главы у Их могучих ног подобно вассалам». И когда я услышал это, я отвернулся с моим венком, и возвратился в свою землю успокоенный.



Если



Лорд Дансени [Эдвард Джон Планкетт]

Если

А.Ю. Сорочан, перевод, 2003

От переводчика

Едва ли не самая объемная пьеса Дансени - и самая необычная. Напоминает скорее Дж.Б. Пристли; на ум приходит "Время и семья Конвей". В нарочито упрощенной стилистике и диалогах есть свои занятные нюансы, которые я попытался передать. Вам судить - насколько успешно. Поклонники раннего Дансени не будут разочарованы: многие монологи выдержаны в привычном стиле, а пустота бытовых сцен подчеркивается множеством повторов и вариаций. В общем, не без занятности.

В настоящее время в проекте "Весь Дансени" (теперь, я думаю, этому делу можно дать такое название) ведется работа над переводом книг:

"Книга чудес", "За пределами знакомого мира", "Рассказы о войне", "Пьесы о богах и людях", "Время и боги". Надеюсь, что пойдет работа и над отдельным сайтом.

За сим - приятного чтения. Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru).

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ДЖОН БИЛ

МЭРИ БИЛ

ЛИЗА

АЛИ

БЕРТ, БИЛЛ - железнодорожные служащие

МУЖЧИНА В УГЛУ

МИРАЛЬДА КЛЕМЕНТ

ГАФИЗ ЭЛЬ-АЛКОЛАН

ДАУД

АРЧИ БИЛ

БАЗЗАЛОЛ, ТУТУБАБА - два нубийских привратника

БЕН ХУСЕЙН, Повелитель Прохода

ЗАБНУЛ, ШАБИШ - два фокусника

ОМАР - певец

ЗАГБУЛА - мать Гафиза

ШЕЙХ БИШАРИНОВ

Знать, солдаты, Бишарины, танцоры и т.д.

АКТ 1

СЦЕНА 1

Маленькая железнодорожная станция неподалеку от Лондона.

Время: Десять лет назад.

БЕРТ

Как дела, Билл?

БИЛЛ

Как дела? А ты как думаешь?

БЕРТ

Я не знаю, Билл. Как?

БИЛЛ

Проклятье!

БЕРТ

Почему? Что не так?

БИЛЛ

Не так? Ничего подобного.

БЕРТ

В чем же тогда дело?

БИЛЛ

Все идет не как надо.

БЕРТ

Почему, что за дела?

БИЛЛ

Что за дела? Они платят тебе не больше, чем собаке, а потом начинают думать, что они могут говорить, и говорить, и говорить то, что им нравится.

БЕРТ

Почему? Ты был на ковре, Билл?

БИЛЛ

Не я! Другой.

БЕРТ

Почему, за что, Билл?

БИЛЛ

За что? Я тебе скажу. Только потому, что я дал этой фифе войти в поезд. Вот за что. Сказали, я должен был остановить ее. Думаю, поезд двигался. Думаю, это было опасно. Думали, я пытался убить ее, я полагаю.

БЕРТ

Когда это? На днях?

БИЛЛ

Да.

БЕРТ

Во вторник?

Билл

Да.

БЕРТ

Почему. Кто-то выбросил ее багаж?

БИЛЛ

Да. Выбросил ее багаж. Пишет компании. Они отвечают, что она не должна была входить. Она отвечает, что должна была. Тогда они добираются до меня. И даже больше того, и я ...

БЕРТ

Я не стал бы, Билл; не делай этого.

БИЛЛ

Я сделаю.

БЕРТ

Не делай, Билл. У тебя же семья, прикинь.

БИЛЛ

Хорошо, так или иначе, я не позволю больше им, пассажирам, скакать в поезда, когда составы движутся, я не позволю. Когда поезд трогается, двери закрываются. Таково правило. И они должны его соблюдать.

БЕРТ

Хорошо, я не остановил одну, но если ...

БИЛЛ

Мне плевать. Они не поставят меня снова на ковер и не выскажут мне всю эту чушь. Нет, если кто-то должен пострадать... Пусть это будет она.

[Слышен шум приближающегося поезда.]

БЕРТ

Да, это он.

БИЛЛ

И закрыть дверь.

[Входит ДЖОН БИЛ.]

БЕРТ

Минуту, Билл.

БИЛЛ

Нет, если он... Нет, если он даже...

ДЖОН [готовится пройти]

Доброе утро....

БИЛЛ

Нельзя пройти. Слишком поздно.

ДЖОН

Слишком поздно? Почему, поезд только что тронулся.

БИЛЛ

Неважно. Таково правило.

ДЖОН

O, ерунда. [Он делает движение вперед.]

БИЛЛ

Слишком поздно. Я говорю Вам, Вы не можете пройти.

ДЖОН

Но это же абсурд! Я хочу сесть на свой поезд.

БИЛЛ

Слишком поздно.

БЕРТ

Дай ему пройти, Билл.

БИЛЛ

Будь я проклят, если позволю ему это.

ДЖОН

Я хочу сесть на поезд.

[БИЛЛ останавливает ДЖОНА и отодвигает спиной вперед. ДЖОН наступает на БИЛЛА, как будто борясь с ним. Поезд уходит].

БИЛЛ

Только делаю свое дело.


[ДЖОН останавливается и смотрит, решая, что это не слишком хорошо. Он пожимает плечами, разворачивается и уходит.]

ДЖОН

Я не удивлюсь, если сквитаюсь с тобой на днях, ты.... И таким способом, которого ты не ожидаешь.

Занавес

СЦЕНА 2

Вчера вечером.

[Занавес поднимается над ДЖОНОМ и МЭРИ в их пригородном домике.]

ДЖОН

Я говорю, дорогая... Разве ты не думаешь, что мы должны привить акацию?

МЭРИ

Акация... Что это, Джон?

ДЖОН

O, это - одно из тех деревьев, которые ныне существуют.

МЭРИ

Но зачем, Джон?

ДЖОН

Ну, понимаешь, дом называется "Акации", и кажется довольно-таки глупым, что здесь ни одной акации нет.

МЭРИ

O, я так не думаю. Многие места именуются многими именами. Все так делают.

ДЖОН

Да, но это могло бы помочь почтальону.

МЭРИ

O, нет, это не помогло бы, дорогой. Он не узнал бы акацию, если бы ее и увидел, я уверена.

ДЖОН

Совершенно верно, Мэри, ты как всегда права. Какая светлая голова!

МЭРИ

У меня, Джон? Мы привьем акацию, если тебе хочется. Я спрошу об этом у бакалейщика.

ДЖОН

Ее там не купишь.

МЭРИ

Нет, но он должен знать, где можно ее купить.

ДЖОН

Где они растут, Мэри?

МЭРИ

Я не знаю, Джон; но я уверена, что они где-нибудь да растут.

ДЖОН

Так или иначе, мне иногда хочется, мне почти жаль, что я не могу уехать на неделю или около того в те места, где акации растут в естественных условиях.

МЭРИ

O, в самом деле, Джон?

ДЖОН

Нет, не совсем. Но я просто иногда думаю об этом.

МЭРИ

Куда ты поехал бы?

ДЖОН

O, не знаю. Восток или какое-то похожее место. Я часто слышал, что люди говорят об этом, и во всяком случае это казалось так...

МЭРИ

Восток, Джон? Нет, не Восток. Я не думаю, что Восток достаточно респектабелен.

ДЖОН

O хорошо, это верно, я никогда не уезжал и никуда не поеду теперь. Это не имеет значения.

МЭРИ [глядя на фотографии]

O, Джон, я хотела сказать тебе. Такая ужасная вещь стряслась!

ДЖОН

Что, Мэри?

МЭРИ

Ну, Лиза протирала фотографии, и когда она дошла до Джейн, она говорит, что она еще не начала чистить ее фото, только смотрела на него, и фото упало, и кусок стекла вылетел прямо оттуда.

ДЖОН

Попроси, чтобы она не смотрела на вещи так сильно в другой раз.

МЭРИ

O, что ты имеешь в виду, Джон?

ДЖОН

Ну, то, что она разбила фото; она сказала так, и как я знаю, ты веришь Лизе...

МЭРИ

Да, я не могу и подумать, что она солгала, Джон.

ДЖОН

Нет, конечно, нет. Но она не должна смотреть так сильно в следующий раз.

МЭРИ

И это - фотография бедной маленькой Джейн. Она так будет переживать.

ДЖОН

O, все в порядке, мы исправим.

МЭРИ

Однако это ужасно.

ДЖОН

Мы исправим это, и если Джейн из-за этого несчастна, она получит рамку Алисы. Алиса слишком мала, чтобы заметить это.

МЭРИ

Не слишком, Джон. Она заметит все очень скоро.

ДЖОН

Хорошо, тогда возьмем у Джорджа.

МЭРИ [глядя на фотографию, глубокомысленно]

Хорошо, возможно, Джордж мог бы уступить свою рамку.

ДЖОН

Да, попроси Лизу заменить ее. Почему бы не сделать это теперь?

МЭРИ

Не сегодня, Джон. Не в воскресенье. Она сделает это завтра к тому времени, как ты вернешься из офиса.

ДЖОН

Хорошо. Могло быть и хуже.

МЭРИ

И так нехорошо. Мне жаль, что это случилось.

ДЖОН

Могло быть и хуже. На месте Джейн могла бы быть тетя Марта.

МЭРИ

Лучше бы это была она, чем бедная маленькая Джейн.

ДЖОН

Если бы это была фотография тети Марты, тетушка пришла бы на следующий день и увидела бы все наверняка; я знаю тетю Марту. Тогда у нас были бы неприятности.

МЭРИ

Но, Джон, как она могла узнать?

ДЖОН

Я не знаю, но она узнала бы; это вроде дьявольского чутья, которым она наделена.

МЭРИ

Джон!

ДЖОН

В чем дело?

МЭРИ

Джон! Какое ужасное слово ты употребил. И в воскресенье! В самом деле!

ДЖОН

O, извини. Сорвалось с языка. Мне очень жаль.

[Входит ЛИЗА.

ЛИЗА

Джентльмен хочет видеть Вас, сэр, который, по правде сказать, и не джентльмен вообще. Не тот, кого я могла бы назвать джентльменом, то есть.

МЭРИ

Не джентльмен! Боже правый, Лиза! И вообще, о чем ты?

ЛИЗА

Он черный.

МЭРИ

Черный?

ДЖОН [уверенно]

O... Да, это, наверное, Али. Сомнительный старый клиент, Мэри; совершенно безопасный. Наша фирма получила сотни ковров через него; и затем однажды...

МЭРИ

Но что он здесь делает, Джон?

ДЖОН

Ну, на днях он появился в Лондоне; потерпел крах, он сказал; и захотел, чтобы фирма выдала ему немного наличных. И старый Бриггс хотел дать ему десять шиллингов. Но я сказал "Этот человек помог нам заработать тысячи фунтов. Дадим ему пятьдесят".

МЭРИ

Пятьдесят фунтов!

ДЖОН

Да, это, кажется, многовато; но это казалось только честным. Десять шиллингов были бы оскорблением старого приятеля, и он так бы их и принял. Ты не знаешь, что он мог бы сделать.

МЭРИ

Что же, он хочет больше?

ДЖОН

Нет, я полагаю, он пришел поблагодарить меня. Он казался весьма взволнованным при получении наличных. Ужасно сломлен, видишь ли. Не знаю, что он делал в Лондоне. Никогда не мог общаться с этими людьми. Восток есть Восток, и этим все сказано.

МЭРИ

Как он нашел тебя здесь?

ДЖОН

O, получил адрес в офисе. Бриггс и Катер не сообщают своих. Не получили таких шикарных домиков, я полагаю.

МЭРИ

Я не люблю пускать в дом людей, которые неизвестно откуда прибыли.

ДЖОН

O, он прибыл с Востока.

МЭРИ

Да, я... я знаю. Но Восток, кажется, не считается, так или иначе, подходящим местом, откуда являются достойные люди, не так ли, дорогой?

ДЖОН

Нет.

МЭРИ

Это не Сиденхэм или Бромли, места, до которых рукой подать.

ДЖОН

Может, только один раз, я не думаю, что он представляет опасность.

МЭРИ

Хорошо, только на этот раз. Но мы не можем превращать это в обычай. И ты не хотел думать о делах в воскресенье, твой единственный свободный день.

ДЖОН

O, это не дела, ты знаешь. Он только хочет сказать спасибо.

МЭРИ

Я надеюсь, что он не скажет это каким-нибудь сомнительным Восточным способом. Ты не знаешь, что эти люди....

ДЖОН

O, нет. Впусти его, Лиза.

ЛИЗА

Как пожелаете, мадам. [Выходит.]

МЭРИ

И ты дал ему пятьдесят фунтов?

ДЖОН

Ну, старый Бриггс согласился на это. Так что я полагаю, этого он и добивался. Катер уплатил ему.

МЭРИ

Это, кажется, большая сумма. Но я думаю, поскольку человек уже поднимается по лестнице, я довольна, что он получил кое-что, способное вызвать благодарность.

[Входит АЛИ, сопровождаемый ЛИЗОЙ.]

АЛИ

Защитник Справедливости.

ДЖОН

O, эээ.... да. Добрый вечер.

АЛИ

Моя душа была выжжена, и Вы окунули ее в реки золота.

ДЖОН

O, ах, да.

АЛИ

Посему имена Бриггс, Катер и Бил должен быть прославлены и благословенны.

ДЖОН

Ах, да. Очень мило с твоей стороны.

АЛИ [делая шаг вперед, держа что-то в руках]

Защитник Справедливости, мое подношение.

ДЖОН

Твое подношение?

АЛИ

Тише. Оно бесценно. Нет цены, за которую можно продать это. Я был в беде, но я не пытался это продать. Вот - символ благодарности, подарок, тем же путем попавший ко мне.

ДЖОН

Как он попал к тебе?

АЛИ

Да, его мне передали.

ДЖОН

Я вижу. Тогда ты дал кому-то так называемые реки золота?

АЛИ

Не золото; это было в Пустыне Сахара.

ДЖОН

О, и что ты дал в Пустыне Сахара вместо золота?

АЛИ

Воду.

ДЖОН

Я вижу. Ты получил это за стакан воды, похоже.

АЛИ

Именно так.

ДЖОН

И - и что случилось?

МЭРИ

Я не взяла бы его единственный кристалл, дорогой. Это - миленькая вещь, но [к АЛИ], но Вы думаете, что это очень много, не так ли?

АЛИ

Истинно так.

ДЖОН

Но послушай, что оно делает?

АЛИ

Многое.

ДЖОН

Хорошо, что же?

АЛИ

Тот, кто возьмет этот кристалл в свою руку ночью и пожелает, сказав так: "Некоторый час да настанет"; и час настанет, и он возвратится на восемь, десять, даже на двенадцать лет, если захочет, в прошлое, и проживет их снова, или поступит иначе, чем поступал раньше. День проходит; эти десять лет проходят еще раз; он будет здесь снова; но он будет тем, чем он мог бы стать, если бы что-то сделал иначе.

МЭРИ

Джон!

ДЖОН

Я - я не понимаю.

АЛИ

Сегодня вечером Вы пожелаете. Завтра Вы проживете минувшие десять лет; по-новому, господин, по-новому, как Вы захотите. Завтра ночью Вы будете здесь со всем тем, что эти годы сделают с Вами.

ДЖОН

Ей-богу!

МЭРИ

Не соглашайся, Джон.

ДЖОН

Хорошо, Мэри, я не стану. Но, ты имеешь в виду, можно вернуться на

десять лет?

АЛИ

Именно так.

ДЖОН

Хорошо, это кажется странным, но я приму твои слова на веру. Но взгляни-ка, ты не можешь прожить десять лет за день, знаешь ли.

АЛИ

Мой господин обрел власть над временем.

МЭРИ

Джон, не соглашайся.

ДЖОН

Хорошо, Мэри. (АЛИ) Но кто - твой господин?

АЛИ

Он вырезан из цельного куска нефрита, бог в самых зеленых горах. Годы его сны. Этот кристалл - его сокровище. Охраняйте его надежно, поскольку его власть хранится в кристалле в большей мере, чем во всех вершинах его родных холмов. Смотрите, что я даю Вам, господин.

ДЖОН

Ну, в самом деле, это очень мило с твоей стороны.

МЭРИ

Доброй ночи, м-р Али. Мы вам очень обязаны за щедрое предложение, которым, к сожалению, не сможем воспользоваться.

ДЖОН

Одну минуту, Мэри. Ты говоришь, что я могу возвратиться на десять лет назад, и прожить до... до этого дня все снова, и всего за день?

АЛИ

Начните раньше, и Вы будете здесь до полуночи.

ДЖОН

Всего восемь часов!

АЛИ

Вы можете вернуться в одиннадцать тем же вечером.

ДЖОН

Я не очень понимаю, как десять лет могут уместиться в один-единственный день.

АЛИ

Они будут идти подобно снам.

ДЖОН

Даже в этом случае, это кажется весьма необычным, не так ли?

АЛИ

Время - раб моего господина.

МЭРИ

Джон!

ДЖОН

Хорошо, Мэри. [Более низким голосом.] Я только пытаюсь понять, что он говорит.

МЭРИ

Хорошо, Джон, только...

АЛИ

Нет ли шага, который Вы хотели бы оставить не сделанным, или шага, который Вы сделаете, отринув колебания?

ДЖОН

Скажи, почему ты не используешь это сам?

АЛИ

Я? Я боюсь прошлого. Но Вы Англичане, и великая фирма Бриггс, Катер и Бил; Вы не боитесь ничего.

ДЖОН

Ха, ха. Хорошо - я не пойду так далеко, но...хорошо, давай мне кристалл.

МЭРИ

Не бери его, Джон! Не бери его.

ДЖОН

Почему, Мэри? Это не причинит мне вреда.

МЭРИ

Если он может сделать все это - если он может сделать все это...

ДЖОН

Ну?

МЭРИ

Что ж, ты мог бы никогда не встретить меня.

ДЖОН

Никогда не встретить тебя? Я никогда не думал об этом.

МЭРИ

Оставь прошлое в покое, Джон.

ДЖОН

Хорошо, Мэри. Я не собираюсь использовать это. Но я хочу услышать об этом, это так странно, это - так можно сказать подозрительно; я не думаю, что когда-нибудь... [АЛИ.] Ты говоришь, если я буду упорно трудиться десять лет, которые все пройдут завтра, то могу стать Директором Банка Англии завтра ночью.

АЛИ

Именно так.

МЭРИ

O, не делай этого, Джон.

ДЖОН

Но ты сказал - я вернусь сюда завтра до полуночи.

АЛИ

Это так.

ДЖОН

Но Директор Банка Англии жил бы в Сити, и он имел бы куда больший

дом в любом случае. Он не стал бы жить в Льюишеме.

АЛИ

Кристалл принесет Вас в этот дом, когда час пробьет, даже завтра ночью. Если Вы будете крупным банкиром, Вы возможно приедете, чтобы отчитать одного из своих рабов, который будет жить в этом доме. Если Вы станете главой "Бриггс и Катер", то прибудете, чтобы дать указания сотруднику вашей фирмы. Быть может, эта улица будет вашей, и Вы придете, чтобы показать свою власть над ней. Но Вы придете.

ДЖОН

А если дом не будет моим?

МЭРИ

Джон! Джон! Не надо.


АЛИ

И все равно Вы придете.

ДЖОН

Я буду помнить?

АЛИ

Нет.

ДЖОН

Если я хочу сделать что-то иное, не то, что я делал, как я вспомню, когда вернусь сюда?

МЭРИ

Не делай этого. Не делай ничего иного, Джон.

ДЖОН

Хорошо.

АЛИ

Выберите ровно за час тот шаг, который желаете изменить. Память удерживается поначалу и исчезает медленно.

ДЖОН

Пять минут?

АЛИ

Даже десять.

ДЖОН

Тогда я могу изменить что-то одно. А потом я забуду.

АЛИ

Именно так. Одну вещь. И остальное последует.

ДЖОН

Хорошо, очень мило с твоей стороны наделить меня этим дивным подарком, я уверен.

АЛИ

Не продавайте его. Отдайте кристалл, как отдал его я, если велит сердце. Так он вернется однажды к холмам, которые ярче травы, став ярче и богаче от благодарности многих людей. И мой хозяин улыбнется, и прощание будет радостным.

ДЖОН

Это очень мило с твоей стороны, я уверен.

МЭРИ

Мне не нравится это, Джон. Мне не нравится вмешиваться в то, что ушло.

АЛИ

Власть Моего хозяина находится в ваших руках. Прощайте.

[Выходит.]

ДЖОН

Я вижу, он ушел.

МЭРИ

O, он - ужасный человек.

ДЖОН

Я никогда, по правде сказать, и не хотел брать это.

МЭРИ

O, Джон, мне жаль, что ты взял.

ДЖОН

Почему? Я не собираюсь пользоваться этим.

МЭРИ

Не собираешься, Джон?

ДЖОН

Нет, нет. Нет, если ты не хочешь.

МЭРИ

O, я так рада.

ДЖОН

И кроме того, я не хочу ничего иного. Я люблю этот домик. И Бриггс хороший старикан, ты знаешь. Катер немного задница, но он безвреден. Фактически, я доволен, Мэри. Я даже не изменил бы теперь Тетю Марту. [Нахмурившись, оборачивается к фотографии, висящей по центру.] Ты помнишь, когда она появилась впервые, и ты сказала "Где мы повесим ее?" Я сказал - в подвале. Ты сказала, что мы не можем так поступить. Так что она осталась здесь. Но теперь я не изменил бы и ее. Я полагаю, в каждом семействе есть подобные старые сторожевые псы. Я не хочу ничего менять.

МЭРИ

O, Джон, ты правда не хочешь?

ДЖОН

Нет, я доволен. Мрачная старая душа, я не даже изменил бы тетю Марту.

МЭРИ

Я счастлива, Джон. Я была напугана. Я не могу вынести вмешательства в прошлое. Ты не знаешь, что это... то, что ушло. Но если оно не уйдет вообще, если оно может быть извлечено на поверхность, откуда ты знаешь, что может случиться! Я не возражаю против будущего, но если прошлое может вернуться таким образом.... O, не делай, не делай этого, Джон. Не думай об этом. Это неосторожно. У тебя дети, Джон.

ДЖОН

Да, да, все в порядке. Это только небольшое украшение. Я не буду пользоваться им. И повторяю тебе, я доволен. [Удовлетворенно] Эта вещь мне не нужна.

МЭРИ

Я так довольна, что ты доволен, Джон. Ведь это правда? Нет ничего, что ты хотел бы изменить? Я иногда думала, ты был бы рад, если б Джейн была мальчиком.

ДЖОН

Ничего подобного. Хорошо, я мог когда-то думать об этом, но Артура достаточно для меня.

МЭРИ

Я так рада. И нет ничего, о чем ты вообще сожалеешь?

ДЖОН

Ничего. А ты? Нет ничего, о чем ты сожалеешь, Мэри?

МЭРИ

Я? О, нет. Я все еще думаю, что нам бы больше подошел зеленый диван, но ты захотел красный.

ДЖОН

Да, так я захотел. Нет, здесь мне не о чем жалеть.

МЭРИ

Я не думаю, что найдется много людей, способных сказать такое.

ДЖОН

Нет, я не думаю, что они найдутся. И не все они женятся на тебе. Я не думаю, что многие из них смогут.

[МЭРИ улыбается.]

МЭРИ

Я предполагаю, очень немногие могут сказать, что ни о чем не жалеют. Немногие в целом мире.

ДЖОН

Ну, я ничего не скажу.

МЭРИ

Ты о чем-то сожалеешь, Джон?

ДЖОН

Ну, есть одна вещь.

МЭРИ

И что же это?

ДЖОН

Одна вещь терзала меня.

МЭРИ

Да, Джон?

ДЖОН

O, это ничего, это не стоит упоминания. Но это мучило меня годами.

МЭРИ

Что это было, Джон?

ДЖОН

O, глупо говорить об этом.
Пустяк!

МЭРИ

Но что за пустяк?

ДЖОН

O, ну, в общем, если ты хочешь знать, это случилось однажды, когда я опоздал на поезд. Я не возражаю против опозданий, но здесь все дело в том, как проводник оттолкнул меня. Он буквально вытолкал меня взашей. Я не мог защищаться, потому что, ну, в общем, ты знаешь, что адвокаты могли сделать из этого; я мог бы быть уничтожен. Так что это просто терзало меня. Это случилось много лет назад, прежде, чем мы поженились.

МЭРИ

Вытолкал взашей. Боже правый!

ДЖОН

Да, я хотел бы поспеть на тот поезд, несмотря на него. Я иногда еще думаю об этом. Глупо, не так ли?

МЭРИ

Какая скотина!

ДЖОН

O, я полагаю, он исполнял свои дурацкие обязанности. Но это меня задело.

МЭРИ

Он не имел права так поступать! Он не имел права касаться тебя!

ДЖОН

O, ну, в общем, не бери в голову.

МЭРИ

Я хотела бы быть там... Я бы...

ДЖОН

O, ну, в общем, этому теперь не поможешь; но я хотел бы поспеть в... [Идея захватывает его.]

МЭРИ

Что?

ДЖОН

Делу не поможешь, я сказал. Это то самое дело, которому можно помочь.

МЭРИ

Можно помочь, Джон? Что ты имеешь в виду?

ДЖОН

Я подразумеваю, что он не имел права помешать мне успеть на поезд. У меня есть кристалл, и я все же поспею!

МЭРИ

O, Джон, ты же сказал, что не будешь этого делать.

ДЖОН

Нет. Я сказал, что не буду ничего менять в прошлом. И я не буду. Я слишком доволен, Мэри. Но это ничего не изменит. Это пустяк.

МЭРИ

Зачем тебе успевать на поезд, Джон?

ДЖОН

Я ехал в Лондон. Я не служил тогда. Это было деловое свидание. Был человек, который обещал дать мне работу, и я подходил...

МЭРИ

Джон, это может изменить всю твою жизнь!

ДЖОН

Теперь слушай, Мэри, слушай. Тот человек больше не появлялся. Я получил письмо от него с извинениями прежде, чем отправил по почте свое послание к нему. Оказалось, что он вообще не собирался помогать мне, это была просто любезность. Он все равно вообще не приехал в Лондон в тот день. Я должен был вернуться следующим поездом. Все это никак не коснется будущего.

МЭРИ

Д-да, Джон. Однако, мне это не нравится.

ДЖОН

Какие-то различия могут возникнуть из-за этого?

МЭРИ

Н-н-нет.

ДЖОН

Подумай, как мы встретились. Мы встретились на свадьбе АРЧИ. Я полагаю, кто угодно явится на свадьбу брата. Требуются довольно серьезные изменения, чтобы этого не случилось. И ты была подружкой невесты. Мы были обречены встретиться. И однажды встретив меня, ну, в общем, теперь ты здесь. Если б мы встретились случайно, в поезде, или где-нибудь вроде этого, ну, в общем, я допускаю, что незначительная случайность могла бы это изменить. Но раз мы встретились на свадьбе АРЧИ, и ты была подружкой невесты, Мэри, это решено. Кроме того, я верю в предопределение. Это была наша судьба; мы не могли избежать ее.

МЭРИ

Нет, я думаю, нет; но все же...

ДЖОН

Ну что?

МЭРИ

Мне это не нравится.

ДЖОН

O, Мэри, я так стремился успеть на тот адский поезд. Только подумай о нем, прибывающем каждый день в течение десяти лет в восемь пятнадцать.

МЭРИ

Я предпочла бы, чтобы ты и не успел, Джон.

ДЖОН

Но почему?

МЭРИ

O, Джон, у вдруг произошла бы железнодорожная катастрофа? Ты мог

бы погибнуть, и мы никогда бы не встретились.

ДЖОН

Ничего не происходило.

МЭРИ

Не происходило, Джон? Что ты имеешь в виду?

ДЖОН

Не было несчастного случая в восемь пятнадцать. Состав благополучно доехал до Лондона уже десять лет назад.

МЭРИ

Ну, не было...

ДЖОН

Видишь, как необоснованны твои опасения. Я успею на этот поезд, и все остальное случится в точности так, как прежде. Только подумай, Мэри, все эти старые деньки снова. Мне жаль, что я не могу взять тебя с собой. Но ты скоро появишься там. Но ты только подумай о добрых старых днях, возвращающихся снова. Снова Хэмптон-Корт и Кью, и Ричмонд-Парк, и этот дивный Май.
И та булочка, которую ты купила, и имбирное пиво, и пение птиц и автобус мимо Айзлворта. O, Мэри, ты не рассердишься на меня за это?

МЭРИ

Ну, хорошо, все хорошо, Джон.

ДЖОН

И помни, что не было никакого несчастного случая, не так ли?

МЭРИ [покорно, печально]

O, да, Джон. И ты не попробуешь разбогатеть или сделать какую-нибудь глупость, не так ли?

ДЖОН

Нет, Мэри. Я только хочу успеть на тот поезд. Я доволен всем остальным. Те же самые вещи должны случиться, и они должны вести меня той же самой дорогой, к тебе, Мэри. Доброй ночи теперь, дорогая.

МЭРИ

Доброй ночи?

ДЖОН

Я останусь здесь на диване, держа кристалл и размышляя. Затем я возьму бисквит и начну ровно в семь.

МЭРИ

Размышлять, Джон? О чем?

ДЖОН

Удерживая в сознании то, что я хочу сделать. Это единственное, что для меня важно. Не должно быть ошибок.

МЭРИ [печально]

Доброй ночи, Джон.

ДЖОН

Приготовь ужин к одиннадцати.

МЭРИ

Очень хорошо, Джон. [Уходит.]

ДЖОН [на диване, через минуту-другую]

Я успею на проклятый поезд несмотря ни на что. [Он берет кристалл и сжимает его в ладони левой руки.] Я желаю возвратиться на десять лет, две недели и один день, в, в - 8.10 утра завтра; 8.10 утра. Завтра, 8.10.

[Снова появляется в дверях МЭРИ.]

МЭРИ

Джон! Джон! Ты уверен, что он получил свои пятьдесят фунтов?

ДЖОН

Да. Разве он не пришел поблагодарить меня за деньги?

МЭРИ

Ты уверен, что это были не десять шиллингов?

ДЖОН

Катер платил ему, а не я.

МЭРИ

Ты уверен, что Катер не дал ему десять шиллингов?

ДЖОН

Это было бы слишком глупо - даже со стороны Катера!

МЭРИ

O, Джон!

ДЖОН

Гмм...

Занавес

СЦЕНА 3

Сцена: Как в Акте 1, Сцена 1.

Время. Десять лет назад.

БЕРТ

Как дела, Билл?

БИЛЛ

Как дела? А ты как думаешь?

БЕРТ

Я не знаю, Билл. Как?

БИЛЛ

Проклятье.

БЕРТ

Почему? Что не так?

БИЛЛ

Не так? Ничего подобного.

БЕРТ

В чем же тогда дело?

БИЛЛ

Все идет не как надо.

БЕРТ

Почему, что за дела?

БИЛЛ

Что за дела? Они платят тебе не больше, чем собаке, а потом начинают думать, что они могут говорить, и говорить, и говорить то, что им нравится.

БЕРТ

Почему? Ты был на ковре, Билл?

БИЛЛ

Не я! Другой.

БЕРТ

Почему, за что, Билл?

БИЛЛ

За что? Я тебе скажу. Только потому, что я дал этой фифе войти в поезд. Вот за что. Сказали, я должен был остановить ее. Думаю, поезд двигался. Думаю, это было опасно. Думали, я пытался убить ее, я полагаю.

БЕРТ

Когда это? На днях?

БИЛЛ

Да.

БЕРТ

Во вторник?

Билл

Да.

БЕРТ

Почему. Кто-то выбросил ее багаж?

БИЛЛ

Да. Ее багаж. Пишет компании. Они отвечают, что она не должна была входить. Она отвечает, что должна была. Тогда они добираются до меня. И даже больше того и я ...

БЕРТ

Я не стал бы, Билл; не делай этого.

БИЛЛ

Я сделаю.

БЕРТ

Не делай, Билл. У тебя же семья, прикинь.

БИЛЛ

Хорошо, так или иначе, я не позволю больше им, пассажирам, скакать в поезда, когда составы движутся, я не позволю. Когда поезд трогается, двери закрываются. Таково правило. И они должны его соблюдать.

БЕРТ

Хорошо, я не остановил одну, но если ...

БИЛЛ

Мне плевать. Они не поставят меня снова на ковер и не выскажут мне всю эту чушь. Нет, если кто-то должен пострадать... Пусть это будет она.

[Входит ДЖОН БИЛ.]

БЕРТ

Минуту, Билл.

БИЛЛ

Нет, если он... Нет, если он даже...

БИЛЛ [касаясь шляпы] Доброе утро, сэр. [ДЖОН не отвечает, а идет к двери между ними.] Поднести ваш багаж, сэр?

ДЖОН

Идите к черту!

[Выходит через дверь.]

БИЛЛ

Приветик.

БЕРТ

Что-то на него нашло.

БИЛЛ

Ну, никогда бы не подумал. Я же знаю этого парня.

БЕРТ

Говорил всегда вежливо, правда?

БИЛЛ

Никогда не видел его таким.

БЕРТ

Ты ничего ему не говорил, а?

БИЛЛ

Никогда в жизни.

БЕРТ

Ну, и я никогда.

БИЛЛ

Какие-то проблемы.

БЕРТ

Должно быть, так. [Слышен шум поезда.] Ах, вот и он. Ну, как я говорил...

Занавес

СЦЕНА 4

В железнодорожном вагоне второго класса.

Время: То же самое утро, что и Сцена 1, Акт I.

Шум, и сцена движется за окнами. Сцена, на мгновение приоткрывающая вид простых Английских холмов, почти полностью скрыта плакатами, "ДАЙ ЕЙ БОВРИЛ", "ДАЙ ЕЙ ОКСО", сменяющими друг друга.

Лица: ДЖОН БИЛ, девушка, мужчина.

Все сидят в абсолютной тишине как статуи у Луксора. Мужчина сидит у окна и потому может распоряжаться окном.

МИРАЛЬДА КЛЕМЕНТ

Вы не возражаете открыть окно?

МУЖЧИНА В УГЛУ [пожимая плечами и как будто вздрагивая]

Ээээ...конечно. [Он, похоже, не возражает. Он открывает окно.]

МИРАЛЬДА КЛЕМЕНТ

Большое спасибо.

МУЖЧИНА В УГЛУ

Не за что. [Он не хочет противоречить ей. Снова наступает тишина.]

МИРАЛЬДА КЛЕМЕНТ

Вы не возражали бы теперь закрыть окно? Я думаю, что довольно холодно.

МУЖЧИНА В УГЛУ

Конечно. [Он закрывает. Снова молчание.]

МИРАЛЬДА Клемент

Я думаю, что стоило бы снова открыть окно немного. Теперь скорее душно, не так ли?

МУЖЧИНА В УГЛУ

Ну, я думаю, что очень холодно.

МИРАЛЬДА КЛЕМЕНТ

O, в самом деле? Но вы не против открыть его для меня?

МУЖЧИНА В УГЛУ

Я был бы доволен, если б окно было закрыто, если Вы не возражаете.

[Она вздыхает, разводит слегка руками, и ее симпатичное лицо выражает отрешенность христианского мученика в присутствии львов. Это сделано, видимо, для Джона.]

ДЖОН

Позвольте мне, мадам.

[Он наклоняется над законным владельцем окна, мужчиной более внушительным, и открывает окно. МУЖЧИНА В УГЛУ пожимает плечами и, весьма выразительно, обращается к своей газете.]

МИРАЛЬДА

O, огромное спасибо.

ДЖОН

Не стоит.

[Снова молчание.]

ГОЛОСА ПРОВОДНИКОВ [Снаружи]

Фан Кар, Фан Кар.

[МУЖЧИНА выходит.]

МИРАЛЬДА

Вы не могли бы сказать мне, где это?

ДЖОН

Да. Слон и Замок.

МИРАЛЬДА

Спасибо. Было очень любезно с вашей стороны защитить меня от этого неприятного субъекта. Он хотел задушить меня.

ДЖОН

O, очень рад помочь Вам, честное слово. Очень рад.

МИРАЛЬДА

Я побоялась бы это сделать из-за него. Вы были восхитительны.

ДЖОН

O, что вы.

МИРАЛЬДА

Нет, в самом деле.

ДЖОН

Рад оказать вам любую услугу.

МИРАЛЬДА

Это было так мило.

ДЖОН

O, ничего...

[Ненадолго воцаряется молчание.]

МИРАЛЬДА

Некому помочь мне.

ДЖОН

Э... в самом деле?

МИРАЛЬДА

Нет, некому.

ДЖОН

Я был бы очень рад помочь Вам, чем смогу.

МИРАЛЬДА

Интересно, могли ли бы Вы дать мне совет.

ДЖОН

Я...я постарался бы.

МИРАЛЬДА

Вы видите, мне не с кем посоветоваться.

ДЖОН

Да-да, конечно.

МИРАЛЬДА

Я живу с тетей, а она не понимает. У меня нет ни отца, ни матери.

ДЖОН

O, гм, гм, в самом деле?

МИРАЛЬДА

Да. И дядя умер, оставив мне сотню тысяч фунтов.

ДЖОН

Правда?

МИРАЛЬДА

Да. Он не любил меня. Я думаю, что он сделал это скорее из упрямства.

Он всегда так обращался со мной.

ДЖОН

Всегда? Говорите, всегда?

МИРАЛЬДА

Да. Все было вложено на двадцати пяти процентах. Он никогда не любил меня. Думаю, я была тоже...я не знаю, что.

ДЖОН

Нет.

МИРАЛЬДА

Это было пять лет назад, и я так и не получила ни единого пенни.

ДЖОН

В самом деле! Но, но это неправильно.

МИРАЛЬДА [печально]

Нет.

ДЖОН

Куда вложены деньги?

МИРАЛЬДА

В Аль-Шалдомир.

ДЖОН

Где это?

МИРАЛЬДА

Я не знаю. Я никогда не разбиралась в географии. Я никогда не знала точно, где кончается Персия.

ДЖОН

И какого рода была инвестиция?

МИРАЛЬДА

Был проход в горах, в который можно было провести верблюдов, и огромные пошлины собирались со всего, что там проходило; это - традиция племени, которое живет там, и я полагаю, что пошлина собирается исправно.

ДЖОН

И кто получает ее?

МИРАЛЬДА

Глава племени. Он зовется Беном Хусейном. Но мой дядя предоставил ему все эти деньги, и пошлина на верблюдов была, как они говорят, безопасностью.
Они всегда перевозят золото и бирюзу, Вы знаете.

ДЖОН

Они?

МИРАЛЬДА

Да, они получают это с берегов рек.

ДЖОН

Понимаю.

МИРАЛЬДА

Позор, что он не платит, не так ли?

ДЖОН

Позор? Я думаю так. Ужасный позор. Ну, это вопиющий позор. Он должен сесть в тюрьму.

МИРАЛЬДА

Да, он должен. Но Вы видите, как трудно найти его. Ведь он не по эту сторону Персии. Он с другой стороны, вот какая жалость. Если бы только это было в такой стране как, как...

ДЖОН

Я скоро нашел бы его. Я бы... Ну, такой человек кое-чего заслуживает.

МИРАЛЬДА

Как мило с вашей стороны сказать такое.

ДЖОН

Ну, я бы... И Вы говорите, что Вы не получили ни пенни?

МИРАЛЬДА

Нет.

ДЖОН

Да, это позор. Я назову это явным позором.

МИРАЛЬДА

И что я должна делать?

ДЖОН

Делать? Да, теперь, Вы знаете, в делах ничто не стоит на месте. Когда вы - на месте, Вы можете - но, конечно, это так далеко.

МИРАЛЬДА

Далеко, не так ли?

ДЖОН

Однако, я думаю, что Вы смогли бы, если б сдвинулись с места. Если бы только я мог предложить Вам любую помощь, я бы с удовольствием, но конечно...

МИРАЛЬДА

Что Вы сделали бы?

ДЖОН

Я поехал бы и нашел этого Хусейна; и затем...

МИРАЛЬДА

Да?

ДЖОН

Ну, я рассказал бы ему кое-что о законах и заставить его понять, что

Вы не получили те деньги, которые вам принадлежат.

МИРАЛЬДА

Вы смогли бы?

ДЖОН

Не было бы для меня ничего приятнее.

МИРАЛЬДА

Вы смогли бы? Вы сделали бы все так?

ДЖОН

Это только пример того, что я хотел бы сделать, дабы избежать вопиющего позора. Мужчина должен быть...

МИРАЛЬДА

Мы подъезжаем к Холборну. Вы не отправились бы позавтракать куда-нибудь со мной и обговорить это?

ДЖОН

С удовольствием. Я был бы рад помочь. Но Я должен увидеть человека по делам сначала. Я приехал, чтобы увидеть его. И затем после этого, после этого у меня еще кое-какие дела. Я не могу вспомнить, что это. Но кое-что я хотел бы сделать после встречи. O, небеса, что же? [Пауза.]

МИРАЛЬДА

Разве Вы не можете вспомнить?

ДЖОН

Нет. O, ну, в общем, это не может быть так уж важно. И все же... Хорошо, где мы будем завтракать?

МИРАЛЬДА

У Граценхейма.

ДЖОН

Хорошо. Когда?

МИРАЛЬДА

Час тридцать. Это подходит вам?

ДЖОН

Совершенно. Я хотел бы посадить человека вроде Хусейна в тюрьму. Я хотел бы... O, я прошу прощения. [Он спешит открыть дверь. Выходит МИРАЛЬДА.] И что же я хотел сделать потом? [Касается рукой лба.] O, неважно.

Занавес

АКТ II

Палатка ДЖОНА в Аль-Шалдомире. Две кучи идолов, слева и справа, лежат на земле внутри палатки. ДАУД вносит нового идола в руках. ДЖОН смотрит на его лицо. Шесть месяцев прошли с того момента, как разыгралась сцена в железнодорожном вагоне.

ДЖОН БИЛ

Этот бог свят. [Он указывает на левую кучу. ДАУД несет идола туда и кладет в кучу.]

ДАУД

Да, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Ты достаточно мудр, чтобы не называть меня великим господином. Разве я не говорил этого? Я - не твой господин. Я помогаю Вашим людям. Я знаю лучше, что Вы должны делать, потому что я Англичанин. Но это - все. Я - не ваш господин, видишь?

ДАУД

Да, великий господин.

ДЖОН БИЛ

O, иди и принеси еще больше идолов. Спеши.

ДАУД

Великий господин, я иду. [Уходит.]

ДЖОН БИЛ

Я не могу понять этих людей.

ДАУД [возвращаясь]

Я принес трех богов.

ДЖОН БИЛ [смотрит на лица идолов, указывая на двух меньших сначала] Эти два святы. Этот нет.

ДАУД

Да, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Положи их в кучу. [ДАУД делает так, двух кладет налево, одного направо.] Принеси еще больше. [ДАУД кланяется. Уходит.] [Глядя на правую кучу.] Что...что за грязные люди! [Входит ДАУД с двумя идолами.]

ДЖОН БИЛ [осмотрев их]

Этот бог святой, этот нет. [Входит АРЧИ БИЛ, облаченный в шляпу "Боулер".] Ну, АРЧИ, это роскошно! Ты прибыл! Ну, это роскошно! Весь этот путь!

АРЧИ БИЛ

Да, я прибыл.

И что ты тут делаешь?

ДЖОН БИЛ

АРЧИ, великолепно, что ты появился! Я не должен был просить тебя, только...

АРЧИ БИЛ

O, все в порядке. Но что, ради всего святого, ты делаешь?

ДЖОН БИЛ

АРЧИ, это роскошно.

АРЧИ БИЛ

O, короче. Хорошо. Но что все это значит?

ДЖОН БИЛ

O, это. Ну, ну, они здесь - весьма странные люди. Это - длинная история. Но я хотел сказать сначала, как благодарен тебе за приезд.

АРЧИ БИЛ

O, хорошо. Но я хочу знать, что ты делаешь со всем этим антиквариатом.

ДЖОН БИЛ

Ну, АРЧИ, дело в том, что они здесь - в самом деле очень странные люди. Я изучил их язык, более или менее, но я не думаю, что я до конца понимаю их. Многие из них - магометане; они поклоняются Магомету, знаешь ли. Он мертв. Но многие поклоняются этим вещам, и...

АРЧИ БИЛ

И зачем ты собрал их всех здесь?

ДЖОН БИЛ

Да, это просто. Мне крайне неприятно соприкасаться с ними, но, ну, в общем, я просто был должен. Видишь, что есть два вида идолов здесь; они предлагают плоды и крыс некоторым из них; они кладут их на руки или колени идолов.

АРЧИ БИЛ

Почему они жертвуют им крыс?

ДЖОН БИЛ

O, я не знаю. Они не знают сами. Это считается правильным здесь, это было правильным сотни лет; никто точно не знает почему. Это вроде застежек на вечерних ботинках, или чего-то еще. Но это нормально.

АРЧИ БИЛ

Хорошо, зачем ты складываешь их в кучи?

ДЖОН БИЛ

Поскольку есть и другой вид, те, что с широкими ртами и ржавчиной вокруг них.

АРЧИ БИЛ

Ржавчиной? Да, такие есть. Что с ними такое?

ДЖОН БИЛ

Они жертвуют кровь им, АРЧИ. Они льют ее в горло идолам. Иногда они убивают людей, иногда только ранят их. Это зависит от того, сколько крови хочет идол.

АРЧИ БИЛ

Сколько крови он хочет? О господи! Как они узнают?

ДЖОН БИЛ

Жрецы сообщают им. Иногда они заполняют их до шей - они пустые внутри, понимаешь. Весной это ужасно.

АРЧИ БИЛ

Почему именно весной?

ДЖОН БИЛ

Я не знаю. Священники просят больше крови тогда. Намного больше. Они говорят, что всегда было так.

АРЧИ БИЛ

И ты останавливаешь их?

ДЖОН БИЛ

Да, я останавливаю их. Должен. Я позволяю им поклоняться тем, другим. Конечно, это - идолопоклонство и все такое, но я не люблю вмешиваться в чужие дела - за исключением настоящего убийства.

АРЧИ БИЛ

И они повинуются тебе?

ДЖОН БИЛ

Мда... Я так думаю.

АРЧИ БИЛ

Ты, должно быть, имеешь над ними немалую власть.

ДЖОН БИЛ

Ну, я не знаю. Это проход так все меняет.

АРЧИ БИЛ

Проход?

ДЖОН БИЛ

Да, то место, по которому ты прибыл. Это - единственный путь, которым можно попасть сюда.

АРЧИ БИЛ

Да, я полагаю. Но как проход связан с этими идолами?

ДЖОН БИЛ

Он воздействует на все. Если бы проход был закрыт, никто из живущих никогда не вошел и не вышел бы отсюда и даже не услышал бы об этой стране. Она была бы абсолютно отрезана от мира, если б не этот проход. Ну, АРЧИ, всего этого даже нет на карте.

АРЧИ БИЛ

Да, я знаю.

ДЖОН БИЛ

И кто бы ни владел тем проходом - он владеет всем. Все прочие не в счет.

АРЧИ БИЛ

И кто владеет проходом?

ДЖОН БИЛ

Ну, он фактически принадлежит человеку по имени Хусейн, но дядя Мисс Клемент, человек по фамилии Хиннард, своего рода одинокий исследователь, кажется, прошел по этому пути; и я думаю, что он понял, сколько этот проход стоит. Во всяком случае, он предоставил Хусейн большую сумму денег и получил подтверждение от Хусейна. Старый Хиннард, должно быть, был очень проницательным человеком. Ведь это подтверждение не более законно, чем расписка на клочке бумаги, и Хусейн - просто бандит.

АРЧИ БИЛ

Не очень хорошая защита.

ДЖОН БИЛ

Нет, здесь ты неправ. Сам Хусейн уважает тот кусок пергамента, на котором поставил свою подпись. Там есть имя бога, которого Хусейн очень боится. Вот как обстоят дела. Этот проход так же свят, как и все боги, находящиеся в Аль-Шалдомире. Хусейн владеет этим.

о он задолжал огромную сумму Мисс Миральде Клемент, и я здесь как ее агент; а ты прибыл, чтобы помочь мне как великий спортсмен.

АРЧИ БИЛ

O, не бери в голову. Да, все это кажется совсем простым.

ДЖОН БИЛ

Ну, я не знаю, АРЧИ. Хусейн признает долг, но...

АРЧИ БИЛ

Но что?

ДЖОН БИЛ

Я не знаю то, что он будет делать.

АРЧИ БИЛ

Хочет посмотреть, не так ли?

ДЖОН БИЛ

Да. И тем временем я чувствую ответственность за всех этих глупых людей. Кто-то должен позаботиться о них. Дауд!

ДАУД [снаружи]

Великий господин.

ДЖОН БИЛ

Принеси еще богов.

ДАУД

Да, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Я не могу заставить их не называть меня абсурдными именами. Они так адски Восточны.

[Входит ДАУД.]

АРЧИ БИЛ

Он принес два больших на сей раз.

ДЖОН БИЛ [к АРЧИ]

Ты видишь ржавчину вокруг их ртов. [ДАУДУ]: Они оба нечисты.

[Он указывает на правую кучу, и ДАУД кладет их туда. ДАУДУ.] Принеси еще.

ДАУД

Великий господин, нет больше богов в Аль-Шалдомире.

ДЖОН БИЛ

Это хорошо.

ДАУД

Какие будут приказы, великий господин?

ДЖОН БИЛ

Слушай. Ночью ты должны придти и забрать богов. Этим будут поклоняться снова в прежних местах, а этих ты должен бросить в великую реку и не говорить никому, куда бросил их.

ДАУД

Да, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Ты сделаешь это, Дауд?

ДАУД

Непременно, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Мне жаль заставлять тебя делать это. Ты опечален. И все же это должно быть сделано.

ДАУД

Да, я опечален, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Но почему, Дауд?

ДАУД

Великий господин, во времена, которых Вы не помните, эти боги были святы. В те времена, о которых Вы и помыслить не можете. В минувшие столетия, господин, возможно, еще до прохода. Люди молились им, падали ниц перед ними, приносили им жертвы. Свет старых очагов озарял их, огонь от старых сражений. Тени гор падали на них, столько раз, господин, столько раз. Рассвет и закат сияли на них, господин, подобно мерцанию молнии; рассвет и закат, рассвет и закат, сменяли и сменяли друг друга столетия за столетиями. Они сидели, созерцая рассветы, подобно старикам у огня. Они так стары, господин, так стары. И однажды рассветы и закаты сгинут и не будет больше сияния над миром, а они могли бы еще сидеть в наступающем вечном холоде. Но теперь они уходят... Они - наша история, господин, они - наши старые времена. Хотя, быть может, это были плохие времена, но они - наши времена, господин; и теперь они уходят. Я опечален, господин, что старые боги уходят.

ДЖОН БИЛ

Но это - плохие боги, Дауд.

ДАУД

Мне тяжело, когда плохие боги уходят.

ДЖОН БИЛ

Они должны уйти, Дауд. Гляди, никто не следит за нами. Бери их теперь.

ДАУД

Повинуюсь, великий господин. [Он берет самого большого из богов со ржавчиной.] Ну, Ахо-умлах, ты не должен больше пить Нидиша.

ДЖОН БИЛ

Нидиш был принесен в жертву?

ДАУД

Он напоил Ахо-умлаха допьяна.

ДЖОН БИЛ

Нидиш. Кто он?

ДАУД

Это мой сын. [Выходит с Ахо-умлахом. ДЖОН БИЛ почти задыхается.]

АРЧИ БИЛ [который осматривал шатер]

Что он сказал?

ДЖОН БИЛ

Они...они - странные люди. Я не могу понять их.

АРЧИ БИЛ

Этой куче не следует поклоняться?

ДЖОН БИЛ

Да.

АРЧИ БИЛ

Ну, знаешь ли, я собираюсь бросить эту шляпу сюда. Она, мне кажется,

не более уместна здесь, чем эти идолы у нас дома. Странно, не так ли? Вот так. [Он бросает шляпу в правую кучу идолов. ДЖОН БИЛ не улыбается.] В чем дело?

ДЖОН БИЛ

Мне не хочется видеть приличную христианскую шляпу среди этих грязных идолов. Они все в ржавчине. Мне не нравится видеть это, Арчи; это похоже на как они говорят, предзнаменование. Мне это не нравится.

АРЧИ БИЛ

У них здесь есть малярия?

ДЖОН БИЛ

Я не думаю. С чего бы?

АРЧИ БИЛ

Тогда в чем дело, Джонни? Твои нервы плохи.

ДЖОН БИЛ

Ты не знаешь этих людей, а я привел тебя сюда.
 
Я чувствую ответственность. Если партия Хусейна восстанет, неизвестно, что он сделает со

всеми этими идолами и вообще...

АРЧИ БИЛ

Он даст им напиться, ты полагаешь.

ДЖОН БИЛ

Нет, АРЧИ. Не говори об этом. И я чувствую ответственность за тебя.

АРЧИ БИЛ

Ну, они могут взять мою шляпу. Она выглядит глупо, в любом случае. Я не знаю почему. Что мы собираемся делать?

ДЖОН БИЛ

Что ж, теперь, когда ты прибыл, мы можем идти вперед.

АРЧИ БИЛ

Неплохо. Куда?

ДЖОН БИЛ

Мы явились, чтобы увидеть счета Хусейна, и расставим все по местам,

и выясним, сколько он задолжал Мисс Миральде Клемент.

АРЧИ БИЛ

Но они здесь не ведут счетов.

ДЖОН БИЛ

Откуда ты знаешь?

АРЧИ БИЛ

Ну, конечно они не ведут. Это ясно видно.

ДЖОН БИЛ

Но они должны.

АРЧИ БИЛ

Да, ты ничуть не изменился за шесть месяцев здесь.

ДЖОН БИЛ

Не изменился?

АРЧИ БИЛ

Нет. Только спокойное размышление о делах. Ты будешь великим бизнесменом, Джонни.

ДЖОН БИЛ

Но мы должны делать бизнес; ради этого я и прибыл сюда.

АРЧИ БИЛ

Ты никогда не заставишь этих людей заняться бизнесом.

ДЖОН БИЛ

И что ты предлагаешь?

АРЧИ БИЛ

Давай взглянем на старого Хусейна.

ДЖОН БИЛ

Да, этого я и ожидал. Дауд!

ДАУД [снаружи]

Господин. (входит).

ДЖОН БИЛ

Иди к дворцу владыки прохода, и постучи во внешнюю дверь. Скажи, что я желаю видеть его. Проси его прибыть в мою палатку. [ДАУД кланяется и Выходит.] [АРЧИ.] я послал его во дворец, чтобы пригласить сюда Хусейна.

АРЧИ БИЛ

Живет во дворце, правда?

ДЖОН БИЛ

Да, этот дворец - замечательное место. Он много больше, чем Мэншн-Хауз.

АРЧИ БИЛ

И ты собираешься учить его вести счета.

ДЖОН БИЛ

Да, я должен. Мне очень неприятно делать это. Это кажется почти невежливым по отношению к Лорду Мэру. Но есть две вещи, с которыми я не могу смириться - обман в бизнесе и убийство. Я должен вмешаться. Видишь, если случается так, что мы можем отличить правду от неправды, то мы просто должны рассказать это людям, которые не могут. Но это неприятно. Мне почти жаль, что я вообще приехал сюда.

АРЧИ БИЛ

Ну, это величайшее место в мире. Оно роскошно.

ДЖОН БИЛ

Я так не думаю. Для меня эти идолы - только неприятное убийство. И этот человек задолжал деньги девушке и не позаботился о ней, так что он должен все оплатить. Но мне не нравится быть невежливым с человеком, обитающем в месте вроде Мэншн-хауза, даже если он черный. Почему, о господи, кто я? Это кажется таким хамством.

АРЧИ БИЛ

Я говорю, Джонни, расскажи мне про леди. Она хорошенькая?

ДЖОН БИЛ

Что, Мисс Миральда? Да.

АРЧИ БИЛ

Но я имею в виду...на что она похожа?

ДЖОН БИЛ

О, я не знаю. Очень трудно сказать.

Она, она высока, и она мила, и у нее синие глаза.

АРЧИ БИЛ

Да, но я имею в виду, что она за человек? Как она тебе показалась?

ДЖОН БИЛ

Ну, ей довольно трудно без этих денег, и она не имеет никакой работы, никакого состояния, и никаких реальных перспектив, она не принадлежит к знатной фамилии и никого из аристократов не знает, живет в наименее популярном пригороде и может разве что позволить себе плату за проезд вторым классом и...

АРЧИ БИЛ

Да, да, продолжай.

ДЖОН БИЛ

И все же она кажется в чем-то похожей на...на королеву.

АРЧИ БИЛ

Боже правый! И на какую королеву?

ДЖОН БИЛ

O, я не знаю. Хорошо, слушай, АРЧИ, это - только мое впечатление. Я не особенно хорошо знаю ее. Это - только мое впечатление. Я только говорю тебе по секрету. Ты же никому не расскажешь, конечно.

АРЧИ БИЛ

O, нет. Продолжай.

ДЖОН БИЛ

Да, я не знаю, только она казалась скорее, ну, своего рода диктатором, знаешь, который ни перед чем не остановится. Хорошо, нет, я не это имел в виду, только...

АРЧИ БИЛ

Так ты не собираешься жениться на ней?

ДЖОН БИЛ

Жениться на ней! О господи, нет. Ну, ты никогда не осмелился бы спросить ее. Она не того сорта.

Я сказал тебе, что она - своего рода королева. И (святый Боже!) она была бы королевой, если не для Хусейна, то для кого-то очень похожего на него. Мы не можем жениться на королевах. Во всяком случае, не на ей подобных.

АРЧИ БИЛ

Почему нет?

ДЖОН БИЛ

Я скажу тебе - что она... ну, как бы богиня. Ты не можешь спросить ее, любит ли она тебя. Это было бы так, так...

АРЧИ БИЛ

Как "так"?

ДЖОН БИЛ

Так до ужаса нагло.

АРЧИ БИЛ

Я понимаю. Да, я понимаю, ты не влюблен в нее. Но кажется мне, ты много от нее получишь, если мы сделаем это дело. И затем, мой мальчик - o, ты пойдешь и влюбишься в нее.

ДЖОН БИЛ

Я говорю тебе - нет. Я скорее предложу руку и сердце королеве Шебе.

АРЧИ БИЛ

Ладно, Джонни, я попытаюсь защитить тебя от нее, как смогу.

ДЖОН БИЛ

Защитить меня от нее? Почему?

АРЧИ БИЛ

Ну, потому что есть много других девушек, и мне кажется, ты мог бы быть куда счастливее с некоторыми из них.

ДЖОН БИЛ

Но ты даже не видел ее.

АРЧИ БИЛ

Не видел. Однако, если я должен защитить тебя, я ее так или иначе увижу. А если нет ...

ДЖОН БИЛ

Ну, и что тогда?

АРЧИ БИЛ

Какую чушь я несу. Судьба решает все. Я не могу защитить тебя.

ДЖОН БИЛ

Да, это - ерунда, все хорошо, АРЧИ, но...

ХУСЕЙН [снаружи]

Я - здесь.

ДЖОН БИЛ

Заметно.

[Хусейн входит. Он мало чем отличается от Синей Бороды.]

ДЖОН БИЛ [указывая НА АРЧИ]

Мой брат.

[АРЧИ обменивается рукопожатием с Хусейном. Хусейн смотрит на его руку озадаченно. ДЖОН БИЛ и Хусейн кланяются друг другу.]

ХУСЕЙН

Вы желали моего присутствия.

ДЖОН БИЛ

Я польщен.

ХУСЕЙН

И я.

ДЖОН БИЛ

Белый путешественник, которого мы зовем Хиннард, оставил Вам одну

тысячу больших золотых слитков, что в наших деньгах означает сто тысяч фунтов, как Вы подтверждаете. [Хусейн кивает.] И каждый год Вы должны были платить ему две сотни и пятьдесят ваших больших золотых слитков - как Вы подтверждаете также.

ХУСЕЙН

Истинно так.

ДЖОН БИЛ

И Вы еще не имели возможности заплатить, но все еще должны.

ХУСЕЙН

Так.

ДЖОН БИЛ

И теперь Хиннард мертв.

ХУСЕЙН

Мир его праху.

ДЖОН БИЛ

Его наследница - Мисс Миральда Клемент, которая попросила меня быть ее агентом. Что вы можете сказать?

ХУСЕЙН

Мир да пребудет с Хиннардом.

ДЖОН БИЛ

Вы подтверждаете ваш долг этой леди, Мисс Миральде Клемент?

ХУСЕЙН

Я не знаю ее.

ДЖОН БИЛ

Вы не будете платить свой долг?

ХУСЕЙН

Я заплачу.

ДЖОН БИЛ

Если Вы принесете золото в мой шатер, мой брат отвезет его Мисс Клемент.

ХУСЕЙН

Я не заплачу Мисс Клемент.

ДЖОН БИЛ

Кому же Вы заплатите?

ХУСЕЙН

Я заплачу Хиннарду.

ДЖОН БИЛ

Хиннард мертв.

ХУСЕЙН

Я заплачу Хиннарду.

ДЖОН БИЛ

Как Вы заплатите Хиннарду?

ХУСЕЙН

Если он похоронен в море...

ДЖОН БИЛ

Он не похоронен в море.

ХУСЕЙН

Если он похоронен у реки, я пойду к богу рек.

ДЖОН БИЛ

Он не захоронен возле реки.

ХУСЕЙН

Тогда я отправлюсь к бронзовому богу земли, очень святому, хранящему почву и все вещи земли. Я отнесу ему большие слитки золота, которые задолжал до того года, когда белый путешественник умер, и сожгу их в огне у его ног ночью на горах, произнося, "O, Лруру-онн (это - его имя) отнеси это путями земными к могиле Хиннарда." И так я буду свободен от своего долга перед всеми богами.

ДЖОН БИЛ

Но не передо мной. Я Англичанин. И мы больше чем боги.

АРЧИ БИЛ

Что это, Джонни?

ДЖОН БИЛ

Он не хочет платить, но я сказал ему, что мы Англичане и что мы сильнее всех его бронзовых богов.

АРЧИ БИЛ

Правильно, Джонни.

[Хусейн яростно смотрит на АРЧИ. Он видит шляпу АРЧИ, лежащую перед большим идолом. Он указывает на шляпу и смотрит в лицо идола.]

ХУСЕЙН [идолу]

Пей! Пей!

[Он кланяется. Выходит.]

АРЧИ БИЛ

Что это он говорил?

ДЖОН БИЛ [задумчиво] O, ничего - ничего.

АРЧИ БИЛ

Он не хочет платить, о?

ДЖОН БИЛ

Нет, не Мисс Миральде.

АРЧИ БИЛ

Кому?

ДЖОН БИЛ

Одному из его богов.

АРЧИ БИЛ

Так не пойдет.

ДЖОН БИЛ

Нет.

АРЧИ БИЛ

Что же нам делать?

ДЖОН БИЛ

Я не знаю. Мы же не в Англии.

АРЧИ БИЛ

Нет, не там.

ДЖОН БИЛ

Если б мы были в Англии...

АРЧИ БИЛ

Я знаю; если б мы были в Англии, ты мог бы позвать полицейского. Я

скажу тебе, каково это, Джонни.

ДЖОН БИЛ

Да?

АРЧИ БИЛ

Я скажу тебе; ты хочешь еще увидеть Мисс Клемент.

ДЖОН БИЛ

С чего бы?

АРЧИ БИЛ

Ну, потому что в настоящий момент наш друг Хусейн - более лукавый парень из вас двоих, и похоже, он выигрывает.

ДЖОН БИЛ

Как может появление Мисс Миральды помочь нам?

АРЧИ БИЛ

Ну, потому что ты хочешь быть немного хитрее, чем Хусейн, и я полагаю, она могла бы помочь тебе.

ДЖОН БИЛ

Она? Как?

АРЧИ БИЛ

Мы главным образом представляем собой то, что делает из нас та или иная женщина. Мы думаем, что это - наш собственный выбор, но мы не правы. В настоящий момент ты не важен для Хусейна, но если ты изменишься...

ДЖОН БИЛ

Ну, АРЧИ; откуда ты набрался всех этих идей?

АРЧИ БИЛ

O, я не знаю.

ДЖОН БИЛ

Ты никогда не говорил так.

АРЧИ БИЛ

O, хорошо.

ДЖОН БИЛ

Ты влюбился, АРЧИ, не так ли?

АРЧИ БИЛ

Что нам делать с Хусейном?

ДЖОН БИЛ

Это забавно, что ты упомянул Мисс Миральду. Я получил письмо от нее в тот же самый день, что и твое.

АРЧИ БИЛ

Что она пишет?

ДЖОН БИЛ

Я не могу понять.

АРЧИ БИЛ

Каковы были ее слова?

ДЖОН БИЛ

Она сказала, что подходит ближе. Она подчеркнула ближе. Что она могла подразумевать под этим? Как она могла подойти ближе?

АРЧИ БИЛ

Ну, так же, как и я.

ДЖОН БИЛ

Что ты имеешь в виду? Я не понимаю.

АРЧИ БИЛ

Приехав сюда.

ДЖОН БИЛ

Сюда? Но она не может приехать сюда.

АРЧИ БИЛ

Почему нет?

ДЖОН БИЛ

Поскольку это невозможно. Абсолютно невозможно. Почему - о господи! она не может прибыть сюда. Ну, она хотела компаньонку и дом и - и - все. О господи, она не могла прибыть сюда. Это было бы...ну, это невозможно...этого не может быть.

АРЧИ БИЛ

O, хорошо. Тогда я не знаю, про что она писала.

ДЖОН БИЛ

АРЧИ! Ты в самом деле не считаешь, что она прибыла сюда? Ты действительно не думаешь этого, не так ли?

АРЧИ БИЛ

Ну, подобную вещь могла бы сделать подобная девушка, но конечно я не могу сказать...

ДЖОН БИЛ

О господи, АРЧИ! Это было бы ужасно.

АРЧИ БИЛ

Но почему?

ДЖОН БИЛ

Почему? Но что я стал бы делать? Куда она делась бы? Куда бы делась ее компаньонка? Компаньонка, должно быть, весьма пожилая леди. Ну, это убило бы ее.

АРЧИ БИЛ

Ну, если ты никогда не встречал ее, то ни к чему сокрушаться о пожилой леди, которой ты даже не знаешь; пока ни к чему, во всяком случае.

ДЖОН БИЛ

Нет, конечно нет. Ты смеешься надо мной, АРЧИ. Но на мгновение я принял тебя всерьез. Конечно, она не приедет. Можно приблизиться к чему-либо, не делая этого абсолютно буквально. Но, о господи, это была бы ужасная ситуация, если б она появилась.

АРЧИ БИЛ

O, я не знаю.

ДЖОН БИЛ

Одна, здесь, со мной? Нет, невозможно. И страна не цивилизована.

АРЧИ БИЛ

Женщины вообще не цивилизованы.

ДЖОН БИЛ

Женщины не...? О господи, АРЧИ, какое ужасное замечание. Что ты имеешь в виду?

АРЧИ БИЛ

Мы ручные, они дикие. Мы любим все унылое и тихое, они любят все романтичное и опасное.

ДЖОН БИЛ

Ну, АРЧИ, это - просто иной путь.

АРЧИ БИЛ

O, да; мы творим все романтичное и все опасное. Но почему?

ДЖОН БИЛ

Почему? Потому что мы любим их, я полагаю. Я не могу представить другой причины.

АРЧИ БИЛ

Я ненавижу опасность. А ты?

ДЖОН БИЛ

Ммм...хорошо, да, я полагаю, что да, тоже.

АРЧИ БИЛ

Конечно, ненавидишь. Все мы ненавидим. Это женщины вовлекают нас в опасные приключения. Она втянула тебя во все это. И чем больше она втягивает тебя, тем больше похоже, что жирной шее Хусейна скоро достанется.


ДЖОН БИЛ

Но - но ты же не хочешь сказать, что причинишь боль Хусейну? Не - не сильную, я подразумеваю.

АРЧИ БИЛ

Мы исполняем ее распоряжения, Джонни. Посмотрим, что она скажет.

ДЖОН БИЛ

Ты...ты в самом деле не думаешь, что она появится здесь?

АРЧИ БИЛ

Конечно, я думаю, и это самое лучшее, что может случиться - ее появление; она должна прибыть.

ДЖОН БИЛ

Но...но ты не понимаешь. Она - только юная девушка. Девушка, подобная Мисс Миральде, не может пройти через проход и спуститься по этим горам, она никогда не выдержит этого, а что касается компаньонки... ты никогда не встречал Мисс Миральду.

АРЧИ БИЛ

Нет, Джонни. Но девочка, которая была способна заставить тебя добраться от Бромли до этого места, может позаботиться о себе.

ДЖОН БИЛ

Я не вижу, что с этим можно поделать. Она была в беде, и я должен был помочь ей.

АРЧИ БИЛ

Да, и она будет в беде всю дорогу от Блэкхита сюда, и все будут должны помочь ей.

ДЖОН БИЛ

Что удивляет меня - как ты можешь иметь хоть самое слабое подозрение в отношении мисс Клемент, не видев ее ни разу и не поговорив с ней ни минуты.

АРЧИ БИЛ

Хорошо, Джонни, ты - не романтик, ты - не путешественник по характеру, исключая одну поездку в Истборн, и это я тебя туда взял. И напротив, как говорят в книгах, которых ты никогда не читал, ты - серьезный деловой человек и трудолюбивый респектабельный домосед. Ты встречаешь девушку в поезде, и в следующий раз я вижу тебя в месте, которое не отмечено на карте, изрекающим, каким богам здесь должны поклоняться и каких богов должно предать забвению. Да, я могу кое-что сказать об этой девушке.

ДЖОН БИЛ

Хорошо, я должен сказать, что ты делаешь самые экстраординарные выводы, но ужасно мило с твоей стороны явиться сюда, и я должен быть благодарен; и я, в самом деле, я ужасно благодарен; и я должен позволить тебе говорить все те гадости, которые тебе нравятся. Вперед. Ты можешь говорить, что тебе нравится, и делать, что тебе нравится. Немногие братья сделали бы то, что сделал ты.

АРЧИ БИЛ

O, не стоит. Мне нравится эта страна. И Я рад, что прибыл. И если я могу помочь тебе с Хусейном, что ж, тем лучше.

ДЖОН БИЛ

Это - ужасная страна, Арчи, но мы добрались, как видишь.

АРЧИ БИЛ

Она знает все о Хусейне?

ДЖОН БИЛ

Да, все. Я написал все полностью.

ОМАР [снаружи]

Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир, соловьи, что стерегут твои пути...

ДЖОН БИЛ [кричит |

O, уходи, уходи. [АРЧИ.] Я сказал, что это ужасная страна. Они садятся вокруг палатки и делают то, чему нет ни единого земного объяснения.

АРЧИ БИЛ

O, я позволю им петь.

ДЖОН БИЛ

O, невозможно иметь дело с людьми, ведущими себя так.

ОМАР [в дверном проеме]

Господин, я иду.

ДЖОН БИЛ

Но почему ты идешь?

ОМАР

Я прибыл, чтобы вам спеть радостную песню, господин.

ДЖОН БИЛ

Почему ты хочешь спеть мне радостную песню?

ОМАР

Поскольку леди едет из Запада.

[Выходит.]

ДЖОН БИЛ

Леди с... О господи!

АРЧИ БИЛ

Она едет, Джонни.

ДЖОН БИЛ

Едет? О господи, нет, Арчи. Он сказал леди; но должна быть и компаньонка тоже. Их должно быть две, если это Мисс Миральда. Но он сказал леди. Одна леди. Это не может быть она. Девушка вроде этой одна в Аль-Шалдомире. Не нанесенном на карту. О, нет, это не возможно.

АРЧИ БИЛ

Я не стал бы волноваться.

ДЖОН БИЛ

Не стал бы? Но, о господи, это невозможная ситуация. Люди будут говорить. Разве ты не видишь, что люди скажут? И куда они пойдут? Кто

позаботится о них? Попробуй понять, насколько ужасно все это. Но нет. Это невозможно. Это не могут быть они. Ради всего святого, выйди и посмотри, они ли это; и (о господи!) я не расчесывал волосы весь день, и, и - о, только посмотри на меня.

[Он мчится к зеркалу. Выходит АРЧИ. ДЖОН БИЛ отчаянно приводит себя в порядок. Входит АРЧИ.]

АРЧИ БИЛ

Это именно ОНИ, как ты говорил.


ДЖОН БИЛ

Как я говорил? О чем ты?

АРЧИ БИЛ

Хорошо, это - она. Она именно такая, как ты сказал.

ДЖОН БИЛ

Но этого не может быть. Она не умеет ездить верхом. Она не может позволить себе лошадь.

АРЧИ БИЛ

Она едет на верблюде. Она будет здесь через мгновение. [Он идет к двери.] Поторопись с волосами; она спешивается.

ДЖОН БИЛ

O, Боже! На что похожа ее компаньонка?

АРЧИ БИЛ

O, она заботится обо всем сама.

ДЖОН БИЛ

Заботится сама? Что ты говоришь?

АРЧИ БИЛ

Я ожидаю, что она позаботится о большинстве вещей.

[Входит ГАФИЗ ЭЛЬ-АЛКОЛАН, раздвигая немного проход в шатер.]

ДЖОН БИЛ

Кто Вы?

ГАФИЗ

Я показываю доброй леди вашу палатку.

[Входит МИРАЛЬДА Клемент, улыбаясь Гафизу.]

МИРАЛЬДА

Привет, г-н Бил.

ДЖОН БИЛ

Э...эээ... Как ваши дела? [Она смотрит на АРЧИ.] O, это - мой брат Мисс Клемент.

МИРАЛЬДА и АРЧИ БИЛ

Как поживаете?

МИРАЛЬДА

Мне нравится эта страна.

ДЖОН БИЛ

Я боюсь, что едва ли ожидал Вас.

МИРАЛЬДА

Вы не ожидали?

ДЖОН БИЛ

Нет. Видите ли... это такой долгий путь. И разве это не очень дорого?

МИРАЛЬДА

Ну, капитан судна был очень добр ко мне.

ДЖОН БИЛ

O! Но что Вы сделали, когда сошли на сушу?

МИРАЛЬДА

O, нашлись некие Арабы, ведущие свой караван по этому пути. Они были тоже очень милы со мной.

ДЖОН БИЛ

Но верблюд?

МИРАЛЬДА

O, нашлись люди по другую сторону гор. Все были очень любезны на этот счет. И затем тот человек, который проводил меня сюда. Он назвался Гафиз эль-Альколан. Это - милое имя, Вы так не думаете?

ДЖОН БИЛ

Но, Вы знаете, эта страна, Мисс Клемент, я боюсь, что она немного опасна - не так ли, Арчи? Ммм...как долго Вы думаете здесь пробыть?

МИРАЛЬДА

O, неделю или около того.

ДЖОН БИЛ

Я не знаю, что вы подумаете об Аль-Шалдомире. Я боюсь, что вы найдете этот мир...

МИРАЛЬДА

О, мне он нравится. Только эта лощина в горах, и один проход, и никакого описания этого места где бы то ни было. Мне это нравится. Я думаю, что это прекрасно.

ДЖОН БИЛ

Видите ли, я боюсь...я имею в виду...я боюсь, что этих мест даже нет на карте!

МИРАЛЬДА

O, это прекрасно.

ДЖОН БИЛ

Все приличные места на карте есть.

МИРАЛЬДА

Вы полагаете, если место есть на карте, то мы должны вести себя соответственно. Но если нет, почему...

ДЖОН БИЛ

Хусейн не заплатит.

МИРАЛЬДА

Давайте увидимся с Хусейном.

ДЖОН БИЛ

Я боюсь, что он скорее... Он - довольно-таки дикий бандит.

МИРАЛЬДА

Не берите в голову. [АРЧИ спокойно слушает и улыбается иногда. Входит ДАУД. Он идет к безобразной куче и забирает двух больших идолов, по одному в каждую руку. Выходит.] Что это, г-н Бил?

ДЖОН БИЛ

O, это. Я боюсь, это ужасно. Я сказал Вам, что это была ужасная страна. Они молятся здесь своим идолам, и некоторые в общем хороши, хотя все это ужасно богохульно, но та куча, ну, в общем, я боюсь, что та куча по-настоящему плоха.

МИРАЛЬДА

Что они делают?

ДЖОН БИЛ

Они убивают людей.

МИРАЛЬДА

Убивают? Как?

ДЖОН БИЛ

Я боюсь, что они льют их кровь в эти ужасные глотки.

МИРАЛЬДА

Льют? Откуда Вы знаете?

ДЖОН БИЛ

Я видел, что они делают это, и рты все испачканы. Но теперь все в порядке. Этого не случится больше.

МИРАЛЬДА

Нет? Почему нет?

ДЖОН БИЛ

Ну, я...

АРЧИ БИЛ

Он остановил их, Мисс Клемент. Они собираются бросить все в реку.

МИРАЛЬДА

Правда?

ДЖОН БИЛ

Да. Я должен. Так что теперь все улажено. Они не будут делать этого больше.

МИРАЛЬДА

Гм...

ДЖОН БИЛ

Что, что это? Я обещаю Вам, что все хорошо. Они больше не будут делать этого.

МИРАЛЬДА

Угу. Я никогда не знала никого, кто попытался бы управлять страной или чем-нибудь в этом роде, но...

ДЖОН БИЛ

Конечно, я только делаю то, что могу, чтобы вернуть их на путь истинный... Я был бы очень доволен вашим советом... Конечно, я здесь только от вашего имени.



МИРАЛЬДА

Что я имею в виду - я всегда думала, что одну вещь Вы не должны делать, если Вы не возражаете против моего мнения...

ДЖОН БИЛ

Нет, конечно.

МИРАЛЬДА

Не вмешиваться в народные религиозные верования.

ДЖОН БИЛ

Но, но я не думаю, что Вы хорошо понимаете. Священники закалывают людей, мальчиков и девочек, и затем прислужники поднимают их и кровь течет вниз. Я видел это.

МИРАЛЬДА

Я думаю, что лучше оставить религию священникам. Они понимают такие вещи. [ДЖОН БИЛ открывает рот в ужасе и смотрит на АРЧИ. АРЧИ обменивается с ним взглядами; в глазах АРЧИ почти блестит свет.]

МИРАЛЬДА

Давайте увидим Хусейна.

ДЖОН БИЛ

Что ты думаешь, Арчи?

АРЧИ БИЛ

Бедняга. Мы лучше пошлем за ним.

МИРАЛЬДА

Почему Вы говорите "бедняга"?

АРЧИ БИЛ

О, потому что он так много задолжал. Ужасно быть в долгу. Я бы согласился на что угодно, лишь бы не задолжать много денег.

МИРАЛЬДА

Ваше замечание звучит не особенно лестно.

АРЧИ БИЛ

O, я только подразумевал, что ненавижу быть в долгу. И я должен ненавидеть того, кто должен вам деньги, Поскольку...

МИРАЛЬДА

Почему?

АРЧИ БИЛ

Поскольку он так ужасно хочет оплатить счета.

МИРАЛЬДА

Я вижу.

АРЧИ БИЛ

Это - все, что я подразумевал.

МИРАЛЬДА

Хусейн ужасно хочет заплатить?

АРЧИ БИЛ

Скорее нет. Но он еще не видел Вас. Он тогда, конечно, заплатит.

[Входит ДАУД. Он идет к нечестивой куче.]

ДЖОН БИЛ

Дауд, пока эти боги должны остаться. Ахо-умлах ушел, но остальные должны остаться.

ДАУД

Именно так, великий господин.

ДЖОН БИЛ

Дауд, иди еще раз к дворцу повелителя Прохода, и ударь во внешнюю дверь. Скажи, что сама великая леди хочет видеть его. Великая леди, Мисс Клемент, наследница белого путешественника.

ДАУД

Да, господин.

ДЖОН БИЛ

Спеши. [Уходит ДАУД.] Я послал его за Хусейном.

МИРАЛЬДА

Я не знаю их языка.

ДЖОН БИЛ

Вы увидите его, и я скажу Вам, что он говорит.

МИРАЛЬДА [АРЧИ]

Вы пробыли здесь долго?

АРЧИ БИЛ

Нет. Я думаю, что он написал мне той же самой почтой, с которой написал Вам (если у них есть здесь почты). Я прибыл тотчас же.

МИРАЛЬДА

Как и я; но Вас не было на "Императрице Швейцарии".

АРЧИ БИЛ

Нет, я больше передвигался по земле.

ДЖОН БИЛ

Вы знаете, я едва ли приведу Хусейна сюда, чтобы увидеться с Вами. Он такой...он - довольно...

МИРАЛЬДА

Что с ним такое?

ДЖОН БИЛ

Ну, он скорее бандит, и никто не знает, как он себя поведет.

МИРАЛЬДА

Но мы должны сначала увидеть его и услышать, что он скажет прежде, чем мы что-нибудь предпримем.

ДЖОН БИЛ

Но что Вы предлагаете делать?

МИРАЛЬДА

Ну, если он заплатит мне все, что задолжал, или уступит безопасность...

ДЖОН БИЛ

Безопасность - это проход.

МИРАЛЬДА

Да. Если он уступит его или заплатит...

ДЖОН БИЛ

Вы знаете, что он - фактически король целой страны. Это кажется довольно смелым - посылать за ним, как послал я.

МИРАЛЬДА

Он должен придти.

ДЖОН БИЛ

Но что Вы собираетесь делать?

МИРАЛЬДА

Если он уступит проход...

ДЖОН БИЛ

Ну, если бы он уступил проход, вы были бы, вы были бы своего рода королевой всего этого.

МИРАЛЬДА

Да, если он сделает это, хорошо...

ДЖОН БИЛ

Но что, если он не сделает?

МИРАЛЬДА

Ну, если он не заплатит...

ХУСЕЙН [снаружи]

Я - здесь.

ДЖОН БИЛ

Видим.

[Входит Хусейн.]

ХУСЕЙН

Приветствую еще раз.

ДЖОН БИЛ

Снова приветствую...великая леди, Мисс Клемент, здесь. [Хусейн и МИРАЛЬДА смотрят друг на друга] Вы заплатите Мисс Клемент, а не вашему бронзовому богу. Слово Англичанина, ваш бронзовый бог не получит ни единого слитка золота, принадлежащего великой леди!

ХУСЕЙН [глядя высокомерно]

Слово повелителя Прохода, я заплачу только Хиннарду.

[Он стоит улыбаясь, пока МИРАЛЬДА разглядывает его. Выходит.]

АРЧИ БИЛ

Ну и?

ДЖОН БИЛ

Он не заплатит.


АРЧИ БИЛ

Что мы должны делать теперь?

ДЖОН БИЛ [Миральде]

Я боюсь, что он слишком уродлив, чтобы представиться Вам. Мне жаль, что он пришел теперь.

МИРАЛЬДА

O, мне он понравился, я думаю, что он выглядит роскошно.

АРЧИ БИЛ

Хорошо, что же нам делать?

ДЖОН БИЛ

Да.

АРЧИ БИЛ

Что скажете, Мисс Клемент?

ДЖОН БИЛ

Да, что, Вы полагаете, мы должны делать?

МИРАЛЬДА

Ну, возможно, я должна предоставить все это Вам.

АРЧИ БИЛ

O, нет.

ДЖОН БИЛ

Нет, это ваши деньги. Что, по-вашему, мы действительно должны делать?

МИРАЛЬДА

Конечно, я думаю, что Вы должны убить Хусейна.

[ДЖОН БИЛ и АРЧИ БИЛ смотрит на друг друга немного пораженные.]

ДЖОН БИЛ

Но это - не будет ли это убийством?

МИРАЛЬДА

O, да, согласно Английским законам.

ДЖОН БИЛ

Я вижу; Вы подразумеваете - Вы подразумеваете, что мы - не...но мы Англичане.

МИРАЛЬДА

Я подразумеваю, что это не будет убийством - по вашим законам, пока Вы его таковым не сделали.

ДЖОН БИЛ

По моим законам?

МИРАЛЬДА

Да, если Вы можете вмешиваться в их религию, и ни один из них не говорит ни слова, что ж - Вы можете создавать любые законы, которые Вам нравятся.

ДЖОН БИЛ

Но Хусейн - король здесь; он - Повелитель Прохода, и он - все здесь. А я - никто.

МИРАЛЬДА

O, если Вам нравится быть никем, конечно, дело другое.

АРЧИ БИЛ

Я думаю, по ее мнению, если бы Хусейна не было, был бы только ты. Конечно, я не знаю. Я только что прибыл.

ДЖОН БИЛ

Но мы не можем убить Хусейна! [МИРАЛЬДА начинает плакать.] O Боже! О небеса! Пожалуйста, Мисс Клемент! Мне ужасно жаль, если я сказал что-нибудь, что Вам не понравилось. Я ни за что не сделал бы этого. Мне ужасно жаль. Это - скотская страна, я знаю. Мне действительно жаль, что Вы приехали. Я чувствую, что это все - моя вина. Мне действительно ужасно жаль...

МИРАЛЬДА

Ничего. Ничего. Я была так беспомощна и я попросила, чтобы Вы помогли мне. Я не должна была этого делать. Я не должна была вообще говорить с Вами в том поезде, не будучи представленной; но я была настолько беспомощна. И теперь, и теперь, у меня нет ни единого пенни, и... О, я не знаю, что делать.

АРЧИ БИЛ

Мы сделаем для Вас что-нибудь, Мисс Клемент.

ДЖОН БИЛ

Все, что потребуется в целом мире. Пожалуйста, пожалуйста, не плачьте. Мы сделаем что - нибудь.

МИРАЛЬДА

Я... Я только, я только хотела - убить Хусейна. Но ничего, это не имеет значения теперь.

ДЖОН БИЛ

Мы сделаем это, Мисс Клемент, не так ли, Арчи? Только не плачьте. Мы сделаем это. Я - я полагаю, что он заслуживает этого, не так ли?

АРЧИ БИЛ

Да, я уверен, что заслуживает.

ДЖОН БИЛ

Хорошо, хорошо, Мисс Клемент, это улажено. Мой брат и я поговорим об этом.

МИРАЛЬДА [все еще всхлипывая]

И - и - не вешайте его, или что - нибудь... Он так прекрасно выглядит... я - я не хотела бы, чтобы с ним так обращались. У него такая чудесная борода. Он должен умереть в битве.

ДЖОН БИЛ

Мы посмотрим, что сумеем сделать, Мисс Клемент.

МИРАЛЬДА

Это так мило. Это действительно мило. Вы оба очень милы. Я не знаю, что бы я делала без Вас. Я, кажется, поняла это в тот самый момент, когда Вас увидела.

ДЖОН БИЛ

O, это пустяки, Мисс Клемент, в самом деле пустяки.

АРЧИ БИЛ

Все в порядке.

МИРАЛЬДА

Что ж, теперь я поищу гостиницу.

ДЖОН БИЛ

Да, это - проблема, действительно - проблема. Об этом я и думал.

МИРАЛЬДА

Ну, есть ли...

ДЖОН БИЛ

Нет, я боюсь, что нет. Что же нам делать, Арчи?

АРЧИ БИЛ

Я... я не могу придумать. Возможно, Мисс Клемент предложит план.

МИРАЛЬДА [ДЖОНУ БИЛУ]

Я полагаюсь на Вас, г-н Бил.

ДЖОН БИЛ

Я - я; но что я могу... Вы видите, вы - в полном одиночестве. Если бы с вами был кто-нибудь, Вы могли бы...

МИРАЛЬДА

Я думала привезти довольно милую тетушку. Но в целом я подумала, что лучше никому ничего не говорить.

ДЖОН БИЛ

Не говорить...

МИРАЛЬДА

Нет, я никому не сказала.

ДЖОН БИЛ

Я говорю, Арчи, что нам делать?

АРЧИ БИЛ

Здесь Дауд.

[Входит ДАУД.
]

ДЖОН БИЛ

Единственный человек, которому я доверяю в Аль-Шалдомире!

ДАУД

Я поставил двух наблюдателей снаружи, чтобы охранять благородную леди.

ДЖОН БИЛ

Он говорит, что он поставил двух человек заботиться о мисс Клемент.

АРЧИ БИЛ

Две компаньонки! Роскошно! Она может пойти куда-нибудь теперь.

ДЖОН БИЛ

Да, действительно, так лучше. Да, теперь все будет хорошо. Мы можем найти комнату для Вас теперь. Беда была в том, что Вы явились в одиночестве. Я надеюсь, что вам они понравятся. [ДАУДУ.] Пусть придут сюда.

ДАУД [подзывая кого-то у входа]

Эй! Войдите!

ДЖОН БИЛ

Все в порядке, АРЧИ, не так ли?

АРЧИ БИЛ

Да, все в порядке. Компаньонка есть компаньонка, черная или белая.

ДЖОН БИЛ

Вы не будете возражать, если они окажутся черными, Мисс Клемент?

МИРАЛЬДА

Нет, я не буду возражать. Они не могут быть хуже белых. [Входят БАЗЗАЛОЛ и ТУТУБАБА, два огромных нубийца, несущие опахала из павлиньих перьев и скиметары. Все смотрят на них. Они начинают слегка двигать опахалами.]

ДАУД

Наблюдатели за порогом.

ДЖОН БИЛ

Идиот, Дауд! Дураки! Болваны! Мужчины не могут охранять дверь леди.

БАЗЗАЛОЛ и ТУТУБАБА бесстыдно улыбаются.

Мы - не мужчины.

БАЗЗАЛОЛ кланяется

Занавес

Шесть с половиной лет спустя

ПЕСНЯ ИРИСОВЫХ БОЛОТ

Когда утро окрасит древние горы,

Пока в пламени дня не растает рассвет,

Когда болото красят утра взоры,

Куда сокроется огней неявный свет?

И где, любовь моя, мы будем спать сегодня?

Рассвет сбегает вниз к болотистым равнинам,

Где без призора реет призрак звезд,

И птицы над водой украсят ту картину,

И ирисы все лето - тень их гнезд.

Но где, любовь моя, мы будем спать сегодня?

Когда чернеет ночь средь ириса болот.

АКТ III

СЦЕНА 1

Шесть с половиной лет спустя.

Аль-Шалдомир. Комната во дворце.

МИРАЛЬДА откидывается на кучу подушек, ДЖОН около нее. Баззалол и Тутубаба обмахивают их.

ОМАР [декламируя под звуки цитры]

Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир, соловьи, которые стерегут твои пути, не прекращают воздавать тебе, после Бога и после Рая, все хвалы. Tы - тема всех их песен. Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир....

МИРАЛЬДА

Иди теперь, Омар.

ОМАР

O леди, я отбываю.

[Выходит.]

МИРАЛЬДА [вяло]

Джон, Джон. Я хочу, чтобы ты женился на мне.

ДЖОН

Миральда, ты снова думаешь о тех старых обычаях, которые мы оставили позади семь лет назад. Что проку от этого?

МИРАЛЬДА

У меня есть прихоть, которую я желаю исполнить.

ДЖОН

Что в этом проку? Ты знаешь, что ты моя возлюбленная. Нет ни единого священнослужителя на сотни миль вокруг. Что проку?

МИРАЛЬДА

Мы могли найти одного, Джон.

ДЖОН

O, да, я полагаю, что мы могли бы, но...

МИРАЛЬДА

Почему ты не хочешь?

ДЖОН

Я сказал, почему.

МИРАЛЬДА

O, да, тот инстинкт, что ты не должен жениться. Это - не причина, Джон.

ДЖОН

Да, это так.

МИРАЛЬДА

Это - глупая причина. Это - безумная причина. Это вообще никакая не причина. Есть какая-то другая причина.

ДЖОН

Нет, ничего подобного. Но я чувствую это в моих костях. Я не знаю почему. Ты знаешь, что я не люблю никого, кроме тебя. Кроме того, мы никогда не вернемся, и это не имеет значения. Это не Блэкхит.

МИРАЛЬДА

Так что я должна жить как твоя раба.

ДЖОН

Нет, нет, Миральда. Моя дорогая, ты - не моя раба. Не певец ли сравнивал нашу любовь с стремлением соловья к вечерней звезде? Все знают, что ты - моя королева.

МИРАЛЬДА

Но дома не знают.

ДЖОН

Дома? Дома? Как они могли узнать? Что у нас общего с домом? Ряды и ряды небольших зданий; и если они слышат соловья, то тут же пишут в газеты. И - и если б они увидели все это, то подумали бы, что это пьяный бред. Миральда, не будь так наивна. Что заставило тебя подумать о доме?

МИРАЛЬДА

Я хочу быть коронованной королевой.

ДЖОН

Но я не король. Я - только Шериф.


МИРАЛЬДА

Ты всесилен здесь, Джон, ты можешь делать, что захочешь, если только

пожелаешь. Ты совсем не любишь меня.

ДЖОН

Миральда, ты знаешь, что я люблю тебя. Разве я не убил Хусейна ради тебя?

МИРАЛЬДА

Да, но ты не любишь меня теперь.

ДЖОН

И люди Хуссеина убили АРЧИ. Это было тоже ради тебя. Я привел сюда своего брата, чтобы помочь тебе. А он тоже собирался жениться.

МИРАЛЬДА

Но ты не любишь меня теперь.

ДЖОН

Нет, я люблю. Я люблю тебя, как рассвет любит ирисовы болота. Ты помнишь песню, которую они поют. (Сноска: поэма как раз перед Актом III)

МИРАЛЬДА

Тогда почему ты не женишься на мне?

ДЖОН

Я сказал тебе, я же сказал тебе. Я видел сон о будущем. Я забыл сон,

но я знаю, что не должен жениться. Я не хочу ошибиться с будущим.

МИРАЛЬДА

Не будь безумцем.

ДЖОН

Я сохраню те причуды, какие пожелаю, безумные или нормальные. Разве я не шериф Шалдомира? Кто смеет остановить меня, будь я безумен, как Ирод?

МИРАЛЬДА

Я буду коронованной королевой.

ДЖОН

Это противоречит моему желанию.

МИРАЛЬДА

Я буду, я буду, я буду.

ДЖОН

Не приводи меня в ярость. Если я брошу тебя в колодец и возьму двадцать лучших дочерей Аль-Шалдомира на твое место, кто станет спорить со мной?

МИРАЛЬДА

Я буду коронованной королевой.

ДЖОН

O, не будь такой занудой.

МИРАЛЬДА

Разве не мои деньги привели тебя сюда? Разве не я сказала: "Убей Хусейна"? Какая власть была у тебя, пока Хусейн был жив? Что бы ты делал теперь без меня?

ДЖОН

Я не знаю, Миральда.

МИРАЛЬДА

Запрыгивал бы в дурацкий поезд до Сити. Работал бы в какой-то скучной фирме. Жил бы в маленьком пригородном домике. Это - я, я увезла тебя от всего этого, и ты не делаешь меня королевой.

ДЖОН

Разве не достаточно, что ты моя возлюбленная? Ты знаешь, что нет никого, кроме тебя. И этого недостаточно, Миральда?

МИРАЛЬДА

Этого не достаточно. Я буду королевой.

ДЖОН

Тьфу!... Миральда, я знаю, что ты замечательная женщина, самая чудесная на Востоке; вернешься ли ты когда-нибудь на Запад, я не знаю, и посетишь ли ты снова цивилизованные места; но, Миральда, ты не должны иметь мелких прихотей, они не идут тебе.

МИРАЛЬДА

И это мелкая прихоть - желание стать королевой?

ДЖОН

Да, когда ты хочешь только имени. Ты - королева. У тебя есть все, чего ты желаешь. Или ты не моя любимая? Или у меня нет власти здесь над всеми людьми? Или я не могу закрыть проход?

МИРАЛЬДА

Я хочу быть королевой.

ДЖОН

Оххх! Я оставлю тебя. У меня есть другие заботы, кроме как сидеть и слушать твои капризы. Когда я вернусь, у тебя будет какой-нибудь другой каприз. Миральда, у тебя их слишком много. [Он поднимается.]

МИРАЛЬДА

Ты скоро вернешься?

ДЖОН

Нет.

МИРАЛЬДА

Когда ты вернешься, Джон?

[Она откидывается, глядя прямо на него, слегка овеваемая опахалом]

ДЖОН

Через полчаса.

МИРАЛЬДА

Полчаса?

ДЖОН

Да. [Уходит.]

МИРАЛЬДА

Полчаса. [Ее веер опускается. Она сжимает его с внезапной решимостью. Она идет к стене, медленно покачивая веером. Она прислоняется к стене и обмахивается теперь с очевидной задумчивостью. Три раза большой веер замирает против окна, и затем снова три раза; и затем она удерживает его у окна еще раз с улыбкой экстаза. Она подала сигнал. Она возвращается к подушкам и садится с очаровательной осторожностью, легко помахивая веером. Входит Визирь, ГАФИЗ ЭЛЬ-АЛКОЛАН]

ГАФИЗ

Леди! Вы просили меня прибыть.

МИРАЛЬДА

Я, Гафиз?

ГАФИЗ

Леди, ваш веер.

МИРАЛЬДА

Ах, я обмахивалась им.

ГАФИЗ

Семь раз, леди.

МИРАЛЬДА

Ах, не так ли? Хорошо, теперь вы - здесь.

ГАФИЗ

Леди, O звезда этих времен. O, сияющая над пустынными болотами! [Он становится на колени перед ней и обнимает ее.] Шериф ушел, леди?

МИРАЛЬДА

На полчаса, Гафиз.

ГАФИЗ

Откуда вы знаете?

МИРАЛЬДА

Он сказал так.



ГАФИЗ

Он сказал так? Если человек говорит так, самое время испугаться.

МИРАЛЬДА

Я знаю его.

ГАФИЗ

В нашей стране, кто может знать другого человека? Никто.

МИРАЛЬДА

Он будет далеко в течение получаса.

ГАФИЗ [сжимая ее в объятиях]

O, изящная лилия недосягаемых гор.

МИРАЛЬДА

Ах, Гафиз, ты сделал бы для меня одну мелочь?

ГАФИЗ

Я сделал бы все, леди, о вечерняя звезда.

МИРАЛЬДА

Ты сделал бы меня королевой, Гафиз?

ГАФИЗ

Если - если Шериф уйдет?

МИРАЛЬДА

Именно, Гафиз.

ГАФИЗ

Леди, я сделал бы Вас королевой всего, что лежит к западу от прохода.

MИРАЛЬДА

Ты сделал бы меня королевой?

ГАФИЗ

Воистину, перед всеми моими женами, перед всеми женщинами, перед всем Шалдомиром.

МИРАЛЬДА

O, ну что ж, Гафиз; тогда ты можешь поцеловать меня. [Гафиз так и делает.] Гафиз, Шериф раздражает меня.

ГАФИЗ

Леди, O пение звезды, всякому человеку приходит час.

МИРАЛЬДА

Назначенный час?

ГАФИЗ

Да, назначенный час, последний, ведущий в темноту.

МИРАЛЬДА

Предначертано, ты думаешь, что час Шерифа пробьет скоро?

ГАФИЗ

Леди, O восхищение рассвета, давайте устроим пир. Пусть великие из Шалдомира соберутся там.

МИРАЛЬДА

Будет пир, Гафиз.

ГАФИЗ

Скоро, O леди. Пусть это случится поскорее, единственная лилия сада.

МИРАЛЬДА

Это должно случиться скоро, Гафиз. [Больше объятий.]

ГАФИЗ

И прежде всего, O леди, пригласите Дауда, сына пекаря.

МИРАЛЬДА

Он должен быть приглашен, Гафиз.

ГАФИЗ

O леди, это - хорошо.

МИРАЛЬДА

Иди теперь, Гафиз.

ГАФИЗ

Леди, я иду [отдавая мешок золота БАЗЗАЛОЛУ]. Молчание. Молчание. Молчание.

БАЗЗАЛОЛ [становясь на колени]

O, господин!

ГАФИЗ

Позволь могиле говорить; позволь звездам кричать; но сам сохраняй молчание.

БАЗЗАЛОЛ

Да, господин.

ГАФИЗ [ТУТУБАБЕ]

И ты. Если этот заговорит, ты останься будь нем, или бойся тени Гафиза эль-Алколана.

[Он бросает мешок золота. ТУТУБАБА наклоняется и поднимает золото; его глаза зловеще сверкают.]

ТУТУБАБА

Господин, я не скажу. Ох-х-х-х.

[Выходит Гафиз. МИРАЛЬДА устраивается на подушках. Она смотрит праздно на обоих нубийцев. Нубийцы подносят пальцы к губам и продолжают размахивать опахалами одной рукой.]

МИРАЛЬДА

Королева. Я буду чудесно выглядеть как королева. [Входит ДЖОН. Она поднимается, чтобы приветствовать его ласково. Входит ДАУД.]

О, ты привел Дауда.

ДЖОН

Почему нет?

МИРАЛЬДА

Ты знаешь, что я не люблю Дауда.

ДЖОН

Я желаю говорить с ним.

[МИРАЛЬДА смотрит прямо на ДЖОНА и молча уходит.]

ДЖОН

Дауд.

ДАУД

Великий господин.

ДЖОН

Дауд, однажды весной, на кладбище, названном Благословенным, за городскими воротами, ты поклялся мне могилами обоих родителей...

ДАУД

Великий господин, я поклялся.

ДЖОН

....Быть верным мне всегда.

ДАУД

Нет другого шерифа, кроме моего господина.

ДЖОН

Дауд, ты держал слово.

ДАУД

Я старался, господин.

ДЖОН

Ты часто помогал мне, Дауд, предупреждал меня и помогал мне. Через тебя я узнавал, какие тайны кроются в глубинах рынков, в тишине, и все люди чувствуют их, кроме правителя. Ты рассказал мне о них, и когда я узнал тогда я смог позаботиться о себе, Дауд. Они не смогли делать ничего против меня. Хорошо, теперь я удерживаю этих людей. Я держу их наконец, Дауд, и теперь - что ж, я могу отдохнуть немного.

ДАУД

Не на Востоке, господин.

ДЖОН

Не на Востоке, Дауд?

ДАУД

Нет, господин.

ДЖОН

Почему? О чем ты?

ДАУД

В Западных странах, господин, о которых я читал в замечательной книге, названной "История Англии для детей", на Западе человек обретал власть над землей, и вот! - власть принадлежала ему и переходила к сыну его сына позднее.

ДЖОН

Ну, а на Востоке?

ДАУД

Нет, если он не следит, господин; ночью и днем, и в сумерках между днем и ночью, и на рассвете между ночью и днем.


ДЖОН

Я думал, что были довольно длинные династии в этих местах, и довольно ленивые.

ДАУД

Господин, тот, кто был самым могущественным из королей Вавилона, подготовил тайную дверь во внутренней палате, которая вела в небольшую комнатку, самую маленькую во дворце, оттуда черный ход вел к реке, к великому Евфрату, где маленькая лодка ждала во все дни его правления.

ДЖОН

Так и было? Что же, он учитывал все возможности. Он использовал эту?

ДАУД

Нет, господин. Такие лодки никогда не используются. Тем, которые смотрят вокруг, не приходится искать их, а другие, они никогда не смогли бы достигнуть реки вовремя, даже если лодка была там.

ДЖОН

Я не хотел бы жить так. Ну, река течет позади этого дворца. Я полагаю, дворцы обычно стоят на берегах рек. Я рад, что не должен держать там лодку.

ДАУД

Нет, господин.

ДЖОН

Ну и о чем же ты беспокоишься? Кого ты боишься?

ДАУД

Гафиза эль-Алколана.

ДЖОН

O, Гафиз. Я не боюсь Гафиза. В последнее время я приказал, чтобы мои шпионы не следили за ним. С чего ему ненавидеть меня?

ДАУД

Поскольку, величайший господин, Вы убили Хусейна.

ДЖОН

Убил Хусейна? Какое ему дело? Я не могу убивать, кого пожелаю?

ДАУД

Именно так, господин. Именно. Но он был врагом Хусейна.

ДЖОН

Его врагом, а?

ДАУД

Годами он мечтал, как убьет Хусейна.

ДЖОН

Что же, ему следовало сделать это прежде, чем я прибыл. Мы не стоим над вещами и не размышляем о них годами в тех краях, откуда я прибыл. Если что-то нужно сделать, это делается - и все.

ДАУД

Именно так, господин. Гафиз вынашивал свои планы годами. Он убил бы его и получил его душу; и затем, когда час настал, Вы прибыли, и Хусейн умер, стремительно, не так, как собирался сделать Гафиз; и вот! - вы стали повелителем прохода, а Гафиз - не более, чем навозный жук.

ДЖОН

Итак, ты боишься Гафиза?

ДАУД

Не его самого, господин. Нет, я не боюсь Гафиза. Но, господин, ты заметил, когда начинается гром, не слышно никакого грохота, и небо еще недостаточно черно, тогда слабый ветерок склоняет траву, вздыхает и умирает; и цветок ощущает этот момент своими лепестками; весь мир полон шепотами, господин, все говорят ни о чем; тогда приходит молния, господин, и Бог гневается; и люди говорят, что это пришло без предупреждения? [Просто]. Я чувствую, что момент настает, господин.

ДЖОН

И что же?

ДАУД

Господин, все тихо на рынке. Раньше, когда цена на бирюзу была высока, люди проклинали Шерифа. Когда торговцы не могли продавать свои гранаты за серебро, они обвиняли Шерифа. Это - по-мужски, господин, по-мужски. Теперь все тихо на рынке. Как будто травы с праздными ветрами шепчут и вздыхают и замирают; подобно цветам, призывающим ничто. И так, господин, и так....

ДЖОН

Я вижу, ты чего-то боишься.

ДАУД

Я боюсь, господин.

ДЖОН

Какова же опасность, Дауд?

ДАУД

Господин, я не знаю.

ДЖОН

Откуда она, Дауд?

ДАУД

O господин, O единственный Бог Аль-Шалдомира, называемый избранным, оттуда.

ДЖОН

Оттуда? С той стороны, где находятся внутренние палаты доброй леди?

ДАУД

Оттуда, великий господин, O повелитель Прохода.

ДЖОН

Дауд, я бросал людей в тюрьму за меньшее. Людей пороли по ногам за менее дерзкие слова.

ДАУД

Убейте меня, господин, но услышьте мои слова.

ДЖОН

Я не буду убивать тебя. Ты ошибаешься, Дауд. Ты сделал большую ошибку. Это абсурдно. Ну, добрая леди едва знает Гафиза. Она не знает ничего о разговорах на рынке. Кто мог сообщить ей? Никто не приходит сюда. Это абсурдно. Только на днях она сказала мне... Но это абсурдно, это абсурдно, Дауд. Кроме того, люди бы никогда не начали мятеж против меня. Ведь я управляю ими хорошо?

ДАУД

Именно, господин.

ДЖОН

С чего бы им тогда восставать?

ДАУД

Они думают о старых временах, господин.

ДЖОН

Старые времена? Ну, их жизни не были в безопасности.
рабители спускались с гор и грабили рынок всякий раз, когда они имели такое желание.

ДАУД

Господин, люди были довольны в старые времена.

ДЖОН

Но как же торговцы?

ДАУД

Те, которым нравилось торговать, были довольны, господин. Те, которым это не нравилось, уходили в горы.

ДЖОН

Но были ли они довольны, когда их грабили?

ДАУД

Они скоро возвращали свои потери, господин. Их цены были просто мошенничеством, и они предпочитали ростовщичество честности.

ДЖОН

И люди были довольны такими ценами?

ДАУД

Некоторые были, господин, как люди во всех прочих странах. Другие уходили в горы и грабили торговцев.

ДЖОН

Я понимаю.

ДАУД

Но теперь, господин, человек грабит торговца, и его бросают в тюрьму.

Теперь человека убивают на рынке и его сын, его собственный сын, господин, не может преследовать нападавшего, убить его и сжечь его дом. Они недовольны, господин. Никто не грабит торговцев, никто не убивает их, и сердца торговцев ожесточились, и они угнетают всех людей.

ДЖОН

Я понимаю. Им не по вкусу хорошее правительство?

ДАУД

Они тоскуют о старых временах, господин.

ДЖОН

Я вижу; я вижу. Несмотря на все, что я сделал для них, они хотят вернуть свое прежнее дурное правительство.

ДАУД

Таков старый путь, господин.

ДЖОН

Да, да. И так они будут бунтовать. Хорошо, мы должны наблюдать. Ты

предупредил меня еще раз, Дауд, и я благодарен. Но ты неправ, Дауд, относительно доброй леди. Ты ошибаешься. Это невозможно. Ты ошибаешься, Дауд. Я знаю, что этого не могло быть.

ДАУД

Я ошибаюсь, господин. Действительно, я ошибаюсь. И все же смотрите. Смотрите, господин.

ДЖОН

Хорошо, я буду наблюдать.

ДАУД

И, господин, если когда-либо я приду к Вам с веслами, не наблюдайте больше, господин, но следуйте за мной через пиршественный зал и через комнату за ним. Мчитесь как дикий олень, чующий опасность, без остановки, без удивления, без поворотов; ибо в этот час, господин, в этот час...

ДЖОН

Через комнату за пиршественным залом, Дауд?

ДАУД

Да, господин, за мной.

ДЖОН

Но там нет никакой двери, Дауд.

ДАУД

Господин, я подготовил дверь.

ДЖОН

Дверь, Дауд?

ДАУД

Дверь, о которой никто не знает, господин.

ДЖОН

Куда она ведет?

ДАУД

В комнату, о которой Вы не знаете, в маленькую комнату; Вы должны будете наклониться, господин.

ДЖОН

O, и затем?

ДАУД

К реке, господин.

ДЖОН

Река! Но там нет лодки.

ДАУД

Под золотой ивой, господин.

ДЖОН

Лодка?

ДАУД

Именно так, под ветвями.

ДЖОН

Это все правда?... Нет, Дауд, все это не нужно. До этого не может дойти.

ДАУД

Если когда-либо я предстану перед Вами с двумя веслами, в тот час, господин, это понадобится.

ДЖОН

Но ты не придешь. Этого никогда не случится.

ДАУД

Нет, господин.

ДЖОН

Мудрый человек может остановить все прежде, чем все зайдет так далеко.

ДАУД

Те короли в Вавилоне были мудрые люди, господин.

ДЖОН

Вавилон! Но это было тысячи лет назад.

ДАУД

Человек не меняется, господин.

ДЖОН

Хорошо, Дауд, я буду доверять тебе, и если когда-нибудь это случится...

[Входит МИРАЛЬДА.]

МИРАЛЬДА

Я думала, что Дауд ушел.

ДАУД

Теперь я ухожу, добрая леди.

[Выходит ДАУД. ДЖОН и МИРАЛЬДА сохраняют молчание, пока он не уходит. Она идет и снова ложится на подушки. Он чувствует некоторую скованность.]

МИРАЛЬДА

У тебя был длинный разговор с Даудом.

ДЖОН

Да, он пришел и много говорил.

МИРАЛЬДА

О чем?

ДЖОН

O, просто говорил; ты знаешь этих восточных людей.

МИРАЛЬДА

Я думала, что кое-что Вы обсуждали с ним.

ДЖОН

O, нет.

МИРАЛЬДА

Какой-то важный секрет.

ДЖОН

Нет, ничего подобного.

МИРАЛЬДА

Ты часто говоришь с Даудом.

ДЖОН

Да, он полезен для меня. Когда он говорит дело, я слушаю, но сегодня...

МИРАЛЬДА

Для чего он явился сегодня?

ДЖОН

O, ни для чего.



МИРАЛЬДА

У тебя есть тайны, которыми ты не делишься со мной.

ДЖОН

Нет, тайн нет.

МИРАЛЬДА

Что это он сказал?

ДЖОН

Он сказал, что был король в Вавилоне, который...

[ДАУД крадется в комнату.]

МИРАЛЬДА

В Вавилоне? К чему нам это?

ДЖОН

Ни к чему. Я сказал тебе, что он говорил бессмыслицу.

МИРАЛЬДА

И что он сказал?

ДЖОН

Он сказал, что в Вавилоне...

ДАУД

Тсс!

ДЖОН

O, хорошо...

[МИРАЛЬДА вздрагивает, но успокаивается и не говорит ничего. Выходит ДАУД.]

МИРАЛЬДА

Что Дауд говорил о Вавилоне?

ДЖОН

O, ну, в общем, как ты говоришь, это не имело никакого отношения к нам.

МИРАЛЬДА

Но я желаю услышать это.

ДЖОН

Я забыл.

[На мгновение воцаряется тишина.]

МИРАЛЬДА

Джон, Джон. Ты сделаешь кое-что для меня?

ДЖОН

Что?

МИРАЛЬДА

Скажи, что ты сделаешь это, Джон. Я хочу, чтобы одно из моих маленьких пожеланий исполнилось.

ДЖОН

Какое?

МИРАЛЬДА

Убей Дауда, Джон. Я хочу, чтобы ты убил Дауда.

ДЖОН

Нет.

[Он прохаживается перед двумя нубийцами в тишине. Она раздраженно дергает подушку. Она внезапно поднимается. Свет сияет в ее глазах. Нубийцы продолжают двигать опахалами. ДЖОН продолжает прохаживаться.]

МИРАЛЬДА

Джон, Джон, я забыла свои дурацкие капризы.

ДЖОН

Я доволен этим.

МИРАЛЬДА

Я действительно не желаю, чтобы ты убивал Дауда.

ДЖОН [тем же самым голосом]

Я доволен, что ты не желаешь.

МИРАЛЬДА

У меня есть только один каприз теперь, Джон.

ДЖОН

И что это?

МИРАЛЬДА

Устрой пир, Джона. Я хочу, чтобы ты устроил пир.

ДЖОН

Пир? Почему?

МИРАЛЬДА

Есть ли вред в моей прихоти?

ДЖОН

Нет.

МИРАЛЬДА

Тогда, если я не могу быть королевой и если ты не убьешь Дауда для меня, устрой пир, Джон. В этом нет никакого вреда.

ДЖОН

Очень хорошо. Когда ты хочешь?

МИРАЛЬДА

Завтра, Джон. Созови всех великих, всех славных в Аль-Шалдомире.

ДЖОН

Очень хорошо.

МИРАЛЬДА

И пусть Дауд придет.

ДЖОН

Дауд? Ты попросила, чтобы я убил его.

МИРАЛЬДА

Я больше не желаю этого, Джон.

ДЖОН

У тебя подозрительные капризы, Миральда.

МИРАЛЬДА

Я не могу менять свои капризы, Джон?

ДЖОН

Я не знаю. Я не понимаю их.

МИРАЛЬДА

И позови Гафиза эль-Алколана, Джон.

ДЖОН

Гафиза? Зачем?

МИРАЛЬДА

Я не знаю, Джон. Это был только мой каприз.

ДЖОН

Твой каприз, а?

МИРАЛЬДА

И все.

ДЖОН

Тогда я позову его. Есть у тебя еще какие-нибудь капризы?

МИРАЛЬДА

Теперь нет, Джон.

ДЖОН

Тогда иди, Миральда.

МИРАЛЬДА

Идти?

ДЖОН

Да.

МИРАЛЬДА

Почему?

ДЖОН

Поскольку я приказываю.

МИРАЛЬДА

Поскольку ты приказываешь?

ДЖОН

Да, я, Шериф Аль-Шалдомира.

МИРАЛЬДА

Очень хорошо.

[Уходит. Он идет к двери, чтобы убедиться, что она действительно ушла. Он возвращается, в центр и стоит спиной к аудитории, вытаскивая спокойно веревку из кармана и натягивая ее. Он сдвигается влево и подходит сзади к БАЗЗАЛОЛУ. Внезапно он натягивает веревку над головой БАЗЗАЛОЛА и сжимает вокруг его шеи.]

[БАЗЗАЛОЛ падает на колени. ТУТУБАБА продолжает двигать опахалом.]

ДЖОН

Говори!

[БАЗЗАЛОЛ молчит. ДЖОН стягивает петлю. ТУТУБАБА продолжает спокойно делать свое дело.]

БАЗЗАЛОЛ

Я не могу.

ДЖОН

Если ты будешь говорить, подними левую руку. Если ты поднимешь левую руку и не заговоришь, ты должен умереть.

[БАЗЗАЛОЛ молчит. ДЖОН сжимает петлю. БАЗЗАЛОЛ поднимает большую дряблую левую руку. ДЖОН отпускает веревку. БАЗЗАЛОЛ переводит дух и шевелит губами.]

БАЗЗАЛОЛ

Добрый Шериф, некто посетил великую леди и дал нам золото, сказав, "Не Говори".

ДЖОН

Когда?

БАЗЗАЛОЛ

Великий господин, один час назад.

ДЖОН [немного злобно]

Кто?

БАЗЗАЛОЛ

O посланный небесами, то был Гафиз эль-Алколан.

ДЖОН

Дай мне золото. [БАЗЗАЛОЛ отдает.] [ТУТУБАБЕ.] Дай мне золото.

ТУТУБАБА

Господин, никто не давал мне золота.

[Джон касается кинжала и, похоже, собирается пустить оружие в ход. ТУТУБАБА отдает.]

ДЖОН

Возьми назад свое золото. Молчи об этом. Ты тоже. [Он бросает золото БАЗЗАЛОЛУ.] Золото не заставит тебя молчать, но кое-что заставит. Что это за вещь? Скажи. Что заставит тебя молчать?

БАЗЗАЛОЛ

O, великий господин, это смерть.

ДЖОН

Смерть, а? И как ты умрешь, если заговоришь? Ты знаешь, как ты умрешь?

БАЗЗАЛОЛ

Да, посланный небесами.

ДЖОН

Скажи своему товарищу тогда.

БАЗЗАЛОЛ

Мы будем съедены, великий господин.

ДЖОН

Вы знаете как?

БАЗЗАЛОЛ

Маленькими тварями, великий господин, маленькими. Оххх. Оххх.

[Колени ТУТУБАБЫ едва удерживают его]

ДЖОН

Хорошо.

Занавес

СЦЕНА 2

Маленькая улица. Аль-Шалдомир.

Время: На следующий день.

[Входит ШЕЙХ БИШАРИНОВ. Он идет к старой зеленой двери, надпись на которой, конечно, сделана по-Арабски.]

ШЕЙХ БИШАРИНОВ

Хей, бишарины!

[БИШАРИНЫ выберагют.]

ШЕЙХ

Это - место и час.

БИШАРИНЫ

Ах, ах!

ШЕЙХ [ПЕРВОМУ БИШАРИНУ]

Смотри.

[ПЕРВЫЙ БИШАРИН идет направо и наблюдает за солнечной улицей.]

ПЕРВЫЙ БИШАРИН

Он идет.

[Входит ГАФИЗ ЭЛЬ-АЛКОЛАН. Он идет прямо к ШЕЙХУ и шепчется с ним.]

ШЕЙХ [оборачиваясь]

Слушайте, о бишарины!

[Гафиз прижимает флейту к губам.]

БИШАРИН

А золото, господин?

ШЕЙХ

Тише! Это - сигнал.

[Гафиз играет сверхъестественную, странную мелодию на флейте.]

ГАФИЗ

Так.

ШЕЙХ

Господин, еще раз.

[Гафиз поднимает флейту снова.]

ШЕЙХ

Слушайте, O бишарины!

[Он играет краткую мелодию снова.]

ГАФИЗ [ШЕЙХУ]

Вроде того.

ШЕЙХ

Мы слышали, о господин.

[Он идет налево. Руки движутся к рукоятям ножей.]

БИШАРИНЫ

Ах, ах!

[Уходит Гафиз. Он играет веселую мелодию на флейте, удаляясь.]

Занавес

СЦЕНА 3

Пиршественный зал. Стол в задней части сцены. ДЖОН и МИРАЛЬДА сидят среди знати Аль-Шалдомира. ДЖОН сидит в центре, МИРАЛЬДА справа и, рядом с нею, Гафиз ЭЛЬ-АЛКОЛАН.

МИРАЛЬДА [ДЖОНУ]

Ты позвал Дауда?

ДЖОН

Да.

МИРАЛЬДА

Его нет здесь.

ДЖОН

Дауда нет здесь?

МИРАЛЬДА

Нет.

ДЖОН

Почему?

МИРАЛЬДА

Все мы повинуемся тебе, но не Дауд.

ДЖОН

Я не понимаю этого.

ОДИН ИЗ ГОСТЕЙ

Шериф нахмурился.

[Входит ВООРУЖЕННЫЙ ОФИЦЕР С ОРУЖИЕМ. Он останавливается и салютует мечом, затем поворачивает налево и прижимается к стене, держа меч. ДЖОН отвечает на салют, касаясь лба подушечками пальцев.]

ОФИЦЕР

Солдаты Аль-Шалдомира; танцевальным шагом; марш.

[Входят люди единой группой; они в униформе бледного зеленого шелка; мечи наготове. Они двигаются всей толпой, подобно змеям, то отклоняясь немного от прямой линии, то возвращаясь на нее, ступая аккуратно на кончики пальцев. Их шаг фантастичен и странен, но точно не кажется забавным. Офицер встает на левом фланге и марширует на уровне третьего или четвертого человека. Когда он достигает центра, он дает другую команду.]

ОФИЦЕР

С почтением: салют. [Актер, который исполняет эту роль, должен быть офицером или унтер-офицером. ДЖОН встает и отвечает на их салют, касаясь лба пальцами правой руки, ладонью вовнутрь. Солдаты выходят. ДЖОН садится.]

ЗНАТНЫЙ ГОСТЬ

Он не улыбается этим вечером.

ЖЕНЩИНА

Шериф?

ЗНАТНЫЙ ГОСТЬ

Он не улыбается.

[Входит ЗАБНУЛ, ФОКУСНИК, с медным шаром. Он кланяется. Он идет, чтобы встать напротив ДЖОНА. Он показывает свой шар.]

ЗАБНУЛ

Смотрите. Шар пуст.

[ЗАБНУЛ создает змею.]

ЗАБНУЛ

Ах, маленький слуга Смерти. [Он создает цветы.] Цветы, господин, цветы. Все из ниоткуда. [Он создает птиц.] Птицы, господин. Птицы из ниоткуда. Пойте, пойте Шерифу. Не пойте пустых песенок земли Нигде. [Он садится на пол перед ДЖОНОМ. Ставит шар перед собой. Набрасывает кусок шелка с сомнительными узорами на шар. Отводит шелк левой рукой и сдвигает ткань вправо. Он достает маленького крокодила и держит его за шею.
]

ФОКУСНИК

Смотрите, O Шериф; O люди, смотрите; крокодил.

[Он встает и кланяется ДЖОНУ, завертывает во что-то крокодила и уходит. Пока он идет, он обращается к крокодилу.]

O пожиратель ягнят, O гроза рек, ты пытался скрыться от меня в пустом шаре. O вор, O обжора, ты пытался укрыться от Шерифа. Шериф увидел тебя, O ужас пловцов, O свинья в броне, O...

[Уходит. ШАБИШ, другой ФОКУСНИК, вбегает.]

ШАБИШ

Плохой человек, господин; он очень, очень плохой человек. [Он выталкивает ЗАБНУЛА грубо, этот толчок будто дает ЗАБНУЛУ крылья.] Очень, очень плохой человек, господин.

МИРАЛЬДА [с укором]

Забнул развлек нас.

ШАБИШ

Он очень, очень плохой человек, белая леди. Он получает крокодила от дьявола. От дьявола Пулианы, белая леди. Очень, очень плохо.

МИРАЛЬДА

Он может обращаться к дьяволам, если он развлекает нас, Шабиш.

ШАБИШ

Но Пулиана мой дьявол. Он обращается к моему дьяволу, белая леди. Очень, очень, очень плохо. Мой дьявол Пулиана.

МИРАЛЬДА

Обратись к нему сам, Шабиш. Развлеки нас.

ШАБИШ

Как один дьявол может служить двум хозяевам?

МИРАЛЬДА

Почему бы и нет?

ШАБИШ [начиная воздевать руки в священном жесте]

Очень плохой человек уходит. Уходи, плохой человек: уходи, плохой человек. Пулиана не хочет плохого человека; Пулиана работает только для хорошего человека. Он могущественный прекрасный дьявол. Пулиана, Пулиана! Большой, черный, прекрасный, пушистый дьявол. Пулиана, Пулиана, Пулиана! O прекрасный, жирный дьявол с большим сердитым хвостом. Пулиана, Пулиана, Пулиана! Пошли мне прекрасную молодую свинью для Шерифа. Пулиана, Пулиана! Желтую свинью со вьющимся хвостом. [Маленькая свинья появляется.] O Пулиана, великий Пулиана! Прекрасный черный мех и серый мех ниже. Прекрасный свирепый дьявол, ты мой дьявол, Пулиана. O, Пулиана, Пулиана, Пулиана1 Пошли мне большое животное, что пожрет крокодила плохого человека. Большое животное с большими зубами, съешь его как червя. [Он раскладывает большой шелковый носовой платок на полу и отходит от него в тревоге.] Длинные ногти на его пальцах, большие как у льва, Пулиана. Пошли великое вонючее большое животное - пожри крокодила плохого человека. [При первом движении носового платка ШАБИШ прыгает в тревоге.] Он идет, он идет. Я вижу его зубы и рога.

[Появляется маленький живой кролик из дверцы под носовым платком.] O, Пулиана, ты, большой дьявол, сотворил свою маленькую шутку. Ты смеешься над бедным колдуном. Ты послал ему малого кролика, чтобы съесть большого крокодила. Плохой Пулиана. Плохой Пулиана.

[Сильные удары посоха.]

Ты очень плохой дьявол, Пулиана. [Удары раздаются снова. Носовой платок снова брошен на пол. Носовой платок слегка шевелится.] Нет, нет, Пулиана. Ты не плохой дьявол. Ты не плохой дьявол. Ты очень хороший дьявол, Пулиана. Нет, нет, нет! Бедный колдун, самый счастливый на грязной земле. Нет, Пулиана, нет! O, нет, нет, дьявол. O, нет, нет! Ад очень хорошее место для дьявола. Господин! Он не мой дьявол! Он дьявол другого человека!

ДЖОН

Что это за шум? Что там? В чем дело?

ШАБИШ [в совершенном ужасе]

Он идет, господин! Идет!

ЗАБНУЛ

Пулиана, Пулиана, Пулиана. Останься внизу, останься внизу, Пулиана.

Останься внизу в хорошем теплом аду, Пулиана. Шериф не хочет никакого дьявола сегодня.

[ЗАБНУЛ, прежде чем говорить, возвращается в центр сцены, сосредотачивается и ласкает воздух на полу, где лежит носовой платок. Тогда ШАБИШ и ЗАБНУЛ сходятся вместе и кланяются и улыбаются вместе ШЕРИФУ. Золото брошено им, ЗАБНУЛ собирает его и вручает ШАБИШУ, который возвращает долю ЗАБНУЛУ.]

ГОСТЬ

Шериф молчит.

[Вместе входят три женщины, танцующие и несущие корзины, полные розовых лепестков. Они танцуют, разбрасывая лепестки, оставляя розовые дорожки позади себя. Выходят.]

ГОСТЬ

А он молчит.


МИРАЛЬДА

Почему ты не говоришь?

ДЖОН

Я не желаю говорить.

МИРАЛЬДА

Почему?

[Входит ОМАР с цитрой.]

ОМАР [поет]

Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир,

Птицы поют, хваля ночь и день;

Соловьи в каждом лесу,

Черные дрозды в полях, возделанных маем;

Птицы воспевают тебя повсюду.

Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир,

Мое сердце звенит в унисон с тобой.

O волшебные поля,

Моя душа пролетает над каждым холмом

И не пропускает ни единого нарцисса.

Аль-Шалдомир, Аль-Шалдомир,

O мать моих бродячих снов!

Синяя ночь над твоими шпилями

И синий, несметными лучами,

Рай сияет за твоими вратами.

МИРАЛЬДА

Почему ты не желаешь говорить?

ДЖОН

Ты желаешь, чтобы я говорил?

МИРАЛЬДА

Нет. Они все задаются вопросом, почему ты не говоришь; это - все.

ДЖОН

Я буду говорить. Они должны услышать меня.

МИРАЛЬДА

O, в этом нет необходимости.

ДЖОН

Есть. [Он встает.] Люди Шалдомира, смотрите, я ведаю ваши заговоры.

Я знаю все, что Вы шепчете против меня. Когда я сплю в своей внутренней палате, мое ухо находится на рынке, в то время как я сижу за едой, я слышу, что люди шепчут далеко отсюда, и знаю их самые потаенные мысли. Не надейтесь одолеть меня вашими планами или любой хитростью. Мои боги - боги из меди; никто не избежал их. Они не могут быть свергнуты. Из всех людей они благосклонны лишь к моим людям. Их руки обращены ко всем концам земли. Учтите, что мои боги ужасны. Я - Шериф; если кто-то посмеет противостоять мне, я обращусь к своим богам, и они сокрушат его. Они повергнут его на землю и растопчут его, как будто его и не было никогда. Самые дальние страны боялись богов Англии. Они властвуют, они уничтожают, нет спасения от них. Вы предупреждены; ибо я не позволю никому противостоять мне. Законы, которые я дал Вам, Вы должны соблюдать; не должно быть никаких других законов. Те, кто творит заговоры, узнают мой гнев и гнев моих богов. Запомните, я не буду повторять дважды. Я говорил с Хусейном только один раз. Хусейн не послушал; и Хусейн мертв, его уши закрыты навсегда. Слушайте, O люди.

ГАФИЗ

O Шериф, мы не умышляем против Вас.

ДЖОН

Я знаю мысли и слышу шепоты. Я не нуждаюсь в указаниях, Гафиз.

Гафиз

Вы возвеличились над нами, как никто в прежние времена.

ДЖОН

Да. И я буду возвеличиваться впредь. Я был Шерифом до настоящего времени, но теперь я буду королем. Аль Шалдомир - это меньше, чем я желаю. Я управлял слишком долго небольшой страной. Я буду равен Персии. Я буду королем; я объявляю это. Проход мой; горы также должны быть моими. И тот, кто правит горами, обретает власть над всеми равнинами вне их. Если люди равнин не хотят этого, пусть готовятся; ибо мой гнев падет на них в тот час, когда они меня не ждут, в час ночной, когда они думают, что я сплю. Я объявляю себя королем...

[Гафиз достает флейту и играет сверхъестественную, странную мелодию. ДЖОН смотрит на него в страшном гневе.]

ДЖОН

Наказание - смерть! Смерть - наказание за то, что ты делаешь, Гафиз. Ты посмел, в то время как я говорил... Гафиз ты заслужил смерть за это презрение. Отправляйся к Хусейну. Я, король...говорю это.

[ДАУД входит, неся два весла. ДАУД проходит по сцене, не глядя на ДЖОНА. Выходит в маленькцю дверь сзади. ДЖОН бросает взгляд на пирующих, затем следует ЗА ДАУДОМ. Выходит Все удивлены. Некоторые встают. Гафиз достает нож.]

ОМАР [поет]

Аль Шалдомир, Аль Шалдомир,

Соловьи, которые хранят твои пути,

Не прекращают воздавать тебе, после Бога

И после Рая, свои хвалы...

КРИКИ [снаружи]

Убить неверного. Убить собаку. Убить Христианина.

[Входит ШЕЙХ БИШАРИНОВ, сопровождаемый всеми своими людьми.]

ШЕЙХ

Мы - бишарины, господин.

[МИРАЛЬДА встает, правая рука опущена, левая рука указывает прямо на маленькую дверь.]

МИРАЛЬДА

Он - там.

[БИШАРИНЫ выбегают через дверцу.
]

ГОСТЬ

Не бороться со стариной - самое мудрое.

ДРУГОЙ

Действительно, это было бы хорошо для него.

(БИШАРИНЫ возвращаются, выглядят они как стая обманутых псов).

БИШАРИН

Его там нет, господин.

ГАФИЗ

Нет? Нет там? Как, нет же никакой двери. Он должен быть там, и его главный шпион с ним.

ШЕЙХ [снаружи]

Его здесь нет.

МИРАЛЬДА [поворачиваясь и приближаясь к стене]

O, я устала от него. Я устала от него.

ГАФИЗ

Успокойся, жемчуг утра; он ушел.

МИРАЛЬДА

Когда я устаю от человека, он должен умереть.

[Он обнимает ее колени.]

ЗАГБУЛА [пришедшая с кучкой людей, следовавших за БИШАРИНАМИ. Она слепа.]

Отведите меня к Гафизу. Я - мать Гафиза. Ведите меня к Гафизу. [Они ведут ее.] Гафиз! Гафиз! [Она находит его плечо и пытается оттащить сына в сторону.]

ГАФИЗ

Иди! Иди! Я нашел единственный жемчуг в самых тайных глубинах моря.

[Он становится на колени и целует руку МИРАЛЬДЫ. ЗАГБУЛА вопит.]

Занавес

АКТ IV

СЦЕНА 1

Три года спустя.

Сцена: улица перед Акациями.

Время: Вечер.

[Али наклоняется у почтового ящика, наблюдая. Джон входит, пошатываясь. Он ужасно одет, как Англичанин на самом дне. Соловей поет вдали.]

ДЖОН

Соловей здесь. НУ, я никогда...

Аль Шалдомир, Аль Шалдомир,

Соловьи, которые хранят твои пути,

Не прекращают воздавать тебе, после Бога

И после Рая, свои хвалы...

Адское место! Как жаль, что я повидал его! Удивляюсь, что я могу еще думать о нем?

[Соловей поет с другой ветви. ДЖОН поворачивает налево и идет по небольшой дорожке, которая ведет к двери Акаций.]

Я не должен приходить сюда. Не должен приходить в прекрасный дом подобный этому. Не должен. Не должен. [Он неохотно приближается. Он кладет руку на звонок и убирает ее. Затем он звонит и отводит руку.

Он готовится убежать. Наконец он звонит неоднократно, лихорадочно, яростно. Входит ЛИЗА, открывая дверь.]

ЛИЗА

Эй, что это!

ДЖОН

Я не должен был звонить, мисс, я знаю. Я не должен был звонить в ваш звонок; но я видел лучшие дни, и задался вопросом, задался я вопросом...

ЛИЗА

Я не должна бы открывать дверь, нет, я не должна. Теперь я смотрю на

Вас, я не должна бы открывать ее. Что Вы хотите?

ДЖОН

O, не прогоняйте меня теперь, мисс. Я должен войти сюда. Я должен.

ЛИЗА

Должен? Почему?

ДЖОН

Я не знаю.

ЛИЗА

Чего вам надо?

ДЖОН

Кто живет здесь?

ЛИЗА

Г-н и госпожа Катер; фирма "Бриггс, Катер и Джонстон". Чего Вы хотите?

ДЖОН

Я могу видеть г-на Катера?

ЛИЗА

Его нет. Обедает в Мэншн-хаузе.

ДЖОН

О.

ЛИЗА

Он там.

ДЖОН

Я могу увидеть госпожу Катер?

ЛИЗА

Увидеть госпожу Катер? Нет, конечно, Вы не можете.

[Она готовится закрыть дверь.]

ДЖОН

Мисс! Мисс! Не уходите, мисс. Не оставляйте меня снаружи. Если б Вы знали, что я перенес, если б Вы знали, как я страдал. Не надо!

ЛИЗА [выходя снова]

Страдали? Почему? Разве Вы недостаточно поели?

ДЖОН

Нет, я не ел ничего весь день.

ЛИЗА

И Вы действительно...?

ДЖОН

Нет. И я получу немного когда-нибудь.

ЛИЗА [любезно]

Вы должны работать.

ДЖОН

Я... Я не могу. Я не могу заставить себя... Я знавал лучшие времена.

ЛИЗА

Однако Вы могли бы работать.

ДЖОН

Я - я не могу вкалывать за полпенни, когда у меня - у меня...

ЛИЗА

Когда у вас что?

ДЖОН

Потерянные миллионы.

ЛИЗА

Миллионы?

ДЖОН

Я потерял все.

ЛИЗА

Как Вы потеряли?

ДЖОН

Поскольку был слеп. Но не берите в голову, не берите в голову. Это все

прошло теперь, и я голоден.

ЛИЗА

Как давно Вы скатились вниз?

ДЖОН

Уже три года теперь.

ЛИЗА

Не могли получить постоянную работу, так?

ДЖОН

Ну, я полагаю, что мог бы получить. Я полагаю, что это - моя ошибка,

мисс. Но сердце было против меня.

ЛИЗА

Вот это да, теперь.

ДЖОН

Мисс.

ЛИЗА

Да?

ДЖОН

У вас доброе лицо...

ЛИЗА

У меня?

ДЖОН

Да. Вы сделали бы для меня доброе дело?

ЛИЗА

Ну, я не знаю.
Я могла бы, раз уж вы так низко пали - мне не нравится видеть людей вроде Вас, должна сказать.

ДЖОН

Вы позволили бы мне войти в большой дом и поговорить минутку с миссис?

ЛИЗА

Она меня ужасно выругала бы. Этот дом очень респектабелен.

ДЖОН

Я чувствую, что если б Вы смогли, я чувствую, я чувствую, что удача могла бы повернуться ко мне лицом.

ЛИЗА

Но я не знаю, что она сказала бы на это.

ДЖОН

Мисс, я должен.

ЛИЗА

Я не знаю, что она сказала бы.

ДЖОН

Я должен войти, мисс, я должен.

ЛИЗА

Я не знаю, что она скажет.

ДЖОН

Я должен. Я не могу спастись.

ЛИЗА

Я не знаю, что она...

[ДЖОН входит, дверь закрывается.] [АЛИ поднимает голову и смеется, но очень тихо.]

Занавес

СЦЕНА 2

Гостиная в Акациях.

Минутой позже.

Сцена - та же, что в Акте 1, за исключением того, что диван, который был красным, теперь зеленый, и фотографию Тети Марты сменило фото хмурого старого полковника. Возраст четырех детей на фотографиях - тот же, но их пол изменился.

[МЭРИ читает. Входит ЛИЗА.]

ЛИЗА

Джентльмен хочет видеть Вас, миссис, он, по правде говоря, не джентльмен вообще, но он хочет войти, миссис.

МЭРИ

Не джентльмен! Ну, Лиза, и что ты хочешь этим сказать?

ЛИЗА

Он войдет, миссис.

МЭРИ

Но чего он хочет?

ЛИЗА [через плечо]

Чего Вы хотите?

ДЖОН [входя]

Я - нищий.

МЭРИ

O, в самом деле? Вы не имеете никакого права входить в здания подобные этому, Вы знаете.

ДЖОН

Я знаю это, мадам, я знаю это. И все же я не мог ничего поделать. Я попрошайничал почти три года теперь, и я никогда не делал этого прежде, и все же сегодня вечером я почувствовал какую-то потребность явиться в этот дом. Я прошу прощения. Голод привел меня сюда.

МЭРИ

Голод?

ДЖОН

Я очень голоден, госпожа.

МЭРИ

К сожалению, г-н Катер еще не возвратился, или возможно он мог бы...

ДЖОН

Если б Вы могли дать мне немного еды, мадам, немного несвежего хлеба, корки, что-то, чего Г-н Катер не захочет.

МЭРИ

Это очень необычно, войти в такой дом и в такой час - после одиннадцати часов - и г-н Катер еще не возвратился. Вы действительно голодны?

ДЖОН

Я очень, очень голоден.

МЭРИ

Что ж, это очень необычно; но возможно я могла бы дать Вам кое-что.

[Она берет пустую тарелку со стола.]

ДЖОН

Госпожа, я не знаю, как благодарить вас.

МЭРИ

O, не говорите об этом.

ДЖОН

Я не встречал такой доброты в течение трех лет. Я... Я голодаю. Я знавал лучшие времена.

МЭРИ [любезно]

Я дам Вам кое-что. Вы знавали лучшие времена, Вы говорите?

ДЖОН

Я собирался работать в Сити. И затем, затем я путешествовал, и... и я очень сильно привязался к дальним странам, и я думал - но это все рухнуло. Я потерял все. И вот я голодаю.

МЭРИ [как она могла бы ответить жене мэра, потерявшей перчатки]

O, мне так жаль.

[ДЖОН тяжело вздыхает.]

МЭРИ

Я положу вам хорошую порцию еды.

ДЖОН

Тысяча благодарностей Вам, мадам.

[Выходит МЭРИ с тарелкой.]

ЛИЗА [которая стояла у двери все время]

Да, она собирается дать Вам кое-что.

ДЖОН

Вознагради ее Небеса.

ЛИЗА

Очень голодны?

ДЖОН

Я нахожусь на последнем издыхании.

ЛИЗА

Не стоит унывать!

ДЖОН

Это легко говорить, живя в прекрасном доме, как Ваш, сухом и теплом и хорошо обустроенном. Но как мне не унывать?

ЛИЗА

Есть ли что - нибудь, что Вы могли бы сбагрить?

ДЖОН

Что?

ЛИЗА

Что Вы могли бы снести в ломбард? Я закладывала туда вещи несколько раз, когда хотела получить немного наличных.

ДЖОН

Что я могу заложить?

ЛИЗА

Ну, ну... у вас есть цепочка для часов.

ДЖОН

Кусок старой кожи.

ЛИЗА

А как насчет часов?

ДЖОН

У меня нет часов.

ЛИЗА

Ну, тогда цепочка для часов забавна.

ДЖОН

O, она только для этого; это маленький кристалл.

ЛИЗА

Забавная вещица. Для чего она?

ДЖОН

Я не знаю.

ЛИЗА

Ее дали Вам?

ДЖОН

Я не знаю. Я не знаю, как это ко мне попало.


ЛИЗА

Не знаете, как получили это?

ДЖОН

Нет, я не могу вспомнить вообще. Но я чувствую... я не могу объяснить, что я чувствую; но я не расстаюсь с этим.

ЛИЗА

Правда? Вы могли бы получить кое-что за это, вероятно, и приличную еду.

ДЖОН

Я не расстанусь с этим.

ЛИЗА

Почему?

ДЖОН

Я чувствую, что не расстанусь. Никогда.

ЛИЗА

Чувствуете?

ДЖОН

Да, я испытываю столь сильное чувство. Я хранил кристалл всегда. Все остальное ушло.

ЛИЗА

И долго он у вас?

ДЖОН

Да, да. Приблизительно десять лет. Я обнаружил его у себя однажды утром в поезде. Странно, что я не могу вспомнить...

ЛИЗА

Но для чего вам эта штука?

ДЖОН

Только для удачи.

[ЛИЗА разражается смехом.]

ЛИЗА

Ну, Вы забавны.

ДЖОН

Я нахожусь на самом дне. Я не знаю, что здесь забавного.

ЛИЗА

Удача от вас отвернулась, вы скатились ниже некуда, а Вы храните

вещь вроде этой для удачи. Ну, Вы не могли быть забавнее.

ДЖОН

Хорошо, что Вы предлагаете?

ЛИЗА

Ну, у меня был талисман однажды, чистое золото; и у меня была сплошная невезуха. Удачи уж точно не было. Вовсе.

ДЖОН

И что Вы сделали?

ЛИЗА

Вернула его назад в магазин.

ДЖОН

Да?

ЛИЗА

Они весьма обязательны на этот счет. Дали мне деревянный вместо того, что был на гарантии. Удача очень скоро пришла.

ДЖОН

Могла бы удача возвратиться ко мне?

ЛИЗА

Конечно, могла бы.

ДЖОН

Взгляните на меня.

ЛИЗА

Вы будете в порядке на днях. Дайте мне талисман.

ДЖОН

Я - я совсем не хочу. Я испытываю ужасную привязанность к нему.

ЛИЗА

Дайте его мне. Это не имеет смысла.

ДЖОН

Я - я не хочу.

ЛИЗА

Вы только дайте его мне. Я скажу Вам, что эта штука вам добра не принесет. Я знаю все об этих талисманах. Дайте его мне.

ДЖОН

Хорошо, я отдам его Вам. Вы - первая женщина, которая была добра ко мне с тех пор как... я на самом дне.

[Закрывает лицо руками - плачет.]

ЛИЗА

Так, так. Я собираюсь разбить это, я... Эти талисманы! Лучше без них. Ваша удача вернется, не бойтесь. И вы получите хороший ужин. [Она кладет талисман в угол каминной доски и ударяет по нему молотком. Кристалл разбивается. Фотографии четырех детей слегка меняются. Полковник уступает место Тете Марте. Зеленый диван становится красным. Одежда ДЖОНА становится опрятней и опрятней. Молоток в руках ЛИЗЫ превращается в тряпку. Больше ничего не меняется.]

ГОЛОС [извне, в агонии]

Аллах! Аллах! Аллах!

ЛИЗА

Какой-то иностранный джентльмен, должно быть, поранил себя.

ДЖОН

Гмм. Звучит похоже... Лиза.

[ЛИЗА, протирая фотографии на стене, стоит у каминной доски.]

ЛИЗА

Забавно. Думала - я думала, что у меня молоток в руке.

ДЖОН

Действительно, Лиза, я часто думаю, что так и есть. Ты в самом деле должна быть поосторожнее. Только - только вчера ты разбила стекло на фотографии мисс Джейн.

ЛИЗА

Думаю, это был молоток.

ДЖОН

Действительно, я так и думаю иногда. Эту ошибку ты делаешь слишком часто, Лиза. Ты - ты должна быть осторожнее.

ЛИЗА

Очень хорошо, сэр. Смешно, но я думала, что держу в руке молоток.

[Она идет к опрятному небольшому столику, накрытому для ужина. Входит МЭРИ с едой на тарелке.]

МЭРИ

Я принесла тебе ужин, Джон.

ДЖОН

Благодарю, Мэри. Я... я думаю, что я, должно быть, задремал.

МЭРИ

Правда, дорогой? Спасибо, Лиза. Отправляйся теперь спать, Лиза. Смотри, уже больше половины одиннадцатого. [МЭРИ делает последние перестановки на столе.]

ЛИЗА

Спасибо, мадам. [Уходит]

ДЖОН

Мэри.

МЭРИ

Да, Джон.

ДЖОН

Я...я думаю, что успел на тот поезд.

Занавес



Где плещет прибой



Раз приснилось мне, будто совершил я нечто ужасное, так что было отказано мне в погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.

Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем пришли мои друзья, и убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные восковые свечи, и унесли меня прочь. Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья мои крадучись пробирались по сумрачным улицам, мимо убогих лачуг, и вот пришли к реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть между илистых берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому что душа моя по-прежнему держалась за бренные кости, ведь ад от них отрекся и в христианском погребении мне было отказано.

Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили, и неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях позабытого хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в яму и швырнули свечи в воду. Когда же вода загасила слепящее пламя, бледные и маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное величие трагедии померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи крадучись скрылись в сумерках.

Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал я наедине с напрочь позабытым хламом, с плавучими отбросами, что волны не пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и с мерзкими искусственными кирпичами, что не камень и не земля. Все чувства во мне умерли, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос, и увидел я покинутые дома, что столпились на берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы тюков, но не души человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать, но не смог, потому что был мертв.

Тогда я впервые понял, что на протяжении многих лет это скопище покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как все мертвецы, они были немы. И еще я понял, что для позабытого плавучего хлама все еще могло закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они были слепы и безжизненны. Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я понял, что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам, но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.

Наконец, прилив сделал то, чего не пожелала сделать река: прилив нахлынул и затопил меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и возрадовалась, и уверовала, что это – Погребение Моря. Но с отливом вода снова отступила и оставила меня наедине с бездушным илом среди позабытого хлама, волной выброшенного на берег, на виду у покинутых домов, и все мы понимали, что мертвы.

В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых отказалось море, возникли темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные и забитые. И вот, наконец, вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых костей, коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались промеж себя.

ни так и не вернулись обратно. Когда я понял, что ненавистен даже крысам, я снова попытался разрыдаться.

Тут опять волной нахлынул прилив, и затопил гнусную грязь, и скрыл заброшенные дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.

На протяжении многих лет прилив накатывал и снова отступал. А потом меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне пристойное погребение. Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.

Шли года; снова и снова кости мои предавали земле, но всегда на похоронах тайно присутствовал один из этих страшных людей, которые, едва сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.

А потом наступил день, когда скончался последний из тех, что встарь поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его летела над рекой на закате.

И снова во мне пробудилась надежда.

Спустя несколько недель меня снова обнаружили, и снова забрали из этого беспокойного места и погребли глубоко в освященной земле, где душа моя уповала обрести покой.

И почти тотчас же явились люди в плащах и со свечами, чтобы вернуть меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый мусор насмехался надо мною в бесчувственности сердца своего, видя, как меня несут назад, потому что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал себя обойденным. И надо помнить, что рыдать я не мог.

Годы чередой уносились к морю, туда, куда уплывают темные барки, и бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я по-прежнему лежал там, лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.

Однажды в южном море поднялся великий шторм, и докатил до самого Лондона, и пронесся по реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм оказался могущественнее мешкотных волн и огромными прыжками промчался по равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных судов, что ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители шторм извлек мои кости, и надеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А когда вода спала, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился домой. А кости мои разметал он по островам и побережьям благословенных заморских земель. И ненадолго, пока кости оставались вдали друг от друга, душа моя почти обрела свободу.

Затем, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел на нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов, и отыскал все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул на север, и добрался до устья Темзы, а затем обратил к западу безжалостный лик свой, и пронесся вверх по реке, и достиг ямы в иле и бросил мои кости туда; там и белели они, затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.

Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые глаза домов и познал зависть прочего позабытого хлама, штормом не тронутого.

Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и никто не вспоминал о позабытом хламе. Все это время я пролежал там, в равнодушных тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и мечтал я о покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.

Порой люди находили мои кости и предавали их земле, но традиция по-прежнему жила, и преемники моих друзей всегда возвращали останки на прежнее место. Со временем барки исчезли, и огней стало меньше; ладьи из обтесанной древесины больше не скользили вниз по реке, а на смену им пришли старые, выкорчеванные ветром деревья во всей их природной простоте.




Наконец, я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы, а мох понемногу затягивает мертвые дома. А однажды над рекою пронесся пух чертополоха.

На протяжении нескольких лет я бдительно следил за этими приметами, пока не убедился доподлинно, что Лондон и впрямь вымирает. Тогда во мне снова пробудилась надежда, и по обоим берегам реки вознегодовал забытый хлам, что кто-то смеет надеяться во владениях бездушного ила.

Мало-помалу отвратительные дома обрушились, и вот беднягимертвецы, что никогда не жили, обрели достойную могилу среди трав и мха. Появился боярышник, а за ним – вьюнок. И, наконец, дикий шиповник вырос над насыпями, что прежде были верфями и складами. Тогда я понял, что Природа восторжествовала, а Лондон сгинул.

Последний лондонский житель в старинном плаще, что некогда носили мои друзья, подошел к набережной и перегнулся через парапет – поглядеть, на месте ли я. А затем ушел, и больше я людей не видел; они сгинули вместе с Лондоном.

Спустя несколько дней после того, как исчез последний из жителей, в Лондон вернулись птицы – все певчие птицы до единой. Заметив меня, они поглядели на меня искоса, склонив головки, а затем отлетели чуть в сторону и защебетали промеж себя.

– Он согрешил против человека, – говорили они, – это не наша распря.

– Поможем ему, – решили они.

Перепархивая с места на место, они приблизились ко мне и запели. Рассветало; по обоим берегам реки, и в небе, и в чащах, что некогда были улицами, пели сотни птиц.

По мере того, как свет разгорался все ярче, птицы пели все громче; все более густым роем кружились они над моей головой, пока не собрались целые тысячи, а потом миллионы, и вот, наконец, взгляд мой различал только плотную завесу трепещущих крыльев, озаренных солнцем, да тут и там – проблески небесной синевы. Когда же все звуки Лондона окончательно потонули в ликующей песне, душа моя покинула кости, что покоились в яме среди ила, и по песне стала карабкаться к небесам. И казалось, будто между птичьими крыльями открылась аллея, уводящая все вверх и вверх, а в конце виднелись отворенные врата Рая – одни из малых врат. И тогда я узнал доподлинно, что ил меня больше не получит, потому что я вдруг снова обрел способность плакать.

В это самое мгновение я открыл глаза: я лежал в постели лондонского дома, за окном в кроне деревьев щебетали ласточки, приветствуя свет яркого утра; лицо мое было мокро от слез, потому что во сне человек теряет над собою контроль.

Я встал, и распахнул окно в сад, и простер руки, и благословил птиц, чья песня пробудила меня от тревожного векового кошмара.

Горе поиска



Рассказывают также о Короле Ханазаре, как он склонился низко пред Древними Богами. Никто не кланялся Древним Богам так низко, как Король Ханазар.

Однажды Король, возвращаясь с церемониала Древних Богов и с молитвы в храме, приказал, чтобы их пророки предстали перед ним:

«Я хочу узнать кое-что о Богах».

Тогда предстали пред Королем Ханазаром пророки, обремененные многими книгами, и Король сказал им:

«Этого нет в книгах».

С тем и ушли пророки, унося с собой тысячи методов, прекрасно описанных в книгах, посредством которых люди могли обрести мудрость Богов. Остался только один верховный пророк, который забыл книги, ему и сказал Король:

«Древние Боги могущественны».

И ответил верховный пророк:

«Очень могущественны Древние Боги».

Тогда сказал Король:

«Нет других Богов, кроме Древних Богов».

И ответил пророк:

«Других нет».

И эти двое остались наедине во дворце. И Король сказал:

«Поведай же мне о Богах и о людях, если может быть открыта правда».

Тогда сказал верховный пророк:

«Далека и светла и пряма дорога к Знанию, и по ней среди жара и пыли идут все мудрые люди земли, но в полях прежде, чем они достигнут цели, самые мудрые ложатся отдохнуть или собирают цветы. У дороги к Знанию – о Король, она трудна и горяча – стоят многие храмы, и в дверном проеме каждого храма стоят многочисленные священники, и они призывают путников, утомленных дорогой, обращаясь к ним так: «Это – Конец».

И в храмах звучит музыка, и с каждой крыши доносится аромат приятных курений; и всякий, кто смотрит на прохладный храм, на какой бы храм они не бросали взгляд, или слышит скрытую музыку, оборачивется, чтобы убедиться, действительно ли это Конец. И тот, кто обнаруживает, что его храм на самом деле не Конец Пути, снова возвращается на пыльную дорогу, останавливается в каждом храме, мимо которого проходит, из опасения, что минует Конец, или мчится вперед по дороге, не видя ничего в пыли, пока не утратит способность двигаться дальше и пока не устанет от путешествия и не остановится на отдых в каком-то другом храме, где любезный священник поведает, что это также Конец Пути. Ни один человек на той дороге не может получить какой-либо помощи от своих товарищей, ибо только одна вещь, которую они говорят, непреложно истинна: «Друг, мы не можем разглядеть ничего, кроме пыли». И пыль, которая скрывает путь, была с тех самых пор, когда появилась дорога, и часть ее вздымается под ногами всех путников на дороге, а еще вьется у дверей храмов.

И, о Король, было бы лучше для тебя в путешествии по той дороге остановиться тотчас же, как только заслышишь ты один зов: «Это Конец», сопровождаемый звуками музыки. И если в пыли и тьме ты минуешь Ло и Маш и дивный храм Кинеша, или Шината с его опаловой улыбкой, или Шо с агатовыми глазами, все же Шило и Минартхитеп, Газо, Амаранд и Слиг все еще будут перед тобой и жрецы их храмов не забудут воззвать к тебе.

И, о Король, говорят, что только один узрел конец и миновал три тысячи храмов, и жрецы последних были похожи на жрецов первых, и все говорили, что их храм в конце дороги, и все были сокрыты пылью, которая опускалась на них, и все были очень дружелюбны, и только дорога была утомительна.

И в некоторых храмах было много Богов, и в некоторых только один, и в некоторых алтари пустовали, и во всех было много жрецов, и во всех путешественники были счастливы, пока они отдыхали. И в некоторых его товарищи путешественники пробовали остановить его, и когда он сказал: «Я отправлюсь дальше», многие сказали: «Этот человек лжет, ибо дорога кончается здесь». И он, который путешествовал к Концу, поведал, что, когда над дорогой послышались раскаты грома, раздались голоса всех жрецов, насколько он мог слышать:

«Внемлите Шайло!» – «Услышьте Маша!» – «О! Кинеш!» – «Голос Шо!» – «Минартхитеп сердит!» – «Слушайте слово Слига!»

И вдали над дорогой какой-то путешественник кричал, что Шинат вторгся в его сны.

O Король, это очень печально. Рассказывают, что тот путешественник достиг наконец самого Конца и обнаружил там огромный залив, и в темноте на дне залива ползал один маленький Бог, не больше зайца, и его рыдающий голос разносился в холодном воздухе: «Я не знаю». И за заливом ничего не было, только кричал маленький Бог.

И тот, который странствовал к самому Концу, помчался назад, пока снова не достиг храмов, и вошел в тот, где жрец кричал: «Это – Конец», остановился и улегся на кушетку. Там тихо сидел Юш, с изумрудным языком и двумя большими сапфировыми глазами, и многие оставались там и были счастливы. И старый жрец, успокоив ребенка, приблизился к тому путешественнику, который видел Конец, и сказал ему: «Это Юш, и это Конец мудрости». И путешественник ответил: «Юш очень мирный и это действительно Конец»».

«O Король, желаешь ли ты услышать больше?»

И Король сказал:

«Я желаю услышать все».

И верховный пророк ответил:

«Был также другой пророк, и его имя было Шаун, который так почитал Древних Богов, что он обрел способность различать их формы при свете звезд, когда они бродили среди людей, невидимые для других, Каждую ночь Шаун постигал формы Богов, и каждый день он учил о них, пока люди в Авероне не узнали, что все Боги кажутся серыми на фоне гор, и что Руг был выше, чем гора Скагадон, и что Скун был меньше, и что Азгул наклонялся вперед при ходьбе и что Тродат смотрел вокруг своими маленькими глазками. Но однажды ночью, когда Шаун наблюдал за Древними Богами при свете звезд, он слабо различил нескольких других Богов, которые неподвижно сидели далеко на склонах гор позади Древних Богов. И на следующий день он сорвал с себя одежды пророка Аверона и сказал людям:

«Там есть Боги превыше Древних Богов, три Бога, слабо различимые на холмах, три Бога, при свете звезд наблюдающие за Авероном». И Шаун отправился в путь и путешествовал много дней, и многие люди следовали за ним. И каждую ночь он все более ясно различал формы трех новых Богов, которые спокойно сидели, пока Древние Боги бродили среди людей. На самых высоких горных склонах Шаун остановился со всеми своими людьми, и там они построили город и поклонялись Богам, которых мог разглядеть только Шаун, Богам, восседавшим над ними на горе. И Шаун учил, что Боги были подобны серым полосам света перед восходом солнца, и что Бог справа смотрел вверх в небо, и что Бог слева смотрел вниз на землю, а Бог в середине спал.

И в городе последователи Шауна построили три храма.

И справа был храм для молодых, и слева был храм для старых, и третий храм был для древнейших, и в третьем храме все двери были заперты и запретны – никто и никогда не переступал порога храма. Однажды ночью, когда Шаун наблюдал за тремя Богами, сидящими в бледных лучах на фоне горы, он увидел на верхних склонах горы двух Богов, которые беседовали и указывали на Богов горы с насмешкой, только он не слышал ни звука.
На следующий день Шаун рассказал об увиденном и несколько человек последовали за ним, чтобы подняться на верхние склоны горы в холодное время и найти Богов, которые были столь велики, что они насмехались над тремя молчаливыми божествами. И около этих двух Богов они остановились и построили себе хижины. Также они построили храм, в котором Двое Великих были вырезаны рукой Шауна: головы изваяний были обращены к собеседнику, усмешка была на Их лицах и презрение – в Их жестах; а внизу были вырезаны три Бога горы как актеры, играющие в игры.

Никто не вспоминал теперь Азгула, Тродата, Скана и Руга, Древних Богов.

Много лет Шаун и его немногочисленные последователи жили в хижинах на вершине горы, поклоняясь Богам, которые насмехались над другими Богами, и каждую ночь Шаун видел этих двух Богов при свете звезд, когда они смеялись в тишине. И Шаун становился все старше.

Однажды ночью, когда его глаза были обращены к этим Двум, он увидел за горами вдали великого Бога, восседающего на равнине и досягающего до самого неба. Великий Бог сердито смотрел на Двух, когда они сидели и насмехались. Тогда сказал Шаун немногим людям, которые следовали за ним:

«Увы, мы не можем остаться, ибо вдали от нас на равнине восседает единственно истинный Бог, и он недоволен насмешками. Посему покинем этих двух, которые сидят и смеются, и обретем истину в поклонении тому великому Богу, который, даже убивая нас, все-таки не будет нас осмеивать».

Но люди ответили:

«Ты лишил нас множества Богов и долго учил нас поклоняться Богам, которые насмехаются. И если будет усмешка на их лицах, когда мы умираем, что ж! Ты один можешь видеть это. А нас оставь в покое».

Но три человека, всю жизнь следовавшие за Шауном, пошли за ним и дальше.

И вниз по крутому склону на дальнюю сторону горного хребта вел их Шаун, говоря:

«Теперь мы, конечно, узнаем».

И три старика ответили:

«Воистину мы узнаем, о последний из всех пророков».

Той ночью два Бога, насмехающиеся над своими почитателями, не осмеивали ни Шауна, ни его трех последователей, которые, достигнув равнины, все продвигались вперед, пока не достигли наконец места, где глаза Шауна ночью могли обнаружить огромную фигуру нового Бога. И впереди до самого горизонта простиралось болото. Там они остановились на отдых, возведя укрытия, какие смогли, и сказали друг другу:

«Это – Конец, ибо Шаун постиг, что нет больше Богов, и перед нами простирается болото и старость одолевает нас». И так как они не могли возвести храм, Шаун вырезал на скале образ великого бога равнины, которого он разглядел в свете звезд; так что, если когда-нибудь другие люди оставят Древних Богов, потому что увидят над ними Великую Троицу, и потом постигнут Двух, которые насмехаются, и все же будут упорно стремиться к мудрости, пока не увидят при свете звезд того, кого Шаун назвал Совершенным Богом; тогда люди и обнаружат на скале надпись, в которой их предшественник возвестил о конце поисков. В течение трех лет Шаун покрывал скалу резьбой, и однажды ночью, закончив рельеф, сказал: «Теперь мой труд завершен». И тут он увидел вдали четырех великих Богов, далеких от Совершенного Бога. Эти Боги гордо шествовали через болото вместе, не обращая внимания на Бога равнины. Тогда сказал Шаун трем своим спутникам:

«Увы, мы еще не знаем, ибо есть Боги за пределами болота».

Никто не последовал за Шауном, поскольку они сказали, что старость должна положить конец всем поискам, и они предпочтут ждать на равнине ту Смерть, за которой он хочет гнаться через болото.

Тогда Шаун простился со своими последователями, сказав:

«Вы следовали за мной с тех пор, когда мы оставили Древних Богов, чтобы поклониться Великим Богам. Прощайте. Может быть, ваши вечерние молитвы помогут, когда вы будете обращаться к Богу равнины, но я должен идти вперед, ибо там есть Боги».


Так Шаун ушел на болото, и три дня пробирался через него, и на третью ночь увидел этих четырех Богов не очень далеко, и все же не мог различить Их лица.

Весь следующий день Шаун мчался вперед, чтобы увидеть Их лица при свете звезд, но прежде чем настала ночь или засияла хоть одна звезда, Шаун упал у ног своих четырех Богов. Звезды взошли, и лица четырех засияли ярко и чисто, но Шаун не видел их, ибо труды и дни Шауна подошли к концу; и увы! Это были Азгул, Тродат, Скан и Руг – Древние Боги».

Тогда сказал Король:

«Хорошо, что горе поиска приходит только к мудрым, ибо мудрых очень мало». Также Король сказал:

«Скажи мне это, O пророк. Кто же истинные Боги?»

Верховный пророк ответил:

«Пусть прикажет Король».



Город



Во времени, как и в пространстве, мое воображение бродит далеко отсюда. Оно отвело меня однажды на край каких-то утесов, низких, красных, встававших над пустыней: неподалеку от пустыни находился город. Был вечер, и я сидел и наблюдал за городом.

Теперь я видел людей, которые появлялись по трое, по четверо, прокрадываясь из ворот того города – числом около двадцати. Я слышал гул мужских голосов в вечернем воздухе.

«Хорошо, что они ушли», говорили они. «Хорошо, что они ушли. Мы можем теперь заняться делом. Хорошо, что они ушли». И люди, которые оставляли город, уходили все дальше по песку и скрывались в сумерках.

«Кто эти люди?» спросил я своего сияющего предводителя.

«Поэты», ответило мое воображение. «Поэты и художники».

«Почему они ускользают?» спросил я его. «И почему люди так довольны, что они ушли?» Воображение ответило: «Должно быть, гибель грозит этому городу, но что-то предупреждает их, и они спасаются. Ничто не может предупредить людей». Я слышал, как разносятся над городом пререкания голосов, обсуждающих торговые дела. И затем я также ушел, ибо лик неба зловеще исказился.

И только тысячу лет спустя я проходил тем же путем, и там не было ничего, даже среди сорняков, что напоминало бы о стоявшем на краю пустыни городе.




Истинная История Зайца и Черепахи



Долгое время существовало среди животных сомнение, кто бегает быстрее – Заяц или Черепаха. Некоторые говорили, что Заяц более быстр из этих двоих, потому что он имел такие длинные уши, а другие говорили, что Черепаха быстрее, потому что тот, чей панцирь столь тяжел, должен быть способен и бежать так же сильно. И увы! силы отчуждения и беспорядка бесконечно откладывали решающее соревнование.

Но когда дело дошло почти до войны среди животных, наконец они смогли договориться, и было решено, что Заяц и Черепаха должны пробежать пятьсот ярдов, чтобы все увидели, кто же прав.

«Дикая чушь!» сказал Заяц, и все, что смогли поделать его покровители, – просто заставить его бежать.

«Соревнование я приветствую первой», сказала Черепаха, «я не стану уклоняться от него». O, как возрадовались ее сторонники!

Страсти накалились до предела в день гонки; гусь бросился на лису и почти заклевал ее. Обе стороны громко обсуждали приближающуюся победу до самого начала состязания.

«Я абсолютно уверена в успехе», сказала Черепаха. Но Заяц не сказал ничего, он казался усталым и измученным. Некоторые из его сторонников бросили его и перешли на другую сторону, громко приветствуя вдохновенные речи Черепахи. Но многие остались с Зайцем. «Мы не будем разочарованы в нем», они сказали. «Животное с такими длинными ушами просто обязано победить».

«Беги тяжелее», говорили Черепахе ее болельщики.

И «беги тяжелее» стало своего рода условным знаком, который все повторяли друг другу. «Тяжелый панцирь и тяжелая жизнь. Это – то, чего страна хочет. Беги тяжелее», они сказали. И эти слова не всеми были произнесены, но многие хранили их в своих сердцах.

Затем все умолкли, и внезапно наступила тишина.

Заяц умчался на сотню ярдов, и тогда оглянулся посмотреть, где его конкурент.

«Это совершенно абсурдно», сказал он, «участвовать в гонках с Черепахой». И он сел и почесался. «Беги тяжелее! Беги тяжелее!» кричали некоторые.

«Дайте ему отдохнуть», кричали другие. И «дайте ему отдохнуть» тоже стало девизом.

И через некоторое время конкурент Зайца приблизился к нему.

«Вот ползет эта проклятая Черепаха», сказал Заяц, и он встал и побежал так тяжело, как мог, чтобы не позволить Черепахе победить.

«Эти уши победят», сказали его друзья. «Эти уши победят; они подтвердят бесспорную истину, которую мы высказали». И некоторые из них повернулись к сторонникам Черепахи и сказали: «Что же теперь с вашим животным?»

«Беги тяжелее», ответили им. «Беги тяжелее». Заяц промчался еще почти три сотни ярдов, почти до финишного столба, когда внезапно до него дошло, как глупо он выглядит, бегая наперегонки с Черепахой, которая все не появлялась в поле зрения. И он снова сел и почесался.

«Беги тяжелее! Беги тяжелее!» вопила толпа, и «дайте ему отдохнуть».

«Как этим не воспользоваться?» сказал Заяц, и на сей раз он остановился навсегда. Некоторые говорили, что он уснул.

Продолжалось отчаянное волнение в течение часа или двух, и затем выиграла Черепаха.

«Беги тяжелее! Беги тяжелее!» кричали ее покровители. «Тяжелый панцирь и тяжелая жизнь: это залог успеха». И затем они спросили Черепаху, что означает ее достижение, а та спросила Морскую Черепаху. И Морская Черепаха сказала: «Это – великолепная победа сил стремительности». И затем Черепаха повторила это своим друзьям. И все животные не говорили ничего другого долгие годы.

И даже в наши дни «великолепная победа сил стремительности» является девизом в доме улитки.

А причина того, что данная версия гонки не слишком широко известна, очень проста. Очень немногие из тех, которые могли ее описать, пережили большой лесной пожар, который случился вскоре этого события.

Огонь пронесся по зарослям ночью при сильном ветре. Заяц, Черепаха и немногие животные увидели его издалека с высокого открытого холма, который был на опушке леса, и они поспешно созвали встречу, чтобы решить, кого следует послать и предупредить животных в лесу.

И они послали Черепаху.

Южный Ветер



Целую вечность назад два игрока сели, чтобы разыграть партию, и они сделали Богов фигурками для своей игры, а игровым полем они сделали небо от края до края, где клубится пыль; и каждое пятнышко пыли было миром на игровой доске. И игроки были одеты, а их лица скрыты, и одежды и вуали были схожи, и звались они Судьба и Случай. И пока они играли в свою игру и передвигали Богов сюда и туда по доске, вздымалась пыль, и сияла в свете глаз игроков, который проникал сквозь вуали.

Тогда сказали Боги: «Взгляните, как Мы смешиваем пыль».

По воле случая или по воле судьбы (кто знает?) Орд, пророк, однажды ночью увидел Богов, когда Они шагали по колено в звездах. Но когда пророк воздавал Им почести, он увидел, как игрок, казавшийся огромным над Их главами, протянул руку, чтобы сделать свой ход. Тогда Орд, пророк, понял. Если бы он промолчал, все могло еще сложиться хорошо для Орда, но Орд отправился по земле, выкрикивая всем людям: «Есть власть превыше Богов». И Боги услышали это. Тогда сказали Они: «Орд видел». Ужасна месть Богов, и жестоки были Их глаза, когда Они коснулись головы Орда и выхватили из его разума все знания о Себе. И тогда душа человека отправилась в бесконечное странствие, чтобы найти для себя Богов, но нигде не могла их обрести. Тогда из Сна Орда о Жизни Боги стерли луну и звезды, и в ночи он видел только черное небо и не видел больше огней. Затем Боги лишили его, ибо Их месть еще не свершилась, птиц и бабочек, цветов и листьев, насекомых и всех мелочей, и пророк наблюдал мир, который был странно изменен, но все же не знал о гневе Богов. Тогда Боги сделали так, чтобы пророк больше не видел родных холмов, всех приятных лесов на их склонах и далеких полей; и в этом сужающемся мире Орд все бродил и бродил, теперь видя совсем мало, и его душа все еще блуждала, ища каких-нибудь Богов и не находя ни одного.

Наконец, Боги забрали поля и реку и оставили пророку только его дом и большие вещи, которые были внутри него. День за днем Они ползали вокруг него, натягивая клубы тумана между ним и знакомыми вещами, пока наконец он вообще не утратил зрения, став слепым и не сознающим гнева Богов. Тогда мир Орда стал только миром звуков, и только слушая, он соприкасался с вещами. Все, что он получал в течение дня – только отзвуки песни с холмов, или далекие голоса птиц, или звуки потока, или падающие капли дождя. Но гнев Богов не исчез, когда увяли цветы, он не был укрыт зимними снегами, он не растворился в ярком сиянии лета, и однажды ночью Они забрали у Орда мир его звуков, и он проснулся глухим. Но человек может разбить пчелиный улей, а пчела со всеми своими собратьями может его построить вновь, не зная, чем был поражен улей и когда будет нанесен по нему следующий удар. Так и Орд вновь построил для себя мир из старых воспоминаний и укрыл его в прошлом. Там он возвел города из прежних радостей, и там построил огромные дворцы, и своей памятью как ключом открыл он золотые замки и все еще сохранил мир, в котором мог жить, хотя Боги и забрали у него мир звуков и всю зримую вселенную.
Но Боги не отказались от мести, и Они похитили его мир былых вещей, забрали его память и закрыли дорожки, которые уводили в прошлое, и оставили его слепым и глухим и лишенным памяти среди людей, и заставили всех людей запомнить, что таков пророк, когда-то сказавший, что Боги ничтожны.

И наконец Боги забрали его душу, и из нее Они слепили Южный Ветер, чтобы он вечно блуждал по морям и не обретал покоя; и Южный Ветер хорошо знает, что он когда-то, давным-давно, постиг некую истину, и он стонет над островами и кричит южным берегам: «я знал!», «я знал!». Но все спит, когда говорит Южный Ветер, и никто не замечает криков о былом знании, предпочитая отдых и сон. Но тем не менее Южный Ветер, зная, что он о чем-то забыл, продолжает кричать: «я знал», стремясь, чтобы люди проснулись и отправились на поиски этого нечто. Но никто не внемлет печали Южного Ветра даже тогда, когда он приносит слезы с Юга, так что, хотя Южный Ветер вновь и вновь кричит и никогда не отдыхает, никто не замечает этого, и Тайна Богов надежно укрыта. Но дело Южного Ветра связано с Севером, и говорят, что когда-нибудь настанет время, когда он преодолеет айсберги, переплывет ледяные моря и достигнет полюса, где покоится Тайна Богов. И игра Судьбы и Случая тогда внезапно прекратится, и Тот, который утратил все, исчезнет навеки, и Судьба или Случай (как знать, кто из них победит?) смахнет Богов с игровой доски.



Как враг пришел в Тлунрану



Давным-давно было предсказано, что враги войдут в Тлунрану. И дата гибели была известна и ворота, через которые она придет, но никто не предсказывал, кем был враг, знали только, что он принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей. Тем временем Тлунрана, этот тайный лама-серай, эта опора колдовства, была ужасом долины, в которой стоял город, и для всех стран вокруг Тлунраны. Столь узки и высоки были окна и столь странно они светились ночью, будто смотрели на людей хитрым оценивающим взглядом демонического нечто, таившегося в темноте. Кто были маги и предводитель магов, и великий архи-волшебник этого скрытого места, никто не знал, поскольку они прибыли в вуалях и широких черных плащах, полностью скрывавших лица и фигуры.

Хотя гибель была близка и враг из пророчества должен был явиться той самой ночью через открытые на юг двери, названные Вратами Гибели, скалистые отроги и здания Тлунраны еще оставались таинственно тихими, ужасными, темными и увенчанными пугающей судьбой. Нечасто кто-либо смел блуждать поблизости от Тлунраны ночью, когда крики магов, призывавших Неизвестного, слабо возносились над внутренними покоями, пугая парящих в воздухе летучих мышей. Но в последнюю ночь из крытого черной соломой дома у пяти сосен вышел человек, чтобы увидеть Тлунрану еще раз, до того как враг, который принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей, выступит против города и Тлунраны не будет больше.

Он шел по темной долине как отъявленный смельчак, но страхи давили на него; его храбрость выдерживала их вес, но склонялась все ниже и ниже. Он вошел в южные ворота, что носили имя Врат Гибели. Он вошел в темный зал и поднялся по мраморной лестнице, чтобы увидеть последние мгновения Тлунраны. На вершине лестницы висел занавес черного бархата, и человек прошел в палату, увешанную тяжелыми занавесами, в комнаты, где царил мрак чернее всего, что мы можем себе представить.

В палате по ту сторону занавеса, видимые сквозь свободный сводчатый проход, маги с зажженными тонкими свечами творили свое колдовство и шептали заклятия. Все крысы сбежали из этого места, с визгом устремившись вниз по лестнице. Человек из крытого черной соломой дома прошел через эту вторую палату: маги не смотрели на него и не прекращали шептать. Он миновал их, раздвинул тяжелый занавес того же черного бархата и вошел в палату черного мрамора, где ничто не шевелилось. Только одна тонкая свеча горела в третьей палате; здесь не было окон. На гладком полу, под гладкой стеной стоял шелковый павильон, завесы которого были накрепко притянуты друг к другу. Здесь было святое святых этого зловещего места, его внутренняя тайна. Со всех сторон палаты сидели темные фигуры, мужчины, женщины, укрытые плащами камни, или животные, обученные хранить тишину. Когда ужасная неподвижность тайны стала невыносимой, человек из крытого черной соломой дома под пятью соснами подошел к шелковому павильону и смелым и нервозным нажатием руки отодвинул одну из занавесей в сторону. И он увидел внутреннюю тайну и засмеялся. И пророчество было исполнено, и Тлунрана больше не была никогда ужасом долины, а маги оставили свои потрясающие залы и бежали через поля.

Они кричали и били себя в грудь, поскольку смех был врагом, который должен был явиться в Тлунрану через ее южные ворота (названные Вратами Гибели), и он – тот, кто принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей.



Король, которого не было



В стране Руназар не было Короля – никогда не было; и таков закон страны Руназар, что, от начала времен не имея Короля, она никогда не обретет его. Поэтому в Руназаре властвуют священники, которые сообщают людям, что никогда в Руназаре не было Короля.

Альтазар, Король Руназара и повелитель всех окружающих стран, приказал ради более глубокого познания Богов, что Их образы должны быть высечены в камне в Руназаре и во всех близлежащих странах. И когда приказ Альтазара, разнесенный за пределы страны звоном труб, достиг слуха всех Богов, воистину довольны были Они этим приказом. Поэтому люди добыли из земли мрамор, и скульпторы в Руназаре принялись за дело, дабы исполнить приказ Короля. А Боги стояли в лучах звездного света на холмах, где скульпторы могли увидеть Их, и драпировались в облака, и облачались в Свое наибожественнейшее сияние, чтобы скульпторы могли судить о Богах Пеганы. Потом Боги возвратились в Пегану и скульпторы резали и шлифовали, и настал день, когда Повелитель Скульпторов на аудиенции Короля произнес:

«Альтазар, Король Руназара, Повелитель всех близлежащих стран, к которым благосклонны Боги, мы завершили образы всех Богов, какие были упомянуты в твоем указе».

Тогда Король приказал, чтобы среди зданий в его городе было расчищено огромное пространство, и туда перенесли скульптуры всех Богов и установили перед Королем, и туда явились Повелитель Скульпторов и все его люди; и перед каждым стоял солдат, державший груду золота на украшенном драгоценностями подносе, и позади каждого стоял солдат с поднятым мечом, нацеленным прямо в шею, и Король рассматривал изображения.

И вот! – Они стояли как Боги, окруженные облаками, которые стали признаком Богов, но их тела были телами людей, и вот! – Их лица были весьма схожи с лицом Короля, а их бороды были подобны бороде Короля. И Король сказал:

«Это действительно Боги Пеганы».

И солдатам, которые стояли перед скульпторами, было приказано вручить им горы золота, а солдатам, которые стояли позади скульпторов, было приказано вложить в ножны мечи. И люди вскричали:

«Это и впрямь Боги Пеганы, лица которых нам дозволено видеть по желанию Альтазара, Короля, к которому благоволят Боги».

И по городам Руназара и всех близлежащих стран были посланы герольды, дабы возгласить:

«Это – Боги Пеганы». Но в Пегане Боги гневно возопили, и Мунг наклонился вперед, чтобы сотворить знак Мунга против короля Альтазара. Но Боги возложили руки ему на плечи, сказав:

«Не убивай его, поскольку недостаточно, чтобы умер Альтазар, который сделал лица Богов подобием лиц людей, нет – его вовсе не должно быть».

Тогда сказали Боги:

«Говорили ли мы об Альтазаре, Короле?»

И Боги сказали:

«Нет, мы не говорили».

И Боги сказали:

«Видели ли мы во сне какого-то Альтазара?»

И Боги сказали:

«Нет, мы не видели его во сне».

Но в королевском дворце Руназара Альтазар, исчезнув внезапно из памяти Богов, утратил бытие отныне и вовек.

И у трона Альтазара лежали его одежды, и подле них лежала корона, и служители Богов вошли во дворец и сделали его храмом Богов.

 
И люди, прибывшие для поклонения, сказали:

«Чья это одежда и какой цели служит эта корона?»

И священники ответили:

«Боги отбросили детали одежды и вот! – с пальцев Богов соскользнуло одно маленькое кольцо».

И люди сказали священникам:

«Смотрите, в Руназаре никогда не было Короля, поэтому станьте вы нашими правителями и создайте вы наши законы пред очами Богов Пеганы».


Лорд Дансени

Крепость несокрушимая иначе как для Сакнота



В лесу, что древнее самой истории и является названым братом холмов, стояло селение под названием Аллатурион; и народ его жил в мире со всеми обитателями темных лесных чащ, будь то смертные, или звери, или народ фаэри и эльфов, или священные духи дерев и ручьев. Более того, жили поселяне в мире друг с другом и с правителем своим, по имени Лорендиак. Перед деревней расстилалась широкая травяная равнина, а дальше снова стеною поднимался лес, но сзади деревья подступали к самым домам, а дома, с их массивными брусьями, деревянным каркасом и соломенными крышами, затянутыми зеленым мхом, казались едва ли не частью леса.

В те времена, о которых я веду рассказ, в Аллатурион пришла беда, ибо вечерами жуткие сны просачивались между древесными стволами в мирную деревню, и подчиняли себе умы людей, и в часы ночной стражи уводили людей на посыпанные пеплом равнины ада. Тогда местный маг сотворил заклинание противу жутких снов, однако сны по-прежнему прилетали с наступлением темноты, и под покровом мрака увлекали людские помыслы в кошмарные пределы, и заставляли уста человеческие открыто славить Сатану.

Отныне в деревне Аллатурион люди боялись заснуть. И стали они бледнеть и чахнуть, одни – от изнеможения, другие – из страха перед тем, что довелось им увидеть на посыпанных пеплом равнинах ада.

Тогда местный маг поднялся на вершину своей башни и всю ночь те, кому страх не позволял уснуть, видели, как высоко в ночи мягко светится его окно. На следующий день, когда сгустились сумерки и близилась ночь, чародей ушел на опушку леса и произнес там сотворенное им заклинание. То было могущественное заклинание, неодолимое и грозное, обладающее властью над кошмарными снами и над духами зла; ибо представляло оно собою стихотворение в сорок строк на многих языках, как живых, так и мертвых, и было в нем слово, коим жители равнин заклинают своих верблюдов, и крик, коим северные китобои приманивают китов к берегу, чтобы убить их; и еще слово, от которого трубят слоны, и каждая из сорока строк оканчивалась рифмой на слово «шершень».

Но сны по-прежнему слетались из леса и уводили души людей в адские угодья. Тогда колдун понял, что сны насылает Газнак. И вот собрал маг поселян, и поведал им о том, что произнес он свое самое могущественное заклинание – заклинание, обладающее властью над людьми и зверями; и поскольку не помогло оно, стало быть, сны насылает никто иной как Газнак, величайший из чародеев звездных угодьев. И зачитал он людям Книгу Магов, где говорится о появлении комет и где предсказано возвращение Газнака. И сообщил он людям, что Газнак является верхом на комете и посещает Землю раз в двести тридцать лет, и строит себе огромную, несокрушимую крепость, и насылает сны, чтобы растлить умы людей, и победить его может только меч, имя которому – Сакнот.

И леденящий страх объял сердца поселян, когда убедились они, что маг их бессилен.

Тут заговорил Леотрик, сын лорда Лорендиака, а от роду ему было двадцать лет:

– Достойный Учитель, что есть меч, имя которому – Сакнот?

И ответствовал деревенский маг:

– Прекрасный сэр, меч этот доселе не откован, ибо таится он и по сей день под шкурой Тарагавверуга, защищая его хребет.


Тогда вопросил Леотрик:

– Кто такой Тарагавверуг и где его возможно отыскать?

И ответствовал маг Аллатуриона:

– Это драконокрокодил, что рыщет в северных болотах и разоряет поселения у края топей. А шкура на спине его – из обычной стали, а брюхо из железа; но вдоль всей спины, прямо над хребтом, покоится узкая полоска стали неземной. Эта стальная полоска и есть Сакнот, и нельзя ее ни рассечь, ни растопить, и нет в мире такой силы, что сломала бы ее или оставила хотя бы царапину на ее поверхности. Длиной же эта полоска как раз с добрый меч, и ширины ровно такой же. Ежели одолеть Тарагавверуга, то шкуру его возможно расплавить в горне, и останется Сакнот; а заточить Сакнот возможно только одним из стальных глаз Тарагавверуга, и ничем более; а второй глаз следует вделать в рукоять Сакнота, и он станет бессонным стражем владельца. Но одолеть Тарагавверуга – дело непростое, ибо ни один меч не пронзит его шкуры; хребта ему не перебить, и сжечь его нельзя, и утопить тоже. Только одним способом возможно извести Тарагавверуга – а именно, уморить голодом.

Тогда опечалился Леотрик, но маг продолжал:

– Если отгонять Тарагавверуга от пищи при помощи дубинки на протяжении трех дней, на закате третьего дня он издохнет от голода. И хотя он неуязвим, есть на его теле чувствительное место, ибо нос его – всего лишь из свинца. Меч только обнажит непробиваемую бронзу, но если бить зверя по носу палкой, он прянет от боли, и так можно, нанося удары то справа, то слева, не подпустить Тарагавверуга к пище.

Тогда спросил Леотрик:

– А чем питается Тарагавверуг?

И отозвался маг Аллатуриона:

– Человечиной.

И отправился Леотрик прямиком в лес, и срубил крепкую ореховую дубину, и в тот вечер лег спать пораньше. Но на следующее утро, пробудившись от тревожного сна, он поднялся до рассвета и, взяв с собою съестных припасов на пять дней, отправился через лес на север, к болотам. На протяжении нескольких часов шел он сквозь лесной мрак, а когда снова вышел на свет, солнце стояло высоко над горизонтом, озаряя водные заводи среди пустоши. Тут же разглядел юноша глубокие отпечатки когтей Тарагавверуга, и след хвоста между ними, подобный рваной борозде в поле. Леотрик пошел по следу, и вскорости услышал глухой колокольный звон: то билось бронзовое сердце Тарагавверуга.

А Тарагавверуг, поскольку настал час первой дневной трапезы, полз в направлении деревни, и сердце его гулко колотилось. Все до одного селяне по обычаю своему вышли зверю навстречу; ибо напряженное ожидание Тарагавверуга оказывалось невыносимой пыткой: невозможно было оставаться в четырех стенах и слышать, как он нагло принюхивается, переползая от двери к двери и прикидывает неспешно в своих отлитых из металла помыслах, кого из обитателей предпочесть на этот раз. А бежать от него никто не смел, потому что в давние времена, когда поселяне пытались спасаться бегством, Тарагавверуг, раз выбрав жертву, преследовал ее неумолимо, словно рок. Ничего не защищало противу Тарагавверуга. Однажды при его появлении люди взобрались на деревья, но Тарагавверуг наметил себе жертву, выгнул спину и, слегка наклонившись, принялся тереться о ствол, пока дерево не рухнуло. Когда же Леотрик приблизился, Тарагавверуг углядел его одним из крохотных стальных глазок и неспешно двинулся к нему, и гул его сердца эхом вырывался из отверстой пасти. А Леотрик отступил в сторону, оказавшись между чудовищем и деревней, и ударил его по носу, и в мягком свинце образовалась вмятина. Тарагавверуг неуклюже метнулся в сторону, издав один-единственный жуткий вопль: так звучит большой церковный колокол, одержимый духом, что вылетает из могил по ночам – злобным духом, дающим колоколу голос. Затем зверь снова ринулся на Леотрика, рыча от злости, и снова Леотрик отскочил в сторону и ударил чудовище по носу палкой. Тарагавверуг взвыл – вой этот походил на колокольный гуд.


И как только драконокрокодил бросался на недруга или пытался свернуть к деревне, Леотрик наносил новый удар.

Так весь день Леотрик гнал чудовище палкой, уводя его все дальше и дальше от добычи, и сердце зверя колотилось свирепо и гневно, и он завывал от боли.

К вечеру Тарагавверуг перестал огрызаться на Леотрика, но резво бежал вперед, уворачиваясь от палки, потому что нос его распух и ярко сиял; а в сумерках обитатели деревни вышли из домов и принялись танцевать под звуки цимбал и псалтериона. Когда же Тараггаверуг услышал цимбалы и псалтерион, ярость и голод овладели им с новой силой, и почувствовал он примерно то же, что чувствует знатный лорд, коего не пускают на пир в его собственный замок, а он слышит, как, поскрипывая, вращается вертел и, шипя, поджаривается на нем сочное мясо. Всю ночь напролет зверь свирепо атаковал Леотрика и пару раз едва не сцапал его в темноте; потому что сверкающие стальные глаза ночью видели не хуже, чем днем. И до самого восхода Леотрик отступал пядь за пядью; а когда рассвело, недруги снова оказались у деревни, однако не так близко к ней, как при первой встрече, потому что за день Леотрик отогнал Тарагавверуга дальше, нежели Тарагавверуг оттеснил его за ночь. И вот Леотрик снова погнал чудище палкой, и гнал до тех пор, пока для драконокрокодила не настало время подумать о завтраке. Одну треть человека он съедал сразу по обнаружении, а остальное – в полдень и вечером. Но когда пробил час завтрака, исступленное бешенство овладело Тарагавверугом, и, клацая зубами, он стремительно прянул на Леотрика, но так и не схватил, и долгое время ни тот, ни другой не сдавали позиций. Но наконец боль от ударов дубинки по свинцовому носу победила голод, и драконокрокодил с воем повернул вспять.

С этого мгновения Тарагавверуг начал слабеть. Весь день Леотрик гнал его палкой, а ночью оба удерживали свои позиции; когда же наступил рассвет третьего дня, сердце Тарагавверуга стало биться глуше и медленнее. Казалось, что в колокол звонит очень усталый человек. Как-то раз Тарагавверуг едва не сцапал лягушку, но Леотрик был начеку и во-время выхватил добычу. Ближе к полудню драконокрокодил прилег и долго лежал неподвижно, а Леотрик стоял рядом, опираясь на верную дубинку. Глаза у измученного юноши слипались, зато теперь он мог без помех подкрепиться съестными запасами. А часы Тарагавверуга были уже сочтены; после полудня дыхание зверя вырывалось с трудом, с хрипом застревая в горле. Казалось, что большой отряд охотников одновременно трубит в рога; а к вечеру дыхание чудовища участилось, но стало глуше, словно отзвук охоты, неистовствующей вдали и постепенно затихающей; зверь отчаянно рвался в сторону деревни, но Леотрик настигал его, и обрушивал на свинцовый нос новый град ударов. Теперь сердце билось еле слышно: словно церковный колокол звонил за холмами за упокой души кого-то всем чуждого и далекого. Затем солнце село, вспыхнув в последний раз в окнах деревни, и над миром повеяло прохладой, и где-то в маленьком саду запела девушка; и Тарагавверуг приподнял голову и издох от голода, и жизнь покинула его неуязвимое тело, а Леотрик прилег рядом и уснул. Позже, при свете звезд, пришли поселяне и отнесли спящего юношу в деревню, шопотом восхваляя по пути его подвиг. Они уложили своего избавителя на постель в одном из домов, а сами неслышно танцевали на улице, без цимбал и псалтериона. А на следующий день ликующие обитатели тамошних мест оттащили драконокрокодила в Аллатурион. А Леотрик шел с ними, сжимая в руке многострадальную дубинку; и высокий, плечистый человек, кузнец Аллатуриона, сложил огромную печь и растопил Тарагавверуга, и вот остался только Сакнот, тускло поблескивающий среди золы.

Тогда кузнец взял крохотный глаз зверя, извлеченный заранее, и принялся шлифовать край Сакнота, и мало-помалу стальной глаз грань за гранью сточился, и вот ничего от него не осталось, зато Сакнот оказался навострен лучше некуда. А второй глаз вделали в рукоять, и он сиял там синим пламенем.

В ту ночь Леотрик поднялся до первого света, и перепоясался мечом, и отправился к западу на поиски Газнака, и шел он через темный лес до тех пор, пока не встало солнце; и вот миновало утро, и настал день, а он все шел. А к вечеру вышел он на открытое место и увидел в самом центре Земли, Где Не Ступала Нога Человека, крепость Газнака, что горой возвышалась впереди на расстоянии не больше мили.

И увидел Леотрик, что прямо перед ним расстилается заболоченная пустошь. А над пустошью воздвиглась белокаменная крепость со всеми ее контрфорсами; широкая в основании, она сужалась кверху, и повсюду сияли освещенные окна. Ближе к вершине проплывали белые облака, но еще выше, над ними, возносились высокие шпили. Тогда Леотрик шагнул в болота, и глаз Тарагавверуга зорко поглядывал с рукояти Сакнота, поскольку Тарагавверуг хорошо знал топи, и меч подталкивал Леотрика вправо или тянул влево, подальше от опасных мест, и благополучно вывел юношу к стенам крепости.

А в стене обнаружились врата, словно отвесные стальные утесы, тут и там усеянные железными глыбами; и над каждым окном красовались кошмарные каменные горгульи, а название крепости сияло на стене, выложенное огромными медными буквами: «Крепость Несокрушимая Иначе Как Для Сакнота».

Тогда Леотрик выхватил и извлек из ножен Сакнот, и все до одной горгульи недобро усмехнулись и усмешка заиграла на каменных лицах, передаваясь от одного к другому ввысь до самых фронтонов, затерянных среди облаков.

Когда же Сакнот сверкнул в воздухе и заухмылялись горгульи, могло показаться, что луна вышла из-за облака взглянуть в первый раз на залитое кровью поле и стремительно скользит по влажным лицам павших, что лежат бок о бок под покровом той ужасной ночи. Леотрик шагнул к вратам, и врата оказались крепче, чем мраморная каменоломня в Сакремоне, откуда встарь добывали гигантские мраморные плиты для постройки Аббатства Священных Слез. День за днем обнажались самые недра гор, покуда не завершились труды над Аббатством, и ничего прекраснее вовеки не возводилось из камня. Тогда священники благословили Сакремону, и каменоломня обрела покой, и впредь более не брали из нее камня на постройку жилищ человеческих. А холм остался: под лучами солнца одиноко глядел он на юг, изуродованный этим глубоким шрамом. Вот так же обширны были и стальные врата. И назывались они Порталом Звучащим, Исходом Войны.

И вот Леотрик ударил Сакнотом в Портал Звучащий, и звенящее эхо отозвалось под сводами чертогов, и залаяли все драконы крепости. Когда же приглушенное тявканье укрывшегося в самом дальнем покое дракона влилось в общий гвалт, высоко среди облаков под сумеречными фронтонами отворилось окно, и раздался пронзительный женский вопль, и далеко, в самых безднах Ада, отец женщины услышал и понял, что час ее пробил.

А Леотрик обрушивал на врата один могучий удар за другим, и матовая сталь Портала Звучащего, Исхода Войны, закаленная противу любых мечей мира, разлеталась звенящими осколками.

И вот Леотрик, сжимая в руке Сакнот, вошел в брешь, прорубленную им в воротах, и вступил в неосвещенный, похожий на пещеру зал.

Слон бежал от него с трубным звуком. А Леотрик застыл на месте, держа в руке Сакнот. Когда топот слона затих в отдалении, все замерло в похожем на пещеру зале, и воцарилось неподвижное безмолвие.

Но вскоре тьму далеких чертогов наполнил мелодичный перезвон колокольцев, что приближались и приближались.


А Леотрик все ждал во мраке, и колокольцы звенели все громче, растревожив гулкое эхо, и вот, наконец, появилась процессия всадников верхом на верблюдах: они выезжали по двое из внутренних покоев крепости, все до одного – вооруженные ятаганами ассирийской работы и облаченные в доспехи, и кольчужная сеть, закрепленная на шлемах, скрывала их лица и колыхалась при каждом шаге верблюдов. И все они остановились перед Леотриком в похожем на пещеру зале, и колокольчики верблюдов звякнули и стихли. И предводитель каравана обратился к Леотрику:

– Лорд Газнак желает, чтобы вы умерли на его глазах. Извольте пойти с нами, а по пути мы сможем обсудить способ, коим лорд Газнак желает предать вас смерти.

С этими словами предводитель раскрутил железную цепь, что висела свернутой у его седла, но Леотрик ответствовал:

– Я охотно последую за вами, ибо я пришел убить Газнака.

Тут погонщики верблюдов Газнака расхохотались жутким смехом, потревожив вампиров, что дремали под необозримыми сводами крыш. А предводитель заметил:

– Лорд Газнак бессмертен (если не принимать в расчет Сакнот), и закован в броню, что закалена против самого Сакнота, и владеет мечом вторым в мире после Сакнота.

И ответствовал Леотрик:

– Я – лорд меча, имя которому – Сакнот.

И он шагнул к стражам-погонщикам верблюдов, и Сакнот взлетал вверх и вниз в его руке, словно повинуясь неистовому биению пульса. И приспешники Газнака обратились в бегство: всадники подались вперед и хлестнули верблюдов плетками, и те помчались сквозь колоннады, по коридорам и через сводчатые залы крепости, оглашая тьму оглушительным звоном колокольцев, и затерялись во мраке внутренних чертогов. Когда же все стихло, Леотрик задумался, куда пойти, ибо погонщики верблюдов рассыпались во все стороны; засим юноша двинулся прямо и вскорости дошел до огромной лестницы в середине зала. Леотрик ступил на середину широкой ступени и на протяжении пяти минут упорно поднимался все вверх и вверх. В просторном зале, через который поднялся Леотрик, света было мало, ибо лучи проникали только сквозь узкие бойницы здесь и там, а во внешнем мире уже сгущались сумерки. Лестница привела юношу к раздвижным дверям, закрытым неплотно, так что Леотрик протиснулся сквозь щель и попытался двинуться дальше, но не смог, потому что вся комната оказалась завешана веревочными гирляндами: они протянулись от стены к стене и, перекручиваясь, петлями свисали с потолка. Эта плотная черная завеса заполняла весь зал. Веревки казались мягкими и невесомыми на ощупь, словно тончайший шелк, но Леотрику не удалось порвать ни одной, и хотя, пробиваясь вперед, юноша разводил их в стороны, не успел он пройти и трех ярдов, как веревки сомкнулись вокруг него, словно душный плащ. Тогда Леотрик отступил и извлек из ножен Сакнот, и Сакнот беззвучно рассек веревки, и так же беззвучно обрывки легли на пол. А Леотрик медленно двинулся дальше, водя перед собою Сакнотом вверх и вниз. Оказавшись в середине залы и рассекая мечом огромный подвесной гамак из крученых прядей, юноша вдруг увидел перед собой паука крупнее барана, и паук взглянул на гостя крохотными, однако изрядно грешными глазками, и молвил:

– Кто ты, что портишь труды многих лет, свершенные во славу Сатаны?

И ответствовал Леотрик:

– Я – Леотрик, сын Лорендиака.

И сказал паук:

– Сей же миг начну плести веревку, на которой тебя повесят.

Тогда Леотрик рассек еще одну связку канатов, и подобрался поближе к пауку, что деловито сплетал витые нити, и паук, отрываясь от работы, полюбопытствовал:

– И что же это за меч, способный разрезать мои веревки?

И ответил Леотрик:

– Это Сакнот.



А Леотрик все ждал во мраке, и колокольцы звенели все громче, растревожив гулкое эхо, и вот, наконец, появилась процессия всадников верхом на верблюдах: они выезжали по двое из внутренних покоев крепости, все до одного – вооруженные ятаганами ассирийской работы и облаченные в доспехи, и кольчужная сеть, закрепленная на шлемах, скрывала их лица и колыхалась при каждом шаге верблюдов. И все они остановились перед Леотриком в похожем на пещеру зале, и колокольчики верблюдов звякнули и стихли. И предводитель каравана обратился к Леотрику:

– Лорд Газнак желает, чтобы вы умерли на его глазах. Извольте пойти с нами, а по пути мы сможем обсудить способ, коим лорд Газнак желает предать вас смерти.

С этими словами предводитель раскрутил железную цепь, что висела свернутой у его седла, но Леотрик ответствовал:

– Я охотно последую за вами, ибо я пришел убить Газнака.

Тут погонщики верблюдов Газнака расхохотались жутким смехом, потревожив вампиров, что дремали под необозримыми сводами крыш. А предводитель заметил:

– Лорд Газнак бессмертен (если не принимать в расчет Сакнот), и закован в броню, что закалена против самого Сакнота, и владеет мечом вторым в мире после Сакнота.

И ответствовал Леотрик:

– Я – лорд меча, имя которому – Сакнот.

И он шагнул к стражам-погонщикам верблюдов, и Сакнот взлетал вверх и вниз в его руке, словно повинуясь неистовому биению пульса. И приспешники Газнака обратились в бегство: всадники подались вперед и хлестнули верблюдов плетками, и те помчались сквозь колоннады, по коридорам и через сводчатые залы крепости, оглашая тьму оглушительным звоном колокольцев, и затерялись во мраке внутренних чертогов. Когда же все стихло, Леотрик задумался, куда пойти, ибо погонщики верблюдов рассыпались во все стороны; засим юноша двинулся прямо и вскорости дошел до огромной лестницы в середине зала. Леотрик ступил на середину широкой ступени и на протяжении пяти минут упорно поднимался все вверх и вверх. В просторном зале, через который поднялся Леотрик, света было мало, ибо лучи проникали только сквозь узкие бойницы здесь и там, а во внешнем мире уже сгущались сумерки. Лестница привела юношу к раздвижным дверям, закрытым неплотно, так что Леотрик протиснулся сквозь щель и попытался двинуться дальше, но не смог, потому что вся комната оказалась завешана веревочными гирляндами: они протянулись от стены к стене и, перекручиваясь, петлями свисали с потолка. Эта плотная черная завеса заполняла весь зал. Веревки казались мягкими и невесомыми на ощупь, словно тончайший шелк, но Леотрику не удалось порвать ни одной, и хотя, пробиваясь вперед, юноша разводил их в стороны, не успел он пройти и трех ярдов, как веревки сомкнулись вокруг него, словно душный плащ. Тогда Леотрик отступил и извлек из ножен Сакнот, и Сакнот беззвучно рассек веревки, и так же беззвучно обрывки легли на пол. А Леотрик медленно двинулся дальше, водя перед собою Сакнотом вверх и вниз. Оказавшись в середине залы и рассекая мечом огромный подвесной гамак из крученых прядей, юноша вдруг увидел перед собой паука крупнее барана, и паук взглянул на гостя крохотными, однако изрядно грешными глазками, и молвил:

– Кто ты, что портишь труды многих лет, свершенные во славу Сатаны?

И ответствовал Леотрик:

– Я – Леотрик, сын Лорендиака.

И сказал паук:

– Сей же миг начну плести веревку, на которой тебя повесят.

Тогда Леотрик рассек еще одну связку канатов, и подобрался поближе к пауку, что деловито сплетал витые нити, и паук, отрываясь от работы, полюбопытствовал:

– И что же это за меч, способный разрезать мои веревки?

И ответил Леотрик:

– Это Сакнот.




И при слове «Сакнот» женщины вскрикнули, и пламя глаз их померкло до тлеющих углей.

А Леотрик покинул их и, прорубая путь Сакнотом, пробился сквозь следующую дверь.

Оказавшись за пределами зала, юноша ощутил на лице ночной воздух, и обнаружил, что стоит на узком перешейке между двумя пропастями. Справа и слева от него, насколько хватало глаз, стены крепости обрывались в бездонную бездну, хотя над головой по-прежнему простирались высокие своды; а прямо перед ним зияли две полные звезд пропасти: они рассекали Землю насквозь и открывали взору нижнюю часть неба; а между ними вилась тропинка, и уводила она вверх, и по обе ее стороны легли отвесные обрывы. А за пределами бездн, там, где тропа подходила к дальним покоям крепости, музыканты все наигрывали волшебный напев. И вот юноша ступил на тропу, что в ширину не превышала и шага, и двинулся по ней, сжимая Сакнот в руке. В безднах шумели крылья: то вампиры летали туда и сюда, по пути воздавая хвалу Сатане. Вскорости юноша увидел, что поперек тропы разлегся дракон Тхок, искусно притворяясь спящим, и хвост его свесился в одну из пропастей.

Леотрик зашагал к нему, и как только оказался достаточно близко, Тхок ринулся на чужака.

Леотрик с размаху ударил Сакнотом, и Тхок с воем рухнул в пропасть, и загудел во тьме воздушный водоворот, и падал зверь до тех пор, пока вопль его не затих до свиста, а потом стих и этот звук. Пару раз Леотрик видел, как на миг гасла и снова загоралась звезда: это мгновенное затмение нескольких звезд – вот и все, что осталось в мире от Тхока. И Ланк, брат Тхока, что умостился на тропе чуть подальше, понял, что это, должно быть, Сакнот, и неуклюже улетел прочь. И пока Леотрик шел между безднами, необъятный свод крыши по-прежнему простирался над его головой, заполненный тьмой. Но впереди уже показалась противоположная сторона пропасти, и увидел Леотрик зал, бесчисленные порталы которого открывались на двойную бездну, а колонны арок терялись вдали и растворялись во мраке справа и слева.

Далеко внизу, на отвесном обрыве, на котором возвышались колонны, взгляд юноши различил узкие зарешеченные окна, а между решеток показывались на мгновение и снова исчезали те, о которых лучше не поминать.

Вокруг царила непроглядная мгла: только яркие южные звезды сияли в безднах, и тут и там в зале под сводами арок вспыхивали огни: они двигались совершенно бесшумно, словно крадучись, и слух не улавливал звука шагов.

И вот Леотрик сошел с тропы и вступил в просторный зал.

И, проходя под одной из этих гигантских арок, даже сам он ощущал себя ничтожным карликом.

Последние отблески вечера замерцали в окне, разрисованном темными красками, увековечивающими свершения Сатаны на Земле. Высоко в стене находилось это окно, и лучистый свет свечей, что разливался ниже, опасливо отступал прочь.

Иных источников света там не было: только глаз Тарагавверуга, что без устали вглядывался во тьму с рукояти Сакнота, слабо переливался синим огнем. В зале нависал тяжелый и вязкий запах огромного, смертоносного зверя.

Леотрик медленно шел вперед, держа клинок Сакнот прямо перед собой и высматривая врага, а глаз, вделанный в рукоять, следил за тем, что делается у юноши за спиной.

Все замерло.

Ежели что и затаилось в тени колоннады, на которой покоились своды, оно не двигалось и не дышало.

Напевы магических музыкантов звучали совсем рядом.

Вдруг огромные двери в дальнем конце зала распахнулись: широкие створки подались вправо и влево. Несколько мгновений Леотрик ничего не видел, и ждал, сжимая в руке Сакнот. Затем, тяжело дыша, на него двинулся Вонг Бонгерок.

То был последний, самый преданный страж Газнака, и выполз он, только мгновение назад облобызав руку хозяина.


Газнак обращался с ним скорее как с ребенком, нежели с драконом, и порою давал ему с руки нежные куски человечины прямо со стола, еще не остывшими.

Длинный и приземистый был Вонг Бонгерок, и в глазах его читалось коварство, и надвигался он на Леотрика, выдыхая злобу из преданной груди, а позади него грохотал закованный в броню хвост, – так бывает, когда моряки тянут гремящую якорную цепь через всю палубу.

Вонг Бонгерок хорошо знал, что имеет дело с Сакнотом, ибо на протяжении долгих лет, свернувшись у ног Газнака, он тихо пророчествовал про себя.

И Леотрик ступил вперед, в жаркие клубы его дыхания, и занес Сакнот для удара.

Но когда Сакнот взлетел в воздух, глаз Тарагавверуга, вделанный в рукоять, узрел дракона и постиг его коварство.

Ибо Вонг Бонгерок широко разинул пасть, показав Леотрику ряды острых как сабли зубов и разверстые челюсти, обтянутые крепкой кожей. Но едва Леотрик нацелился отсечь зверю голову, тот по-скорпионьи изогнул свой закованный в броню хвост и всю длину его перенес вперед, на противника. Все это заметил глаз, вделанный в рукоять Сакнота, и нанес удар сбоку. Не острием нанес он удар, нет, ибо в таком случае отсеченный кусок хвоста, вращаясь на лету, смел бы все на своем пути – словно сосна, что ураган сорвал с утеса и швырнул верхушкой вперед, прямо в грудь какому-нибудь неосторожному скалолазу. И непременно пронзил бы он Леотрика; но Сакнот ударил плашмя, и хвост со свистом пронесся над левым плечом Леотрика, и чуть задел его броню, и оставил на ней глубокую царапину. Тут сверкающий хвост Вонг Бонгерока хлестнул недруга сбоку, и Сакнот отпарировал удар, и хвост с визгом взлетел над лезвием и пронесся над головой Леотрика. После этого Леотрик и Вонг Бонгерок схватились насмерть, один сражался мечом, другой – зубами, и меч нанес удар, достойный Сакнота, и злобная преданность дракона по имени Вонг Бонгерок вышла вместе с жизнью через глубокую рану.

А Леотрик прошел дальше, мимо мертвого чудища; закованное в броню тело еще слегка подергивалось. Какое-то время казалось, словно все плужные лемехи графства взрывают землю на одном и том же поле, влекомые усталыми, выбивающимися из сил лошадьми; затем дрожь прекратилась и Вонг Бонгерок застыл неподвижно на добычу ржавчине.

А Леотрик зашагал к открытым вратам, и тяжелые капли беззвучно стекали с лезвия Сакнота на пол.

Через открытые врата, сквозь которые выполз Вонг Бонгерок, Леотрик вышел в коридор, где звенело эхо музыки. Впервые с тех пор, как Леотрик оказался в крепости, он различал нечто над головой, потому что здесь крыша поднималась до высоты гор и неясно темнела во мраке. Однако вдоль всего узкого коридора висели огромные колокола – низко, над самой головой гостя, один за одним, и каждый бронзовый колокол шириною был от одной стены до другой. И, едва юноша оказывался под одним из медных куполов, колокол звонил, и звон сей звучал скорбно и гулко, как голос колокола, что прощается с умершим. Каждый колокол звонил только раз, когда Леотрик проходил под ним, и голоса их звучали торжественно и отделялись друг от друга церемонными паузами. Потому что если юноша замедлял шаг, колокола смыкались теснее, а если шел быстрее, они расступались. И эхо каждого колокола гудело над головой его и опережало его поступь, нашептывая остальным о приближении чужака. Один раз Леотрик остановился, и все колокола гневно забренчали, и не пожелали умолкнуть, пока он снова не тронулся в путь.

А между этими размеренными нотами, глашатаями судьбы, звучали мелодии волшебных музыкантов. Теперь они играли очень скорбную погребальную песнь.

И вот, наконец, Леотрик дошел до конца Колокольного Коридора и увидел небольшую черную дверь.


В коридоре позади него дрожали отзвуки перезвона, передавая друг другу вести о церемонии, а погребальная песнь музыкантов медленно струилась между ними, словно процессия высокопоставленных чужеземных гостей, и все они предвещали Леотрику недоброе.

Под рукой Леотрика черная дверь тотчас же распахнулась, и юноша оказался на открытом воздухе в просторном внутреннем дворе, мощеном мрамором. Высоко над ним сияла луна, призванная туда рукою Газнака.

Тут спал Газнак, а вокруг него восседали волшебные музыканты, играя на струнных инструментах – и только. Даже спящий, Газнак был закован в броню, и только его запястья, лицо и шея оставались обнажены.

Но главным дивом этого места были сны Газнака; за пределами двора зияла бездонная пропасть, и в эту спящую бездну низвергался белый каскад мраморных лестниц, что ниже расширялся, застывая террасами и балконами, украшенными прекрасными белыми статуями, и, снова сливаясь в широкую лестницу, уводил дальше, к нижним террасам, что терялись во тьме: там бродили темные размытые тени. То были сны Газнака, порождение его мыслей, они застывали в мраморе и под песнь музыкантов исчезали за краем пропасти. А тем временем в мыслях Газнака, убаюканных нездешней музыкой, рождались шпили и башни, прекрасные и хрупкие, устремленные ввысь. Мраморные сны медленно колыхались в лад музыке. А когда зазвонили колокола, и музыканты заиграли погребальную песнь, повсюду на шпилях и башнях вдруг заухмылялись безобразные горгульи, и гигантские тени стремительно метнулись вниз по ступеням и террасам, и в бездне послышался сбивчивый шопот.

Едва Леотрик миновал черную дверь, Газнак открыл глаза. Он не взглянул ни направо, ни налево, но в следующее мгновение был уже на ногах, не сводя с недруга глаз.

Тогда маги заиграли на своих инструментах заклинание смерти, и вдоль лезвия Сакнота раздалось негромкое гудение, словно меч обращал чары вспять. Видя, что Леотрик не рухнул наземь, и заслышав гуд Сакнота, маги вскочили и обратились в бегство, по пути оглашая тьму скорбным перебором струн.

И вот Газнак со скрежетом извлек из ножен меч, самый могучий в мире (если не считать Сакнота) и медленно зашагал к Леотрику; он улыбался, хотя собственные сны уже предсказали чародею его участь. Когда же сошлись Леотрик и Газнак, они поглядели друг на друга, и ни один не произнес ни слова; но в следующее мгновение меч ударил о меч, и клинки узнали друг друга и не остались в неведении касательно того, откуда враждебный меч взялся. И когда бы меч Газнака не сталкивался с лезвием Сакнота, он, сверкая, отскакивал, словно град с покатых крыш, но когда удар приходился на броню Леотрика, латы крошились слой за слоем. А на доспехи Газнака Сакнот обрушивал один яростный удар за другим, но неизменно возвращался вспять, так и не оставив на металле следа, к вящей своей досаде; и, сражаясь, Газнак держал левую руку у самой головы. Вскорости Леотрик нанес меткий и могучий удар прямо в шею врага, но Газнак, схватив собственную голову за волосы, поднял ее как можно выше, и Сакнот встретил на пути только воздух. В следующее мгновение Газнак вернул голову на место, и все это время действовал мечом весьма проворно; снова и снова замахивался Леотрик Сакнотом, целя в шею врага, обрамленную бородою, но всегда левая рука Газнака опережала удар клинка, и голова поднималась вверх, и меч проносился под ней, не причиняя магу вреда.

И не утихал гром битвы, и броня Леотрика лежала на полу повсюду вокруг, и мрамор был запятнан кровью юноши, а иссеченный меч Газнака столько раз столкнулся с Сакнотом, что теперь зазубринами напоминал пилу. И все-таки Газнак улыбался: лезвие так и не коснулось его тела.



И вот Леотрик снова нацелился мечом на горло Газнака, и снова Газнак приподнял голову за волосы, но не в шею попал Сакнот, потому что юноша ударил в поднятую руку, и Сакнот со свистом рассек запястье: так серп срезает стебель одинокого цветка.

Истекая кровью, отрубленная рука упала на пол; и в то же самое мгновение кровь хлынула по плечам Газнака и закапала с упавшей головы, и высокие шпили низверглись на землю, и просторные светлые террасы развеялись в пыль, и внутренний двор исчез, словно роса, и налетел ветер, сметая колоннады, и обрушились величественные чертоги Газнака. И сомкнулись пропасти, словно уста человека, который поведал свою повесть и вовеки не произнесет более ни слова.

Леотрик огляделся: он стоял в болотах, ночной туман рассеивался, и взгляд не различал ни крепости и ни признака дракона либо смертного, только у ног его лежал мертвый старик, иссохший и злобный, а рука его и голова были отделены от тела.

А через бескрайние пустоши уже шествовал рассвет, и с каждой минутой росла красота его: так раскаты органа, на котором играет подлинный мастер, становятся громче и мелодичнее по мере того, как воспламеняется душа музыканта, и, наконец, благодарственные звуки достигают своего апогея.

И вот запели птицы, и Леотрик отправился домой, и покинул болота, и пришел к темному лесу, и свет встающего солнца озарял его путь. И еще до полудня добрался юноша до селения Аллатурион, и принес с собой злобную иссохшую голову, и люди возликовали, ибо закончились для них тревожные ночи.

****



Такова история о сокрушении Крепости Несокрушимой Иначе Как Для Сакнота и о том, как исчезла она: так полагают и повествуют любители загадочной старины.

А иные говорят и тщетно стараются доказать, что в Аллатурион пришла лихорадка, а потом минула; и, одержим недугом, Леотрик отправился ночью в болота и видел кошмары, и в бреду неистовствовал, размахивая мечом.

А третьи уверяют, что не было на свете селения под названием Аллатурион, и Леотрика тоже не было.

Мир да пребудет с ними. Садовник собрал осенние листья. Кто увидит их снова, кто о них вспомнит? И кто может сказать, что бывало в давно минувшие дни?



Мисс Каббидж и сказочный дракон



Эту историю рассказывают на балконах Белгрейв-сквер и на башнях Понт-стрит; люди поют ее вечерами на Бромптон-роуд.

Вскоре после своего восемнадцатого дня рождения Мисс Каббидж из дома No 12А на площади Принца Уэльского узнала, что прежде, чем минует еще один год, она лишится вида этого некрасивого сооружения, которое так долго было ее домом. И, скажи вы ей дальше, что в течение года все следы так называемой площади, и того дня, когда ее отец был избран подавляющим большинством участвовать в управлении судьбами империи, бесследно исчезнут из ее памяти, она просто сказала бы тому, кто поведал ей это, своим сердитым голосом: «Идите вы!» Об этом ничего не писали в ежедневных газетах, политика партии ее отца не создавала условий для чего-то подобного, не было никакого намека на это в беседах на вечеринках, которые посещала Мисс Каббидж. Не было никакого намека, никакого предупреждения, что неприятный дракон с золотой чешуей, издававшей жуткий грохот, когда он передвигался, выйдет прямо из романтического сияния, пройдет ночью (как мы знаем) через Хаммерсмит, явится к Ардл-мэншн, а затем повернет налево, что неизбежно приведет его к дому отца мисс Каббидж.

Мисс Каббидж сидела вечером на балконе, совершенно одна, ожидая отца, который должен был стать баронетом. Она облачилась в прогулочные ботинки, шляпу и вечернее платье с глубоким вырезом; ведь художник только что закончил работу над ее портретом и ни она, ни живописец не обратили никакого внимания на странную комбинацию. Она не услышала звона золотой чешуи дракона, не разглядела выше огней лондонского коллектора маленький, красный свет его ярких глаз. Он внезапно поднял голову, сиявшую золотом, над перилами балкона; тогда он не казался желтым драконом, поскольку его блестящая чешуя отражала красоту, которую Лондон обретал только вечером и ночью. Она закричала, но не обратилась к рыцарю, не придумала, к какому именно рыцарю обращаться, не задумалась, где были победители драконов из далеких, сказочных дней, в какую более важную игру они играли, какие войны вели; возможно, они были даже заняты тогда подготовкой к Армагеддону.

С балкона дома ее отца на площади Принца Уэльского, с окрашенного в темно-зеленый цвет балкона, который становился все чернее с каждым годом, дракон поднял мисс Каббидж и взмахнул крыльями с грохотом, и Лондон исчез подобно старой моде. И Англия исчезла, и дым ее фабрик, и круглый материальный мир, который движется, жужжа, вокруг солнца, споря со временем и спасаясь от него; и не было ничего, пока не появились вечные и древние сказочные страны, лежащие на берегах мистических морей.

Вы не представляете себе мисс Каббидж, праздно поглаживающую золотую голову одного из драконов песни одной рукой, в то время как другой она иногда играет с жемчугом, поднятым с далеких морских глубин. Они заполнили огромные раковины жемчугом и положили их рядом с ней, они принесли ей изумруды, которые засияли среди локонов ее длинных черных волос, они принесли ей низки сапфиров для плаща; все это сделали сказочные принцы и мифические эльфы и гномы. И отчасти она все еще жила, и отчасти была наедине с давним прошлым и с теми священными рассказами, которые рассказывают нянюшки, когда все дети ведут себя хорошо, и настает вечер, и огонь горит ярко, и мягко движутся снежинки за стеклом – подобно тайким движениям кого-то напуганного в гуще старого волшебного леса.
и сначала она не замечала тех изящных прелестей, среди которых оказалась, то потом древняя, гармоничная песня мистического моря, исполненная всезнающими фэйри, успокоила и наконец утешила ее. Она даже забыла те рекламные объявления о пилюлях, которые так дороги Англии; она забыла и политическую конъюнктуру, и вещи, которые все обсуждают, и вопросы, которых не обсуждает никто, и ей с огромным трудом удавалось отвлечься от наблюдения за огромными гружеными золотом галеонами с сокровищами для Мадрида, и за веселыми пиратами под флагами с черепом и костями, и за крошечным наутилусом, появляющимся из морской пучины, и за судами героев, перевозящих сказочные товары, или принцев, ищущих очарованные острова.

Вовсе не цепями дракон удержал ее там, а одним из древних заклятий. Тому, на кого так долго воздействовала ежедневная пресса, любые заклинания наскучат – скажете вы – и любые галеоны через некоторое время покажутся устаревшими. Через некоторое время. Но столетия ли прошли, или годы, или время вообще застыло на месте, она не знала. Единственное, что указывало на течение времени, это ритм волшебных горнов, звучавших с заоблачных высот. Если миновали столетия, то заклятие, пленившее ее, дало ей и вечную молодость, и сохранило навеки свет в ее фонаре, и спасло от разрушения мраморный дворец, стоящий на берегу мистического моря. И если время там вообще не существовало, то единственный и вечный момент на этих изумительных берегах превратился как будто в кристалл, отражающий тысячи сцен. Если это был только сон, то это был сон, который не ведает утра, пробуждения и исчезновения. Поток двигался и шептал о властителях и о мифах, пока неподалеку от плененной леди видел сны спящий в своем мраморном резервуаре золотой дракон; и возле побережья все, что снилось дракону, слабо проявлялось в тумане, лежавшем над морем. Ему никогда не снился спасительный рыцарь. Пока он спал, стояли сумерки; но когда он проворно поднимался из резервуара, наставала ночь, и звездный свет блестел на золотой чешуе, с которой стекала вода.

Так он и его пленница или победили Время или просто ушли от столкновения; в то время как в мире, который мы знаем, бушуют Ронсевали или будущие сражения – я не знаю, в какую часть сказочных берегов он перенес свою деву. Возможно, она стала одной из тех принцесс, о которых любят рассказывать басни, но давайте удовлетворимся тем, что она жила у моря: и короли правили, и правили демоны, и короли приходили снова, и многие города возвращались в изначальную пыль, и тем не менее она оставалась все там же, и тем не менее не исчезли ни ее мраморный дворец, ни власть, которой обладал дракон.

И только однажды она получила сообщение из того старого мира, в котором некогда обитала. Его пронесло жемчужное судно через все мистическое море; это было письмо от старой школьной подруги, которая у нее была в Путни, просто записочка, не больше, начертанная мелким, опрятным, округлым почерком. Послание гласило: «Неподходяще для Вас быть там в одиночестве».

Мольба цветов



Это был голос цветов в Западном ветре, чудесном, старом, ленивом Западном ветре, дувшем непрерывно, дувшем сонно, дувшем в Грецию.

«Леса ушли, они пали и покинули нас; люди не любят нас больше, мы одиноки в лунном свете. Большие машины мчатся по красивым полям, их пути жестоки и ужасны на земле и под землей.

Подобно раковым опухолям, города скрывают траву, они гремят в своих логовах непрерывно, они блестят вокруг нас, уродуя ночь.

Леса ушли, O Пан, леса, леса. И ты далеко, O Пан, так далеко».

Я стоял ночью между двумя железнодорожными ветками на краю Мидленд-Сити. По одной из них, по-моему, поезда проносились каждые две минуты, а по другой проходили два поезда за пять минут.

Совсем близко были сияющие фабрики, и небо над ними выглядело пугающим, как в лихорадочных снах.

Цветы были правы, опасаясь приближающегося города, и отсюда я слышал их поднимающийся крик. И затем я услышал несущийся в музыке ветра голос Пана, порицающего их из Аркадии: «Будьте немного терпеливее, все это ненадолго».


Налет на Бомбашарну



Становилось слишком жарко для Шарда, капитана пиратов, во всех морях, которые он знал. Порты Испании были закрыты для него; о нем узнали в Сан-Доминго; люди перемигивались в Сиракузах, когда он проходил мимо; два Короля Сицилии ни разу не улыбнулись, в течение часа разговаривая о нем; была назначена огромная награда за его голову во всякой столице, с портретами для его опознания – и все портреты были весьма точны. Поэтому капитан Шард решил, что пришло время открыть своим людям тайну.

Выйдя из Тенерифе однажды ночью, он созвал их всех вместе. Он великодушно признал, что были в прошлом вещи, за которые у него могли бы потребовать объяснения: короны, которые Принцы Арагона послали своим племянникам, Королям обеих Америк, конечно, никогда не достигли Самых Священных Величеств. Где, люди могли бы спросить, были глаза Капитана Стоббуда? Кто сжег города на патагонском побережье? Почему такое судно, как их, избрало жемчуг своим грузом? Почему так много крови на палубах и так много оружия? И где «Нэнси», «Жаворонок» и «Маргарет Белл»? Подобные вопросы, он сказал, могут задать любознательные, и если рассуждать о защите глупо и противно законам моря, все равно их могут вовлечь в неприятные юридические трудности. И Кровавый Билл, как они грубо называли м-ра Гагга, члена команды, посмотрел на небо, и сказал, что это ветреная ночь, напоминающая о повешении. И некоторые из присутствующих глубокомысленно поглаживали свои шеи, в то время как Капитан Шард раскрыл им план. Он сказал, что наступает время оставить «Отчаянного Жаворонка», поскольку он был слишком известен флотам четырех королевств, и в пятом уже узнавали его, и в других имели на его счет подозрения. (Куда больше охотников за наградами, чем мог себе представить Капитан Шард, уже искали его веселый черный флаг с опрятным желтым черепом и скрещенными костями). Был небольшой архипелаг, о котором он знал, в удаленной части Саргассова Моря. Там было всего лишь тридцать островов, голые, обычные острова, но один из них был плавучим. Капитан заметил это много лет назад, и ушел на берег и никому не раскрыл душу, но молча пометил этот берег якорем своего судна на морском дне, оставленным на огромной глубине, и сделал это тайной своей жизни, решив жениться и осесть там, если когда-либо станет невозможно заработать средства к существованию в море обычным способом. Когда он впервые увидел остров, тот дрейфовал медленно, ветер клонил вершины деревьев; но если цепь еще не проржавела, то остров должен быть там, где Шард его оставил, и они могут сделать рулевую рубку и каюты внизу, а ночью они могли бы поднимать паруса на стволы деревьев и плыть туда, куда им захочется.

И все пираты приветствовали это решение, поскольку они хотели снова поставить свои ноги на твердую землю в каком-нибудь месте, где палач не придет и не вздернет их повыше; и хотя они были смелые люди, но все равно пребывали в напряжении, видя так много огней на своем пути по ночам. Именно так…! Но они отклонялись от курса и терялись в тумане.

И капитан Шард сказал, что они должны сначала составить условия, а он, со своей стороны, намеревался жениться прежде, чем поселится на твердой земле; и потому они должны выдержать еще один бой прежде, чем оставят судно, должны захватить прибрежный город Бомбашарна и взять там провизии на несколько лет, в то время как сам он женится на Королеве Юга.

И снова пираты приветствовали это решение, ведь часто они видели побережье Бомбашарны, и всегда завидовали его богатству с моря.

Так что они подняли все паруса, и часто меняли свой курс, и избегали и страшились странных огней, пока рассвет не наступил, и целый день мчались на юг. И к вечеру они увидели серебряные шпили прекрасной Бомбашарны, города, который был славой всего побережья. И посреди него, хотя они и были еще далеко, они разглядели дворец Королевы Юга; и в нем было столько окон, обращенных к морю, и они были так полны светом, и от заката, лучи которого таяли на воде, и от свеч, которые служанки зажигали одну за другой, что дворец выглядел издалека как жемчужина, мерцающая в своей раковине, еще влажной от морской воды.

Так Капитан Шард и его пираты увидели все это ввечеру с водной глади и подумали о слухах, утверждавших, что Бомбашарна – прекраснейший город на всех побережьях мира, и что его дворец еще прекраснее, чем сама Бомбашарна; а для Королевы Юга даже слухи не находили достойного сравнения. Тогда ночь опустилась и скрыла серебряные шпили, и Шард проскользнул сквозь наступающую темноту, пока к полуночи пиратское судно не бросило якорь под зубчатыми стенами.

И в час, когда обыкновенно умирают больные люди, а часовые на одиноких валах оставляют свое оружие, точно за полчаса до рассвета, Шард с двумя лодками и половиной команды на хитро приглушенных веслах высадился на берег у зубчатых стен. Они прошли через ворота дворца прежде, чем была объявлена тревога, и как только они заслышали сигнал, стрелки Шарда с моря обрушились на город, и прежде, чем сонные солдаты Бомбашарны поняли, пришла ли опасность с земли или с моря, Шард благополучно пленил Королеву Юга. Они грабили бы весь день этот серебристый прибрежный город, но с рассветом подозрительные топсели появились у самой линии горизонта. Поэтому капитан со своей Королевой сразу спустился на берег и торопливо погрузился на корабль и отплыл вдаль, с добычей, которую они так скоро получили, и с меньшим количеством людей, поскольку они должны были много сражаться, чтобы вернуться на лодку. Они проклинали весь день вмешательство тех зловещих судов, которые подходили все ближе. Сначала судов было шесть, и в ту ночь они ускользнули от всех, кроме двух; но весь следующий день эти два оставались в поле зрения, и каждое из них было вооружено лучше, чем «Отчаянный Жаворонок». Всю следующую ночь Шард пытался спрятаться в море, но два корабля разделились, и один держал его в поле зрения, и на следующее утро он остался один на один с Шардом в море, и архипелаг был почти в поле зрения, тайна всей жизни капитана.

И Шард увидел, что он должен сражаться, и это была бы тяжелая битва, и все же она служила цели Шарда, поскольку он имел больше добрых молодцев, когда началось сражение, чем было нужно для его острова. И они одержали верх прежде, чем подошло какое-либо другое судно; и Шард скрыл все неблагоприятные свидетельства побоища, и прибыл в ту ночь к островам у Саргассова Моря.

Намного раньше, чем рассвело, оставшиеся в живых члены команды уже глядели на море, и когда настал рассвет, перед ними был остров, размером не больше двух кораблей, рвущийся с натянутого якоря, и ветер раскачивал вершины деревьев.

И затем они высадились и вырыли каюты и подняли якорь из глубин моря, и скоро они сделали остров, как они говорили, ладным. Но «Отчаянного Жаворонка» они отослали пустым с полной оснасткой в море, где больше наций, чем подозревал Шард, разыскивали это судно, и когда оно было захвачено адмиралом Испании, тот, не обнаружив ни единого члена преступной команды на борту, чтобы подвесить за шею на крепостном дворе, заболел от разочарования.


И Шард на своем острове предложил Королеве Юга отборнейшие из старых вин Прованса, и для украшения дал ей индийские драгоценные камни, награбленные с галеонов с сокровищами для Мадрида, и поставил стол, где она обедала, на солнце, в то время как в одной из нижних кают он просил наименее грубых моряков петь; и все же всегда она была угрюма и капризна, и часто вечерами матросы слышали, как Шард говорит, насколько ему жаль, что он не знает побольше о нравах королев. Так они жили долгие годы, пираты главным образом играли на деньги и пили, капитан Шард пытался понравиться Королева Юга, а она так и не могла до конца забыть Бомбашарну. Когда они нуждались в новых условиях, то поднимали паруса на деревьях, и пока не появлялось какое-нибудь судно в поле зрения, они неслись на всех парусах, а вода слегка волновалась у берегов острова; но как только они замечали судно, паруса спускались, и они превращались в обычную скалу, не отмеченную на карте.

Они главным образом передвигались ночью; иногда они нападали на прибрежные города, как встарь, иногда они смело входили в устья рек и даже высаживались на некоторое время на материк, где разграбляли окрестности и снова бежали в море. И если какое-нибудь судно сталкивалось ночью с их островом, они говорили, что это все к лучшему. Они стали очень лукавыми в судовождении и хитрыми в своих делах, поскольку знали, что любые новости о старой команде «Отчаянного Жаворонка» приведут палачей во все порты.

И никто, как нам известно, не обнаружил их и не аннексировал их остров; но слух возник и разнесся от порта к порту, по всем местам, где моряки встречаются вместе, и сохранился даже до сих пор, слух об опасной неотмеченной на карте скале где-то между Плимутом и мысом Горн, которая внезапно возникает на самом безопасном курсе судов, слух о скале, на которой суда, предположительно потерпевшие катастрофу, не оставляли, что само по себе достаточно странно, ни единого свидетельства гибели. Сначала возникали разные предположения по этому поводу, пока всех спорщиков не заставило замолчать случайное замечание человека, состарившегося в странствиях: «Это одна из тайн, которые часто встречаются в море». И капитан Шард и Королева Юга жили долго и счастливо, хотя долго еще вечерами часовые на деревьях видели своего капитана, сидящего с озадаченным видом, или слышали, как он время от времени недовольно бормотал: «Жаль, что я не знаю побольше о нравах Королев».


Невеста Человека-лошади



В начале двухсотпятидесятого года своей жизни кентавр Шеппералк подошел к золотому ларцу, в котором хранилось сокровище кентавров, и взял оттуда амулет, который его отец, Джишак, в годы своей славы выковал из горного золота и огранил опалами, добытыми у гномов; Шеппералк надел амулет на запястье, и не говоря ни слова, вышел из пещеры матери. А еще он взял с собой горн кентавров, тот знаменитый серебряный горн, который в свое время возвестил о сдаче семнадцати городов Людей и в течение двадцати лет ревел у стен звездного пояса при Осаде Толденбларны, цитадели богов, когда кентавры вели свою невероятную войну и не были побеждены силой оружия, но медленно отступили в облаках пыли перед последним чудом богов, которое Те произвели в Своем отчаянии, использовав Свое абсолютное оружие. Шеппералк взял горн и зашагал прочь, а его мать только вздохнула и позволила ему уйти. Она знала, что сегодня он не будет пить из потока, ниспадающего с террас Варпа Нигера, внутренней земли гор, что сегодня он не будет дивиться закату и затем не помчится назад в пещеру, чтобы уснуть на ложе из тростников у берегов реки, неведомой Людям. Она знала, что произошло с ее сыном, потому что когда-то давным-давно это случилось с его отцом, и с Гумом, отцом Джишака, и с богами. Поэтому она только вздохнула и позволила ему уйти.

Но он, выйдя из пещеры, которая была его домом, впервые переправился через небольшой поток, и обогнув скалы, увидел раскинувшийся внизу мир. И ветер осени, которая золотила мир, мчась по склону горы, обжег холодом голые бока кентавра. Шеппералк поднял голову и фыркнул.

«Я теперь человек-лошадь!» – громко выкрикнул он; и прыгая со скалы на скалу, он помчался по долинам и пропастям, по краям и гребням лавин, пока не спустился в самые дальние равнины, навек оставив позади Атраминарианские горы.

Его целью была Зретазула, город Сомбелен. Как легенда о жестокой красоте Сомбелен и о чудесной ее тайне пришла из нашего мира в дивную колыбель расы кентавров, Атраминарианские горы, мне не ведомо. И все же в крови человека бывают приливы и древние течения, скорее всего, так или иначе связанные с сумерками, которые приносят ему слухи о красоте из самой дальней дали, как обнаруживаются в море растения, принесенные с еще не открытых островов. И этот прилив, действующий в крови человека, приходит из дивных краев его прародины, из легенд, из древности; он уводит человека в леса и в холмы; он пробуждает звуки древних песен. Так что, может быть, волшебная кровь Шеппералка потянулась в тех одиноких горах на дальнем краю мира к слухам, о которых знали только туманные сумерки и тайну которых доверяли только летучим мышам; ведь Шеппералк был куда ближе легендам, чем любой человек. Уверен, что он с самого начала направлялся в город Зретазула, где Сомбелен жила в своем храме; хотя весь белый свет, все его реки и горы пролегли между домом Шеппералка и городом, который он искал.

Когда ноги кентавра впервые коснулись травы этой мягкой плодородной почвы, он выхватил на радостях серебряный горн, он скакал и кружился, он носился по лугам; мир снизошел на него подобно деве с зажженной лампой, как новое и прекрасное чудо; ветер смеялся, давая Шеппералку дорогу.

Он нагнул голову, чтобы быть ближе к ароматам цветов, он подпрыгнул, чтобы быть ближе к невидимым звездам, он мчался через королевства, одним скачком перепрыгивая реки; как я поведаю Вам, живущим в городах, как я поведаю Вам, что он чувствовал, когда мчался вперед? Он чувствовал в себе силу, подобную силе твердынь Бел-Нарана; легкость, подобную легкости тех тончайших дворцов, которые волшебный паук возводит меж небесами и морем на побережьях Зита; стремительность, подобную стремительности птицы, мчащейся с утра, чтобы спеть среди шпилей какого-то города прежде, чем их коснется дневной свет. Он был верным спутником ветра. Радость его была подобна песне; молнии его легендарных родителей, младших богов, начали смешиваться с его кровью; его копыта стучали по земле. Он примчался в города людей, и все люди вздрогнули, ибо еще помнили древние мифические войны и теперь боялись новых сражений и страшились за судьбу человеческой расы. Нет, Клио не описывала этих войн; история не знает их, но что из этого? Не все мы сидели у ног историков, но все слушали сказки и мифы на коленях матерей. И не было никого, кто не испугался бы странных войн, когда люди увидели наяву Шеппералка, скачущего по общим дорогам. Так он миновал один город за другим.

Ночью он останавливался на отдых в тростниках у болот или лесов; перед рассветом он поднимался, торжествуя, и долго пил воду в темноте, и окунувшись в поток, мчался на какую-нибудь вершину, чтобы встретить восход солнца, и послать на восток радостную весть своего ликующего горна. И вот! Восход солнца пробуждался от шумного эхо, и равнины освещались наступлением нового дня, и лиги текли, как вода, льющаяся с вершин, и его веселый спутник, громко смеющийся ветер, и люди, и страхи людей, и их маленькие города; и затем огромные реки, и пустоши, и огромные новые холмы, и затем новые страны за ними, и множество городов людей, и рядом тот же старый друг, великолепный ветер. Королевство за королевством оставались позади, а дыхание ветра было рядом. «Это ли не дивно – скакать по доброй земле в юности», сказал молодой человек-лошадь, кентавр. «Ха, ха, ха», рассмеялся ветер холмов, и ветер равнин ответил ему.

Колокола звонили в ужасных башнях, мудрецы сверялись с пергаментами, астрологи искали знамений у звезд, старики делали осторожные предсказания. «Разве он не быстр?» – говорили молодые. «Как он счастлив!» – говорили дети.

Ночь за ночью приносили ему сон, и день за днем озаряли его скачку, пока он не прибыл в страны Аталонианцев, которые живут у границ мира, и от них он примчался в легендарные страны вроде тех, в которых он вырос по другую сторону мира, и которые лежали на самом краю мира и смыкались с вечными сумерками. И там могучая мысль достигла его неутомимого сердца, ибо он знал, что теперь приблизился к Зретазуле, городу Сомбелен.

День подходил к концу, когда он достиг цели, и облака, расцвеченные вечером, катились по равнине перед ним; он влетел в их золотой туман, и когда они скрыли мир от глаз кентавра, мечты пробудились в его сердце, и он романтично обдумал все те слухи о Сомблен, которые достигали его ушей, ибо существует сродство всего невероятного. Она обитала (сказал вечер по секрету летучим мышам) в небольшом храме на берегу одинокого озера. Роща кипарисов заслоняла ее от города, от Зретазулы, где сходятся все пути. И напротив храма стояла ее гробница, ее печальный приозерный склеп с открытой дверью, чтобы ее удивительная красота и столетия ее юности никогда не вызвали среди людей убеждения, что прекрасная Сомбелен бессмертна: ибо только ее красота и ее происхождение были божественны.

Ее отец был полу-кентавр, полу-бог; ее мать была дочерью пустынного льва и Сфинкс, наблюдавшей за пирамидами; – она была более таинственна, чем Женщина.

Ее красота была как сон, как песня; тот сон о вечной жизни снился волшебным росам, та песня пелась в неком городе бессмертной птицей, унесенной вдаль от родных берегов штормом в Раю.

свет за рассветом в сказочных горах и закат за закатом не могли сравниться с ее красотой; ни светлячки не ведали о ее тайне, ни все ночные звезды; поэты никогда не пели о ней, и вечера не знали ее смысла; утро тщетно завидовало тайне, тайна была скрыта от возлюбленных.

Она была девственной, безбрачной.

Львы не смогли добиться ее, потому что боялись ее силы, и боги не осмеливались любить ее, потому что знали, что она должна умереть.

Это и прошептал вечер летучим мышам, это и было мечтой в сердце Шеппералка, когда он галопом вслепую летел сквозь туман. И внезапно под его копытами во тьме равнины появилась расселина в легендарных странах, и Зретазула скрывалась в расселине, и купалась в вечерних лучах солнца.

Стремительно и осторожно он спустился к верхнему краю расселины, и вошел в Зретазулу внешними воротами, которые отворяются к звездам, и пронесся внезапно по узким улицам. Многие выскакивали на балконы, когда он, громыхая копытами, скакал мимо, многие высовывали головы из сияющих окон, как сказано в древней песне. Шеппералк не останавливался, чтобы принимать поздравления или отвечать на вызовы с военных башен, он пролетел вниз через земляные ворота подобно удару молнии своих родителей, и, подобно Левиафану, прыгнувшему к орлу, он ступил в воду между храмом и гробницей.

Он скакал с полузакрытыми глазами по ступеням храма, и, только смутно различая окружающее сквозь ресницы, схватил Сомбелен за волосы, не ослепленный пока еще ее красотой, и потащил ее прочь; и, прыгнув с ней в бездонную пропасть, куда воды озера падали в незапамятные времена, прыгнув в прореху в ткани мироздания, он забрал Сомбелен в неведомые края, чтобы быть ее рабом в течение всех столетий, отпущенных его расе.

Трижды дунул он, падая, в серебряный горн, столь же древний, как самый мир, в сокровище кентавров. Это были его свадебные колокола.


Одинокий идол



Мне достался от друга старый диковинный камень, слегка свиноподобный идол, которому никто не молился.

И когда я увидел его меланхоличное положение, увидел, как он сидел, скрестив ноги и внимая мольбам, держа небольшой бич, сломавшийся много лет назад (и никто не исправил бич, и никто не молился, и никто не шел с визжащей жертвой; а он был богом), тогда я сжалился над небольшой забытой вещью и молился ей так, как, возможно, молились давно, перед прибытием странных темных судов. И я склонился и сказал:

«O идол, идол из твердого бледного камня, неподвластного годам, O держатель бича, склони свой слух к моей мольбе.

O маленький бледно-зеленый образ, пришедший издалека, знай, что в Европе и в других окрестных странах слишком скоро уходят от нас сладость и песни и львиная сила юности: слишком скоро ее румянец исчезает, ее волосы становятся седыми, и наши любимые умирают; слишком хрупка красота, слишком далека слава, и годы летят слишком скоро; появляются листья и падают, все рушится; теперь осень царит среди людей, осень и жатва; здесь несчастья, борьба, смерть и плач, и все прекрасное не остается с нами, а исчезает, как сияние утра над водой.

Даже наши воспоминания тают со звуками древних голосов, сладостных древних голосов, которые больше не касаются нашего слуха; самые сады нашего детства исчезают, и тускнеет с годами даже наше духовное око.

O, нет больше друга Времени, ибо тихо мчатся его жестокие ноги, топча все самое лучшее и волшебное; я почти слышу рычание лет, бегущих за ним как собаки, и им потребуется совсем немного, чтобы разорвать нас.

Все, что красиво, оно сокрушает, как большой человек топчет маргаритки, все лучшее и совершеннейшее. Как чудесны маленькие дети людей. Это – осень всего мира, и звезды плачут, созерцая ее.

Поэтому не будь больше другом Времени, которое не дает нам существовать, и не будь добр к нему, но сжалься над нами, и позволь прекрасным вещам жить ради наших слез». Таким образом молил я из сострадания в один ветреный день свиноподобного идола, перед которым никто не преклонял колен.



В данном сборнике рассказы о том, что испытали Боги и люди в Ярните, в Авероне, в Зарканду и в других странах моих грез.

---------------------------------------------

Лорд Дансени

Пещера Кая



Великолепная коронация завершилась, крики радости утихли, и Ханазар, новый Король, воссел на троне Королей Аверона, чтобы вершить судьбы людей.

Его дядя, Ханазар Одинокий, умер, и наследник прибыл из далекого замка на юге, в сопровождении огромной процессии, в Илаун, цитадель Аверона; и там его провозгласили Королем Аверона и гор, и Повелителем всех стран, что простираются за горами.

Но теперь великолепная коронация миновала и Ханазар сидел вдали от дома, став очень могущественным Королем.

Тогда Король устал вершить судьбы Аверона и устал отдавать приказы. И Ханазар разослал герольдов по всем городам, дабы изречь:

«Слушайте! Воля Короля! Слушайте! Желание Короля Аверона и гор и Повелителя всех стран, что простираются за горами. Явитесь вместе в Илаун все, кто добился успехов в тайных искусствах. Слушайте!» И собрались в Илауне мудрые люди всех степеней волшебства, вплоть до седьмой, все, кто творил заклятья еще до Ханазара Одинокого; и они предстали перед новым Королем в его дворце, коснувшись руками ног властителя.

Тогда сказал Король магам:

«Есть у меня одно желание».

И они ответили:

«Земля касается ног Короля в знак повиновения».

Но Король ответил:

«Мое желание не имеет ничего общего с землей; я хотел бы найти нечто среди часов, которые минули, и среди дней, которые минули так же».

И все мудрецы молчали, пока не заговорил самый знающий из них, творивший заклинания седьмой степени. И он сказал сурово:

«Дни и часы, которые миновали, отправляются на вершину Агдоры, и там исчезают из вида, дабы никогда уже не возвращаться, ибо они не слышали повеления Короля».

Об этом писали многие мудрецы. Кроме того, в хрониках сохранились и описание аудиенции у Короля Ханазара, и слова, которые были там произнесены, но о дальнейших событиях никто не повествует. Однако люди рассказывают, как Король послал людей, чтобы пройти через все города, пока они не найдут того, кто окажется мудрее, чем маги, которые творили заклинания еще до Ханазара Одинокого. За горами, которые окружают Аверон, они нашли Сирана, козлиного пророка, который не был удостоен ни одной из магических степеней и который не творил заклятий перед прежним Королем. Его привели к Ханазару, и Король сказал ему:

«Есть у меня желание».

И Сиран ответил:

«Ибо ты – человек».

И Король сказал:

«Где находятся минувшие дни и часы?»

И Сиран ответил:

«Они скрываются в пещере далеко отсюда, и у пещеры стоит на часах один только Кай, и эту пещеру Кай хранит от Богов и людей с тех пор, когда совершилось Начало. Может быть, он позволит Ханазару войти внутрь». Тогда Король собрал слонов и верблюдов, которые несли груз золота, и испытанных слуг, которые несли драгоценные камни, и собрал армию, которая шла впереди каравана, и армию, которая следовала позади, и отправил гонцов, чтобы предупредить обитателей окрестных равнин, что Король Аверона отправляется в путь.

И он приказал Сирану указать путь к тому месту, где укрылись давние дни и забытые часы.

Минуя равнины и гору Агдору, спускаясь вниз по ее обрывистым склонам, ехал Ханазар Король, и две его армии следовали за Сираном.

Восемь раз ставилась фиолетовая палатка с золотой каймой для Короля Аверона, и восемь раз убиралась она, прежде чем Король и армии Короля прибыли в темную пещеру в темной долине, где Кай стоял на страже надо всеми минувшими днями. И лицо Кая было лицом воина, который завоевывал города и не брал пленных, и его фигура была фигурой Бога, но глаза были глазами животного; перед ним и предстал Король Аверона со слонами и верблюдами, несущими груз золота, и с верными слугами, несущими драгоценные камни.

Тогда сказал Король:

«Прими мои дары. Верни мне мое вчера с взмахами знамен, мое вчера с его музыкой и синим небом и всеми ликующими толпами, которые сделали меня Королем, вчера, которое сверкающими крыльями озарило мой Аверон». И Кай ответил, указывая на свою пещеру:

«Туда, опозоренное и забытое, сокрылось твое вчера. И кто среди пыльной кучи забытых дней станет унижаться до поисков твоего вчера?» Тогда ответил Король Аверона и гор и повелитель всех стран, что простираются за горами:

«Я паду на колени в твоей темной пещере и буду своими руками рыться в пыли, если так я смогу снова отыскать мое вчера и некоторые минувшие часы». И Король указал на груды золота, которые были навьючены на слонов и на безразличных верблюдов.

И Кай ответил:

«Боги предложили мне сверкающие миры и все, что есть за Гранью, и все, что есть в ее пределах, насколько простирается взор Богов – а ты пришел ко мне со слонами и верблюдами».

Тогда сказал Король:

«Среди садов моего дома я потерял час, о котором тебе хорошо известно, и я молю тебя, не принявшего никаких даров, которые принесены на слонах или верблюдах, вернуть мне из милосердия одну секунду, одно пыльное зерно, которое цепляется за тот час в куче, находящейся в пределах твоей пещеры». И при слове «милосердие» Кай рассмеялся. И Король направил свои армии на восток. Потом армии возвратились в Аверон и герольды кричали впереди:

«Грядет Ханазар, Король Аверона и гор и повелитель всех стран, что простираются за горами».

И Король сказал им:

«Достаточно сказать, что некто очень усталый, ничего не достигнув, возвращается из неудачного похода».

Так Король снова прибыл в Аверон.

Но говорят, что однажды вечером, когда садилось солнце, вошел в Илаун арфист с золотой арфой, желая получить аудиенцию у Короля.

И говорят, что люди отвели его к Ханазару, который одиноко сидел на своем троне. И сказал арфист:

«Есть у меня золотая арфа; и к ее струнам цеплялись подобно пылинкам какие-то секунды из забытых часов и мельчайшие фрагменты минувших дней».

И Ханазар взглянул на него, и арфист коснулся струн, и старые забытые вещи снова ожили, и раздались звуки песен и голосов, которые давно исчезли. Когда арфист увидел, что Ханазар внимает ему без гнева, его пальцы породили новые аккорды, блуждая по струнам, как Боги бродят по небесам, и золотую арфу окутал туман воспоминаний; и Король, наклонясь вперед и глядя прямо перед собой, видел в тумане уже не стены дворца, а видел долину с потоком, расскеающим ее надвое, и лес на склонах холмов, и старый замок, одиноко стоящий с южной стороны. И арфист, заметив странный взор Ханазара, сказал:

«Доволен ли Король, который повелевает Авероном и горами, и всеми странами, что простираются по ту сторону гор?»

И Король сказал:

«Видя, что я снова стал ребенком в далекой южной долине, как я могу сказать, какова воля великого Короля?»

Когда звезды засияли высоко над Илауном, а Король все еще сидел, глядя прямо перед собой, все его придворные покинули большой дворец, кроме одного человека, который остался, чтобы поддерживать огонь тонких светильников; с ними ушел и арфист.

И когда рассвет проник через тихие сводчатые проходы в мраморный дворец, заставив светильники побледнеть, Король все еще смотрел вперед, и так же он сидел, когда звезды вновь засияли в высоте над Илауном.

Но на следующее утро Король встал, послал за арфистом и сказал ему:

«Я снова Король, и ты, обладающий способностью останавливать уходящие часы и возвращать людям их забытые дни, ты должен стоять на часах моего великого завтра; и когда я отправлюсь побеждать Зиман-хо и сделаю мои армии могущественными, ты должен стоять между этим днем и пещерой Кая, и пусть дело мое и победа моих армий зацепятся за струны твоей золотой арфы, а не падут униженно в пещеру. Ибо мое завтра, которое таким звучным широким шагом идет, растаптывая мои мечты, будет слишком величественным, чтобы валяться вместе с забытыми днями в пыли минувших вещей. Но в какой-нибудь грядущий день, когда умрут Короли и все их дела забудутся, явится какой-нибудь арфист того времени, и с золотых струн пробудит он те дела, которые отзываются эхом в моих мечтах, пока мое завтра не шагнет дальше среди меньших дней и не поведает грядущим годам, что Ханазар был Королем».

И ответил арфист:

«Я буду стоять на часах над твоим великим завтра, и когда ты двинешься дальше, чтобы победить Зиман-хо и сделать твои армии могущественными, я буду стоять между твоим следующим днем и пещерой Кая, пока твои дела и победы твоих армий не зацепятся за струны моей золотой арфы, вместо того чтобы униженно пасть в пещеру. Так что, когда умрут Короли и все их дела забудутся, арфисты будущего пробудят с этих золотых струн великие дела твои. Все это я сделаю».

Люди нашего времени, которые постигли искусство арфиста, еще рассказывают о Ханазаре, как он был Королем Аверона и гор, и объявил о своих претензиях на некоторые страны, и как он выступил со своими армиями против Зиман-хо и сражался во многих великих битвах, и в последнем победном сражении пал. Но Кай, хоть и ждал с распростертыми когтями, желая забрать последние дни Ханазара, чтобы они могли оказаться в огромных кучах в его пещере, все еще не нашел их; он только забрал несколько более мелких дел и дни и часы меньших людей и был побежден тенью арфиста, который стоял между ним и миром.



Полтарниз, глядящий на океан



Толдиз, Мондат, Азирим – все это Глубинные Земли; часовые, расставленные вдоль их границ, моря не видят. Далее, к востоку, простирается пустыня, где от века не ступала нога человека; она желтая, куда ни кинь взгляд, и тут и там темнеют тени камней; в ней нежится Смерть, словно леопард под солнцем. С юга земли эти ограждены магией, с запада горами, а на севере – ревом и гневом Полярного ветра. Словно необъятная стена, воздвиглись западные горы. Они возникают из туманной дали и снова теряются вдали, и называется этот кряж Полтарниз, Глядящий на Океан. К северу алые скалы, отполированные и гладкие, где не встретишь ни травинки, ни даже мха, доходят до самых пределов Полярного ветра, а далее ничего нет, кроме гула его ярости. В Глубинных Землях царит мир, и прекрасны тамошние города, и не враждуют они между собою, но живут в тиши и благодати. И враг у них только один – время, ибо жажда и болезнь греются под солнцем в самом сердце пустыни и не заглядывают в Глубинные Земли. А призраки и вурдалаки, что бродят тропами ночи, не в силах проникнуть за магический пояс, ограждающий земли с юга. Благодатные города тамошние невелики, и все друг друга знают, и, встречаясь на улицах, благословляют друг друга по имени. И в каждом городе есть широкая, зеленая дорога, что выходит из какой-нибудь долины, либо из леса, либо от холмов, и петляет по городу между домами, пересекая улицы; и люди по ней не ходят, но каждый год, в назначенное время, по ней шествует Весна, явившись от цветущих лугов, и по воле ее на зеленой дороге распускаются анемоны – и все юные радости нехоженых лесных чащ, или глубоких, потаенных долин, или победоносных холмов, что гордо вознесли главу свою вдали от городов.

Порою по этой дороге проходят пастухи или возчики – те, что явились в город с другой стороны заоблачных хребтов, и горожане им не препятствуют, ибо есть шаг, что нарушает покой травы, а есть, что не нарушает, и каждый в сердце своем знает, что у него за шаг. А на залитых солнцем просторах полей и лугов и в сумрачных пределах низин, вдали от музыки городов и городского танца, рождается музыка сел и оживляет пляски сельские. Ласковым, близким и родным кажется людям солнце, и солнце к ним милостиво, и холит их лозы, так что и люди добры к маленьким обитателям лесов и чтят слухи о феях и легенды былого. Когда же огни далекого поселения вспыхивают у горизонта лучистой точкой и приветные золотые окна домов, мерцая, глядят в темноту, тогда древний и священный дух Поэзии, завернувшись в плащ до самых глаз, спускается с поросших лесом холмов и пробуждает к танцу темные тени, и шлет лесных обитателей на ночной промысел, и в следующее мгновение зажигает в своей травяной беседке крохотных светлячков, и смолкают сумеречные земли, и в тишине этой с далеких холмов доносится чуть слышный перезвон лютни. Во всем мире не найдется страны более счастливой и благоденствующей, нежели королевства Толдиз, Мондат и Азирим.

Из этих трех маленьких королевств, что называются Глубинные Земли, юноши часто уходили прочь. Уходили они один за одним, и никто не знал, почему, – знали только, что пробуждалась в них тоска о Море.

 тоске этой они почти не говорили: юноша обычно замолкал на несколько дней, а затем в один прекрасный день, на рассвете, покидал дом и медленно взбирался по крутому склону хребта Полтарниз, и, добравшись до вершины, оказывался по другую сторону гор и не возвращался более. Прочие оставались во Глубинных Землях и со временем старились, однако из тех, кто поднимался на кряж Полтарниз с незапамятных времен, не возвратился ни один. Многие из восходивших на Полтарниз, клялись вернуться. Однажды король отослал всех своих придворных, одного за другим, дабы они разгадали ему эту тайну, а затем ушел сам; никто из них не пришел назад.

А надо сказать, что обитатели Глубинных Земель поклонялись слухам и легендам о Море; и все, что пророки их узнали о Море, было записано в священной книге, и в праздничные дни или в дни скорби жрецы с величайшим благоговением зачитывали в храмах слова мудрости. Все храмы открывались на запад, чтобы ветра Моря свободно проникали под своды колоннад, и с востока храмы тоже оставались открыты, чтобы ветра Моря не задерживались, но летели дальше, куда бы уж там ни послало их Море. И вот какое предание о Море передавали из уст в уста жители Глубинных Земель, Моря никогда не видевшие. Говорили, что Море – это река, бегущая к Геркулесовым Столбам, что высятся на самом краю мира, под взглядом гор Полтарниз. И говорили еще, что все миры небес плывут по этой реке, подхваченные потоком, и что Бесконечность поросла густыми лесами, сквозь которые и течет река на своем пути, вместе со всеми мирами небесными. Среди гигантских стволов этих темных дерев, на ветвях которых самые малые листья – череда ночей, ходят боги. И когда жажда, сияя в пространстве, словно гигантское солнце, нисходит на зверя, божественный тигр крадется к реке напиться. Божественный тигр шумно лакает воду, заглатывая миры, и, прежде чем зверь утолит жажду и она перестанет сиять подобно солнцу, уровень реки изрядно понижается. Вот так немало миров оказались на мели и иссохли, и боги больше не ходят среди них, потому что поверхность их тверда и ранит ступни. Это – миры, лишенные судьбы, их обитатели богов не знают. А река все течет и течет вперед, и будет течь вечно. Имя этой реке – Ориатон, но люди называют ее Океаном. Такова Низшая Вера Глубинных Земель. А есть еще Высшая Вера, открытая немногим избранным. Согласно Высшей Вере Глубинных Земель, река Ориатон течет сквозь леса Бесконечности и вдруг с грохотом обрушивается через Край, откуда Время некогда призвало свои часы для войны с богами; и низвергается вниз, в кромешном мраке, где не вспыхивают огни ночей и дней, сплошным потоком, что милями не измерить, в бездны, где царит ничто.

По мере того, как шли века, единственная тропа, что вела к вершине Полтарниз, сделалась гладкой и утоптанной, и все больше юношей поднимались на гору, чтобы никогда больше не возвращаться. И по-прежнему не ведали в Глубинных Землях, на какую такую тайну глядит кряж Полтарниз. Ибо в безветреный и ясный день, когда люди безмятежно прогуливались по светлым улицам либо пасли стада на лугах, вдруг поднимался и налетал с Моря западный ветер. В серебристо-сером плаще налетал он, скорбный и звучный, и нес с собою властный зов Моря, алкающего костей человеческих. И тот, кто слышал этот зов, терял покой, и некоторое время не знал, чем себя занять, а спустя несколько часов вдруг вскакивал и пускался в путь, словно влеком неодолимой силой, обратив лик свой к горам Полтарниз, и говорил он, как принято говорить в тех краях, когда люди расстаются на недолгий срок: «Пока помнит сердце человеческое», что означает «Прощай на время»; но те, что его любили, видя, что взгляд его обращен к вершине Полтарниз, печально ответствовали: «Пока боги не позабудут», что означает «Прощай».

У короля земли Азирим была дочь, что играла с дикими лесными цветами, и с фонтанами в садах своего отца, и с синими небесными пташками, кои слетались к ее дверям зимой, ища укрытия от снега.

И была она прекраснее диких лесных цветов, и всех фонтанов в садах своего отца, и даже синих небесных птиц в роскошном зимнем оперении, когда они ищут укрытия от снега. Престарелые мудрые короли земель Мондат и Толдиз увидели однажды, как шла принцесса легкой походкой узкими тропами сада, и обратили взоры свои в туманы мысли, размышляя над судьбой Глубинных Земель. Пристально наблюдали они за девушкой в окружении царственных цветов, и еще когда стояла она одна в солнечном луче, и еще когда прохаживалась она взад-вперед мимо гордо вышагивающих пурпурных птиц, что королевские птицеловы вывезли из Асагехона. А когда принцессе исполнилось пятнадцать лет, король земли Мондат созвал Королевский Совет. И встретились с ним правители земель Толдиз и Азирим. И сказал король земли Мондат на Совете:

– Зов алчного и ненасытного Моря (и при слове «Море» три короля склонили головы) каждый год уводит из наших благословенных владений все больше и больше юношей, и до сих пор не разгадали мы тайны Моря и не удалось нам измыслить такой клятвы, что привела бы ушедшего назад. Но твоя дочь, о Азирим, прекраснее, чем солнечный свет, прекраснее, чем царственные цветы твои, что высоко вознесли венчики в ее саду; она милее и грациознее тех чужеземных птиц с пурпурно-белым оперением, что предприимчивые птицеловы привозят в скрипучих телегах из Асагехона. Тот, кто полюбит твою дочь, Хильнарик, кем бы он ни был, поднимется на вершину хребта Полтарниз и возвратится назад, чего не удавалось никому до него, и расскажет, что за зрелище открывается с горы Полтарниз, ибо похоже на то, что дочь твоя прекраснее Моря.

Тогда с Трона Совета поднялся король земли Азирим и молвил:

– Боюсь я, что изрек ты кощунственные слова противу Моря, и опасаюсь я, что добром это не кончится. Воистину не приходило мне в голову, что принцесса настолько прекрасна. Ведь совсем недавно была она дитя малолетнее, с вечно растрепанными кудрями, по моде принцесс до поры не уложенными; и убегала она в лесную глушь одна, без нянь, и возвращалась в изорванных одеждах вида совершенно неподобающего, и не внимала упрекам смиренно и кротко, но строила рожицы – и где, как не в моем мраморном дворе с фонтанами!

И молвил король земли Толдиз:

– Давайте приглядимся повнимательнее и давайте посмотрим на принцессу Хильнарик в пору цветения вишен, когда пролетают мимо гигантские птицы, знающие Море, дабы отдохнуть в глубинных краях, и если принцесса окажется прекраснее, нежели восход над нашими сокрытыми королевствами, когда вишневые сады стоят в цвету, вполне может статься, что она прекраснее Моря.

И ответствовал король земли Азирим:

– Боюсь я, что кощунственны эти речи, однако же поступлю я так, как порешили вы на совете.

И вот пришла пора цветения вишен. И как-то раз ночью король земли Азирим призвал дочь на открытый мраморный балкон. Над темными лесами вставала луна, огромная, круглая и священная, и все фонтаны слагали гимны ночи. И луна коснулась мраморных дворцовых фронтонов, и они замерцали мягким светом. И коснулась луна фонтанных источников, всех до единого, и серебристые колонны вспыхнули переливами волшебных огней. И покинула луна темные пределы леса и озарила весь белокаменный дворец с его фонтанами, и засияла на челе принцессы, и дворец земли Азирим лучился во тьме, так что издалека видно было светлое зарево, а фонтаны превратились в колоннады сверкающих драгоценных камней и песен. Поднимаясь все выше, луна творила музыку: казалось, еще немного – и слух смертных различит ее. И стояла там Хильнарик, дивясь и радуясь, облаченная в белое, и свет луны сиял на челе ее; и, наблюдая за нею с неосвещенной террасы, застыли короли земель Мондат и Толдиз. И признали они:

– Она прекраснее встающей луны.



А в другой день король земли Азирим призвал свою дочь на рассвете, и снова вышли они на балкон. И вот над миром вишневых садов поднялось солнце, и морские туманы потянулись над хребтом Полтарниз в сторону Моря; негромко перекликались дикие обитатели чащ, а голоса фонтанов затихали, и вот под сводами всех до единого мраморных храмов загремела песнь птиц, посвященных Морю. И стояла на балконе Хильнарик, озаренная светом небесных снов.

– Она прекраснее, чем утро, – объявили короли.

Однако еще раз испытали они красоту Хильнарик, и пригляделись к девушке, когда вышла она на террасу в закатный час, когда еще не опали лепестки вишневых садов, и вдоль всей опушки ближнего леса цвели рододендроны и азалии. И вот солнце опустилось за скалистые отроги Полтарниз, и морские туманы потоками хлынули с хребтов на глубинные земли. Мраморные храмы четко выделялись в вечернем воздухе, но сумеречная дымка разделила город и горы. Тогда с фронтонов Храма и с дворцовых карнизов вниз головами посыпались летучие мыши, но тут же расправили крылья и запорхали вверх-вниз под сводами темнеющих порталов; в золоченых окнах замерцали огни, люди запахнулись в плащи, укрываясь от серого морского тумана, послышались обрывки песен, и прекрасные черты Хильнарик стали святилищем тайн и грез.

– Красота принцессы затмевает все вокруг, – подтвердили короли, – но кто скажет, превзойдет ли она Море?

В зарослях рододендронов, обрамляющих дворцовые лужайки, припав к самой земле, затаился некий охотник – он явился туда с заходом солнца. Тут же поблескивало глубокое озеро: по берегам его цвели гиацинты, и невиданные цветы с широкими листьями покачивались на поверхности воды. В звездном свете гигантские быки-гариаки сходились к заводи утолить жажду, и, дожидаясь появления гариаков, охотник приметил облаченную в белое фигуру то принцесса вышла на балкон. Прежде, чем на небе зажглись звезды, прежде, чем к озеру сошлись гариаки, юноша покинул свое убежище и направился в сторону дворца, чтобы полюбоваться на принцессу поближе. На несмятых дворцовых лужайках мерцали росы; в полном безмолвии шагал он по траве, сжимая в руке могучее копье. В дальнем углу террасы три престарелых короля обсуждали красоту Хильнарик и судьбу Глубинных Земель. Ступая легко и неслышно, не растревожив вечерней тишины, молодой охотник, стороживший у заводи, подошел совсем близко прежде, чем заметила его принцесса. Увидев девушку прямо перед собою, он внезапно воскликнул:

– Она, верно, прекраснее Моря!

Принцесса обернулась и, по одежде и могучему копью догадалась, что перед ней – охотник за гариаками.

Услышав восклицание юноши, трое королей тихо сказали друг другу:

– Вот нужный нам человек.

И предстали они перед молодым охотником, и заговорили с ним, дабы испытать его. И сказали они так:

– Сэр, ты кощунствуешь противу Моря.

А юноша прошептал:

– Она прекраснее, чем Море.

Но возразили короли:

– Мы старше тебя, и мудрее, и знаем, что прекраснее Моря нет ничего.

И юноша снял головной свой убор и понурился, ибо понял, что говорит с королями, однако ответил:

– Клянусь копьем моим, она прекраснее Моря.

А принцесса все это время не сводила с него глаз, зная, что он охотник за гариаками.

Тогда король земли Азирим объявил приозерному стражу:

– Ежели ты поднимешься на вершину гор Полтарниз и возвратишься назад, что не удавалось еще никому, и поведаешь нам, что за чары или магия заключены в Море, мы простим тебе кощунственные речи, и ты возьмешь принцессу в жены, и отведут тебе место в Совете королей.

И радостно согласился молодой охотник. А принцесса заговорила с ним и спросила его имя. И ответствовал юноша, что зовут его Ательвок, и великая радость охватила его при звуке ее голоса.


И пообещал он трем королям отправиться в путь на третий день, и взобраться по склону хребта Полтарниз, и возвратиться назад, и вот какой клятвой заставили его поклясться в том, что вернется он в Глубинные Земли:

– Клянусь Морем, что уносит прочь миры, клянусь рекой Ориатон, что люди называют Океаном, клянусь богами и их тигром, клянусь судьбой миров, что, взглянув на Море, я возвращусь в Глубинные Земли.

Этой клятвой торжественно поклялся охотник в ту же ночь в одном из храмов Моря, однако трое королей более полагались на красоту Хильнарик, нежели на силу обета.

На следующий день Ательвок явился во дворец Азирим вместе с рассветом, покинув страну Толдиз и поспешив через поля на Восток, и Хильнарик вышла на балкон и встретила его на террасе. И спросила его принцесса, доводилось ли ему убивать гариака, и юноша заверил, что на его счету уже три, и поведал ей, как поразил первого у лесной заводи. Ибо, вооружившись отцовским копьем, спустился он к самой кромке озера и затаился там среди азалий, дожидаясь звезд; ибо с первой звездой гариаки сходятся к заводи утолить жажду; а пришел он слишком рано, и ждать предстояло слишком долго, и часы казались ему длиннее, нежели на самом деле. И вот все птицы вернулись в гнезда, и летучая мышь покинула свое убежище, и миновал час диких уток, но гариаки так и не показались, и Ательвок решил уж было, что они не придут. И как только опасение его переросло в уверенность, кусты бесшумно раздвинулись, и вот уже гигантский бык-гариак стоит напротив него у самой воды, и огромные рога его расходятся в разные стороны и на концах загибаются вверх, и от одного острия до другого будет добрых четыре шага. Ательвока зверь не заметил, ибо находился на противоположном берегу заводи, а подкрасться к нему в обход возможным не представлялось (ибо гариаки, что в сумраке лесных чащ видят плохо, полагаются по большей части на слух и чутье). И пока бык стоял там, подняв голову, в каких-нибудь двадцати шагах от охотника, юноша измыслил план. И вот бык опасливо принюхался, поводя ноздрями, и прислушался, а затем опустил могучую голову к самой поверхности и принялся пить. В это самое мгновение Ательвок скользнул в озеро и стремительно поплыл сквозь пронизанную водорослями толщу воды, между стеблей невиданных цветов, что раскинули широкие листья на озерной глади. А копье Ательвок держал прямо перед собой, крепко-накрепко сжав пальцы левой руки, так, чтобы острие не торчало над водой, и, ни разу не поднявшись на поверхность, несся вперед, увлекаемый силой отталкивания, и проплыл, не запутавшись в стеблях цветов. Когда Ательвок прыгнул в заводь, зверь, должно быть, резко вскинул голову, испугавшись всплеска, а затем прислушался и принюхался, и, не услышав и не учуяв ничего подозрительного, застыл на несколько мгновений, потому что именно в этой позе застал его Ательвок, вынырнув у самых ног чудовища и с трудом переводя дыхание. Не теряя ни секунды, охотник нанес удар и вогнал копье прямо в шею зверя, прежде чем могучая голова и грозные рога надвинулись на него. В следующее мгновение Ательвок вцепился в один из гигантских рогов, и гариак помчал его с головокружительной быстротой через кусты рододендронов, и скакал бык, покуда не рухнул, но тут же снова поднялся и испустил дух стоя, сопротивляясь из последних сил, залитый собственной кровью.

Хильнарик слушала; и казалось девушке, будто один из героев древности возродился к жизни в сиянии славы своей легендарной юности.

Долго прогуливались они взад и вперед по террасам, говоря те слова, что не раз произносились до них и после них, и что уста еще не созданные станут произносить снова и снова. А вдали высился горный кряж Полтарниз, любуясь на Море.


И вот настал день, когда Ательвоку пришла пора отправиться в путь. И сказала ему Хильнарик:

– В самом ли деле и вправду ли ты непременно вернешься, только один взгляд бросив с вершины хребта Полтарниз?

И отвечал Ательвок:

– Воистину я вернусь, ибо голос твой прекраснее, чем гимны жрецов, нараспев воздающих хвалы Морю, и пусть даже много морей-притоков впадают в Ориатон, и все они сольют красоту свою воедино перед моим взором, все равно возвращусь я, клятвенно повторяя, что ты прекраснее их всех.

И отозвалась Хильнарик:

– Голос сердца моего подсказывает мне, или, может быть, древнее знание или пророчество, или сокровенная мудрость, что не суждено мне снова услышать твой голос. И за это я тебя прощаю.

Но Ательвок, повторяя слова уже произнесенной клятвы, отправился в путь, то и дело оглядываясь назад, покуда склон не сделался слишком крут, так что теперь юноша внимательно глядел себе под ноги. Вышел он поутру, и поднимался весь день, почти не отдыхая, по тропе, где каждая выбоина была отполирована поступью многих прошедших до него. Еще до того, как странник добрался до вершины, солнце скрылось, и над Глубинными Землями мало-помалу сгущалась мгла. А юноша рванулся вперед, дабы увидеть до темноты все то, что готовы были открыть ему горы Полтарниз. Сумерки уже воцарились над Глубинными Землями, и в пелене морского тумана мерцали и вспыхивали огни городов, когда достиг Ательвок вершины, и впереди него солнце еще не ушло за горизонт.

Внизу, перед ним, раскинулось древнее неспокойное Море, улыбаясь и напевая еле слышно. Море укачивало крохотные корабли с переливчатыми парусами, и в ладонях своих хранило старинные оплаканные обломки, и мачты, испещренные вызолоченными гвоздями, что Море в гневе сорвало с надменных галеонов. И великолепие солнца отразилось в волнах, что несли плавник с островов пряностей, вздымая позлащенные главы. Серебристые струи морских течений скользили на юг, словно угрюмые змеи, что любят издали – тревожной, смертоносной любовью. И весь необъятный водный простор, мерцающий в лучах заката, и волны, и течения, и белоснежные паруса кораблей – все это вместе походило на лик незнаемого, нового божества, что впервые заглянуло в глаза человеку, лежащему на смертном одре; и Ательвок, глядя на дивное Море, понял, почему мертвые не возвращаются: есть нечто, что мертвые ощущают и знают, но живые никогда не поймут, даже если бы мертвые явились и поведали им обо всем. Море улыбалось юноше, радуясь предзакатному великолепию. Тут же раскинулась гавань, приют кораблей, и осиянный солнцем город стоял у самого берега, и бродили по улицам люди, одетые в невообразимые наряды далеких заморских земель.

Пологий склон, осыпающийся и каменистый, вел от вершины хребта Полтарниз к морскому берегу.

Долго стоял там Ательвок, печалясь и скорбя, ибо вошло в его душу нечто такое, что не дано было понять обитателям Глубинных Земель, ведь мысли их не выходят за пределы трех маленьких королевств. Затем, наглядевшись на блуждающие корабли, и на невиданные товары чужих земель и на непознанные оттенки, вспыхнувшие на челе Моря, юноша обратил лик свой во тьму и к Глубинным Землям.

В это самое мгновение Море запело предзакатную погребальную песнь, оплакивая все зло, что совершило во гневе, и все невзгоды, навлеченные им на бесстрашные корабли; и в голосе тиранствующего Моря слышались слезы, ибо любило оно потопленные галеоны, и призывало оно к себе всех людей и все живое, дабы искупить содеянное, ибо воистину любило оно кости, унесенные волнами вдаль.

 
Ательвок повернулся и, сделав шаг, ступил на осыпающийся склон, а затем шагнул еще, и спустился чуть ближе к Морю; а в следующее мгновение грезы подчинили его себе и решил он: люди несправедливы к дивному Морю, потому что оно порою бывало немного злым и самую малость жестоким; юноша чувствовал: прибой ярится потому, что любил погибшие галеоны. Ательвок шел все вперед и вперед, и под ногой его осыпались камни, и когда погасли сумерки и засияла первая звезда, он добрался до золоченого взморья и пошел дальше, пока пена не заплескалась у его колен; и услышал он благословение Моря, похожее на молитву. Долго стоял он так, пока над головой его загоралась одна звезда за другой, отражаясь в волнах; все больше и больше звезд вставало из-за Моря, в гавани замерцали огни, на судах вспыхнули фонари, полыхала пурпурная ночь; и взгляду далеких богов Земля казалась слепящим огненным шаром. Потом Ательвок отправился в гавань и встретил многих юношей из числа тех, кто покинул Глубинные Земли до него; ни один не желал вернуться к народу, никогда не видевшему Моря; многие напрочь позабыли три крохотных королевства; ходили слухи, что встарь кто-то попытался вернуться назад, да только по осыпающемуся, ненадежному склону подняться не представлялось возможным…

Хильнарик так и не избрала себе мужа. Приданое свое она завещала на постройку храма, где станут проклинать океан.

Раз в год, с торжественными церемониями, под сводами этого храма жрецы волны Моря, и луна заглядывает в храм и проникается отвращением к жрецам.

После пожара



Когда это случилось – неведомое число лет спустя, и мир поразила черная, не отмеченная на карте звезда, некие огромные существа из другого мира явились на пепелище, чтобы взглянуть, не осталось ли там чего-нибудь, что стоило бы запомнить. Они говорили о больших вещах, которые были известны миру; они упомянули мамонта. И затем они увидели храмы человека, тихие и лишенные окон, взиравшие вокруг подобно пустым черепам.

«Здесь было нечто большое», сказал один, «в этих огромных местах. Это был мамонт». «Нечто большее, чем он», сказал другой.

И затем они обнаружили, что величайшей вещью в мире были мечты человека.


Пришествие моря



Когда-то моря не существовало вовсе, и Боги бродили по зеленым равнинам земли.

На склоне забытых лет Боги восседали на холмах, и все малые реки мира дремали, свернувшись, у Их ног, когда Слид, новый Бог, миновал звезды и внезапно появился в тайном уголке космоса. И за Слидом шли миллионы волн, сметая сумерки у него за спиной; и Слид опустился на Землю в одной из огромных зеленых долин, которые разделяют южные земли, и здесь он расположился на ночлег, а все его волны разлеглись вокруг. Но слуха Богов, восседавших на Своих вершинах, коснулся новый крик, разнесшийся над зелеными краями, которые лежат у подножмия холмов, и Боги сказали:

«Это не крик жизни, но все же это и не шепот смерти. Что же за новый крик, которого Боги никогда не дозволяли, все же достиг ушей Богов?» И Боги, соединив свои усилия, воззвали к югу, призывая южный ветер. И снова Боги вскричали все вместе, обращаясь к северу, призывая северный ветер; и таким образом Они собрали все четыре ветра и послали их в низины, чтобы найти того, кто издал этот новый крик, и изгнать его.

Тогда все ветры оседлали свои облака и понеслись вперед, пока не прибыли в большую зеленую долину, которая разделяет юг надвое, и там повстречали они Слида со всеми его волнами. Тогда Слид и эти четыре ветра боролись друг с другом, пока ветры не утратили свои силы, и они побрели назад к Богам, своим хозяевам, и сказали:

«Мы встретили это новое существо, которое низошло на землю, и сражались против его армий, но не могли изгнать его; и новое существо красиво, но очень сурово, и оно приближается к Богам». А Слид все шел вперед и вел свои армии по долине, и дюйм за дюймом и миля за милей он завоевывал страны Богов. Тогда со Своих холмов Боги послали вниз великое множество утесов на тяжелых красных камнях, и приказали им выступить в поход против Слида. И утесы спускались, пока не достигли цели и не предстали перед Слидом. Тогда они склонили свои головы и нахмурились и стояли твердо, оберегая страны Богов от энергии моря, закрывая мир от Слида. Тогда Слид послал несколько наименьших волн, чтобы найти противостоящую ему силу, и утесы разрушили эти волны.

Но Слид возвратился и собрал вместе орды своих самых огромных волн и швырнул их против утесов, и утесы разрушили их. И снова Слид призвал из глубин множество могущественных волн и послал их против стражи Богов, и красные камни отразили атаку. И еще раз Слид собрал свои великие волны и швырнул их против утесов; и когда волны были рассеяны подобно тем, что были до них, ноги утесов утратили твердость, и их лица были искажены и разбиты. Тогда во все расселины, которые появились на камнях, Слид послал свою самую огромную волну, и другие следовали за ней, и сам Слид ухватил несколько огромных камней своими когтями и сокрушил их и растоптал ногами. И когда шум возвестил победу моря, по изломанным остаткам красных утесов армии Слида вошли в длинную зеленую долину.

Тогда Боги издалека заслышали, как Слид ликует и поет триумфальную песнь над Их разбитыми утесами, и даже шаги его армий звучали все ближе и ближе в ушах Богов.

Тогда Боги воззвали к тверди земной, чтобы спасти Свой мир от Слида, и твердь земная собралась, и двинулась вперед большой белой линией сверкающих утесов, и остановилась перед Слидом.

Тогда Слид замер и успокоил свои легионы, и в то время как его волны стихали, он мягко напевал песню вроде тех, которые когда-то давно беспокоили звезды и вызывали у сумерек слезы.

Сурово стояли начеку белые утесы, чтобы спасти мир Богов, но песня, которая когда-то беспокоила звезды, разливалась подобно стону при пробуждении жгучего желания, пока мелодия не коснулась ног Богов. Тогда синие реки, которые дремали, свернувшись клубком, открыли сверкающие глаза, распрямились, зашевелились, помчались, и, двигаясь среди холмов, отправились на поиски моря. И пересекая мир, они достигли наконец того места, где высились белые утесы, и, подобравшись сзади, раскололи их здесь и там и пробрались наконец сквозь разрушенные преграды к Слиду. И Боги разгневались на изменившие Им потоки.

Тогда Слид перестал напевать песню, которая соблазняла мир, и собрал свои легионы, и реки увенчали главы свои волнами, и понеслись вперед, наступая на утесы Богов. И везде, где реки разрушили преграды утесов, пробрались армии Слида, поднимаясь в расщелины, обращая утесы в острова и уничтожая острова вовсе. И Боги на Своих вершинах услышали еще раз голос Слида, одержавшего победу над Их утесами.

Уже более половины мира подчинилось Слиду, и все равно его армии двигались вперед; и народ Слида, рыбы и длинные угри, обитал в гаванях, которые некогда были так дороги Богам. Тогда Боги испугались за Свои владения, и к самым дальним священным отрогам гор, к самому сердцу холмов Боги двинулись всей толпой и там повстречали Тинтаггона, гору из черного мрамора, свысока взирающую на землю, и так обратились к нему божественными Своими голосами:

«O старейшая из наших гор, когда впервые творили мы землю, мы создали тебя, а после того расположили поля и пустоши, долины и другие холмы у твоего подножия.

И теперь, Тинтаггон, твои древние владыки, Боги, стоят перед новой вещью, которая свергает все старое. Поэтому ступай, Тинтаггон, и встань против Слида, чтобы Боги остались Богами, а земля осталась зеленой».

И вняв голосам своих отцов, Древних Богов, Тинтаггон шагнул вниз ввечеру, оставляя позади себя широкий сумеречный след: и шествуя по зеленой земле, спустился он к Амбрадии, что у края долины, и там встретился с авангардом жестоких армий Слида, завоевывающих мир.

И против него Слид швырнул силу целого залива, который обвился вокруг колен Тинтаггона и струился по бокам от него, а затем пал и сгинул без следа. Тинтаггон все еще твердо стоял за честь и владычество своих владык, Древних Богов. Тогда Слид приблизился к Тинтаггону и сказал: «Заключим же теперь перемирие. Отступи от Амбрадии и позволь мне преодолеть твои отроги, чтобы мои армии могли войти в долину, которая отворяет мир, чтобы зеленая земля, которая дремлет у ног древних Богов, узнала, что Богом теперь стал Слид. Тогда мои армии больше не станут сражаться с тобой, и мы с тобой наравне станем владыками всей земли, когда весь мир воспоет хвалу Слиду, и только твоя вершина будет возноситься на моими армиями, когда все соперничающие с тобой холмы погибнут. И я облачу тебя во все одежды моря, и все, что я похитил в тайных городах, будет возложено у твоего подножия. Тинтаггон, я победил все звезды, мои песни разносятся по всему космосу, я одержал верх над Маном и Канагатом на самом дальнем краю миров, и ты и я должны быть равными властителями, когда Древние Боги исчезнут и зеленая земля познает Слида. Взгляни на меня, окруженного синим сиянием, украшенного тысячей улыбок, удовлетворяющего тысячи капризов». И Тинтаггон ответил: «Я могуч и черен и у меня лишь одно желание, и оно таково – защитить моих хозяев и их зеленую землю».




Тогда Слид вернулся назад, рыча, и созвал вместе волны целого моря и послал им своим волшебным напевом прямо в лицо Тинтаггона. Тогда с мраморного фронтона Тинтаггона море бросилось назад, рыдая над изломанными берегами, и волна за волной возвращалась к Слиду, повторяя: «Тинтаггон стоит». Вдали от разбитого берега, который лежал у ног Тинтаггона, Слид долго отдыхал и потом послал наутилусы дрейфовать вверх и вниз пред очами Тинтаггона, и он и его армии сидели, напевая праздные песни мечтательных островов далекого юга, тихих звезд, ими украденных, сумеречных вечеров и давно минувших эпох. И все равно Тинтаггон стоял, опираясь ногами прямо на край долины, защищая Богов и Их зеленую землю от моря.

И все время, пока Слид пел свои песни и играл с наутилусами, которые плавали то вверх, то вниз, он собирал вместе океаны. Однажды утром, когда Слид пел о древних кошмарных войнах, и о чудеснейших мирах, и о мечтательных островах, и о южном ветре и солнце, он внезапно выпустил все пять океанов из глубин, чтобы напасть на Тинтаггона. И эти пять океанов прыгнули на Тинтаггона и пронеслись у него над головой. Один за другим океаны ослабляли хватку, один за другим падали они назад в глубину, а Тинтаггон все стоял, и тем утром сила всех пяти океанов лежала мертвой у ног Тинтаггона.

То, что Слид завоевал, он все еще удерживал, и не осталось теперь на юге великих зеленых долин. Но все, что отстоял Тинтаггон в сражении со Слидом, досталось Богам. Очень тихо лежит теперь море у ног Тинтаггона – там, где он стоит, почерневший, среди крошащихся белых утесов, и красные камни свалены у его подножия. И часто море отступает далеко от берега, и часто волна за волной наступает, маршируя подобно движущейся армии, и все могут еще вспомнить великую битву, в которую вступил некогда Тинтаггон, когда он охранял Богов и зеленую землю от Слида.

Иногда в своих снах раненые на войне солдаты Слида все еще поднимают головы и издают боевой клич; тогда темные облака собираются у смуглого лба Тинтаггона, и он угрожающе приподнимается, и его можно разглядеть издалека – с кораблей, странствующих там, где он некогда победил Слида. И Боги прекрасно знают, что пока стоит Тинтаггон, Они и Их мир остаются в безопасности; а нанесет ли когда-нибудь Слид новый удар по Тинтаггону – то сокрыто среди тайн моря.


Птица дурного глаза



Те наблюдательные жители улицы Бонд-стрит, которым известны ее традиции, прекрасно поймут мое удивление, когда, войдя в лавку ювелира, я обнаружил, что никто не следит пристально за каждым моим движением. Более того, даже когда я взял в руки небольшую камею, и тогда приказчики не сгрудились вокруг меня. Я двинулся вглубь лавки, и все равно не появился ни один, чтобы ненавязчиво сопровождать меня.

Тогда, придя к заключению, что в ювелирном деле произошел некий невообразимый переворот, я (любопытство мое уже было изрядно подогрето) отправился к забавному старику, лишь наполовину похожему на человека, а больше – на демона, который торговал древностями в окрестностях Сити, и заодно снабжал меня сведениями о том, что случилось на Краю Мира. И вот, сразу после понюшки верескового снадобья, что служило ему вместо нюхательного табака, он сообщил мне невероятно важную новость: господин Нипи Танг, сын Тангобринда, вернулся с Края Мира и все еще находится в Лондоне.

Сведения эти могут показаться не имеющими значения для тех, кто не знает, откуда появляются сокровища; но если я скажу, что единственный похититель сокровищ, которого наймет любой ювелир Вест-Энда после того, как знаменитого Тангобринда постигла его незавидная судьба, и есть тот самый Нипи Танг, и что даже в Париже вряд ли найдется достойный соперник ловкости его пальцев и быстроте его ног, когда, скинув башмаки, в одних чулках он пробирается к своей цели, то станет ясно, почему ювелиры с Бонд-стрит не проявляли особенной заинтересованности в своем залежалом товаре.

Тем летом в Лондоне появились большие бриллианты и несколько неплохих сапфиров. В удивительных царствах, лежащих за пределами Востока, правители, вызывающие у просвещенных европейцев достойное удивление, вдруг узнавали, что с их тюрбанов исчезло наследие древних войн, и то там, то здесь хранители сокровищ корон, которым не повезло, и которые не услышали легкую поступь босого Нипи Танга, умирали после допросов долгой, мучительной смертью.

А в Отеле «Грейт Магнифисент» ювелиры дали обед в честь Нипи Танга; окна в этом зале не открывались уже пять лет, и за обедом подавали вино, по гинее за бутылку, неотличимые от настоящего шампанского, и сигары, по полкроны за штуку, неотличимое от настоящих гаванских сигар – да на них и были гаванские наклейки – и для Нипи Танга обед был великолепен.

В том году в моде были изумруды. Некто по фамилии Грин только что пересек Ла-Манш на велосипеде, и ювелиры уверяли своих покупателей, что зеленые камни – а «Green» означает «зеленый» – будут особенно хороши, чтобы отдать дань этому замечательному событию, и рекомендовали покупать изумруды.

И вот некий ростовщик из Чипсайда, новоявленный лорд, разделил свои барыши на три равные части: одну на покупку титула, имения с парком и двадцати тысяч фазанов, которые там абсолютно необходимы, одну на поддержание своего положения, а третью часть он положил в банк за границей, рассудив, что, с одной стороны, так будет легче обмануть королевских сборщиков налогов, а с другой стороны, как ему казалось, дни аристократии сочтены, и что в любой момент ему, возможно, придется начинать все с начала, где-нибудь в другом месте.


В расходы на поддержание положения он включил покупку драгоценностей для своей супруги, и так получилось, что лорд Кастльнорман заказал двум известным ювелирам с Бонд-стрит, господам, известным как Гросвенор и Кэмпбелл, несколько пристойных изумрудов на сумму в 100 000 фунтов.

Однако изумруды, предлагаемые на продажу, были небольшими и, так сказать, не первой свежести, и Нипи Тангу пришлось отправляться в путь сразу, и недели не пробыв в Лондоне. Я вкратце расскажу о его плане. Немногие знали его, поскольку там, где пахнет шантажом, чем меньше у тебя доверенных лиц, тем лучше (что, вообще говоря, в той или иной степени справедливо и во всем остальном).

На берегах опасных морей Ширура Шан растет одно дерево, словно бы только для того, чтобы именно на его ветвях, и больше нигде, строила свое гнездо Птица Дурного Глаза. До Нипи Танга дошел слух, который, впрочем, был правдой, что если эта птица улетит в Страну Фей до того, как проклюнутся птенцы из трех отложенных ей яиц, яйца обязательно превратятся в изумруды, но если птенцы проклюнутся раньше, быть беде.

Когда он упомянул об этих яйцах в разговоре с господами Гросвенором и Кэмпбеллом, они сказали: «То, что надо»; они были немногословны, когда говорили по-английски, поскольку английский не был для них родным языком.

Итак, Нипи Танг отправился в путь. На станции Королевы Виктории он купил фиолетовый билет. Он проехал Херн Хилл, Бромли и Бикли, и дальше Сент-Мери Крей. В Эйнсфорде он сошел с поезда и направился вдоль тропинки, петляющей в зарослях меж холмов. И на вершине одного из холмов, в рощице, где уже давно отцвели анемоны и куда вслед за Тангом вплыл запах мяты и тимьяна, он снова нашел знакомую тропку, проложенную в незапамятные времена, неожиданную, как чудо – тропку, что ведет к Краю Мира. Почти ничего не значили для него священные тайны этой тропы, родственные тайнам самой земли, поскольку шел он по делу, и почти ничего не значили бы они для меня, если бы я когда-либо решился доверить их бумаге. Достаточно будет сказать, что он шел по этой тропе, уводящей его все дальше и дальше от тех полей, что известны нам, и все это время бормотал себе под нос одно и то же: «Что если птенцы проклюнутся? Тогда быть беде.» То очарование, которое всегда присуще этим безлюдным местам за меловыми холмами Кента, становилось все сильнее по мере того, как он продолжал свой путь. Все более странным и необычайным становилось все, что окружало Тропинку к Краю Мира. Не раз сумерки, полные всех своих тайн, спускались над его головой, не раз над его головой появлялись звезды; не раз небо занималось рассветным огнем под звон серебристых колокольчиков – и, наконец, появились пограничные дозоры эльфов и Танг увидал вдали сияющие вершины трех гор Страны Фей, что возвещало конец его путешествия. И вот, шагая осторожно (каждый шаг причинял боль, ибо берега мира покрыты огромными кристаллами), он вышел к опасному морю Ширура Шан, и увидел, как оно заносит песком обломки упавших звезд, увидел его и услышал его рев, рев моря, по которому не плавают корабли, моря, что между Землей и родиной фей колышется под ударами ветра, которого нет среди четырех ветров нашего мира. И здесь, на седом берегу, под покровом тьмы – а тьма скользила наклонно вниз с небес, словно замышляя недоброе – здесь стояло это одинокое дерево, роняющее листья с искривленных ветвей. Это было не лучшее место для ночлега, а ночь уже опустилась на берег, вся в мириадах звезд, и звери, что грыскали вокруг (посмотрите в любой словарь – там нет этого слова), смотрели из тьмы на Нипи Танга. И там, на нижней ветке – рукой подать – он ясно увидел Птицу Дурного Глаза: она сидела на том самом гнезде, о котором и шла молва. Она смотрела в сторону трех загадочных гор, далеко за опасным морем, в ущельях между которыми и раскинулась Страна Фей.

И хотя осень еще не пришла на поля, известные нам, на том берегу уже близилось зимнее солнцестояние, то самое время, когда, как было известно Тангу, должны проклюнуться птенцы. Неужели он просчитался и опоздал всего на минуту? Но птица уже готовилась к перелету, уже трепетали кончики ее крыльев, и взгляд ее был прикован к Стране Фей. Тангу оставалась одна лишь надежда, и он пробормотал молитву тем языческим богам, опасаться злобы и мстительности которых у него были все основания. Видимо, было слишком поздно, или молитва была слишком краткой, чтобы умиротворить их, ибо это и был момент солнцестояния, и треск ломающейся скорлупы был едва слышен в грохоте моря Ширура Шан, и Птица Дурного Глаза исчезла, и Нипи Танг понял, что беда пришла; мне недостает храбрости рассказывать далее.

«Ну?» – спросил лорд Кастльнорман господ Гросвенора и Кэмпбелла несколько недель спустя. «Что-то вы вроде и не шевелитесь с этими вашими камушками?»


Шторм



Они увидели небольшое судно, которое было далеко в море и которое носило имя «Petite Esperance». И из-за его изодранной оснастки и его необычного облика, какой мог иметь корабль из неведомых стран, они сказали: «Это не то судно, которое следует приветствовать, встречать или даже спасать из рук моря». И море восстало, как морю привычно, и маленькое судно из дальних краев было в его руках, и более ничтожными, чем когда-либо, казались его слабые мачты с парусами фантастических очертаний и с иностранными флагами. И море издало громкий триумфальный звук, на какой только море и способно. И затем возникла волна, которая была очень сильна, как девятый сын урагана и прилива, и скрыла маленькое судно и скрыла весь дальние части моря. И на это сказали стоявшие на твердой сухой земле: «Это было только маленькое, ничего не стоящее иностранное судно. Оно исчезло в море, и это хорошо и правильно, что шторм уничтожил его». И они отвернулись и наблюдали за маневрами купеческих судов, которые загружались специями и серебром; год за годом они приветствовали их в порту и хвалили их товары и давно знакомые паруса. И много лет минуло.

И наконец с палубами и бортами, покрытыми золотой тканью; со старыми попугаями, которые знавали трубадуров, певших славные песни и чистивших их золотые перья; с полным трюмом изумрудов и рубинов; переполненный Индийской добычей; свертывающий свои истомленные в пути дивные паруса, галеон скользнул в порт, закрывая солнечный свет купеческим судам и ло! – он встал в ряд у крутого обрыва.

«Кто ты?» спросили они, «чудесное странствующее судно?»

И получили ответ: «Petite Esperance».

«O!» сказали люди на берегу. «Мы думали, что вы давно утонули в море».

«Утонули в море?» пропели моряки. «Мы не могли утонуть в море – у нас на борту были боги».



Последний сон Бваны Кублы

По жарким и влажным низинам, что лежат по ту сторону экватора, там, где цветут чудовищные орхидеи, где жуки размером с мышей сидят на палатках, где огни светляков скользят в ночи подобно маленьким движущимся звездам, – там пробирались путешественники три дня через леса кактусов, пока не вышли на открытые равнины, где бродят антилопы бейза.

И они были довольны, когда добрались до колодца, где ступала прежде нога только одного белого человека, и набрали воду в том месте, которое аборигены называли лагерем Бваны Кублы.

Колодец находился в трех днях пути от ближайшего источника воды, и когда Бвана Кубла дошел сюда три года назад, сотрясаясь всю дорогу от малярии и с ужасом обнаружив пересохший источник, он решил умереть здесь, а в этой части мира подобные решения всегда фатальны. В любом случае он был обречен на смерть, но до тех пор его удивительная решимость и особенно жуткая сила характера, изумлявшая его проводников, поддерживала в нем жизнь и направляла его сафари.

У него, без сомнения, было имя, некое обычное имя вроде тех, которые красуются едва ли не сотнями над множеством магазинов в Лондоне; но это имя давно забылось, и ничто не выделяло воспоминания о нем среди воспоминаний обо всех прочих мертвецах, кроме имени «Бвана Кубла», которое ему дали кикуйю.

Нет сомнения, что он был просто испуганным человеком, который все еще боялся за свою жизнь, когда его рука не могла больше поднять кибоко, когда все его спутники понимали, что он умирает, и до того самого дня, когда он все-таки умер. Хотя его нрав был ожесточен малярией и экваториальным солнцем, ничто не разрушило его волю, которая до самого последнего мгновения оставалась полной маниакальной силы, выражаясь во всем, и осталась таковой после смерти, как говорят кикуйю. Страна должна была иметь могучие законы, чтобы изгнать Бвану Кублу или его дух – и неважно, какая это страна.



Утром того дня, когда они должны были прибыть в лагерь Бваны Кублы, все проводники пришли в палатки путешественников, выпрашивая доу. Доу лекарство белого человека, которое излечивает все зло; чем противнее оно на вкус, тем лучше. Они хотели этим утром удержать дьяволов на расстоянии, ибо слишком близко подошли к местам, где нашел свой конец Бвана Кубла.

Путешественники дали им хинин.

К закату они пришли в сampini Бваны Кублы и нашли там воду. Если бы они не нашли воды, многие из них, должно быть, умерли бы, и все же ни один не чувствовал никакой благодарности к этому месту: оно казалось слишком зловещим, слишком полным гибелью, слишком много беспокойства причиняли почти незримые, непреодолимые вещи.

И все аборигены явились снова за доу, как только были установлены палатки, чтобы защититься от последних снов Бваны Кублы, которые, как они говорят, остались, когда участники последнего сафари забрали тело Бваны Кублы в цивилизованные края – показать белым людям, что они не убивали его, поскольку иначе белые люди могли бы не поверить, что они не убили Бвану Кублу.

И путешественники дали им еще больше хинина, такую дозу, которая плохо подействовала на нервы, и той ночью у походных костров не было никаких приятных разговоров; все говорили о мясе, которое ели, и о рогатом скоте, которым владели, а потом мрачная тишина повисла над всеми кострами и маленькими брезентовыми укрытиями. Аборигены сказали белым людям, что город Бваны Кублы, о котором он думал в самом конце (и где, как уверяли проводники, он был некогда королем), о котором он бредил, пока одиночество пропитывалось его бредом, – этот город расстилался вокруг них; и они боялись, поскольку это был столь удивительный город, и хотели еще больше доу. И два путешественника дали им больше хинина, поскольку видели настоящий ужас на лицах, и знали, что аборигены могли убежать и оставить их одних в том месте, которого они также начинали бояться едва ли не с той же силой, хотя и не знали причин. И поскольку ночь усиливала их дурные предчувствия, они разделили три бутылки шампанского, которые хотели сохранить до того дня, когда они убьют льва.

Такова история, которую каждый из двоих рассказывает и которую их проводники подтверждают, хотя кикуйю будет всегда говорить то, чего от него ожидают.

Путешественники были в постелях и пытались уснуть, но не могли этого сделать из-за зловещего чувства. И самый жалобный из всех криков диких животных, крик гиены, подобный плачу проклятой души, прекратился, что само по себе достаточно странно. Ночь достигла того часа, в который Бвана Кубла умер три или четыре года назад, мечтая и бредя о «своем городе»; и в тишине мягко возник звук, сначала подобный ветру, затем подобный реву животных, затем явственный звук двигателей – двигателей и моторных автобусов.

И затем они увидели, ясно и безошибочно, как они говорят, в этой одинокой пустоши, где линия экватора выходит из леса и взбирается по иссеченным ветром холмам, – они говорят, что увидели Лондон.

На небе не было луны той ночью, но они говорят, что светило множество звезд. Туман пришел, собираясь вечером вокруг вершин неисследованных красных пиков, окружавших лагерь. Но они говорят, что туман, должно быть, расступился позже; во всяком случае они клянутся, что они могли видеть Лондон, видеть его и слышать его шум. Оба говорят, что видели город не таким, каким его знали, не испорченный сотнями тысяч летящих рекламных объявлений, но измененный: все его здания были великолепны, их дымоходы превратились в грациозные башенки, его обширные площади заполнились самыми роскошными деревьями. Город преобразился, и все-таки это был Лондон.

Его окна были полны тепла и счастья, они светились в ночи, лампы в их длинных рядах приветствовали вас, трактиры были добрыми веселыми местами; и это был Лондон.

Они могли вдыхать запахи Лондона, слышать лондонские песни, и все же это не был Лондон, который они знали; похоже на то, как будто они наблюдали лицо некой странной женщины глазами ее возлюбленного. Поскольку из всех городов земли или городов, воспетых в песнях; из всех мест, неосвященных или освященных, казалось тем двум людям тогда, из всех мест город, который они видели, был самым желанным. Они говорят о шарманке, игравшей совсем рядом, они говорят, что шарманщик пел, они признают, что он пел без мелодии, они узнают акцент кокни, и все же они говорят, что песня несла в себе что-то, чего никакая земная песня не таила прежде, и оба говорят, что они заплакали бы, но было чувство в глубинах их сердец, которое оказалось слишком глубоким для слез. Они полагают, что тоска этого могучего человека, который сохранил способность управлять сафари, просто поднимая руку, была настолько сильна в последний момент, что она выразилась в природе и создала мираж, который может не исчезнуть полностью еще долго, возможно, несколько лет.

Я попытался своими вопросами подтвердить или опровергнуть истинность этой истории, но двое мужчин были так испорчены Африкой, что не снизошли до перекрестного допроса. Они даже не сказали, горели ли еще их походные костры. Они говорили, что видели лондонские огни повсюду вокруг себя с одиннадцати часов до полуночи, они могли слышать лондонские голоса и звук движения ясно, и повсюду, немного туманная, может быть, но явственно различимая, предстала великая столица, Лондон.

После полуночи образ Лондона задрожал и стал менее ясным, звук движения начал затихать, голоса, казалось, удалялись, затем вообще прекратились, и все снова замерло там, где мираж мерцал и исчез; и носорог, спустившийся к ним в тишине, фыркнул и с шумом втянул в себя воду в том самом месте, где только что был Карлтон Клуб.



Как освободилось место почтальона в Оффорде-на-пустоши

Обязанности почтальона в Оффорде-на-пустоши Амюэл Слеггинс нес далеко дальше окраин деревни, дальше последнего дома в переулке, прямо по большой голой пустоши до самого дома, где никто не бывал, никто, кроме трех мрачных мужчин, которые там жили, скрытной жены одного из них, и, один раз в год, когда приходило подозрительное зеленое письмо, Амюэла Слеггинса, почтальона.

Зеленое письмо всегда приходило тогда, когда опадали листья, и было адресовано старшему из трех мрачных мужчин; оно было с замечательным Китайским штампом и с оффордской почтовой маркой, и Амюэл Слеггинс нес его к дому.

Он не боялся ходить туда, поскольку всякий раз нес с собой письмо, делал так в течение семи лет, и все же всякий раз, когда лето начинало подходить к концу, Амюэл Слеггинс слегка нервничал, а когда наступала ранняя осень, он почти дрожал так сильно, что все окружающие немало дивились.

И вот в один из дней являлся ветер с Востока, и дикие гуси, оставив море, взлетали высоко и кричали странно, и проносились по небу, пока не превращались просто в тонкую черную линию, подобную волшебной палочке, бросаемой тем, кто творит волшебство, крутящейся и вертящейся в воздухе; и листья опадали с деревьев, и туманы белели на болотах, и солнце становилось большим и красным, и осень спокойно спускалась ночью с пустоши; а на следующий день приходило странное зеленое письмо из Китая.

Или страх перед тремя мрачными мужчинами, одной скрытной женщиной, их одиноким, изолированным домом, или трупный холод умирающего года тяжелой ношей ложился на плечи Амюэла, но все же, когда приходило время, он отправлялся в путь чуть смелее, чем можно себе представить.

Он очень хотел в тот день письма для последнего дома в переулке, поскольку он мог бы развлечься и поговорить некоторое время и понаблюдать за лицами идущих в церковь перед последним визитом в одинокую пустошь, который должен был завершиться у пугающей двери подозрительного серого дома, называемого хижиной на пустоши. Когда он приходил к двери хижины на пустоши, он стучал, как будто это была обычная ежедневная прогулка к дому, хотя ни одна дорожка не вела к нему, и только шкуры ласок свисали из верхних окон.

И едва разносилось эхо от стука почтальона в темноте дома, как старший из трех мрачных мужчин всегда подбегал к двери. O, какое у него было лицо! В нем было больше хитрости, чем когда-либо могла скрыть его борода. Он вытягивал вперед жилистую руку; и в эту руку Амюэл Слеггинс опускал письмо из Китая, и радовался, что его обязанность была исполнена, и поворачивал и шагал обратно. И поля освещались перед ним, а зловещее, нетерпеливое и низкое бормотание раздавалось в хижине на пустоши.

Семь лет дела обстояли так, и ничего дурного не случалось со Слеггинсом, семь раз он ходил к хижине на пустоши и столько же раз благополучно возвращался; а затем он захотел жениться. Возможно, потому что она была молода, возможно, потому что она была хороша собой, или просто потому, что она обнажила свои красивые лодыжки, когда босиком проходила однажды весной через болота по цветущим лужайкам. И меньшие причины подчас приводили людей к печальному концу и становились основой тех петель, которыми Судьба могла остановить их бег. С браком вступило в его дом любопытство, и однажды, когда они шли вечером через луга, чудесным летним вечером жена спросила его о хижине в пустоши, где он только что был, и о людях, которых никто, кроме него, никогда не видел. Все это он рассказал ей; и затем она спросила о зеленом письме из Китая, которое пришло осенью, и о содержании этого письма. Он прочитал ей все правила Почтовой Службы, он сказал ей, что не знает, что по правилам он и не должен знать, он читал ей лекции о грехе любознательности, он цитировал Пастора, и в конце концов она сказала, что должна узнать. Они спорили об этом в течение многих дней, в дни окончания лета, сокращающихся вечеров, и пока они спорили, осень все приближалась, а вместе с ней – и зеленое письмо из Китая.

И наконец он пообещал, что когда придет зеленое письмо, он понесет его как обычно к одинокому дому и затем скроется где-нибудь рядом, подползет к окну в сумерках и услышит то, что говорят мрачные люди; возможно, они могли бы громко прочитать письмо из Китая. И прежде, чем он успел раскаяться в этом обещании, примчался холодный ветер и в одну ночь лес стал золотым, ржанки понеслись вечером над болотами, год истек, и пришло письмо из Китая. Никогда прежде не испытывал Амюэл подобного предчувствия, совершая свой обход почтальона, никогда прежде не боялся он столь сильно дня, в который отправлялся к пустоши и одинокому дому. А в это самое время у огня его жена радостно устремляла свои мысли к предстоящему удовлетворению любопытства и надеялась получить до сумерек новости, которым позавидуют все деревенские сплетницы. Одно утешение только было у Амюэла, когда он, содрогаясь, отправился в путь – в тот день было письмо для последнего дома в переулке. Долго он оставался там, чтобы смотреть на радостные лица, слышать звук смеха, – Вы никогда бы не услышали смеха в хижине на пустоши, – и когда была исчерпана последняя тема для разговора и никакого оправдания для задержки не осталось, он издал тяжелый вздох и мрачно потащился мрачно в путь, так что прибыл в хижину на пустоши с опозданием.

Он привычным стуком почтальона постучал в закрытую дубовую дверь, услышал, как эхо разнеслось по тихому дому, увидел мрачного старшего мужчину и его жилистую руку, отдал зеленое письмо из Китая и пошел прочь.

Несколько деревьев росли в полном одиночестве в пустоши, далекие от людей, жалкие, днем и ночью полные дурных знаков, далекие от всех других деревьев, как хижина пустоши была далека от других зданий. Около этой рощицы и стояла хижина в пустоши. Сегодня Амюэл не пошел быстро прочь вместе со свежими осенними ветрами, несшимися радостно вокруг, ускоряя шаг в ожидании возвращения в деревню и напевая радостные песни. Нет, как только он оставил вне поля зрения дом, который посещал, и спустился за небольшой холм, то тут же пригнулся и отбежал к пустынным древесным зарослям. Там он ждал, наблюдая за ужасным домом, но слишком далеко, чтобы слышать голоса. Солнце уже опускалось. Он выбрал окно, в которое он хотел подслушать разговор, маленькое окошечко в задней части дома, близко к земле. И затем появились голуби; кругом на большом расстоянии не было никаких других деревьев, так что несколько птиц уселись там, хотя рощица была так мала и выглядела столь пугающе (если они это заметили); первый испугал Амюэла, почтальон решил, что это мог бы быть дух, избежавший пытки в некой тускло освещенной комнате дома, за которым он наблюдал; его нервы были напряжены, и он испытывал глупейшие опасения. Потом он привык к голубям, но тогда солнце село, облик окружающего мира изменился, и Слеггинс почувствовал странные опасения снова. Позади него была пустошь, он наблюдал, как она скрывается во тьме; и впереди он видел дом сквозь стволы деревьев. Он ждал, когда зажгутся лампы, чтобы обитатели дома не смогли разглядеть, как почтальон подкрадется и присядет у маленького заднего окна. Но хотя все птицы были дома, хотя ночь стала холодной как могила, хотя звезды взошли, все еще никакого желтого света в окнах не появлялось. Амюэл ждал и дрожал. Он не смел двинуться с места, ведь пока не зажгли лампы, за ним могли наблюдать. Влажность и холод этого осеннего вечера так странно воздействовали на него, и остатки заката, звезды и пустошь и самое небо походили на зал, который кто-то подготовил для Страха. Он начал испытывать ужас перед чем-то неизреченным, а в доме все еще не загорался свет. Стало настолько темно, что он решил сойти с места и проделать путь к окну, несмотря на тишину и темноту, царившие в доме. Он поднялся и замер, скованный болью, теснившей его затекшие члены. И тогда он услышал, что на дальней стороне дома распахнулась дверь. У него было время только для того, чтобы скрыться за стволом сосны, когда трое мрачных мужчин приблизились к нему, а женщина хромала позади. Они подошли прямо к зловещей куще деревьев, как если бы им нравилась их чернота, прошли в ярде или двух от почтальона и уселись на корточки в круг на поляне за деревьями. Они разожгли огонь на поляне и положили кожаный мешочек в огонь, и в свете костра Амюэл увидел извлеченное из мешка письмо, которое пришло из Китая. Старший открыл его своей жилистой рукой и, выкрикивая слова, которых Амюэл не знал, вытащил из конверта щепотку зеленого порошка и бросил в огонь. Сразу взметнулось пламя, и распространился замечательный аромат, огонь поднимался все выше и мерцал, окрашивая деревья в зеленый цвет; и Амюэл увидел богов, пришедших, чтобы вдыхать аромат. В то время как трое мрачных мужчин распростерлись ниц у огня вместе с ужасной женщиной, которая была супругой одного из них, Амюэл Слеггнис увидел богов, в измождении пришедших в пустоши, созерцал богов Старой Англии, с жадностью вдыхавших нездешний запах, Одина, Бальдра, и Тора, богов древних людей, созерцал их, лицом к лицу, с потрясающей ясностью в сумерках, и так освободилось место почтальона в Отфорде-на-пустоши.


Молитва Буб Ахиры

В гавани, между лайнером и пальмами, когда пассажиры огромного корабля возвращались с обеда, в сиянии луны, каждый в своем каноэ, Али Кариб Ахаш и Буб Ахира сошлись на расстоянии удара ножом.

Так неотложно было дело Али Кариб Ахаша, что он не отклонился от курса, как должен был поступить истинный враг, и не остановился затем, чтобы уладить давнюю распрю; но и Буб Ахира не сделал никакой попытки настичь противника, и это удивило Али. Он обдумывал это, пока электрические огни лайнера не остались далеко позади, слившись в один далекий огонек, и пока каноэ не приблизилось к цели, и обдумывал тщетно, поскольку его восточный отточенный разум мог уяснить только одно: это не похоже на Буб Ахиру – так оставить в покое врага.

Али и не подозревал, что Буб Ахира мог посметь предстать перед Алмазным Идолом по той же причине, что и он сам. И все же, пока Али приближался к золотой святыне среди пальм, которой не обнаружило ни одно крупное судно, все яснее он начинал понимать, что именно в том направлении и скрылся Буб во мраке жаркой ночи. И когда он причалил свое каноэ, его опасения исчезли, уступая место смирению, с которым он всегда взирал на Судьбу; ибо на белом морском песке виднелись следы другого каноэ, и песок был взрезан им совсем недавно. Буб Ахира был впереди. Али не стал винить себя за опоздание, ведь все происходящее было задумано богами еще до начала времен, а боги знали свое дело; только возросла его ненависть к Буб Ахире, к врагу, против которого он хотел вознести свою молитву. И ненависть его возрастала тем сильнее, чем яснее он различал своего врага, и он не представлял себе ничего иного, кроме темной тощей фигуры, маленьких ног, седой бороды и ровной набедренной повязки Буб Ахиры, его врага.

Алмазный Идол должен был услышать молитву, сущности которой Али пока еще не мог себе представить, а потому он ненавидел врага просто за его самонадеянность в приближении к святыне вообще, за приближение к идолу впереди того, чья молитва была истинна, за многие старые неправды, но больше всего – за выражение лица и за один только вид врага, когда он несся в каноэ с двойным веслом, то и дело вздымающимся в лунном свете.

Али раздвинул насыщенные испарениями заросли. Здесь пахло орхидеями. Не было никакой тропы к святыне, хотя многие шли туда. Если бы остался след, белый человек когда-нибудь смог бы найти его, и отдыхающие устремлялись бы по этому пути всякий раз, когда приближался лайнер; и фотографии появились бы в еженедельных газетах с описаниями для тех людей, которые никогда не оставляли Лондона; и вся тайна исчезла бы и не осталось бы ничего романтичного в этой истории.

Али прошел едва сотню ярдов сквозь кактусы и побеги пальм, когда добрался до золотой святыни, которую никто и ничто не охранял, кроме лесной чащи, и увидел Алмазного Идола. Алмазный Идол был высотой пять дюймов, а его основа – ровный квадрат площадью в добрый дюйм, и он блестел куда ярче, чем те алмазы, которые м-р Моисей купил в прошлом году жене, когда предложил ей графский титул или алмазы, и Джэл, его жена, ответила: «Покупай алмазы и оставайся просто м-р Фортескью». Куда чище был его блеск и огранка, поскольку его сделали не в Европе. Люди здесь были столь бедны и все же пытались сохранить независимость – и они не продали идола.
И сейчас я могу сказать, что если кто-то из моих читателей сможет когда-нибудь достичь на корабле ветреной гавани, где португальские форты рушатся в зарослях бесконечной растительности, где баобабы высятся подобно засохшим трупам здесь и там среди пальм; и если этот человек сойдет на берег, где никто не ведет никаких дел, и где никто, насколько я знаю, не сходил с лайнера прежде (хотя находится это место всего в одной миле от пирса); и если он найдет золотую святыню, которая стоит совсем недалеко от берега, и пятидюймовый алмаз, вырезанный в форме бога, то ему лучше оставить эту вещицу на месте и в безопасности вернуться на судно, чем продать алмазного идола за любую цену, которую могут предложить в нашем мире.

Али Кариб Ахаш приблизился к золотой святыне, и когда он поднял свой эхад с семью знаками почтения, которые необходимы для идола, – вот изваяние воспылало тем блеском, какой возможен только после ответа на недавнюю просьбу. Ни один уроженец тех мест не ошибся бы в оценке цвета идола, ибо они чувствовали изменение его оттенков, как следопыт чувствует кровь; свет луны струился, словно через открытую дверь, и Али видел все ясно.

Ярость Али все возрастала и достигла его сердца, он сжимал нож, пока рукоятка не поранила его руку, но все же он не произносил мольбы, которую приготовил для Буб Ахиры, ибо видел, что мольбы Буб Ахиры были приняты идолом, и знал, что божественная защита распростерлась над его врагом.

В чем состояла молитва Буба Ахиры, он не знал, но возвратился к берегу с такой скоростью, с какой можно миновать кактусы и лианы, которые вздымаются к вершинам пальм; и с такой скоростью, с какой каноэ могло нести его, он помчался в ветреную гавань, пока огни лайнера вновь не засияли рядом с ним. И он услышал, как звуки оркестра рождаются и умирают в вечернем воздухе, и он достиг земли и явился той ночью в хижину Буб Ахиры. И там он объявил себя рабом бывшего врага, и рабом Буб Ахиры он остался до сих пор, и его хозяин дает ему защиту от идола. И Али подплывает к лайнерам и отправляется на борт, чтобы продать рубины, сделанные из стекла, и тонкие костюмы для тропиков и кольца для салфеток из слоновой кости, и кимоно из Манчестера, и маленькие прекрасные раковины; и пассажиры проклинают его из-за непомерных цен; но они все-таки не должны этого делать, ибо все деньги, вырученные Али Кариб Ахашем, идут Буб Ахире, его хозяину.



Восток и Запад

Была глухая полночь в середине зимы. Ужасный ветер приносил дождь со снегом с Востока. Длинные сухие травы причитали на ветру. Два пятнышка света появились на пустынной равнине; человек в двухколесном экипаже ехал в Северный Китай.

Один – с возницей и усталой лошадью. Извозчик носил чудесный водонепроницаемый плащ и, конечно, замасленный цилиндр, а человек в кэбе был облачен только в вечерний костюм. Он не опускал стеклянной дверцы кэба, потому что лошадь то и дело валилась на бок, дождь со снегом потушили его сигару; было слишком холодно, чтобы спать; две лампы вспыхивали на ветру. В колеблющемся свете лампы, мерцавшей внутри экипажа, маньчжурский пастух, который повстречал мчавшийся кэб, когда следил за овцами на равнине, опасаясь волков, впервые увидел вечерний костюм. И хотя он разглядел костюм смутно и увидел его промокшим насквозь, это было подобно взгляду на тысячу лет назад, поскольку его цивилизация была настолько старше нашей, что она, возможно, давно оставила подобные вещи позади.

Он наблюдал стоически, не удивляясь новой вещи (если она вообще была новой для Китая), и размышлял о ней некоторое время в манере, странной для нас. А когда он добавил к своей философии, что немного можно извлечь из вида этого двухколесного экипажа, то вернулся к вопросу о возможном появлении той ночью волков и к случайным мыслям, которые он извлекал время от времени ради своего комфорта из легенд о Китае, как раз и сохранявшихся для таких случаев. А в такую ночь комфорт был весьма необходим. Он вспомнил легенду о леди-драконе, более прекрасной, чем цветы, не имевшей себе равных среди дочерей людского племени, по-человечески прекрасной, хотя ее родитель был драконом, происходившим по прямой линии от богов древних дней, и была она во всех отношениях божественна, подобно самым первым представителям ее расы, которые были более священны, чем император.




Она спустилась однажды из своего небольшого царства, из травянистой долины, скрытой среди гор; пройдя между отрогами гор, она сошла вниз, и камни в узких ущельях звенели подобно маленьким колокольчикам вокруг нее, когда касались их ее голые ноги, звенели, приветствуя ее, подобно серебряным колокольчикам; и звук был подобен звуку королевских дромадеров, когда они приходят домой вечером – их серебряные колокольцы звенят, и деревенский народ счастлив. Она спустилась вниз, чтобы собрать волшебный мак, который рос и растет доныне – если только люди смогут найти его – в полях у подножия гор; если кто-то соберет его, то счастье придет ко всем желтым людям, победа без борьбы, хорошая плата за труд и неизбывная легкость. Она, сияя, спустилась с гор; и когда легенда усладила его разум в самый горький час ночи, который настает перед рассветом, два огня появились, и другой экипаж прошел мимо.

Мужчина во втором кэбе был одет так же, как первый, он промок куда сильнее первого, поскольку дождь со снегом шел всю ночь, но вечерний костюм – это вечерний костюм всегда и везде. Водитель носил ту же самую масляную шляпу и ту же самую водонепроницаемую накидку, как и его предшественник. И когда такси прошло, темнота сомкнулась позади, где были две маленьких лампы, и слякоть залила следы колес, и ничего не осталось, кроме размышлений пастуха о том, что делал кэб в этой части Китая; потом даже они исчезли, и пастух вернулся к древним легендам, созерцая более безмятежные вещи.

И шторм, холод и темнота сделали одно последнее усилие, и сотрясли кости пастуха, и застучали зубы в голове, которая размышляла о цветистых баснях, и внезапно настало утро. Вы могли бы внезапно увидеть очертания овец, пастух считал их, никакой волк не являлся, и все это можно было разглядеть весьма ясно. И в бледном свете самого раннего утра появился третий экипаж, лампы его все еще горели, и это выглядело смешно в дневном свете. Они выехали с Востока в дождь со снегом и все шли на Запад, и пассажир третьего кэба также носил вечерний костюм.

Спокойно, без любопытства, все с меньшим удивлением, но как тот, кто наблюдает за всем, что может показать ему жизнь, этот маньчжурский пастух стоял в течение четырех часов, ожидая, прибудет ли еще один экипаж. Дождь со снегом и Восточный ветер продолжались. И к исходу четвертого часа проехал следующий кэб. Водитель мчал его с такой скоростью, на какую был способен при максимальном использовании дневного света, накидка возницы дико развевалась у него за спиной; внутри экипаже человек в вечернем костюме взлетал то вверх, то вниз на каждой кочке.

Это была, конечно, известная всем гонка от Питтсбурга до Пиккадилли кружным путем, которая началась однажды ночью после обеда от дома г-на Флэгдропа, и была выиграна г-ном Кэггом, везшим Благородного Альфреда Фортескью, отцом которого, следует запомнить, был когда-то Хагаром Дермштейном и стал (по Жалованной Грамоте) Сэром Эдгаром Фортескью, и наконец Лордом Cент-Джорджем.

Маньчжурский пастух простоял на этом месте до вечера, и когда он увидел, что больше кэбов не будет, то направился домой в поисках продовольствия.

И рис, приготовленный для него, был горяч и вкусен, тем более после жесточайшего холода этого дождя со снегом. И когда он наелся, то вернулся к своему недавнему опыту, рассматривая в уме каждую деталь кэбов, которые он видел; и от них его мысли спокойно скользнули к великолепной истории Китая, назад к беспорядочным временам, предшествующим наступлению спокойствия, и от тех времен к счастливым дням земли, когда боги и драконы были здесь и Китай был молод; и закурив свою трубку опиума и легко ускорив ход своих мыслей, он обратился к тем временам, когда драконы вернутся снова.




И тогда надолго воцарилось в его сознании это достойное спокойствие, которого не нарушала ни единая мысль, и пробудившись от которого, он отбросил свою летаргию, как человек появляется из ванны, освеженный, чистый и удовлетворенный, и убрал из своих мыслей те вещи, которые он видел на равнине, как злые и по природе своей иллюзорные, или попросту бесполезные видения, результаты деятельности, которая нарушала спокойствие мироздания. И затем пастух направил свой ум к созерцанию формы Бога, Того, Невыразимого, который сидит в центре белого лотоса, чья форма – форма мира; и отрицал он деяние, и благодарил Невыразимого за то, что Тот отбросил все дурные дела на запад из Китая, как женщина выбрасывает домашнюю грязь из своей корзины в соседние сады. От благодарности пастух снова обратился к спокойствию, а от спокойствия ко сну.



Замечательное побоище

С одной из непостижимых и недостижимых вершин, которые известны как Пики Ужаса, орел смотрел на Восток, с надеждой ожидая свежей крови.

Ибо он знал, и радовался этому знанию, что в восточном направлении по лощинам карлики поднимались в Улк, отправляясь на войну с полубогами.

Полубоги были рождены от земных женщин, но их родителями были старшие боги, встарь бродившие среди людей. Иногда в ином обличье приходили они в деревни летними вечерами, скрытые и незримые для мужчин; но юные девы знали о них и бежали к ним с песнями, и все, что об этом говорили старшие: вечерами давным-давно они танцевали в лесу среди дубов. Их дети проживали за пределами лощин, поросших папоротником, в прохладных и заросших вереском странах. И карлики шли теперь на них войной.

Строги и мрачны были полубоги и несли вины обоих родителей, и не смешивались с людьми, но требовали прав своих отцов, и не играли в людские игры, но всегда пророчили, и были даже более фривольны, чем их матери, которых феи давно захоронили в диких древесных рощах, исполнив сверхчеловеческие обряды.

И уязвленные недостатком прав, недовольные землей, не имевшие никакой власти над ветрами и снегами и мало заботившиеся о силах, которыми были наделены, полубоги стали праздными, грязными и медлительными; и высокомерные карлики презирали их.

Карлики высокомерно относились ко всему, что было связано с небесами, и ко всему, что было хоть отчасти божественно. Они происходили, как говорят, от семени человека; но были приземисты и волосаты, как животные; они ценили все скотское, и скотству оказывали почтение среди них, насколько они вообще могли выказывать почтение. И больше всего они презирали недовольство полубогов, которые мечтали о судах небес и власти над ветром и снегом; ибо чего лучше, говорили карлики, полубоги могли пожелать, чем искать по запаху в земле корни и покрывать свои лица болотной грязью, и бегать с веселыми козлами и быть подобными им, карликам?

Теперь от безделья, вызванного их недовольством, порождения богов и дев стали еще более недовольными, и говорили и заботились только о небесном; наконец презрение карликов, которые услышали об этом, превзошло их природную сдержанность. И тогда война стала неизбежной. Карлики жгли пряности, окунались в кровь, направляемые своими ведьмами; они точили топоры и собирались идти войной на полубогов.

Они прошли ночью по Горам Оолнара, все карлики со своими старыми топорами, старыми военными кремневыми топорами, сделанными отцами их отцов. Ночью, когда не светила луна, они шли босыми, шли стремительно, чтобы настичь полубогов в темноте за лощинами Улка, жирных, праздных и презренных.

И прежде чем стало светло, они вошли в поросшие вереском земли и обнаружили полубогов, лениво разлегшихся на склонах холмов. Карлики осторожно подкрались к ним в темноте.



Теперь из всех искусств боги любят больше всего искусство войны: и когда порождения богов и ловких дев пробудились и поняли, что война началась, для них это было почти так же божественно, как все небесное, как пребывание в мраморных судах или как власть над ветром и снегом. Они все вытащили тотчас же свои мечи из закаленной бронзы, лежавшие без дела много столетий – со времен бурных ночей их отцов. Они вытащили мечи и стали перед карликами, и, отбросив свою апатию, вступили в бой, мечи против топоров. И карлики тяжело боролись той ночью и наносили жестокие удары полубогам, рубя их теми огромными топорами, которыми могли валить древние дубы. И все же, при всей весомости ударов и хитрости ночного нападения, одну деталь карлики упустили: полубоги были бессмертны.

Чем ближе было утро, тем меньше становилось сражавшихся, а удары карликов не наносили врагам ни малейшего вреда.

Рассвет настал, и полубоги сражались всего лишь с шестью противниками, а в час, который следует за рассветом, последний из карликов покинул этот мир.

И когда свет озарил Пики Ужаса, орел оставил свою скалу и мрачно полетел на Восток, и нашел то, что утолило его жажду крови.

А полубоги остались в своих поросших вереском землях, на этот раз удовлетворенные, хотя по-прежнему далекие от судов небес, и даже забыли наполовину свои небесные права и не искали больше власти над ветром и снегом.



Как боги отомстили за Меол Ки Нинга

Меол Ки Нинг шел своим путем с цветком лотоса из священных прудов Эша, чтобы преподнести его Богине Изобилия в храме Аул Керун. И по дороге от водоема, где растут священные цветы, к небольшому холму и храму Аул Керун, Ап Ариф, его враг, выстрелил в Меол Ки Нинга стрелой из бамбукового лука и забрал чудесный цветок на холм и преподнес его Богине Изобилия в храме Аул Керун. И Богиня была довольна подарком, как может быть довольна любая женщина, и прямо с луны посылала приятные сны Ап Арифу семь ночей подряд.

И на седьмую ночь боги собрали совет на облачных вершинах, где они всегда собирались – выше Нарна, Ктуна и Пти. Так высоко их вершины возносятся, что ни один человек не слышит их голосов. Они говорили на своей облачной горе (и в самом высокогорном поселении не слышали их). «Что творит Богиня Изобилия» (назовем ее Ллинг, как называют боги), «что творит она, посылая приятные мечты в течение семи ночей Ап Арифу?» И боги послали за своим провидцем, который был их глазами и ногами, устремлялся туда и сюда по Земле, наблюдая за путями людей, наблюдая даже самые незначительные события, не считая их мелкими, ибо сети богов сотканы из самых тонких и маленьких вещей. Тот, о котором идет речь, видит кота в саду среди попугаев, вора в верхних палатах, грех ребенка с медом, женщин, говорящих в закрытом помещении и внутреннее убранство малейшей из хижин. Представ перед богами, он рассказал им историю Ап Арифа, Меол Ки Нинга и кражи белого лотоса; он рассказал, как вырезал и сделал Ап Ариф бамбуковый лук, как выстрелил в Меол Ки Нинга, и как стрела поразила его, и какая улыбка появилась на лице Ллинг, когда она приблизилась к цветущему лотосу.

И боги вознегодовали на Ап Арифа и поклялись отомстить за Ки Нинга.

И старейший из богов, тот, который старше Земли, тотчас вызвал гром, и вознес руки и выкрикнул заклятие с высокой ветреной горы богов, и пророчил над камнями с рунами, которые были старше речи, и пел в гневе древние песни, которые он узнал у морских штормов, когда только возникла гора богов и вся земля была суха; и он поклялся, что Ап Ариф должен умереть той ночью, и гром бушевал вокруг него, и слезы Ллинг были напрасны.

Карающая молния богов пронеслась к Земле в поисках Ап Арифа, прошла близко от его дома, но не поразила его.

Некий бродяга жил ниже на склоне холма и пел песни на улице поблизости от дома Ап Арифа, песни прежнего народа, населявшего некогда, говорят, те долины, и просил взамен риса и творога; это в него попала молния.

И боги были удовлетворены, и их гнев уменьшился, и их гром прокатился вдаль, и большие черные облака разошлись, и древнейший из богов возвратился к своем старому сну, и утро настало, и птицы явились вновь, и свет засиял на горе, и все могли увидеть ясный, безмятежный дом богов.



Дар богов

Был некогда человек, искавший благосклонности богов. Поскольку мир царил на земле и все вещи на вкус были одинаковы, то человек чувствовал томление в сердце и тосковал по шатрам и полям битв. Поэтому он искал благосклонности древних богов. И представ перед ними, он сказал: «Древние боги; мир воцарился на земле, где я живу, до крайних пределов земли, и мы полны усталости от мира. O древние боги, дайте нам войну!» И древние боги одарили его войной.

И человек двинулся в путь с мечом и бросился с оружием в бой. И человек вспомнил тех малюток, которых некогда знал, и подумал о тихих днях, которые бывали раньше, и ночью на твердой земле мечтал о наступлении мира. И все дороже и дороже казались ему обычные вещи, скучные, но такие спокойные вещи мирных дней, и вспоминая о них, он начал сожалеть о войне, и снова искал милости древних богов, и встал перед ними и сказал: «O древние боги, на самом деле человек любит более всего мирные дни. Поэтому возьмите назад вашу войну, и дайте нам мир, ибо из всех ваших даров мир – лучший и прекраснейший». И человек возвратился снова к спокойствию мира.

Но со временем человек утомился от мира, от вещей, к которым привык, и от привкуса обыденности; и возмечтал он снова о походных шатрах, и явился еще раз к богам и сказал им: «Древние боги; нам не нравится ваш мир, ибо дни в самом деле тоскливы, и человеку лучше на войне». И боги одарили его войной.

И снова были барабаны, дым походных костров, мусорный ветер, топот боевых коней, пожары городов и все прочее, о чем прекрасно знают путешественники; и мысли того человека возвратились на пути мира; снова явились ему мох на лужайках, огни на старых шпилях, солнце на садами, цветы в милых лесах и сны и дороги мира.

И еще раз человек явился к древним богам и искал у них еще раз помощи, и сказал им: «Древние боги; ничего, кроме мира, не нужно; мы устали от войны и взыскуем древних путей и дорог мира». Так что боги забрали назад войну и дали ему мир.

Но человек устроил однажды совет и общался долго сам с собой и сказал себе: «Пожалуй, желания, с которыми я обращаюсь к богам, не особенно-то и желанны; и если боги в один прекрасный день исполнят желание и никогда не отменят его, а это у богов в обычае, я сильно устану от своего желания; мои пожелания опасны и нежелательны». И поэтому он написал анонимное письмо богам, в котором были слова: «O древние боги; этот человек, что четырежды беспокоил Вас своими пожеланиями, требуя мира и войны, не имеет никакого почтения к богам и плохо отзывается о них в дни, когда они его не слышат, и говорит о них хорошо только на церковных праздниках и в назначенные часы, когда боги прислушиваются к просьбе. Поэтому не исполняйте больше пожеланий этого нечестивца». И дни мира настали вновь, и снова появился на земле, подобно осенним туманам на полях, которые вспаханы целыми поколениями, вкус обыденности. И человек пошел однажды утром и явился еще раз богам, и вскричал: «O древние боги; дайте нам еще одну войну, чтобы я мог возвратиться к лагерям и границам спорных земель». И боги ответили: «Мы слышали дурные вещи о твоей жизни, да, ужасные вещи достигли нашего слуха, так что мы не исполним больше ни единого твоего желания».


Мешок изумрудов

Однажды холодной октябрьской ночью по высоким пустошам за пределами Уилтшира, где северный ветер воспевал зиму, где старые листья отрывались один за другим от своих ветвей и падали на землю, где раздавались жалобные крики сов и где внушало страх одиночество – тащился в порванных ботинках и в мокрых, продуваемых ветром тряпках старик, низко склоняясь под тяжестью мешка изумрудов. Легко было бы заметить, если б Вы отправились в путь поздно той зловещей ночью, что бремя мешка было слишком велико для бедного старика, который тащил его из последних сил. И имей вы зажженный фонарь, то в его свете вы разглядели бы на лице старика безнадежность и усталость, которые сказали бы Вам, что у него не было ни малейшего желания, пошатываясь, сгибаться под тяжестью вздувшегося мешка.

Когда угрожающий лик ночи и ее унылые звуки, и холод, и вес мешка почти привели старика на край гроба; когда он опустил свой груз на дорогу и потащил за собой; когда он почувствовал, что его последний час пробил, и что хуже всего, пробил именно в тот момент, когда он держал проклятый мешок, вот тогда он увидел высокое здание и черную тень «Потерянного Пастуха», преграждавшую путь. Он открыл дверь, и вошел в свет, и упал на скамью рядом с огромным мешком.

Все это Вы увидели бы, если бы стояли на этой пустынной дороге в поздний час на холодных пустошах, среди их неясных теней, огромных и жалких в темноте, среди редкой древесной поросли, угнетенной наступлением октября. Но ни Вы, ни я не были там ночью. Я не видел бедного старика и его мешок, пока он не скатился вниз в освещенную залу гостиницы.

И Йон – кузнец был там; и плотник, Вилли Лош; и Джекерс, сын почтальона. И они дали ему стакан пива. И старик выпил его, все еще обнимая свои изумруды.

И наконец они спросили его, что у него в мешке – вопрос, которого он очевидно боялся; и он только сжимал все сильнее промокший мешок и бормотал, что там картофель.

«Картофель», сказал Йон кузнец.

«Картофель», сказал Вилли Лош.

И услышав нотку сомнения в их голосах, старик дрогнул и застонал.

«Картофель, говоришь?» – сказал сын почтальона. И все трое поднялись и попытались заглянуть в мешок, который насквозь промокший старик так рьяно защищал.

По ярости старика я не сказал бы, что, он провел всю ночь на грязной дороге, что он очень долго нес тяжелый груз, сопротивляясь яростному октябрьскому ветру. Он боролся с кузнецом, плотником и сыном почтальона, со всеми тремя, пока он не оттеснил их подальше от его мешка. Усталый и мокрый, он боролся с ними изо всех сил.

Я должен был без сомнения вмешаться; и все же эти трое не хотели обидеть странника, они просто обиделись на скрытность, проявленную по отношению к ним, хотя они дали ему пива; то же самое мог бы почувствовать хозяин, если б своим собственным ключом не сумел открыть буфет. А что касается меня, любопытство удерживало меня на стуле и запрещало мне вмешиваться от имени мешка; ибо скрытность старика, и ночь, из которой он пришел, и час его прибытия, и вид его поклажи – все это вызывало во мне такое же желание увидеть содержимое мешка, какое испытывали кузнец, плотник и сын почтальона.

И наконец они нашли изумруды. Камни размером превосходили плоды орешника, и их были сотни и сотни: и старик закричал.

«Ну-ну, мы не воры», сказал кузнец.

«Мы не воры», сказал плотник.

«Мы не воры», сказал сын почтальона.

И с ужасным опасением на лице странник закрыл мешок, рыдая над своими изумрудами и украдкой озираясь вокруг, как будто нарушение его тайны было смертельно опасно. И затем они попросили, чтобы он дал им по одному камню, только по одному большому изумруду каждому, потому что они дали ему стакан пива.


Тогда, глянув на странника, сжавшегося над мешком и защищающего его дрожащими пальцами, можно было бы сказать, что он очень эгоистичный человек, если бы не ужас, который исказил его лицо. Я видел людей, которые смотрели Смерти в лицо с гораздо меньшим опасением.

И они взяли свои изумруды все трое, по одному огромному изумруду каждый, в то время как старик безнадежно боролся, пока не увидел, что три изумруда потеряны; и он упал на пол и заплакал, жалкая, промокшая куча тряпья.

И почти в это самое время я заслышал вдали на ветреной дороге, по которой был принесен мешок, сначала слабо, потом все громче и громче, цоканье копыт хромой лошади, подъезжающей к гостинице. Цок-цок-цок и сильный грохот подков, звук лошади, слишком утомленной, чтобы ехать в такую ночь, слишком хромой, чтобы ездить вообще.

Цок-цок-цок. И внезапно старый странник услышал это; он расслышал звук среди рыданий, и сразу побелели его губы. Тот же внезапный страх, который вызвал бледность на его лице, через мгновение передался сердцам всех, кто был там. Они забормотали ему, что это была только игра, они торопливо шептали оправдания, они говорили ему, что были неправы, но вряд ли надеялись на ответ; при этом старик ничего не отвечал, а сидел с застывшим взглядом, с высохшими внезапно глазами, как памятник ужасу.

Ближе и ближе раздавался этот звук.

И когда я увидел выражение лица этого человека и то, как усиливался его ужас, пока приближался зловещий звук, тогда я понял, что кое-что идет неправильно. И глянув в последний раз на всех четырех, я увидел странника, пораженного ужасом, и остальных, толпившихся вокруг, чтобы вернуть свои огромные изумруды. И тогда, даже в такую ночь, я помчался прочь из гостиницы.

Снаружи жестокий ветер ревел в моих ушах, и близко в темноте цок-цок-цок – подъезжала хромая лошадь.

И как только мои глаза немного привыкли к ночной тьме, я разглядел человека в огромной шляпе, загнутой впереди, носившего меч в ножнах, потертых и огромных, и казавшегося чернее, чем самая тьма, медленно едущего на слабой лошади к гостинице. Принадлежали ли ему изумруды, кто он был, почему он ехал на хромой лошади в такую ночь, – я не стал выяснять, а отправился подальше от гостиницы, когда он зашагал в своем большом черном дорожном пальто к дверям.

И с тех пор никто и никогда не видел странника; а также кузнеца, плотника и сына почтальона.



Старое коричневое пальто

МОЙ ДРУГ, г-н Дуглас Эйнсли, говорит мне, что сэр Джеймс Барри однажды рассказал ему эту историю. История, или скорее фрагмент, состоит в следующем.

Человек, зашедший на аукцион где-то за границей (я думаю, что это, должно быть, происходило во Франции, поскольку цены проставлены во франках), попал на распродажу старой одежды. И по некой праздной прихоти он вскоре назвал свою цену за старое пальто. Кто-то поднял цену, он тоже поднял. И цена поднималась, пока старое пальто не отошло к нему за двадцать фунтов. Уходя с купленным пальто, мужчина увидел другого претендента, взирающего на него с выражением ярости. Такова история. Но как, м-р Эйнсли спросил меня, развивались события, и почему тот мужчина так разъярился? Я сразу сделал запросы в надежных источниках и установил, что человека, купившего пальто таким странным образом, звали Питерс, и что он отнес свою покупку на Рю де Риволи, в гостиницу, где он квартировал, из небольшой низкой, темной аукционной комнаты на берегу Сены, где он заключил сделку. Там он исследовал, снова и снова, весь день и на следующее утро, это легкое коричневое пальто с фалдами, не обнаружив никакого оправдания и ни малейшей причины для того, что потратил двадцать фунтов на столь поношенную вещь. Когда на следующее утро из своей гостиной он разглядывал Сады Тюильри, вошел человек с разъяренным взглядом. Мрачный он стоял, тихий и сердитый, пока сопровождавший его портье не удалился.

Тогда он заговорил, и его слова были ясными и краткими, полными глубоких эмоций.

«Как Вы посмели поднимать цену против меня?» Его имя было Сантьяго. И в течение нескольких минут Питерс не находил никакого оправдания, извинения или объяснения. Неубедительно, наконец, слабо, считая свои аргументы бесполезными, он пробормотал что-то о намерении, которое м-р Сантьяго мог иметь, вступая с ним в поединок на аукционе.

«Нет», сказал незнакомец. «Не будем вмешивать в это весь город. Это наше с Вами частное дело». Он сделал паузу, затем добавил жестко и кратко: «Тысячу фунтов, не больше». Почти в отупении Питерс принял предложение и, забирая тысячу фунтов, которые были ему заплачены, и извиняясь за неудобство, которое он невольно причинил, попытался проводить незнакомца до дверей. Но Сантьяго, схватив пальто, вышел стремительно впереди него и покинул гостиницу.

Затем последовал долгий диалог Питерса с его собственным подсознанием, полный ожесточенных упреков. Почему он вообще отдал столь неосмотрительно предмет одежды, за который так легко получить тысячу фунтов? И чем больше он размышлял, тем яснее чувствовал, что он потерял необычайную возможность для первоклассных инвестиций спекулятивного сорта. Он знал о людях, возможно, больше, чем о вещах; и хотя он не мог разглядеть в этом старом коричневом пальто такой значительной ценности, как тысяча фунтов, но он увидел куда как большую ценность в нетерпеливом желании человека получить данное пальто. День размышлений о потерянных возможностях привел к ночи раскаяния, и едва рассвело, он бросился в гостиную, чтобы разыскать карточку Сантьяго. И обнаружилась опрятная и приятно пахнущая визитка с парижским адресом Сантьяго в углу.

Утром Питерс отправился по указанному адресу и нашел Сантьяго, который сидел за столом, окруженный химикалиями и увеличительными стеклами, и исследовал разложенное перед ним старое коричневое пальто. И Питерс предположил, что он был весьма озадачен. Они перешли сразу к делу. Питерс был богат и попросил Сантьяго назвать его цену, на что маленький смуглый человечек признался в небольших финансовых затруднениях и пожелал продать вещь за тридцать тысяч фунтов. Последовал небольшой торг, цена снизилась, и старое коричневое пальто сменило владельца еще раз за двадцать тысяч.

Тот, кто может усомниться в моей истории, должен понять, что в Сити (как может сообщить любой представитель любой финансовой компании) двадцать тысяч фунтов инвестируются с еще меньшим возвратом, чем старый фрак. И какие бы сомнения г-н Питерс ни испытывал назавтра относительно мудрости его инвестиции, перед ним лежал материальный залог, нечто, на что можно указать пальцем и разглядеть, а такая роскошь часто недоступна инвесторам в золотые рудники и другие «Избранные Инвестиции». И все-таки дни шли за днями, а старое пальто не становилось ни более новым, ни больше чудесным, ни более полезным, а все более походило на обычное старое пальто. Питерс начал снова сомневаться в собственной проницательности. Прежде чем неделя истекла, его сомнения обострились. И затем однажды утром Сантьяго возвратился. Человек, он сказал, только что прибыл из Испании, друг, неожиданно возвратившийся в Париж, у которого он мог бы занять денег: и в этой связи не пожелал бы Питерс перепродать пальто за тридцать тысяч фунтов?

Тогда Питерс, разглядев свой шанс, снял наконец маску: он открылся, что ничего не знает о таинственном пальто, которым долго владел, и потребовал информации о его свойствах.

Сантьяго поклялся, что он сам ничего не знает, и неоднократно повторил эту клятву, сопровождая ее многими священными именами; но когда Питерс, как часто бывает, начал угрожать, что ничего не продаст, Сантьяго наконец достал тонкую сигару, зажег ее и, усевшись в кресле, рассказал все, что знал о пальто.

Он шел по его следам несколько недель со все возрастающими подозрениями, что это не обычное пальто, и наконец настиг его в той комнате аукциона, но не стал предлагать больше двадцати фунтов из страха, что все проникнут в тайну. Он поклялся, что не знает, в чем состоит тайна, но зато он знал, что пальто абсолютно ничего не весило; он обнаружил, проверяя его кислотами, что коричневый материал, из которого пальто было сделано, не был ни полотном, ни шелком, ни любым другим известным материалом, не горел и не рвался. Он полагал, что это был некий неоткрытый элемент. И прочие изумительные свойства пальто, как он был убежден, можно было обнаружить за неделю посредством экспериментов с химикалиями. Снова он предложил тридцать тысяч фунтов, которые мог выплатить в течение двух или трех дней, если все пойдет хорошо. И затем они начали торговаться, как могут торговаться деловые люди.

И утро настало в садах Тюильри, и полдень миновал, и только к двум часам они достигли понимания на основании, как они именовали это, тридцати тысяч гиней. И старый фрак был извлечен и разложен на столе, и они исследовали его вместе и рассуждали о его свойствах, теснее сдружившись за время напряженного спора. И Сантьяго встал, чтобы уходить, и Питерс с удовольствием пожал ему руку, когда на ступеньках послышались шаги. Звук приблизился к комнате, дверь открылась. И пожилой рабочий вошел внутрь. Он шел с трудом, почти как купальщик, который, плавая все утро, начинает утомляться без воды, когда возвращается на землю. Он без единого слова проковылял к столу и сразу разглядел старое коричневое пальто.

«Ну», сказал он, «это же мое старое пальто». И ничего не добавив, он надел его. От жестокого блеска его глаз, пока он надевал пальто, тщательно застегивая пуговицы, застегивая карман здесь, расстегивая другой там, и Питерс и Сантьяго утратили дар речи. Они сидели, задаваясь вопросом, как они смели предлагать свою цену за этот коричневый фрак, как они смели покупать его, даже касаться его, они сидели тихо без единого оправдания. И, больше ничего не сказав, старый чернорабочий прошагал поперек комнаты, открыл широкое двойное окно, которое выходило на сады Тюильри и, бросив назад через плечо один-единственный взгляд, полный презрения, шагнул далеко в воздух под углом сорока градусов.

Питерс и Сантьяго видели, как он вышел из окна, промчался по диагонали по Рю де Риволи и по углу садов Тюильри; они ясно видели его над Лувром, и они тупо наблюдали, как он несся вверх, шагая все более жестко и уверенно, широкими шагами, удаляясь все дальше и дальше вместе со своим старым коричневым пальто.

Ни один не заговорил, пока старик не превратился в пятнышко в небе далеко над Парижем, удаляясь в юго-восточном направлении.

«Ну, провалиться мне на этом месте!» – сказал Питерс.

А Сантьяго печально покачал головой. «Я знал, что это было хорошее пальто», сказал он. «Я знал, что это было хорошее пальто».



Архив Древних Тайн

В Архиве Древних Тайн Китая хранится история, согласно которой некто из дома Тланг был наделен необычайной ловкостью в обращении с острым железом; он отправился к зеленым нефритовым горам и вырезал зеленого нефритового бога. И было это в цикле Дракона, в семьдесят восьмом году.

И почти сотню лет люди сомневались в зеленом нефритовом боге, а затем поклонялись ему в течение тысячи лет; и после этого они усомнились в нем снова, и зеленый нефритовый бог сотворил чудо и поглотил зеленые нефритовые горы, опустив их однажды вечером на закате под землю так, что осталось только болото там, где были зеленые нефритовые горы. И болото было усеяно лотосами.


Около этого болота лотосов, когда оно блестит ввечеру, идет Ли Ла Хо, Китайская девочка, чтобы вернуть коров домой; она идет за ними, напевая о реке Ло Ланг Хо. И так она поет о реке, точнее, о Ло Ланг Хо; она поет о величайшей из рек, рожденной ранее самых древних гор, какие знают самые мудрые люди, более быстрой, чем зайцы, более глубокой, чем море, владычице других рек, более ароматной, чем розы, и более прекрасной, чем сапфиры на шее принца. И затем она просит реку Ло Ланг Хо, владычицу рек и соперницу рассветных небес, принести ей вниз по течению в легкой бамбуковой лодке возлюбленного, плывущего из внутренних земель, в одежде желтого шелка с бирюзовым поясом на талии, молодого, веселого и праздного, с лицом, желтым, как золото, с рубином в головном уборе, сияющем в сумраке в свете фонарей.

Таким образом она просила каждый вечер реку Ло Ланг Хо, когда шла за коровами по краю болот лотоса, и зеленый нефритовый бог под болотами лотосов ревновал к возлюбленному, которого дева Ли Ла Хо попросит вечером у реки Ло Ланг Хо, и он проклял реку по обычаю богов и превратил ее в узкий и дурно пахнущий поток.

И все это случилось тысячу лет назад, и Ло Ланг Хо – всего лишь легенда среди путешественников, и история этой великой реки забыта, и что случилось потом с девой, не поведает ни один рассказ, хотя все люди полагают, что она стала богиней нефрита, чтобы сидеть и улыбаться лотосу, вырезанному из камня около зеленого нефритового бога, глубоко в толще болот на вершине исчезнувшей горы; но женщины знают, что ее призрак часто посещает болота лотосов солнечными вечерами, напевая песни о реке Ло Ланг Хо.



Город чудес

Над верхним крем пропасти встала луна. Ночь теперь на некоторое время скрыла изумительный город. Они создали его как гимн симметрии, все карты были надлежащим образом выверены; в двух измерениях – в длину и ширину встречались улицы и пересекали друг друга с идеальной точностью, со всей унылостью, доступной науке человека. Город смеялся над этим и пытался освободиться. И в третьем измерении он воспарил ввысь, соединившись со всеми небезопасными, ненаучными вещами, которые не считают человека своим хозяином. И все же даже там, даже в этих высотах, человек еще цеплялся за свою симметрию, все еще верил, что эти горы – здания; ровными рядами смотрели тысячи окон, устремленные друг на друга, все идеальные, все одинаковые, так что никто и не предположил бы днем, что здесь есть тайна. Так они стояли в дневном свете. Когда вставало солнце, они были столь же правильны, столь же научны и аккуратны, как могут быть сооружения людей или пчел. Туманы сгущались вечером. И сначала Вулворт-билдинг уходит, уходит прочь из-под власти человека, лишаясь всякой связи с ним и занимая свое место среди гор; ибо я вижу, как оно стоит и его нижние склоны уже незримы в сумерках, в то время как только его башенки различимы в более ясном небе. Так могут стоять только горы.

А все окна других зданий еще удерживают свой строй – все в ряд в тишине, не меняясь, как будто они ждут некого тайного момента, чтобы отойти от схем человека и снова вернуться к тайне и романтике, как делают коты, когда крадутся на бархатных лапах вдаль от знакомых очагов в лунную тьму.

Ночь пала, и момент настал. Кто-то зажег свет, дальше другое окно засияло оранжевым жаром. Окно за окном, и все же еще не все. Конечно, если бы современный человек с его умными схемами сохранил какое-то влияние здесь, он повернул бы один выключатель и засветил все окна вместе; но мы встретились с древним человеком, о котором говорят далекие песни, с тем, чей дух родственен романтике и горам. Одно за другим окна сияют над пропастями; иные мерцают, иные темны; организованные планы человека исчезли, а мы остались среди обширных высот, озаренных непостижимыми маяками.

Я видел такие города прежде, и я рассказал о них в «Книге Чудес».

Здесь, в Нью-Йорке, поэта ждал радушный прием.


Смерть Пана



Когда путешественники из Лондона вступили в Аркадию, они оплакивали друг другу смерть Пана.

И вскоре они увидели его лежащим тихо и неподвижно.

Рогатый Пан был недвижен и роса лежала на его шкуре; он не был похож на живое существо. И затем они сказали: «Это правда, Пан умер».

И, стоя в печали над этим огромным телом, они долго смотрели на незабвенного Пана.

И вечер настал, и взошла маленькая звезда.

И тогда из деревни в какой-то аркадской долине под звуки праздной песни пришли аркадские девы.

И когда они увидели внезапно в сумерках старого лежащего бога, девы замедлили свой шаг и зашептались друг с другом. «Как глупо он выглядит», сказали они и при этом негромко рассмеялись.

При звуке их смеха Пан подпрыгнул, и гравий взлетел из-под его копыт.

И пока путешественники стояли и слушали, скалы и холмы Аркадии звенели от звуков преследования.


Сны пророка

I

Когда Боги вели меня по пути страданий, и нападала на меня жажда, и сбивал меня с пути голод, тогда я молился Богам. Когда Боги низвергали города, в которых я обитал, и когда Их гнев опалял меня и Их глаза пылали, тогда я восхвалял Богов и предлагал им жертвы. Но когда я снова прибыл в мой зеленый край и увидел, что все ушли, и старые таинственные призраки, которым я молился ребенком, исчезли, и что Боги уничтожили самую пыль и даже паучью сеть из последнего памятного укромного уголка, – тогда я проклял Богов, сказав это Им в лицо:

«Боги моих молитв! Боги моих жертв! Хотя Вы забыли священные места моего детства и поэтому они сгинули, я все равно не могу забыть их. Поскольку Вы сотворили это, Вы увидите остывшие алтари и ощутите недостаток и страхов моих, и восхвалений. Я не стану вздрагивать при звуках Ваших молний и не буду преклонять колен, когда Вы шествуете».

Тогда, обратившись к морю, я встал и проклял Богов, и в этот момент ко мне явился некто в обличье поэта, произнесший:

«Не проклинай Богов».

И я сказал ему:

«Почему бы мне не проклясть тех, которые ночью выкрали мои священные места ночью и вытоптали сады моего детства?»

И он ответил: «Идем, и я покажу тебе».

И я последовал за ним туда, где стояли два верблюда, обращенные к пустыне. И мы отправились в путь, и я путешествовал с ним очень долго. Он не говорил ни слова. И мы прибыли наконец в заброшенную долину, скрытую посреди пустыни. И здесь, подобные падшим лунам, завидел я обширные ребра, которые белели из песка, возносясь на холмами пустыни. И здесь и там лежали огромные черепа, подобные белым мраморным куполам дворцов, давным-давно построенных для тиранических королей армиями покорных рабов. Также лежали в пустыне другие кости, кости огромных ног и рук, против которых пустыня, подобная бушующему морю, вела осаду, и уже скрыла наполовину. И пока я пристально взирал в удивлении на эти колоссальные вещи, поэт сказал мне:

«Боги мертвы».

И я долго вглядывался и сказал наконец:

«Эти пальцы, которые теперь столь мертвы и так белы, тем не менее срывали когда-то цветы в садах моей юности».

Но мой спутник сказал мне:

«Я привел тебя сюда, чтобы просить у тебя прощения за Богов, поскольку я, будучи поэтом, знал Богов, и будет справедливо отбросить проклятия, которые парят над Их останками, и даровать Им последнее прощение людей, чтобы сорняки и плющ могли скрыть Их кости от солнечных лучей».

И я сказал:

«Они сотворили Раскаяние, покрытое седыми волосами, подобными дождливым осенним вечерам, с раздирающими многих когтями, и Боль, с горячими руками и вялыми ногами, и Страх, подобный крысе с двумя холодными зубами, вырезанными из льда двух полюсов, и Гнев, который летит быстро, как летние стрекозы, и обжигает глаза. Я не прощу этих Богов».

Но поэт сказал:

«Как можешь ты проклинать эти прекрасные белые кости?»

И я снова посмотрел на те изогнутые дивные кости, которые не могли больше причинить зло самому маленькому существу во всех мирах, сотворенных ими. И я долго думал о зле, которое они сотворили, и также о добре. Но когда я подумал о том, что Их огромные руки, ставшие красными и влажными от сражений, сотворили первоцвет для ребенка, тогда я простил Богам.




И нежный дождь пал с небес и разгладил беспокойный песок, и мягкий зеленый мох внезапно вырос и скрыл кости, пока они не стали похожи на странные зеленые холмы, и я услышал крик, и пробудился, и понял, что спал; и выглянув из дома на улицу, я узнал, что удар молнии убил ребенка. Тогда я понял, что Боги все еще живы.



II

Я спал в маковых полях Богов в долине Алдерона, куда Боги прибывают ночью, чтобы встретиться на совете, когда луна стоит низко. И я видел во сне, что это была Тайна.

Судьба и Случай играли в свою игру и закончили партию, и все было кончено, все надежды и слезы, сожаления, желания и печали, все, о чем люди плакали и о чем забывали, и королевства, и маленькие сады, и моря, и миры, и луны, и солнца; и осталось только ничто, не имевшее ни цвета, ни звука.

Тогда сказала Судьба Случаю: «Сыграем в нашу старую игру снова». И они снова разыграли ее вместе, используя Богов как фигурки, как они многократно делали. И тогда все вещи, которые были, возникли снова, и на том же берегу в той же стране внезапный яркий солнечный луч в тот же весенний день пробудил к жизни тот же нарцисс, и тот же ребенок еще раз должен был сорвать цветок, не сожалея о миллиарде лет, которые отделяли это событие от предшествующего. И те же старые лица появились снова, еще не понесшие тяжелую утрату своих знакомых признаков. И летом вы и я снова встретимся после полудня, когда солнце стоит на полпути между зенитом и морем, в саду, где мы часто встречались прежде.

Ибо Судьба и Случай играют вместе только одну партию, повторяя раз за разом те же ходы, и они разыгрывают ее очень часто – пока минует вечность.

Средство доктора Кейбера



Однажды у нас в бильярдном клубе зашел разговор о том, можно ли совершить безнаказанное убийство. Тема эта довольно избитая, и хотя мне до сих пор не совсем понятно, почему люди проявляют к ней такой интерес, говорили мы именно о безнаказанном убийстве. Одни утверждали, что совершить его легко, другие – что, наоборот, трудно, но повторять аргументы тех и других едва ли есть необходимость – об этом и так предостаточно тарахтят по радио. Скажу только, что тогда, в клубе, сторонники мнения, что безнаказанное убийство – почти невозможно, брали верх, и весь клуб был уже готов признать их правоту, когда послышался голос Джоркенса:

– Кажется, я уже говорил вам о докторе Кейбере, которого я когда-то знал. Теперь он, бедняга, уже не практикует; и, пожалуй, я не причиню ему никакого вреда, если скажу, что он успешно совершил абсолютно безнаказанное убийство. Правда, надо признать, что такого рода дела были вполне по его части. Из этого вовсе не следует, что он был убийца, – нет, этого бы я онем не сказал, но он пользовался большим доверием у людей, которые таковыми были, и они часто с ним советовались, и ему, обладателю одной из самых изобретательных голов нашего времени, удавалось во многом им помогать. Об одной из форм, которые, принимала его помощь, я вам, по-моему, уже рассказывал. В основном он помогал преступникам тем, что вызволял их из беды, когда они в нее попадали, – дурачил бедный старый Закон, что, в общем-то, не осуждается, Но в случае, о котором я рассказываю, доктор Кейбер, когда к нему обратились, сказал, что не хочет иметь никакого отношения к этому делу, поскольку то, о чем его просят, нарушает как его собственные принципы, так и закон. Тогда цену подняли, и, наконец, доктор Кейбер с неохотой согласился – он идет на это, сказал он, только, чтобы сделать им одолжение.

– Идет на что? – спросил Тербут.

– Сейчас я вам расскажу, – сказал Джоркенс. – Был один тип с безупречным английским произношением, правильными документами и вескими основаниями для того, чтобы жить в Англии. Крепкий орешек: кто-то сказал о нем, что он немец, и вынужден был заплатить большую компенсацию за нанесенный тому моральный ущерб. Звали его Норман Смит, и у этого Смита был мотоцикл, и на нем он разъезжал по дорогам, особенно около аэродромов, не покидая дорожной полосы и как будто не делая ничего подозрительного. Он узнавал таким путем очень многое и однажды раскрыл тайну, касавшуюся самолетов в одном районе – пожалуй, самую важную, какую он только мог раскрыть. Шел 1938 год.

– Что же там были за самолеты? – спросил Тербут.

– А никаких самолетов и не было, – ответил Джоркенс. Это-то и была страшная тайна. Ее знали только несколько человек. В обширной районе на востоке Англии на аэродромах не было ни одного военного самолета, и даже в случае крайней необходимости мы смогли бы перебросить туда всего лишь несколько боевых машин; Сумей он передать эту тайну домой, туда, откуда он прибыл, мы бы оказались на милости тех господ, которые создали Бельзен. Обо всем этом было сразу доложено нашему правительству, но оно в то время занималось другими делами, и тогда те, кто наблюдал за Норманом Смитом, решили обратиться к доктору Кейберу, и Кейбер, как я уже сказал, вначале не захотел им помочь, но потом им удалось его уговорить.


И тогда Кейбер попросил, чтобы ему изложили все факты дела, и после того, как ему все рассказали, он долго сидел, не говоря ни слова, покуривая свою странную трубку, вырезанную из какого-то индийского дерева; а потом он ознакомил их со своим замечательным планом – или, точнее, с той его частью, с которой, по его мнению, их ознакомить следовало.

Нельзя сказать, чтобы мы в то время были совсем лишены ушей и, глаз – за Смитом неплохо присматривали и так же надежно присматривали за его перепиской; но не было законного способа помешать ему вернуться в Германию, приветствовать Гитлера и рассказать заинтересованным лицам о слабых местах в нашей обороне. К сильным местам в ней он, к сожалению, интереса не проявлял, поэтому арестовать его мы не могли. Норман Смит умел действовать, не нарушая буквы закона, и мысль о моих друзьях, которые, конечно, ее нарушали, его особенно не тревожила; однако кое-какие меры предосторожности он все же принимал, и главной из этих мер была огромная немецкая овчарка, о которой и было рассказано доктору Кейберу, – хорошая свирепая собака бельзенской выучки, из тех, при помощи которых немецкие дамы поддерживали дисциплину среди заключенных женщин. У Нормана Смита был дом в Хертфордшире; и в нем он и держал свою овчаркуна случай, если бы кому-нибудь взбрело в голову ночью туда вломиться. Кейбер задал об этой свирепой собаке много вопросов, поэтому мои друзья решили, что он думает ее отравить, и один из них даже намекнул, что за такой примитивный план едва ли стоит платить столько денег. Но было глупо думать, что доктор Кейбер мог бы сохранить свою популярность у хозяев преступного мира, если бы планы, которые он составлял, были по плечу любому специалисту по части кражи собак. Кстати, отравить овчарку было бы совсем нелегко, потому что ее охраняли приставленные к ней Норманом Смитом две или три злые дворняги – как эсминцы, оберегающие линкор. Все упиралось в эту овчарку, и похоже было, что нет никакого способа управиться с нею ночью, а дневной работы мои друзья в то время избегали. Теперь надо сказать, что среди фактов, которые они сообщили доктору Кейберу, был следующий: довольно часто Норман Смит ездит к морю и останавливается там в каком-нибудь большом отеле. Прямо удивительно, как все шпионы любят море! Услышав об этой привычке Нормана Смита, доктор Кейбер о чем-то задумался и наконец сказал: «Там вам и придется все проделать. Взять овчарку с собой в отель он не сможет». – «Но туда не сможем пробраться и мы, – возразили мои друзья. – Если в отеле не будет его собаки, то наверняка будут швейцар и коридорные». – «Тогда вам придется проделать все днем, – сказал доктор Кейбер, – когда он отправится погулять». – «Мы не любим заниматься такими делами днем», – сказал один из пришедших. Доктор Кейбер поднял на него глаза. – «Да ведь вы еще не знаете, о каких делах идет речь», сказал он. «Так о каких же?» – спросили они. «За ним пойдут следом два или три человека, затеют потасовку и уколют небольшой иглой».

«Я не люблю яда, – сказал один из пришедших, – его всегда можно обнаружить». Глаза у доктора Кейбера округлились. «Друзья мои, – сказал он, – вы что же, думаете, я ребенок?» – «Все равно, яд всегда можно обнаружить», – упорствовал тот. «Но кто вам сказал, что это будет яд?» – спросил доктор Кейбер. «А если не яд, то зачем игла?» – спросили они. «Вы уколете его ею, совсем неглубоко, – сказал доктор Кейбер, – впрыснете немножко безвредной жидкости, которая будет в шприце, и ваши люди (двое, а еще лучше трое) убегут прочь. Он тут же возбудит дело о нападении на него, и полиция начнет розыски.


Но поскольку никаких телесных повреждений у Нормана Смита не обнаружат и доказать полиции, что его укололи, он не сможет, заниматься его делом будет только местная полиция, а не полиция графства и не Скотленд-Ярд, как было бы в случае убийства». – «Что вы, мы понимаем – ни о каком убийстве здесь речи быть не может, сказал один из моих друзей. – Но все же интересно, как на него подействует укол». – «Да никак, – отозвался доктор Кейбер. – И лучше проделайте это сразу после его приезда на побережье, тогда у полиции будет время убедиться, что никакого вреда никто ему не причинил». – «Ну, а что все это даст?» – спросили без обиняков у доктора Кейбера. «А то, – сказал Кейбер, – что сразу по возвращении домой или чуть позже он случайно умрет». – «Это распутают», – сказал человек, нелюбивший яда. «Как вам нравится моя комнатка? – спросил неожиданно доктор Кейбер. – Я живу здесь уже давно и очень к ней привык, но что скажете о ней вы?» «Какое отношение имеет это к нашему делу?» – «Никакого, ответил доктор Кейбер, – но если бы то, что я делаю, распутывали, я бы, возможно, сейчас здесь не жил. Я не утверждаю, что точно не жил бы, но вполне возможно, что мне пришлось бы переехать на другую, менее удобную квартиру». Этот довод почему-то заставил их умолкнуть. А потом один из них сказал: «Вы говорили, что никакого вреда укол ему не причинит». – «Абсолютно», – подтвердил доктор Кейбер. «Но по возвращении домой он умрет». – «Наверняка», – сказал Кейбер. «Но тогда я не совсем понимаю…» – «Не будем приставать к доктору Кейберу – я думаю, он знает, что делать», – перебил сомневавшегося другой. Так они в конце концов и поступили. Что же до Нормана Смита, то он, как и ожидали, примерно через неделю поехал на море и остановился в большом отеле. В Хертфордшире он оставил человека кормить его овчарку и трех дворняг, приставленных ее охранять. В первое же утро своего пребывания у моря Норман Смит отправился на прогулку, и у площадки для гольфа поссорился с какими-то тремя гуляющими, и побежал в полицию, и там заявил, что подвергся нападению и ему – впрыснули что-то смертельное. Он показал на руке точку, как от укола булавкой, и утверждал, что сразу после нападения обнаружил около места укола каплю жидкости, запахом напоминающей пот. И полиция пригласила двух врачей, и те провели анализы и обследования, и результаты обследований показали, что Норман Смит совершенно здоров. И к концу недели все, во всяком случае полиция, успокоились, и каких-нибудь нитей, которые бы к кому бы то ни было вели, обнаружено не было. Когда речь идет о ядах, концы таких нитей всегда находятся, и их найти еще легче, когда речь идет о разных бактериальных штуках, потому что эти последние встречаются еще реже, чем яды; ну, а если речь идет о каком-нибудь неизвестном яде, то такое встречается совсем редко, и полиции очень скоро удается напасть на след.

– Что же все-таки произошло? – спросили мы. – Набравшись сил, Норман Смит отправился к себе домой, в Хертфордшир, ответил Джоркенс, – в приподнятом настроении благодаря добытой информации, не знаю точно, какой, но, видно, той, за которой шпионы отправляются на берег моря. И в день приезда немецкая овчарка его загрызла.

– Да, это действительно безнаказанное убийство, – сказал Тербут. – если только мы имеем право назвать убийцей собаку.

И один из нас растерянно проговорил:

– Но мне не совсем понятно… При чем тут Кейбер?

– Средство было очень тонкое, – ответил Джоркенс. Совершенно безвредное, как доктор Кейбер и говорил. Но оно изменило запах Нормана Смита. Ну а какая немецкая овчарка могла бы с этим примириться?


Тайна Богов



Зини Моэ, маленькая змейка, увидела прохладную реку, сверкающую перед ней вдалеке, и вознамерилась по горячему песку добраться до потока.

Алдун, пророк, вышел из пустыни и шел по берегу реки к своему старому дому. Тридцать лет минуло с тех пор, как Алдун оставил город, где он родился, дабы провести жизнь в тихом месте, где он мог бы раскрыть тайну Богов. Имя его дома было Город у Реки, и в том городе многие пророки учили о многих Богах, и люди создали для себя множество тайн, но все это время никто не узнал Тайну Богов. И при этом никто не мог устремиться на поиски, поскольку при любых разысканиях люди говорили о нем:

«Этот человек грешен, поскольку он не воздавал почестей Богам, которые говорят с нашими пророками при свете звезд, когда никто не слышит».

И Алдун постиг, что разум человека подобен саду, его мысли подобны цветам, а пророки его городов – садовникам, которые сеют и срезают цветы, садовникам, которые сделали садовые дорожки ровными и прямыми, и только по этим дорожкам разрешено бродить душе человека, чтобы садовники не сказали: «Эта душа согрешила». И садовники выпалывают с дорожек все прорастающие цветы, и в саду они срезают все цветы, которые становятся высокими, говоря: «Это обычно», и «это записано», и «это было всегда» или «этого не было прежде». Поэтому Алдун увидел, что в том городе не сможет он постичь Тайну Богов. И Алдун сказал людям:

«При начале мироздания Тайна Богов была ясно записана по всей земле, но ноги многих пророков истоптали ее. Ваши пророки – все истинные люди, но я ухожу в пустыню, чтобы найти то, что более истинно, нежели ваши пророки».

Поэтому Алдун удалился в пустыню; и в шторме и в тиши он искал много лет. Когда гром грохотал над горами, окружавшими пустыню, он искал Тайну в громе, но Боги не изрекали ее в громовых раскатах. Когда голоса животных нарушали тишину под звездами, он искал тайну там, но Боги не изрекали Тайну в голосах животных. Алдун старел, и все голоса пустыни говорили с Алдуном, кроме голоса Богов. Но однажды ночью он заслышал Их шепот за холмами. И Боги шептались друг с другом; обратив Свои лица к земле, все Они плакали. И Алдун, хотя он еще не видел Богов, видел, как поворачиваются Их тени, когда Они возвращались к огромной расселине между холмами; и там, стоя у входа в долину, Они сказали:

«О, Утро Заи, о, старейший из Богов, вера в тебя исчезла, и вчера твое имя произнесли на земле в последний раз».

И обратившись к земле, они все снова зарыдали. И Боги сорвали белые облака с неба и закрыли ими тело Утра Заи и вынесли его из долины за холмами, и прикрыли горные пики снегом, и ударили по их вершинам барабанными палочками, вырезанными из черного дерева, творя панихиду Богов. И эхо перекатывалось, уходя, и ветры выли, потому что вера прежних дней ушла, и с ней отлетела душа Утра Заи. Так, пройдя через горы, Боги шагнули в ночь, неся Их мертвого отца. И Алдун следовал за ними. И Боги пришли к большой ониксовой гробнице, которая опиралась на четыре рифленых столба белого мрамора, вырезанные из четырех гор, и там Боги возложили Утро Заи, потому что старая вера пала. И там у могилы Их отца Боги заговорили, и Алдун услышал Тайну Богов, и она показалась ему совсем простой; человек мог бы с легкостью разгадать ее – и все же не разгадал.



Возвращение изгнанников



Старик с молотком и одноглазый человек с копьем стояли у обочины, беседуя, когда я взошел на холм.

«Все не так, хотя они и не спросили нас», сказал тот, что с молотком.

«Не более двадцати знают об этом», заметил другой.

«Двадцать раз по двадцать», сказал первый.

«После всех этих лет», произнес одноглазый человек с копьем. «После всех этих лет… Мы можем вернуться».

«O, конечно, мы можем», сказал другой.

Их одежда была слишком стара даже для чернорабочих, мужчина с молотком носил кожаный передник, усеянный пятнами и заплатами, а их руки казались покрытыми дубленой кожей. Но независимо от того, кем они были, они были англичанами, и их было приятно увидеть после всех машин, которые окружали меня в тот день и везли в своих салонах представителей разных сомнительных наций.

Когда они увидели меня, тот, что с молотком, коснулся своей засаленной кепки.

«Можем ли мы осмелиться, сэр», сказал он, «спросить путь к Стоунхенджу?»

«Мы никогда не дойдем», пробормотал другой печально.

«Не более двадцати знают, но…» Я сам ехал туда на велосипеде, чтобы взглянуть, так что я указал дорогу и сразу уехал, поскольку было что-то крайне раболепное в них обоих, и я не стремился разделить их компанию. По несчастным выражениям их лиц можно было представить, что их преследовали или презирали много лет, я предположил, что, вероятно, они долго находились на каторжных работах.

Когда я приехал в Стоунхендж, то увидел целую толпу людей, стоявших среди камней. Они спросили меня с некоторой торжественностью, жду ли я кого-то, и когда я сказал «Нет», они не заговаривали со мной больше. Три мили назад я покинул странных стариков, но я недолго пробыл в каменном круге, когда они появились, широко шагая по дороге. Когда их заметили, все люди сняли шляпы и действовали очень странно; я увидел, что они подвели козла к старому камню алтаря. И два старика подошли с их молотом и копьем и начали извиняться печально за смелость, которую они проявили, вернувшись сюда, и все люди стали на колени на траве перед ними. И затем, еще стоя на коленях, они зарезали козла на алтаре, и когда два старика увидели это, они подошли поближе с извинениями и нетерпеливо принюхались к крови. И сначала это сделало их счастливыми. Но скоро тот, что был с копьем, начал жаловаться. «Так принято у людей», стенал он. «Так принято у людей». И эти двадцать человек начали смотреть тревожно друг на друга, и стенание одноглазого продолжалось тем же слезным голосом, и внезапно они все взглянули на меня. Я не знаю, кем были эти два старика и что они сделали, но есть моменты, когда явственно наступает время уходить, и я оставил их там и тогда. И как только я подбежал к моему велосипеду, то услышал жалобный голос старика с молотком, извиняющегося за то, то позволил себе возвратиться в Стоунхендж.

«Но после всех этих лет», слышал я его крик. «После всех этих лет…» И тот, что с копьем, сказал: «Да, после трех тысяч лет…»



Вполне вероятное приключение трех поклонников изящной литературы



Когда кочевники прибыли в Эль-Лолу, у них больше не осталось песен, и вопрос о краже золотой коробочки встал перед ними во всем своем величии. С одной стороны, многие искали золотую коробочку, сосуд (как знают все эфиопы) с поэмами невероятной ценности; и гибель этих многих все еще остается темой для разговоров в Аравии. С другой стороны, было одиноко сидеть ночами у походного костра без новых песен.

Племя Хет обсуждало эти вопросы однажды вечером на равнине ниже пика Млуна. Их родиной была полоса дороги, пересекавшая мир в нескончаемом движении; и большой неприятностью для старых кочевников была нехватка новых песен; в то время как, равнодушный к человеческим неприятностью, равнодушный пока еще к наступающей ночи, скрывавшей равнины вдали, пик Млуна, спокойный в закатных лучах, наблюдал за Сомнительной Землей. И на равнине на исследованной стороне пика, когда вечерняя звезда подобно мыши проскользнула на небо, когда огонь походного костра взлетел к небесам, не сопровождаемый ни единой песней, была на скорую руку задумана кочевниками та самая авантюра, которую мир назвал Поисками Золотой Коробочки.

Старейшины кочевников не могли найти более мудрой меры предосторожности – избрать такого вора, как сам Слит, того знаменитого вора, о котором (даже когда я это пишу) столько гувернанток в классных комнатах рассказывают, что он украл март у Короля Весталии. Все же вес коробочки был таков, что другие должны были сопровождать его, и Сиппи, и Слорг были не менее проворными ворами, чем те, которых и поныне можно найти среди торговцев антиквариатом.

Так что эти трое поднялись на следующий день по склонам Млуны и спали так, как можно было спать среди снегов, а не в опасных лесах Сомнительной Земли. И утро пришло в сиянии, и птицы наполнили воздух песней, но леса внизу, и пустоши за ними, и голые зловещие скалы несли ощущение безмолвной угрозы. Хотя за плечами Слита был опыт двадцати лет воровства, он предпочитал не разговаривать слишком много; только если один из его спутников неосторожно сталкивал вниз камень ногой, или, позже в лесу, если кто-то из них наступал на сухой прут, он шептал им всегда одни и те же слова: «Так не пойдет.» Он знал, что не мог сделать их лучшими ворами в течение двухдневного похода, и какие бы сомнения он не испытывал, он держал их при себе.

Со склонов Млуны они спустились в облака, и с облаков в леса, в леса, населенные животными, для которых всякая плоть была пищей, была ли то плоть рыбы или человека. Три вора знали об этом; и они извлекли из карманов каждый своего бога и молились о защите в зловещем лесу, и надеялись после этого, что шансы их на спасение утроятся; ведь если бы какая-нибудь тварь съела одного из них, та же судьба неминуемо ждала бы и остальных, и они верили, что исход может быть счастливым, и все трое могут избегнуть опасности, если ее избегнет один. То ли один из этих богов благожелательным и активным, то ли все трое, то ли счастливый случай провел их через лес, не столкнув с отвратительными животными, никто не знает; но, конечно, ни посланцы бога, которого больше всего они боялись, ни гнев подлинного бога того зловещего места не принесли гибели трем авантюристам там и тогда. И они прибыли в Клокочущую Пустошь в сердце Сомнительной Земли, где бурные холмы возвысились над уровнем почвы и после землетрясения успокоились на некоторое время.
Нечто столь огромное, что казалось бесчестным по отношению к человеку, что оно способно передвигаться так тихо, преследовало их, и только с огромным трудом они избегли его внимания, и одно слово проносилось и повторялось в их головах – «Если – если – если». И когда эта опасность наконец отступила, они снова осторожно двинулись вперед и вскоре увидели небольшого безвредного мипта, полу-фейри, полу-гнома, издававшего пронзительный, удовлетворенный писк на краю мира. И они обошли его стороной, невидимые, поскольку считали, что любознательность мипта кажется невероятной, и что такое безвредное существо, как он, могло дурно обойтись с их тайнами; кроме того, им, вероятно, не нравилось, как он нюхает белые кости мертвецов, и они ни за что признались бы в своем отвращении, ибо авантюристы не заботятся, кто сожрет их кости. Как можно дальше они обошли мипта, и приблизились почти сразу же к высохшему дереву, главной цели их приключения, и узнали, что рядом с ними была трещина в ткани мироздания и мост от Дурного к Худшему, и что под ними находился каменный дом Владельца Коробочки.

Их простой план был таков: проскользнуть в коридор в верхнем утесе; пробежать тихо по этому коридору (конечно, босиком), помня о предупреждении путешественников, что есть идол на камне, которого переводчики именуют «Хуже не бывает»; не касаться ягод, которые там растут именно для этого, внизу по правой стороне; и так прибыть к хранителю на пьедестале, который спал тысячу лет и должен спать дальше; и войти через открытое окно. Один из трех должен был ждать возле трещины в Мироздании, пока другие не выйдут с золотой коробочкой, и, позови они на помощь, он должен был пригрозить, что немедленно отомкнет железный зажим, который удерживал края трещины. Когда коробочка будет в безопасности, они должны двигаться всю ночь и весь следующий день, пока облачные гряды, окружающие склоны Млуны, не лягут между ними и Владельцем Коробочки.

Дверь в утесе была открыта. Они вошли внутрь, не жалуясь на холод каменных полов, Слит двигался впереди. Печальные взгляды, нет, даже более серьезные, бросали они на прекрасные ягоды. Хранитель все еще спал на своем пьедестале. Слорг поднялся по лестнице, дорогу к которой знал Слит, к железной скобе на трещине в Мироздании, и ждал около нее с долотом в руке, стараясь уловить любые неблагоприятные звуки, в то время как его друзья скользнули в дом; и ни единого звука не раздалось. И теперь Слит и Сиппи нашли золотую коробочку: все казалось, шло именно так, как они планировали, оставалось только убедиться, было ли сокровище подлинным, и сбежать с ним из этого ужасного места. Под защитой пьедестала, так близко к хранителю, что они могли чувствовать его тепло, которое, как ни парадоксально, пробуждало ужас в крови самых смелых, они разбили изумрудный засов и открыли золотую коробочку. И тогда они начали читать в свете удивительных искр, которые Слит умел добывать, и даже этот тусклый свет они старались прикрыть своими телами. Какова же была их радость, даже в тот рискованный момент, когда они, скрываясь между хранителем и пропастью, обнаружили, что коробочка содержала пятнадцать несравненных од в архаической форме, пять прекраснейших в мире сонетов, девять баллад в прованской манере, которые не имели себе равных в хранилищах человека, поэму, адресованную моли, в двадцати восьми совершенных строфах, фрагмент больше чем в сотню строк, написанный белым стихом на уровне, еще не достигнутом человеком, а кроме того пятнадцать лирических пьес, на которые ни один торговец не посмел бы установить цену.
Они прочли бы их снова, ибо эти сокровища приносили человеку счастливые слезы и воспоминания о дорогих вещах, сделанных в младенчестве, и приносили сладкие голоса от далеких могил; но Слит властно ступил на путь, по которому они пришли, и погасил свет; И Слорг и Сиппи вздохнули, а затем взяли коробочку.

Хранитель все еще спал тем самым сном, который длился тысячу лет.

Когда они уходили, то увидели, что совсем рядом с краем Мироздания стоит кресло, в котором Владелец Коробочки сидел в последнее время, в эгоистичном одиночестве перечитывая самые красивые песни и стихи, о которых когда-либо мечтали поэты.

Они в тишине подошли к лестнице; и кресло рухнуло вниз, когда они осторожно поднимались на поверхность, и тогда, в самый тайный час ночи, некая рука в верхней палате зажгла отвратительный свет, зажгла его – и не раздалось ни единого звука.

На мгновение показалось, что это мог быть обычный свет, столь опасный, хотя и очень полезный в подобный момент; но когда этот свет начал следовать за ними подобно глазу и становиться все краснее и краснее, приближаясь к трем ворам, тогда всякий оптимизм бесследно исчез.

И Сиппи очень неблагоразумно попытался сражаться, и Слорг столь же неблагоразумно попытался скрыться; только Слит, прекрасно зная, почему тот свет был зажжен в той секретной комнате и кто именно зажег его, прыгнул с края Мира и все еще падает вниз от нас через непроглядную тьму.


Время и Боги



Когда Боги были молоды и только Их смуглый служитель, Время, был лишен возраста, Боги почивали у широкой реки на земле. Там, в долине, которую из всех пространств земных Боги избрали для Своего отдыха, Боги видели мраморные сны. И с куполами и минаретами вознеслись сны и гордо восстали между рекой и небом, по утрам мерцая в ослепительной белизне. Посреди города возносились к цитадели, сверкая мрамором, тысячи ступеней, а там высились четыре башенки, смыкающиеся с небесами, а между башенками стоял огромный купол, как и мечтали Боги. Вокруг, терраса за террасой, располагались мраморные лужайки, прекрасно охраняемые ониксовыми львами и украшенные изображениями всех Богов, шагающих среди символов миров. Со звуком, подобным звяканью колокольчиков, далеко в краю пастухов, скрытом за неким холмом, воды множества фонтанов возвратились домой. Тогда Боги пробудились и пред ними предстал Сардатрион. Но обычным людям Боги не дозволяли бродить по улицам Сардатриона, обычным глазам не дозволяли видеть его фонтаны. Только тем, к которым в одиноких ночных странствиях обращались Боги, склоняясь над звездами, тем, которые слышали голоса Богов на рассвете или видели Их лица над морской гладью, только тем дозволено было увидеть Сардатрион, стоять там, где по ночам сходились его башни, только что созданные снами Богов. Ибо окружала долину великая пустыня, которую не мог преодолеть случайный путешественник, не мог пересечь никто, кроме тех, которых избрали Боги, тех, которые внезапно ощущали в сердце неизбывную тоску и миновали горы, отделяющие пустыню от мира, шли, ведомые Богами, пока не обнаруживали сокрытую в сердце пустыни долину и не останавливали взгляд на Сардатрионе.

В пустыне вокруг долины росли бесчисленные колючие кустарники, все обращенные к Сардатриону. И потому многие, которых возлюбили Боги, могли прийти в мраморный город, но никто не мог возвратиться, поскольку другие города не подходили для людей, ноги которых коснулись мраморных улиц Сардатриона, где даже Боги не стыдились представать пред людьми, скрыв плащами лица. Поэтому ни один город не должен был услышать песни, которые спеты в мраморной цитадели теми, в чьих ушах звенели голоса Богов. Ни единая весть не должна были просочиться в другие страны о музыке фонтанов Сардатриона, когда воды, ниспадавшие с небес, возвращались снова в озеро, где Боги иногда охлаждали лица, принимая облик людей. Никто не должен был услышать речи поэтов того города – тех, с кем беседовали Боги.

И город стоял в стороне от мира. О нем не доносилось ни единого слуха – я один мечтал о нем, и я не мог убедиться, что мои мечты истинны.

* * *



Превыше Сумерек долгие годы восседали Боги, управляя мирами. Теперь Они не бродили вечерами по Мраморному Городу, слушая плеск фонтанов или пение людей, которых они любили, потому что века миновали, и труды Богов подошли к концу.

Но часто, когда Они отдыхали от божественных трудов, от слушания людских молитв или ниспослания Кары или Милости, Они беседовали друг с другом о древних временах, говоря: «Помнишь ли ты Сардатрион?» И кто-нибудь отвечал: «Ах! Сардатрион, и скрытые туманом мраморные лужайки Сардатриона, где мы не блуждаем теперь».

Тогда Боги возвращались к божественным деяниям, отвечая на молитвы или карая людей, а иногда Они посылали Своего смуглого прислужника, Время, чтобы лечить или сокрушать. И слуга отправлялся в мир, повинуясь приказам Богов, но при этом он бросал скрытые взгляды на своих господ, и Боги не доверяли Времени, потому что оно знало миры и до пришествия Богов.

Однажды, когда скрытный прислужник отправился в мир, чтобы нанести меткий удар по некоторому городу, от которого устали Боги, сами Боги, восседая выше сумерек, сказали друг другу:

«Воистину мы – повелители Времени и Боги всех миров. Смотрите, как наш город Сардатрион возносится над другими городами. Другие возникают и погибают, но Сардатрион все еще стоит, первый и последний из городов. Реки скрываются в море, и потоки оставляют холмы, но фонтаны Сардатриона вечно возносятся в городе наших грез. Как был Сардатрион, когда Боги были молоды, так и ныне улицы его остались неизменными в знак того, что мы – Боги». Внезапно перед Богами возникла сутулая фигура Времени; обе руки его были обагрены кровью и алый меч был в его руках. И Время сказал:

«Сардатрион исчез! Я низверг его!»

И Боги ответили:

«Сардатрион? Сардатрион, мраморный город? Ты, ты сверг его? Ты, раб Богов?»

И старейший из Богов сказал:

«Сардатрион, Сардатрион, и Сардатрион пал?»

И Время исподлобья взглянуло ему в лицо и протянуло к нему свой проворный меч, сжатый в запачканных кровью пальцах.

Тогда Боги устрашились, что слуга, который низверг Их город, когда-нибудь уничтожит Богов. И новый крик вознесся над Сумерками, плач Богов о городе Их грез, плач:

«Слезы не могут вернуть Сардатрион.

Но одно могут сделать Боги, которые видели, и видели неумолимыми очами печали десяти тысяч миров – твои Боги могут плакать о тебе.

Слезы не могут вернуть Сардатрион.

Не верь тому, Сардатрион, что твои Боги могли ниспослать тебе эту погибель; тот, кто низверг тебя, свергнет и твоих Богов.

Как часто, когда Ночь внезапно сменялась Утром в краях Сумерек, созерцали мы твои башенки, появляющиеся из темноты, Сардатрион, Сардатрион, город грез Богов. Как твои ониксовые львы вырисовывались на фоне сумрака!

Как часто мы посылали наше дитя Рассвет поиграть с вершинами твоих фонтанов; как часто Вечер, прекраснейший из наших Богов, низко склонялся над твоими балконами!

Пусть один осколок твоего мрамора восстанет из праха ради твоих Древних Богов, которые могли бы ласкать этот мрамор, как человек, который лишился всех сокровищ, кроме единственного локона волос своей любимой.

Сардатрион, Боги должны поцеловать еще раз место, где некогда были твои улицы.

Был чудесен мрамор на твоих улицах, Сардатрион.

Сардатрион, Сардатрион, Боги плачут о тебе».


    Сокровища Гиббеллинов



 пер.  С.Лихачевой. сборник "Сказки старой Англии", изд.Аргус, 1994 г.
 Lord Dunsany, Edward John Moreton Drax  Plunkett, сборник "A Dreamer's Tales"


     Гиббелины,  как известно, никакой другой  пищи,  кроме  человечины,  не
признают. Мост соединяет их зловещую башню и  Терра Когнита,  то есть земли,
известные нам. Сокровища Гиббелинов превышают все разумные пределы; жадность
тут ни при чем: у них отдельный подвал  для изумрудов и отдельный подвал для
сапфиров; они заполнили  яму золотом и выкапывают его, ежели вдруг возникает
потребность. А нужно  им это невероятное богатство, насколько известно, ради
одной-единственной  цели:  дабы  обеспечивать непрерывное  пополнение  пищей
своих кладовых. Утверждают, что в голодные годы они даже рассыпают рубины по
тропе, ведущей в какой-нибудь  человеческий город, - и,  уж  будьте уверены,
очень скоро кладовые их вновь оказываются полны.
     Башня их стоит на  противоположном  берегу той самой реки, опоясывающей
мир, о которой поведал Гомер - он назвал еЈ "хо роос океанойо". В том месте,
где река суживается и  становится  достаточно  мелка, чтобы  перейти  вброд,
прожорливые предки Гиббелинов воздвигли  башню  - им нравилось смотреть, как
легко  подгребают грабители прямо к порогу. Гигантские деревья, растущие там
по  обоим берегам реки, своими  исполинскими корнями высасывали из  почвы те
соки, которых обычная земля  не содержит. Там-то и жили Гиббелины, там-то  и
устраивали они свои возмутительные пиры.
     Алдерик, Рыцарь Ордена Града и Штурма, наследный Хранитель Королевского
Спокойствия, герой, о котором не вовсе  позабыли сказители и песнопевцы, так
долго размышлял о сокровищах Гиббелинов, что  привык уже считать их  своими.
Увы,  приходится  признать, что побуждающей причиною столь  опасного похода,
предпринятого под покровом ночи доблестным мужем, явилась самая обыкновенная
жадность! Однако именно на жадность полагались Гиббелины, думая о пополнении
кладовых. Раз в сто лет посылали они  своих лазутчиков в человеческие города
- выведать,  как  там  обстоит  дело с жадностью;  и  лазутчики  всякий  раз
возвращались в башню с заверениями, что все в порядке.
     Разумно было бы  предположить, что по прошествии многих  лет, в течение
которых  люди  гибли  ужасной  смертью  у  стен  мрачной  башни,  количество
попадающих на стол Гиббелинов должно было бы существенно  сократиться  -  но
Гиббелины столкнулись с явлением прямо противоположным.
     Отнюдь не с юношеским безрассудством и опрометчивостью явился Алдерик к
башне  -  нет,  несколько   лет  он  добросовестно  изучал  историю   гибели
взломщиков, отправившихся на поиски сокровищ, каковые Алдерик считал своими.
Все они входили через дверь!
     Алдерик   посоветовался   с  мудрецами,  которые   давали  рекомендации
касательно  этого  подвига; он  запомнил  все подробности,  охотно  заплатил
причитающиеся суммы и твердо решил не  следовать ни одному совету -  ибо что
ныне представляли собою былые клиенты сих мудрых мужей? Всего лишь образчики
кулинарного искусства, не более чем полузабытые воспоминания о давнем обеде;
а многие, возможно, даже и на это не могли претендовать.
     Вот  чем мудрецы  советовали обзавестись для свершения подвига:  конем,
лодкой,  кольчугой   и  по  меньшей  мере  тремя  сопровождающими  в  полном
вооружении.  Одни  говорили:  "Затруби  в рог  у  крепостных  врат";  другие
предупреждали: "Не касайся их".
     Алдерик  решил так: не  на коне доберется он до  берега реки,  и  не на
лодке  переплывет  ее,  и  отправится  он один,  и  не как-нибудь,  а  через
Непроходимый Лес.
     Как можно пройти  через нечто непроходимое, спросите вы?  План Алдерика
состоял  в  следующем:   он  знавал  одного  дракона,  который,  безусловно,
заслуживал смерти, если бы только  услышаны были молитвы  крестьян,  -  и не
только потому,  что сожрал  змей  безо всякой жалости бесчисленное множество
девушек, но потому  еще,  что от  него весьма  страдали посевы; он опустошал
поля и мимоходом вовсе стер с лица земли какое-то герцогство.
     И вот  Алдерик  решил  бросить  вызов чудовищу.  Он  вскочил  в  седло,
вооружился копьем и шпорил  коня до тех пор,  пока  не  встретил дракона;  и
дракон ринулся на него, изрыгая едкий дым. И закричал ему Алдерик:
     - Доводилось ли хоть раз гнусному дракону умертвить доблестного рыцаря?
     Дракон  хорошо знал, что такого отродясь не бывало, и повесил голову, и
не издал ни звука, ибо был уже сыт.
     - Тогда, - молвил рыцарь,  - если надеешься ты хоть когда-нибудь  снова
отведать девичьей крови, стань верным моим скакуном - если же нет, тогда вот
это копье содеет с тобою все то, что рассказывают  трубадуры об участи твоих
сородичей.
     И  дракон не разинул  хищной пасти  и не  бросился на  рыцаря,  изрыгая
огонь, ибо  хорошо ведал  он, чем  кончают  поступающие подобным образом; он
согласился на выдвинутые условия и поклялся стать верным конем Алдерика.
     Оседлав этого самого дракона, Алдерик впоследствии величаво проплыл над
Непроходимым  Лесом  и  над  кронами   головокружительно  высоких  деревьев,
выросших всем на диво. Но сначала он хорошо  обдумал свой хитроумный план, а
суть  его  заключалась  не  только  в  том,  чтобы  не   повторять  действий
предшественников;  и  призвал  Алдерик кузнеца,  и  кузнец отковал для  него
киркомотыгу.
     Слухи о готовящемся походе Алдерика были встречены с великим восторгом.
В народе  Алдерик был  известен  как человек  осторожный; все верили, что он
свершит задуманное и обогатит мир. Горожане потирали руки, предвкушая щедрые
дары; все соотечественники Алдерика ликовали - все, кроме разве ростовщиков,
ибо ростовщики опасались, что очень скоро им вернут долги. Кроме  того, люди
надеялись, что Гиббелины, лишившись сокровищ, разрушат  высокий свой мост, и
порвут  золотые цепи,  что приковывают  башню  их к миру, и вместе с  башней
воспарят ввысь, к  самой луне,  откуда некогда явились они  и  где  им самое
место. Гиббелины не  пользовались  особой  любовью, хотя все  завидовали  их
богатству.
     Вот  почему воздух гремел от  приветственных криков  в  тот день, когда
Алдерик  с видом вора, уже  получившего  в  руки  сокровища, оседлал  своего
дракона;
     Но более, чем грядущим благам, каких ждал от героя мир, люди радовались
тому,  что, уезжая, Алдерик раздал все свое золото; ибо для  чего ему золото
(говорил он), если удастся отыскать сокровища  Гиббелинов; ни к чему оно и в
том случае, если он будет подан в горячем виде на стол Гиббелинов.
     Когда люди прознали, что Алдерик отверг советы мудрецов,  одни сказали,
что рыцарь повредился в уме, другие  - что он умнее дающих советы;  но никто
не сумел оценить по достоинству его план.
     Вот  как рассуждал Алдерик: на протяжении веков  люди  внимали разумным
советам и выбирали самый удобный путь;  Гиббелины же  привыкли рассчитывать,
что  грабители  приплывут  на лодке, и  высматривать  добычу у двери,  ежели
кладовые  нуждались в  пополнении, -  точно так же, как охотник высматривает
бекаса на болоте; но что, если (говорил Алдерик) бекас  усядется на  вершине
дерева  - найдет ли его  там  охотник? Ни за что и никогда!  Потому  Алдерик
решил  перебраться через  реку вплавь, и  не через дверь войти, но прорубить
путь  в  башню сквозь камень.  Более того,  он задумал проделать брешь  ниже
уровня  Океана  -  ну,  той  самой  реки,  что  (как было  известно  Гомеру)
опоясывает  мир.  Таким образом, едва он пробьет дыру в  стене,  вода хлынет
внутрь, сбив  с толку Гиббелинов и затопляя подвалы, что, по слухам, были 20
футов  глубиною, -  тут-то он и  нырнет  за изумрудами, словно  ныряльщик за
жемчугом.
     И вот в тот день, о котором я говорю, Алдерик ускакал из дому, раздавая
по дороге  золото направо и налево, как я уже  упоминал; и проехал он  через
многие  королевства;  дракон  же  рявкал  на встречных девушек, но  не  имел
возможности сожрать их, ибо мешали удила; в  награду же получал только удары
шпор  в  наиболее  мягкие  места.  Так  добрались  они  до темной,  поросшей
деревьями  пропасти  -  там  начинался  Непроходимый  Лес. Зашумев крыльями,
дракон взмыл над пропастью. Немало фермеров у границ мира заприметили  его в
сумеречной вышине - точно неясную  черную  волнообразную линию и решили, что
это  косяк гусей летит от Океана в глубь  материка, и отправились  по домам,
радостно потирая руки, и говорили, что  зима уже  не за  горами и  вскорости
быть первому снегу. Скоро погасли сумерки, и когда путешественники снизились
у  границ мира, была ночь и  светила  луна.  Океан,  древняя река,  узкий  и
неглубокий  в  том  месте,  беззвучно катил  свои воды. Неизвестно, пировали
Гиб-белины или поджидали  у  двери - во  всяком случае,  они тоже делали это
совершенно  беззвучно.  И  спешился  Алдерик,  и  снял с  себя  доспехи,  и,
обратившись с молитвой к своей даме, поплыл, сжимая в  руке киркомотыгу. Меч
он тоже прихватил с собою, на случай, если встретит Гиббелина. Добравшись до
противоположного  берега, он тут же принялся за дело, и все  шло как  нельзя
лучше. Никто не выглянул  из окна; все  окна были освещены,  так что изнутри
невозможно  было разглядеть его в темноте. Крепкие стены заглушали удары его
киркомотыги. Всю ночь трудился Алдерик, ни один звук не потревожил его, и на
рассвете  последняя  скала поддалась  и  обрушилась внутрь,  и вслед за  нею
хлынули  воды реки.  Тогда Алдерик  взял камень подошел  к нижней  ступени и
бросил  камень в ворота; он услышал,  как  в башне отозвалось эхо; тогда  он
бегом вернулся обратно и прыгнул в дыру, пробитую в стене.
     Алдерик  оказался  в  подвале  изумрудов.  Над  его головой  вздымались
высокие своды, но, нырнув на  глубину 20 футов, он ощупал шероховатый пол  и
понял,  что  тот  усыпан  изумрудами  и что открытые сундуки полны  ими. При
слабом отблеске луны он заметил, что вода зелена от драгоценных камней, и, с
легкостью наполнив сумку, Алдерик  вновь поднялся на поверхность -  там-то и
стояли Гиббелины  по  пояс в  воде и с  факелами в руках! И не  промолвив ни
слова, даже не улыбнувшись,  они  ловко вздернули его  на крепостной стене -
как видите, история эта не из тех, что имеют счастливый конец.


    Лорд Дансени. Почему молочник боится рассвета



     © А.Ю. Сорочан (bvelvet@rambler.ru), перевод, 2004

     В  Зале Древней Компании Молочников,  у  большого камина,  когда пылают
зимние дрова  и все ремесленники  собираются вместе, они рассказывают  ныне,
как  их  деды  рассказывали за  много лет  до  них, почему  молочник  боится
рассвета.
     Когда  рассвет  настает, поднимаясь над вершинами холмов,  проглядывает
сквозь стволы деревьев,  творя дивные тени,  касается вершин высоких столбов
дыма, возносящихся над пробуждающимися  домами  в долинах,  и  разрисовывает
золотом кентские поля, когда, прокрадываясь на  цыпочках,  он достигает стен
Лондона  и  застенчиво  скользит   по  мрачным  улицам,  молочник  чувствует
наступление рассвета и дрожит.
     Мужчина может  быть  подмастерьем  Молочника,  может  знать, что  такое
боракс и как его смешивать, и все же эта  история останется от него скрытой.
Есть  только  пять  мужчин,  которым  известна  эта  история,  пять  мужчин,
назначенных  Владельцем  Компании,  те,  чьи  места  не  должны   оставаться
вакантными,  и если  Вы  не услышите эту историю  от  одного из них,  Вы  не
услышите  ее  никогда  и так никогда  и не  сможете узнать, почему  молочник
боится рассвета.
     Один  из  них,  из  этих седых молочников, занимавшихся своим  делом  с
младенчества,  потирает руки  над  огнем,  когда пылают большие  поленья,  и
устраивается поудобнее на своем стуле, возможно,  потягивает некий  напиток,
совсем  не  похожий  на  молоко,  затем смотрит вокруг,  убеждаясь,  что нет
поблизости никого  из тех, для чьих ушей не предназначен рассказ; он смотрит
в лицо своим соседям, но не видит  никого,  кроме людей из Древней Компании,
одними глазами вопрошает остальных четырех, если они присутствуют в комнате,
и, получив  их  разрешение,  кашляет  и начинает  рассказ.  И мертвая тишина
воцаряется в Зале Древней Компании, и особая форма крыши и стропил позволяет
речи донестись  в дальние уголки зала, чтобы самый юный посетитель,  сидящий
поодаль от огня, мог все расслышать,  узнать и вдоволь помечтать  о том дне,
когда, возможно, он сам будет повествовать, почему молочник боится рассвета.
     Эта  история  излагается  не так, как некие  случайные факты, и за этим
рассказом не следует  никаких  комментариев от  слушателей,  рассказ  звучит
только  у  большого  огня и  притом  только тогда, когда настает  подходящий
момент и в комнате воцаряется тишина, когда и качество вина, и прибыль - все
соответствует настроению пяти  наделенных особыми полномочиями мужчин. Тогда
один  из  них   рассказывает   историю,   как   я   сказал,  без  объявлений
церемониймейстера, но так, как будто она  возносится над огнем в  очаге, над
которым  протянуты   узловатые  руки  рассказчика;  история  не  заучивается
наизусть,  она  по-разному звучит  в  устах  разных рассказчиков,  всегда  в
соответствии с их настроениями;  но все-таки ни один из  них не смеет менять
основы рассказа - таких дерзких рассказчиков в Компании  Молочников попросту
нет.
     Компания  Продавцов  Притираний  знает об  этой  истории и завидует ей,
подобно  Достойной Компании Цирюльников и Компании Торговцев Виски; но никто
не слышал ее в Зале Молочников,  сквозь  стены которого  не  просочилось  ни
единого  слуха  о  тайне;  и  хотя они  изобрели свои  собственные  легенды,
подлинная Древность дразнит их.
     Эта  история  рождалась  в  благородные  годы, когда  молочники  носили
бобровые шляпы, ее  происхождение  было  еще таинственно, когда  в моде были
блузы,  люди вопрошали друг друга,  когда  Стюарты были на троне  (и  только
Древняя Компания знала  ответ),  почему  молочник  боится рассвета.  Все так
завидовали репутации этого рассказа, что Компания Продавцов  Притираний тоже
изобрела рассказ  для своих вечерних собраний: "Почему  Собака рычит,  когда
слышит шаги Пекаря". И поскольку, вероятно, все знают эту  историю, Компания
Продавцов Притираний  рискнула вынести ее на всеобщее  рассмотрение. Но этой
истории  недостает таинственности  и  аромата  древности,  она  не  содержит
классических  аллюзий,  не  несет  тайного  знания.  Эта  история -  обычная
праздная  болтовня, и она вместе с  "Войной Эльфов", рассказом  мясников,  и
"Историей Единорога  и  Розы", рассказом  Компании  Лошадников, находится на
низшей ступени пьедестала.
     Но в отличие от всех этих рассказов,  таких новых по времени,  и многих
других, распространившихся в последние два столетия, рассказ, мудро сокрытый
молочниками,  так переполнен цитатами  из прославленных авторов,  так  богат
неясными  намеками, так глубоко насыщен  всей  мудростью человеческой и  так
поучителен учетом опыта всех  времен, что слышавшие  его в Зале  Молочников,
интерпретируя намек  за  намеком  и  прослеживая  источники  неясных  цитат,
утрачивают праздное любопытство  и  забывают  задаться  вопросом,  почему же
молочник боится рассвета.
     Вы тоже, о мой читатель, не повинуйтесь любопытству. Взгляните, как оно
заразительно.  Вы  захотели  бы  похитить  эту  тайну  из Зала Молочников  и
обмануть их  Древнюю Компанию? Если б  весь  свет проведал  их  тайну и этот
рассказ стал бы обычной  историей, рассказывали бы они ее у огня, как делали
в течение последних четырехсот  лет? Скоро  тишина воцарилась бы в  их  зале
вместе с  общим сожалением о древнем рассказе и о древних  зимних вечерах. И
хотя  любопытство  и  тогда сохранилось бы,  не осталось  бы ни  подходящего
места, ни подходящего случая, чтобы выслушать Историю. Ведь подходящее место
- это только  Зал  Молочников, а  подходящий  случай  - только тогда,  когда
поленья  горят в очаге  и когда вино пьянит,  когда  длинные  ряды зажженных
свечей нарушают полумрак, а темнота и тайна сгущаются в конце зала; там Вы -
один из членов Компании, а я -  один из  пяти; и я встаю  со своего  места у
камина    и   рассказываю   Вам    со   всеми   украшениями,   собиравшимися
веками...рассказываю   ту  историю,  которая   является  семейной  реликвией
молочников. И длинные свечи догорали  бы, пока  не истаяли бы окончательно в
своих подсвечниках,  и сквозняки дули бы с темного конца  зала все сильнее и
сильнее, пока тьма не поглотила бы  зал, а я все  еще  удерживал бы Вас этой
восхитительной  историей - не собственными выдумками, а  очарованием древних
времен, из  глубины  которых легенда  дошла  до нас; одна  за  другой  свечи
вспыхивали  бы и угасали и когда  угасли  бы все, при свете зловещих вспышек
лица  молочников казались  бы испуганными, - тогда  Вы  узнали  бы то,  чего
теперь узнать не можете: почему молочник боится рассвета.


  Как Нут практиковался на Гнолах

     Несмотря на рекламные объявления конкурирующих  фирм, вероятно,  каждый
торговец  знает, что никто  в деловом мире в  настоящее  время  не  занимает
положения, сопоставимого с положением  м-ра  Нута. За пределами  магического
круга  бизнеса  его  имя едва  известно; ему  нет  нужды  в  рекламе, он уже
состоялся.  Он  побеждает даже при нынешней конкуренции,  и,  независимо  от
своего  хвастовства, его  конкуренты  знают  об этом. Его условия  умеренны:
сколько   наличных  денег  при   поставке  товара,  столько  же  и   шантажа
впоследствии.  Он  учитывает ваши удобства. Его навыки  можно  обозначить; я
видел тени  ветреной ночью, перемещавшиеся более шумно, чем Нут, ибо  Нут  -
грабитель  по   договору.  Люди,  как   известно,  частенько  оказывались  в
загородных домах и посылали потом за дилером, чтобы заключить договор насчет
раритета, который они там увидели - о какой-нибудь мебели или о какой-нибудь
картине.  Это  - дурной  вкус:  те,  чья  культура  более  высока, неизменно
посылают за Нутом через ночь или две после визита. Он уходит с гобеленом; Вы
едва  заметите, что  грани  были  обрезаны.  И часто,  когда я  вижу  чей-то
огромный новый дом, полный старой мебели  и портретов  разных эпох, я говорю
сам себе:  "Эти разлагающиеся  кресла, эти портреты предков в полный рост  и
резное  красное дерево добыты несравненным  Нутом".  Можно  возразить против
использования слова "несравненный", которое  в делах воровства применяется к
первейшему  и  единственному в своем  роде  Слиту, и  об  этом мне прекрасно
известно. Но Слит - классик, он жил давно и  ничего не знал  о нынешнем духе
конкуренции;  кроме  того,  сама удивительная история его гибели,  возможно,
придала Слиту  очарование, несколько  преувеличивающее в  наших  глазах  его
бесспорные достоинства.
     Не подумайте,  что я друг  Нута;  напротив, мои  убеждения находятся  в
полном согласии с теорией Собственности; и ему не нужны мои слова, поскольку
его положение почти  уникально в деле, которое остается среди тех  немногих,
что не требуют рекламы.
     В то время, когда моя история начинается,  Нут жил в просторном доме на
Белгрейв-сквер: неким  невообразимым способом он подружился  с домохозяйкой.
Место  подходило  Нуту,  и,  всякий  раз, когда  прибывал  посетитель, чтобы
осмотреть дом перед  покупкой, хозяйка обыкновенно  расхваливала здание теми
самыми словами, которые предложил Нут. "Если бы не водостоки", говорила она,
"это был бы самый прекрасный дом в Лондоне", и когда визитеры реагировали на
это замечание и спрашивали  о водостоках, она отвечала, что водостоки  также
были  хороши, но  не столь  хороши,  как  дом.  Они  не видели  Нута,  когда
проходили по комнатам, но Нут был там.
     Сюда однажды  весенним утром в  опрятном черном платье пришла  старуха,
шляпа которой была  окаймлена красным, и спросила м-ра  Нута; и с ней явился
ее большой и неуклюжий сын. Госпожа Эггинс, домовладелица, оглядела улицу, а
затем  впустила их и  оставила  подождать в гостиной  среди мебели,  укрытой
простынями.  Они  ждали довольно долго, и  затем  разнесся запах  трубочного
табака, и явился Нут, стоявший очень близко к ним.
     "Боже",  сказал старуха,  шляпа  которой  была  окаймлена красным,  "Вы
заставили меня..." А затем она увидела в  его глазах, что  не так  следовало
разговаривать с м-ром Нутом.
     Наконец Нут заговорил, и очень нервно старуха объяснила, что ее сын был
подающий  надежды парень, и был уже в деле, но хотел бы усовершенствоваться,
и она хочет, чтобы м-р Нут научил его искусству выживать.
     Прежде  всего Нут  пожелал  увидеть рекомендацию, и когда  ему показали
одну  от  ювелира, с  которым Нут,  случалось,  бывал  "в  одной  лодке",  в
результате  он согласился взять  юного Тонкера  (это  была фамилия подающего
надежды парня)  и сделать его своим учеником.  И старуха, шляпа которой была
окаймлена красным,  вернулась в  небольшой  домик в  деревне, и каждый вечер
говорила своему старику, "Тонкер,  мы  должны закрыть ставни  на  ночь, ведь
Томми теперь  грабитель". Детали  ученичества подающего  надежды парня я  не
собираюсь  раскрывать;  ведь те, которые  уже  в  деле, прекрасно знают  эти
детали, а те, которые работают в другом бизнесе, интересуются  только своими
собственными  тайнами,  в то  время  как досужие люди,  которые не ведут дел
вообще,  не в состоянии будут  оценить  те  степени развития,  которых Томми
Тонкер  достигал  сначала,  когда  пересекал  пустые коридоры  с  небольшими
препятствиями в темноте,  не  издавая ни звука,  а  затем  тихо двигался  по
скрипучей лестнице, открывал двери, и наконец взбирался на стены.
     Давайте удовольствуемся  тем, что дело процветало, пока яркие отчеты об
успехах Томми Тонкера,  написанные  ученическим  почерком  Нута,  отсылались
время от времени  старухе, шляпа которой была окаймлена красным. Нут оставил
уроки  письма  очень   рано,   поскольку   он,   казалось,  имел   некоторое
предубеждение   против   подделки   документов,   и   поэтому   рассматривал
письменность как пустую трату времени.  И затем совершилась  сделка с лордом
Кастленорманом  в его  Суррейской  резиденции.  Нут  выбрал субботнюю  ночь,
поскольку  так случилось, что по субботам  в  семействе лорда  Кастленормана
соблюдался Шаббат, и к одиннадцати часам весь дом затихал. За пять  минут до
полуночи  Томми  Тонкер,  проинструктированный  м-ром  Нутом,  который  ждал
снаружи, ушел с полным карманом колец и  булавок для рубашки. Это был весьма
легкий  карман,  но  ювелиры  в Париже  не  могли заполнить его,  не посылая
специально в Африку, так что лорд Кастленорман вынужден был использовать для
своих рубашек костяные заколки.
     Никто не произнес тогда имени Нута. Некоторые  говорили,  что  он потом
потерял  голову,  но   остальным  это  кажется  болезненным  преувеличением,
поскольку его партнеры считают,  что его  проницательность  не менялась  под
давлением  обстоятельств. Поэтому я скажу, что ему пришлось спланировать то,
чего ни один грабитель не планировал прежде. Он пожелал никак не меньше, чем
ограбить  дом гнолов. И этот  самый воздержанный человек обратился к Тонкеру
за чашкой  чая.  Если  бы  Тонкер не  был  почти безумен от  гордости  после
недавнего дела, и не был бы ослеплен почтением к Нуту, он бы... - но я плачу
по пролитому молоку. Он убеждал босса с уважением: он говорил, что предпочел
бы не ходить; он сказал, что это нечестно; он позволил  себе поспорить; и  в
конце  концов однажды ветреным октябрьским утром, когда предчувствие  угрозы
повисло в воздухе, мы видим его и Нута, приближающихся к ужасному лесу.
     Нут, положив на чаши весов изумруды и  куски  обычной  скалы, установил
возможный вес тех украшений,  которые  гнолы, как считается, хранят в ровном
высоком доме,  в котором они обитают с  давних  пор.  Они решили украсть два
изумруда и унести их на плаще; но если камни  окажутся слишком  тяжелыми, то
один  придется бросить  сразу. Нут предупредил юного Тонкера о  последствиях
жадности, и объяснил, что изумруды будут стоить меньше, чем сыр, пока они не
окажутся в безопасности за пределами ужасного леса.
     Все было спланировано, и они шли теперь в тишине.
     Ни одна тропинка не вела под зловещую сень деревьев, ни тропа людей, ни
тропа  скота; даже браконьер не заманивал там эльфов в  ловушку более  сотни
лет.  Вы  не нарушили бы границу дважды  в лощинах гнолов.  И  кроме  вещей,
которые творились там, сами деревья были предупреждением: они не походили на
те здоровые растения, которые мы прививаем.
     Ближайшая  деревня была в  нескольких  милях, и все  дома  в  ней  были
обращены  задней частью  к лесу,  и  ни  одно окно  не  выходило  в  сторону
зловещего места. В  деревне не  говорили о лесе гнолов, и  в других местах о
нем ничего не было слышно.
     В  этот  лес  вступили  Нут  и  Томми  Тонкер.  Они  не  взяли  с собой
огнестрельного оружия.  Тонкер попросил пистолет, но Нут  ответил, что  звук
выстрела "привлечет к нам всех", и больше не возвращался к этому.
     Они  шли  по  лесу  весь  день, уходя все глубже и  глубже в чащу.  Они
увидели  скелет какого-то древнего браконьера,  прибитый к стволу дуба; пару
раз они  заметили,  что фэйри  удирали от них;  однажды  Тонкер наступил  на
твердую  сухую  палку, после чего  оба  лежали неподвижно в течение двадцати
минут.  И закат вспыхнул, полный знамений,  за  стволами  деревьев,  и  ночь
пришла, и они пошли вперед в слабом звездном свете, как Нут  и предсказывал,
к тому мрачному высокому дому, где гнолы жили так скрытно.
     Все  было  так  тихо  возле  этого  бесценного  дома,  что  исчезнувшая
храбрость Тонкера  вернулась, но опытному Нуту тишина показалась чрезмерной;
и все время в небе было нечто  худшее, чем предреченная гибель, так что Нут,
как  часто  случается, когда  люди  пребывают в сомнениях,  имел возможность
подумать о самом дурном. Однако он не отказался  от  дела и послал подающего
надежды  парня  с  инструментами  его ремесла  по лестнице к  старой зеленой
оконной  створке.  И  в  тот момент, когда Тонкер коснулся  засохших петель,
тишина,  хоть  и  зловещая,  но  земная,  стала  неземной, как прикосновение
вампира. И  Тонкер  слышал  свое  дыхание,  нарушающее тишину, и его  сердце
стучало  подобно безумным барабанам в  ночной атаке, и застежка одной из его
сандалий звякнула на лестнице, и листья леса были немы, и бриз ночи был тих.
И Тонкер молился, чтобы мышь или моль произвели хоть какой-нибудь шум, но ни
одно существо не вмешалось, даже Нут хранил молчание.  И прямо там, пока его
еще не разоблачили, подающий  надежды парень пришел к мысли, до  которой  он
должен  был додуматься гораздо  раньше - оставить эти колоссальные  изумруды
там, где они были, и не иметь ничего общего с простым высоким домом  гнолов,
оставить  этот зловещий лес в самый последний момент, выйти из дела и купить
домик  в деревне.  Тогда  он осторожно спустился  и позвал  Нута.  Но  гнолы
наблюдали за ним через хитроумные отверстия, которые они проделали в стволах
деревьев,  и  неземная  тишина  предоставила  полный  простор,  как  будто с
любезностью,  для  громких криков Тонкера, когда  они  поднимали его вверх -
криков, которые  все усиливались,  пока не  утратили связности.  И  куда они
забрали его,  лучше  не  спрашивать, и  что  они  с ним  сделали,  лучше  не
говорить.
     Нут наблюдал некоторое время из-за угла  дома с умеренным удивлением на
лице, потирая подбородок: уловка с отверстиями в стволах деревьев была плохо
знакома ему; затем он проворно направился прочь от ужасного леса.
     "И они поймали Нута?" спросите меня Вы, благородный читатель.
     "О,  нет,  дитя мое" (ибо это детский вопрос). "Никто никогда  не ловит
Нута".


    Коронация мистера Томаса Шапа

     Занятие м-ра Томаса  Шапа было  таково:  убеждать клиентов, что  товары
подлинны  и превосходного качества,  и что в вопросе о цене их невысказанная
воля  будет  учтена.  И чтобы  продолжать этим  заниматься,  он каждое  утро
выезжал поездом  очень  рано, чтобы  преодолеть несколько миль  до  Сити  от
пригорода, в котором ночевал. Так он проводил свою жизнь.
     С того момента, как он впервые  почувствовал (не как  тот,  кто  читает
нечто  в  книге,  но как  тот,  кто  открывает  истину  инстинктивно)  самое
безобразие своего занятия, и дома, в котором он ночевал, его  формы, отделки
и претензий, и даже одежды, которую он носил; с того момента он отрешился от
этого,  от мечтаний,  амбиций,  от всего фактически за исключением того, что
материальный  м-р  Шап,  который  одевался  в   сюртук,  покупал  билеты   и
зарабатывал   деньги,  мог  в  свою  очередь  стать  материалом  для  работы
статистика. Та часть м-ра Шапа, что склонялась к поэзии, никогда не обращала
внимания на ранний городской поезд.
     Он имел обыкновение поначалу отправляться в полет воображения, проживал
весь день в мечтах среди полей и рек, купающихся в солнечном свете, когда он
озаряет мир ярче всего, исходя с дальнего Юга. И затем он начал воображать в
тех полях бабочек; а затем людей в шелках и храмы, которые они возвели своим
богам.
     Заметили, что он был тих и даже принимал по временам отсутствующий вид,
но  не нашлось ни  единой ошибки в его поведении с клиентами,  с которыми он
остался столь же любезным, как и прежде. Так он мечтал в течение года, и его
воображение обретало  силу,  пока  он  мечтал.  Он все  еще читал  газеты за
полпенни в поезде, все еще  обсуждал эфемерные темы проходящего дня, все еще
голосовал на  выборах, хотя он больше не  отдавался этим вещам целиком - его
душа была теперь не в них.
     Он провел приятный  год, его фантазия была  еще  плохо знакома  ему,  и
часто обнаруживались красивые вещи вдалеке, на юго-востоке в крае сумерек. И
он был наделен  сухим логическим  разумом, а потому часто говорил: "Почему я
должен платить свои два пенса в  электрическом театре, когда я  могу  видеть
все без его помощи?"  Несмотря ни на что, он был прежде всего логичен, и те,
которые  долго его  знали,  говорили  о  Шапе как о "приличном,  нормальном,
уравновешенном человеке".
     В самый важный день  своей  жизни он  поехал как обычно  в город ранним
поездом,  чтобы  продать надежные изделия клиентам,  в то время как духовный
Шап бродил  по  причудливым  странам. Когда он  шел от  станции, сонный,  но
внешне бодрствующий, его внезапно озарило, что реальный  Шап был не тот, кто
идет  по  делам в  черной и  уродливой одежде, а тот,  кто  бродит  по  краю
джунглей среди  валов древнего восточного города, возвышавшихся из-под толщи
песка, среди валов, на  которые пустыня накатывалась одной вечной волной. Он
имел  обыкновение  называть  тот  город  именем  Ларкар.  "В  конце  концов,
воображение  столь же  реально,  как тело", совершенно логично решил он. Это
была опасная теория.
     В  этой  другой  жизни, которую  он  вел,  он  понимал, как  в Бизнесе,
важность  и  ценность  метода. Он  не позволял  воображению уходить  слишком
далеко,  пока  оно  совершенно  не привыкало  к  первоначальному  окружению.
Особенно он избегал джунглей:  он не  боялся  встретить тигра там  (в  конце
концов, тигр не был реален),  но разные неведомые вещи могли бы там таиться.
Медленно он создавал Ларкар:  вал за  валом,  башни  для лучников, ворота из
меди и все прочее. И затем  в один день, он  подумал, и  весьма справедливо,
что все облаченные в шелка  люди на  улицах, их верблюды, их товары, которые
прибывают из Инкустана, сам город - все  это были плоды его желания. И тогда
он сделал себя Королем. Он улыбался, когда люди не поднимали шляпы перед ним
на улице, пока он шел со станции  на службу; но он был достаточно практичен,
чтобы признать: лучше  не говорить об этом с  теми, которые знали его только
как м-ра Шапа.
     Теперь,  когда  он  был  Королем города Ларкара и всей пустыне, которая
лежит на Востоке и на Севере, он послал воображение блуждать дальше. Он взял
полки своих охранников - наездников на верблюдах -  и  выехал со  звоном  из
Ларкара, со звоном  небольших серебряных  колокольчиков на шеях верблюдов; и
он  прибыл  в другие  города,  лежащие далеко среди желтых  песков, с яркими
белыми  стенами и башнями,  устремляющимися  к солнцу.  Через  их  ворота он
прошел со своими тремя полками, облаченными в шелк, светло-синий полк охраны
был  справа от  него,  зеленый  полк  - слева,  а  сиреневый  полк шествовал
впереди.  Когда он прошел по улицам города и понаблюдал за людьми, и увидел,
как  солнечный свет  касается башен, он объявил себя  Королем там,  и  затем
помчался  дальше  в воображении. Так он  проходил от  города к  городу и  от
страны к стране. Хотя и проницателен был м-р Шап, но я думаю, что он забыл о
жажде увеличения владений, жертвами которой короли так часто были: и так что
когда  первые города открыли перед  ним  свои сверкающие ворота, и он увидел
народы  простертыми под копытами его верблюда, и копьеносцев, приветствующих
его с бесчисленных балконов, и священников, почтительно стоявших перед  ним,
он, который никогда  не  имел даже самой незначительной  власти в  известном
мире,  стал неблагоразумно жадным.  Он продолжал свою причудливую  поездку с
необычной скоростью, он забыл о методе,  считая,  что ему недостаточно  быть
королем  страны,  он   стремился   расширить  свои  границы;  так   что   он
путешествовал все  глубже и глубже в неизведанное. Напряженность, которую он
придал этому необычному продвижению через  страны, которые истории неведомы,
и  города,  окруженные  столь фантастическими оборонительными  сооружениями,
что, хотя их жители были людьми,  противник, которого они опасались, казался
чем-то меньшим или большим; изумление, с которым он созерцал ворота и башни,
неизвестные  даже  искусству,  и  толпы  людей,  пытающиеся  любым  способом
провозгласить его своим сюзереном - все это начало влиять на его способность
к Бизнесу. Он знал, также как любой другой, что его воображение не могло  бы
управлять  этими  красивыми  странами,  если  бы  тот,  второй  Шап,   такой
незначительный, не был хорошо защищен и накормлен: и защита и продовольствие
означали  деньги,  деньги  и Бизнес. Его ошибка была скорее  ошибкой  некого
игрока с хитроумными планами, который не учел человеческую жадность. Однажды
поутру  он  вообразил себе,  что  прибыл  в  город великолепный,  как восход
солнца,  в переливчатых  стенах  которого  были  золотые  ворота,  настолько
огромные,  что река лилась между их  створками,  пронося, когда ворота  были
открыты, большие галеоны под парусами. Туда прибывали танцоры и музыканты, и
их мелодии звучали вокруг; этим утром м-р Шап, телесный Шап в Лондоне, забыл
про поезд в город.
     Год назад он никогда и не подумал бы  об этом; не нужно удивляться, что
все  эти  вещи,  только  недавно  замеченные  его воображением,  должны были
сыграть  злую  шутку даже с  памятью такого нормального человека.  Он совсем
перестал  читать газеты, он  утратил интерес к  политике,  он все  меньше  и
меньше заботился о вещах, которые  происходили  вокруг него.  Это  неудачное
опоздание на утренний поезд даже повторилось, и в фирме строго поговорили  с
ним об этом. Но  у него  было  утешение.  Не ему ли принадлежали  Аратрион и
Аргун Зирит и все побережья Оора? И даже когда фирма нашла недостатки в нем,
его воображение наблюдало яков,  утомленных странствием, медленно движущиеся
пятнышки  среди снежных  равнин, несущие дань; и видело зеленые  глаза людей
гор, которые странно смотрели на него в городе  Нит,  когда он вступил  туда
вратами пустыни. Все же логика не оставляла его; он прекрасно  знал, что эти
странные предметы не существовали, но он был более горд тем, что создал их в
своем  сознании, а не  тем,  что просто управлял ими; таким образом в  своей
гордости  он чувствовал себя кем-то большим, чем  король, он  не смел думать
кем! Он вошел в храм города Зорра и стоял там некоторое время в одиночестве:
все  священники склонили  перед ним  колени, когда он уходил.  Он  заботился
меньше и меньше о вещах, о которых мы заботимся, о делах Шапа, бизнесмена  в
Лондоне. Он начал презирать людей с королевским презрением.
     Однажды,  когда  он сидел в  Соуле, городе Тулса, на троне из  цельного
аметиста, он решил, и это было  объявлено тот  час же серебряными трубами по
всей земле, что он будет коронован как король всех Чудесных Стран.
     У того старого храма, где  поклоняются Тулсу,  год за годом, уже больше
тысячи лет,  были устроены  павильоны на открытом воздухе.  Деревья, которые
росли там, низвергали сияющие ароматы, неизвестные в любых странах,  которые
запечатлены  на  картах; звезды  ярко сияли  по  такому выдающемуся  случаю.
Фонтан швырял, гремя,  непрерывно в воздух пригоршни  и  пригоршни  алмазов.
Глубокая  тишина  ожидала  звука  золотых  труб,  ночь  священной  коронации
настала. На старых, изношенных ступенях, ведущих неведомо куда, стоял король
в изумрудно-аметистовом плаще, древней одежде Тулса; около него возлегал тот
Сфинкс, который в течение последних нескольких недель давал королю советы.
     Медленно,  с музыкой, когда трубы зазвучали,  подошли  к  нему неведомо
откуда, архиепископы "числом одна сотня и двадцать", двадцать ангелов и  два
архангела с потрясающей  короной, диадемой Тулса. Они знали, когда подошли к
нему,  что продвижение по службе  ждало  их всех за труды  этой ночи. Тихий,
величественный, король ждал их.
     Доктора внизу сидели за ужином, сторожа мягко скользили  из  комнаты  в
комнату,  и когда в  удобной  спальне  Хэнвелла они увидели короля, все  еще
стоящего прямо и  с королевским достоинством, с выражением  решительности на
лице, они подошли к нему и сказали: "Ложитесь спать, доброй ночи".  Тогда он
улегся и вскоре крепко уснул: великий день подошел к концу.

  Чудесное окно

     Старика в восточной одежде вели полицейские, и это привлекло к нему и к
пакету в его руках внимание м-ра Сладдена, который  зарабатывал  средства  к
существованию  в торговом  центре  господ  Мергина  и Чатера, то  есть  в их
учреждении.
     М-р Сладден имел репутацию  самого глупого юноши в их бизнесе; малейший
намек  на романтику - просто  намек! -  уводил его взгляд куда-то вдаль, как
будто стены торгового центра были сотканы из кружев, а сам Лондон был только
мифом. Это, естественно, мешало ему проявлять должное внимание к клиентам.
     Самого факта,  что грязный лист бумаги, в  который  был завернут  пакет
старика, покрыт вязью  арабского письма, оказалось  вполне достаточно, чтобы
подать м-ру Сладдену романтичную идею,  и он  наблюдал, пока небольшая толпа
не уменьшилась;  незнакомец остановился  у обочины,  развернул  свой пакет и
приготовился продать  вещь, которая была внутри. Это  было небольшое окно из
старой  древесины с  маленьким стеклом  по центру; окно было  немного больше
фута в ширину  и около двух  футов  в длину.  М-р  Сладден никогда прежде не
видел, чтобы окно продавали на улице, так что он спросил о цене.
     "Его цена - все, чем Вы обладаете", сказал старик.
     "Где Вы взяли это?" - сказал м-р Сладден, поскольку это  было  странное
окно.
     "Я отдал все, чем обладал, за эту вещь на улицах Багдада".
     "У вас было что отдать?" -спросил м-р Сладден.
     "У меня было все, чего  я хотел", -  прозвучало в ответ, - "кроме этого
окна".
     "Это, должно быть, хорошее окно", - сказал молодой человек.
     "Это - волшебное окно", - отвечал старик.
     "У меня только десять шиллингов  с собой, но дома еще есть пятнадцать и
шесть". Старик некоторое время размышлял.
     "Тогда двадцать пять и шесть пенсов  - это и есть цена  окна", - сказал
он.
     Как  только  сделка  состоялась и  десять  шиллингов были  уплачены,  а
странный  старик  пришел   за  оставшимися  деньгами  и  собрался  приладить
волшебное  окно  в единственной комнате покупателя, в  голову м-ра  Сладдена
пришла мысль, что ему не  нужно окно.  Но  они были уже  в  дверях  дома,  в
котором он снимал комнату, и объяснения несколько запоздали.
     Незнакомец потребовал оставить его одного,  пока он установит окно, так
что  м-р Сладден остался  за  дверью  на верху  короткого пролета  скрипучей
лестницы. Он не услышал никакого стука.
     И вот  странный  старик  вышел  - в выцветшей  желтой одежде, с большой
бородой,  с  глазами,  устремленными вдаль. "Все  закончено",  сказал  он  и
расстался с молодым  человеком.  Остался  ли он  как осколок иного  цвета  и
времени  в Лондоне,  или возвратился снова в Багдад,  в  какие  темные  руки
попали  его  "двадцать пять и шесть"  -  всего  этого м-р Сладден никогда не
узнал.
     М-р  Сладден  вошел  в  пустую комнату, в которой спал  и  проводил все
свободные часы между закрытием  и открытием торгового дома господ  Мергина и
Чатера.  Для пенатов столь темной комнаты его  опрятный сюртук, должно быть,
был  источником  непрерывного удивления. М-р Сладден снял  его  и  тщательно
свернул;  окно старика висело на стене довольно высоко.  До сих  пор на  той
стене  не было никакого окна и вообще никакого  украшения,  кроме маленького
буфета, так что, когда м-р Сладден ловко снял сюртук, то сразу же выглянул в
свое  новое окно. Раньше  там был его буфет, в  котором он хранил его чайную
посуду:  вся она теперь стояла на столе. Когда м-р Сладден поглядел в  новое
окно,  был  поздний  летний  вечер;  бабочки  некоторое время назад  сложили
крылышки, хотя летучие мыши еще не  поднялись в воздух -  но это был Лондон:
магазины были закрыты и уличные фонари еще не зажглись.
     М-р  Сладден протер  глаза, затем протер окно,  и тем не менее он видел
сверкающее синее небо, и  далеко,  далеко внизу,  так что ни звук, ни дым из
печных труб не поднимались  вверх, находился средневековый город с  башнями;
коричневые крыши и мощеные улицы, и затем белые стены и фундаменты, и вокруг
них яркие зеленые  поля и  крошечные ручейки. На башнях стояли лучники, и на
стенах были копьеносцы,  и время от времени фургон  проезжал по какой-нибудь
старинной  улице  и  громыхал  через  ворота  и  наружу,  а  иногда  повозка
подъезжала к городу из тумана, который расползался вечером  по полям. Иногда
люди  высовывали  головы  из  решетчатых   окон,  иногда  какой-то  праздный
трубадур,  казалось,  пел, и  никто  никуда не спешил и  никто ни о  чем  не
беспокоился.
     Хотя  расстояние  было  огромным,  головокружительным,  а  м-р  Сладден
оказался куда выше города, выше, чем любая горгулья на куполе собора, но все
же  одну деталь  он разглядел  как ключ ко всему: знамена, развевавшиеся  на
каждой  башне  над  головами праздных  лучников,  были  украшены  маленькими
золотыми драконами на чистом белом поле.
     Он услышал рев моторных  автобусов из другого  окна, он  услышал  вопли
разносчиков газет.
     После этого м-р Сладден стал более мечтательным, чем когда-либо прежде,
в учреждении  господ Мергина  и  Чатера. Но  в одном вопросе он был  мудр  и
серьезен: он делал  непрерывные и осторожные  расспросы относительно золотых
драконов на белых флагах, и не говорил ни с кем о  своем замечательном окне.
Он  изучил  флаги  каждого  королевства в  Европе,  он  даже заинтересовался
историей, он вел поиск в магазинах, которые занимались геральдикой, но нигде
не мог  он найти  и следа маленьких драконов  или серебристо-белого поля.  И
когда стало казаться, что для него  одного трепещут эти золотые драконы,  он
полюбил их, как изгнанник в пустыне мог бы полюбить лилии у своего дома  или
как  больной мог бы полюбить ласточек, если он может не дожить до  следующей
весны.
     Как  только  господа Мергин  и  Чатер  закрывались,  м-р  Сладден  имел
обыкновение  возвращаться  в  свою темную  комнату  и  пристально  глядеть в
чудесное окно,  пока в городе не становилось темно и пока охранники не шли с
фонарями вокруг  валов,  и  пока не наставала ночь,  полная  странных звезд.
Однажды ночью он попробовал пометить формы созвездий, но это ни  к  чему его
не  привело,  поскольку очертания  отличались  от всех,  которые  сияли  над
известными полушариями.
     Каждый день, как только он  просыпался, он первым делом шел к чудесному
окну, и  там  был  город,  уменьшенный  огромным  расстоянием,  сверкающий в
утреннем  свете,   и  золотые   драконы  танцевали  на   солнце,  и  лучники
потягивались или взмахивали руками на вершинах овеваемых ветрами башен. Окно
не открывалось, так что он никогда не слышал песен, которые трубадуры пели у
позолоченных балконов; он даже не слышал перезвона колоколов, хотя  и видел,
что галки  разлетались каждый час над домами. И первое, что всегда бросалось
ему в глаза над  всеми  башенками, которые стояли среди крепостных  валов, -
были небольшие золотые драконы, порхавшие на  своих флагах. И когда он видел
их, развевающихся на  белом  поле  над  каждой  башней  на фоне  изумительно
глубокого синего  неба,  он  медленно  одевался,  и, бросив  один  последний
взгляд, отправлялся на работу, унося с собой свою тайну.
     Клиентам  господ  Мергина и  Чатера  было  бы  трудно  представить себе
подлинные  амбиции м-ра  Сладдена, когда  он проходил перед  ними в опрятном
сюртуке:  он  мог бы быть копейщиком или  лучником  и сражаться за небольших
золотых  драконов,  взлетающих  в  воздух  на  белых  флагах,  сражаться  за
неведомого  короля в  недоступном  городе. Сначала м-р Сладден подолгу ходил
кругами вокруг улицы,  на которой жил, но этим он ничего не добился; и скоро
он заметил, что под его чудесным окном и с  другой  стороны дома дули разные
ветры.
     В августе вечера начали укорачиваться: это замечание сделали ему другие
служащие в торговом центре, так что он почти испугался, что  они заподозрили
его  тайну,  и у  него  стало  намного меньше времени  для  чудесного  окна,
поскольку там было мало огней и они угасали рано.
     Однажды поздно утром в августе, непосредственно перед тем, как он пошел
на службу, м-р Сладден увидел группу копейщиков, бегущих по мощеной дороге к
воротам средневекового города -  Города Золотых Драконов, как он обыкновенно
называл его наедине с собой, но никогда не произносил  этого вслух. Далее он
заметил, что лучники  собирали стрелы  в дополнение  к тем колчанам, которые
они  носили постоянно. Головы  появлялись в окнах  чаще, чем обычно, женщина
выбежала и позвала  детей  в дом, рыцарь проехал  по улице,  а затем  больше
солдат появилось на стенах,  и все вороны взлетели в воздух. На улице не пел
ни  один трубадур. М-р Сладден бросил один взгляд  на башни, чтобы  увидеть,
что  флаги подняты и что все  золотые драконы парят  на ветру. Тогда он  был
вынужден идти на службу. Он сел в  автобус  по  обратному пути  и взбежал по
лестнице наверх. Ничего, казалось, не изменилось в Городе Золотых Драконов -
кроме  толпы  на  мощеной  улице,  ведущей  к  воротам;  лучники,  казалось,
располагались как  обычно  лениво  на  своих  башнях,  и  затем  белый  флаг
опустился  со  всеми  его золотыми драконами; он не увидел поначалу, что все
лучники были мертвы. Толпа приближалась к нему, к крутой стене, с которой он
смотрел;  люди  с  белым  флагом,   покрытым  золотыми  драконами,  медленно
отступали, люди с другим флагом надвигались на них, на их флаге был огромный
красный медведь.  Другое знамя  поднялось  на  башне. Тогда  он  увидел все:
золотых драконов побеждали - его золотых драконов! Люди медведя подступали к
окну; все, что он сбросит с такой высоты, упадет с ужасающей силой: каминные
принадлежности, уголь,  его  часы, все, что  угодно  - он будет сражаться за
своих золотых  драконов. Пламя вспыхнуло на одной  из башен  и  лизнуло ноги
лежащего лучника; он не  шевельнулся. И  теперь чужой  штандарт оказался вне
поля  зрения, внизу.  М-р Сладден  разбил  стекла чудесного окна  и  выломал
планку, которая удерживала их. Как только стекло разбилось, он увидел знамя,
покрытое золотыми драконами,  еще трепещущими на  ветру, и  затем,  когда он
отодвинулся,  чтобы  швырнуть  вниз  кочергу,  его достиг запах таинственных
специй, и потом все  исчезло, даже дневной свет, поскольку позади фрагментов
чудесного  окна  был  только маленький  буфет,  в котором  он  хранил чайную
посуду.
     И хотя  м-р Сладден  теперь стал старше  и знает о  мире куда больше, и
даже  имеет свой собственный Бизнес, он так никогда  и не смог купить другое
подобное окно, и с тех пор ни из книг, ни от людей не получал никаких вестей
о Городе Золотых Драконов.

  Прискорбная история Tангобринда-ювелира

     Когда  Tангобринд-ювелир заслышал зловещий кашель, он сразу развернулся
на узкой тропе. Он был вором c очень высокой репутацией, покровительствуемым
высшими и избранными, ибо украл ни больше ни меньше, чем яйцо Муму, и за всю
свою  жизнь  крал  только четыре вида камней  --  рубины, алмазы, изумруды и
сапфиры; и, как считали ювелиры,  его честность была велика. И однажды Принц
Торговцев  пришел  к  Тангобринду  и предложил  душу своей дочери  за алмаз,
который больше человеческой  головы - за тот алмаз, который нужно было найти
на  коленях идола-паука,  Хло-хло,  в  его храме  Мунг-га-линг; ибо торговец
слышал, что Тангобринд - это вор, которому можно довериться.
     Тангобринд  намазал  маслом тело и  выскользнул  из своего магазина,  и
пошел тайно  по  тихим  тропкам,  и добрался до  Снарпа прежде, чем кто-либо
узнал,  что он снова вышел на  дело и извлек свой меч с законного места  под
прилавком. Далее  вор передвигался  только  ночью, скрываясь днем и протирая
острие  меча,  который  он  назвал  Мышь,  поскольку  оружие  было  наделено
быстротой и ловкостью. Ювелир имел свои  особые методы путешествия; никто не
видел,  как он пересек равнины Зида; никто не видел, как он прибыл в Марск и
Тлун. O, как он любил тени! Не единожды луна, выглянув неожиданно из-за туч,
предавала обычных  ювелиров; не так легко  ей  было разоблачить Тангобринда:
сторожа  видели только приседающую  тень, которая рычала и  смеялась: "Всего
лишь  гиена,"  говорили они.  Однажды в  городе Аг  один из стражников почти
ухватил  его, но Тангобринд был покрыт маслом  и выскользнул  у него из рук;
только его голые ноги застучали  где-то вдали. Он  знал, что Принц Торговцев
ждет его возвращения,  его маленькие  глазки  открыты всю ночь  и блестят от
жадности; он знал, что дочь  Принца лежит прикованной к ложу и рыдает ночь и
день. Ах, Тангобринд знал все. И даже направляясь по делу, он почти позволил
себе раз или два слегка улыбнуться. Но дело прежде всего,  и  алмаз, который
он  искал,  все  еще  лежал  на  коленях  Хло-хло,  где  находился в течение
последних двух миллионов  лет, так  как Хло-хло  создала  мир и наделила его
всеми  вещами  за  исключением  этой  драгоценности,  именовавшейся  Алмазом
Мертвеца. Драгоценный камень часто крали, но он легко возвращался обратно на
колени Хло-хло. Тангобринд знал об  этом,  но он не  был обычным ювелиром  и
надеялся  перехитрить Хло-хло, забывая об амбициях, вожделении и  о том, что
все это - тщета.
     Как проворно он шел своим путем, избегая  ям Снуда! -  то как  ботаник,
тщательно исследующий  землю; то как танцор,  прыгающий по рассыпающимся под
ногами  камням. Было очень  темно,  когда он  прошел мимо  башен  Тора,  где
лучники выпускают  стрелы из  слоновой  кости в  чужаков, чтобы какой-нибудь
иностранец не изменил  их законов, которые хоть и плохи, но не  должны  быть
изменены  простыми чужеземцами. Ночью они  выпускают  стрелы  на  звуки  ног
пришельцев.  O,  Тангобринд, был ли  когда-нибудь  ювелир, подобный тебе! Он
тащил  за собой два  камня  на длинных шнурах,  и в них стреляли  лучники. В
самом деле  влекущей была  ловушка,  которую установили  в Воте  - изумруды,
сваленные   у  ворот  города.   Но  Тангобринд   разглядел   золотой   шнур,
поднимавшийся на стену от каждой драгоценности, разглядел и  камни,  которые
свалятся на него, если он коснется сокровищ;  так что он оставил их в покое,
хотя оставил их со слезами, и наконец прибыл в Тет. Там все люди поклоняются
Хло-хло; хотя они и верят в других богов, как миссионеры свидетельствуют, но
только  как  в  жертвы для охоты  Хло-хло, который  носит  Их  атрибуты, как
утверждают эти люди, на золотых крючках своего охотничьего пояса. Из Тета он
прибыл в город Мунг  и храм  Мунг-га-линг, и вошел туда и увидел идола-паука
Хло-хло, сидящегос Алмазом  Мертвеца на коленях, и взирающего на мир подобно
полной  луне,  но полной луне,  увиденной сумасшедшим, который спал  слишком
долго в ее лучах, ибо в Алмазе Мертвеца была нечто зловещее и ужасное, будто
предсказание  будущих  событий,  о которых  здесь  лучше  не упоминать. Лицо
идола-паука было освещено этим фатальным драгоценным камнем; не было в храме
иного  источника света. Несмотря на отвратительные члены и демоническое тело
идола, его лик был безмятежен и очевидно бесчувствен.
     Небольшой приступ страха испытал Тангобринд ювелир, мгновенную дрожь  -
не больше;  дело  прежде всего, и он  надеялся  на лучшее. Тангобринд поднес
жертвенный мед Хло-хло и простерся перед идолом. О,  как он был хитер! Когда
священники прокрались  из  темноты, чтобы упиться  медом,  они  рухнули  без
чувств  на  пол храма, поскольку  наркотик был подмешан в  мед,  поднесенный
вором Хло-хло. И Тангобринд-ювелир  подхватил Алмаз Мертвеца, положил его на
плечо и потащил  прочь  от святыни; и  Хло-хло, идол-паук, не сказал на  это
ничего, только раскатисто  рассмеялся, как только ювелир закрыл дверь. Когда
священники пробудились от наркотика,  подмешанного в жертвенный мед Хло-хло,
они помчались в маленькую тайную комнату с  выходом к  звездам  и  составили
гороскоп вора.  То, что  они увидели  в  гороскопе, казалось,  удовлетворило
священников.
     Это было  бы  непохоже на  Тангобринда  - возвращаться той  же дорогой,
которой пришел. Нет, он  прошел другой дорогой, несмотря на то, что она вела
к узкой тропе, ночному дому и паучьему лесу.
     Город Мунг возвышался у  него за  спиной, балкон над балконом, затмевая
половину звезд, пока вор уходил все дальше.  Когда мягкий звук бархатных ног
раздался у него за спиной, он отказался поверить в самую  возможность  того,
чего боялся; и  все же его торговые инстинкты подсказали  ему, что вообще-то
любой  шум, идущий по  следам  алмаза ночью, не слишком хорош, а этот  алмаз
принадлежал  к  числу  самых огромных, когда-либо попадавших  в его  деловые
руки. Когда он  ступил на узкий путь,  ведущий к лесу пауков, Алмаз Мертвеца
стал   холоднее   и   тяжелее,  и   бархатная  поступь,  казалось,   пугающе
приблизилась; ювелир  остановился и слегка заколебался.  Он посмотрел назад;
там  не было ничего.  Он  прислушался внимательно; теперь не  раздавалось ни
единого  звука.  Тогда он  подумал о  слезах  дочери Принца  Торговцев, душа
которой была  ценой  алмаза, улыбнулся и отважно двинулся вперед. И апатично
следила  за  ним,  на  узкой  тропе,  мрачная  подозрительная  женщина,  чей
единственный дом - Ночь. Тангобринд, услышав снова звук таинственных ног, не
чувствовал более легкости. Он почти достиг конца узкой тропы,  когда женщина
вяло издала тот самый зловещий кашель.
     Кашель  был слишком значителен,  чтобы его можно было  проигнорировать.
Тангобринд развернулся и  сразу увидел то, чего боялся. Идол-паук не остался
у  себя дома. Ювелир  мягко опустил алмаз на  землю и  выхватил свой меч  по
имени Мышь. И  затем началась та знаменитая битва на узкой  тропе, к которой
мрачная  старуха, чей  дом  - Ночь, проявила  совсем немного  интереса.  Для
Идола-паука,  как  можно было  заметить сразу,  это была всего лишь  ужасная
шутка. Для Ювелира же схватка  была исполнена  самой мрачной серьезности. Он
боролся  и задыхался и медленно отступал назад по узкой тропе, но он наносил
Хло-хло  все время ужасные  длинные  и  глубокие  раны по  всему  огромному,
мягкому телу идола, пока Мышь не покрылся кровью. Но наконец постоянный смех
Хло-хло  стал слишком мучителен для нервов ювелира, и, еще раз  ранив своего
демонического противника, он остановился в ужасе и усталости у  дверей  дома
по имени  Ночь  у  ног  мрачной  старухи, которая, издав  единожды  зловещий
кашель, больше  никак не  вмешивалась в  дальнейший  ход  событий. И  оттуда
забрали Тангоюринда-ювелира  те, в чьи обязанности  это  входило, в дом, где
висели  двое, и подвесив  его на крюк по левую  сторону  от  этих двоих, они
нашли  смельчаку-ювелиру  достойное его  место;  так пала  на  него карающая
длань, которой  он боялся, и об  этом знают все люди,  хотя это и  было  так
давно; и таким образом несколько уменьшилась ярость завистливых богов.
     И единственная  дочь Принца Торговцев испытывала так мало благодарности
за это великое избавление, что обратилась к респектабельности  воинственного
рода, и стала агрессивно унылой, и назвала своим домом Английскую Ривьеру, и
там банально вышивала чехольчики для чайников, и в конце концов не умерла, а
скончалась в своей резиденции.


    ДОМ СФИНКС



     Когда  я  прибыл  в Дом Сфинкс,  было  уже  темно.  Хозяева нетерпеливо
приветствовали  меня.  И  я,  несмотря на  дела, был доволен любой защите от
этого зловещего леса. Я сразу увидел, что  здесь творится нечто важное, хотя
множество покровов сделали все, что могут сделать скрывающие истину покровы.
Нарастающее беспокойство приема заставило меня заподозрить нечто ужасное.
     Сфинкс была грустна и молчалива. Я не пришел, чтобы вырвать у нее тайны
Вечности  или  исследовать частную жизнь  Сфинкс, и  мне  нужно  было совсем
немного сказать и задать несколько вопросов; но ко всему, что я говорил, она
оставалась мрачно безразличной. Было ясно,  что  она или  подозревала меня в
поиске тайн  одного  из  ее  богов,  или  в смелой  любознательности  об  ее
путешествии  со Временем,  или  еще  в чем-то  -  так  или иначе,  она  была
погружена в мрачную задумчивость.
     Я  увидел  достаточно  скоро,  что здесь ожидали кого-то, кроме меня; я
понял это по той поспешности, с которой они поглядывали то и дело на входную
дверь. И было  ясно, что  пришелец  должен был встретить  запертую дверь. Но
такие  задвижки и такая дверь! Ржавчина  и распад, и грибки были там слишком
долго, и эта преграда не остановила бы и иных волков. А  там, казалось, было
кое-что похуже волков; и они этого боялись.
     Немного позже я  понял из сказанного  хозяевами,  что некая  властная и
ужасная тварь искала  Сфинкс и что некое происшествие сделало прибытие  этой
твари неизбежным. Казалось,  что  они  побуждали Сфинкс  очнуться от апатии,
чтобы  вознести  молитвы одному  из богов, которым  она  поклонялась  в доме
Времени; но ее капризное  молчание было неукротимо,  и  ее апатия оставалась
такой же восточной с тех пор, как все  началось. И когда они увидели, что не
могут  заставить ее  молиться, им больше  ничего  не оставалось,  кроме  как
уделить   тщетное  внимание  ржавому  дверному  замку,  и  смотреть  на  все
происходящее и  удивляться,  и даже изображать  надежду,  и  говорить, что в
конце  концов может  и не  появиться  эта  тварь,  которой  суждено выйти из
неименуемого леса.
     Можно было бы сказать,  что  я выбрал ужасный  дом, но если б я  описал
лес, из  которого  только что  выбрался, то  вы  согласились  бы, что  можно
согласиться  на  какое  угодно  место, лишь бы отдохнуть от  мыслей  об этой
чащобе.
     Я задался вопросом, что  за тварь выберется  из леса, чтобы потребовать
отчета; и увидев этот лес  - какого не видели вы,  благородный  читатель - я
обрел  преимущество  знания, что нечто могло появиться в любой момент.  Было
бесполезно  спрашивать Сфинкс - она редко раскрывает свои  тайны, подобно ее
возлюбленному Времени (боги забирают  все после нее), и пока она была в этом
настроении, отказ был неизбежен. Так что я  спокойно начал  смазывать маслом
дверной замок.  И как только  они увидели  это простое  дело,  я добился  их
доверия.  Не то  чтобы  моя работа  была  полезна --  ее следовало исполнить
намного  раньше; но они увидели, что мое внимание обращено  теперь к  вещам,
которые им казались  жизненно важными. Они сгрудились тогда вокруг меня. Они
спросили, что я думаю о двери, и видел ли я лучшие, и видел ли я худшие; и я
рассказал  им  обо  всех  дверях,  которые  я  знал,  и  сказал,  что  двери
баптистерия во Флоренции были лучше этой двери, а двери, изготовленные некой
строительной фирмой в Лондоне, были куда хуже. И затем я спросил их, что это
должно явиться к Сфинкс, чтобы  свести счеты. И сначала они не ответили, и я
прекратил смазывать  дверь;  и затем  они  сказали,  что та тварь  - главный
инквизитор леса, преследователь и воплощенный кошмар всех лесных обитателей;
и из их рассказов об этом госте я выяснил,  что эта  персона была совершенно
белой и  несла  безумие  особого  рода,  которое  воцарится  навеки над этим
местом,  как  туман, в котором разум не способен выжить;  и  опасение  этого
заставило их возиться  нервно с замком в прогнившей двери; но для Сфинкс это
было не столько опасение, сколько сбывшееся пророчество.
     Надежда,  которую  они пытались сохранить, была по-своему недурна, но я
не разделял ее; было ясно, что тварь, которой они боялись, исполняла условия
старой сделки - всякий мог  разглядеть это в отрешенности  на лице Сфинкс, а
не в их жалком беспокойстве о двери.
     Ветер зашумел, и  большие тонкие свечи вспыхнули, и их явственный страх
и молчание Сфинкс воцарились в атмосфере, подавляя все остальное,  и летучие
мыши  беспокойно  понеслись сквозь  мрак и  ветер, тушивший  огоньки  тонких
свечей.
     Раздались крики  вдалеке, затем  немного ближе, и нечто приблизилось  к
нам,  издавая  ужасный  смех.  Я  поспешно напомнил  о  двери,  которую  они
охраняли; мой палец уткнулся прямо в разлагающуюся древесину -  не  было  ни
единого  шанса  сохранить  ее  в  целости.  У  меня не  было времени,  чтобы
созерцать их  испуг; я думал о задней двери, ибо даже лес был лучше, чем все
это; только Сфинкс была абсолютно спокойна, ее пророчество было исполнено, и
она, казалось, видела свою гибель, так что ничто новое не могло  потревожить
ее.
     Но по разлагающимся ступеням лестниц, столь же древних, как Человек, по
скользким граням кошмарных  пропастей,  со зловещей  слабостью в  сердце и с
ужасом,  пронзавшим  меня  от  корней  волос  до  кончиков  пальцев  ног,  я
карабкался от башни к башне, пока не нашел ту  дверь, которую искал;  и  она
вывела меня на одну из верхних ветвей огромной и мрачной сосны,  с которой я
спустился на лесную поляну.  И я был счастлив  возвратиться снова в лес,  из
которого сбежал.
     А Сфинкс в ее обреченном доме - я не знаю,  как она поживала. Глядит ли
она,  печальная, пристально на  плоды дел своих,  вспоминая  только  в своем
помраченном разуме, на который маленькие мальчики теперь искоса смотрят, что
она  некогда прекрасно  знала те  вещи, перед которыми  человек  замирает  в
изумлении;  или в  конце  концов она ускользнула, и  карабкаясь  в ужасе  от
бездны к бездне, добралась наконец  до высших  мест, где все еще  пребывает,
мудрая и вечная. Ибо кто  может знать, является ли безумие божественным  или
берет начало в адской бездне?

 Опрометчивые молитвы Помбо-идолопоклонника

     Помбо-идолопоклонник  обратился  к  Аммузу  с  простой просьбой,  такой
просьбой, которую с легкостью мог исполнить даже идол из слоновой кости - но
Аммуз не исполнил просимого тотчас же. Поэтому  Помбо сотворил молитву Тарме
о сокрушении  Аммуза,  идола,  близкого Тарме; исполнение  подобной  молитвы
нарушило  бы этикет богов. Тарма отказался удовлетворить  ничтожную просьбу.
Помбо молился в отчаянии всем известным идолам, поскольку, хотя дело  и было
простым, оно оставалось крайне  важным  для  человека. И боги, которые  были
древнее Аммуза,  отклонили просьбы  Помбо, как  и боги более юные и жаждущие
большей  славы.  Он молился  им  одному  за  другим, и  все  они  отказались
выслушать его;  поначалу он совсем не задумывался о  тонкостях божественного
этикета, им нарушенного. Это пришло идолопоклоннику в голову внезапно, когда
он  молился  пятидесятому идолу, маленькому богу из зеленого нефрита, против
которого, как известно Китайцам,  объединились все прочие идолы. Когда Помбо
осознал  свою  ошибку,  он  горько  проклял  час  своего  рождения  и  начал
причитать,  что  все пропало. Тогда его  можно было увидеть во  всех районах
Лондона,  посещающим  лавки  древностей  и места,  где  продавали  идолов из
слоновой  кости или  из  камня, поскольку он проживал в  Лондоне  с  другими
представителями своего народа, хотя и родился в Бирме среди тех, кто считает
Ганг  священной рекой. Промозглым  вечером в  конце ноября изможденное  лицо
Помбо можно было заметить  у витрины  одного  магазина; прижавшись близко  к
стеклу, он умолял  какого-то безразличного  идола со скрещенным ногами, пока
полицейские  не  забрали  нарушителя.  И  после  того, как  часы  заключения
истекли, он отправился в свою темную комнату в  той части нашей столицы, где
редко звучит английская речь, отправился умолять своих собственных маленьких
идолов. И  когда от простой,  но  жизненно  важной молитвы  Помбо  одинаково
отвернулись  идолы музеев,  аукционных  залов, магазинов, тогда он  серьезно
поразмыслил, купил  благовоний и сжег  их на жаровне  перед  своими дешевыми
маленькими  идолами, в  то же  время  наигрывая  на инструменте  вроде  тех,
которыми факиры укрощают  змей.  И все равно идолы крепко держались за  свой
этикет. Знал ли Помбо  об этом этикете  и относился ли к нему легкомысленно,
или, может быть, его просьба, увеличенная отчаянием, лишила его  разума  - я
не знаю.  Так или  иначе,  Помбо-идолопоклонник  взял палку и  внезапно стал
атеистом.
     Помбо-атеист немедленно оставил дом, разбил  идолов, смешался с  толпой
обычных  людей  и  отправился  к  прославленному  главному  идолопоклоннику,
вырезавшему  идолов  из редких  камней, и изложил  тому свое  дело.  Главный
идолопоклонник,  который  делал собственных идолов, осудил  Помбо  от  имени
Человека за уничтожение идолов. "Ибо разве не Человек сотворил их?" - сказал
главный идолопоклонник; о самих идолах он говорил долго и со  знанием  дела,
объясняя божественный этикет, и как Помбо его нарушил, и почему ни один идол
в мире  не будет внимать молитве Помбо. Когда Помбо услышал это, он заплакал
и начал жестоко  негодовать, и  проклял богов из слоновой кости  и  богов из
нефрита,  и  руки  Человека,  создавшего их,  но  сильнее всего проклинал он
этикет  богов,  уничтоживший,  как он  сказал,  невинного  человека. Наконец
главный идолопоклонник,  изготавливавший  идолов,  прервал  свою работу  над
яшмовым идолом для короля, который  устал  от Воша, и сжалился над  Помбо, и
сказал  ему, что, хотя ни один идол в мире не будет внимать его мольбам, все
же где-то на  краю мира  восседает один отверженный идол, который ничего  не
знает об этикете и внимает  мольбам,  которых  ни  один  респектабельный бог
никогда  не  согласится  выслушать. Когда Помбо услышал это,  схватил  в обе
пригоршни   концы   длинной  бороды  главного  идолопоклонника   и  радостно
расцеловал их,  и вытер свои  слезы и снова стал дерзким, как прежде. И тот,
кто вырезал из яшмы наследника Воша, объяснил, что в деревне у  Края  Мира в
самом конце  Последней  Улицы  есть дыра, которую все  принимают за  обычный
колодец  у садовой  стены. Но если  повиснуть на руках над тем отверстием  и
вытянуть  вниз  ноги, пока  они  не нащупают  выступ, то  можно оказаться на
верхней ступени лестницы, которая ведет за край Мира. "Ибо все, что известно
людям  -  у   той  лестницы  есть  начало  и  даже  конец",  сказал  главный
идолопоклонник, "но  разговор о  более низких ее уровнях бессмыслен. " Тогда
зубы  Помбо застучали, поскольку  он  боялся темноты, но  тот, который делал
своих собственных  идолов,  объяснил,  что  та  лестница  всегда  освещалась
слабыми синими сумерками, в которых вращается  Мир. "Потом", сказал  он, "ты
пройдешь мимо Одинокого Дома и под мостом, который ведет из Дома в Никуда  и
назначение которого  неведомо;  оттуда мимо Махарриона,  бога  цветов, и его
высшего служителя, который  ни птица, ни кот; и так ты придешь к  маленькому
идолу Дуту,  отверженному  божеству,  которое  услышит  твою  мольбу". И  он
продолжил  вырезать своего яшмового идола для короля, который устал от Воша;
и Помбо поблагодарил его и отправился с песнями прочь, поскольку по простоте
душевно  решил, что "уделал богов". Путь от Лондона до края Мира долог, а  у
Помбо не было денег; и все же через пять недель он прогуливался по Последней
Улице; но как он умудрился туда добраться, я не скажу, потому что его способ
оказался  не вполне  честным.  И Помбо обнаружил  колодец  в  конце сада  за
крайним домом  на  Последней Улице, и  многие мысли посетили  его,  пока  он
висел, уцепившись руками за край, но самая главная из всех этих мыслей  была
такова: а что если боги посмеялись над ним устами  главного идолопоклонника,
их пророка; и мысль эта билась в голове  Помбо, пока голова не начала болеть
так же, как его запястья.. И затем он нащупал ступеньку.
     И Помбо спустился  вниз.  Там, судя  по всему,  были сумерки, в которых
вращается мир,  и  звезды  слабо сияли где-то  далеко-далеко; не было ничего
впереди,  пока  он двигался вниз,  ничего, кроме  странных синих  сумерек со
множеством   звезд,  и  комет,   мчащихся  мимо  куда-то   вовне,  и  комет,
возвращающихся назад. И затем он завидел огни  моста в Никуда, и внезапно он
оказался  в  лучах  яркого  света, льющихся  из  окна  единственной  комнаты
Одинокого Дома;  и он  услышал голоса,  произносящие там слова, и  голоса не
принадлежали людям; и лишившись  самообладания,  он закричал  и обратился  в
бегство. На полпути между голосами и Махаррионом, который показался впереди,
окруженный  радужными  ореолами,  он ощутил  присутствие  сверхъестественной
серой твари,  которая - ни кот, ни птица.  Когда Помбо заколебался, дрожа от
страха, он услышал, что голоса в  Одиноком Доме  зазвучали громче, и тут  он
осторожно  сделал несколько шагов вниз, а затем промчался мимо  твари. Тварь
пристально  следила  за  Махаррионом,  бросаясь пузырями,  которые  являются
каждый  год  в  сезон  весны в  неизвестных  созвездиях,  призывая  ласточек
вернуться  домой к невообразимым полям; следила за ним, даже не обернувшись,
чтобы взглянуть на Помбо и увидеть, что он упал в Линлунларну, реку, которая
берет исток на краю Мира, золотая пыльца которого  услаждает  речные  воды и
уносится из  Мира, чтобы приносить  радость Звездам.  И перед Помбо оказался
небольшой  отверженный бог, который  не заботится  об этикете и отвечает  на
мольбы,  от которых отказываются  все респектабельные идолы. То ли  вид его,
наконец, возбудил  рвение Помбо,  то ли его нужда оказалась  большей, чем он
мог  бы  вынести, спустившись  так стремительно  вниз, то ли -  и это  самое
вероятное  - он слишком быстро промчался мимо твари, - я  не знаю,  и это не
имеет значения для Помбо. Во всяком случае он не смог остановиться, как было
задумано,  в  положении просителя у  ног Дата,  а  промчался  мимо  идола по
сужающимся ступеням, скользя  на  гладких, голых камнях, пока не упал с края
Мира  как,  когда замирают  наши  сердца,  падаем порой  мы  сами во  снах и
пробуждаемся с ужасным криком; но не было пробуждения для Помбо, который все
еще падает к равнодушным звездам, и его судьба полностью совпадает с судьбой
Слита.

    Призраки



     Перевод С. Лихачевой
     Английская готическая проза: В 2 т. Т. 2. - М., Терра, 1999
     OCR Бычков М.Н.

     Спор между мною и моим братом в его огромном уединенном  особняке  вряд
ли заинтересует моих читателей. Во всяком случае, не  тех,  чье  внимание  я
надеюсь привлечь к проделанному  мною  опыту  и  к  странным  событиям,  что
произошли со мною в тех опасных пределах, куда по легкомыслию  и  невежеству
своему позволил я вступить моей фантазии.
     А навестил я брата в Уанли.
     Особняк  Уанли  расположен  в  месте   безлюдном   и   глухом;   темные
перешептывающиеся кедры обступили его со всех сторон.  Кедры  дружно  кивают
головами, когда налетает Северный Ветер, и снова согласно кивают, и украдкой
возвращаются к былой  неподвижности,  и  некоторое  время  ничего  более  не
говорят. Северный Ветер для них - словно любопытная задачка  для  умудренных
старцев. Они многое знают, эти кедры, ибо  стоят  здесь  испокон  веков.  Их
предки знавали Ливан, а предки их предков служили королю Тира и являлись  ко
двору Соломона. А среди этих чернокудрых детей седовласого  Времени  высился
древний особняк Уанли.
     Не знаю, волны скольких веков окатывали его стены призрачной пеной лет;
но он по-прежнему незыблемо стоял на месте, а повсюду вокруг взгляд различал
реликвии далекой старины - так причудливые водоросли  льнут  к  неколебимому
утесу. Здесь, словно раковины давно вымерших моллюсков, красовались доспехи,
облекавшие мужей встарь; здесь же висели многоцветные гобелены,  прекрасные,
словно морские цветы; никакого современного хлама течение туда не  заносило:
ни мебели начала  викторианской  эпохи,  ни  электричества.  Торговые  пути,
засорившие годы пустыми консервными банками и  дешевыми  романами,  пролегли
далеко отсюда.
     Ну да, ну да, века еще сокрушат Уанли и  разнесут  обломки  по  далеким
берегам. Но пока особняк стоял, и я приехал в гости к брату, и мы  поспорили
по поводу призраков. На мой взгляд, мнение брата по этому вопросу  нуждалось
в существенной поправке.  Он  смешивал  воображаемое  и  действительное;  он
утверждал, что свидетельства очевидцев, даже полученные не  из  первых  рук,
доказывают, что призраки и впрямь существуют. А я  говорил,  что  даже  если
кто-то и  в  самом  деле  видел  призраков,  это  ровным  счетом  ничего  не
доказывает; кто поверит, что существуют  малиновые  крысы?  -  а  между  тем
найдется немало свидетельств того, что люди наблюдали их в бреду.
     Наконец, я объявил, что даже если бы увидел призраков  воочию,  то  все
равно продолжал бы опровергать их существование.
     И вот я прихватил со стола горсть сигар, и выпил несколько чашек  очень
крепкого чая, и, отказавшись от ужина, удалился в комнату, отделанную черным
дубом, где все кресла были обиты декоративной  тканью;  а  брат,  утомленный
нашими пререканиями, направился в спальню,  по  пути  убежденно  втолковывая
мне, что не след обрекать себя на подобные неудобства. Я  стоял  у  подножия
старинной лестницы, а огонек братней свечи поднимался все  выше,  но  хозяин
дома все продолжал уговаривать меня поужинать и идти спать.
     Зима выдалась ветреной; за окном невнятно бормотали кедры  -  уж  и  не
знаю, о чем; полагаю, что они считали  себя  тори  давно  вымершей  школы  и
тревожились  о  каком-нибудь  нововведении.  Внутри,  в  очаге  потрескивало
огромное отсыревшее полено, выпевая жалобный мотив, а высокое пламя  дрожало
над ним и отбивало такт, и все тени столпились вокруг и закружились в танце.
В отдаленных углах  древние  скопления  мглы  восседали  словно  дуэньи,  не
трогаясь с места.
     Дальше, в самой темной части комнаты, находилась дверь, что никогда  не
отпиралась. Она вела в зал, но никто ею не  пользовался;  возле  этой  двери
встарь  произошло  нечто,  чем  семья  не  имела  оснований  гордиться.   Мы
предпочитаем не говорить об этом.
     Свет очага озарял освященные веками очертания старинных  кресел;  руки,
что вышили ткань, давно  покоились  глубоко  под  землей;  иглы,  коими  они
работали, стали множеством отдельных чешуек ржавчины. Никто не ткал  ныне  в
этой  древней  комнате  -  никто,  кроме  прилежных   старых   пауков,   что
бодрствовали у смертного одра реликвий  былого  и  готовили  саваны  для  их
праха. Саван уже свисал  с  карнизов,  одевая  сердцевину  дубовых  панелей,
источенных червем.
     Разумеется, в такой комнате и в  такой  час  воображение,  и  без  того
возбужденное голодом и  крепким  чаем,  могло  бы  увидеть  призраки  бывших
обитателей особняка. Именно на это я и рассчитывал.
     Мерцал  огонь,  по  стенам  плясали  тени,  воспоминания   о   странных
происшествиях, вошедших в историю, ярко оживали  в  моем  сознании;  но  вот
семифутовые часы торжественно пробили полночь - и ничего не случилось.
     Фантазия моя не желала уступить  понуканиям,  и  предутренняя  прохлада
разлилась в воздухе, и я едва не заснул, когда  в  смежном  зале  послышался
шорох шелковых платьев - его-то я и предвкушал и ждал.  Затем  парами  вошли
высокородные дамы и их кавалеры времен короля Иакова I.
     То были лишь тени - тени, исполненные достоинства и почти неразличимые;
но все вы читали истории о привидениях и раньше,  все  вы  видели  в  музеях
костюмы тех времен - засим, описывать процессию нет нужды; призраки вошли  и
расселись по старинным креслам, я бы сказал, несколько необдуманно, учитывая
ценность старинной вышивки. И шуршание платьев смолкло.
     Ну что ж, вот я и увидел  призраков,  однако  страха  не  испытал  и  в
существование их не поверил. Я уже собирался встать с кресла  и  отправиться
спать, когда в смежном зале послышался топоток, звук шагов по  полированному
полу, и то и дело нога соскальзывала, и я  слышал,  как  о  дерево  царапают
когти,  словно  некое  четвероногое  существо  теряло   и   снова   обретало
равновесие.
     Не  то  чтобы  я  испугался,  но  почувствовал  себя  неуютно.  Топоток
приближался прямиком к комнате, в которой я находился, затем я услышал,  как
жадные ноздри плотоядно принюхиваются; может быть, "неуютно" - не совсем  то
слово, чтобы описать мои ощущения в ту минуту. В следующее мгновение  в  зал
ворвалась целая стая черных тварей, ростом покрупнее собак-ищеек, с большими
висячими ушами; уткнув носы в землю и принюхиваясь, они подбежали к лордам и
леди былых времен и принялись ласкаться к ним самым отвратительным образом.
     Глаза их, полыхающие жутким светом, казались бездонными. Заглянув в эти
глаза, я вдруг понял, что это за существа, и испугался.
     То были грехи, мерзостные смертные грехи великосветских кавалеров идам.
     Как скромна она - леди, что устроилась подле меня в старомодном  кресле
- как скромна и как мила, и однако же  рядом  с  нею,  уткнув  голову  ей  в
колени, восседает  грех  с  запавшими  алыми  глазами,  явное  свидетельство
убийства. А  вы,  златокудрая  леди,  неужели  и  вы...  да,  это  кошмарное
желтоглазое чудище крадется от вас вон к тому придворному; стоит  одному  из
вас его отогнать, и он возвращается  к  другому.  А  вон  та  дама  пытается
улыбнуться, поглаживая гнусную мохнатую голову чужого греха, но один  из  ее
собственных ревниво льнет к ее руке. Вон сидит престарелый  дворянин,  качая
на коленях внука, и один из огромных черных грехов деда лижет лицо ребенка -
и дитя оказывается в его власти. Порою привидение вставало и  пересаживалось
в другое кресло, но свора грехов неизменно следовала по пятам за хозяином.
     Бедные призраки, бедные призраки! Сколько раз,  должно  быть,  пытались
они бежать от ненавистных грехов на протяжении двух сотен лет,  сколько  раз
пытались оправдать их присутствие, но грехи по-прежнему держались рядом -  и
по-прежнему необъяснимые. Вдруг один из них словно бы почуял мою живую кровь
и страшно залаял, и все остальные тотчас же покинули призраков и ринулись  к
тому, что первым подал голос. Чудовище взяло мой след у двери, через которую
я вошел, и теперь вся свора медленно двинулась ко мне, обнюхивая пол, и то и
дело издавая жуткий визг. Я понял, что дело зашло слишком далеко.
     Но грехи уже  увидели  добычу,  и  бросились  на  меня  всей  стаей,  и
запрыгали, целя мне в горло; и всякий раз, как  когти  их  впивались  в  мою
плоть, в голове моей рождались страшные мысли, и желания,  о  которых  лучше
умолчать, подчиняли себе мое сердце. Пока эти твари метались вокруг меня,  я
обдумывал ужасные замыслы, и обдумывал с дьявольским коварством.
     Свору мохнатых тварей, от которых я из последних  сил  тщился  защитить
горло, возглавляло огромное красноглазое  убйство.  И  вдруг  мне  пришло  в
голову, что  недурно  было  бы  убить  брата.  Однако  непременно  следовало
подумать о том, как избежать наказания.  Я  знал,  где  хранится  револьвер;
после того, как я застрелю его, я наряжу труп  и  посыплю  его  лицо  мукой,
словно  ему  вздумалось  изображать  привидение.  Вот  и  все  -  проще   не
придумаешь. Я скажу,  что  он  напугал  меня  -  а  слуги  слышали,  как  мы
беседовали о призраках.
     Придется подтасовать еще кое-какие  мелочи,  но  от  бдительности  моей
ничего не ускользнет. Да, недурно было бы убить брата, думал я, глядя в алые
бездны глаз чудовища.
     Но прежде, чем меня затянуло в  этот  омут,  я  собрался  с  последними
силами. "Если две прямые пересекаются, - сказал я, -  то  вертикальные  углы
равны. Пусть АВ и CD пересекаются в точке Е, тогда углы СЕА и СЕВ  равняются
ста восьмидесяти градусам (теорема XIII). СЕА  и  AED  также  равняются  ста
восьмидесяти градусам".
     Я двинулся к двери за револьвером; отвратительное  ликование  поднялось
среди чудовищ. "Но угол СЕА общий, следовательно, AED равняется СЕВ.  Исходя
из того же, СЕА равняется DEB. Q.E.D.". Все было доказано.  Логика  и  разум
снова  подчинили  себе  мои  мысли,  черные  псы  греха  исчезли,  кресла  с
декоративной  обивкой  опустели.  Поднять  руку  на  брата  показалось   мне
совершенно немыслимым делом.


    Где плещет прибой



     Перевод С. Лихачевой
     Английская готическая проза: В 2 т. Т. 2. - М., Терра, 1999
     OCR Бычков М.Н.

     Раз приснилось мне, будто  совершил  я  нечто  ужасное,  так  что  было
отказано мне в погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.
     Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем  пришли  мои  друзья,  и
убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные  восковые  свечи,  и
унесли меня прочь. Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья  мои
крадучись пробирались по сумрачным улицам, мимо убогих лачуг, и вот пришли к
реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть между  илистых
берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре
водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все
это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому  что  душа  моя
по-прежнему держалась  за  бренные  кости,  ведь  ад  от  них  отрекся  и  в
христианском погребении мне было отказано.
     Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили,  и
неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях  позабытого
хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в  яму  и
швырнули свечи в воду. Когда же вода  загасила  слепящее  пламя,  бледные  и
маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное  величие  трагедии
померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои  закрыли  лица
плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи  крадучись
скрылись в сумерках.
     Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал  я
наедине с напрочь позабытым хламом, с  плавучими  отбросами,  что  волны  не
пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и  с
мерзкими искусственными кирпичами, что не камень и не земля. Все чувства  во
мне умерли, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась  ни
воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и  рос,  и  увидел  я  покинутые
дома, что столпились на берегу реки, и  мертвые  их  окна  заглянули  в  мои
мертвые  глаза,  окна,  за  которыми  скрывались  горы  тюков,  но  не  души
человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать,  но
не смог, потому что был мертв.
     Тогда я впервые  понял,  что  на  протяжении  многих  лет  это  скопище
покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как  все  мертвецы,  они  были
немы. И еще я понял, что  для  позабытого  плавучего  хлама  все  еще  могло
закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они были слепы и  безжизненны.
Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я  понял,
что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам,
но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.
     Наконец, прилив сделал  то,  чего  не  пожелала  сделать  река:  прилив
нахлынул и затопил  меня,  и  душа  моя  обрела  покой  в  зеленой  воде,  и
возрадовалась, и уверовала, что это - Погребение Моря.  Но  с  отливом  вода
снова отступила и оставила меня наедине с бездушным  илом  среди  позабытого
хлама, волной выброшенного на берег, на виду у покинутых  домов,  и  все  мы
понимали, что мертвы.
     В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых
отказалось море, возникли темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные
и забитые. И вот, наконец, вышли из них сторожкие крысы  поглодать  меня,  и
душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых  костей,
коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались
промеж себя. Они так и не вернулись обратно. Когда я понял,  что  ненавистен
даже крысам, я снова попытался разрыдаться.
     Тут опять волной нахлынул прилив, и  затопил  гнусную  грязь,  и  скрыл
заброшенные дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой
в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.
     На протяжении многих лет прилив накатывал и  снова  отступал.  А  потом
меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил  мне  пристойное  погребение.
Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь  за  мной  явились  мои  друзья.  Они
выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.
     Шли года; снова и  снова  кости  мои  предавали  земле,  но  всегда  на
похоронах тайно присутствовал один из этих  страшных  людей,  которые,  едва
сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.
     А потом наступил день, когда скончался последний  из  тех,  что  встарь
поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа  его  летела
над рекой на закате.
     И снова во мне пробудилась надежда.
     Спустя несколько недель меня снова обнаружили, и снова забрали из этого
беспокойного места и погребли глубоко  в  освященной  земле,  где  душа  моя
уповала обрести покой.
     И почти тотчас же явились люди в плащах и  со  свечами,  чтобы  вернуть
меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь  бросовый  мусор
насмехался надо мною в бесчувственности сердца своего, видя, как меня  несут
назад, потому что,  когда  я  покинул  ил,  прочий  хлам  почувствовал  себя
обойденным. И надо помнить, что рыдать я не мог.
     Годы чередой уносились к морю, туда,, куда  уплывают  темные  барки,  и
бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я  по-прежнему  лежал  там,
лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на
берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.
     Однажды в южном море  поднялся  великий  шторм,  и  докатил  до  самого
Лондона, и пронесся  по  реке,  гонимый  свирепым  восточным  ветром.  Шторм
оказался могущественнее мешкотных волн и  огромными  прыжками  промчался  по
равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался
с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных  судов,  что
ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители  шторм  извлек  мои  кости,  и
надеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А  когда  вода
спала, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился  домой.
А кости мои разметал он по островам и  побережьям  благословенных  заморских
земель. И ненадолго, пока кости оставались вдали друг  от  друга,  душа  моя
почти обрела свободу.
     Затем, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел  на
нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов,  и  отыскал
все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул  на  север,  и  добрался  до
устья Темзы, а затем обратил к западу  безжалостный  лик  свой,  и  пронесся
вверх по реке, и достиг ямы в иле и бросил мои кости туда; там и белели они,
затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.
     Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые  глаза  домов  и  познал
зависть прочего позабытого хлама, штормом не тронутого.
     Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и  никто  не
вспоминал о позабытом хламе. Все это время я  пролежал  там,  в  равнодушных
тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и  мечтал  я  о
покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.
     Порой люди находили  мои  кости  и  предавали  их  земле,  но  традиция
по-прежнему жила, и преемники  моих  друзей  всегда  возвращали  останки  на
прежнее место. Со временем барки исчезли, и огней  стало  меньше;  ладьи  из
обтесанной древесины больше не скользили вниз по реке, а на смену им  пришли
старые, выкорчеванные ветром деревья во всей их природной простоте.
     Наконец, я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы,  а  мох
понемногу  затягивает  мертвые  дома.  А  однажды  над  рекою  пронесся  пух
чертополоха.
     На протяжении нескольких лет я бдительно  следил  за  этими  приметами,
пока не убедился доподлинно, что Лондон и  впрямь  вымирает.  Тогда  во  мне
снова пробудилась надежда, и по  обоим  берегам  реки  вознегодовал  забытый
хлам, что кто-то смеет надеяться во владениях бездушного ила.
     Мало-помалу отвратительные дома обрушились, и вот беднягимертвецы,  что
никогда не  жили,  обрели  достойную  могилу  среди  трав  и  мха.  Появился
боярышник, а за ним - вьюнок. И, наконец, дикий шиповник вырос над насыпями,
что  прежде  были  верфями  и  складами.  Тогда   я   понял,   что   Природа
восторжествовала, а Лондон сгинул.
     Последний лондонский житель в старинном плаще, что некогда  носили  мои
друзья, подошел к набережной и перегнулся  через  парапет  -  поглядеть,  на
месте ли я. А затем ушел, и больше я людей не видел; они  сгинули  вместе  с
Лондоном.
     Спустя несколько дней после того, как исчез  последний  из  жителей,  в
Лондон вернулись птицы - все певчие  птицы  до  единой.  Заметив  меня,  они
поглядели на меня искоса, склонив головки, а затем отлетели чуть в сторону и
защебетали промеж себя.
     - Он согрешил против человека, - говорили они, - это не наша распря.
     - Поможем ему, - решили они.
     Перепархивая с места на  место,  они  приблизились  ко  мне  и  запели.
Рассветало; по обоим берегам реки, и в небе, и в  чащах,  что  некогда  были
улицами, пели сотни птиц.
     По мере того, как свет разгорался все ярче, птицы пели все громче;  все
более густым роем кружились они над моей головой, пока  не  собрались  целые
тысячи, а потом миллионы, и вот, наконец, взгляд мой различал только плотную
завесу трепещущих крыльев, озаренных солнцем,  да  тут  и  там  -  проблески
небесной синевы. Когда же все звуки Лондона окончательно потонули в ликующей
песне, душа моя покинула кости, что покоились в яме среди ила,  и  по  песне
стала карабкаться к небесам.  И  казалось,  будто  между  птичьими  крыльями
открылась аллея, уводящая все вверх и вверх, а в конце виднелись  отворенные
врата Рая - одни из малых врат. И тогда я  узнал  доподлинно,  что  ил  меня
больше не получит, потому что я вдруг снова обрел способность плакать.
     В это самое мгновение я открыл глаза: я  лежал  в  постели  лондонского
дома, за окном в кроне деревьев щебетали ласточки, приветствуя  свет  яркого
утра; лицо мое было мокро от слез, потому что  во  сне  человек  теряет  над
собою контроль.
     Я встал, и распахнул окно в сад, и простер руки,  и  благословил  птиц,
чья песня пробудила меня от тревожного векового кошмара.


     Легенда о Рассвете

     Когда появились миры и все  прочее, Боги были уже строги и стары, и Они
видели  Начало  из-под  бровей, скрытых инеем лет,  все,  кроме  Инзаны,  Их
дочери, игравшей с золотым шаром. Инзана была дочерью всех Богов. И закон до
Начала и после него сводился к тому, что  все  должны повиноваться Богам, но
все  Боги  Пеганы  должны повиноваться Дочери  Зари, потому  что она  любила
повиновение.
     Было темно во  всем мире и даже в Пегане,  где  живут Боги, было темно,
когда дитя Инзана, Рассвет, впервые увидела золотой шар. Затем поднявшись по
лестнице Богов на легких  ногах - халцедон, оникс,  халцедон, оникс, ступень
за ступенью - она  бросила  золотой шар в  небо. Золотой шар пересек небо, и
Дитя Зари в ореоле пылающих волос, смеясь, стояла на  лестнице Богов. И стал
день. Так сверкающие поля  внизу узрели первый из всех дней, предначертанных
Богами.   Но  к  вечеру  некоторые  горы,  стоявшие  вдалеке  и  в  стороне,
сговорились  встать между  миром  и  золотым  шаром, и окружить  его  своими
скалами,  и  скрыть от мира. И весь  мир был  погрузился во  тьму, когда они
привели в исполнение свой замысел.  И Дитя Зари в  Пегане заплакала  о своем
золотом шаре. Тогда все Боги спустились по лестнице к  воротам Пеганы, чтобы
взглянуть,  что  беспокоит  Дитя, и  спросить ее, почему  она плачет.  Тогда
Инзана сказала, что  ее  золотой шар  был отобран и скрыт горами, черными  и
уродливыми, далеко от Пеганы, в  мире камней под  куполом неба, и она хотела
вернуть свой золотой шар и не могла вынести темноты.
     Тогда Умбородом, которому гром служил псом, взялся за поводок и зашагал
по небу по следам золотого шара, пока не достиг гор, что стояли  вдалеке и в
стороне.
     Там  гром уткнулся носом в камни  и помчался  по  долинам,  и за ним по
пятам следовал Умбородом. И чем ближе пес-гром подходил к золотому шару, тем
громче становился его вой, но, надменные  и тихие,  стояли  горы,  чей  злой
умысел  принес  в  мир  тьму. В  темноте,  среди скал,  в  огромной  пещере,
охраняемой двумя пиками-близнецами, наконец нашли они золотой шар, о котором
плакала  Дитя  Зари.  Тогда  Умбородом  прошел  по  нижнему  миру,  и  гром,
задыхаясь,  плелся  за  ним, и они вернулись  во тьме до наступления утра  и
отдали Дочери Зари ее золотой шар. И Инзана засмеялась и взяла его в руки, и
Умбородом возвратился в Пегану, и у его порога улегся спать гром.
     Снова Дитя Зари бросила золотой шар далеко в синеву неба, и второе утро
засияло над  миром, над озерами и океанами, и  отразилось  в каплях росы. Но
когда  шар  несся  своей дорогой,  блуждающие туманы  и  дожди  сговорились,
схватили его, обернули в свои  изодранные плащи и унесли. И сквозь прорехи в
их  лохмотьях  сверкал  золотой  шар, но они  крепко держали его и тащили по
нижней грани. Тогда Инзана  уселась на  ониксовые ступени и зарыдала, ибо не
могла быть счастливой без  своего золотого шара. И снова Боги пожалели ее, и
Южный Ветер  пришел,  чтобы  поведать  ей  рассказы о самых дивных островах,
которые она не стала слушать, как и истории  о храмах  в  пустынных странах,
которые поведал  ей Восточный Ветер, стоявший  подле нее, когда она  бросала
свой  золотой шар. Но  Западный  Ветер издалека  принес весть  о  трех серых
путешественниках, завернувшихся  в дырявые плащи и уносивших с собой золотой
шар.
     Тогда вскочил Северный Ветер, который стережет  полюс,  и  вытащил свой
ледяной меч  из снежных  ножен, и помчался  по  дороге, которая ведет  через
синеву   небес.   И  во   тьме   нижнего  мира   он  повстречал  трех  серых
путешественников, и ринулся  на них, и  гнал их перед собой,  ударяя  мечом,
пока  их серые  плащи не  окрасились  кровью.  И когда  они бежали в  рваных
красно-серых плащах, он выхватил у воров золотой шар и вернул его Инзане.
     Снова  Инзана  бросила шар в небо, создавая третий день; и он взлетел и
упал на поля, и  когда  Инзана  наклонилась, чтобы поднять шар, она внезапно
услышала  пение  всех существующих  птиц. Все  птицы в  мире пели хором  и в
унисон  со  всеми потоками, и Инзана сидела,  и  слушала,  и не думала  ни о
золотом шаре, ни о халцедоне и ониксах, ни обо всех отцах своих -  Богах, но
только о  птицах. Но  в лесах и лугах, где  они все внезапно запели,  так же
внезапно они и прекратили петь. И  Инзана увидела, что ее шар опять потерян,
и в полной тишине разносился один только смех совы. Когда Боги услышали плач
Инзаны о шаре, Они собрались вместе на  пороге и посмотрели в темноту, но не
увидели  никакого  золотого шара. И склонясь,  Они окликнули  летучую  мышь,
которая  носилась  вверх и вниз:  "Летучая  мышь, ты,  видящая все на свете,
скажи, где золотой  шар?" И летучая мышь ответила, что ничего не знает. И ни
один из  ветров  ничего не видел,  ни  одна из  птиц, и во тьме сияли только
глаза Богов,  искавших золотой  шар.  Тогда  сказал Боги: "Ты потеряла  свой
золотой шар", и Они создали из серебра луну, чтобы перекатываться по небу.
     И дитя зарыдало, и бросило луну  на лестницу, и раскололо  и сломало ее
края, и потребовало вернуть золотой шар.
     И Лимпанг Танг,  Бог  Музыки,  который  был самым  ничтожным  из Богов,
увидел, что ребенок все еще плачет о своем золотом шаре, выбрался из Пеганы,
прокрался по небу  и  обнаружил птиц всего мира,  сидящих  на  деревьях и  в
зарослях  плюща  и  перешептывающихся в  темноте. Он  расспросил их одну  за
другой  о золотом  шаре.  Некоторые  птицы  в последний  раз заметили его на
соседнем холме,  а другие - среди  деревьев, хотя  ни одна не знала, где шар
теперь.  Цапля  видела, что  он упал  в водоем,  но  дикая утка  в  каких-то
тростниках видела шар последней, когда она возвращалась домой через холмы, и
шар катился куда-то далеко.
     Наконец петух  выкрикнул,  что  он  видел  шар лежащим под  миром. Туда
Лимпанг Танг отправился на поиски, и петух указывал ему путь в темноте своим
громким криком, пока наконец  золотой  шар не был найден. Тогда Лимпанг Танг
вознесся в Пегану и отдал шар Дочери Зари, которая больше не играла с луной.
И петух и все его племя воскликнули:
     "Мы нашли его. Мы нашли золотой шар".  Снова Инзана бросила шар  вдаль,
смеясь  от  радости,  что вновь  видит  его, ее  руки взметнулись  вверх, ее
золотые волосы растрепались, и она внимательно наблюдала, куда же упадет  ее
игрушка.  Но увы! Шар с  громким всплеском упал  в великое море  и  мерцал и
мерцал,  падая, пока воды  не  сомкнулись  над ним.  И люди  по  всему  миру
сказали: "Как велика роса и как над водой поднимаются с бризами туманы".
     Но роса была слезами Дочери  Зари, и туманы были ее вздохами, когда она
сказала: "Не настанет время, когда  я снова буду играть с моим шаром, ибо он
потерян навсегда".
     И Боги  пытались успокоить  Инзану, пока она играла с серебряной луной,
но она  не слушала Их, и пошла  в слезах  к  Слиду,  туда,  где  он  играл с
блестящими парусами и  в своей огромной  сокровищнице перебирал  драгоценные
камни  и  жемчуг и разбрасывал их  по морю. И она сказала: "O Слид, чья душа
находится в море, верни мой золотой шар". И Слид  встал, смуглый, облаченный
в морские водоросли, и нырнул с последней халцедоновой ступени порога Пеганы
прямо  в океан. Там  на  песке,  среди разбитых подводных флотов и сломанных
орудий меч-рыб, скрытых в темной воде, он нашел золотой шар.
     И  поднявшись  ночью, зеленый и промокший, он принес сверкающий  шар  к
лестнице Богов и  вернул его  Инзане, отобрав у  моря;  и  из рук Слида  она
приняла  шар и подбросила его изо всех сил над  парусами и морем,  и  высоко
вознесся он над странами, которые не ведали о Слиде, а потом достиг зенита и
опустился к миру.
     Но прежде чем он упал,  Затмение выползло из  своего укрытия, бросилось
на золотой шар и сжало его челюстями.
     Когда  Инзана  увидела, что  Затмение  уносит ее  игрушку,  она  громко
позвала гром, который вырвался из Пеганы и ринулся с воем на горло Затмения,
которое выпустило золотой шар и уронило его на  землю. Но черные горы укрыли
себя снегами, и когда  золотой шар  падал к ним,  они превратили свои пики в
темно-красные рубины и озера в  сапфиры, сверкающие среди серебра,  и Инзана
увидела украшенную драгоценностями шкатулку, в  которую упала ее игрушка. Но
когда  она наклонилась, чтобы вновь  подобрать потерянное, она не обнаружила
никакой шкатулки с рубинами, серебром и сапфирами, а нашла только злые горы,
укрывшиеся  снегами  и заманившие  в ловушку  ее  золотой  шар. И  тогда она
зарыдала,  поскольку не было  никого, кто мог бы найти шар: ведь гром где-то
далеко преследовал  Затмение, а все Боги рыдали, когда Они видели ее горе. И
Лимпанг Танг, который был наименьшим из Богов, сильнее всех переживал печаль
Дитя Зари, и когда  Боги  сказали: "Играй  со своей  серебряной  луной",  он
слегка  отступил  от  остальных,  спустился  по  лестнице  Богов,  играя  на
музыкальном  инструменте, и отправился  в мир,  чтобы  отыскать золотой шар,
потому что Инзана рыдала.
     И  он бродил  по  миру,  пока  не  достиг нижних  утесов,  что стоят  у
внутренних  гор  в  душе  и сердце  земли,  где  обитает одно Землетрясение,
спящее, но и во сне пребывающее в движении, вздыхающее,  разминающее ноги  и
громко  воющее  в темноте.  Тогда  прямо  в ухо Землетрясению  Лимпанг  Танг
прошептал  слово,  которое могут  произнести  только  Боги, и  Землетрясение
припало  к его  ногам, и покинуло пещеру, в которой дремало среди  утесов, и
встряхнулось, и понеслось  вперед, и опрокинуло горы, которые скрыли золотой
шар,  и взрыло землю под  ними, и расшвыряло скалы вокруг, и скрылось  среди
камней и низвергнутых  холмов, и возвратилось, яростное и рычащее, в  сердце
земли, и там улеглось и проспало снова сотню лет. И золотой шар выкатился на
свободу, пробравшись под  расколотой землей, и возвратился назад в Пегану; и
Лимпанг Танг вернуллся домой к ониксовым ступеням и взял Дитя Зари за руку и
сказал, что  не он это сделал, а Землетрясение. С тем он и отправился сидеть
у  ног Богов.  Но Инзана пошла и погладила Землетрясение по голове,  сказав,
что темно и одиноко  в сердце земли. После того, шагая со ступени на ступень
- халцедон, оникс,  халцедон, оникс - по лестнице Богов,  она  снова бросила
золотой шар с Порога в синюю даль, чтобы радовать мир и небо, и рассмеялась,
видя его полет.
     И  далеко-далеко, у самой грани,  Трогул  перевернул  страницу, которая
была шестой по счету и  которую никто не мог  прочесть. И  когда золотой шар
пересекал  небо, чтобы мерцать над странами и  городами, к  нему приблизился
Туман.  Он  шел, склоненный,  и  темный коричневый плащ развевался у него за
спиной, и позади него кралась Ночь. И когда золотой шар катился мимо Тумана,
Ночь внезапно зарычала, прыгнула на  него и унесла. Тотчас же Инзана собрала
Богов и  сказала: "Ночь  похитила мой золотой шар,  и ни  один Бог  не может
найти его теперь, поскольку никто не может сказать, как далеко может бродить
Ночь, которая  блуждает  повсюду вокруг нас и  за пределами мироздания".  По
просьбе Инзаны все Боги сотворили звезды-факелы,  и по  всему небу понеслись
они по  следам Ночи, куда бы она ни направлялась. И однажды Слид, с Плеядами
в  руке,  почти  дотянулся  до  золотого  шара,  и  в  другой  раз  это  был
Йохарнет-Лохаи, державший вместо факела Орион, но наконец Лимпанг Танг, неся
утреннюю звезду, нашел золотой шар внизу, под миром, близко к логовищу Ночи.
     И все Боги  вместе схватили  шар, и  Ночь,  отвернувшись, бросилась  от
факелов  Богов и после  того  уползла далеко-далеко;  и все Боги с  триумфом
прошли по сверкающей лестнице Богов, хваля маленького Лимпанг Танга, который
в погоне следовал  за ночью так близко. Тогда  далеко внизу, в  земном мире,
человеческий ребенок попросил у Дочери Зари золотой шар, и Инзана прекратила
свою игру,  которая  освещала  мир и  небо,  и бросила  шар  с Порога  Богов
маленькому человеческому ребенку, который играл в нижних полях и который был
обречен на  смерть.  И  ребенок целый день  играл с золотым  шаром  внизу на
маленьких  полях, где обитали люди, и  лег спать вечером, и  положил его под
подушку, и отошел ко сну; и  никто не работал в целом мире, потому что играл
ребенок.  И  свет  золотого  шара струился из-под  подушки  и  наружу  через
полуоткрытую дверь и сиял в западном небе, и Йохарнет-Лохаи в ночи прокрался
в  комнату, и  взял шар нежно  (поскольку  он был  Богом) из-под  подушки, и
принес его назад к Инзане, озаряя ониксовые ступени.
     Но однажды Ночь схватит золотой шар,  и унесет его,  и  утащит  в  свое
логовище, и  Слид нырнет с  Порога в  море, чтобы посмотреть, там  ли шар, и
поднимется наверх,  когда  рыбаки вытянут  свои сети,  ничего не найдя, и не
обнаружит  шара среди  парусов.  Лимпанг Танг будет искать  среди птиц  и не
найдет его,  и  петух будет молчать,  и  по долинам  пойдет Умбородом, чтобы
искать среди скал. И пес Гром будет преследовать Затмение, и все Боги выйдут
на поиски  со звездами,  но не найдут шар. И люди, лишившись  света золотого
шара, больше не будут молиться Богам, которые, лишившись поклонения,  больше
не будут Богами.
     Все это скрыто даже от Богов.



     Месть Людей

     До Начала Боги разделили землю на пустоши и пастбища. Приятные пастбища
они сотворили зелеными на лике земли, они сотворили сады в долинах и заросли
вереска на холмах, но Гарзе Они предназначили стать пустошью во веки вечные.
     Когда мир вечерами возносил молитвы  Богам, и Боги отвечали на молитвы,
они  забывали  о прошениях всех  Племен Арима.  Поэтому на  людей  Арима шли
войной и гнали их из края в край, но все же не могли сокрушить.
     И  люди Арима  сотворили  себе богов,  именуя людей богами,  пока  Боги
Пеганы не вспомнят  об их  племени.  И их  лидеры, Йот и Ханет, играли  роли
богов и вели своих людей вперед, хотя все племена нападали на  них.  Наконец
они прибыли  в Гарзу, где не было иных племен, и наконец смогли отдохнуть от
войн, и Йот и Ханет сказали: "Дело сделано, и теперь Боги Пеганы наверняка о
нас вспомнят". И они  построили в Гарзе  город и  вспахали  землю, и  зелень
поднялась над пустошью, как ветер поднимается над морем, и появились в Гарзе
плоды и рогатый скот, и  зазвучало  блеяние миллионов овец. Там они отдыхали
после бегства от всех племен, и сочиняли сказки обо всех своих печалях, пока
все мужчины в Гарзе не улыбнулись, а дети не рассмеялись.
     Тогда сказали  Боги: "Земля - не место для смеха". С тем Они отправилсь
к внешним воротам  Пеганы,  туда,  где  дремал Мор, свернувшись  клубком.  И
пробудив его, Они указали на Гарзу, и Мор с воем понесся по небу.
     Той  ночью  он примчался на поля,  окружающие Гарзу, и  проскользнув  в
траве,  уселся, и впился взглядом в  огни,  и  облизнул  лапы и вновь впился
взглядом в огни города.
     Но следующей  ночью, невидимый, минуя смеющиеся  толпы, Мор  прополз  в
город.  Он  прокрадывался в дома,  заглядывал  людям в глаза,  смотрел  даже
сквозь их веки,  так  что,  когда настало утро, люди смотрели вперед, крича,
что они видят  Мор, которого  не видят  другие. И  после того люди  умирали,
потому что зеленые глаза Мора проникали в их  души. И хотя был он холодным и
влажным, все же пылал в его глазах жар,  который  выжигал души  людей. Тогда
пришли целители и люди, искусные в волшебстве, и сотворили знаки целителей и
знаки волшебников, и  лили синюю воду на травы, и пели заклятья;  но Мор все
равно полз от дома к дому и заглядывал в души людей.
     И жизни людей понеслись прочь от Гарзы; куда они  направились,  указано
во многих книгах. Но  Мор  питался светом,  который сияет в глазах людей, не
способных утолить его голод; все более  холодным и влажным становился он,  и
усиливался жар в его глазах, когда ночь за ночью он мчался по городу, больше
не таясь.
     Тогда люди в Гарзе стали молиться Богам:
     "Высшие Боги! Явите милосердие к Гарзе".
     И Боги слышали  их мольбы, но слушая, Они указывали пальцами и ободряли
Мор. И  Мор  становился  все смелее,  когда звучали  голоса  его  хозяев,  и
приближал свою морду к самым глазам людей.
     Его  не видели  люди - кроме тех,  которых он поражал.  Сначала он спал
днем, укрываясь в туманных пустотах, но когда его голод усилился, он носился
уже в лучах солнечного света, и прижимался к людям, и заглядывал через глаза
в их души, которые высыхали; в конце концов его начали смутно различать даже
те, кого он не уничтожал.
     Адро,  врач,  сидел  в  своей  палате  рядом  с  единственным зажженным
светильником, создавая в кубке  смесь, которая  должна была отогнать Мор.  И
тут в его дверь влетел сквозняк и светильник начал мерцать.
     Тогда врач вздрогнул, потому что  сквозняк был холодным, встал и закрыл
дверь,  но когда он обернулся, он увидел, как Мор подкрался к  его  смеси, а
потом прыгнул и ухватился одной лапой за  плечо Адро,  другой за его плащ, в
то время  как двумя лапами он  цеплялся за талию врача и смотрел ему прямо в
глаза.
     Два человека  шли по  улице; один сказал  другому: "Назавтра я с  тобой
выпью".  И  Мор незримо для  людей усмехнулся, обнажая мокрые зубы, и уполз,
чтобы взглянуть, будут ли на следующий день эти люди вместе выпивать.
     Путешественник, входящий в город, сказал: "Это Гарза. Здесь я отдохну".
     Но его жизнь отправилась куда дальше Гарзы после странствий этого дня.
     Все боялись Мора, и  те, кого  он уничтожал, видели его,  но  никто  не
видел  огромных силуэтов Богов при свете звезд, когда  Они наслали  на Гарзу
Мор.
     Тогда  все  люди  сбежали  из  Гарзы, и  Мор преследовал собак и крыс и
прыгал вверх на летучих мышей, когда они пролетали над ним; и трупы животных
устилали улицы.  Но скоро  он  возвратился и  погнался за  жителями Гарзы, и
садился у рек, куда они приходили напиться, вдали от города. Тогда обиталели
Гарзы вернулись назад, все еще преследуемые Мором, и собрались  в Храме Всех
Богов, кроме Одного, и спросили Высшего Пророка: "Что теперь можно сделать?"
     И пророк ответил:
     "Все Боги насмеялись над молитвой. Теперь этот грех должен быть наказан
местью людей".
     И люди замерли в страхе.
     Высший Пророк подошел к Башне под  самым  небом, на  которую устремлены
глаза всех  Богов при свете звезд. Там пред  очами  Богов он изрек:  "Высшие
Боги! Вы насмеялись над людьми. Знайте же, что  написано в древних  книгах и
обретено в пророчестве -  есть КОНЕЦ, ожидающий  Богов, которые спустятся из
Пеганы в  золотых  галеонах по  Тихой  Реке и в Тихое Море, и там Их галеоны
вознесутся в туман, и  Они больше не  будут  Богами.  И люди наконец обретут
отдых  от  насмешек  Богов  в  теплых полноводных краях, но  Боги все  равно
останутся Теми, которые  некогда были  Богами. Когда  Время,  миры  и смерть
исчезнут, не останется ничего, кроме  утомительных сожалений и Тех,  которые
некогда были Богами.
     Смотрите, Боги.
     Слушайте, Боги".
     Тогда  Боги  вскричали все вместе  и  указали  руками  на горло Высшего
Пророка. И Мор прыгнул.
     Давно погиб Высший Пророк,  и его  слова забыты людьми, но Боги еще  не
знают, воистину ли  КОНЕЦ ожидает Богов, а того, кто мог бы сказать Им,  они
уничтожили. И Боги Пеганы боятся самого страха, павшего на Богов из-за мести
людей, ибо Они не знают, когда наступит КОНЕЦ и наступит ли он вообще.



     Когда Боги спали

     Все Боги сидели в  Пегане, и  Их раб, Время, праздно  возлегал  у  врат
Пеганы, не видя ничего, достойного уничтожения; а  Они думали о мирах, мирах
огромных, округлых и сияющих, и о малых серебряных лунах. Тогда (и кто может
поведать,  когда?) Боги подняли руки,  сотворив  высший знак,  и мысли Богов
стали мирами и  серебряными  лунами.  И миры проплыли  через  ворота Пеганы,
чтобы занять  свои  места в  небе и  навеки замереть там, где предопределили
Боги.
     И  поскольку были миры округлыми и  огромными  и мерцали по всему небу,
Боги рассмеялись, и  воскликнули, и  хлопнули в ладоши. Тогда  на земле Боги
завершали игру Богов,  игру жизни и  смерти, а  в других  мирах они  творили
нечто тайное, играя в игру, которая сокрыта.
     Наконец Они перестали дразнить жизнь и смеяться  над смертью  и  громко
воскликнули в Пегане: "Не будет ли  чего-то нового? Эти четверо  так и будут
шествовать по миру во  веки  вечные, пока  наши глаза  не устанут от  мерной
поступи  Времен Года, которые  не остановятся, в то время как  Ночь и День и
Жизнь и Смерть будут мрачно возноситься и падать?"
     И  как ребенок смотрит на голые  стены  узкой хижины, так и  Боги уныло
взирали на миры, говоря:
     "Неужто не будет ничего нового?"
     И в Своей усталости Боги изрекли: "Ах! Быть молодыми снова. Ах! Обрести
еще раз обновление в сознании Мана-Йуд-Сушаи".
     И Они устало отвратили очи Свои от всех сверкающих миров и обратились к
подножию Пеганы, ибо Они сказали:
     "Может быть, миры пройдут, и мы забудем их".
     И  Боги уснули. Тогда комета сорвалась с привязи,  затмение побрело  по
небу, и внизу  на  земле вышли на охоту три порождения Смерти - Голод, Мор и
Засуха. Глаза  Голода были  зелены, и  глаза Засухи  были красны, но Мор был
слеп и поражал всех вокруг, сжимая в когтях целые города.
     Но пока  Боги спали, из-за  грани, из  темноты и неизвестности, явились
духи  болезней, три  Йози, которые  приплыли  по реке  Тишины в  галеонах  с
серебряными  парусами. Издалека  они разглядели,  что  Йам и Готам,  звезды,
которые  стоят  на  часах у  врат Пеганы, мигают  и  засыпают, и  когда  они
приблизились к Пегане,  они  обнаружили  тишину, в которой  крепко  почивали
Боги.  Йа,  Ха  и  Снирг  были  эти  три  Йози,  повелители  зла, безумия  и
жестокости. Когда они выбрались со  своих галеонов и пересекли порог Пеганы,
это стало  дурным предзнаменованием для Богов. Ибо в Пегане возлегали спящие
Боги, а в углу лежала на полу  Сила Богов, вещь из черного камня, на которой
были  высечены  четыре слова, о которых  я не смог бы ничего сказать, если б
даже обнаружил  эту вещь  - четыре слова, которых никто не ведает. Некоторые
говорят,  что  они  связаны  с пробуждением  цветка  на  рассвете, а  другие
говорят,  что они касаются  землетрясений среди  холмов, а третьи -  что они
повествуют о  смерти рыб, а четвертые  -  что  слова таковы: Власть, Знание,
Забвение и  еще одно  слово, которого не могут угадать сами  Боги. Эти слова
Йози   прочли   и  устремились  прочь  в  страхе,  что   Боги  проснутся,  и
возвратившись на свои  галеоны, потребовали грести поскорее. Так  Йози стали
Богами, обретя  Силу  Богов, и они направились к земле и достигли громадного
острова посреди моря. Там они воссели на камнях, как сидят Боги, с поднятыми
правыми руками, и хранили они Силу Богов, только никто не пришел поклоняться
им.  Туда не  приплывали  никакие корабли,  никогда не  доносились  вечерами
молитвы людей, запахи курений или крики жертв. Тогда сказали Йози:
     "Что пользы в  том,  что  мы  Боги, если никто не поклоняется нам  и не
приносит нам жертв?"
     И Йа,  Ха и  Снирг подняли паруса на серебряных  галеонах и поплыли  по
морям, надеясь пристать к берегам людей.
     И  сначала  они достигли острова,  где  обитали рыбаки; и  островитяне,
спускаясь к берегу, крикнули:
     "Кто вы такие?"
     И Йози ответили:
     "Мы три Бога, и мы желаем вашего поклонения".
     Но рыбаки ответили:
     "Здесь  мы  поклоняемся  Раму,  Грому,  и  не  станем  поклоняться  или
приносить жертвы другим Богам".
     Тогда Йози зарычали от гнева, и поплыли прочь, и странствовали, пока не
достигли   иного  берега,  песчаного,  низкого  и  пустынного.  Наконец  они
обнаружили на берегу старика и окликнули его:
     "Эй,  старик на  берегу! Мы  - три Бога, которым  следует  поклоняться,
Боги, наделенные великой силой и благосклонные к молитвам".
     Старик ответил:
     "Мы  поклоняемся Богам  Пеганы, которые довольны нашими благовониями  и
звуками наших жертв, приносимых на алтарях".
     Тогда ответил Снирг:
     "Боги Пеганы спят, и Они не проснутся от жужжания твоих молитв, которые
валяются  в  пыли на  полу Пеганы, и над Ними Сниракте, паучиха миров,  ткет
туманную сеть. И визг жертв не кажется музыкой ушам, которые закрыты сном".
     Старик ответил, стоя на берегу:
     "Если даже Древние Боги не  ответят на наши молитвы, все равно  Древним
Богам будут молиться все люди в Сиринаисе".
     Йози  направили  свои  суда  прочь  и  уплыли,  разозленные,  проклиная
Сиринаис и  Богов Сиринаиса, а  больше всего  - старика,  который  стоял  на
берегу.
     Тем не менее три  Йози по-прежнему жаждали поклонения людей, и завидели
они на третью ночь  плавания огни большого города; и приблизившись к берегу,
они увидели город песен, в  котором  все  люди  радовались. Тогда  все  Йози
уселись на своих  галеонах и искоса глянули на город, так что музыка стихла,
и  танцы прекратились, и все обернулись к морю, увидев странные силуэты Йози
под серебряными  парусами.  Тогда  Снирг  потребовал  их поклонения,  обещая
возрастание радостей, и поклялся  светом своих  очей, что он  пошлет немного
огня, чтобы прыгать по траве, преследовать  врагов этого города и изгнать их
из мира.
     Но люди ответили, что  в этих городах все поклоняются Агродуну, одиноко
стоящей  горе,  и  не  могут  поклоняться  другим богам,  даже  тем, которые
приплыли по морю на галеонах с серебряными парусами. Но Снирг ответил:
     "Конечно, Агродун - всего лишь гора, и ни в коем случае не бог".
     Но священники Агродуна пропели в ответ с берега:
     "Если не делают Агродун богом ни людские жертвы, ни свежая кровь на его
камнях, ни слабые трепетные молитвы десятков тысяч сердец, ни две тысячи лет
поклонения, ни все надежды людей, ни все упования нашей расы, - тогда вообще
нет никаких Богов, а вы - обычные моряки, приплывшие по морю".
     Тогда спросил Йози:
     "Ответил ли Агродун на молитвы?"
     И люди услышали, что сказал Йози.
     Тогда  пошли  священники  Агродуна прочь  от  берега  по крутым  улицам
города,  и  люди следовали  за  ними,  и  пересекли они  пустошь  у подножия
Агродуна, и затем сказали:
     "Агродун, если ты не наш бог, вернись и встань с теми обычными холмами,
и  возложи на себя снежную шапку, и присядь,  как они делают, опускаясь ниже
неба; но  если  мы  дали  тебе божественность за две тысячи  лет,  если наши
надежды окружили тебя  подобно плащу, то  останься и  взирай вечно на  своих
верных слуг из нашего города".
     И  дым,  который  поднимался от подножия, замер,  и повисла  тишина над
великим Агродуном; и священники возвратились к морю и сказали трем Йози:
     "Новые боги обретут наше поклонение,  когда Агродун устанет  быть нашим
богом,  или когда  в  некую ночь  он шагнет прочь  от нас и  никто не  будет
взирать свысока на наш город".
     И Йози отплыли прочь и прокляли Агродун, но не могли повредить ему, ибо
он был всего лишь горой.
     И Йози плыли вдоль побережья, пока не  достигли реки, бегущей к морю, и
они плыли по реке, пока  не добрались  до трудящихся  людей,  которые пахали
землю, сеяли и боролись с лесами. Тогда Йози обратились к  людям, работавшим
в полях:
     "Дайте нам ваше поклонение и вы обретете великое множество радостей".
     Но люди ответили:
     "Мы не можем поклоняться вам".
     Тогда откликнулся Снирг:
     "И у вас тоже есть Бог?"
     И люди ответили:
     "Мы поклоняемся грядущим годам, и мы готовим мир  к  их пришествию, как
иные люди расстилают ковры на дороге перед явлением Короля. И когда эти годы
настанут,  они  примут поклонение  расы,  которой  они не знали,  и  их люди
принесут свои жертвы годам, которые  придут потом и которые, в свою очередь,
приведут к КОНЦУ".
     Тогда ответил Снирг:
     "Богов,  которые ответят вам, не  существует.  Лучше  отдайте  нам свои
молитвы и обретите наши радости, радости, которые мы дадим вам, и когда ваши
Боги  явятся,  пусть  гневаются  -  они не  смогут наказать  вас".  Но  люди
продолжали жертвовать  свой труд  Богам, грядущим годам, превращая мир  в то
место,  в  котором могут  обитать Боги, и Йози прокляли тех  Богов  и уплыли
прочь. И  Йа, Бог зла, поклялся, что,  когда эти  годы настанут, им  следует
показать, хорошо ли отбирать поклонение у трех Йози.
     И тем не менее Йози плыли вперед, ибо они сказали:
     "Лучше быть птицами, лишенными воздуха для полетов,  чем  быть  Богами,
лишенными молитв и верующих".
     Но  там, где  небо  встречалось с океаном,  Йози  снова увидели землю и
поплыли  туда;  и   там  Йози  увидели  людей  в  странных  старых  одеждах,
исполняющих древние  обряды в земле многих храмов.  И Йози воззвали к людям,
исполнявшим древние обряды, и изрекли:
     "Мы  три Бога, весьма  сведущие в нуждах людей,  и тот, кто станет  нам
поклоняться, обретет мгновенную радость".
     Но люди сказали:
     "У нас уже есть Боги".
     И Снирг ответил:
     "И у вас тоже?"
     Люди ответили:
     "Ибо мы поклоняемся вещам, которые были,  и всем годам, которые прошли.
Они божественно помогли нам, поэтому мы воздаем им должные почести".
     И Йози ответил людям:
     "Мы - Боги настоящего, и мы воздаем за веру множеством добрых вещей".
     Но люди ответили с берега:
     "Наши Боги уже даровали нам добрые вещи, и мы возвращаем Им поклонение,
которого Они достойны".
     И Йози обратили лица к берегу и  прокляли все вещи, которые были, и все
годы, которые прошли, и отплыли прочь на своих галеонах.
     Скалистый  берег возвышался  над морем в безлюдных краях.  Туда прибыли
Йози и  нашли ни единого человека,  но  вечером  в  темноте  на  берег вышли
огромные бабуины и очень сильно заволновались, завидев суда.
     Тогда сказал им Снирг:
     "Есть ли у вас Бог?"
     И бабуины промолчали.
     Тогда сказали Йози:
     "Мы  -  те  самые  очаровательные  Боги,  которые  прекрасно  помнят  о
маленьких молитвах".
     Но бабуины только мрачно смотрели на Йози и не  собирались ни одного из
них провозгласить Богом.
     Один сказал,  что молитвы мешают  поеданию орехов. Но  Снирг наклонился
вперед и  что-то прошептал,  и  бабуины упали на  колени и  сжали  руки, как
сжимают люди, и бормотали молитвы  и говорили друг другу,  что  это  Древние
Боги, и воздавали Йози почести  - ибо Снирг прошептал им в уши, что если они
будут  поклоняться Йози, он сделает их людьми. И бабуины  поднялись с колен,
их  лица  стали более  гладкими и руки стали немного короче. Они скрыли свои
тела одеждой, и впоследствии умчались прочь от скалистого берега и смешались
с людьми. И люди не могли  отличить их  от себе подобных, поскольку  их тела
были телами людей, хотя их души еще оставались душами животных, и их молитвы
возносились к Йози, духам болезни.
     И владыки зла, ненависти и безумия приплыли назад на свой остров в море
и уселись на берегу, как сидят Боги, с поднятыми  правыми руками; и вечерами
грязные молитвы бабуинов окружали их и пачкали камни.
     Но в Пегане наконец пробудились Боги.




  Обитатели Ярнита

     Обитатели Ярнита  считают,  что  ничего  не  было,  пока Йарни  Заи  не
взмахнул рукой. Йарни Заи, говорят они, принял облик человека, но он огромен
и сложен из  скал. Когда он поднял руку, все камни,  катавшиеся под Куполом,
имя которому небо, собрались вместе вокруг Йарни Заи.
     О других  мирах они не говорят ничего, но считают, что  звезды  - глаза
всех прочих Богов,  которые  наблюдают за  Йарни  Заи  и смеются,  поскольку
превосходят его, хотя они не собрали вокруг себя никаких миров.
     Все же,  хотя они и больше, чем Йарни Заи,  и хотя они смеются над ним,
когда они беседуют друг с другом под Куполом, они говорят о Йарни Заи.
     Не слышит бесед Богов никто, кроме самих  Богов,  но  обитатели  Ярнита
расказывают,  как их  пророк  Ираун,  находясь в песчаной  пустыне Азракхан,
услышал однажды эти разговоры и узнал таким образом, как Йарни Заи отделился
от всех прочих Богов, дабы облачиться в камни и создать мир.
     Воистину, во всех легендах говорится, что в конце долины Йодет, где она
исчезает среди черных утесов, восседает у подножия горы колоссальная фигура,
очертаниями  подобная  человеку с поднятой правой рукой,  но более огромная,
чем сами холмы. И  в Книге Тайн, которую пророки  хранят  в Храме, стоящем в
Ярните, записана  история сотворения мира  в том виде, в каком Ираун услышал
ее, когда Боги беседовали, застыв над Азракханом.
     И всякий, кто  прочтет  эту книгу, узнает, как  Йарни Заи  собрал  горы
вокруг себя  подобно плащу и как он сложил  мир  внизу.  Не сказано в книге,
сколько лет Йарни Заи сидел, облаченный в камень, в конце долины Йодет, в то
время как не было в целом мире ничего, кроме камней и Йарни Заи.
     Но  однажды явился другой Бог, прошедший по камням через весь мир, и он
бежал, как бегут облака  в дни шторма, и  когда он примчался в долину Йодет,
Йарни Заи, сидя у подножия горы с поднятой правой рукой, выкрикнул:
     "Чем занят ты, бегущий по моему миру, и куда ты направляешься?"
     И новый Бог ничего не ответил, он мчался  все вперед, и когда он бежал,
налево и направо от него на все камни мира Йарни Заи падало нечто зеленое.
     Так новый Бог бежал по всему миру и делал его зеленым - весь мир, кроме
долины, где Йарни Заи чудовищно восседал у подножия горы, и кроме  некоторых
стран, в которых Крадоа, засуха, ужасно буйствовала в ночи.
     Далее в книге говорится, что прибыл еще один Бог, быстро примчавшийся с
востока,  так  же  стремительно, как первый, обратив  лицо  к  западу  и  не
собираясь останавливаться; и что он протягивал обе руки  в разные стороны, и
налево, и направо; и когда он бежал, весь мир становился белым.
     И Йарни Заи выкрикнул:
     "Чем занят ты, мчащийся по моему миру?"
     И новый Бог ответил:
     "Я приношу миру снег  - белизну, отдых  и неподвижность". И он замедлил
бег потоков и возложил руку  даже на голову  Йарни Заи и  заглушил все звуки
мира,  пока  не осталось  ни единого звука  во  всех  странах, кроме дыхания
нового Бога, который принес снег, бегом пересекая равнины.
     Но два новых Бога вечно преследовали друг друга по всему миру, и каждый
год  они  снова  пробегали  по тому же пути, пересекая долины и холмы  перед
Йарни Заи, чья поднятая рука собрала мир вокруг него.
     И кроме того,  самые набожные могут прочесть, как все животные пришли в
долину Йодет к горе, где отдыхал Йарни Заи, сказав:
     "Дай нам свободу жить, быть львами, носорогами и кроликами и бродить по
свету".
     И  Йарни  Заи  даровал  животным  свободу,  чтобы  они  стали   львами,
носорогами и  кроликами, всеми  другими  животными, и бродили по  свету.  Но
когда  они  все  ушли,  он  отпустил  и  птиц,  чтобы  они  стали птицами  и
отправились в небо.
     И потом пришел в ту долину человек, который сказал:
     "Йарни Заи, ты сотворил животных  в своем мире. O Йарни Заи, пусть  там
будут и люди". Так Йарни Заи создал людей.
     Так  остались  в мире Йарни  Заи,  два странных Бога,  которые принесли
зелень и рост, белизну и неподвижность, животные и люди.
     И Бог зелени преследовал Бога  белизны, и Бог белизны  преследовал Бога
зелени, и люди преследовали животных, и животные преследовали людей. А Йарни
Заи сидел не  двигаясь у подножия горы с поднятой правой рукой. Но обитатели
Ярнита говорят, что, когда рука Йарни Заи опустится, мир исчезнет  у него за
спиной, как отброшенный человеком  плащ. И Йарни  Заи,  больше не облаченный
миром, возвратится в пустоту под Куполом  среди звезд, как ныряльщик, ищущий
жемчуг, опускается вниз с кораллового острова.
     И  записано в историях  Ярнита древними писцами,  что прошел  в  долине
Ярнита  год,  который не принес с  собой ни капли дождя; и  Голод из далеких
пустошей, обнаружив, что  в Ярните стало сухо и приятно,  прополз по горам и
по их отрогам и расположился на краю полей Ярнита.
     И обитатели  Ярнита,  трудившиеся на полях,  встретили  Голод, когда он
поедал зерно и  преследовал рогатый скот, и они  поспешно вытянули  воду  из
глубоких  колодцев и выплеснули  ее на сухой серый мех Голода и отогнали его
назад в горы.
     Но на следующий день, когда его  мех снова  высох, Голод  возвратился и
пожрал еще больше зерна  и  преследовал  рогатый  скот далее, и  снова  люди
отогнали его назад. Но снова  Голод возвратился,  и настало время, когда  не
осталось больше воды в колодцах, чтобы отгонять  Голод, и  он пожирал зерно,
пока не уничтожил все; и рогатого скота, который он преследовал, становилось
все меньше. И Голод подходил  ближе, подходил к  домам  людей, вытаптывал их
сады по ночам и даже подползал  к самым дверям. Наконец рогатый скот  больше
не мог  спасаться бегством, и одно за другим Голод брал животных  за горло и
тянул  их вниз, а ночами он  рылся в  земле, уничтожая даже  корни  вещей, и
приходил,  и заглядывал в  двери, и отскакивал,  и заглядывал в  двери  чуть
подальше, но все же не осмеливался войти, поскольку боялся, что у людей есть
вода, которая коснется его сухого серого меха.
     Тогда обитатели  Ярнита  взмолились  Йарни  Заи,  который  восседал  на
дальнем  конце долины; ночью и днем они  просили  отозвать  Голод, но  Голод
сидел  и  ворчал от  удовольствия  и  уничтожал рогатый скот и наконец  стал
забирать в пищу людей.
     И в историях повествуют, как  он поначалу убивал детей, потом осмелел и
обратил  внимание на женщин, пока наконец не стал хватать за  горло  мужчин,
когда они трудились на полях.
     Тогда сказали обитатели Ярнита:
     "Кто-то должен возложить наши молитвы к ногам Йарни Заи; ибо вечерами в
мире звучит множество молитв, и  может быть, Йарни Заи, когда он слышит весь
плач  земли,  когда  молитвы вечерами падают к его ногам,  не  заметил среди
этого множества молитв обитателей Ярнита. Но если пойти и сказать Йарни Заи:
"Есть небольшая  складка на  внешней стороне твоего плаща, люди  называют ее
долиной Ярнита, где  Голод более  могуществен, чем Йарни Заи", - может быть,
тогда он вспомнит о нас на мгновение и отзовет свой Голод".
     Но люди боялись идти, видя, что они были всего лишь людьми, а Йарни Заи
был Богом всей земли, и путь был  далек и труден. Но той  ночью  Хотран  Дат
услышал, как  Голод  скулит возле его дома и скребется в его  двери; поэтому
ему показалось, что лучше сгинуть пред очами Йарни Заи, чем снова  заслышать
скулеж этого Голода.
     Так что на  рассвете Хотран  Дат  уполз, все  еще страшась  услышать за
спиной дыхание Голода,  и отправился  в путешествие  в том направлении, куда
указывали могилы людей. Ибо  людей в Ярните хоронили, обратив их ноги и лица
к Йарни Заи, чтобы он мог обратиться к ним в ночи и призвать их к себе.
     Так целый день Хотран Дат следовал  по дороге  могил.  Говорят, что  он
даже  путешествовал в  течение трех дней и ночей, и только могилы  вели его,
поскольку они указывали на Йарни Заи там,  где весь мир клонится к Йодету, и
на большие черные камни, которые лежат  ближе всего  к  Йарни Заи, собранные
вместе  в  кучи. Он шел, пока не  достиг  двух больших черных  столбов  и не
увидел  за ними камни, сложенные в узкой темной долине. И он понял, что  это
Йодет. Теперь он больше не спешил, но спокойно шел по долине, не осмеливаясь
нарушить тишину, ибо он сказал:
     "Конечно, это  - тишина Йарни Заи, которая окружала  его прежде, чем он
облачился в камни".
     Здесь, среди камней, которые первыми собрались на зов Йарни Заи, Хотран
Дат ощутил  подлинный, безграничный ужас, но все  же он шел вперед ради всех
людей  и  еще  потому, что знал: каждый час  в некой  темной  комнате трижды
встречались  Смерть и Голод, чтобы  произнести хором два слова: "Это Конец".
Но когда рассвет сделал все  черное серым,  он достиг  конца  долины, и даже
коснулся ноги Йарни Заи, но не видел его, поскольку Бог был сокрыт в тумане.
Тогда Хотран Дат испугался, что  он не сможет заглянуть Богу  в глаза, когда
будет возносить  свои мольбы. Но  приложившись  лбом к  ноге  Йарни  Заи, он
помолился о людях Ярнита, сказав так:
     "O Повелитель Голода  и  Отец Смерти,  есть место в  сотворенном  тобой
мире, которое люди называют Ярнитом, и там люди умирают до срока, который ты
назначил,  минуя Ярнит. Быть может, Голод восстал  против тебя,  или  Смерть
нарушила  установленные границы. O Владыка Мира, прогони Голод,  как  моль с
плаща твоего, чтобы  Боги по ту сторону,  взирая  на тебя, не сказали -  это
Йарни Заи, и вот! - Его плащ изодран".
     И  в  тумане  никакого  знака  не  подал  Йарни Заи.  Тогда Хотран  Дат
взмолился, чтобы Йарни Заи  сделал какой-нибудь знак  своей поднятой  рукой,
дабы проситель мог узнать,  что  его  мольбы  услышаны. В страхе и тишине он
ждал,  пока  туман,  который  скрывал  фигуру,  поднимался  вверх  вместе  с
рассветом.  Безмятежно  возносящийся   над  горами  Бог  размышлял  о  мире,
молчаливый, с поднятой ввысь правой рукой.
     Что Хотран Дат разглядел на лице Йарни  Заи - о том  не поведал ни один
рассказчик, как и о  том,  возвратился ли он в  Ярнит  живым и здоровым;  но
записано, что он  сбежал  и никто  с тех  пор  не созерцал  лика  Йарни Заи.
Некоторые говорят, что он увидел на лице такое выражение,  которое пробудило
ужас  в  его  душе, но в Ярните полагают, что он нашел следы резной работы у
ног  огромной  фигуры  и постиг  таким образом,  что Йарни Заи был  сотворен
руками людей, а потом спустился в  долину, крича: "Нет никаких Богов, и весь
мир погиб". И надежда покинула его вместе со всеми жизненными целями. Позади
него, неподвижная,  освещенная  восходящим  солнцем,  восседала колоссальная
фигура  с поднятой ввысь правой рукой, сотворенная человеком по его образу и
подобию.
     Но   обитатели  Ярнита  рассказывают,   как  Хотран  Дат   возвратился,
задыхаясь, в свой город, и поведал людям, что нет никаких Богов и что Ярниту
нечего надеяться на помощь Йарни Заи. Тогда обитатели  Ярнита, узнавшие, что
Голод  послан  не Богами, восстали  и начали бороться  с Голодом.  Они  рыли
глубокие колодцы, и  убивали козлов высоко в горах Ярнита,  и отправлялись в
дальний путь, и  собирали  стебли травы там,  где она  еще  росла, чтобы мог
выжить скот.
     Так они боролись с Голодом, ибо они сказали: "Если Йарни Заи не Бог, то
нет  в Ярните  никого  могущественне людей, и кто такой Голод, чтобы скалить
зубы на властелинов  Ярнита?" И они сказали: "Если никакой  помощи не пришло
от Йарни Заи, тогда не будет нам другой помощи, кроме наших собственных сил,
и мы станем богами Ярнита и  спасем  Ярнит, окружающий нас, или погубим его.
Все  в  нашей воле".  И  многие покорились  Голоду, но  другие подняли руки,
сказав: "Это  -  руки Богов", и  гнали Голод  прочь, пока он не оставил дома
людей  и рогатый скот. И  все равно люди  Ярнита преследовали  его, пока над
жаром битвы не зазвучал вечером миллион слабых шепотов далекого дождя. Тогда
Голод с воем обратился в бегство по направлению к горам и горным хребтам,  и
стал всего лишь частью легенд Ярнита.
     Тысяча лет пронеслась  над могилами тех, кто погиб в  Ярните от Голода.
Но  обитатели Ярнита все  еще  молятся Йарни  Заи, вырезанному человеческими
руками по  образу и подобию человека, поскольку  они  говорят:  "Может быть,
просьбы, с которыми  мы обращаемся  к Йарни Заи, вознесутся куда-то вверх от
его образа,  подобно туманам на рассвете,  и  где-нибудь они найдут  наконец
других Богов или  того Бога, который восседает позади тех других,  о которых
не ведают наши пророки".



     Во имя Богов

     Немало  историй сложено о великих войнах Трех  Островов и  о  том,  как
герои древних  времен  гибли  один  за  другим. Но  нет  рассказов  о  днях,
миновавших  до  начала  древних  времен  и  о том,  как  обитатели  островов
задумались о войне, когда все они  на своей земле  пасли яков и овец и вялый
мир скрывал  тенью своей  те  острова  в дни  до  старых  времен. Ибо  тогда
обитатели  Островов играли, как дети, у ног Случая и не было у них ни Богов,
ни мыслей о войне.  Но моряки, заброшенные странными ветрами  к тем берегам,
которые они называли Счастливыми Островами, и обнаружившие счастливых людей,
у  которых  не  было Богов, сказали, что люди  станут еще  счастливее,  если
узнают Богов и будут сражаться  во имя Богов и оставят свои имена в истории,
и наконец умрут с именами Богов на устах. И обитатели островов встретились и
сказали:
     "Животных  мы знаем, но слушайте!  - эти моряки говорят  о ком-то,  кто
существует за пределами нашего знания, как мы существуем для животных. И эти
существа используют нас для своего удовольствия, как мы используем животных,
но все же они  способны ответить  на обычную  молитву, вознесенную вечером у
очага,  когда  человек возвращается  с  пахотного поля. Нужно ли нам  теперь
искать этих Богов?"
     И некоторые сказали:
     "Мы владыки  Трех Островов и никто не  станет беспокоить нас, и пока мы
живем, мы ищем процветания, а когда мы умираем, наши  кости покоятся в тиши.
Так не  будем  же  искать  тех, кто может  затмить  нас на Трех Островах или
потревожить наши кости, когда мы умрем".
     Но другие сказали:
     "Молитвы,  которые шепчет  человек, когда настает засуха  и гибнет весь
рогатый   скот,  возносятся   незамеченными  к  беспечным  облакам,  и  если
где-нибудь  там  существует кто-то,  принимающий  молитвы,  следует  послать
людей, чтобы  отыскать его и сказать:  "На Трех Островах,  иногда называемех
моряками  Счастливыми  Островами  (эти  острова  лежат  в Центральном  Море)
обитают люди, которые  часто молятся, и было  сказано нам,  что вам  приятно
поклонение людей,  и ради этого ответьте  на  наши молитвы.  Это говорим мы,
путешественники с Трех Островов".
     И обитатели  Островов были  очарованы мыслью о  странных  созданиях, не
людях и не животных, которые вечерами отвечают на молитвы.
     Поэтому они послали людей на парусных судах,  чтобы  пересечь  море и в
безопасности достичь далекого берега, путь к  которому указал  Случай. Потом
по холмам и долинам на поиски  Богов отправились три человека, и их товарищи
пришвартовали  корабли  и  ждали на берегу.  И  те,  которые  искали  Богов,
следовали в течение  тридцати ночей по пути, указанному молниями  в небе над
пятью горами, и когда они достигли вершины последней горы, они увидели внизу
долину, и что же! - они увидели Богов. Ибо там восседали Боги, каждый из них
сидел на мраморном холме, опершись локтем  на колено, а подбородком на руку;
и все Боги улыбались.  И под ними были армии маленьких  людей, и у ног Богов
они сражались друг с другом и убивали  друг друга ради Богов и во славу имен
Богов. И  рядом с ними  в  долине  пылали города, которые они возвели своими
руками, пылали во  славу Богов, пока сами  они умирали в честь Богов; а Боги
смотрели вниз и улыбались.
     И над долиной возносились людские мольбы,  и  здесь и там Боги отвечали
на эти мольбы,  но чаще  Они  насмехались над молящимися.  И все  это  время
умирали люди.
     Те, которые  в поисках Богов приплыли с Трех Островов, увидев все  это,
остановились на вершине горы, чтобы Боги не могли  разглядеть  их. Потом они
отползли  немного назад, все  еще лежа,  и шепотом  посоветовались, а  затем
наклонились пониже и  бросились бежать, и мчались по горным склонам двадцать
дней и снова  вернулись  к  своим товарищам, ожидавшим  на берегу.  Товарищи
спросили  их, увенчались ли поиски успехом или неудачей, и эти трое ответили
только:
     "Мы видели Богов".
     И натянув паруса,  суда  понеслись назад по  Центральному  Морю и вновь
пристали к  берегам  Трех Островов, где  покоятся ноги  Случая,  и странники
сказали:
     "Мы видели Богов".
     Но правителям  Островов они сказали, как Боги обращали людей в стада; и
они возвратились к прошлому и снова стали  достойными  гражданами Счастливых
Островов, и были  более внимательны  к своему скоту после того, как повидали
Богов, использующих людей.
     Но Боги, блуждая  по  Своей долине  и  разглядывая склоны великой горы,
завидели однажды утром следы этих  трех людей. Тогда Боги склонили лица  над
следами, и наклонясь вперед, бросились  в погоню и еще до вечера того же дня
достигли берега,  где  люди  оставляли корабли,  и увидели следы кораблей на
песке, и  пробрались далеко в море, но  все же ничего  там не разглядели.  К
несчастью  для  Трех  Островов,  нашлись  там люди, которые, услышав рассказ
путешественников, сами отправились взглянуть на Богов. Они в ночи примчались
на кораблях к острову, и когда Боги отступали к холмам, Они увидели там, где
океан встречается с небом, полные белые  паруса тех, которые в зловещий день
отправились на поиски Богов. Тогда на некоторое время люди тех Богов  обрели
покой, в  то время как Боги скрылись за  горой,  ожидая  путешественников со
Счастливых  Островов. А путешественники  достигли  берега и  причалили  свои
корабли, и послали шестерых  к  горе, о которой им  рассказали. Но они после
многих дней возвратились, не видя  Богов, видя только дым,  возносящийся над
сожженными городами, и стервятников, которые парили в небе  вместо ответа на
молитвы. И  все они  снова  направили свои  суда  в море, подняли  паруса  и
достигли  Счастливых Островов. Но на расстоянии за кораблями следовали Боги,
пробиравшиеся  через море, чтобы добиться поклонения островов.  И на  каждом
острове  из  трех  Боги  явились  в различной  одежде и облике,  и  всем они
сказали:
     "Оставьте ваши стада. Идите и сражайтесь во имя Богов".
     И с одного из островов все люди сели на корабли, чтобы бороться во  имя
Богов, которые шествовали  по  острову в обличье королей. И люди прибыли  на
другой остров, чтобы  бороться  за Богов,  которые здесь  бродили  по  земле
подобно скромным людям в нищенском тряпье; и люди третьего острова сражались
во имя Богов, которые были покрыты волосами как животные; и много сверкающих
глаз и рогов было на их лбах. Но о том, как эти люди сражались, пока острова
не стали пустынными, но воистину прославленными, и все во имя Богов, - о том
написано множество историй.



     Ночь и Утро

     Однажды в гавани Богов  над полями сумерек Ночь, блуждая в одиночестве,
внезапно столкнулась с Утром. Тогда Ночь стянула с лица плащ из темных серых
туманов и сказала:
     "Взгляни, я - Ночь".
     И  они вдвоем уселись в той гавани  Богов, а Ночь  поведала  невиданные
истории  о  древних таинственных  происшествиях в  темноте. И  Утро сидело и
удивлялось, пристально вглядываясь в лик Ночи, увенчанный звездами.
     И Утро рассказало, как  дожди над Шамартисом  скрывали равнины, но Ночь
поведала, как Шамартис во тьме был охвачен  бунтом, с кутежом и пьянством  и
королевскими байками, пока все  владыки  Мината не  ополчились против этого.
Тогда погасли огни и раздался шум оружия, а потом настало Утро.
     И  Ночь  рассказала, как  Синдана, нищий, увидел  во  сне, что  он  был
королем,  и Утро  поведало,  как  Синдана внезапно  повстречал в  поле целую
армию, и как он приблизился к воинам, считая себя королем, и  армия поверила
ему, и Синдана  теперь  правит Мартисом  и Таргадридесом,  Динатом,  Заном и
Тумеидой.  И более всего Ночи хотелось поведать об Ассарнисе, руины которого
-   скудные  воспоминания   у   края   пустыни,   но   Утро   рассказало   о
городах-близнецах Нардисе  и  Тимауте,  которые повелевали равниной.  И Ночь
поведала о том ужасном,  что обнаружил Минандес, когда он  шел  в темноте по
своему городу. И потом за  спиной царственной Ночи раздался шепот:  "Поведай
Утру ЭТО". И  тогда Ночь рассказала, и тогда Утро удивилось. Ночь заговорила
и   рассказала,   что  содеяли   мертвые,   когда  они   вошли   в  темноту,
предводительствуемые Королем, который некогда вел их на битву. И Ночь знала,
кто убил Дарнекса и как это было сделано.
     Более того, она поведала, почему эти семь Королей мучали Сидатериса,  и
что Сидатерис сказал в самом конце, и как Короли ушли, и как подошли к концу
их жизни.
     И Ночь рассказала, чья кровь запятнала мраморные ступени, которые ведут
к храму в Озане, и почему череп в этом  храме увенчан золотой короной, и чья
душа  досталась волку,  который воет во тьме  за городом. И Ночь знала, куда
уходят тигры из пустыни Иразиан и где они  встречаются вместе, и кто говорит
с ними, и что он говорит и почему.  И  она открыла, почему человеческие зубы
оставили след на железном стержне в больших воротах, которые раскачиваются у
стен  Мондаса, и кто в темноте  вышел в  одиночестве из болота и  потребовал
аудиенции  у Короля  и  поведал  Королю  ложь,  и  как  Король, поверив лжи,
спустился в хранилища дворца и нашел  там только жаб и змей, которые и убили
Короля.
     И  она рассказала, что творится в башнях дворца  в тишине,  и вспомнила
заклятие, посредством которого человек мог  направить свет луны прямо в душу
своего противника. И Ночь  говорила о  лесах и о  движении теней, и о мягких
шагах, и  о загадочных взглядах, и  о  страхе,  который таится за деревьями,
принимая форму некой твари, присевшей перед прыжком.
     Но далеко  под  той гаванью  Богов, внизу на  земле,  пик  горы Мондана
взглянул  Утру в глаза и забыл о преданности  Ночи, и один за другим меньшие
холмы  у  колен Монданы приветствовали Утро. И  все  это время  на  равнинах
возникали силуэты городов,  вырисовываясь из сумрака. И Конгрос  стоял вдали
со  всеми его башенками, и крылатой фигурой Поэзии, вырезанной  на восточных
вратах,  и  приземистой фигурой  Жадности, вырезанной на западных; и летучие
мыши  начали  уставать  от  метаний  вверх и  вниз  по  улицам,  и совы  уже
возвратились домой. И  темные  львы  возвратились  с  равнины  назад в  свои
пещеры. Не сияла еще  роса на паучьих сетях, не звучали еще голоса насекомых
или  дневных птиц, и все долины  еще хранили совершенную  преданность своему
Божеству - Ночи. И все же земля готовилась к пришествию другого правителя, и
королевство  за  королевством  она ускользала от Ночи,  и шествовали  сквозь
людские  сны миллионы герольдов, которые  возвещали с голосом  петуха: "Ура!
Утро  следует  за нами". Но  в той гавани Богов над  полями сумерек  бледнел
вокруг  главы  Ночи венок  из звезд,  и все более заметной становилась метка
власти над  бровями Утра. И  в  момент, когда костры побледнели и серый  дым
растаял в небе, и верблюды почуяли рассвет, Утро внезапно позабыло про Ночь.
И Ночь, завернувшись в свой темный плащ, убралась  из беседки Богов прочь, в
края мрачных призраков; а Утро протянуло руку к туманам, и подняло их вверх,
и обнажило землю, и разогнало тени, которые последовали за Ночью. И внезапно
тайна покинула  призрачные силуэты, и  старое очарование исчезло, и  вдаль и
вширь над всеми концами земли воцарился новый блеск.



     Ростовщичество

     Обитатели  Зону  считают,  что  Ян  -  это  Бог,  восседающий,  подобно
ростовщику,  на  куче   маленьких  блестящих  драгоценных  камней  и  всегда
цепляющийся за свои сокровища обеими руками. Они немногим больше, чем  капля
воды  -  эти  сверкающие драгоценные  камни, которые скрыты  в когтях Яна, и
каждый  драгоценный  камень  - жизнь.  Люди в  Зону говорят,  что земля была
пуста, когда Ян задумал свой план, и не  было на земле никакой жизни.  Тогда
Ян привлек  к  себе тени,  которые  обитали за  Гранью,  которые не знали ни
радостей, ни печалей, которые появились  за Гранью до  рождения Времени.  Ян
соблазнил их, показав свою  кучу драгоценных камней; и в  драгоценных камнях
был свет, и зеленые поля блестели в них,  и были там отблески синего  неба и
осколки водной  глади,  и  были  там  призраки  маленьких  садов, цветущих в
тропических краях.  И некоторые камни таили в себе ветры небес,  а некоторые
приоткрывали  небесный   свод,   раскинувшийся  над   бесконечной  пустынной
равниной, где травы  гнутся на ветру. Но драгоценные камни, которые менялись
сильнее всего, таили в  центре вечно меняющееся море. Тогда тени заглянули в
Жизнь и увидели зеленые поля, и море, и землю, и сады земли. И Ян сказал:
     "Я дам всем  вам  взаймы  Жизнь, и Вы  можете делать  с ней что  угодно
согласно Положению Вещей, и  каждый из вас в зеленых полях и в садах получит
в прислужники тень,  и за все это вы должны отполировать эти Жизни  опытом и
огранить их грани с вашими печалями, и в конце снова возвратить их мне".
     И тени согласились, что они получат сверкающие  Жизни и возьмут в слуги
тени,  и  это стало  Законом. Но тени, обретя свои Жизни, отбыли и явились в
Зону и в другие страны; и там они полировали опытом Жизни Яна, и ограняли их
человеческими печалями, пока Жизни не заблистали вновь. И когда они увидели,
что новые сцены  замерцали в этих Жизнях, и города, паруса и  люди появились
там, где прежде были только зеленые поля и море, тогда Ян-ростовщик напомнил
об  их сделке.  Когда  люди добавляли  к  своим  Жизням сцены, которые  были
приятны Яну,  он  молчал,  но  когда они добавляли нечто, неприятное Яну, он
брал с них пошлину горя, потому таков был Закон.
     Но люди  забыли о ростовщике, и появилось требование  хранить  мудрость
Закона, который гласил, что после того, как их  труд, который они  потратили
на огранку Жизней, был завершен, эти Жизни должны  принадлежать им; так люди
обретут покой после тяжелого труда и напряженной работы и уменьшат или вовсе
уничтожат  свои горести. Но как  только Жизнь начинала  сиять опытом  многих
вещей, большой и  указательный  палец Яна внезапно смыкались  над Жизнью,  и
человек становился тенью.
     Но далеко за Гранью тени сказали:
     "Мы  тяжко трудились для Яна, и  собрали печали мира,  и  заставили его
Жизни сиять,  а Ян ничего не сделал для нас. Лучше  бы мы остались там,  где
нет никаких забот, и парили бы за Гранью".
     И  тени  испугались,  что  они когда-нибудь еще  соблазнятся  показными
обещаниями и станут жертвами ростовщика Яна, который всех превзошел в знании
Закона. Только Ян сидит  и не улыбается,  наблюдая,  как  растет  его  запас
драгоценностей. И  не  питает  он  жалости  к бедным теням,  которых обманом
выманил из тихого обиталища и принудил трудиться в облике людей.
     И  Ян  соблазняет  все больше теней  и  посылает их, дабы  раскрашивать
принадлежащие ему Жизни,  выпуская старые Жизни вновь,  чтобы сделать их еще
ярче; и иногда  он дает тени  Жизнь, которая некогда принадлежала  королю  и
посылает ее на землю играть роль нищего, а иногда  он посылает Жизнь  нищего
играть роль короля. Какое дело Яну до всего этого?
     Те, которые постигли мудрость Закона, обещали людям Зону, что их Жизни,
в которых они трудились, будут принадлежать им всегда. И все-таки люди  Зону
боятся, что Ян могущественнее и что он лучше знает Закон.
     Кроме  того,  было  сказано: настанет час, когда  богатство Яна  станет
именно таким,  как  он мечтал.  Тогда  Ян  оставит землю в покое и не станет
больше  беспокоить тени, но будет  сидеть  и  злорадствовать с  непристойной
усмешкой, оберегая  свой запас  Жизней, ибо его душа  - душа ростовщика.  Но
другие говорят, и они клянутся,  что это истинно: есть Древние Боги, которые
куда  могущественнее  Яна,  Боги, которые сотворили  Закон,  изученный Яном,
Боги, которые однажды заключат с Яном сделку, и она окажется для Яна слишком
трудна. Тогда Ян будет блуждать в одиночестве, став обычным забытым Богом, и
возможно, в некой проклятой земле ему придется торговаться с дождем за каплю
воды, поскольку его душа - душа ростовщика.
     А Жизни... Но кто ведает Древних Богов и кто может постичь Их волю?



     Млидин

     На склоне забытых  лет  Боги  восседали  на Моура  Нэват  над Млидином,
удерживая свою лавину на привязи.
     Повсюду  в  Среднем  Городе  стояли  Храмы  городских  жрецов,  и  сюда
шествовали все жители  Млидина,  чтобы принести им дары, и вошло в обычай  у
жрецов Города вырезать  Богов  для Млидина. Поскольку в отдельной комнате  в
Храме  Илда  посреди  храмов,  которые  стояли  в  Среднем  Городе  Млидина,
возложили  книгу,  называемую  Книгой  Прекрасных Устройств,  написанную  на
языке,  который ни один человек не  мог прочесть,  написаннную очень  давно,
дабы поведать, как человек может создать для  себя  Богов, которые не станут
буйствовать или мстить маленьких людям. И все жрецы пытались  прочесть Книгу
Прекрасных Устройств, и все они стремились создать благожелательных Богов, и
все  Боги,  которых  они сделали, отличались друг от друга, только их  глаза
были всегда обращены на Млидин.
     Но на  Моура Нэват в течение всех забытых  лет  Боги  ждали,  пока люди
Млидина  не вырежут  из камня сотни Богов. Никогда  не обрушивалась  с Моура
Нэват  на Млидин молния, никогда не случалось  неурожая  или дурного улова в
море, только  Боги  на  Моура Нэват  сидели и улыбались.  Обитатели  Млидина
говорили: "Йома - Бог". И Боги сидели и улыбались.
     И после забвения Йомы и прошествия многих лет  люди сказали: "Зунгари -
Бог". И Боги сидели и улыбались.
     Тогда   на  алтаре  Зунгари  священник  поставил   приземистую  фигуру,
высеченную  из пурпурного агата, сказав: "Йазун -  Бог". А Боги все сидели и
улыбались.
     У ног Йону, Базуна,  Нидиша и  Сандрао  склонялись обитатели Млидина, и
все равно Боги сидели, удерживая свою лавину на привязи над городом.
     Потом на закате настала великая  тишина  наверху, и Моура Нэват все еще
был укрыт сверкающим снегом, и в раскаленный город неслись  прохладные бризы
с  его  благожелательных склонов.  Тогда  Тарси Зало, высший пророк Млидина,
вырезал  из большого сапфира сотого городского Бога, и тут же на Моура Нэват
Боги  склонили головы,  сказав:  "Чаша позора теперь  переполнилась". И  они
больше не смотрели на Млидин и больше не удерживали лавину на привязи, и она
с воем понеслась вниз.
     Над Средним  Городом Млидин  теперь лежит огромная  куча  камней, и  на
камнях построен новый город, в котором  обитают люди, не ведающие  о  старом
Млидине.  А Боги все  еще восседают  на Моура Нэват. И в  новом  городе люди
поклоняются высеченным из  камня Богам, и число Богов, которых они создали -
девяносто и  еще девять. И я, пророк,  нашел замечательный камень и иду ныне
придать ему сходство с божеством, пред которым мог бы пасть ниц весь Млидин.



     Южный Ветер

     Целую вечность  назад два игрока  сели, чтобы разыграть  партию, и  они
сделали Богов фигурками  для своей игры, а игровым полем они сделали небо от
края  до края,  где  клубится  пыль; и  каждое  пятнышко пыли  было миром на
игровой доске. И  игроки были одеты, а их лица скрыты, и одежды и вуали были
схожи,  и  звались  они Судьба  и Случай. И пока они  играли  в свою игру  и
передвигали  Богов  сюда  и туда  по доске, вздымалась пыль, и сияла в свете
глаз игроков, который проникал сквозь вуали.
     Тогда сказали Боги: "Взгляните, как Мы смешиваем пыль".
     По воле случая  или  по воле судьбы  (кто знает?)  Орд, пророк, однажды
ночью увидел Богов, когда Они шагали  по  колено в  звездах. Но когда пророк
воздавал  Им  почести, он увидел, как  игрок,  казавшийся  огромным  над  Их
главами, протянул  руку, чтобы сделать свой ход.  Тогда Орд, пророк,  понял.
Если  бы  он  промолчал, все  могло еще сложиться  хорошо  для Орда, но  Орд
отправился по земле, выкрикивая всем  людям: "Есть власть превыше Богов".  И
Боги услышали это. Тогда  сказали  Они: "Орд  видел". Ужасна месть Богов,  и
жестоки  были Их глаза, когда  Они коснулись головы Орда и  выхватили из его
разума все знания о  Себе. И тогда  душа человека отправилась  в бесконечное
странствие, чтобы найти для себя Богов, но нигде не могла их  обрести. Тогда
из Сна Орда о  Жизни Боги  стерли луну и звезды,  и  в ночи он видел  только
черное небо и не видел больше огней. Затем Боги лишили его, ибо Их месть еще
не свершилась, птиц и бабочек, цветов и листьев, насекомых и всех мелочей, и
пророк наблюдал мир, который был  странно изменен, но все же не знал о гневе
Богов. Тогда  Боги сделали так, чтобы пророк больше  не видел родных холмов,
всех приятных лесов на их  склонах и далеких полей; и в этом сужающемся мире
Орд все  бродил  и бродил,  теперь  видя совсем мало,  и его  душа  все  еще
блуждала, ища каких-нибудь Богов и не находя ни одного.
     Наконец, Боги забрали поля и  реку и оставили пророку только  его дом и
большие вещи,  которые были внутри него.  День  за  днем Они ползали  вокруг
него, натягивая клубы  тумана между  ним и знакомыми вещами, пока наконец он
вообще не утратил зрения, став слепым и не сознающим гнева Богов. Тогда  мир
Орда стал только миром звуков, и  только  слушая, он  соприкасался с вещами.
Все,  что  он  получал  в течение дня - только отзвуки песни  с холмов,  или
далекие голоса  птиц, или звуки  потока, или падающие  капли дождя.  Но гнев
Богов не  исчез,  когда увяли цветы, он  не был укрыт зимними снегами, он не
растворился в ярком сиянии лета, и однажды  ночью Они забрали у Орда мир его
звуков,  и он  проснулся  глухим. Но человек может разбить  пчелиный улей, а
пчела со всеми своими собратьями может его построить вновь, не зная, чем был
поражен улей и когда  будет нанесен по нему следующий удар. Так и  Орд вновь
построил  для себя мир из старых воспоминаний и укрыл его в прошлом.  Там он
возвел города из прежних  радостей, и там построил  огромные дворцы, и своей
памятью как ключом открыл он золотые замки и все еще сохранил мир, в котором
мог  жить, хотя Боги и забрали у него мир звуков и  всю зримую вселенную. Но
Боги не отказались от мести, и Они похитили его мир былых вещей, забрали его
память и закрыли дорожки, которые уводили в прошлое, и оставили его слепым и
глухим и лишенным памяти  среди людей, и заставили всех людей запомнить, что
таков пророк, когда-то сказавший, что Боги ничтожны.
     И наконец  Боги забрали его  душу, и из нее  Они  слепили  Южный Ветер,
чтобы  он  вечно блуждал  по  морям и не обретал покоя; и Южный Ветер хорошо
знает, что он  когда-то, давным-давно, постиг некую  истину, и он стонет над
островами  и кричит южным берегам: "я знал!", "я знал!".  Но все спит, когда
говорит Южный Ветер, и  никто не замечает криков о былом знании, предпочитая
отдых  и сон. Но тем не менее  Южный  Ветер,  зная,  что он о чем-то  забыл,
продолжает кричать: "я знал", стремясь, чтобы люди проснулись  и отправились
на поиски этого нечто. Но  никто не внемлет печали Южного  Ветра даже тогда,
когда он приносит слезы  с Юга, так  что, хотя  Южный Ветер  вновь  и  вновь
кричит и никогда не отдыхает, никто не замечает этого, и Тайна Богов надежно
укрыта. Но дело Южного Ветра  связано с Севером, и говорят, что когда-нибудь
настанет  время, когда  он  преодолеет айсберги,  переплывет ледяные  моря и
достигнет  полюса, где покоится Тайна  Богов. И игра  Судьбы  и Случая тогда
внезапно прекратится, и Тот,  который утратил все, исчезнет навеки, и Судьба
или Случай (как знать, кто из них победит?) смахнет Богов с игровой доски.



     В Земле Времени

     Карнит, Король Алатты, сказал своему старшему сыну: "Я завещаю тебе мой
город Зун с его  золотыми  карнизами, под которыми гудят пчелы.  И я завещаю
тебе  землю  Алатты  и  все  другие  страны,  которыми  ты сможешь  достойно
обладать, ибо три огромных армии, которые я оставляю тебе, могут с легкостью
занять Зиндару, и наводнить  Иштан, и уничтожить границы  Онина, и разрушить
стены Йана,  и кроме того завоевать меньшие страны - Хебит,  Эбнон и Кариду.
Только  не выводи свои армии против Зинара и никогда  не пересекай Эйдис". С
этими  словами на  устах умер в  городе  Зун,  что  в Алатте,  под  золотыми
карнизами, король Карнит, и его душа понеслась туда, куда  отправились  души
его предков, древних Королей, и души их рабов.
     Тогда  Карнит  Зо, новый Король, надел  железную корону  Алатты,  потом
спустился   на  равнины,  которые  окружают  Зун,  и  пришел  к  своим  трем
могущественным  армиям, готовым выступить в  бой против Зинара, находящегося
за рекой Эйдис.
     Но  новый  Король  возвратился от  своих  армий,  и всю ночь в огромном
дворце, сжимая в руках свою железную корону, размышлял  о войне; и незадолго
перед рассветом,  обратясь к  востоку от  города Зун и от полей  Алатты,  он
смутно разглядел через дворцовое окно далекую долину, ведущую к Иштану. Там,
пребывая  в задумчивости, он завидел  дым,  высоко  и прямо возносящийся над
маленькими  домами на равнине  и в  полях, где  кормятся овцы.  Позже встало
солнце, сияя  над Алаттой  так  же, как оно сияло  над  Иштаном,  и началось
движение возле домов и в Алатте, и в Иштане, и петухи запели, и люди вышли в
поля среди блеющих овец; и Король  задался вопросом, иначе ли поступали люди
в Иштане.  И  мужчины и женщины встречались,  отправляясь на работу, и звуки
смеха разносились над улицами и полями; глаза Короля были обращены к Иштану,
а дым возносился прямо вверх от  маленьких  зданий. И  солнце восходило  все
выше, сияя над Алаттой и Иштаном, призывая цветы пошире распахнуть лепестки,
призывая птиц петь, а мужчин и  женщин - говорить. И на базаре Зуна пришли в
движение караваны, которые намеревались отвести товары в Иштан, и чуть позже
прошли  верблюды, прибывшие в  Алатту под звон множества колокольчиков.  Все
это видел Король, обдумывая многое из того, о чем он никогда  не задумывался
прежде. На  западе, в Агниде, хмурились далекие горы, охраняя реку Эйдис; за
ними обитали в холодном краю жестокие люди Зинара.
     Позже  Король, объезжая рубежи своего нового королевства,  достиг Храма
Древних  Богов.  Там  он  увидел,  что  крыша разрушена,  мраморные  колонны
сломаны, высокие сорняки заполонили во внутреннее святилище, и Древние Боги,
лишенные поклонения и жертв, отвергнуты и забыты.
     И Король  спросил  членов совета, кто низверг этот храм богов и вынудил
Самих Богов в таком унижении покинуть святыню. И они ответили ему:
     "Это сделало Время".
     Затем  Король  натолкнулся  на  согнутого  и  увечного  человека,  лицо
которого было покрыто морщинами, и Король, не видевший  ничего подобного при
дворе своего отца, сказал человеку:
     "Кто сделал все это с тобой?"
     И старик ответил:
     "Это сотворило безжалостное Время".
     А  Король и члены совета двинулись дальше, и затем они натолкнулись  на
группу людей, несших  на себе  катафалк. И Король расспросил членов совета о
смерти, поскольку подобные вещи не были ведомы Королю прежде. И старейший из
членов совета ответил:
     "Смерть,  о  Король,  -  это дар, посланный  Богами  рукой их служителя
Времени. Некоторые принимают этот дар  с  удовольствием, а некоторые  бывают
вынуждены получить его и в попытке  избегнуть дара внезапно бросаются в гущу
жизни.  И с этим подарком,  который  принесло ему  от  Богов  Время, человек
отправляется дальше во тьму, не обладая больше  ничем,  пока  таково желание
Богов".
     И Король возвратился  к  себе  во  дворец  и  собрал  величайших  своих
пророков и членов совета и подробнее расспросил их о Времени. И они поведали
Королю,  что  время было огромной фигурой,  стоящей  подобно высокой тени  в
сумраке или шагающей, незримо для всех,  по миру, и  что  Время  было  рабом
Богов и  исполняло Их приказы, но выбирало все новых и  новых хозяев, и  что
все  прежние повелители  Времени мертвы  и  Их святилища  забыты.  И  кто-то
сказал:
     "Я видел его однажды, когда отправился побродить по садам моего детства
ради  некоторых  воспоминаний. Уже наступал вечер, и свет  был  бледен,  и я
увидел Время,  стоящее у  маленьких  ворот, бледное как  свет; и  оно встало
между мной и  тем садом и  похитило мои воспоминания, потому  что  оно  было
сильнее меня".
     И кто-то сказал:
     "Я  тоже  видел Врага моего  дома.  Ибо я видел  его, когда он шагал по
полям, хорошо  мне знакомым, и вел за руку незнакомца,  чтобы поселить его в
моем доме  и усадить там, где сидели мои  предки.  И  я увидел, что потом он
трижды обошел  вокруг дома  и  наклонился и  забрал все очарование окрестных
садов и смахнул высокие  маки в  саду и  насадил  сорняки  на  той тропе, по
которой он шагал мимо памятных мне укромных уголков".
     И другой сказал:
     "Оно отправилось однажды в пустыню и пробудило жизнь в пустынных краях,
и заставило ее горько рыдать, а потом снова укрыло ее песками пустыни".
     И кто-то сказал:
     "Я также видел его когда-то, видел, как оно сидит в саду моего детства,
срывая цветы;  и потом  оно  прошло  по  многим  лесистым  краям  и по  пути
наклонялось и срывало листья с деревьев один за другим".
     И кто-то сказал:
     "Я однажды  видел  Время  в свете луны, видел, как оно стоит, высокое и
черное,  среди священных руин в  древнем королевстве  Амарна,  творя  темное
дело. И на лице его было выражение, какое бывает у убийцы, когда он пытается
прикрыть следы своих дел сорняками и грязью.  После того  в Амарне обитатели
древнего Королевства тосковали  без своего  Бога, в святыне которого я видел
Время, таящееся в ночи. И с тех пор они лишились своего Бога".
     И  на  краю   города  постоянно   раздавался  гул  трех  армий  Короля,
требовавших,  чтобы  их повели против Зинара. Тогда Король спустился к  трем
своим армиям и, обратившись к их вождям, сказал:
     "Я  не  собираюсь увенчать  свое царствование убийствами,  чтобы  стать
Королем  других стран.  Я видел,  как над Иштаном  встает  то же самое утро,
которое радовало и Алатту, и слышал дыхание Мира, возлегающего среди цветов.
Я не стану опустошать дома, чтобы управлять осиротевшей землей и овдовевшими
краями.  Но я  поведу  вас  против  главного  врага  Алатты,  который  может
сокрушить  башни Зуна  и  отправиться  в дальний путь, чтобы свергнуть наших
Богов. Это враг Зиндары, Иштана и сильно укрепленного Йана; Хебит и Эбнон не
могут одолеть его, и Карида не может чувствовать себя в безопасности от него
среди  своих высочайших  вершин.  Это  противник более  могущественный,  чем
Зинар, с  границами  более  прочными, чем  Эйдис; он  искоса смотрит  на все
народы  земли  и  дразнит  их Богов и стремится овладеть возведенными  здесь
городами. Поэтому  мы отправимся  в дальний  путь и победим Время  и  спасем
Богов Алатты от его хватки, и возвратясь  с  победой, мы увидим, что  Смерть
ушла, и  возраст и болезни  сгинули  вместе  с  ней, и мы  будем  жить здесь
всегда, под золотыми  карнизами Зуна, и пчелы будут жужжать среди неизменных
фронтонов и  недоступных  разрушению башен.  Не  будет  ни  исчезновения, ни
забвения,  ни смерти, ни печали, когда мы освободим людей  и наши милые поля
от  гнета  непреклонного  Времени".  И армии  поклялись,  что  последуют  за
Королем, чтобы спасти мир и Богов.
     Так  что  на  следующий день  Король  выстроил  все три  армии;  и  они
пересекли  множество  рек  и  миновали  многие  страны,  и  везде,  где  они
проходили, они узнавали новости о Времени.
     И в первый день они встретили женщину с истерзанным, морщинистым лицом,
которая поведала им, что некогда она была красива, но время поразило ее лицо
своими пятью когтями.
     Многих стариков они повстречали в  пути,  странствуя в поисках Времени.
Все видели Время, но никто не мог  поведать большего,  за  исключением того,
что  некоторые  говорили,   что  Время  отправилось  туда,  и  указывали  на
разрушенную башню или на старое сломанное дерево.
     И  день  за днем и месяц  за месяцем мчался Король со  своими  армиями,
надеясь  наконец  настичь Время. Иногда они располагались ночью у прекрасных
дворцов или возле цветочных  садов, надеясь подкараулить своего врага, когда
он  появится,  чтобы  в темноте причинить вред.  Иногда  они приближались  к
паучьему  логову, иногда  к  ржавеющим цепям  и  к  зданиям  с обвалившимися
крышами или разрушающимися стенами. Тогда  армии спешили  еще больше, думая,
что они напали на след Времени.
     Проходили  недели, которые  становились месяцами,  и  они  все  слушали
рассказы и слухи о Времени, но никогда не  встречали его;  армии  устали  от
великого  похода, но Король спешил  и не позволял  никому повернуть обратно,
всегда говоря, что враг уже близок.
     Месяц шел за  месяцем, Король все влек свои усталые  армии вперед, пока
наконец  не минул год; тогда  они прибыли  в деревню Астарма,  расположенную
очень далеко на севере.
     Там  многие  из усталых солдат  Короля  дезертировали  из его  армий  и
поселились в Астарме  и обрели счастье с астармийскими девушками.  Благодаря
этим солдатам у нас есть точное описание похода трех армий до  того момента,
когда они достигли Астармы,  проведя в пути почти год.  И армия оставила  ту
деревню, и дети приветствовали их, когда они поднимались по улицам, и  пятью
милями дальше  они  пересекли  горный  хребет  и  пропали  из  поля  зрения.
Дальнейшие события менее известны, но остальная часть  этой  хроники собрана
из рассказов, которые ветераны армий Короля нашептывали вечерами у костров в
Зуне и которые запомнили позднее люди Зинара.
     Чаще всего  сегодня  рассказывают, что остатки  армий  Короля,  миновав
Астарму,  достигли  наконец  (неведомо,  сколько  минуло  дней,  недель  или
месяцев)  гребня холмов, где вся земля, зеленея,  склонялась  к северу. У их
ног были  зеленые поля, и дальше стонало море, в котором не было ни берегов,
ни островов,  насколько  хватало глаз.  Среди  зеленых  полей  располагалась
деревня, и  к этой деревне были обращены глаза Короля и его армий, когда они
спускались  с  холма.  Деревня  была  прямо  перед  ними, могила  иссушенной
старины,  со  старинными  фасадами, покрытыми  пятнами  сырости и  согнутыми
грузом  множества лет; и все дымоходы в деревне покосились. Крыши домов были
покрыты древними камнями, глубоко скрытыми под слоем мха, все маленькие окна
с  бесчисленными  странными  стеклами  были обращены  к  садам,  заполненным
странными устройствами и наводненным сорняками.
     Двери на  ржавеющих  петлях раскачивались и скрипели; они были сбиты из
древних  дубовых  досок  с  черными  узлами. О них  бились  огромные  стебли
чертополоха,  по   ним   карабкался   плющ  или  взбирались   сорняки;   над
искривленными  дымоходами  прямо в  небо  возносились синие  колонны дыма, и
стебли травы проглядывали между огромными булыжниками не до конца вымощенной
улицы.  Между  садами  и  мощеными улицами  высился,  преграждая  обзор даже
всадникам, огромный терн, а по нему вверх карабкался вьюнок, чтобы заглянуть
в  сад с вершины. Перед каждым домом были  промежутки  в  ограде,  и  в  них
раскачивались калитки из дерева,  смягченного дождями и годами, и  зеленого,
как мох. Надо всем этим царили древность и полная тишина, свойственная давно
прошедшему  и забытому.  На этот осколок старины, отброшенный  годами, долго
взирали Король и его армии. Тогда Король  выстроил  своих солдат  на  склоне
холма и спустился в сопровождении одного из военачальников в деревню.
     И началось движение в одном из зданий, и летучая мышь вылетела из двери
на дневной свет, и  три  мыши пронеслись через дверной проем по ступеням, по
старому камню, разломанному  надвое и скрепленному мхом; и  за ними следовал
старик, опирающийся на  палку, старец  с  белой бородой, достигающей  земли,
облаченный в одежду, которая блестела от ветхости, и потом  из других зданий
вышли  другие,  все столь же древние  и все опирающиеся  на палки. Они  были
самыми старыми людьми, которых когда-либо видел Король, и он спросил у  них,
как называется  деревня и кто они такие; и один из них  ответил: "Это  Город
Древних в Земле Времени".
     И Король сказал: "Здесь ли Время?"
     И  один из стариков указал на большой замок,  стоящий на крутом холме и
ответил:  "Там  живет  Время,  и  мы -  его  люди"; и  они  все посмотрели с
любопытством на Короля Карнита Зо, и старший  из  жителей деревни  заговорил
снова и спросил:  "Откуда  вы прибыли,  вы, столь юные?"  И Карнит Зо сказал
ему, что пришел победить Время, спасти мир и богов, и спросил их, откуда они
сами.
     И местные жители сказали:
     "Мы  старше,  чем вечность, и не знаем, откуда мы пришли, но  мы - люди
Времени, и здесь с Края Всего оно выпускает часы, которые нападают на мир, и
вы никогда не сможете победить Время". Но Король возвратился к своим армиям,
и указал на замок на холме, и сказал, что они наконец-то нашли  Врага Земли;
и те, которые были старше, чем вечность, медленно возвратились в свои дома и
со скрипом затворили древние двери. И  воины двинулись через поля и миновали
деревню.  С  одной  из своих  башен Время  все  следило  за ними... В боевом
порядке они собрались на склоне холма,  а Время сидело, не шевелясь, в своей
большой башне и наблюдало.
     Но как  только  ноги  передовых  воинов  коснулись  края  холма,  Время
швырнуло против них пять лет, и годы пронеслись над их головами, а армия все
еще  продвигалась, армия стареющих  людей. Но склон казался все более крутым
Королю  и  всем людям в его армии, и они дышали все тяжелее. И Время собрало
еще  больше лет,  и один  за другим швырнуло их в Карнита Зо и во  всех  его
людей. И колени воинов дрогнули, и их бороды выросли и стали седыми, и часы,
дни и месяцы пропели свои песни над  их головам, и их волосы становились все
белее и белее, и торжествующие  часы падали вниз, и годы  мчались вперед без
остановки, и молодость  той  армии рассеивалась,  пока они  не встали у стен
замка Времени лицом к лицу с массой воющих лет. И тут они почувствовали, что
подъем на вершину слишком тяжел для людей такого возраста.
     Медленно и болезненно, истерзанный жаром и ознобом, Король сплотил свою
постаревшую армию, которая, шатаясь, побрела вниз. Медленно Король вел назад
своих воинов, над головами которых пели победную песнь годы. Год за годом их
отбрасывало на юг, все  ближе к Зуну;  со  ржавчиной на копьях и с длинными,
ниспадающими к земле бородами, они снова прибыли в Астарму, и никто не узнал
их  там. Они снова прошли по городам и  деревням, где когда-то спрашивали  о
Времени, и  там их  тоже никто не  узнал. Они прибыли снова в дворцы и сады,
где  поджидали  ночами Время,  и  увидели,  что  Время  там побывало.  И они
успокаивали себя  надеждой, что  снова вернутся  в Зун и увидят его  золотые
карнизы. И никто не  знал, что позади,  никем не узнанное и  не  замеченное,
таилось и  шло  по  их следам изможденное Время, сбивавшее  отставших воинов
одного за другим и поражавшее их часами. Только люди все исчезали и исчезали
из  армии каждый день, и все меньше и меньше становилось  ветеранов  Карнита
Зо.
     Но наконец после многих месяцев, однажды ночью, когда они маршировали в
предутреннем  сумраке, рассвет  внезапно коснулся крыш  Зуна, и великий крик
разнесся над армией: "Алатта, Алатта!"
     Но подойдя ближе, они увидели, что  ворота заржавели и сорняки всползли
по внешним стенам, многие крыши рухнули,  фронтоны почернели и покосились, и
золотые карнизы  сияли не  так, как прежде. И  солдаты,  входящие  в  город,
ожидали встретить здесь  своих  сестер  и  недавних возлюбленных, но увидели
только старух, покрытых морщинами многих лет и не узнавших пришельцев.
     Наконец кто - то сказал: "Оно побывало и здесь".
     И  тогда  они  поняли,  что, в то  время как они  искали  Время,  Время
добралось до их города  и осадило его годами, и завоевало Зун, пока они были
далеко; их женщины и дети были согнуты оковами лет. Так все,  кто остался от
трех  армий Карнита Зо, оказались в  побежденном городе. И тогда люди Зинара
пересекли реку Эйдис и, легко  одержав  верх над  армией стариков, захватили
всю  Алатту,  и их короли правили после  того  в  городе Зун. И люди  Зинара
иногда  слушали  странные  истории,  которые старые алаттцы  рассказывали  о
годах, когда  они  объявили войну  Времени. Люди  Зинара  записали  потом те
истории, как они им запомнились, и больше нечего сказать об отважных армиях,
которые вышли на войну со Временем, чтобы спасти мир и Богов, и были разбиты
часами и годами.



     Милость Сарнидака

     Хромой мальчик Сарнидак пас овец на холме к югу от города. Сарнидак был
карликом и над ним в городе частенько смеялись. Ибо женщины говорили: "Очень
забавно, что Сарнидак - карлик". И они показывали на него  пальцами, говоря:
"Это Сарнидак, он - карлик; также он сильно хромает".
     Однажды двери всех храмов  в  мире  распахнулись  поутру,  и  Сарнидак,
который был со своими овцами на холме, увидел странные фигуры, движущиеся по
белой дороге  на юг.  Все утро  он  видел  пыль, вздымающуюся над  странными
фигурами, и все они шли к югу прямо туда, где находились холмы Нидуна, среди
которых терялась белая дорога. И фигуры наклонялись и казалось, превосходили
ростом  людей, но все люди казались очень  большими  Сарнидаку,  и он не мог
ясно разглядеть путников сквозь пыль.
     И Сарнидак обратился к  ним  так, как приветствовал всех людей, которые
проходили  по  длинной  белой дороге,  но ни одна  из фигур не оборачивалась
налево или направо, и никто не собирался отвечать Сарнидаку.  Но и  в других
случаях немногие  люди отвечали ему,  потому что  он был  хромым,  ничтожным
карликом.
     Тем не менее фигуры шли, шагая стремительно, наклоняясь вперед в клубах
пыли, пока наконец Сарнидак не спустился со своего холма,  чтобы рассмотреть
их  поближе.  Когда он достиг  белой  дороги, последняя  из фигур уже прошла
мимо, и Сарнидак побежал, хромая, по дороге.
     Поскольку Сарнидак устал от города, где все над ним смеялись, то, когда
он  увидел  эти  фигуры,  поспешно  уходящие  вдаль,  он  подумал,  что  они
направились,  возможно, в какой-то  другой  город  за  холмами,  где  солнце
светило  ярче,  или  где  было  больше пропитания, ибо  он  был беден,  или,
возможно, туда, где люди не  станут потешаться  над Сарнидаком. Так  что эта
процессия фигур, склоненных и  превосходящих ростом людей, шествовала  на юг
по дороге, и хромой карлик ковылял за ними.
     Хамазан, теперь называемый Городом Последнего из  Храмов,  находится  к
югу  от  холмов  Нидуна.  Вот  история  Помпеидеса,  ныне  главного  пророка
единственного   храма  в  мире   и   самого  великого   из  всех  когда-либо
существовавших пророков:
     "Некогда  я  восседал на склонах Нидуна  над  Хамазаном. Там  я завидел
поутру фигуры, шагающие  в  клубах пыли по  дороге,  которая пересекает весь
мир. Шагая через холмы,  они приблизились ко  мне,  но не  походкой людей, и
скоро первый достиг гребня холма, где дорога снова нисходит  к равнинам, где
лежит  Хамазан. И теперь я  клянусь всеми Богами,  которые ныне исчезли, что
это случилось именно  так, как я говорю, и было  воистину так. Когда те, что
пришли, шагая по холму, достигли его вершины, они не избрали дорогу, которая
ведет вниз  в  равнины,  и не  шагали  дальше в пыли,  но отправились  прямо
наверх, шагая, как они шагали прежде, как будто бы холм не кончался и дорога
не  вела  вниз. И  они  шагали,  хотя  под  ногами у  них  не  было  никакой
вещественной опоры; они ступали вверх по воздуху.
     Это сотворили Боги,  поскольку не были рождены людьми те, которые в тот
день так странно шагали прочь от земли.
     Но я, увидев  это, когда трое уже миновали меня, покидая землю, крикнул
четвертому:
     "Боги  моего детства, хранители  малых домов, куда шагаете вы, оставляя
землю плавать в одиночестве и забвении в таком огромном и пустынном небе?"
     И он ответил:
     "Ересь быстро возносит  свой жестокий  яркий  свет над миром  и людская
вера становится  слабее, и Боги уходят. Люди создадут железных Богов и Богов
из стали, когда ветер и плющ встретятся в пределах святилищ древних Богов".
     И я оставил то место, как человек оставляет свой очаг ночью, и пошел по
полям вниз  по белой дороге, которую отвергли Боги. И  я возвышал свой голос
повсюду, где проходил, призывая людей следовать за мной, и так достиг  ворот
города. И там, у ворот, я провозгласил всем:
     "С вершины того холма Боги покидают землю".
     Тогда я собрал многих, и все мы поспешили  к холму, чтобы умолить Богов
остановиться, и там мы крикнули последнему из отбывающих Богов:
     "Боги  древних пророчеств и людских надежд, не  покидайте  землю, и все
наше  поклонение  будет  обращено к Вашему слуху, как  никогда не  случалось
прежде, и часто жертвы станут возлегать на Ваших алтарях". И я сказал:
     "Боги  спокойных  вечеров и  тихих  ночей,  не  оставляйте  земли и  не
покидайте  ваших  каменных  святынь,  и  все  люди станут  поклоняться  Вам.
Поскольку  между нами  и вашими голубыми  небесами еще часто  бродят грозы и
штормы, там,  в  тени,  сокрыто темное затмение, и там сокрыты все  снега, и
громы, и молнии, которые должны поразить землю в  течение миллиона лет. Боги
наших  надежд,  как  могут  людские  молитвы,  возносящиеся  над опустевшими
святынями, преодолеть  такие ужасные места;  как  смогут  они подняться выше
грома  и  многих штормов в то место, в  синеве которого сокроются  Боги?" Но
Боги шли прямо,  расссекая небо, и не смотрели  ни  направо,  ни налево,  ни
вниз. Они не вняли моей мольбе.
     И  кто-то крикнул,  надеясь все же  остановить  Богов,  хотя почти  все
надежды исчезли:
     "O Боги, не лишайте землю тишины,  которая  окружает все Ваши храмы, не
лишайте  весь  мир древней романтики, не забирайте очарование лунного света,
ни отнимайте чудес у  белых туманов в всех концах земли; ибо, O Боги детства
мира, когда Вы оставите землю,  Вы  заберете  с собой тайны моря и всю славу
старых  времен, Вы  захватите  с собой надежды едва различимого будущего. Не
будет больше странных криков,  смутно  различимых в ночи, не будет и песен в
сумерках, и все чудеса умрут  с последними цветами в маленьких садах  или на
лужайках на  склонах холмов, обращенных к югу; ибо с Богами уйдет очарование
равнин и все  волшебство  темных  лесов, и что-то исчезнет  в  тиши  раннего
рассвета.  Ведь Богам не подобает оставлять  землю, не  взяв всего того, что
Они дали  земле.  В далеких синих просторах Вам  самим понадобится  святость
заката  и  немного  священных  воспоминаний  и  острых   ощущений,   которые
скрываются  в историях, давным-давно рассказанных у  домашних  очагов.  Одна
музыкальная  нота,  одна  песня, одна  поэтическая  строка, один  поцелуй  и
воспоминание об одном озерце с водопадом - все самое лучшее; и Боги, которым
принадлежит все лучшее, заберут его с собой, уходя.
     Возносите жалобы, люди Хамазана,  восплачьте за всех детей земли  у ног
уходящих Богов. Плачьте за детей земли, которые теперь  будут возносить свои
молитвы к  опустевшим алтарям  и у пустых  алтарей  в  конце концов  обретут
покой".
     Когда  наши мольбы  стихли  и  наши  слезы  иссякли,  мы  увидели,  как
последний и  самый  маленький  из  Богов остановился на  вершине.  Дважды он
воззвал к Ним  с  криком, несколько  похожим  на  тот, которым  наши пастухи
приветствуют их братьев, и  долго смотрел  на Них, и затем соизволил отвести
свой взор, остановиться на земле и обратить свои очи к людям. Тогда раздался
великий крик,  ибо мы увидели, что наши надежды сбылись и что остался еще на
земле приют для наших молитв.
     Меньшими, чем люди, теперь казались некогда великие  фигуры, когда один
за другим Боги возносились над нашими головами, продолжая  шагать вверх.  Но
маленький Бог, который сжалился над миром, спустился с нами по склону холма,
все еще  соизволив шествовать по  дороге,  хотя  и  странным,  непохожим  на
человеческий  шагом, и  прийти в  Хамазан. Там мы разместили  его  во дворце
Короля,  поскольку  это  было до постройки золотого храма,  и Король  своими
руками принес ему жертву, и тот, который пожалел мир, принял плоть жертвы".
     И Книга Знания Богов  в  Хамазане сообщает, как маленький  Бог, который
пожалел мир, сказал  своим пророкам, что его имя Сарнидак и что он пас овец,
и что поэтому он именуется Богом пастухов, и овец приносили в жертву  на его
алтарях трижды в день. И Север, Восток, Запад и Юг - четыре стада Сарнидака,
и белые облака - его овцы. И  Книга Знания Богов сообщает далее, как день, в
который  Помпеидес  повстречал  Богов, должен навсегда  стать  праздничным и
именоваться  днем  Скорого  Ухода, но вечером будет проводиться пир, который
следует назвать  Пиром Милости, поскольку тем вечером Сарнидак  пожалел весь
мир и остался.
     И все жители Хамазана молились Сарнидаку и обращали к нему свои мечты и
надежды,  потому  что их  храм  не  опустел.  И никто  не знал  в  Хамазане,
превосходили ли ушедшие Боги  Сарнидака, но некоторые полагают, что в  своих
голубых окнах  Они  зажгли  огни,  которых могут достичь утраченные  мольбы,
роящиеся вверху  подобно мотылькам;  там  они смогут наконец обрести приют и
светить вдалеке над вечерами и тишиной, где восседают Боги.
     Но Сарнидак удивлялся странным фигурам, людям Хамазана, и дворцу Короля
и  вопросам пророков, но дивился он Хамазану не сильнее, чем дивился городу,
который он покинул. Ибо Сарнидак,  который не знал, почему люди были жестоки
к нему,  подумал, что он нашел наконец землю,  о которой Боги позволили  ему
мечтать, землю, где люди будут добры к Сарнидаку.



     Шутка Богов


     Некогда Древние Боги возжелали смеха. Поэтому Они  создали душу короля,
и вложили в нее  желания, превосходящие королевские амбиции, и  жажду  новых
земель, превосходящую жажду  других королей, и в эту душу  они вложили силу,
превосходящую иные силы, и  жестокую жажду власти и  великую гордость. Потом
Боги обратились к земле и послали ту душу в поля людей, чтобы она  обитала в
теле раба. И раб рос,  и гордость и жажда власти росли в  его  сердце,  и он
носил на руках оковы. Тогда в Краю Сумерек Боги собрались посмеяться.
     Но  раб  спустился к берегу великого моря, и  бросил в  воду и тело,  и
кандалы, которые сковывали тело, и вновь появился в Краю Сумерек и  предстал
пред Богами и взглянул на Них.  Этого Боги, когда Они собирались посмеяться,
не предусмотрели. Жажда власти ярко горела в душе того Короля, и сохранил он
всю силу и гордость, которую вложили в него Боги, и он был слишком силен для
Древних Богов. Тот, чье тело снесло удары плетей человеческих, не мог больше
снести владычества Богов, и встав пред Ними, он потребовал, чтобы Боги ушли.
С Их губ сорвался весь гнев,  вся  ярость Древних Богов, но  душа Короля все
еще  стояла перед Ними,  и Их  гнев замер, и Они не  вынесли  этого взгляда.
Тогда  Их  троны  опустели, и  Край Сумерек  обнажился, когда Боги  убрались
прочь. Но душа избрала себе новых спутников.



     Сны Пророка

    I



     Когда  Боги вели меня по  пути страданий,  и нападала на меня  жажда, и
сбивал меня  с пути  голод,  тогда я молился Богам.  Когда  Боги  низвергали
города, в которых я  обитал, и когда Их  гнев опалял меня и Их глаза пылали,
тогда я восхвалял Богов и предлагал им жертвы. Но когда я снова прибыл в мой
зеленый край и увидел, что все ушли, и старые таинственные призраки, которым
я молился ребенком, исчезли, и что Боги уничтожили самую пыль  и даже паучью
сеть  из последнего памятного укромного  уголка, -  тогда  я  проклял Богов,
сказав это Им в лицо:
     "Боги моих  молитв!  Боги  моих  жертв! Хотя Вы  забыли священные места
моего  детства  и  поэтому  они  сгинули,  я  все равно  не  могу забыть их.
Поскольку Вы сотворили это, Вы  увидите остывшие алтари и ощутите недостаток
и страхов  моих, и  восхвалений.  Я не  стану вздрагивать  при звуках  Ваших
молний и не буду преклонять колен, когда Вы шествуете".
     Тогда,  обратившись к морю, я встал и проклял Богов, и в этот момент ко
мне явился некто в обличье поэта, произнесший:
     "Не проклинай Богов".
     И я сказал ему:
     "Почему  бы мне не  проклясть тех, которые ночью выкрали  мои священные
места ночью и вытоптали сады моего детства?"
     И он ответил: "Идем, и я покажу тебе".
     И  я  последовал за ним  туда,  где  стояли  два верблюда, обращенные к
пустыне. И мы отправились в путь, и я путешествовал с ним очень долго. Он не
говорил ни слова. И мы прибыли наконец в заброшенную долину, скрытую посреди
пустыни. И  здесь,  подобные падшим лунам, завидел я обширные ребра, которые
белели из песка, возносясь на холмами пустыни. И здесь и там лежали огромные
черепа, подобные  белым мраморным куполам дворцов,  давным-давно построенных
для  тиранических королей  армиями покорных рабов. Также  лежали  в  пустыне
другие  кости,  кости  огромных ног и  рук, против которых пустыня, подобная
бушующему  морю,  вела осаду,  и уже скрыла наполовину. И пока я  пристально
взирал в удивлении на эти колоссальные вещи, поэт сказал мне:
     "Боги мертвы".
     И я долго вглядывался и сказал наконец:
     "Эти  пальцы,  которые теперь  столь  мертвы и  так  белы, тем не менее
срывали когда-то цветы в садах моей юности".
     Но мой спутник сказал мне:
     "Я привел тебя  сюда, чтобы просить у тебя прощения за Богов, поскольку
я, будучи  поэтом, знал  Богов,  и  будет  справедливо  отбросить проклятия,
которые парят над  Их  останками,  и даровать Им последнее  прощение  людей,
чтобы сорняки и плющ могли скрыть Их кости от солнечных лучей".
     И я сказал:
     "Они сотворили Раскаяние, покрытое седыми волосами, подобными дождливым
осенним вечерам, с раздирающими многих когтями, и Боль, с горячими  руками и
вялыми ногами, и Страх, подобный крысе с двумя холодными зубами, вырезанными
из  льда двух полюсов, и Гнев, который летит  быстро, как летние стрекозы, и
обжигает глаза. Я не прощу этих Богов".
     Но поэт сказал:
     "Как можешь ты проклинать эти прекрасные белые кости?"
     И  я  снова посмотрел  на те изогнутые дивные кости,  которые  не могли
больше причинить зло самому маленькому  существу во всех мирах,  сотворенных
ими. И я долго думал о зле, которое они сотворили, и также о добре. Но когда
я  подумал о  том,  что Их огромные руки,  ставшие  красными и  влажными  от
сражений, сотворили первоцвет для ребенка, тогда я простил Богам.
     И нежный  дождь пал с  небес и  разгладил беспокойный песок,  и  мягкий
зеленый мох  внезапно вырос  и  скрыл кости,  пока  они  не  стали похожи на
странные зеленые холмы, и я услышал крик, и пробудился, и понял, что спал; и
выглянув  из дома на улицу, я узнал, что удар молнии убил ребенка.  Тогда  я
понял, что Боги все еще живы.

    II



     Я спал в маковых полях Богов  в  долине  Алдерона,  куда Боги прибывают
ночью,  чтобы встретиться на совете,  когда луна стоит низко.  И я  видел во
сне, что это была Тайна.
     Судьба и  Случай  играли  в свою  игру и  закончили партию, и все  было
кончено,  все надежды  и слезы, сожаления, желания и печали, все, о чем люди
плакали и о чем забывали, и королевства, и маленькие сады, и моря, и миры, и
луны, и солнца; и осталось только ничто, не имевшее ни цвета, ни звука.
     Тогда сказала Судьба  Случаю: "Сыграем в нашу старую игру снова". И они
снова разыграли ее  вместе, используя Богов как фигурки, как они многократно
делали. И тогда все вещи, которые были, возникли снова, и на том же берегу в
той же стране внезапный яркий солнечный луч в тот же весенний  день пробудил
к жизни тот же нарцисс, и тот же  ребенок еще раз должен был сорвать цветок,
не сожалея о миллиарде лет, которые отделяли это событие от предшествующего.
И те же  старые  лица появились снова, еще не понесшие тяжелую  утрату своих
знакомых  признаков.  И летом  вы и я снова  встретимся после полудня, когда
солнце  стоит  на  полпути  между  зенитом  и  морем,  в саду,  где мы часто
встречались прежде.
     Ибо Судьба и Случай играют вместе  только  одну партию, повторяя раз за
разом те же ходы, и они разыгрывают ее очень часто - пока минует вечность.


     Часть II

     Путешествие Короля

    I



     Однажды  Король  обратился  к женщинам, которые танцевали для  него,  и
сказал:  "Достаточно танцев".  И  тотчас же он  отослал  прочь  тех, которые
разносили  вино в драгоценных  кубках. Дворец Короля  Ибалона освободился от
звуков песен,  и  раздались там  голоса  герольдов,  взывавших  на улицах  к
пророкам земли.
     Тогда танцовщицы, виночерпии и певцы направились вниз по мощеным улицам
среди зданий;  ушли  Падающая  Листва,  Серебряный  Фонтан и  Летняя Молния,
танцовщицы, ноги которых были созданы Богами  не для каменных дорог, которые
только танцевали для принцев. И с ними ушли певицы, Душа Юга и сладкогласная
Морская Греза,  устами  которых Боги  объявляли свою волю королям, и  старый
Иштан, виночерпий, оставил дело своей  жизни во дворце,  чтобы шагать дальше
по обычным дорогам, -  тот, кто стоял у локтя трех королей Зарканду и долгие
годы наблюдал за качеством  подаваемого вина, поддерживавшего их доблесть  и
радость, как воды Тондариса  вскармливают зеленые равнины на  юге. Всегда он
сохранял  каменную серьезность среди  их шуток,  но  его  сердце согревалось
только огнем  радости Королей.  Он также,  с  певцами  и балеринами, ушел во
тьму.
     И  по  всей земле герольды разыскивали пророков. Тогда однажды вечером,
когда Король Ибалон сидел один во дворце,  предстали перед ним все, обретшие
добрую славу благодаря мудрости, все, писавшие истории будущих времен. Тогда
Король сказал:  "Король отправится  в  путешествие со множеством лошадей, но
сам не поедет верхом, когда великолепие того путешествия заслышат на улицах,
и слышны будут звуки лютни и барабанов, и будет раздаваться имя Короля.
     И я хочу знать, какие принцы и какие люди приветствовуют меня на другом
берегу, в той земле, куда я направлюсь".
     Тогда настала тишина среди пророков, и они забормотали:
     "Все знание принадлежит Королю".
     Тогда сказал Король:
     "Сначала ты, Саман, Высший  Пророк Золотого  Храма  в Азинорне, ответь,
или не будешь ты  больше писать историю будущих времен, а станешь заниматься
тяжким трудом  - давать отчет о мелких  происшествиях дней минувших, подобно
обычным людям".
     Тогда сказал Саман:
     "Все  знание  принадлежит Королю;  и  когда великолепие  твоего кортежа
завидят на улицах и лошади, где бы ни скакал Король, будут медленно идти под
звуки  лютни и барабана, тогда, как прекрасно известно Королю,  ты войдешь в
великий Белый замок  Королей и, пройдя в двери,  куда  никто, кроме тебя, не
достоин  вступить,  ты  один воздашь почести всем древним  Королям Зарканду,
скелеты которых восседают на золотых тронах, все еще сжимая скипетры.  Затем
ты с облачением  и скипетром минуешь мраморный подъезд, но  ты должен будешь
оставить  свою  сверкающую  корону,  дабы  другие  могли носить ее, и  когда
пройдет время, ты станешь  одним из  тридцати Королей, которые  восседают  в
великом  Белом замке  на золотых  тронах. Есть одна  дверь  в  великом Белом
замке, и ее мраморные створы широко распахнуты  в ожидании королей, но когда
ты минуешь  ее, воздав  почести тридцати  Королям согласно данному обету, ты
увидишь  в задней части замка неизвестную дверь,  через которую может пройти
только душа Короля, и оставив тело  на золотом  троне, ты пойдешь, незримый,
из великого  Белого  замка  странствовать по чудесным просторам,  что  лежат
среди  миров. Тогда,  о  Король, следует тебе путешествовать  быстро,  а  не
останавливаться  у зданий людских, подобно душам некоторых,  которые все еще
сожалеют о внезапной смерти, отправившей их в путь до того, как настал срок,
и которые,  все-таки не желая  отправляться в  путь, задерживаются  в темных
палатах на всю ночь. Они, отправившись в путь на рассвете и странствуя целый
день, видят  позади землю, блестящую в  вечернем  свете, и снова не решаются
покинуть ее сладостные наваждения, и  возвращаются снова через  темный лес в
какую-нибудь  старую любимую  комнату,  и  навеки  остаются  между  домом  и
пространством, и не обретают покоя.
     Ты начнешь  испытывать  слабость,  потому  что  путешествие  далекое  и
продолжается  в течение многих  часов;  но часы в волшебных  просторах - это
часы Богов, и мы не можем сказать, как измерить такой час смертными годами.
     Наконец   ты  достигнешь  серого  места,  заполненного  туманом,  серые
силуэты, окружающие его, окажутся  алтарями, и на алтарных возвышениях будут
светиться  маленькие  красные огоньки умирающих  костров, которые не  смогут
разогнать  туман. И в тумане будет темно и холодно, потому  что костры малы.
Это  -  алтари человеческих верований, и огонь - поклонение людей, и  сквозь
туман  Древние Боги  отправляются  на поиски  среди темноты  и  холода.  Там
заслышишь ты далекий, тихий голос:
     "Иньяни, Иньяни, владыка грома, где же ты, ибо я не могу узреть?"
     И слабо различимый голос прозвучит в холодном воздухе:
     "O создатель многих миров, я - здесь".
     И в том месте Древние Боги почти глухи, ибо молитвы людей все слабеют и
уменьшаются  в  числе, они  почти  слепы,  ибо  костры  на  алтарях  людских
верований чуть теплятся,  и они  очень холодны. И  вокруг туманного места ты
увидишь  ревущее море,  которое  именуется Морем Душ.  И за  туманным местом
высятся тусклые силуэты гор, и на пике одних пылает серебряный свет, который
отражается  в ревущем  море;  и как только огонь  на  алтарях перед Древними
Богами  умирает, свет  на  горе  усиливается,  и  его сияние  возносится над
туманом, но не разгоняет его, ибо Древние Боги слепнут. Говорят, что свет на
горе однажды станет новым Богом, который не принадлежит к Древним Богам.
     Там, о  Король,  ты  войдешь  в Море  Душ у берега,  где стоят  алтари,
которые скрыты туманом. В том море -  души всего, что когда-либо обитало  во
всех мирах, и всего, что когда-либо будет жить, души, освобожденные от земли
и плоти. И все души  в  том море познают друг друга, но глубже,  чем слухом,
зрением, вкусом, осязанием или запахом; они все говорят с друг другом, но не
губами,  а  голосами,  которые не  нуждаются в  звуке. И  над морем  носится
музыка, как океанские ветры над землей, и там, освобожденные от гнета языка,
великие мысли находят путь к  душам  людским, как на земле находят свой путь
течения.
     Однажды я видел во сне, как в построенном из тумана корабле я приплыл в
то море и услышал музыку, которой не нужны инструменты, и голоса, которым не
нужны губы;  но  я пробудился и увидел, что я на земле и  что Боги лгали мне
ночью. В это  море  с  полей сражения и из городов вливаются  реки жизней, и
всегда Боги берут ониксовые  кубки и  снова выбрасывают  души из моря во все
концы  света, дабы  каждая душа могла обрести новую  тюрьму в теле человека,
тюрьму  с  пятью  маленькими зарешеченными окнами, и чтобы каждая душа  была
скована забвением.
     Но свет на горе все  время усиливается, и никто не может сказать, какое
дело Бог, который должен  быть рожден из серебряного света, совершит  в Море
Душ, когда Древние Боги умрут, а Море еще останется".
     И ответил Король:
     "Ты,  пророк Древних  Богов, возвращайся, и  следи,  чтобы эти  красные
огоньки на  алтарях  в тумане  горели  ярче,  ибо Древние Боги  -  легкие  и
приятные Боги, и  ты не можешь сказать, на какой тяжелый труд будут осуждены
наши души, когда Бог света шагнет с горы на берег, усеянный огромными белыми
костьми Древних Богов".
     И Саман ответил: "Все знание принадлежит Королю".

    II



     Тогда Король обратился  к Йнату,  предложив ему поведать  о  странствии
Короля. Йнат был пророком, восседавшим у Восточных ворот Храма Горанду.
     Там  Йнат  обращал  свои  мольбы  ко  всем  прохожим,  как  будто  Боги
шествовали  мимо  него, и шествовали они  в  обличье  смертных. И  люди были
довольны, когда  проходили через те Восточные врата,  что Йнат  молится  им,
принимая их за Богов, так что люди приносили Йнату дары к Восточным вратам.
     И Йнат сказал: "Все ведомо Королю. Когда странное судно прибудет, чтобы
бросить якорь в воздухе под окнами твоих  палат, ты  оставишь свой ухоженный
сад, и он станет добычей ночей и дней и будет снова  укрыт травой. Но взойдя
на борт,  ты  поставишь парус над Морем Времени,  и  проплывет корабль через
множество миров и все будет плыть вперед. Если другие суда появятся на твоем
пути и с  них приветствуют тебя словами: "Из какого ты  порта?", ты ответишь
на это:  "С  Земли". И если  они спросят тебя "Какова твоя  цель?", тогда ты
ответствуешь:  "Конец".  Или  ты приветствуешь  их  словами:  "Из какого  вы
порта?" И они  ответят:  "Мы  плывем из  Конца, называемого также  Начало, и
направляемся  к Земле".  И  ты будешь плыть  дальше,  пока, подобно  древней
печали, которую  смутно чувствуют счастливые люди, миры не замерцают  далеко
от  тебя,  представляясь  одной  звездой.   И  когда  звезда  померкнет,  ты
достигнешь берегов  космоса,  где эоны, набегая  на  берег из моря  Времени,
будут разрывать столетия, обращая их в пену лет. Там находится  Главный  Сад
Богов, весь обращенный к морю. Вокруг простираются песни, которые никогда не
были спеты  на  земле, откровенные мысли, которых никогда не  слышали  среди
миров, образы невиданных снов, которые дрейфуют сквозь время, лишенные дома,
пока наконец эоны не принесут их к берегам космоса.
     И в Главном Саду Богов цветет множество мечтаний.
     Некие души некогда играли там,  где Боги бродили вверх и вниз  и туда и
сюда.  И мечта, которая была прекраснее всего  на свете, примчалась  туда на
гребне волны Времени,  и  душа,  идущая  к берегу,  приблизилась  к мечте  и
поймала ее. Тогда над мечтами, историями и древними песнями, которые лежат у
берегов  космоса, помчались  вспять  часы,  и  столетия поймали эту  душу  и
понесли  ее вместе с ее мечтой далеко в  Море Времени, и эоны  увлекли  ее к
земле, и забросили во дворец со всей силой моря, и оставили ее там вместе  с
мечтой. Ребенок, обладающий этой душой, стал Королем и все берег свою мечту,
пока  люди не удивились и не  засмеялись. Тогда, о Король,  ты бросил  мечту
свою  назад в Море, и Время  утопило ее,  и  люди перестали смеяться, но  ты
забыл, что некое море бьется о далекий берег  и что  есть там сад  и  в  нем
души. Но  в  самом  конце  путешествия, которое ты  начал,  когда  ты  снова
достигнешь  берегов  космоса,  ты  взойдешь на побережье  и минуешь  ворота,
которые проделаны в садовой стене, тогда ты  вспомнишь  эти вещи снова,  ибо
ворота находятся там,  где  часы не  преодолевают биения  Времени, далеко на
берегу,  и  ничто не  меняется там. Так что  ты пройдешь  в  ворота  сада  и
услышишь снова шепот душ, когда они тихо говорят там, где поют голоса Богов.
Там  заговоришь  ты  с  родственными душами, как тебе  написано  на  роду, и
поведаешь им, что  случилось с тобой в  потоках Времени и  как  они схватили
тебя и  сделали  тебя  Королем, так что  душа твоя  не ведала отдыха. Там  в
Главном Саду ты будешь восседать непринужденно и созерцать Богов, облаченных
в  радугу, шествующих вверх и вниз и туда и  сюда по дорогам снов и песен, и
не станешь  более рисковать в унылом море. Ибо то, что человек любит  больше
всего, находится не по эту сторону Времени, и все, что дрейфует по его эонам
- всего лишь приманка.
     Все ведомо Королю".
     Тогда сказал Король: "Да, была некогда мечта, но Время уничтожило ее".

    III



     Тогда заговорил  Монит, Пророк Храма Азура, который  стоит  на  снежном
пике  Амуна,  и  сказал:   "Все  ведомо  Королю.  Некогда  ты  отправился  в
однодневную  поездку,  оседлав свою  лошадь,  и  впереди  тебя шел по дороге
нищий, и его имя было Йеб. Ты настиг его и, когда он не уступил тебе дорогу,
ты проскакал прямиком по нему.
     Во  время  путешествия,  в  которое  ты  отправишься  когда-нибудь,  не
оседлывая  лошади, этот  нищий  пойдет  впереди тебя  и будет  взбираться по
хрустальным ступеням к луне, как  человек взбирается в  темноте  по ступеням
высокой башни. На  краю луны ниже  тени  горы Ангизес он отдохнет  некоторое
время и затем снова будет взбираться по хрустальным ступеням.
     Тогда великое путешествие предстоит ему прежде, чем он сможет отдохнуть
вновь,  пока  он  не  достигнет той звезды, которая именуется  левым  глазом
Гундо.  Тогда  ему  предстоит  новое  путешествие  по  множеству хрустальных
ступеней, и путь ему будет указывать только свет Омразу.
     На  крае  Омразу  Йеб  остановится надолго,  ибо  самая  ужасная  часть
путешествия предстоит  ему. Он  должен будет пройти по хрустальным ступеням,
которые ведут за  пределы Омразу и еще  дальше,  не  обращая внимания на вой
всех  метеоров,  которые  мчатся  по  небу;  ибо  в  той  части  хрустальных
пространств множество метеоров носится вверх  и вниз,  издавая в темноте тот
визг, который сильно  озадачивает всех путешественников. И, если  он  сможет
что-то  разглядеть  сквозь  блеск метеоров и сможет  благополучно пробраться
вперед, преодолев их шум, он достигнет звезды Омрунд на краю Звездного Пути.
И от звезды к звезде по Звездному Пути душа человеческая может странствовать
с  большей  легкостью, и путь  туда будет  не прямым, но  будет он все время
уводить направо".
     Тогда сказал Король Ибалон:
     "Об этом нищем, которого сбила моя лошадь, ты говорил много, но я хотел
узнать, по  какой дороге пойдет Король, когда он отправится в свое последнее
королевское путешествие, и какие принцы и какие люди встретят его  на другом
берегу".
     Тогда ответил Монит:
     "Все ведомо Королю. Так суждено Богами, которые не  расположены шутить:
ты последуешь за душой, которую ты отправил в этот путь одну, дабы этой душе
не пришлось без присмотра преодолевать хрустальные ступени.
     Кроме того, когда этот нищий отправился в свое одинокое путешествие, он
осмелился проклясть Короля, и  его проклятие распростерлось подобно красному
туману над долинами и пропастями везде, где он произнес ужасные слова. Через
эти красные туманы, о  Король, ты последуешь за ним, как  человек следует за
рекой  ночью, пока ты  не заплатишь  наконец за проезд к земле, в которой он
благословит тебя (раскаявшись в собственном  гневе), и ты увидишь,  как  его
благословения  раскинутся  по   земле   подобно   сиянию   золотого  солнца,
освещающего поля и сады".
     Тогда сказал Король:
     "Боги суровы над снежным пиком твоей горы Амун".
     И Монит сказал:
     "Как человек  может  достичь берегов космоса вне  потоков времени, я не
ведаю,  но предречено, что ты,  конечно,  сначала  последуешь за нищим  мимо
луны,  Омрунда и  Омразу,  пока не достигнешь Звездного Пути, и по Звездному
Пути,  сворачивая все  время направо,  ты придешь к Игнази.  Там душа нищего
Йеба  сидела   долго,   потом,   вздохнув  глубоко,  отправилась  в  великое
путешествие  вниз,   к   земле,   по  хрустальным   ступеням.   Прямо  через
пространства, где не найти  никаких звезд, чтобы отдохнуть на них, повинуясь
слабому свету  земли и ее  полей,  он придет наконец  туда, где  путешествия
заканчиваются и начинаются".
     Тогда сказал Король Ибалон:
     "Если этот  ужасный рассказ истинен, как  я найду нищего, за  которым я
должен следовать, когда снова прибуду на землю?"
     И Пророк ответил:
     "Ты  узнаешь его по имени и найдешь  его в этом  самом месте, поскольку
тот нищий будет именоваться  Королем Ибалоном, и он будет восседать на троне
Королей Зарканду".
     И Король ответил:
     "Если на этот трон сядет тот,  кого  люди назовут Королем Ибалоном, кто
же тогда буду я?"
     И Пророк ответил:
     "Ты  будешь нищим,  и имя  тебе будет Йеб, и ты будешь вечно  шагать по
дороге  перед  дворцом,  ожидая  милостыни от  Короля,  которого люди  будут
называть Ибалоном".
     Тогда сказал Король:
     "И  впрямь суровы Боги, которые  попирают  снега Амуна  у  храма Азура,
поскольку, если я согрешил против этого нищего по  имени Йеб, то и они также
согрешили против  него,  когда обрекли  его на это утомительное путешествие,
хотя он и не был грешен".
     И Монит сказал:
     "Он  также был грешен, поскольку он был зол, когда твоя  лошадь ударила
его,  и  гнев  поразил  Богов.  И  его гнев  и  его  проклятия  обрекли  его
путешествовать без отдыха так же, как они обрекли тебя".
     Тогда сказал Король:
     "Ты,  восседающий  на  Амуне  в  Храме Азура, видящий сны и  изрекающий
пророчества, предвидишь ли окончание этих  утомительных поисков и  поведаешь
ли мне, где это случится?"
     И Монит ответил:
     "Как  человек  смотрит  через  Великое  Озеро,  так   и   я  пристально
вглядывался в грядущие  дни,  и  как огромный  мотылек  несется  на  четырех
прозрачных  крылышках, чтобы  проскользнуть  над  синими  водами,  так  и  я
возвращал свои  сны  попарно  из грядущих дней. И  я видел сон,  что  Король
Ибалон, душа которого не была твоей душой, стоял в своем дворце в далекое от
нас время, и нищие толпились на улице снаружи, и среди них был Йеб, нищий, у
которого была твоя душа.
     И это было утро праздненства,  и  Король  сошел, облаченный в белое, со
всеми своими пророками, провидцами и  волшебниками, по  мраморным  ступеням,
чтобы благословить  землю и все, что было  там до  самых  пурпурных  холмов,
потому  что  настало  утро  праздненства.  И когда  Король  поднял  руку над
головами нищих, чтобы благословить поля, и реки,  и все, что находилось там,
я увидел во сне, что поиски подошли к концу.
     Все ведомо Королю".

    IV



     Вечерело, и над куполами дворца замерцали  звезды,  пока  другие, может
быть, также пытались постичь тайну.
     И в  темноте за стенами дворца те, которые разносили вино в драгоценных
кубках, тихими голосами осмеивали Короля и мудрость его пророков.
     Потом  заговорил Йнар,  именуемый пророком  Хрустального  Пика; ибо там
возвышается над  всей  землей Аманат,  гора, вершина  которой  сотворена  из
хрусталя, и храм Йнара находится на верхних склонах горы; и когда сияние дня
покидает землю, Аманат  забирает  солнечный свет и мерцает вдалеке как маяк,
зажженный  ночью  в  холодной  земле.  И в час, когда  все  лица обращены  к
Аманату,  Йнар  спускается  с  Хрустального  пика,  чтобы  творить  странные
заклинания  и  подавать   знаки,  которые,  по  словам  людей,   определенно
предназначены для Богов.  Поэтому говорят во всех этих странах, что Йнар  по
вечерам беседует с Богами, когда весь мир умолкает.
     И Йнар сказал:
     "Все  ведомо  королю,  и  без сомнения достигло слуха Короля, как некие
слова были сказаны вечером на Пике Аманат.
     Они, говорящие со мной по вечерам на Пике, - те, что обитают  в городе,
по улицам которого не бродит Смерть, и я слышал  от Их старейших, что Король
не отправится ни в какое путешествие; просто тебя покинут холмы, темный лес,
небо и  все  сверкающие  миры,  которые наполняют ночь,  и зеленых полей  не
коснутся  твои  ноги, и  синего  неба  не  увидят твои  глаза, и  реки будут
по-прежнему  бежать  в  сторону моря, но не будет  звучать их музыка в твоих
ушах.  И  все  древние   молитвы  будут  произноситься  по-прежнему,  но  не
обеспокоят тебя, и на  землю будут падать слезы детей ее, но это больше тебя
не взволнует.
     Мор, жар и холод,  невежество,  голод  и гнев - все эти создания  будут
сжимать людей в  своих когтях, как прежде, на полях, на дорогах и в городах,
но они не коснутся тебя. Но  с твоей души, сидящей на старой истертой дороге
миров,  когда  все уйдет прочь, спадут кандалы обстоятельств,  и  ты  будешь
видеть свои сны в одиночестве.
     И ты обнаружишь, что сны реальны там, где нет ничего до самого Предела,
ничего - кроме твоих снов и тебя.
     Из  них  ты построишь  дворцы и  города, опирающиеся  на  пустоту и  не
занимающие положения  во времени, не подверженные нападению часов и лет,  не
тронутые плющом или ржавчиной,  не  доступные завоевателям,  но  разрушенные
твоим  воображением,  если  ты  возжелаешь,  чтобы  случилось  так,  или  по
собственной прихоти пожелаешь  выстроить все по-новому. И  никто  никогда не
нарушит этих твоих снов, которые здесь гибнут и теряются среди мелких земных
случайностей,  как сны  человека,  который  спит в шумном  городе. Поскольку
мечты  твои понесутся  наружу  подобно  сильной  реке  на большой  пустынной
равнине,  где нет  ни камней, ни холмов, чтобы остановить реку, только в том
месте  не  будет ни границ,  ни моря, ни помех, ни конца. И хорошо для тебя,
что  ты  возьмешь с  собой в пустынные владения немного сожалений  о мире, в
котором  обитаешь  ныне,  ибо   такие   сожаления  и  любые  воспоминания  о
неправедных поступках, совершенных когда-то, будут вечно окружать  твою душу
в той пустыне, напевая одну и ту же песню печального раскаяния;  и они также
будут только снами, но очень реальными.
     Там  ничто не будет препятствовать тебе среди твоих грез, ибо даже Боги
не смогут больше обеспокоить тебя,  когда плоть, земля и дела, которыми  Они
ограничивали тебя, исчезнут".
     Тогда сказал Король:
     "Мне не мила эта мрачная судьба,  поскольку мечты пусты. Я  хочу видеть
действие, эхо которого разносится над миром, и людей и события".
     Тогда ответил Пророк:
     "Победа, драгоценности и танцы только тешат твое воображение. Что такое
сияние драгоценных  камней  без  твоего  воображения, которое очаровано этим
светом, и твое  воображение - это всего лишь сон. События, поступки и люди -
ничто без грез, и они только  сковывают фантазии, и  только мечты реальны, и
там, где ты останешься, когда миры отправятся дальше, останутся только сны".
     И Король воскликнул:
     "Безумный пророк!"
     И Йнар сказал:
     "Безумный пророк,  который верит,  что его душа обладает всем тем,  что
его душа может  познать,  и что  он повелевает этой душой. А ты, благородный
Король,  веришь  только,  что  душа  твоя  обладает лишь немногими странами,
окруженными твоими армиями  и  морем, и  что  твоя  душа  принадлежит  неким
странным Богам,  которых ты не можешь познать, которые сотворят нечто с этой
душой в дороге, о которой тебе ничего не ведомо.
     Пока не  придет к  нам  знание,  что  все -  ошибочно, я  владею  более
обширными царствами, я Король  превыше тебя и нет властителей, превосходящих
меня".
     Тогда сказал Король:
     "Ты сказал, что нет властителей! С  кем же  тогда ты беседуешь, подавая
странные знаки вечерами на вершине мира?"
     И Йнар приблизился и прошептал Королю ответ. И Король вскричал:
     "Возьмите  этого пророка, ибо он  - лицемер и не  говорит ни  с  какими
Богами вечерами на крыше мира, он только обманывает нас своими знаками!"
     И Йнар сказал:
     "Не приближайтесь  ко мне, или я укажу  на вас,  когда буду  вечером на
горе говорить с Теми, о которых вы знаете".
     Тогда Йнар ушел, и стражи не коснулись его.

    V



     Тогда  заговорил  пророк Тун, который одевался в морские водоросли и не
обитал в Храме, а жил вдали от людей. Всю свою жизнь он провел  на пустынном
берегу  и вечно слушал только вопли моря  и  крики  ветров  в пустотах среди
утесов. Некоторые  говорили, что он, прожив столь долго  рядом  с неутомимым
прибоем, где всегда громко кричит  ветер,  не мог  более чувствовать радости
других людей, но чувствовал только печаль моря, вечно кричащего в его душе.
     "Давным-давно  по  звездной  дороге, разделяющей  миры, пришли  Древние
Боги. В холодном сердце  миров  восседали Они,  и миры двигались вокруг них,
подобно мертвым  листьям на ветру в конце осени, и не было жизни ни на одном
из  них, в то время как Боги бесконечно тосковали о  вещах, которых не может
быть.  И столетия пронеслись над  Богами  и  отправились  туда, куда  уходят
столетия, к Концу Вещей, и с ними понеслись вздохи всех Богов, ибо Они очень
хотели того, чего не могло быть.
     Один за другим в сердце миров падали  замертво  Древние Боги,  все  еще
тоскуя  о вещах,  которых  не  может  быть,  гибнущие  от своих  собственных
сожалений.  Тогда Шимоно Кани, самый  младший  из Богов,  сотворил  арфу  из
сердечных  нитей всех старейших  Богов, и,  сидя  на Звездном  Пути в Центре
Всего,  сыграл  на арфе отходную по Древним Богам. И песня поведала обо всех
тщетных  сожалениях, и о несчастных страстях Богов  древних времен,  и об Их
великих  делах, которые  должны были украсить грядущие годы.  Но в  отходную
Шимоно  Кани  вплелись  голоса, кричащие из сердечных нитей  Богов,  все еще
тоскующие  о вещах, которых не  могло быть. И отходная молитва,  и звуки тех
голосов разносились  далеко по  Звездному Пути, далеко от Центра Всего, пока
они не достигли самих Миров, подобно большой стае птиц, потерявшихся в ночи.
И каждая  нота  - жизнь,  и множество нот будут пойманы  среди миров и будут
ненадолго  скованы плотью, прежде чем  продолжат свое путешествие к великому
Гимну, который прозвучит в Конце Времен. Шимоно Кани  даровал  голос ветру и
прибавил  горестей  морю. Но  когда в  освещенных палатах после  празднества
разносится голос  певца,  дабы потешить Короля, это плачет душа  того певца,
громко взывающая к своим сестрам оттуда, где она прикована к земле.
     И когда  при звуке пения на  сердце у  Короля становится грустно, и его
принцы глубоко  переживают, тогда они вспоминают,  хотя и не знают  об этом,
они  вспоминают  печальное  лицо  Шимоно  Кани,  сидящего подле его  мертвых
братьев, старейших Богов, играющего на  арфе с рыдающими сердечными струнами
и посылающего души Богов в странствие среди миров.
     И когда музыка лютни  одиноко разносится над холмами в ночи, тогда душа
взывает  к душам  братьев -  таковы отзвуки отходной Шимоно Кани, которые не
были пойманы  среди миров - и она не ведает, к кому она взывает и почему, но
знает только, что песнь менестреля - ее единственный крик, и посылает его во
тьму.
     Но хотя в земной тюрьме  все воспоминания  должны  умереть, все же, как
иногда  цепляется за  ноги  заключенного несколько  пылинок с полей, где его
пленили, так иногда фрагменты  воспоминаний цепляются за душу человека после
того, как ее забирают на  землю. Тогда встает великий менестрель, и, сплетая
вместе фрагменты воспоминаний, создает некую мелодию,  подобную той, которую
руки Шимоно Кани извлекают из его арфы; и  проходящие мимо говорят: "Не было
ли похожей мелодии прежде?" и уходят, храня в сердце печаль о воспоминаниях,
которых нет.
     Поэтому,  о  Король,  однажды   большие  ворота  твоего  дворца  должны
отвориться для процессии, в которой  пройдет Король, минуя людей, возносящих
молитвы  под звуки  лютни  и барабана; и в тот же самый день  тюремная дверь
будет  отворена  смягченными руками, и еще  одна  утраченная  нота  отходной
молитвы Шимоно Кани возвратится, чтобы снова пробудить его мелодию.
     Отходная Шимоно Кани будет длиться до того дня, когда она  обретет  все
ноты, чтобы сокрушить Тишину, которая восседает в Конце Вещей.  Тогда Шимоно
Кани  скажет, обращаясь к костям  своих  братьев: "То, чего  не  могло быть,
наконец случилось".
     Но кости Древних Богов будут хранить молчание, и только Их голоса будут
жить, рыдая с сердечных струн арфы о вещах, которых не может быть".


    VI



     Когда караваны,  простившись с Зандарой, отправляются через  пустыню на
север к  Эйнанду, они  следуют  по  пустыннной  дороге в  течение  семи дней
прежде,  чем приходят к воде - туда, где  Шуба Онат, чернея, возвышается над
пустыней, к колодцу  у подножия горы  и к обширным  лугам на  ее склонах. На
этой   скале   возвел  свой  Храм  некий  пророк,  и  назвался  он  Пророком
Путешествий, и выбил в скале окно, обращенное на юг, дабы приветствовать над
верблюжьей тропой всех Богов, которые благожелательны к караванам.
     Там  путешественник может услышать пророчество, проделает ли  он за эти
десять дней путешествие через пустыню,  прибыв в конце концов  в белый город
Эйнанду, или его кости лягут рядом с древними костями на пустынной тропе.
     Не было имени у Пророка Путешествий, ибо не нужно  имя  в той  пустыне,
где не раздается человеческий зов и не звучит ответный крик.
     Так сказал Пророк Путешествий, стоя перед Королем:
     "Путешествие Короля будет древним путешествием, и очень спешным.
     За много лет до сотворения  луны ты спустился вместе  с верблюдами грез
из  Города без имени, который находится за пределами звезд. И затем началось
твое путешествие по пустыне  Ничто, и верблюды твоих грез несли тебя хорошо,
в  то время как  некоторые верблюды твоих  спутников  пали в Пустыне  и были
скрыты  тишиной  и  снова  обращены  в  ничто; и те  путешественники,  когда
верблюды их грез пали, не способные нести их  дальше по пустыне, заблудились
и так никогда и не нашли землю.
     Это те люди,  которые  могли  бы существовать,  но  не  существовали. И
вокруг  тебя  трепетали бесчисленные часы,  гигантскими роями носившиеся над
Пустыней Ничто.
     Сколько столетий пронеслось  над  городами, в  то время как ты совершал
свое путешествие, сосчитать никто не сможет, ибо не существует иного времени
в Пустыне Ничто, кроме  часов, которые мчатся на землю извне, дабы совершать
работу  Времени.  Наконец порожденные грезами путешественники  увидели вдали
сияние зеленого цвета, и поспешили  на этот свет, и  так  достигли Земли.  И
там, о Король, вы отдохнули немного,  ты и шедшие с тобой, разбив  лагерь на
земле перед грядущим путешествием. Там вьются сияющие часы, опускаясь на все
стебли травы и на все ветви деревьев, разлетаясь по вашим палаткам и пожирая
все вещи, и наконец сгибая опоры ваших палаток своим весом и нападая на вас.
     За лагерем в  тени палаток скрывается темная фигура с острым мечом, имя
той фигуре Время.
     Это он призвал часы извне,  и  он  повелевает ими, и именно его  работу
исполняют часы,  когда пожирают  всю  зелень на земле,  обращают  в лохмотья
палатки  и утомляют  всех  путешественников. Когда каждый из часов исполняет
работу  Времени,  Время ударяет его своим  ловким мечом, как только его дело
сделано, и  час,  рассеченный, падает в пыль с рассеченными яркими крыльями,
как падает кузнечник, разрубленный ударом скиметара опытного фехтовальщика.
     Один за другим, о Король,  начинают двигаться обитатели  лагеря, и одна
за другой сворачиваются  палатки;  путешественники спешат  продолжить  путь,
начатый так давно - от Города без имени к месту, куда идут верблюды их снов,
свободно шагая через пустыню. Так, о  Король, ты долго  будешь углубляться в
пустыню,  возможно,  чтобы  возобновить дружбу,  начавшуюся в течение  твоей
короткой лагерной стоянки на земле.
     Другие  островки  зелени  встретятся  тебе  в  Пустыне, и  там ты снова
раскинешь лагерь, пока не погонят тебя  дальше назойливые часы. Какой пророк
откроет, сколько переходов ты совершишь и сколько раз разобьешь  лагерь?  Но
наконец ты прибудешь к месту Отдыха Верблюдов, и там сияющие утесы,  которые
именуются Концом  Путешествия, будут возноситься над  Пустыней  Ничто, Ничто
будет  у их  подножия, Ничто будет простираться  вокруг, и  только  отблески
далеких  миров  будут  освещать  Пустыню.  Один  за  другим,  на  утомленных
верблюдах своих грез, войдут туда путешественники, и двигаясь по тропе через
утесы  в  краю  Отдыха  Верблюдов,  они достигнут Города  Исчезновения.  Там
рожденные  снами  башенки  и  шпили,   созданные   из  человеческих  надежд,
предстанут перед  тобой, и  будут они реальны, хотя  раньше  были они только
миражами в Пустыне.
     Так  далеко  роящиеся часы не  проберутся, и поодаль от  палаток  будет
держаться  темная  фигура  с  острым  мечом. Но  на сверкающих  улицах,  под
построенными из песен  крышами последнего  из  городов,  твое путешествие, о
Король, закончится".


    VII



     В долине  за Сидоно находится маковый  сад,  и  там,  где  все  маковые
стебельки  колеблются от дуновения легкого  бриза, разносящегося по  долине,
находится тропинка,  усыпанная  океанскими раковинами.  Над  вершиной Сидоно
пролетают птицы, стремясь к  озеру, которое находится в долине с садом, и за
ними  встает  солнце,  посылающее  тень  Сидоно к  самому  краю озера. И  по
тропинке, усеянной множеством океанских раковин, когда  они начинают мерцать
в  лучах  солнца,   каждое  утро  проходит  старый  человек,  облаченный   в
шелковистую  одежду, на которой вытканы странные узоры. Небольшой храм,  где
обитает старик,  стоит в конце тропинки. Никто  не молится там, ибо Зорнаду,
старый пророк, оставил людей, чтобы бродить среди своих маков.
     Ибо Зорнаду не сумел постичь смысл Королей и городов и движения вверх и
вниз  множества людей,  повинующихся мелодии  золота. Поэтому  Зорнаду  ушел
прочь  от  звука городов  и  от  тех,  которые  пойманы  там  в  ловушку,  и
остановился на отдых у  горы  Сидоно,  где  нет  ни  королей,  ни армий,  ни
торговли золотом, а есть только маковые стебли, которые колеблются на ветру,
и птицы,  которые летят  от Сидоно  к  озеру, и есть  еще восход солнца  над
вершиной  Сидоно; и потом полет птиц от озера и снова над Сидоно,  и закат в
долине, и высоко  над озером и садом звезды, которые не знают о городах. Там
живет в  своем маковом саду Зорнаду, и Сидоно высится между ним и всем миром
людей; и когда  ветер, пересекая долину,  касается цветов и стеблей  у стены
Храма, старый пророк говорит: "Цветы  все молятся, и вот! Они ближе к Богам,
чем люди".
     Но герольды Короля после многих дней пути достигли Сидоно  и обнаружили
долину  сада.  За  озером  они  узрели  маковый  сад,  сияющий,  округлый  и
маленький, подобный восходу солнца над водой туманным утром, который пастухи
различают с  холмов.  И после  трехдневного спуска  по  горному  склону  они
достигли редких сосен, и тогда между высокими стволами заметили яркое сияние
маков, разносившееся над  долиной сада. Целый  день они бродили среди сосен.
Той ночью холодный ветер влетел в  долину  сада,  рыдая среди маков. Внизу в
своем  Храме,  с  песней  возрастающей  печали, Зорнаду  помолился утром  об
ушедших маках, потому  что  ночью упали с  них  лепестки,  которые  могли не
вернуться и  не появиться вновь в долине сада. У Храма на тропе из океанских
раковин остановились герольды, и провозгласили имена и владения Короля; и из
Храма доносился голос Зорнаду,  все еще поющего свои молитвы. Но они забрали
его из сада  по  приказу Короля, и увели  по сверкающей дорожке из океанских
раковин  далеко от Сидоно, и оставили Храм пустым, так  что некому было  там
молиться, когда умирали нежные маки. И осенний ветер воцарился над маками, и
маковые цветы, которые  восстали  из земли, вновь  опустились  к земле,  как
плюмаж воина, сраженного  в битве с  язычниками  в далеком  краю, где некому
оплакать героя.
     Так Зорнаду  покинул  землю  цветов и  не по своей воле пришел в страны
людей, и увидел города, и посреди города предстал перед Королем.
     И Король сказал:
     "Зорнаду, что  же с путешествием Короля и с принцами  и людьми, которые
встретят меня?"
     Зорнаду ответил:
     "Я не ведаю ничего о Королях, но в ночи  мак отправился  в путешествие,
перед самым рассветом.  После того стаи  птиц пронеслись по  обыкновению над
вершиной  Сидоно, и солнце, встав за  ними,  коснулось склонов  горы, и  все
цветы  у  озера  пробудились.  И  пчела,  летающая вверх  и  вниз  по  саду,
направилась, гудя,  к  другим  макам,  и  цветы озера,  которые  знали  мак,
утратили знание о нем.
     И лучи солнца, склонясь с гребня Сидоно, тихо осветили долину сада, где
мак  более  не  приветствовал рассвет  своими  лепестками.  И  я, о  Король,
прогуливаясь утром  по тропинке из блестящих океанских раковин,  не нашел, и
так и не обнаружил с тех пор, того мака, который отправился из моей долины в
путешествие,  из которого не возвращаются. И я, о Король, оплакал его, чтобы
молитвы разнеслись за пределы долины,  и маки склонили свои лепестки; но нет
такого крика  и нет такой молитвы,  которая может  возвратить жизнь  цветку,
который некогда рос в саду, и потом его не стало.
     Куда  уходят  жизни  маков,  не может сказать  с  уверенностью ни  один
человек. Но я  знаю точно,  что к тому месту ведет дорога, по которой нельзя
вернуться обратно. Только,  может быть,  когда  человек мечтает  вечерами  в
саду,  где  тяжелый  аромат  маков  висит  в  воздухе, когда ветер стихает и
далекий  звук  лютни разносится  над пустынными холмами, тогда  он мечтает о
шелковисто-алых маках, которые некогда качались на ветру в садах его юности.
И  тогда  жизни тех старых утраченных маков возвращаются, продолжаясь в  его
мечтах. Так  могут мечтать Боги. И только  в мечтах  о некой божественности,
возлегая в  прекрасных  полях превыше  утра, мы,  верно, можем снова  пройти
туда, хотя наши тела долго блуждали  вверх и вниз  по миру с прочей пылью. В
этих странных мечтах наши  жизни  могут явиться  снова,  среди наших надежд,
радостей и печалей, пока превыше утра не пробудятся Боги, чтобы творить Свои
дела, а может, вспоминать Свои праздные мечты, может, видеть эти сны снова в
неподвижности, пока сияет для Богов звездный свет".


    VIII



     Тогда  сказал Король: "Мне  не нравятся ни эти странные путешествия, ни
это нелепое  блуждание  сквозь сны о Богах, подобно тени усталого  верблюда,
который  не может отдохнуть, когда  садится  солнце. Боги, которые сотворили
меня, чтобы любить  прохладные  земные  леса и танцующие реки,  творят  зло,
посылая  меня в звездные  края, которых я не люблю, в то время как моя  душа
все еще смотрит на землю сквозь бесконечные годы, как нищий, который некогда
был богачом,  смотрит  с улицы в  освещенную  залу. Ведь  куда  бы  Боги  ни
направили меня, я останусь тем, кем Боги меня сотворили - созданием, любящим
зеленые поля земли.
     Теперь, если есть здесь  еще один  пророк,  который  может беседовать с
этими чудесными Богами, которые возносятся над зорями восточного неба, пусть
этот пророк скажет им, что  есть  на земле один Король в земле под названием
Зарканду,  находящейся к  югу от опаловых гор,  король,  который был бы  рад
остаться среди множества садов земли, и оставил  бы другим  людям тот блеск,
который даруют мертвым Боги над туманами, которые окружают звезды".
     Тогда заговорил Йамен,  пророк  Храма Обина,  который  стоит на берегах
большого озера, обращенный к востоку.  Йамен сказал: "Я  часто молюсь Богам,
которые восседают превыше сумерек далеко на  востоке. Когда облака  тяжелы и
красны  на закате, или когда заметны признаки грома или затмения, тогда я не
молюсь, позволяя моим  молитвам рассеиваться  и  падать  на землю. Но  когда
солнце  стоит  в чистом  небе, бледно-зеленом или  голубом, и его прощальный
свет подолгу виднеется  на  пустынных холмах, тогда  я посылаю  свои  мольбы
ввысь, чтобы они  вознеслись  к Богам,  которые, конечно, улыбаются,  и Боги
слышат  мои мольбы. Но, о Король,  блага, требуемые  у Богов в  неподобающее
время, никогда не принесут счастья, и,  если бы Они дозволили тебе  остаться
на земле, старость беспокоила бы тебя  все больше  и больше, пока ты не стал
бы покорным  рабом времени,  закованным в  кандалы, которых никто  не  может
разбить".
     Король  сказал:  "Те,  которые  изобрели  это  бремя  возраста,  могут,
конечно, и снять его. А посему молись о самом спокойном закате  жизни Богам,
обитающим над туманами, чтобы я  мог навечно остаться на земле и быть всегда
молодым, в то время  как  над моей головой пролетали бы  стрелы  Богов  и не
достигали цели".
     Тогда ответил Йамен:  "Воистину, Король  отдал приказ,  но все же среди
благословений  Богов  таится  проклятие. Великие принцы, которые веселятся с
Королем,  повествуя о  замечательных делах Короля в прошлом, состарятся один
за другим. И ты, о Король, вскрикнув во время пиршества "возвеселимся же!" и
вспомнив о былых временах, увидишь окружающие тебя седые головы,  склоненные
сном,  и людей, которые забыли о былом. Тогда одно за другим имена  тех, кто
веселился  с  тобой,  будут названы  Богами,  одно за  другим имена  певцов,
которые  пели любимые тобой песни, будут  названы Богами, наконец, прозвучат
имена тех, которые преследовали серого кабана ночью  и свалили  его  на реке
Оргхум  - и останется только Король.  Тогда  придут новые люди,  которые  не
ведали о былых делах Короля, не  сражались и не охотились с  ним, которые не
осмелятся веселиться с Королем так, как  его давно умершие принцы. И все это
время  принцы, которые  умерли, будут  казаться  все  более  драгоценными  и
великими в твоей памяти,  и все это время  люди, которые служат тебе,  будут
казаться  все  ничтожнее и ничтожнее. И все старые  вещи исчезнут и появятся
новые вещи,  которые  будут  непохожи  на старые, мир  с каждым годом  будет
меняться  у  тебя  на глазах и сады твоего детства  будут  стареть.  Раз  уж
детство твое минуло в давние времена,  ты будешь любить те  времена,  но все
новые и новые годы будут скрывать следы прошлого и всех минувших дел, и воля
Короля не  сможет  остановить перемен, которые предречены Богами. Ты снова и
снова  будешь повторять: "Это  было не так",  и  все новые и  новые традиции
будут торжествовать  над Королем.  Когда  ты испытаешь счастья в тысячу  раз
больше, чем было суждено, ты устанешь и от счастья, и от веселья. Наконец ты
устанешь и  от погони,  а старость все еще не  придет к тебе, чтобы задушить
желания,  которые  слишком часто исполнялись; тогда,  о  Король,  ты станешь
охотником,  который жаждет погони,  но  которому не за чем  гнаться и нечего
желать. Старость не придет, чтобы похоронить  твои амбиции в то время, когда
тебе будет не к  чему  стремиться. Опыт многих столетий сделает тебя мудрым,
но суровым  и  очень печальным, и ты разойдешься со своими друзьями и будешь
проклинать их  всех за глупость, а они  не  смогут постигнуть твою мудрость,
ибо  твои мысли не будут их мыслями, а Боги, которых они сотворили, будут не
похожи  на Богов старого времени. Никакой радости не принесет тебе мудрость,
а  дарует  она  только  знание,  что  ты  ничего  не  знаешьь,  и ты  будешь
чувствовать себя мудрецом  в мире дураков, или дураком в мире  мудрецов, где
все люди чувствуют  уверенность, а твои  сомнения все возрастают. Когда все,
говорившие  с  тобой о  твоих  старых  делах,  умрут, те,  которые  не  были
свидетелями минувших дел, на станут беседовать о  них с  тобой; и разговор с
тобой  о  доблестных  делах  прошлого  не  будет  больше  долгом   человека,
беседующего  с Королем, и ты внезапно усомнишься, были ли вообще эти великие
дела; и не будет никого, чтобы разрешить твои сомнения, останется только эхо
голосов Богов, все еще звучащее в твоих ушах, эхо  давнего зова, обращенного
к принцам, которые были твоими друзьями. И ты услышишь, как  знание  старого
времени будет все сильнее  искажаться,  а  потом  и вовсе позабудется. Тогда
явится  множество пророков,  требующих  открытия того старого  знания.  И ты
постигнешь  тогда, что поиск знания напрасен, и погоня  напрасна, и  веселье
напрасно,  поскольку все  на свете -  суета. И однажды ты поймешь,  что ни к
чему быть  Королем.  Тогда хвалы людей утомят тебя, пока  не настанет время,
когда  люди устанут  от Королей. Тогда ты постигнешь, что безвозвратно  ушло
твое  старое время, а сам ты живешь в чужом времени, и шутки, плохо знакомые
королевским  ушам, будут падать на тебя как градины, когда ты потеряешь свою
корону, ибо  те, чьи  далекие предки приносили  своих  детей  целовать  ноги
Короля, станут насмехаться над тобой, потому что ты не разобрался в новейших
сделках с золотом.
     Но  все  чудеса  грядущего не  заменят  тебе  тех  старых воспоминаний,
которые  становятся все  теплее  и светлее с каждым годом,  отступая в века,
которые  собраны  Богами. И  бесконечно  мечтая  о давно  умерших принцах  и
великих Королях из других королевств старых времен, ты будешь не в состоянии
узреть великолепие, к  которому стремятся  суеливые  люди  в эпоху, лишенную
королей.  Наконец, о Король, ты почувствуешь,  что люди непостижимым образом
меняются, узнавая то, чего не знаешь ты, и в конце концов ты постигнешь, что
они - уже не люди,  что новая раса властвует на земле,  а  люди  были только
предками этой расы.
     Они не станут  больше разговаривать с тобой, ибо они будут торопиться в
путешествие, смысла  которого  ты никогда не постигнешь,  и  ты узнаешь, что
больше не  принимаешь участия в свершении судеб, а в мире городов  останутся
для тебя только сосны, качающиеся на ветру, и шелестящая трава, и звук ветра
среди деревьев. Потом все  это тоже  сгинет вместе с  тенями Богов  во тьме,
скрывающей  все  жизни,  кроме  твоей,  когда  холмы  заберут  собранное  за
бесчисленные  эпохи тепло  земли назад в небеса, когда  земля будет  стара и
холодна, и не будет на ней ничего живого, кроме одного Короля".
     Тогда сказал Король:
     "Продолжай молиться  этим  жестоким Богам, ибо те, которые любили землю
со всеми  ее садами, лесами и  пением рек и ручьев, будут по-прежнему любить
землю, когда она станет старой и холодной, когда все ее сады исчезнут, когда
утратится весь смысл ее сущестования - все, кроме воспоминаний".


    IX



     Тогда заговорил Пахарн, пророк земли Хурн.
     И Пахарн сказал:
     "Был один человек, который знал, но его нет здесь".
     И Король спросил:
     "Неужели  он находится  на расстоянии, которое  мои герольды не  смогут
преодолеть за ночь, если они оседлают лучших лошадей?"
     И пророк ответил:
     "Твои  герольды могут с легкостью достичь этого места за ночь, но назад
им не вернуться за многие годы. За  пределами этого города находится долина,
протянувшаяся через весь мир и заканчивающаяся в зеленой земле Хурн. С одной
стороны долины простирается море, а с другой стороны лес, черный и  древний,
роняет свою  тень на поля Хурна;  за лесом и  морем  нет  больше ничего,  не
считая сумерек и - за ними - Богов. В устье долины спит деревня Ристаун.
     Там  я родился  и  услышал гомон  отар и  стад, и увидел высокие столбы
дыма, соединяющие тихие крыши Ристауна с бескрайним небом, и узнал, что люди
не могут  войти в темный  лес  и  что за лесом и морем нет  ничего, исключая
сумерек и - за  ними - Богов.  Часто приходили  путешественники  из внешнего
мира  по ведущей в иные края долине, и говорили  странные  речи в Ристауне и
снова возвращались в долину, ведущую в большой мир. Иногда с колокольчиками,
верблюдами  и скороходами проходили по  долине  Короли из большого мира,  но
путешественники  всегда  возвращались  в  долину,  и  ни  один  из  них   не
отправлялся дальше земли Хурн.
     И Китнеб также родился  в земле Хурн и пас  стада  вместе  со мной,  но
Китнеб не особенно интересовался звуками отар и стад и видом высоких столбов
дыма, соединяющих  крыши с  небом;  он хотел  узнать,  как далеко  от  Хурна
находится то место, где мир  смыкается с сумерками, и как далеко за пределом
сумерек обитают Боги.
     И  часто  Китнеб мечтал,  когда он пас  стада и отары,  и когда  другие
спали, он  отправлялся блуждать близко к краю леса,  в который люди не могли
войти.  И  старейшины  земли  Хурн порицали  Китнеба,  когда  он  мечтал; но
все-таки Китнеб были еще похож на других людей и не выделялся из числа своих
сверстников до того дня, о котором я поведаю тебе, о Король. Ибо  Китнеб был
уже в изрядном  возрасте,  и мы с  ним сидели  возле отар,  и  он пристально
всматривался  в  то место, где темный  лес встречался  с морем  у края земли
Хурн. Но когда ночь принесла в лес сумерки, мы  отвели отары к Ристауну, и я
поднялся  по  главной улице  между  домами,  чтобы увидеть  четырех принцев,
которые спустились в долину из внешнего мира, и  они были облачены в синее и
алое и  носили  перья  на головах, и  они дали нам  в  обмен  на наших  овец
какие-то сверкающие каменья, которые, по их словам,  имели большую ценность.
И я продал им три овцы, и Дарниаг продал им восемь.
     Но Китнеб не пришел с другими на рынок, где стояли эти четыре принца, а
вместо этого отправился в одиночестве через поля на край леса.
     И именно на следующее утро странная вещь приключилась с Китнебом; ибо я
увидел  его утром,  идушего с полей, и приветствовал  его пастушьим  криком,
которым  мы,  пастухи,  обращаемся друг к  другу,  и он не ответил. Тогда  я
остановился и заговорил с  ним, и Китнеб не произносил  ни слова, пока  я не
рассердился и не оставил его.
     Тогда мы вместе поговорили о Китнебе, и другие приветствовали его, и он
не  ответил им,  но одному  он  сказал, что слышал голоса Богов, звучащие за
лесом, и никогда он больше не будет слушать голоса людей.
     Тогда мы сказали: "Китнеб безумен", и никто не препятствовал ему.
     Другой  занял  его  место  подле  отар,  и  Китнеб  сидел  вечерами   в
одиночестве у края леса на равнине.
     Так  Китнеб  не  говорил ни  с  кем  в течение  многих  дней,  но когда
кто-нибудь принуждал его вступить в беседу, он рассказывал, что каждый вечер
слышал  Богов, когда они  приходили из-за сумерек и моря отдохнуть в лесу, и
что он не будет больше говорить с людьми.
     Но  когда  прошли  месяцы,  в  Ристаун  начали  приходить  люди,  чтобы
взглянуть на Китнеба как на  пророка, и мы привыкли указывать на него, когда
незнакомцы приходили по долине из внешнего мира: "Здесь  в земле Хурн  у нас
есть  пророк, подобных которому нет в ваших городах, поскольку он по вечерам
беседует с Богами".
     Прошел  год молчания  Китнеба, когда он явился  ко мне и заговорил. И я
поклонился  ему,  потому что  мы верили,  что с  ним говорили Боги. И Китнеб
сказал:  "Я  буду  говорить с тобой перед концом, потому что я очень одинок.
Ибо  как я могу говорить снова с мужчинами и женщинами  на  маленьких улицах
Ристауна  среди  этих  зданий,  когда  я  слышал голоса  Богов,  поющих выше
сумерек?
     Но я  более одинок, чем могут  подумать  в  Ристауне, и об этом я  хочу
рассказать  тебе: когда я  слышу  Богов,  я  не знаю, что  Они говорят.  Да,
действительно,  я различаю  Их голоса, ибо  они  всегда зовут меня  прочь от
удовлетворенности; да, я знаю Их голоса, поскольку они взывают к моей душе и
беспокоят ее;  я  знаю по  Их тону, когда  Они радуются, и я знаю, когда Они
грустят, ибо  даже  печаль чувствуют Боги. Я знаю, когда  над  низвергнутыми
городами  прошлого и  изогнутыми белыми костями героев Они поют плачи Богов.
Но  увы!  Их  слова, которых я не знаю, и чудесные переливы мелодии Их  речи
бьются в моей душе и гибнут неведомыми.
     Поэтому я путешествовал из земли Хурн,  пока не прибыл  в  дом  пророка
Арнин-Йо. И я сказал ему, что стремлюсь постичь  истинное  значение послания
Богов;  и  Арнин-Йо велел мне расспросить пастухов обо всех богах,  ибо все,
что  знали пастухи,  следовало  постичь всякому человеку,  а  все прочее  за
пределами их знаний причиняло только неприятности.
     Но я  сказал  Арнин-Йо,  что  сам слышал голоса Богов и  знал,  что Они
обитали  превыше сумерек, а потому никогда  не мог  склоняться перед богами,
которых пастухи делали из красной глины, собранной их собственными руками на
склонах холмов.
     Тогда сказал мне Арнин-Йо: "Прежде всего забудь, что ты слышал Богов, и
склонись  снова  пред богами  из  красной  глины, которых  делают пастухи, и
обрети таким образом легкость, которую находят пастухи,  и наконец отправься
в мир иной, искренне почитая богов из красной  глины, которую пастухи своими
руками  собирают на холмах. Ибо  дары Богов,  восседающих  превыше сумерек и
смеющихся над глиняными богами, - это не легкость и не удовлетворенность".
     И я сказал: "Бог, которого моя мать сделала из красной глины, собранной
ею на холмах, наделив его множеством рук и  глаз, когда она пела мне песни о
его  власти,  и  поведала мне  историю  его  мистического рождения, этот Бог
потерян и разбит;  и всегда в  моих ушах звучит мелодия Богов".  И  Арнин-Йо
сказал: "Если ты все еще ищешь знания, пойми же, что только тот, кто обойдет
Богов,  может  воистину постичь их смысл. И  ты можешь  сделать  это  только
одним-единственным способом: сев на корабль и отправившись по морю из страны
Хурн  и  проплыв   вдоль   побережья  до  самого  леса.  Там  морские  утесы
поворачивают налево или на юг, и над ними восстают над морем  сумерки, и там
ты можешь пробраться за  лес. Туда,  где край  мира  сливается  с сумерками,
вечерами приходят Боги, и если ты сможешь обойти  Их, ты явственно услышшишь
Их  голоса, в полную силу разносящиеся  над морем  и заполняющие все сумерки
звуком  песни,  и  ты постигнешь  смысл  послания  Богов. Но там,  где утесы
поворачивают на юг, сидит  за спиной Богов Бримдоно, самый древний водоворот
в  море, и с ревом стережет своих хозяев. Его Боги приковали навеки  ко  дну
сумеречного моря, чтобы  стеречь дверь  в  тот лес, который простирается над
утесами.  Здесь, если ты желаешь услышать  голоса  Богов, как  ты сказал, ты
несомненно постигнешь их смысл, но это принесет тебе  немного прибыли, когда
Бримдоно утянет тебя вниз вместе со всем твоим кораблем".
     Так сказал мне Китнеб.
     Но я ответил: "O Китнеб, забудь об  этих Богах,  охраняемых водоворотом
за лесом; и если твой маленький бог потерян, ты можешь поклоняться вместе со
мной  маленькому  богу, которого  изготовила моя мать.  Тысячи  лет назад он
побеждал города, но теперь  он - не слишком суровый Бог. Молись ему, Китнеб,
и он принесет тебе множество удобств и увеличит твои отары и  дарует  теплые
весны и в конце их спокойное окончание твоих дней".
     Но  Китнеб не  слушал и  только  попросил  меня найти  рыбацкое судно и
людей, способных управлять им. Так  что  на следующий день мы покинули землю
Хурн на одной из тех лодок, которыми пользуются рыбаки.
     И с нами  отправились четверо  рыбаков,  которые сидели на веслах, в то
время как  я держал руль, а  Китнеб сидел на  носу и молчал.  И мы гребли на
запад  вдоль  побережья,  пока  мы  вечером  не  прибыли  туда,   где  утесы
поворачивали на юг и сумерки мерцали над ними и над морем.
     Там мы свернули на юг и сразу увидели Бримдоно.
     И как  человек рвет  пурпурный плащ короля,  павшего в  сражении, чтобы
разделить  его  с другими воинами,  - так  Бримдоно  разрывал море. И  своей
скрюченной рукой Бримдоно кругами носил парус какого-то  отважного  корабля,
трофей   некоего    бедствия,   вызванного   его   вечным   стремлением    к
кораблекрушениям,  когда  он  сидел,  охраняя  своих  хозяев  от  всех,  кто
странствует по морю.  И  все это  время его  далеко вытянутая  рука качалась
вверх и вниз, так что мы не рискнули подойти ближе.
     Только Китнеб  не видел  Бримдоно и  не слышал его рева, и когда  мы не
посмели  двигаться вперед, попросил  спустить  с  корабля маленькую  лодку с
веслами. В эту лодку  Китнеб спустился,  не слушая наших уговоров, и  дальше
двинулся в одиночестве. Бримдоно исторг ему в лицо свой торжествующий  крик,
но глаза Китнеба были  обращены к лесу, когда он  обходил Богов. На его лице
блестели  сумеречные отсветы вечерних  призраков, озарявшие  улыбку, сиявшую
все ярче, когда он обходил Богов. Его,  нашедшего  Богов  над Их сумеречными
утесами, его, услышавшего их голоса вблизи и явственно постигшего Их  смысл,
его, отрекшегося  от унылого мира с его сомнениями и  ложными пророками,  от
всех  скрытых  смыслов,  его,  постигшего  наконец   истину,  -  его  забрал
Бримдоно".
     Но когда  Пахарн закончил свою речь, в  ушах  Короля, казалось, все еще
гремел  рев  Бримдоно,  ликующего  над  древними  триумфами  и проглоченными
кораблями, которые как будто еще продолжают свое плавание.


    X



     Тогда заговорил Мохонтис,  пророк-отшельник, который  жил  в бескрайней
непроходимой чащобе, окружающей озеро Илана.
     "Я  видел  во сне, что к  западу от всех морей находится устье Манра-О,
закрытое золотыми  вратами, и  сквозь  врата,  стерегущие  таинственную реку
Манра-О,  я разглядел сияние  золотых  барок, на  которых Боги плыли вверх и
вниз и  налево и направо в вечернем сумраке.  И я  видел,  что  Манра-О была
рекой грез, которая течет по садам нашей памяти  в ночи, окружая очарованием
наше  детство,  когда мы спали под низкими  крышами давным-давно.  И Манра-О
катила  свои  грезы из неведомой внутренней  земли  и несла их через золотые
врата в пустынное, однообразное море, пока они не  разбивались вдали о никие
берега,  нашептывая древние песни южным островам или выкрикивая шумные пэоны
северным скалам; или горестно  рыдая  среди камней, куда никто не  приходил,
где никто не видел снов.
     Много там было Богов, в сумраке летнего вечера  блуждавших вверх и вниз
по  реке. Там я увидел на  высокой барке из чистого золота Богов великолепия
городов;  там я  увидел Богов  блеска, в  лодках,  до  самого  киля  скрытых
драгоценными камнями; Богов гордости и Богов власти. Я  видел темные корабли
и  сияние  стали  Богов, делом  которых  была  война,  и  я  слышал  мелодию
серебряных колокольчиков, в ряд развешанных на снастях, когда двигались Боги
мелодии,  проплывая  сквозь туман по реке  Манра-О.  Дивная река  Манра-О! Я
видел  серый корабль  с парусами из  паучьих  сетей, озаренный фонариками из
капель росы, и на носу  у него был алый петух с распростертыми крыльями; это
Боги рассвета плыли по Манра-О.
     Вниз по этой реке Боги по обыкновению несут души людей на восток, туда,
где поодаль  от  Манра-О  находится  мир.  Тогда  я узнал, что,  когда  Боги
Гордости Власти  и  Боги  Великолепия  Городов спустились  по  реке  в своих
высоких  золотых  судах, чтобы  забрать на землю  другие души,  стремительно
спала  река и между  судами  проплыл на лодке из  березовой коры  Бог  Тарн,
охотник, несущий в мир  мою душу.  И я знаю теперь, что он проплыл по реке в
сумерках, точно придерживаясь середины, и что он передвигался среди кораблей
тихо и стремительно, орудуя двойным  веслом. Я вспоминаю теперь желтый блеск
больших  кораблей Богов Великолепия Городов,  и огромный  нос корабля  Богов
Гордости  Власти, вспоминаю, как Тарн,  опуская  правый  конец весла в реку,
высоко  поднял левый конец  весла, и как  мерцали  и падали капли воды.  Так
Тарн-охотник отнес меня в мир,  который находится за морем к востоку от врат
Манра-О. И там возросло во мне очарование охоты, хотя я позабыл Тарна и ушел
в болотные топи и в темные  леса, и я  стал братом  волка и смотрел  в глаза
рыси и понял медведя; и птицы обращались ко  мне, и  я наполовину понимал их
язык,  и  там пробудилась во мне великая  любовь к большим  рекам и  ко всем
западным морям, и недоверие к городам, и все это время я не вспоминал Тарна.
     Я  не  знаю,  какой высокий галеон придет за тобой,  о Король, не знаю,
какие гребцы,  облаченные в пурпур, будут направлять корабль  по воле Богов,
когда ты возвратишься в великолепии  на реку Манра-О. Но Тарн ждет меня там,
где  Моря  Запада омывают край мира,  и, когда годы пронесутся надо  мной  и
любовь  к  охоте ослабеет, когда очарование  темного леса  и  болотных топей
утихнет в моей душе, - тогда все громче  и громче будут биться волны о каноэ
из березовой коры, в котором, держа свое двойное весло, ждет Тарн.
     Но  когда  моя душа утратит  знание леса  и забудет родство  с  темными
существами, и когда все, что даровал Тарн,  будет потеряно, тогда Тарн снова
перевезет меня через западные моря, где все оставшиеся  в памяти годы лежат,
раскачиваясь среди отливов  и  приливов,  и принесет  меня на реку  Манра-О.
Далеко по той  реке  мы  будем, наверное,  преследовать  те  существа, глаза
которых светятся в ночи, когда они  блуждают  по всему миру. Ибо Тарн всегда
был охотником".


    XI



     Тогда заговорил Ульф,  пророк, который  живет в Систрамейдесе  в храме,
издревле  посвященном Богам. Ходили слухи,  что  там  на  какое-то время  по
вечерам  появлялись Боги. Но Время, сила которого противостоит храмам Богов,
решительно расправилось  и с этим храмом, опрокинуло его колонны и поставило
на его руинах свою подпись и  печать: теперь  Ульф  живет там один.  И  Ульф
сказал: "Существует,  о Король, река, текущая прочь от  земли, река, которая
впадает в бескрайнее  море, волны которого рассекают пространство и лавинами
бьются о берега всех звезд. Это - река и море Людских Слез".
     И Король сказал:
     "Люди не оставили записей об этом море".
     И пророк ответил:
     "Разве мало слез проливается по  ночам в спящих городах? Разве  горести
10000 домов не несутся потоком в эту реку, когда настают сумерки, становится
тихо и никто ничего не  слышит? Разве  не было в мире  надежд, разве все они
сбылись? Разве не  было завоеваний  и  горестных  поражений? Разве цветы  не
умирали на  исходе лета в  садах многих  детей? Достаточно  слез,  о Король,
достаточно слез пролилось  на земле, чтобы наполнить такое море; и оно стало
глубоким и  широким, и  Боги знают о нем, и оно  бьется о берега всех звезд.
Вниз по этой реке и через это море ты поплывешь на корабле  вздохов и вокруг
тебя  над  морем  будут  лететь молитвы  людей, которые  возносятся на белых
крыльях выше, чем их печали.
     Иногда  усаживаясь среди  снастей,  иногда  рыдая на лету вокруг  тебя,
будут нестись мольбы, которые  помогли  тебе  не остаться в Зарканду. Далеко
над  водой и на крыльях молитв будет  сиять свет  недоступной  звезды. Ничья
рука не коснулась ее,  никто не смог  достичь  ее, она не вещественна, она -
только свет, она - звезда Надежды, и она сияет над морем  и озаряет мир. Она
- ничто, кроме света, но ее даровали Боги.
     Ведомые  только светом этой  звезды,  бесчисленные  мольбы, которые  ты
увидишь вокруг себя, летят в Зал Богов.
     Вздохи будут  разноситься  над  твоим судном  по всему  морю  Слез.  Ты
минуешь  острова смеха и страны песен, находящиеся  далеко в море, и все они
будут пропитаны слезами, разбросанными  по камням морскими  волнами, полными
вздохов.
     Но  наконец ты  прибудешь вместе с мольбами  людей в великий Зал Богов,
где  кресла Богов,  вырезанные из оникса, рассставлены вокруг золотого трона
старейшего  из Богов. И там, о Король, не надейся  встретить  Богов, ибо  ты
увидишь  раскинувшуюся  на  золотом троне,  облаченную в  плащ его владельца
фигуру  Времени с окровавленными руками и свободно свисающим  из его пальцев
мечом; и забрызганные кровью, но пустые будут стоять ониксовые кресла.
     Там оно сидит на троне господина, праздно играя с мечом или безжалостно
рассекая им молитвы людей, которые лежат большой кровавой кучей у его ног.
     Когда-то, о Король, Боги пытались решить загадки  Времени, на  какой-то
срок Они сделали его рабом, и Время улыбалось и повиновалось своим хозяевам.
Некоторое время, о Король, некоторое  время.  Оно,  не оставившее ничего, не
оставило Богов, не оставит оно и тебя".
     Тогда Король печально изрек в Королевском Зале:
     "Могу ли я в самом конце не встретить Богов, и  может ли быть, что я не
посмотрю им в лицо в последний раз, чтобы увидеть, будут  ли Они добры? Тех,
которые  отправили меня  в  путешествие  по  земле, я  приветствовал  бы  по
возвращении, если  не как Король, вновь  возвратившийся в собственный город,
то как  тот, кто повиновался данному некогда приказу и повиновением заслужил
кое-что от тех, ради кого  он трудился. Я взглянул бы в Их лица, о пророк, и
спросил бы  Их  о  многих  вещах и  узнал бы причины  множества  событий.  Я
надеялся,  о пророк,  что  те Боги, которые улыбались моему детству,  голоса
которых вечерами звучали в садах,  когда я был молод, эти Боги еще  сохранят
свою власть, когда наконец я приду, чтобы встретиться с Ними. O пророк, если
этого не  случится, устрой великие похороны Богам  моего детства  со  звоном
серебряных колоколов и,  развесив их среди таких  деревьев, которые  росли в
саду моего детства, пропой  свои  молитвы в  сумерках: пой их  тогда,  когда
мошкара носится вверх и вниз и летучая мышь в первый раз  совершает  вылазку
из своего  обиталища,  пой их, когда появляются  белые туманы, восставая над
рекой, когда  дым бледен и сер, когда цветы все еще закрываются, пока голоса
еще  молчат, пой  их, когда  все  вокруг оплакивает  день, и  когда  великие
небесные огни возносятся, сверкая, и ночь с  ее  сиянием занимает место дня.
Ибо,  если  старые Боги умрут, позволь нам оплакать Их, а если  когда-нибудь
явится новое  знание,  пусть в  это время  мир  будет  еще  рыдать о великой
утрате.
     Ибо в самом конце, о пророк,  что  же  останется?  Только мертвые  Боги
моего детства и только Время, шагающее в одиночестве по бескрайнему космосу,
пугая луну, и  угашая свет звезд, и рассеивая над  землей из своих  рук пыль
забвения над  полями героев  и разрушенными храмами Древних Богов". Но когда
другие пророки  услышали, какие печальные слова изрек в Зале Король, они все
выкрикнули:
     "Все не так, как сказал Ульф, а так, как сказал я - я - я!"
     Тогда  Король  надолго умолк, погрузившись  в  размышления. Но внизу  в
городе,  на улице между домами собрались вместе все  те, кто хотел танцевать
перед  Королем, и те, кто приносил ему вино в драгоценных кубках.  Долго они
оставались в городе, надеясь, что Король может смягчиться и еще раз встретит
их с радостью на лице, требуя вина и  песен. Следующим утром они должны были
отправиться на поиски  какого-то нового  королевства,  и  они  прошли  между
зданиями по длинной серой улице, чтобы увидеть в последний раз дворец Короля
Ибалона; и Падающая Листва, балерина, крикнула:
     "Нет, не будем мы больше никогда кружить по каменной зале, танцуя перед
Королем. Он, созерцающий  ныне волшебство своих пророков, не взглянет впредь
на чудеса танцев, и среди древних пергаментов, странных и мудрых, он забудет
водоворот прозрачных покрывал,  рождающийся, когда мы раскачиваемся в  Танце
Бесчисленных  Шагов". И  с ней были  Серебряный Фонтан, и Летняя  Молния,  и
Морская Греза, и все они плакали о том, что они больше  не смогут танцевать,
радуя взор Короля.
     И Интан, который в течение пятидесяти лет носил  на пирах кубок Короля,
увенчанный четырьмя сапфирами такого же размера, как глаза, сказал, протянув
руки к дворцу и сделав прощальный жест:
     "Все  волшебство  пророчеств,  вся  мощь  предвидения,   все  богатство
впечатлений не  смогут сравниться с  властью  вина. Через маленькую дверь  в
Королевском  Зале можно  пройти  по  сотне  ступеней и множеству  внутренних
коридоров в прохладные недра земли, где находится пещера более обширная, чем
Зал.  Там,  завешанные  пауками, покоятся бочки  с вином,  которые давно уже
радуют сердца  Королей Зарканду.  На  далеких восточных островах виноградная
лоза,  из сердца  которой давным-давно выжато  это  вино,  взобралась вверх,
цепляясь  за  скалы множеством побегов, и созерцала  море, и корабли старого
времени,  и  давно умерших людей,  и сама она  опустилась в землю и скрылась
среди  сорняков. И  зеленые от влаги  многих  лет, лежат  там  три  бочонка,
которых город не коснулся, пока все его защитники  не  погибли  и  пока  его
здания не  рухнули; и тогда к букету этого вина добавилось больше  огня, чем
за множество протекших  лет. И  я гордился этим в старые времена: идти  туда
перед банкетом и, возвращаясь,  приносить  в сапфировом кубке  огонь древних
Королей и наблюдать, как загораются  глаза Короля и как его  лицо становится
все  более благородным  и  похожим  на  лица  его  предков,  когда  он  пьет
сверкающее вино.
     И теперь Король ищет  мудрость  у  своих пророков, в то время  как  вся
слава  прошлого  и  весь гремящий  блеск  настоящего  стареют глубоко внизу,
забытые у его ног".
     И  когда он замолчал,  виночерпии и женщины,  которые танцевали,  долго
смотрели на дворец в тишине. Тогда один за другим все они сделали прощальный
жест прежде, чем отвернуться  и уйти прочь, и когда  они прощались, герольд,
невидимый в темноте, мчался к ним.
     После долгого молчания Король изрек:
     "Пророки моего Королевства", сказал он, "Вы  пророчили разное, и  слова
каждого  пророка  опровергали слова  его собратьев, так  что мудрость нельзя
обрести среди пророков.  Но я приказываю,  чтобы никто в моем королевстве не
сомневался, что самый первый Король Зарканду запас вино под этим дворцом еще
перед  созданием  города и даже до  завершения дворца;  и я  тотчас же отдам
приказ устроить в  этом Зале пиршество, чтобы  вы ощутили, что власть  моего
вина  сильнее  всех  ваших  заклинаний,  и  танцы  более   удивительны,  чем
пророчества". Танцовщицы и  виночерпии  были призваны назад, и когда настала
ночь, началось  пиршество, на  которое  были приглашены все  пророки: Саман,
Йнат, Монит, Йнар,  Тун, Пророк Путешествий,  Зорнаду, Йамен, Пахарн, Илана,
Ульф, и тот, который  не  говорил  и не назвал  своего имени, кто носил плащ
пророка, скрывая свое лицо.
     И пророки пировали,  как  им  было приказано, и  говорили,  как говорят
обычные люди - все, кроме того, чье лицо было скрыто; он не ел и не говорил.
Только раз он вытянул руку из-под плаща и коснулся букета цветов на столе, и
букет упал.
     И  Падающая  Листва вошла  и  танцевала  снова, и  Король  улыбнулся, и
Падающая  Листва была счастлива, хотя и не было  у нее мудрости пророков.  И
шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом среди колонн Зала в лабиринте танца
скользила  Летняя  Молния. И Серебряный Фонтан  склонилась  перед Королем  и
танцевала, и танцевала, и поклонилась снова, и старый Интан шествовал туда и
сюда  от  пещеры к Королю,  церемонно проходя среди танцовщиц и в глазах тая
улыбку; и когда Король выпил немало старого вина древних Королей, он призвал
Морскую  Грезу и  потребовал, чтобы  она пела.  И  Морская Греза прошла  под
арками  и  воспела  построенные  волшебством  из  жемчуга  острова,  которые
находятся в рубиновом море и простираются далеко на юг, охраняемые зубчатыми
рифами там,  где все скорби  мира были уничтожены  и  никогда  не  достигали
островов. И там низкий закат всегда окрашивал  в красный цвет море и освещал
волшебные  острова  и никогда не сменялся ночью,  и кто-то  вечно пел и  без
конца  соблазнял  душу  Короля,  который   мог  бы  по  волшебству  миновать
сторожевые рифы,  чтобы  обрести покой  на жемчужном острове и не  больше не
испытывать  волнений, а только созерцать  печали на внешнем рифе, разбитом и
уничтоженном.
     Тогда встала Душа Юга и пропела песню фонтана, который всегда стремился
достичь неба и был навеки обречен падать на землю - до самого конца...
     Тогда, было  ли  это искусством Падающей  Листвы или  волшебством песни
Морской Грезы, или  было ли это пожаром вина древних Королей, Ибалон любезно
распростился с пророками, когда утро гасило звезды. Тогда по залитым  светом
факелов коридорам  Король  прошел  в  свои палаты, и закрыв  дверь в  пустой
комнате,  внезапно  разглядел фигуру,  облаченную в  плащ пророка;  и Король
догадался, что перед ним именно тот, чье лицо было скрыто на пиршестве, тот,
кто не назвал своего имени.
     И Король спросил:
     "И ты тоже пророк?"
     И фигура ответила:
     "Я - пророк".
     И Король спросил:
     "Что же ведаешь ты о странствии Короля?"
     И фигура ответила:
     "Я знаю, но никогда не скажу".
     И Король спросил:
     "Кто же ты, знающий столь много и не говорящий этого?"
     И последовал ответ:
     "Я - КОНЕЦ".
     Тогда облаченная в  плащ фигура  направилась прочь от дворца; и Король,
незримый для стражей, сопровождал ее в этом путешествии.



Блистающие врата

     (Впервые опубликовано Грантом Ричардзом, 1914 год.
      Перевод - Виктор Вербицкий (verbit@online.ru), апрель 2002 г.)


     Действующие лица:
     Джим, в прошлом грабитель \_ Оба мертвы
     Билл, его ученик /

     Место действия: Пустынный Уголок.
     Время действия: Настоящее.

     {Пустынный Уголок покрыт большими черными камнями и  открытыми  пивными
бутылками  -   последних  огромное  количество.  Сзади  -  гранитная  стена,
состоящая из гиганстских плит, а в ней -  Врата Небес. Их створки сделаны из
золота.
     Под Пустынным Уголком лежит выложенная звездами бездна.
     Занавес,  открываясь,  показывает  Джима,  который  устало откупоривает
пивную бутылку. Затем он медленно и с  безмерной заботой переворачивает  ее.
Оказывается,  что она  пуста. Издалека  доносится  тихий,  раздражающий  ухо
хохот.  Это  действие -  и  сопровождающий  его хохот  - на протяжении пьесы
повторяются множество раз. За камнями можно увидеть закрытые бутылки, другие
постоянно опускаются по  воздуху -  так близко  от Джима,  что  он  может их
схватить. Все оказываются пустыми.
     Джим открывает несколько бутылок}
     Д ж и м {аккуратно взвешивая бутылку }
      Эта полна. {Она пуста, как и все остальные }
     {Слева доносится пение.}
     Б и л л {входит слева - над глазом пулевое ранение - напевая}
      Правь, правь, Британия, морями.
     {Прерывая песню } Ой, глянь-ка.  Бутылка пива валяется.  {Выясняет, что
она  пуста, отворачивается,  смотрит  вдаль и вниз}  Надоели  эти  проклятые
сияющие звезды внизу,  да и каменистый склон. Прям с  тех самых  пор не могу
отойти от подножия  этой стены. Да, уж, должно  быть,  двадцать  четыре часа
прошло с  тех  пор,  как тот  парень меня пристрелил.  Не нужно  было  этого
делать, кстати, я его колотить не собирался. Хотел всего-то из  дому серебра
прихватить. Да, забавно было, это точно. Уй, ворота.  Да это же Врата Небес!
Ну, ну... Стало быть,  все в порядке. {Некоторое время смотрит вверх } Не-е.
На такую стену  я не взберусь.  Да и куда  взбираться - верха-то и не видно!
Такая высокая...
     {Стучит в ворота и ждет}
     Д ж и м:
      Они не для таких, как мы.
     Б и л л:
      Ой, глянь-ка, еще мужик.  Ой, кто-то его вешал.  Да это ж старик Джим!
Джим...!
     Д ж и м: {устало}
      Здорово.
     Б и л л:
      Ой, Джим! Давно здесь торчишь-то?
     Д ж и м:
      Я всегда здесь был.
     Б и л л:
       Ой, Джим,  неужто ты меня забыл? Ты  ж научил Билла  взламывать замки
кучу  лет назад, когда  я был маленьким мальчуганом,  ремесла  не  знал и ни
пенни заработать бы не смог, если бы не  ты, Джим {Джим смотрит на него - не
видя}  Тебя я никогда не  забуду, Джим.  В кучу  домов  влезал... А потом  в
большие ходить стал  - в  огромные, за городом,  помнишь?  Разбогател, Джим,
все, кто меня знал, меня уважали. Я был гражданином, Джим, вошел в общество,
в самое его сердце. А вечером,  сидя у огня, говаривал "Я не  глупее Джима".
Но это было не так, Джим. Я не мог лазать так,  как ты. И не мог взбираться,
как ты, по  скрипучей лестнице, когда  вокруг  так  тихо, в доме пес, всякие
гремящие  штуки  вокруг валяются, дверь  стонет,  когда к  ней прикоснешься,
сверху живет больная, о  которой  не  знаешь, у которой  одно  развлечение -
слушать тебя, ведь заснуть не может. Неужто не помнишь малыша Билла?
     Д ж и м:
      Должно быть, это было не здесь
     Б и л л:
      Да, да, Джим. На Земле.
     Д ж и м:
      Но других мест нет.
     Билл:
     Я тебя никогда не забывал, Джим. Треплю,  бывало, языком  в Церкви, как
все соседи, а сам все о тебе вспоминаю, о той  комнатке в Путни, о том,  как
там парень все углы  обошел, ища тебя, держа  в одной  руке револьвер,  а  в
другой свечу, как ты водил его по заколдованному кругу
     Д ж и м:
     Что такое Путни?
     Б и л л:
     Джим,  неужто  правда не  помнишь? Не помнишь,  как  научил меня нашему
делу...? Мне было не больше двенадцати, на дворе была весна, по всему городу
цветы  распустились -  а  мы обчистили двадцать  пятый по новой улице. А  на
следующий день увидели глупое, жирное лицо хозяина... Тридцать лет прошло.
     Д ж и м:
     Что такое "лет"?
     Б и л л:
     Джим!
     Д ж и м:
     Видишь ли, здесь  нет надежды. Когда нет надежды, нет  будущего.  Когда
нет будущего, нет прошлого. Здесь есть одно настоящее. Говорю тебе, мы здесь
застряли... Здесь нет лет. И ничего другого нет.
     Б и л л:
     Веселей,  Джим!  Ты вспомнил  ту  цитату: "Оставь  надежду,  всяк  сюда
входящий".  Я учил цитаты  -  ух  как помогают  в обществе!  Парень по имени
Шекспир их сочинял. Только,  Джим, они  бессмысленны! Зачем говорить "О ты",
когда хочешь сказать просто "ты"? Не думай о цитатах, Джим...
     Д ж и м:
     Говорю тебе - здесь нет надежды
     Б и л л:
     Веселей, Джим! Там куча надежды, верно? {Указывает на Врата Небес }
     Д ж и м:
     Да,  и  потому-то  ворота всегда  заперты. Они  не хотят  даровать  нам
надежду. Нет... Ты стал говорить, и  я начал вспоминать  Землю. Там было  то
же. Чем больше у них чего-то было, тем старательней они это охраняли - чтобы
ты не оторвал себе кусочек.
     Б и л л:
     Ты повеселеешь,  когда я скажу тебе, что  у меня есть. Слушай,  Джим, у
тебя  пивка  не  найдется?  Ой,  глянь-ка,  найдется.  Да-а,  надо тебе быть
веселей, Джим.
     Д ж и м:
     Все пиво, которое сможешь здесь увидеть. Они пусты.
     Б и л л: {полувставая с того камня, на который он сел, и - поднимаясь -
наставляя  на Джима палец; очень  весело } Глянь-ка,  сказал, что здесь  нет
надежды, а сам надеешься найти пиво во всякой новой бутылке.
     Д ж и м:
     Да,  я надеюсь  как-нибудь увидеть в одной глоток пива,  но  знаю,  что
этого не будет. Их уловка может как-нибудь не сработать.
     Б и л л:
     И сколько ты уже наоткрывал, Джим?
     Д ж и м:
     Ой, даже и не знаю... Я всегда этим занимался, открывал так быстро, как
мог, с  тех  пор...  с тех пор... {Состредоточенн  о проводит рукой по шее -
вверх, к уху} Ну, в общем, с тех самых пор, Билл.
     Б и л л:
     Чего ж не бросаешь?
     Д ж и м:
     Очень уж пить хочу, Билл.
     Б и л л:
     Как по-твоему, что я прихватил с собой, Джим?
     Д ж и м:
     Не знаю. Все будет бесполезко.
     Б и л л: {после того, как еще одна бутылка оказывается пустой }
      Кто там хохочет, Джим?
     Д ж и м {пораженный таким вопросом, громко, выделяя  слова голосом} Кто
там хохочет?
     Б и  л л: {ему  немного  неудобно из-за того, что он явно задал  глупый
вопрос } Это твой приятель?
     Д ж и м:
     Приятель..! {хохочет} {К его хохоту присоединяется доносящийся издали -
и его раскаиты долго не утихают}
     Б и л л:
     Ладно, не знаю... Но, Джим, что, по-твоему, я прихватил с собой?
     Д ж и м:
     Что  бы  ты  ни  прихватил,  оно   нам  не   поможет.  Даже   если  это
десятифунтовая банкнота.
     Б и л л:
     Гораздо  лучше   десятифунтовой   банкноты,   Джим!   Джим,   попытайся
вспомнить... Помнишь, Джим,как мы  вскрывали  огромные  железные сейфы? Хоть
что-то помнишь, Джим?
     Д ж и м:
     Да, теперь начинаю  припоминать. Были  закаты. И яркие желтые  лампы. К
ним приходили, войдя в распахивающуюся дверь.
     Б и л л:
     Да, да, Джим. Это был "Голубой Медведь" в Уимблдоне.
     Д ж и м:
     Да,  комната  была  полна  желтого  света. Пиво было со  скрытым внутри
светом, бывало, его проливали на  стойку, и она  тоже  сияла.  И  стояла там
девушка  со светло-желтыми волосами. Она теперь по другую сторону  двери, на
ее волосах  свет  ламп, а рядом ангелы, на  губах  та памятная улыбка -  как
тогда,  когда ее дразнили -  прелестные зубы сияют.  Она будет прямо рядом с
престолом - Джейн никогда ничего дурного не делала.
     Б и л л:
     Да, Джим, Джейн никогда ничего дурного не делала.
     Д ж и м:
     Я не хочу глядеть на  ангелов, Билл - если бы я еще разок увидел Джейн,
после  пусть бы {указывает туда, откуда оносится хохот} он  хохотал, сколько
захочет, когда к  моим глазам подступают  слезы. Видишь ли,  Билл, здесь  не
поплачешь.
     Б и л л:
     Ты увидишь ее еще разок, Джим.
     {Джим  не обращает  внимания  на  эту  реплику:  он  опускает  глаза  и
возвращается к своему делу.}
     Б и л л:
     Джим, ты ее увидишь. Ты ведь хочешь попасть на Небеса, правда?
     Д ж и м: {не поднимая глаз }
      Хочу...!
     Б и л л:
     Джим. Знаешь, что я прихватил с собой?
     {Джим не отвечает, устало занимаясь своим делом}
     Б и л л:
     Помнишь те железные сейфы, Джим, помнишь, как мы раскалывали их, словно
орехи, "Старым Щелкунчиком"?
     Д ж и м: {занимаясь своим делом, устало}
      Вновь пуста.
     Б и л л:
     Ну  так  вот, я захватил с  собой Старого Щелкунчика. Он был  у  меня в
руке, и они позволили  мне  оставить его  при  себе. Думали,  будет  хорошей
уликой против меня.
     Д ж и м:
     Здесь нет ничего хорошего.
     Б и л л:
     Я  зайду на Небеса, Джим.  И ты пойдешь со мной -  ведь ты  научил меня
нашему делу. Я не смогу быть там счастлив,  как все ангелы, если буду знать,
что кто-то торчит снаружи. Я не таков.
     {Джим продолжает заниматься своим делом.}
     Б и л л:
     Джим, Джим. Ты увидишь там Джейн.
     Д ж и м:
     Ты не сможешь пройти через эти ворота, Билл. Не сможешь...
     Б и л л:
     Они  всего  лишь  золотые,  Джим.  Золото  мягко,  как  свинец.  Старый
Щелкунчик справился бы и со стальными...
     Д ж и м:
     Не сможешь, Билл.
     {Билл кладет у ворот камень, встает на  него, чтобы добраться до замка,
и  начинает  над  тем  работать  (для  работы  хорошо  было бы  использовать
взбивалку яичного  крема).  Джим устало продолжает  заниматься своим  делом.
Билл работает, и на пол начинают падать небольшие кусочки и золотые винты.}
     Б и л л:
     Джим!  Старому  Щелкунчику эта работа  - раз плюнуть;  не  сложнее, чем
резать сыр...
     Д ж и м:
     Они не дадут тебе этого сделать, Билл.
     Б и л л:
     Они не знают, что у меня есть. Режу, как сыр, Джим.
     Д ж и м:
     Представь, что  она в  милю толщиной. В миллион миль.  В  сто миллионов
миль.
     Б и л л:
     Быть того не  может, Джим. Эти ворота должны открываться наружу.  А это
невозможно,  если  они  больше,  чем  четыре  дюйма  в  толщину  -   и  ради
Архиепископа не осилят. Они застрянут.
     Д ж и м:
     Помнишь, мы раз взломали огромный сейф, а в нем был уголь?
     Б и л л:
     Так это не сейф, Джим,  это Небеса. Будут  старики-святые  с сияющими и
мерцающими - как окна  зимними  ночами - нимбами.  {Скрип,  скрип, скрип } И
ангелы - столько, сколько ласточек на крыше дома за день до их отлета на юг.
{Скрип, скрип, скрип } И сады, полные плодов - их края не видит глаз, и реки
Тигр и Евфрат, так говорит Библия, и град из злата  - для тех, кому нравятся
города  -  полный драгоценных камней; впрочем, мне  поднадоели и  города,  и
драгоценные камни. {Скрип,  скрип, скрип  } Я пойду к  полям  у  рек  Тигр и
Евфрат -  туда,  где  раскинулись сады. Не удивлюсь, если  встречу  там свою
старую  матушку...  Ей никогда  не  нравилось,  как  я  зарабатывал на жизнь
{скрип,  скрип}, но была она хорошей  матерью.  Не знаю, нужна ли им хорошая
мать, которая  будет добра к ангелам, будет улыбаться им,  когда они поют, и
успокаивать, когда они злятся.  Если они запускают туда всех, кто не грешил,
она будет там, это точно. {Внезапно}  Джим! Они не могли поставить меня ей в
вину, правда? Это бесчестно, Джим.
     Д ж и м:
     Не удивлюсь, если они так и сделали - очень на них похоже. Очень.
     Б и л л:
     Если на  Небесах есть  стакан  пива, или  тарелка требухи  с луком, или
трубка баку, она даст их мне, когда я к ней приду. Она отлично  знала, каков
я и что мне нравится. И, где бы она ни  была, знала,  когда ожидать меня.  В
разное время залезал я через окно - и всегда  она знала, что лезу я. {Скрип,
скрип }  Конечно, она  знает,  что  я сейчас у двери,  Джим {Скрип, скрип  }
Воссияет свет,  и я не узнаю ее, пока не привыкну... Но я узнаю  ее  и среди
миллиона  ангелов. Не было подобных ей  на Земле - не будет и  на Небесах...
Джим! Я  кончил, Джим! Еще один поворот, и Старый  Щелкунчик  докончит дело!
Поддается! Поддается! Я знаю, как  это бывает. Джим! {Наконец, слышится звук
выпадающих засовов; ворота приоткрываются - на дюйм, затем их  останавливает
камень.}
     Б и л л:
     Джим! Джим! Я открыл их, Джим.  Я открыл Врата Небес! Иди  сюда, помоги
мне...
     Д ж и м: {на секунду поднимает взгляд, раскрыв рот. Затем мрачно качает
головой и продолжает вытаскивать пробку }
      Еще одна пуста.
     Б  и  л л:  {смотря вниз,  на  лежащую под  Пустынным Уголком  бездну }
Звезды. Проклятые сияющие звезды.
     {Затем  он  отодвигает  камень,  на   котором  стоял.  Ворота  медленно
раскрываются.  Джим вскакивает на ноги,  подбегает к  Биллу и помогает  ему;
каждый хватает по створке и отходит назад, прижавшись к ней лицом.}
     Б и л л:
     Эгей, матушка! Вы там..? Эгей! Вы там? Это Билл, матушка.
     {Ворота медленно раскрываются, открывая пустыню ночи - и звезды.}
     Б и л  л: {шатаясь и  глядя  в раскрывшееся Ничто,  в котором  движутся
туда-сюда звезды  }  Звезды.  Проклятые сияющие  звезды. Нет никаких  Небес,
Джим.
     {Как только  это стало  ясно, жестокий, неистовый  хохот начал  звучать
вдали. Он усиливается, становится громче и громче.}
     Д ж и м:
     Это на них похоже. Это очень на них похоже. Да, такое они сделали бы  с
удовольствием!
     {Занавес закрывается, а завывания хохота по-прежнему слышны.}
     Конец.


    Пьесы о богах и людях




     Lord Dunsany
     Plays of gods and men

     First published by Talbot Press, Dublin, 1917

     © Александр Сорочан, перевод, 2004

     Любое  коммерческое  использование  данного  перевода,  воспроизведение
текста   или  его  частей  без   разрешения   переводчика  запрещено.  Текст
предназначен для ознакомительной публикации на сайте lib.ru.

     Содержание
     От переводчика
     Шатры Арабов
     Смех Богов
     Враги Королевы

    От переводчика


     Данный  сборник   классических  пьес  не   нуждается  в  представлении.
Неудивительно, что именно  эта книга вызвала такой интерес Г.Ф.  Лавкрафта -
созданные Дансени сцены драматического ужаса и сейчас потрясают. Надеюсь,  в
переводе  я  хоть   отчасти   смог  передать  свое  собственное   восхищение
удивительным первоисточником.
     При переводе имен и  географических названий  я старался воспроизводить
на русском написания Дансени, которым нет аналогов в истории и мифологии, не
мудрствуя и избегая отсебятины. Таким образом я  поступал и в предшествующих
переводах и буду поступать впредь...
     В оригинале  в  сборник входит еще  одна пьеса, тоже  упомянутая в эссе
Лавкрафта "Сверхъестественный ужас в  литературе". Перевод ее  под названием
"Ночь на постоялом дворе" вышел в книге: Антология фантастической литературы
/ Сост. Х.Л. Борхес, А. Бьой Касарес, С.  Окампо. СПб., Амфора, 1999. Думаю,
большинству  эта  антология известна;  вот  и  еще  один повод  ее  найти  и
прочитать.  Ведь  перевод  В. Кулагиной-Ярцевой  выполнен,  как  всегда,  на
высочайшем уровне. И мне тягаться с мастерами ни к чему...
     Впрочем,  остается  и собственная ниша -  первые  переводы. Сейчас идет
работа  над книгами  Дансени  "Рассказы  о войне",  "За  пределами знакомого
мира", "Почему молочник боится рассвета",  "Время и  боги". Будет  и кое-что
еще...
     Приятного чтения!
     Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru)


     Шатры Арабов


     Действующие лица

     Король.
     Бел-Нарб \ погонщики верблюдов.
     Ауб /
     Гофмейстер.
     Забра, придворный.
     Эзнарза, цыганка из пустыни.

     Сцена: - у ворот города Таланны.
     Время: - Неизвестно.
     --------

     Акт 1

     [У ворот города Таланны.]

     Бел-Нарб:
     К вечеру мы снова будем в пустыне.

     Ауб:
     Да.

     Бел-Нарб:
     И много недель не будет вокруг нас городов.

     Ауб:
     Ах!

     Бел-Нарб:
     Оборачиваясь с верблюжьей тропы,  мы увидим, как гаснут огни; это будет
последнее, что мы увидим.

     Ауб:
     Потом мы будем в пустыне.

     Бел-Нарб:
     Древняя жестокая пустыня.

     Ауб:
     Как ловко пустыня прячет свои колодцы. Можно  сказать, что она враждует
с человеком. Она не приветствует нас, как города.

     Бел-Нарб:
     Она таит ЗЛО. Я ненавижу пустыню.

     Ауб:
     Я думаю, нет в мире ничего прекраснее городов.

     Бел-Нарб:
     Города красивы.

     Ауб:
     Я думаю, что они прекраснее всего после рассвета,  когда ночь оставляет
здания. Они медленно отводят ее прочь  и позволяют ей  пасть подобно плащу и
стоят нагими в своей красоте, будто в сиянии широкой реки; и свет нисходит и
целует их в лоб. Я думаю,  что  тогда они прекраснее всего. Голоса  мужчин и
женщин начинают раздаваться на улицах, еле слышимые, один за другим, пока не
зазвучит  неспешный громкий ропот и все голоса не  сольются в  один. Я часто
думаю,  что тогда город говорит со  мной,  говорит своим голосом: "Ауб, Ауб,
который  на днях должен умереть, я не принадлежу Земле,  я  был всегда, я не
умру".

     Бел-Нарб:
     Я  не  думаю, что города прекраснее всего  на рассвете. Мы в любой день
можем увидеть рассвет в пустыне. Я думаю, что они  прекрасны  только  тогда,
когда  солнце  уже встало и  пыль стелется по узким улицам, это своего  рода
тайна - мы  можем видеть  скрытые фигуры и все  же  не совсем понимаем,  кто
перед нами. И только когда опускается  тьма, и в пустыне не на что смотреть,
разве  что  на  черный  горизонт и  на  черное  небо над  ним, именно  тогда
зажигаются подвесные фонари,  и  огни  зажигаются в окнах  один за  другим и
меняются  все краски мира. Тогда, возможно, женщина выскользнет из маленькой
дверцы и растворится на ночной улице, и мужчина будет красться с  кинжалом в
руке, чтобы  уладить старую ссору, и люди  будут сидеть на скамьях у дверей,
играя  в скабаш  при ярком свете маленького зеленого фонаря, в  то же  время
заправляя свои кальяны и куря наргруб.  O, как чудесно наблюдать это! И пока
я курю, мне нравится думать  об этом и наблюдать,  как где-то  далеко-далеко
над  пустыней подобно крылу вздымается  огромное красное облако; и тогда все
Арабы узнают,  что  на  следующий день промчится  сирокко, проклятое дыхание
Иблиса, отца Сатаны.

     Ауб:
     Да, приятно думать о Сирокко, когда ты в безопасности в городе, но я не
люблю  думать о нем  в  такое  время, поскольку  до исхода  дня  мы  повезем
паломников к  Мекке, и кто  может узнать или  предсказать, что  у пустыни на
уме?  Наш  путь  в пустыне  подобен бросанию  костей  собаке:  какие-то  она
поймает, а  какие-то  уронит. Она может поймать наши кости, но  мы  можем  и
достичь сверкающей Мекки.  O, если бы я был торговцем в маленькой палатке на
людной улице, если б я мог сидеть весь день и торговать...

     Бел-Нарб:
     Да,  куда  легче  обмануть  какого-нибудь  лорда,  покупающего  шелк  и
украшения в городе, чем обмануть  смерть в пустыне. О, пустыня, пустыня; как
я люблю красивые города, и как я ненавижу пустыню.

     Ауб:
     [Указывая налево] Кто это?

     Бел-Нарб:
     Где? На краю пустыни, там, где верблюды?

     Ауб:
     Да, кто это?

     Бел-Нарб:
     Он смотрит  на  тропу,  которой  идут  караваны.  Говорят,  что  Король
приходит на край пустыни и часто смотрит в ту сторону. Он подолгу  стоит там
вечерами, устремив взор к Мекке.

     Ауб:
     И  с чего  это  Королю  смотреть  в  сторону  Мекки?  Он  же  не  может
отправиться в Мекку.  Он не может  уйти  в  пустыню даже на  день. Посыльные
помчатся за ним,  выкрикивая его имя, и вернут его в зал совета или в палату
суда. Если  они  не  сумеют  найти  его, их  головы  отрубят  и  вывесят  на
какой-нибудь высокой крыше; судьи укажут на них со словами: "Оттуда им лучше
видно!"

     Бел-Нарб:
     Нет, Король не может уйти в пустыню. Если бы Бог сделал МЕНЯ Королем, я
вышел бы однажды на границу пустыни  и  отряс бы песок  с моего тюрбана и  с
моей  бороды, а затем  я  никогда больше  не взглянул бы на пустыню. Жадная,
выжженная солнцем  древняя  мать  тысячи  дьяволов!  Она могла  бы  засыпать
колодцы песком, задувать своим сирокко год за  годом и столетие за столетием
и никогда не удостоиться ни  единого моего проклятия -  если бы  Бог  сделал
МЕНЯ Королем.

     Ауб:
     Говорят, что ты похож на Короля.

     Бел-Нарб:
     Да,  я  похож  на  него.  Ведь  его  отец назвался  когда-то погонщиком
верблюдов и прошел  через  наши деревни.  Я часто говорю самому себе: "Все в
руках Божьих.
     Если  б я только мог сделаться Королем, а короля превратить в погонщика
верблюдов, это было бы угодно Богу, ибо во всем воля его".

     Ауб:
     Если бы ты сделал это, Бог сказал бы: "Взгляните на Бел-Нарба, которого
я сделал  погонщиком верблюдов и который  забыл об этом". И затем он покинул
бы тебя, Бел-Нарб.

     Бел-Нарб:
     Кто знает, что сказал бы Бог?

     Ауб:
     Кто знает? Его пути неисповедимы.

     Бел-Нарб:
     Я  не  сделал бы этого,  Ауб.  Нет, не сделал  бы. Я только  говорю это
самому  себе,  когда  курю,  или  ночью  в пустыне.  Я  говорю  самому себе:
"Бел-Нарб - Король в Таланне".  И затем  я говорю: "Гофмейстер,  пришли сюда
Скарми  с  бренди,  с фонарями и с досками  для игры в скабаш,  и пусть весь
город  соберется  перед  дворцом, пусть все пьют, веселятся и восхваляют мое
имя".

     Паломники:
     [Зовут] Бел-Нарб! Бел-Нарб!  Собачий сын. Иди и отвяжи своих верблюдов.
Давай, мы отправляемся в святую Мекку.

     Бел-Нарб:
     Проклятие пустыни.

     Ауб:
     Верблюды встают.  Караван  отправляется  в  Мекку.  Прощай,  прекрасный
город.
     [Голоса Паломников снаружи: "Бел-Нарб! Бел-Нарб!"]

     Бел-Нарб:
     Я иду, порождения греха.

     [Бел-Нарб и Ауб уходят.]
     [Король входит через большую, увенчанную  короной дверь. Он  садится на
ступень.]

     Король:
     Корону не  нужно носить  на голове.  Скипетр не нужно  носить в  руках.
Корону следует  превратить  в золотую  цепь, а скипетр  - вбить в землю так,
чтобы Короля можно было приковать к нему за лодыжку. Тогда  он ЗНАЛ  БЫ, что
он  не  сможет удалиться  в прекрасную пустыню и никогда  не сможет  увидеть
пальмы  в оазисах.  O  Таланна,  Таланна, как  я ненавижу этот  город с  его
узкими, узкими  улочками, и этих  пьяных вечер  за вечером людей, играющих в
скабаш в  кошмарном игорном доме этого  старого негодяя Скарми. O, если  б я
мог жениться на девушке из неблагородной семьи, поколения предков которой не
знали этого города, и если б мы могли уехать отсюда  по длинной тропе  через
пустыню, только мы вдвоем, пока мы не прибудем  к шатрам  Арабов. А корона -
какой-нибудь глупый и жадный человек заберет  ее себе на горе. И всего этого
не может случиться, ибо Король - это все же Король.

     [В дверь входит гофмейстер.]

     Гофмейстер:
     Ваше Величество!

     Король:
     Ну что ж, мой лорд Гофмейстер, у Вас есть ЕЩЕ работа для меня?

     Гофмейстер:
     Да, нужно очень много сделать.

     Король:
     Я  надеялся  освободиться  этим  вечером, ибо верблюды  поворачивают  к
Мекке, и я  мог бы поглядеть, как  караваны уходят в пустыню, куда я не могу
отправиться сам.

     Гофмейстер:
     Вашему Величеству предстоят серьезные дела. Иктра восстала.

     Король:
     Где это - Иктра?

     Гофмейстер:
     Это   маленькая   страна,  принадлежащая   вашему   Величеству,   возле
Зебдарлона, среди холмов.

     Король:
     Если б не это, я уже почти готов просить, чтобы Вы позволили мне уйти с
погонщиками  верблюдов в  золотую Мекку.  Я  исполнял все, что  требуется от
Короля, в течение пяти лет и слушал моих советников, и все это время пустыня
взывала ко мне; она  говорила: "Ступай  в палатки моих детей, в палатки моих
детей!" И все это время я оставался среди этих стен.

     Гофмейстер:
     Если ваше величество оставите город теперь...

     Король:
     Я не оставлю, мы должны собрать армию, чтобы наказать людей Иктры.

     Гофмейстер:
     Ваше  Величество назначит командующих. Племя воинов  вашего  Величества
должно быть  вызвано из Аграрвы и другое из Кулуно, города джунглей,  а  еще
одно  из Мирска. Это должно быть сделано указами, запечатанными вашей рукой.
Советники Вашего Величества ждут Вас в зале совета.

     Король:
     Солнце уже очень низко. Почему караваны еще не отправились?

     Гофмейстер:
     Я не знаю. И затем, ваше Величество...

     Король:
     [Опускает свою руку на плечо Гофмейстера.] Взгляни, взгляни! Это - тени
верблюдов, идущих к Мекке. Как тихо они скользят  по земле, прекрасные тени.
Скоро  они  растворятся  в пустыне, укрытой  золотым песком.  И потом солнце
сядет, и они останутся наедине с ночью.

     Гофмейстер:
     Если  у  вашего Величества есть время для подобных вещей, то вот и сами
верблюды.

     Король:
     Нет, нет, я не желаю видеть  верблюдов. Они никогда  не  смогут забрать
меня в дивную пустыню, чтобы навеки освободить от городов. Я должен остаться
здесь, чтобы исполнять работу Короля.  Только мои  мечты могут уйти,  и тени
верблюдов понесут их на поиски мира в шатры Арабов.

     Гофмейстер:
     Ваше Величество теперь отправится в зал совета?

     Король:
     Да, да, я  уже  иду. [Голоса издалека: "Хо-йо!  Хо-йей!"]  Вот  и  весь
караван  двинулся.  Прислушайтесь к  погонщикам верблюдов. Они  будут бежать
позади первые десять миль, а завтра они оседлают их. Они  будут тогда далеко
от  Таланны, и пустыня будет лежать вокруг них, и солнечный свет  подарит им
свою  золотую  улыбку.  И новое  выражение обретут их  лица. Я  уверен,  что
пустыня шепчет им ночью: "Мир вам, дети мои, мир вам".

     [Тем временем Гофмейстер открыл дверь для Короля и ожидает там, склонив
голову и решительно придерживая рукой дверь.]

     Гофмейстер:
     Ваше Величество идет в зал совета?

     Король:
     Да, я иду.  Если бы не Иктра, я мог бы уйти и прожить в золотой пустыне
год, и увидеть священную Мекку.

     Гофмейстер:
     Возможно, ваше Величество могли бы покинуть нас, если бы не Иктра.

     Король:
     Будь проклята Иктра!
     [Он проходит в дверь.]
     [Когда они стоят в дверном проеме, справа входит Забра]

     Забра:
     Ваше Величество.

     Король:
     Oх... Еще работа несчастному Королю.

     Забра:
     Иктра усмирена.

     Король:
     Усмирена?

     Забра:
     Это случалось внезапно.  Люди Иктры  встретились с  несколькими воинами
вашего Величества и лучники случайно уничтожили лидера восстания,  и поэтому
толпа  рассеялась, хотя их было много, и  они все кричали  три часа: "Король
велик!"

     Король:
     Я все-таки увижу Мекку и шатры арабов, о  которых  давно мечтал. Я уйду
теперь в золотые пески, я...

     Гофмейстер:
     Ваше Величество...

     Король:
     Через несколько лет я вернусь к Вам.

     Гофмейстер:
     Ваше Величество,  этого не может быть.  Мы  не сможем  управлять людьми
больше года. Они заговорят: "Король мертв, Король..."

     Король:
     Тогда я вернусь через год. Всего лишь через год.

     Гофмейстер:
     Это слишком долго, ваше Величество.

     Король:
     Я вернусь ровно через год, считая с сегодняшнего дня.

     Гофмейстер:
     Но, ваше Величество, уже послали за принцессой в Тарбу.

     Король:
     Я думал, что она прибыла из Каршиша.

     Гофмейстер:
     Было  бы желательно, чтобы ваше Величество сочетались  браком  в Тарбе.
Проходы  в горах принадлежат Королю Тарбы, и  у него прекрасное  сообщение с
Шараном и Островами.

     Король:
     Да будет так, как Вы желаете.

     Гофмейстер:
     Но, ваше Величество,  послы выезжают  на  этой неделе; принцесса  будет
здесь через три месяца.

     Король:
     Пусть явится через год и один день.

     Гофмейстер:
     Ваше Величество!

     Король:
     Прощайте,  я спешу. Я собираюсь в пустыню [выходит через дверь, все еще
приотворенную], древнюю, золотую праматерь счастливых людей.

     Гофмейстер:
     [Забре.] Тот,  кого Бог не вовсе  лишил ума, не стал бы передавать  это
сообщение нашему безумному молодому Королю.

     Забра:
     Но это  следовало  сообщить.  Многое могло бы  случаться, если б это не
стало известно сразу.

     Гофмейстер:
     Я уже знал об этом утром. А теперь он уедет в пустыню.

     Забра:
     Это действительно дурно; но мы можем вернуть его назад.

     Гофмейстер:
     Возможно, через несколько дней.

     Забра:
     Благоволение Короля подобно золоту.

     Гофмейстер:
     Оно  подобно   огромному   сокровищу.  Кто   такие  эти   Арабы,  чтобы
покровительство  Короля  досталось  им?  Стены их  домов -  холсты.  Обычная
улитка, и у той в домике стены получше.

     Забра:
     O,  это самое  большое зло. Увы мне, что я принес ему весть. Мы  теперь
станем бедняками.

     Гофмейстер:
     Никто не даст нам золота в течение многих дней.

     Забра:
     Но Вы будете  управлять  Таланной,  в то  время как он будет далеко. Вы
сможете увеличивать торговые  налоги  и  дань  с тех  людей, что работают  в
полях.

     Гофмейстер:
     Они  платят  налоги  и  дань   Королю,  который  раздает  свои  щедроты
приближенным только  тогда,  когда он находится в Таланне. Но в то время как
он будет  далеко,  все его богатства пойдут  недостойным  людям - людям, чьи
бороды грязны и тем, кто не боится Бога.

     Забра:
     Мы в самом деле станем бедняками.

     Гофмейстер:
     Немного золота  нам перепадет от нарушителей закона. Или немного денег,
чтобы решить спор в пользу какого-нибудь  богача; но больше ничего не будет,
пока не вернется Король, которого хранит высшая сила.

     Забра:
     Бог да возвеличит его. И Вы все же попробуете его удержать?

     Гофмейстер:
     Нет. Когда он отправится в путь со свитой и эскортом, я буду идти возле
его  лошади  и  рассказывать   ему,  что  блестящее  шествие  через  пустыню
произведет впечатление на Арабов и обратит к нему их сердца. И я побеседую с
глазу на  глаз с  одним капитаном  в задней части эскорта, а он впоследствии
поговорит с главнокомандующим  о  том, что  нужно  сойти с  верблюжьей тропы
через несколько дней и поблуждать в пустыне с Королем и его  последователями
и как бы случайно возвратиться снова в Таланну. И все сложится для нас очень
хорошо. Мы будем ждать здесь, пока они не пройдут мимо.

     Забра:
     Главнокомандующий, конечно, сделает это?

     Гофмейстер:
     Да, это будет один такбарец, бедный человек и разумный.

     Забра:
     Но если это будет не такбарец, а какой-нибудь  корыстолюбивый  человек,
который потребует больше золота, чем такбарец?

     Гофмейстер:
     Ну, тогда мы  дадим ему  все, что он потребует, и  Бог  накажет  его за
жадность.

     Забра:
     Он должен пройти мимо нас.

     Гофмейстер:
     Да, он пройдет здесь. Он вызовет кавалерию из Салойа Саманг.

     Забра:
     Уже почти стемнеет, когда они двинутся в путь.

     Гофмейстер:
     Нет,  он  очень спешит.  Он  выступит  перед  закатом.  Он  заставит их
отправиться тотчас же.

     Забра:
     [смотрит направо] я не вижу движения в Салойа.

     Гофмейстер:
     [Смотрит туда же.] Нет... Нет. Я не вижу. Он ДОЛЖЕН  двинуться в  путь.
[Пока они  смотрят, в  дверной  проем выходит  человек, облаченный в  грубый
коричневый плащ, скрывающий его голову. Он украдкой уходит налево]
     Кто этот человек? Он пошел к верблюдам.

     Забра:
     Он дал деньги одному из погонщиков верблюдов.

     Гофмейстер:
     Смотри, он садится в седло.

     Забра:
     Может быть, это Король!

     [Голоса слева: "Хо-йо! Хой-йей!"]

     Гофмейстер:
     Это  всего лишь погонщик,  уходящий в пустыню. Как радостно звучит  его
голос!

     Забра:
     Сирокко поглотит его.

     Гофмейстер:
     Что - если это БЫЛ Король!

     Забра:
     Ну, если это был Король, нам придется подождать год.

    ЗАНАВЕС




     Акт II

     [Та же самая сцена.]
     [Прошел год.]
     [Король, завернувшийся в плащ погонщика, сидит  с Эзнарзой, цыганкой из
пустыни.]

     Король:
     Теперь я познал пустыню и жил в шатрах Арабов.

     Эзнарза:
     Нет земли подобной пустыне и людей, подобных Арабам.

     Король:
     Все это осталось позади; я возвращаюсь к стенам моих отцов.

     Эзнарза:
     Время  не  может  уничтожить  всего; я  возвращаюсь в пустыню,  которая
взлелеяла меня.

     Король:
     Ты думала в те дни в  песках, или  по утрам среди  палаток, что мой год
когда-нибудь закончится, и я  силой данного слова возвращусь в тюрьму своего
дворца?

     Эзнарза:
     Я знала, что время сделает это, ибо моему народу ведомы его пути.

     Король:
     Выходит, это Время  отмахнулось  от наших  бесполезных молитв? Выходит,
оно больше, чем Бог, раз оно насмеялось над нашей просьбой?

     Эзнарза:
     Мы не можем сказать,  что оно больше Бога. Ведь мы просили,  чтобы  наш
собственный год никогда не кончился. Бог не мог помочь нам.

     Король:
     Да, да. Мы просили именно так. Все люди посмеялись бы над этим.

     Эзнарза:
     Молитва была не смешной. Только он - повелитель лет - закоснел. Если бы
человек молил за свою жизнь  разъяренного, беспощадного Султана, ответом ему
был бы смех рабов Султана. И все-таки молить о собственной жизни - совсем не
смешно.

     Король:
     Да, мы  -  рабы Времени. Завтра прибудет принцесса из Тарбы.  Мы должны
склонить перед ней головы.

     Эзнарза:
     Мои люди говорят, что время живет в пустыне. Оно возлегает там, в лучах
солнца.

     Король:
     Нет, нет, не в пустыне. Там ничто не меняется.

     Эзнарза:
     Мой  народ говорит, что  пустыня -  его  страна.  Оно  не трогает  свою
собственную страну,  как  говорят люди моего племени. Но  оно сокрушает  все
другие страны мира.

     Король:
     Да, пустыня - всегда остается такой же, даже мельчайшие ее камешки.

     Эзнарза:
     Говорят, что  Время любит Сфинкс  и не вредит ей. Говорят,  что  оно не
смеет вредить Сфинкс. Она породила Времени немало богов, которым поклоняются
неверные.

     Король:
     Их прародитель ужаснее, чем все ложные боги.

     Эзнарза:
     O, но он оставил в покое наш маленький год.

     Король:
     Он уничтожает все и вся.

     Эзнарза:
     Есть малое дитя  человеческое, которое могущественнее Времени и которое
спасет от него мир.

     Король:
     Кто этот маленький ребенок, более могущественный, чем Время? Не  Любовь
ли сильнее его?

     Эзнарза:
     Нет, не Любовь.

     Король:
     Если оно побеждает даже Любовь, тогда нет никого сильнее.

     Эзнарза:
     Оно  отпугивает Любовь  слабыми  белыми  волосами и  морщинами.  Бедная
маленькая любовь, бедная Любовь, Время отпугивает ее.

     Король:
     Какое же дитя человеческое может победить Время  и  при  этом  окажется
храбрее Любви?

     Эзнарза:
     Только Память.

     Король:
     Да.  Я  буду взывать к ней в  те дни, когда  ветер дует  из пустыни,  а
саранча  бьется  о мои  закоснелые стены. Я буду еще сильнее взывать  к ней,
когда не смогу  больше созерцать пустыню и не смогу вслушиваться в пустынные
ветра.

     Эзнарза:
     Она должна  вернуть нам наш  год, который время  не сможет  уничтожить.
Время не сможет  вырезать этот год, если Память скажет: нет. Он  сохранится,
хотя и останется под запретом. Мы будем часто  видеть его хотя бы  издали, и
все его часы и  дни будут возвращаться  к нам, проходить  один  за  другим и
возвращаться и танцевать снова.

     Король:
     Что ж, это правда. Они должны возвратиться  к нам. Я думал,  что творцы
всех чудес  небесных и земных неспособны  сделать одно. Я думал, что они  не
смогут вернуть те дни, которые пали в руки Времени.

     Эзнарза:
     Этот трюк может проделать  Память. Она тихо подкрадывается в городе или
пустыне,  всюду, где собираются несколько человек, подобно странному темному
факиру,  укрощающему  змей, и она проделывает с ними свой  трюк, и повторяет
его снова и снова.

     Король:
     Мы будем часто возвращать с его помощью старые дни, когда  ты уйдешь  к
своему народу, а я обручусь с принцессой, прибывающей из Тарбы.

     Эзнарза:
     Они будут идти, ступая по пескам золотой прекрасной  пустыни, они будут
идти,  озаренные  светом  давно  ушедших  закатов.  Их губы  будут  смеяться
древними вечерними голосами.

     Король:
     Уже почти полдень. Почти полдень. Почти полдень.

     Эзнарза:
     Ну, тогда мы расстаемся.

     Король:
     O, войди в город и стань там  Королевой. Я  верну принцессу назад  в ее
Тарбу. Ты должна стать Королевой в Таланне.

     Эзнарза:
     Я  возвращаюсь теперь  к  своему  народу. Ты пойдешь завтра под венец с
принцессой из Тарбы. Ты сказал так. Я так сказала.

     Король:
     O, если б я не давал слова возвратиться.

     Эзнарза:
     Слово Короля  подобно короне Короля и скипетру  Короля и  трону Короля.
Это - такая же глупая вещь, как и город.

     Король:
     Я не могу нарушить свое слово. Но ты можешь стать королевой Таланны.

     Эзнарза:
     Таланна не сделает цыганку своей королевой.

     Король:
     Я ЗАСТАВЛЮ Таланну сделать ее королевой.

     Эзнарза:
     Ты не сможешь заставить цыганку год прожить в городе.

     Король:
     Я знал цыган, которые когда-то жили в городе.

     Эзнарза:
     Не такие цыганки, как я... возвращайся в шатры Арабов.

     Король:
     Я не могу. Я дал слово.

     Эзнарза:
     Короли много раз нарушали свои слова.

     Король:
     Но не такие Короли, как я.

     Эзнарза:
     У нас остается только маленькое дитя человеческое, имя ему - Память.

     Король:
     Иди. Память вернет нам, прежде,  чем мы расстанемся,  один из тех дней,
которые уже прошли.

     Эзнарза:
     Пусть  это  будет первый день.  День, когда мы  встретились у  колодца,
когда верблюды прибыли в Эль-Лолит.

     Король:
     Нашему  году  недостает  нескольких  дней. Ведь мой  год начался здесь.
Верблюды провели эти несколько дней в пути.

     Эзнарза:
     Ты  ехал чуть в отдалении  от каравана, со стороны заката. Твой верблюд
качался от легкого груза. А ты был утомлен.

     Король:
     Ты пришла к колодцу за водой. Сначала я увидел твои глаза, затем взошли
звезды, стало темно, и  я видел только твою  фигуру  и  слабое сияние вокруг
твоих волос:  я не знал, был ли  это свет  звезд, я только знал, что  сияние
есть.

     Эзнарза:
     А затем ты заговорил со мной о верблюдах.

     Король:
     Тогда я услышал  твой  голос. Ты говорила  совсем  не то, что  говоришь
теперь.

     Эзнарза:
     Конечно, нет.

     Король:
     Ты даже говорила как-то иначе.

     Эзнарза:
     Как уходят часы, продолжая свой танец.

     Король:
     Нет, нет. Только их тени. Мы  тогда отправились вместе в  Святую Мекку.
Мы жили одни в  палатках в золотой  пустыне. Мы слышали, как дикие свободные
дни пели песни своей свободы, мы слушали  звук дивного ночного ветра. Ничего
не останется от нашего года, кроме пустынных теней. Память хлещет их, и  они
не танцуют. [Эзнарза не  отвечает.]  Мы простимся  здесь,  где была пустыня.
Город не должен слышать наших прощаний.
     [Эзнарза  закрывает  свое  лицо.  Король  медленно  встает  и  идет  по
лестнице. Слева входят Гофмейстер и Забра, видящие только друг друга.]

     Гофмейстер:
     Он вернется. Он вернется.

     Забра:
     Но  сейчас уже полдень.  Наша тучность  исчезла. Наши враги насмехаются
над нами. Если он не вернется, бог забыл нас и да пожалеют нас наши друзья!

     Гофмейстер:
     Если он жив, он вернется.
     [Входят Бел-Нарб и Ауб.]

     Забра:
     Я боюсь, что полдень уже миновал.

     Гофмейстер:
     Тогда он мертв, или грабители подстерегли его.
     [Гофмейстер и Забра посыпают пылью головы.]

     Бел-Нарб:
     [Аобу.] Боже правый!
     [Гофмейстеру и Забре.] я - Король!
     [Рука Короля замирает на двери. Когда  Бел-Нарб произносит  это, король
спускается вниз по ступеням и снова садится рядом  с цыганкой. Она поднимает
голову  и  наконец смотрит  на  него. Он частично  прикрывает  лицо, как все
Арабы, и наблюдает за Бел-Нарбом, Гофмейстером и Заброй.]

     Гофмейстер:
     Вы в самом деле Король?

     Бел-Нарб:
     Я - Король.

     Гофмейстер:
     Ваше Величество сильно изменились за год.

     Бел-Нарб:
     Люди меняются в пустыне. И меняются сильно.

     Ауб:
     И впрямь, ваше Превосходительство, он  - Король. Когда Король уходил  в
замаскированным, я кормил его верблюда. Да, он - Король.

     Забра:
     Он - Король. Я могу узнать Короля, если вижу его перед собой.

     Гофмейстер:
     Вы редко видели Короля.

     Забра:
     Я часто видел Короля.

     Бел-Нарб:
     Да, мы часто встречались, часто, очень часто.

     Гофмейстер:
     Если   кто-то  сможет  узнать  ваше  Величество,  кто-то  помимо  этого
человека, пришедшего с Вами, то мы все убедимся в истине.

     Бел-Нарб:
     В этом нет нужды. Я - Король.
     [Король встает и протягивает руку ладонью вниз.]

     Король:
     В святой  Мекке, в многовратной Мекке, под зелеными  крышами,  мы знали
его как Короля.

     Бел-Нарб:
     Да, это правда. Я видел этого человека в Мекке.

     Гофмейстер:
     [Низко кланяется.]
     Простите, ваше Величество. Пустыня изменила Вас.

     Забра:
     Я узнал ваше Величество.

     Ауб:
     Так же, как и я.

     Бел-Нарб:
     [Указывая  на  Короля.]  Пусть  этот  человек  получит  соответствующую
награду.
     Дайте ему место во дворце.

     Гофмейстер:
     Да, ваше Величество.

     Король:
     Я - погонщик верблюдов, и мы возвращаемся к своим верблюдам.

     Гофмейстер:
     Как пожелаете.
     [Бел-Нарб, Ауб, Гофмейстер и Забра выходят через дверь.]

     Эзнарза:
     Ты поступил мудро, мудро, и награда за мудрость - счастье.

     Король:
     У них теперь есть король. А мы вернемся назад в шатры Арабов.

     Эзнарза:
     Они глупые люди.

     Король:
     Они нашли глупого короля.

     Эзнарза:
     Глуп тот человек, который захочет жить среди этих стен.

     Король:
     Некоторые рождены королями, но этот человек был избран.

     Эзнарза:
     Идем, оставим их.

     Король:
     Мы возвратимся.

     Эзнарза:
     Возвратимся в шатры моего народа.

     Король:
     Мы  будем  жить  немного  в  стороне  в  нашей   собственной  роскошной
коричневой палатке.

     Эзнарза:
     Мы будем снова слушать, как песок шепчется с предрассветным ветром.

     Король:
     Мы будем слушать, как кочевники поднимаются в своих лагерях, потому что
настает рассвет.

     Эзнарза:
     Шакалы будут ползти мимо нас, уходя к холмам.

     Король:
     Когда вечером солнце будет садиться,  мы  не  станем оплакивать ушедший
день.

     Эзнарза:
     Я буду обращать  ночью голову к небесам,  и древние, древние, бесценные
звезды будут мерцать у меня в волосах, и не будет  в наших сердцах зависти к
обладающим всеми сокровищами мира королевам и королям.

    ЗАНАВЕС





     Смех Богов
     Трагедия в трех действиях

     Действующие лица

     Король Карнос
     Голос-Богов, пророк
     Ихтарион
     Лудибрас
     Гарпагас
     Первый Страж
     Второй Страж
     Палач
     Королева
     Тармия, жена Ихтариона
     Аролинда, жена Лудибраса
     Кароликс, жена Гарпагаса
     Караульные

     Сцена: город джунглей Тек в царстве Короля Карноса.
     Время: Период упадка Вавилона.


     Акт 1
     {Город джунглей Тек в царстве Короля Карноса.}


     Тармия:
     Вы знаете, что мое происхождение почти божественно.

     Аролинда:
     Меч моего отца  был так  ужасен, что он должен  был скрывать клинок под
плащом.

     Тармия:
     Он вероятно,  так  поступал, потому  что на ножнах не  было драгоценных
камней.

     Аролинда:
     Там были изумруды, что цветом затмевали море.
     * * *
     Тармия:
     Теперь  я  должна  оставить Вас и  отправиться  в лавки,  поскольку  не
обновляла свои парики с тех пор, как мы прибыли в Тек.

     Ихтарион:
     Вы не привезли их из Барбул-эль-Шарнака?

     Тармия:
     В этом нет нужды.  Король не  взял  бы свой двор в такое место, где нет
самого необходимого.

     Аролинда:
     Я могу идти с вашей Искренностью?

     Тармия:
     Конечно, царственная Госпожа, я буду счастлива.

     Аролинда:  {Лудибрасу}  Я  желаю видеть другие  дворцы Тека. {к Тармии}
Потом  мы  сможем  выйти  за  стены  и  взглянуть,  какие  князья обитают  в
окрестностях.

     Тармия:
     Это будет восхитительно.

     {Тармия и Аролинда выходят}

     Ихтарион:
     Что ж, мы здесь, в Теке.

     Лудибрас:
     Как удачно для нас  - Король прибыл в Тек. Я  боялся, что он никогда не
появится.

     Ихтарион:
     Это самый подходящий город.

     Лудибрас:
     Пока он  оставался  год  за годом  в  чудовищном Барбул-эль-Шарнаке,  я
боялся,  что не увижу  никогда солнца, восходящего  в великолепных  ветреных
краях. Я боялся,  что мы  будем  вечно жить  в  Барбул-эль-Шарнаке  и  будем
похоронены среди зданий.

     Ихтарион:
     Там слишком много  домов;  там нет  никаких цветов. Интересно, как туда
пробираются ветры.

     Лудибрас:
     Ах. Вы знаете, что привело  его  наконец в  эти края?  Я  преподнес ему
орхидеи  из далекой страны. Наконец он заметил  их. "Хорошие цветы",  сказал
он.  "Они прибыли из Тека", ответил я. "Тек укрыт ими. Он кажется фиолетовым
издалека странствующим среди песков погонщикам верблюдов". Тогда ...

     Ихтарион:
     Нет, не Ваше подношение привело его сюда.  Однажды в Барбул-эль-Шарнаке
он увидел бабочку. Там не  видели бабочек в течение семи лет. Удача, что эта
бабочка выжила; я видел их многие сотни, но они все умерли, кроме одной, как
только прилетели в Барбул-эль-Шарнак. Эту единственную увидел Король.

     Лудибрас:
     Уже после того, как он заметил мои фиолетовые орхидеи.

     Ихтарион:
     Что-то  изменилось  в нем,  когда  он  увидел бабочку. Он  стал  совсем
другим. Он не заметил бы цветка, только это...

     Лудибрас:
     Он прибыл в Тек, чтобы увидеть орхидеи.

     Ихтарион:
     Ну, ну. Мы здесь. Все остальное не имеет значения.

     Лудибрас:
     Да, мы здесь. Как красивы орхидеи.

     Ихтарион:
     Как  чудесен  воздух  этим утром.  Я  встаю очень рано и  вдыхаю его из
своего  распахнутого  окна;  не  потому, что хочу  усладить  свое  тело,  Вы
понимаете, а потому что это - дикий, удивительный воздух Тека.

     Лудибрас:
     Да, это замечательно - вставать рано утром. Все кажется таким свежим.

     Ихтарион:
     Нам  потребовалось два  дня, чтобы  выехать  из  Барбул-эль-Шарнака. Вы
помните,  как люди смотрели  на наших верблюдов? Никто не уезжал  из  города
много лет.

     Лудибрас:
     Я  думаю, нелегко  покидать большой  город. Он,  кажется,  разрастается
вокруг Вас, и Вы забываете о полях за его пределами.

     Ихтарион:  {смотрит вдаль} Джунгли подобны морю, лежащему  у наших ног.
Орхидеи, которые сверкают на воде, подобны тирским судам,  багряным  от этих
дивных рыб; из них делают даже краску для парусов.

     Лудибрас:
     Они не похожи на корабли,  потому что не двигаются. Они похожи... Нет в
целом мире ничего подобного им. Они похожи на  дивные тихие песни невидимого
певца; они  похожи на искушения неких неведомых грехов. Они заставляют  меня
думать о тиграх, что скользят там, во мраке.

     {Входят Гарпагас и стражи с копьями}

     Ихтарион:
     Куда вы направляетесь?

     Гарпагас:
     Мы идем на охоту.

     Ихтарион:
     Охота! Как замечательно!

     Гарпагас:
     Маленькая  улочка ведет  прямо  от  дверей  дворца;  другим концом  она
упирается в джунгли.

     Лудибрас:
     O дивный город Тек!

     Ихтарион:
     Вы когда-либо раньше бывали на охоте?

     Гарпагас:
     Нет; но я мечтал  об  этом. В  Барбул-эль-Шарнаке  я почти позабыл свою
мечту.

     Ихтарион:
     Человек не создан для городов. Я не знал этого до сих пор.

     Лудибрас:
     Я пойду с Вами.

     Ихтарион:
     Я тоже пойду с Вами. Мы спустимся по  этой улочке и достигнем джунглей.
Я захвачу копье по дороге.

     Лудибрас:
     На какую дичь мы будем охотиться в джунглях?

     Гарпагас:
     Говорят, что здесь водятся круты и аббаксы; и иногда слышен рев тигров.
Мы можем никогда не вернуться в Барбул-эль-Шарнак.

     Ихтарион:
     Вы можете положиться на нас.

     Лудибрас:
     Мы сохраним Короля в Теке.

     {Уходят, оставляя двух стражей около трона}

     1-ый Страж: Они все очень рады, что оказались в Теке. Я тоже рад.

     2-ой  Страж:  Это очень маленький  город.  Две сотни  таких городов  не
превзойдут Барбул-эль-Шарнака.

     1-ый Страж:  Нет. Но это прекрасное место, а Барбул-эль-Шарнак  - центр
мира; люди собираются там вместе.

     2-ой   Страж:   Я   не   знал,   что   есть   такие  места   вдали   от
Барбул-эль-Шарнака.

     1-ый  Страж: Тек был  построен  во  времена Предтеч.  В  те времена еще
строили такие дворцы.

     2-ой Страж: Они должны уже оказаться в джунглях. Это ведь так близко. С
каким удовольствием они туда отправились.

     1-ый  Страж: Да,  они  были счастливы.  Люди не  охотятся  на тигров  в
Барбул-эль-Шарнаке.

     {Входят плачущие Аролинда и Тармия.}

     Тармия:
     O это ужасно.

     Аролинда:
     O! O! O!

     1-ый Страж: {2-ому} Что-то случилось.

     {Входит Кароликс.}

     Кароликс:
     Что это,  царственные леди? {Стражам} Идите. Уходите. {Стражи выходят.}
Что случилось?

     Тармия:
     O! Мы спустились по маленькой улице.

     Кароликс:
     Да... Да...

     Аролинда:
     По главной улице города.

     {Обе тихо плачут.}

     Кароликс:
     Да. Да. Да.

     Тармия:
     Она упирается в джунгли.

     Кароликс:
     Вы вошли в джунгли! Там же могут водиться тигры.

     Тармия:
     Нет.

     Аролинда:
     Нет.

     Кароликс:
     Что Вы сделали?

     Тармия:
     Мы вернулись.

     Кароликс: {голосом, полным страдания} И что Вы увидели на улице?

     Тармия:
     Ничего.

     Аролинда:
     Ничего.

     Кароликс:
     Ничего?

     Тармия:
     Там нет никаких магазинов.

     Аролинда:
     Мы не можем купить себе новые волосы.

     Тармия:
     Мы  не  можем  купить  {всхлипывает}  золотую пыль,  чтобы осыпать свои
волосы.

     Аролинда:
     Нет никаких {всхлипывает} принцев.

     {Кароликс разражается горькими рыданиями и продолжает плакать.}

     Тармия:
     Барбул-эль-Шарнак,  Барбул-эль-Шарнак.   O,   почему  Король  уехал  из
Барбул-эль-Шарнака?

     Аролинда:
     Барбул-эль-Шарнак! Его улицы были из агатов.

     Тармия:
     И там были магазины, где можно купить прелестные волосы.

     Кароликс:
     Король должен тотчас же вернуться.

     Тармия: {Более спокойно.} Он вернется завтра. Мой муж поговорит с ним.

     Аролинда:
     Возможно, мой муж имеет большее влияние.

     Тармия и Аролинда: Мой муж привел его сюда.

     Тармия:
     Как!

     Аролинда:
     Ничего. Что Вы сказали?

     Тармия:
     Я ничего не говорила. Я думала, Вы что-то сказали.

     Кароликс:
     Лучше бы моему мужу убедить короля,  поскольку он всегда был против его
приезда в Тек.

     Тармия: {Аролинде} У него так мало влияния на Его Величество, с тех пор
как Король прибыл в Тек.

     Аролинда:
     Нет. Лучше бы нашим мужьям устроить все это.

     Кароликс:
     Я сама постараюсь подействовать на Королеву.

     Тармия:
     Это бесполезно. Ее нервы - как натянутые струны. Она плачет, когда Вы с
ней  говорите. Если Вы  с ней  что-то  обсуждаете, она громко кричит, и девы
должны овевать ее опахалами и натирать ее руки ароматическими маслами.

     Аролинда:
     Она никогда не оставляет своих палат, и Король не послушает ее.

     Тармия:
     Слышите, они возвращаются. Они поют  песню  охоты... Похоже, они  убили
зверя. Все четверо несут добычу на двух жердях.

     Аролинда: {устало} Какое это животное?

     Тармия:
     Я не знаю. У него, кажется, острые рога.

     Кароликс:
     Мы должны пойти и встретить их.

     {Звучит громкая и радостная песня. Выходят тем же путем, что и стражи}
     {Входят стражи.}

     1-ый Страж: Похоже, все снова кончилось, поскольку они улыбались.

     2-ой  Страж:   Они  боялись,  что   их  мужья  пропали,  а  теперь  они
возвращаются живые и здоровые.

     1-ый Страже: Ты не знаешь - ты просто не понимаешь женщин.

     2-ой Страж: Я понимаю их так же, как и ты.

     1-ый Страж: Об этом я и говорю. Ты не понимаешь их. И я их не понимаю.

     2-ой Страж: ...О.

     {Пауза.}

     1-ый Страж: Теперь мы никогда не покинем Тек.

     2-ой Страж: Почему мы никогда не покинем его?

     1-ый Страж: Ты не слышал,  как они были счастливы, когда пели охотничью
песнь?  Говорят,  что дикая  собака  не  сворачивает  со следа,  они  теперь
продолжат охотиться.

     2-ой Страж: Но останется ли здесь Король?

     1-ый  Страж:  Он  делает  только  то,  в  чем его  убеждают  Ихтарион и
Лудибрас. Он никогда не слушает Королеву.

     2-ой Страж: Королева безумна.

     1-ый  Страж: Она  не безумна,  но у  нее  занятная болезнь: она  всегда
боится, хотя бояться и нечего.

     2-ой  Страж:  Это  была  бы ужасная  болезнь; можно бояться, что  крыша
упадет на  тебя сверху или земля рассыплется на части снизу. Я предпочел  бы
быть безумным, чем так бояться.

     1-ый Страж: {смотрит прямо перед собой} Тихо.

     {Входят король и свита. Король садится на трон.}

     {С другой  стороны входят  Ихтарион, Лудибрас  и Гарпагас, все рука  об
руку со
     своими женами. Все пары склоняются перед Королем, еще держась за  руки;
потом они рассаживаются. Король милостиво кивает каждой паре.}

     Король:  {Тармии}  Что ж, ваша Искренность, я полагаю, Вы довольны, что
оказались в Теке.

     Тармия:
     Очень довольна, ваше Величество.

     Король: {Аролинде} Здесь приятнее, чем в Барбул-эль-Шарнаке, не так ли?

     Аролинда:
     Гораздо приятнее, ваше Величество.

     Король:  {Кароликс}  А Вы, королевская леди Кароликс,  находите  в Теке
все, в чем нуждаетесь?

     Кароликс:
     Более чем, ваше Величество.

     Король: {Гарпагасу} Так мы можем остаться здесь надолго, не правда ли?

     Гарпагас:
     Есть важные государственные причины, по которым это опасно.

     Король:
     Государственные причины? Почему мы не можем остаться здесь?

     Гарпагас:
     Ваше  Величество, есть в мире легенда, что величайший человек в  городе
Барбул-эль-Шарнак является величайшим и в целом мире.

     Король:
     Я не слышал такой легенды.

     Гарпагас:
     Ваше Величество, многие  легенды  не  достигают  священных  королевских
ушей; однако распространяются среди подданных из поколения в поколение.

     Король:
     Я не вернусь в Барбул-эль-Шарнак из-за легенды.

     Гарпагас:
     Ваше Величество, это очень опасно...

     Король: {дамам} Мы обсудим Государственные вопросы, которые не слишком
     интересны вашим Искренностям.

     Тармия: {вставая) Ваше Величество, мы ничего в этом не понимаем.

     {Выходят.}

     Король: {Ихтариону и Лудибрасу} Мы отдохнем от государственных дел хоть
когда-нибудь  или  нет? Мы  будем  счастливы, не так  ли, в  этом прекрасном
древнем дворце?

     Лудибрас:
     Если ваше Величество приказывает, мы повинуемся.

     Король:
     Но разве Тек не прекрасен? Разве орхидеи в джунглях не удивительны?

     Лудибрас:
     Мы   тоже   так  думали,   ваше   Величество;   они  были  прелестны  в
Барбул-эль-Шарнак, где они были редки.

     Король:
     Но когда солнце встает над  ними утром, когда на  лепестках цветов  еще
лежит роса; разве тогда они не великолепны? Нет, они совершенны.

     Лудибрас:
     Я думаю, что они были бы великолепны, если б были синего цвета и если б
их было поменьше.

     Король:
     Я так не думаю. Но Вы, Ихтарион, считаете ли вы город красивым?

     Ихтарион:
     Да, ваше Величество.

     Король:
     Ах. Я рад, что Вы его полюбили. Это меня восхищает.

     Ихтарион:
     Я не люблю его, ваше Величество. Я его ненавижу. Я знаю, что он красив,
потому что ваше Величество сказали так.

     Лудибрас:
     В этом городе опасный нездоровый климат, ваше Величество.

     Гарпагас:
     Опасно покидать Барбул-эль-Шарнак надолго.

     Ихтарион:
     Мы умоляем ваше Величество возвратиться в центр Мира.

     Король:
     Я не вернусь в Барбул-эль-Шарнак.

     {Король и караульные выходят. Ихтарион, Лудибрас и Гарпагас остаются.}
     {Входят Аролинда и Кароликс; обе нежно приближаются к своим мужьям.}

     Аролинда:
     Ты говорил с Королем?

     Лудибрас:
     Да.

     Аролинда:
     Ты   сказал   ему,   что   он   должен   немедленно    возвратиться   в
Барбул-эль-Шарнак?

     Лудибрас:
     Ну, я...

     Аролинда:
     Когда он уезжает?

     Лудибрас:
     Он не сказал, что уедет.

     Аролинда:
     Как!

     Кароликс:
     Мы не уедем?

     {Аролинда и Кароликс плачут и отступают от своих мужей.}

     Лудибрас:
     Но мы говорили с Королем.

     Аролинда:
     O, мы должны остаться и умереть здесь.

     Лудибрас:
     Но мы сделали все, что могли.

     Аролинда:
     O, я буду похоронена в Теке.

     Лудибрас:
     Я больше ничего сделать не могу.

     Аролинда:
     Моя одежда изорвана, мои волосы грязны. Я остаюсь в рубище.

     Лудибрас:
     Я нахожу, что ты прелестно одета.

     Аролинда: {во весь голос.} Прелестно одета! Конечно, я прелестно одета!
Но кто увидит меня? Я одна в джунглях, и здесь я буду похоронена.

     Лудибрас:
     Но ...

     Аролинда:
     О,  оставь же  меня одну! Для  тебя нет уже ничего  святого?  Даже  моя
скорбь...

     {Аролинда и Кароликс уходят.}

     Гарпагас: {Лудибрасу} Что нам делать?

     Лудибрас:
     Все женщины одинаковы.

     Ихтарион:
     Я не позволю своей жене так говорить со мной.
     {Гарпагас и Лудибрас выходят.}
     Я  надеюсь,  Тармия  не будет  плакать; это очень  мучительно -  видеть
женщину в слезах.
     {Входит Тармия.}
     Не  падай  духом,  не  падай  духом.  Но  я  не  сумел  убедить  Короля
возвратиться в Барбул-эль-Шарнак. Ты скоро будешь счастлива здесь.

     Тармия: {громко смеется)
     Ты - советник Короля. Ха - ха - ха!
     Ты - Великий Визирь Суда. Ха - ха - ха! Ты - хранитель золотого
     скипетра. Ха -ха - ха! O, иди и бросай бисквиты собаке Короля.

     Ихтарион:
     Как!

     Тармия:
     Бросай  маленькие   бисквиты   собаке   Короля.  Возможно,   она  будет
повиноваться  тебе. Возможно,  ты будешь иметь  некоторое влияние  на собаку
Короля, если накормишь ее бисквитами. Ты... {Смеется и выходит.}

     Ихтарион: {Сидит, обреченно опустив голову.}

     {Снова входят Лудибрас и Гарпагас.}

     Лудибрас:
     Ее Искренность, царственная Госпожа Тармия, говорила с Вами?

     Ихтарион:
     Она сказала несколько слов.
     {Лудибрас и Гарпагас вздыхают}
     Мы должны оставить Тек. Мы должны отбыть из Тека.

     Лудибрас:
     Как, без Короля?

     Гарпагас:
     Нет.

     Ихтарион:
     Нет.  В Барбул-эль-Шарнаке сказали бы:  "они  были  когда-то в Суде", и
люди, которых мы раньше наказывали, стали бы плевать нам в лицо.

     Лудибрас:
     Кто может приказывать Королю?

     Гарпагас:
     Только боги.

     Лудибрас:
     Боги? Нет  теперь никаких  богов. Мы стали цивилизованными людьми более
трех тысяч  лет назад. Боги, лелеявшие  наше  младенчество, мертвы  или ушли
вскармливать более юные народы.

     Ихтарион:
     Я отказываюсь  слушать это...  - O, стражи  ушли. Нет, боги бесполезны;
они пришли в упадок.

     Гарпагас:
     Этого  места  упадок  не коснулся. Барбул-эль-Шарнак  остался в  другом
веке. Город Тек едва цивилизован.

     Ихтарион:
     Но все живут в Барбул-эль-Шарнаке.

     Гарпагас:
     Боги ...

     Лудибрас:
     Идет старый пророк.

     Гарпагас:
     Он верит в богов так же, как Вы или я.

     Лудибрас:
     Да, но мы не должны показывать, что мы об этом знаем.

     {Голос-Богов (пророк) проходит по сцене.}

     Ихтарион Лудибрас, и Гарпагас: {вставая} Боги добры.

     Голос-Богов:
     Они благожелательны.

     (Уходит).

     Ихтарион:
     Слушайте! Пусть  он пророчествует  Королю.  Пусть  он  предложит Королю
уйти, пока боги не разрушили город.

     Лудибрас:
     Заставим ли мы его это сделать?

     Ихтарион:
     Я думаю, что мы сможем его заставить.

     Гарпагас:
     Король более цивилизован, чем мы. Он не станет думать о богах.

     Ихтарион:
     Он не может отвернуться от них; боги короновали его предка, а если  нет
никаких богов, кто же сделал его Королем?

     Лудибрас:
     Да, это правда. Он должен повиноваться пророчеству.

     Ихтарион:
     Если Король откажется повиноваться богам, люди разорвут его на части, и
неважно, боги ли создали людей или люди - богов.

     {Гарпагас бежит за Пророком.}

     Лудибрас:
     Если Король обнаружит обман, нас ждет мучительная смерть.

     Ихтарион:
     Как Король обнаружит его?

     Лудибрас:
     Он знает, что нет никаких богов.

     Ихтарион:
     Ни один человек не может быть в этом уверен.

     Лудибрас:
     Но если они существуют...!

     {Входит  пророк  в сопровождении  Гарпагаса.  Ихтарион тут же  отсылает
Лудибраса и Гарпагаса.}

     Ихтарион:
     Есть одно щекотливое дело насчет Короля.

     Голос-Богов:
     Тогда я немногим могу вам помочь - ведь я служу только богам.

     Ихтарион:
     Это касается и богов.

     Голос-Богов:
     Ах... Тогда я весь внимание.

     Ихтарион:
     Этот  город слишком вреден для Короля, тело которого очень нежно. Кроме
того,  здесь  нет  никаких дел, которые с пользой мог бы совершать король. И
для Барбул-эль-Шарнака опасно долгое отсутствие Короля, поскольку ...

     Голос-Богов:
     Это касается богов?

     Ихтарион:
     Да, это касается богов - если  бы  боги знали обо всех обстоятельствах,
они предупредили  бы Короля, вдохновив Вас на пророчество.  Но поскольку они
не знают этого ...

     Голос-Богов:
     Боги знают все.

     Ихтарион:
     Боги не знают того, что не истинно. Это не совсем истина...

     Голос-Богов:
     Записано и сказано, что боги не могут лгать.

     Ихтарион:
     Боги,  конечно,  не  могут  лгать,  но  пророк  может  иногда  изрекать
пророчества, которые хороши и полезны  людям,  таким  образом угождая богам,
хотя его пророчества и не истинны.

     Голос-Богов:
     Боги говорят моими  устами; мое дыхание принадлежит  мне, я человек,  я
смертен, но мой голос - от богов, а боги не могут лгать.

     Ихтарион:
     Будет  ли мудро  в тот век, когда боги утратили свою власть, прогневать
могущественных людей ради богов?

     Голос-Богов:
     Да, мудро.

     Ихтарион:
     Нас тут трое, а ты  с нами один. Боги спасут тебя, если мы захотим тебя
убить и спрятать твое тело в джунглях?

     Голос-Богов:
     Если Вы сделаете  это  - значит, такова воля богов. Если нет на  то  их
соизволения - Вы не сможете ничего сделать.

     Ихтарион:
     Мы  не  хотим  этого  делать.  Однако  ты  изречешь  пророчество  -  ты
предстанешь
     перед Королем и скажешь, что боги говорили с тобой и что в течение трех
дней ради мести  некому  неизвестному человеку, находящемуся в этом  городе,
они сметут с лица земли весь Тек, если все люди не оставят город.

     Голос-Богов:
     Я не сделаю этого, поскольку боги не могут лгать.

     Ихтарион:
     Разве с  незапамятных  времен не  существовало традиции, в  согласии  с
которой пророк имеет двух жен?

     Голос-Богов:
     Верно. Таков закон. {Ихтарион поднимает вверх три пальца.} Ах!

     Ихтарион:
     Три.

     Голос-Богов:
     Не выдавайте меня. Это было давно.

     Ихтарион:
     Тебе не позволят больше служить  богам, если люди  все  узнают. Боги не
станут защищать тебя, поскольку ты и богов оскорбил.

     Голос-Богов:
     Гораздо хуже, что боги будут лгать. Не предавайте меня.

     Ихтарион:
     Я расскажу остальным все, что знаю.

     Голос-Богов:
     Я изреку ложное пророчество.

     Ихтарион:
     Вот! Ты сделал мудрый выбор.

     Голос-Богов:
     Когда боги покарают меня, который заставит их лгать, они узнают, какого
наказания достойны Вы.

     Ихтарион:
     Боги не покарают нас. Давно уже боги не имеют обыкновения карать людей.

     Голос-Богов:
     Боги покарают нас.

     {Занавес}


     Акт II

     {Та же сцена. Тот же день.}

     Король  Карнос: {указывая налево} Взгляните на них теперь, разве они не
красивы?  Они  ловят  последние  лучи  уходящего  солнца. И  как  Вы  можете
говорить, что орхидеи не красивы теперь?

     Ихтарион:
     Ваше величество, мы были неправы, они просто прелестны. Они возвышаются
над  джунглями,  чтобы дотянуться до  солнца.  Они подобны  короне ликующего
короля.

     Король Карнос: Да! Теперь вы полюбили красоту Тека.

     Ихтарион:
     Да, да, ваше Величество, я вижу ее теперь. Я навсегда остался бы в этом
городе.

     Король Карнос: Да, мы будем  жить здесь всегда. Нет  города прекраснее,
чем Тек. Разве я не прав?

     Лудибрас:
     Ваше Величество, нет города, подобного этому.

     Король Карнос: Ах! Я всегда прав.

     Тармия:
     Как красив Тек!

     Аролинда:
     Да, он подобен божеству.

     (Звук гонга - три высоких ноты.}

     Шепот: Было пророчество. Было пророчество.

     Король Карнос: Ах! Было пророчество. Введите пророка.

     {Караульный выходит.}
     {Входит   мрачно,   с   опущенной  головой,   идущий   очень   медленно
Голос-Богов.}
     Ты изрек пророчество.

     Голос-Богов:
     Я изрек пророчество.

     Король Карнос: Я хочу услышать это пророчество. {Пауза.}

     Голос-Богов:
     Ваше Величество, боги через три дня ...

     Король Карнос: Остановись! Разве нет обычая начинать с неких слов?

     {Пауза.}

     Голос-Богов:
     Написано и сказано..., написано и сказано..., что боги не могут лгать.

     Король Карнос: Это правильно.

     Голос-Богов:
     Боги не могут лгать.

     Король Карнос: Да. Да.

     Голос-Богов:
     Через  три дня  боги уничтожат  этот  город ради мести некому человеку,
если все люди не уйдут отсюда.

     Король Карнос: Боги уничтожат Тек!

     Голос-Богов:
     Да.

     Король Карнос: Когда это случится?

     Голос-Богов:
     Через три дня.

     Король Карнос: Как это случится?

     Голос-Богов:
     Как? Это случится.

     Король Карнос: Как?

     Голос-Богов:
     Ну...  будет  звук ...  будто  звук падающих  деревьев...  звук  грома,
исходящий из-под земли. Земля  разверзнется.  Будет  красный свет,  а  затем
света не станет вообще, и во тьме Тек низвергнется.

     {Король сидит, глубоко задумавшись.}
     {Пророк  медленно выходит;  он начинает плакать,  затем набрасывает  на
голову свой плащ. Он вытягивает вперед  руки, чтобы нащупывать  ими дорогу и
его выводят. Король сидит, размышляя.}

     Тармия:
     Спасите нас, ваше Величество.

     Аролинда:
     Спасите нас.

     Ихтарион:
     Мы должны лететь как на крыльях, ваше Величество.

     Лудибрас:
     Мы должны стремительно мчаться.
     {Король  неподвижно  сидит в  полной тишине.  Он  поднимает жезл правой
рукой,  чтобы  ударить  в  небольшой  серебряный  колокольчик;  затем  снова
опускает руку. Наконец он поднимает руку и ударяет в колокольчик.}

     {Входит караульный.}
     Король Карнос: Возвратить сюда пророка.
     {Караульный кланяется и выходит.}
     {Король  кажется задумчивым. Остальные испуганно переглядываются. Снова
входит пророк.}
     Когда  боги пророчат  дождь в сезон дождей или смерть старика, мы верим
им.  Но  когда  боги  пророчат  что-то  невероятное и  смехотворное,  как  в
настоящее время, то, о чем  не слышали  со  времен падения Блета, тогда нашу
доверчивость подвергают  чрезмерным испытаниям. Возможно,  что человек лжет;
невозможно, что боги теперь уничтожат город.

     Голос-Богов:
     O Король, пощадите.

     Король Карнос:  Что,  отослать  тебя прочь в  безопасности,  когда твой
Король будет уничтожен богами?

     Голос-Богов:
     Нет,  нет, ваше Величество.  Я остался бы в городе, ваше Величество. Но
если боги не уничтожат город, если боги ввели в заблуждение меня?

     Король Карнос:  Если боги ввели тебя в заблуждение, они  предопределили
твою судьбу. Зачем просить меня о милосердии?

     Голос-Богов:
     Если  боги ввели  меня в  заблуждение и не накажут  больше,  я  молю  о
милосердии Вас, O Король.

     Король Карнос: Если боги ввели тебя в заблуждение, пусть боги и защитят
тебя
     от моего палача.

     1-ый Страж: {Смеется; в сторону 2-ому Стражу} Очень остроумно.

     2-ой Страж: Да, да. {Тоже смеется.}

     Король Карнос: Если смерть не придет на закате, почему тогда палач ...

     Голос-Богов:
     Ваше Величество!

     Король  Карнос:  Достаточно! Без сомнения боги уничтожат весь город  на
закате.

     {Стражи хихикают. Пророка уводят.}

     Ихтарион:
     Ваше Величество! Безопасно ли убивать пророка, даже если он виновен? Не
станут ли люди...

     Король Карнос: Небезопасно, пока он - пророк; а если он пророчил ложно,
то  его смерть в руке богов. Люди некогда сами сожгли пророка, потому что он
имел трех жен.

     Ихтарион: {В сторону, Лудибрасу} Это самое неудачное,  но  что мы можем
поделать?

     Лудибрас: {В сторону, Ихтариону} Он не будет казнен, если предаст нас.

     Ихтарион: {В сторону}, Что ж... это правда.

     {Все шепчутся.}

     Король Карнос: О чем вы шепчетесь?

     Тармия:
     Ваше Величество, мы боимся, что боги уничтожат нас всех и ...

     Король Карнос: Вы боитесь не этого.

     {Мертвая тишина.}
     {Жалобные вздохи раздаются снаружи. Входит Королева. Ее лицо бледно как
бумага.}

     Королева: {про  себя}.  O  ваше Величество.  Ваше Величество. Я слышала
лютниста, я слышала лютниста.

     Король Карнос: Она имеет в виду ту лютню, которую слышат перед смертью.

     Королева:
     Я слышал  Гог-Оузу, лютниста, играющего на своей  лютне. И я умру, о, я
умру.

     Король  Карнос: Нет. Нет. Нет. Ты не  слышала Гог-Оузу.  Пошлите  за ее
девами, пошлите за девами Королевы.

     Королева:
     Я слышала игру Гог-Оузы и я умру.

     Король Карнос: Прислушайтесь. Ну, и я слышу это. Это - не Гог-Оуза, это
только человек с лютней; тоже я слышу этот звук.

     Королева:
     O  Король тоже  слышит  это. Король умрет. Великий  Король  умрет.  Мой
ребенок будет  одинок, ибо Король умрет. Облачитесь  в траур, люди джунглей.
Облачитесь  в  траур,  жители Тека. И ты, O  Барбул-эль-Шарнак,  O столичный
город, восплачь, ибо великий Король умрет.

     Король Карнос: Нет.  Нет. Нет  {Старейшему из присутствующих.} Слушайте
Вы. Вы не слышите?

     Звучит ответ: Да, ваше Величество.

     Король Карнос: Видите, это настоящая лютня. Это не дух играет.

     Королева:
     O, но он стар; через несколько дней он умрет; это - Гог-Оуза,  и Король
умрет.

     Король  Карнос:  Нет,  нет,  это  только  человек.  Взгляните  в  окно.
{Какому-то Молодому Человеку.}

     Молодой Человек: Темно, ваше Величество, и я не могу разглядеть.

     Королева:
     Это дух Гог-Оузы. Я могу ясно слышать его музыку.

     Король Карнос: Он молод.

     Королева:
     Молодые всегда в  опасности; они  блуждают  среди  мечей. И Он умрет, и
великий Король, и я. Через несколько дней все мы будем похоронены.

     Король  Карнос:  Пусть  все  слушают; мы  не  можем  все  умереть через
несколько дней.

     Тармия:
     Я прекрасно это слышу.

     Королева:
     Женщины - цветы в руке Смерти. Они так близки к Смерти. Она тоже умрет.

     Все:
     Я слышу это. Я слышу это. И я. И я. И я. Это только человек с лютней.

     Королева:  {Умиротворенно}  я  хотела  бы  увидеть  его,  тогда я узнаю
наверняка. {Она выглядывает в окно.} Нет, слишком темно.

     Король Карнос: Мы позовем этого человека, если Вы так желаете.

     Королева:
     Да, тогда мне будет легче, и потом я спокойно усну.

     {Король  отправляет  караульных  на  поиски.  Королева все еще  стоит у
окна.}

     Король Карнос: Это - какой-то человек у реки играет на своей лютне. Мне
говорят, что иногда он играет всю ночь напролет.

     Тармия: {В сторону} Таковы здесь развлечения.

     Аролинда: {В  сторону} Ну, в самом деле, это и вся музыка, какая  у них
есть.

     Тармия: {В сторону} Это точно.

     Аролинда: {В  сторону}  O,  как я  тоскую по золотой  песенной  Зале  в
Барбул-эль-Шарнаке. Я думаю, что в ней уместился бы весь город Тек.

     {Снова входит караульный}

     Караульный:
     Это просто обычная лютня, ваше Величество. Все  слышат ее, кроме одного
человека.

     Король  Карнос:  Все кроме  одного,  говоришь? Ах,  спасибо. {Королеве,
стоящей у окна.} Это просто обычная лютня.

     Королева:
     Один  человек не  слышал  ее. Кто он? И  где он? Почему  он  ничего  не
слышал?

     Караульный:
     Он  возвращался в  Барбул-эль-Шарнак. Он только  что выехал. Он сказал,
что не слышал ни звука.

     Королева:
     О, пошлите за ним.

     Караульный:
     Он уже отбыл, ваше Величество.

     Королева:
     Нагоните его поскорее. Догоните его.

     {Караульный Выходит.}

     Тармия: {В сторону, Аролинде}  Мне  так жаль, что  не  я возвращаюсь  в
Барбул-эль-Шарнак.

     Аролинда:
     O, снова оказаться в центре мира!

     Тармия:
     Мы говорили о золотой зале?

     Аролинда:
     Ах,  да.  Как прекрасна она  была! Как было чудесно, когда Король стоял
там  и  странные  музыканты  с огромными  перьями  в  волосах  прибывали  из
языческих стран и играли на неведомых инструментах.

     Тармия:
     Королеве тогда было лучше. Музыка облегчала ее страдания.

     Аролинда:
     Этот лютнист доводит ее до безумия.

     Тармия:
     Да. Да... Неудивительно. Такой жалобный звук... Слушайте!

     Аролинда:
     Не стоит нам слушать. Я холодею от этого звука.

     Тармия:
     Он не может играть,  как Награ или дорогой Треханнион. Нам не нравится,
потому что мы уже слушали Треханниона.

     Аролинда:
     Мне не нравится слушать это, потому что я холодею.

     Тармия:
     Мы  чувствуем  холод, потому что Королева  открыла  окно. {Караульному}
Найди человека, который  играет  на лютне, дай ему это, и пусть он прекратит
игру.

     {Караульный уходит}

     Ихтарион:
     Слышите? Он все еще играет.

     Король Карнос: Да, все мы слышим его; это - только человек. {К  другому
или тому же Караульному} Пусть он прекратит играть.

     Караульный:
     Да, ваше Величество.
     {Выходит)
     {Входит с другим человеком}

     Караульный:
     Вот человек, который не слышит лютню.

     Король Карнос: Ах. Ты что же, глухой или нет?

     Человек:
     Нет, ваше Величество.

     Король Карнос: Ты слышишь меня?

     Человек:
     Да, ваше Величество.

     Король Карнос: Слушай!
     * * *
     Теперь ты слышишь лютню?

     Человек:
     Нет, ваше Величество.

     Король Карнос: Кто послал тебя в Барбул-эль-Шарнак?

     Человек:
     Капитан наездников послал меня, ваше Величество.

     Король  Карнос: Тогда иди  и не возвращайся. Ты глухой, и дурак к  тому
же.  {Про себя.}  Королева не будет спать.  {Остальным}  Королева  не уснет.
{Другим}  Приведите  музыканта, приведите  музыканта  побыстрее.  {Бормочет}
Королева не уснет.

     {Человек низко кланяется и отбывает. Он прощается со стражами. Королева
отходит от окна, что-то нашептывая. Музыка слышится снаружи.}

     Королева:
     Ах, это земная музыка, но той, другой мелодии я боюсь.

     Король Карнос: Мы все слышали ее. Успокойтесь. Успокойтесь.

     Королева:
     Один человек ничего не слышал.

     Король Карнос: Но он ушел. Теперь мы все слышим эти звуки.

     {Входит караульный.}

     Королева:
     Жаль, что я не могу видеть его.

     Король Карнос: Человек  мал, а ночь велика и полна чудес. Вы не сможете
разглядеть его.

     Королева:
     Я хотела бы видеть его. Почему я не могу его увидеть?

     Король  Карнос: Я послал стражников отыскать его и остановить  эту игру
на лютне. {Ихтариону} Не  дайте Королеве  узнать  об этом  пророчестве.  Она
может подумать ... Не знаю, что она может подумать.

     Ихтарион:
     Нет, ваше Величество.

     Король Карнос: Королева очень боится богов.

     Ихтарион:
     Да, ваше Величество.

     Королева:
     Вы говорите обо мне?

     Король Карнос: O нет. Мы говорим о богах.

     {Земная музыка стихает.}

     Королева:
     O, не говорите о богах. Боги ужасны;  все  смерти, которые когда-нибудь
совершатся, приходят  от богов.  В  туманных  ветрах блуждающих  холмов  они
выделывают будущее, как клинок на наковальне. Будущее пугает меня.

     Король Карнос:  Вызовите дев Королевы. Пошлите быстро за ее  девами. Не
давайте будущему испугать Вас.

     Королева:
     Люди смеются  над  богами; они часто смеются над богами.  Но я уверена,
что боги тоже смеются. Ужасно думать о смехе богов. O лютня! Лютня! Как ясно
я слышу  лютню. Но Вы  все слышите ее.  Не так ли?  Поклянитесь,  что Вы все
слышите ее.

     Король  Карнос: Да, да. Все мы слышим лютню. Это только упражняющийся в
игре человек.

     Королева:
     Жаль, что я не могу увидеть его. Тогда я узнала бы, что он - всего лишь
человек, а не Гог-Оуза, самый ужасный из богов. Тогда я смогла бы уснуть.
     Король Карнос: {Успокоительно} Да, да.
     {Входит караульный}
     Вот вернулся  человек,  которого я послал на поиски. Ты нашел лютниста.
Скажи королеве, что ты нашел игравшего на лютне.

     Караульный:
     Стражники искали, ваше Величество, и не  смогли найти человека, который
играет на лютне.

     {Занавес}


     Акт III

     {Прошло три дня.}

     Тармия:
     Что мы наделали! Что мы наделали.  Наши мужья обречены. Пророк  предаст
их, и они найдут свою смерть.

     Аролинда:
     O, что же нам делать?

     Тармия:
     Было бы  лучше,  если б мы  облачились  в рубище  и не привели бы своих
мужей к смерти своими деяниями.

     Аролинда:
     Мы сотворили слишком много и  мы разгневали короля,  и (кто знает?) мы,
возможно, прогневали самих богов.

     Тармия:
     Самих богов! Мы станем подобны Елене. Когда моя мать была ребенком, она
видела ее однажды. Она говорила, что это была самая спокойная и самая нежная
из женщин,  желавшая только  любви, и  все же  из-за  нее началась Троянская
война,  длившаяся  четыре  или  пять лет, и  был  сожжен  город,  окруженный
замечательными башнями;  и некоторые из греческих богов стали на ее сторону,
говорила моя  мать, а некоторые, как она говорила, были на другой стороне, и
они ссорились на Олимпе, где они обитают, и все из-за Елены.

     Аролинда:
     O нет, нет. Это пугает меня. Я только хочу быть красиво одетой и видеть
своего мужа счастливым.

     Тармия:
     Вы видели Пророка?

     Аролинда:
     О  да,  я видела  его. Он бродит у дворца.  Он  свободен,  но не  может
убежать.

     Тармия:
     Как он выглядит? Он напуган?

     Аролинда:
     Он  бормочет на  ходу. Иногда он плачет; и затем  он  скрывает лицо под
плащом.

     Тармия:
     Я боюсь, что он предаст их.

     Аролинда:
     Я не доверяю пророку. Он -  посредник между богами  и  людьми. Они  так
далеки. Как он может нести истину тем и другим?

     Тармия:
     Этот Пророк лжет богам.  Нет  ничего хуже  для  пророка,  чем пророчить
ложно.

     {Пророк проходит мимо, опустив голову и бормоча.}

     Пророк:
     Боги  изрекли  ложь.  Боги  изрекли ложь.  Может  ли  все  их возмездие
искупить это?

     Тармия:
     Он говорил о мести.

     Аролинда:
     O, он предаст их.

     {Они плачут. Входит Королева.}

     Королева:
     Почему Вы плачете? Ах, Вы собираетесь умереть. Вы слышали лютню смерти.
Вы можете плакать.

     Тармия:
     Нет,  ваше  Величество. Это человек  играл  последние три дня.  Все  мы
слышали его.

     Королева:
     Три  дня. Да, три  дня.  Гог-Оуза не  играет больше трех дней. Гог-Оуза
устает. Он передал сообщение, и он уходит.

     Тармия:
     Все мы  слышали его, ваше Величество, кроме глухого молодого  человека,
который возвратился в Барбул-эль-Шарнак. Мы слышим его теперь.

     Королева:
     Да! Но все равно никто не видел его. Мои девы искали его, но не нашли.

     Тармия:
     Ваше Величество, мой муж слышал  его, и Лудибрас,  и пока они живы,  мы
знаем, что  нечего  бояться.  Если  бы Король  рассердился на  них  -  из-за
какой-то   глупой  истории,   которую   мог   поведать  ревнивый  человек  -
какой-нибудь  преступник,  пытающийся  избегнуть  наказания - если бы Король
разгневался на них, они вскрыли бы себе вены; они не пережили  бы его гнева.
Тогда все  мы должны  сказать:  "Возможно, это  Гог-Оузу  слышали Ихтарион и
Лудибрас".

     Королева:
     Король никогда не разгневается на Ихтариона или Лудибраса.

     Тармия:
     Ваше Величество не смогли бы спать, если б Король разгневался на них.

     Королева:
     О, нет. Я не усну; это было бы ужасно.

     Тармия:
     Ваше Величество бодрствовали бы всю ночь напролет и рыдали.

     Королева:
     О, да. Я не усну; я буду рыдать всю ночь.

     {Выходит}

     Аролинда:
     Она не может повлиять на Короля.

     Тармия:
     Нет. Но он не вынесет ее ночных рыданий.
     {Входит Ихтарион}
     Я  уверена,  что Пророк  предаст  вас. Но мы говорили  с Королевой.  Мы
сказали ей, что  было бы  ужасно, если  б Король разгневался  на вас, и  она
будет плакать всю ночь, если он разгневается.

     Ихтарион:
     Бедный испуганный мозг! Как  сильны бывают слабые капризы!  Она  должна
быть  прекрасной Королевой. Но она доходит  до  белого каления  и  плачет от
страха перед  богами. Перед  богами, которые всего лишь тени в лунном свете.
Страхи  Человека  возрастают  от  всей  этой  таинственности  и  отбрасывают
огромные тени на землю, и Человек вскакивает в ужасе и говорит: "боги". Нет,
они даже меньше, чем тени; мы видели тени, но не видели богов.

     Тармия:
     O не говори так. Ведь боги существовали. Как ужасно они низвергли Блет.
И  если  они все еще обитают во тьме холмов, что же! Они могут услышать твои
слова.

     Ихтарион:
     Как! Ты тоже  боишься. Не бойся. Мы пойдем и поговорим с Пророком, пока
вы  последуете  за Королевой;  будьте рядом с нею, и не дайте ей забыть, что
она должна плакать, если Король разгневается на нас.

     Аролинда:
     Я почти боюсь оставаться рядом с Королевой; мне не нравится быть с нею.

     Тармия:
     Она не может причинить нам вреда; она всего боится.

     Аролинда:
     Она пробуждает во мне страх перед невообразимым.

     {Тармия и Аролинда выходят.}
     {Входит Лудибрас.}

     Лудибрас:
     Пророк идет сюда.

     Ихтарион:
     Садитесь. Мы должны поговорить с ним. Он предаст нас.

     Лудибрас:
     Почему Пророк должен предать нас?

     Ихтарион:
     Поскольку  ложное пророчество  -  не его вина; это наша вина;  и Король
может  пощадить  его, если он все откроет. Снова он бормочет о мести; многие
уже говорили мне об этом.

     Лудибрас:
     Король не  пощадит его, даже если он предает  нас.  Это же он  произнес
ложное пророчество перед Королем.

     Ихтарион:
     Король не хранит в сердце веры в богов.  Именно за обман  Пророк должен
умереть. Но если он узнает, что мы задумали этот обман ...

     Лудибрас:
     Что мы можем сказать Пророку?

     Ихтарион:
     Ну, мы не можем ничего сказать. Но мы можем узнать из его речей, что он
собирается делать.

     Лудибрас:
     Он идет. Мы должны запомнить все, что он скажет.

     Ихтарион:
     Следи за его глазами.

     {Входит Пророк, его глаза скрыты под плащом.}

     Ихтарион и Лудибрас: боги добры.

     Голос-Богов:
     Они благожелательны.

     Ихтарион:
     Я виновен. Я виновен.

     Лудибрас:
     Мы полагаем, что Король смягчится.

     Ихтарион:
     Он часто смягчается на закате; он смотрит на орхидеи  по  вечерам.  Они
очень  красивы  тогда,  и  если  он  сердит,  его гнев  уходит,  как  только
прохладный бриз повеет в час заката.

     Лудибрас:
     Конечно, он смягчится на закате.

     Ихтарион:
     Не сердись. Я действительно виноват. Не сердись.

     Голос-Богов:
     Я не желаю, чтобы Король смягчился на закате.

     Ихтарион:
     Не сердись.

     Голос-Богов:
     В древности  было  сказано,  что  боги  не могут лгать. Так написано  и
сказано. Я вошел в сговор с Вами, и я заставил их лгать, поскольку мой голос
- голос богов.

     Лудибрас:
     Мы надеемся, что Король простит тебя.

     Голос-Богов:
     Я хочу умереть.

     Ихтарион:
     Нет, нет, мы попросим Короля простить тебя.

     Голос-Богов:
     Я хочу умереть.

     Лудибрас:
     Нет, нет.

     Голос-Богов:
     Из-за  меня святые  боги  солгали;  они, которые изрекали истину устами
тысячи пророков. Из-за меня они лгали. Они теперь гордо умолкнут  навсегда и
не вдохновят ни единого  пророка впредь,  и  народы будут блуждать вслепую и
гибнуть, не получая предупреждений об ожидающем их роке, или будут уходить в
неведомые дали и исчезать в неописуемых временах. И даже если  боги все-таки
заговорят  снова,  как  сможет  Человек  поверить  им?  Я  принес  проклятие
поколениям, еще не увидевшим света.

     Ихтарион:
     Нет. Нет. Не говори так.

     Голос-Богов:
     И мое имя  должно стать проклятием  на устах  многих народов, ожидающих
погибели.

     Ихтарион:
     Не поддавайся унынию. Все люди должны умереть, но умереть в унынии...

     Голос-Богов:
     Я предал богов, которые говорили со мной!

     Ихтарион:
     Не поддавайся унынию.

     Голос-Богов:
     Я говорю Вам, что предал богов.

     Ихтарион:
     Слушай  меня. И не унывай. Нет  никаких  богов. Все знают, что  никаких
богов нет. И Король это знает.

     Голос-Богов:
     Вы услышали, что Пророк лжет, и поверили, что боги мертвы.

     Лудибрас:
     Не существует никаких богов. Это всем известно.

     Голос-Богов:
     Боги есть, и  они  отомстят Вам.  Слушайте, и я расскажу Вам,  как  это
случится.  Увы  и Вам самим... Слушайте!...  Нет,  нет,  они  немы  во мраке
холмов. Они не сказали мне, потому что я солгал.

     Ихтарион:
     Ты  прав;  боги покарают нас.  Естественно, что  они ничего не  говорят
сейчас; но
     они,  разумеется,  покарают  нас. Посему человек  не должен мстить нам,
даже если у него имеется на то причина.

     Голос-Богов:
     Не должен.

     Ихтарион:
     Напротив, это могло  бы  еще сильнее прогневить  богов, если б  человек
опередил их, наказывая нас.

     Голос-Богов:
     Они стремительны; ни один человек не опередит их.

     Лудибрас:
     Человек мог бы попытаться.

     Голос-Богов:
     Солнце  садится.  Я  оставлю  Вас  теперь, ибо  я всегда любил вечернее
солнце. Я пойду наблюдать, как  оно  опускается в золотистые облака и творит
чудеса с давно знакомыми  вещами. За закатом следует ночь, а за злым делом -
мщение богов.

     {Уходит направо.}

     Лудибрас:
     Он действительно верит в богов.

     Ихтарион:
     Он столь  же  безумен, как  Королева;  мы  осмеем безумие, если мы  еще
увидим пророка. Я думаю, все будут хорошо.

     {Палач крадется за Пророком; он одет в темно-красный атласный  плащ; он
носит кожаный пояс и держит в руках свой рабочий топор.}

     Лудибрас:
     Его голос  был  суров,  когда он  уходил.  Я  боюсь,  он все-таки может
предать нас.

     Ихтарион:
     Это маловероятно. Он думает, что боги покарают нас.

     Лудибрас:
     Как долго  он будет так думать? Капризы Королевы меняются трижды каждый
час.

     Ихтарион:
     Палач  подошел очень близко к нему. Он все ближе с каждым часом. У него
осталось немного времени для того, чтобы передумать.

     Лудибрас:
     Он пожелает предать нас, если забудет о своих фантазиях.

     Ихтарион:
     Палач так и тянется к нему. Он изобрел новый удар в последнее время, но
ни на ком его не опробовал с тех пор, как мы прибыли в Тек.

     Лудибрас:
     Мне не нравится нетерпение палача - Король увидит его и подумает...

     Ихтарион:
     Взгляни, как низко опустилось солнце; у него нет времени предавать нас.
Король еще не появился.

     Лудибрас:
     Он идет.

     Ихтарион:
     Но Пророка здесь нет.

     Лудибрас:
     Нет, его еще нет.

     {Входит Король.}

     Король Карнос: девы Королевы убедили ее, что нечего бояться. Они просто
великолепны; они должны станцевать передо мной. Королева уснет;  они  просто
великолепны. Ах, Ихтарион. Подойди ко мне, Ихтарион.

     Лудибрас:
     Почему Король призывает Вас?

     Король Карнос: Вы были неправы, Ихтарион.

     Ихтарион:
     Ваше Величество!

     Король Карнос:  Вы  были  неправы,  когда думали, что Тек  не  особенно
прекрасен.

     Ихтарион:
     Да, я был неправ, и я весьма виноват перед вами.

     Король  Карнос: Да, здесь очень красиво по вечерам. Я  буду  наблюдать,
как  вечер  опускается  на   дивные  орхидеи.  Я  никогда  больше  не  увижу
Барбул-эль-Шарнака. Я  буду  сидеть и наблюдать,  как  солнце  опускается  в
заросли орхидей, пока оно не исчезнет, и пока не угаснут все цвета.

     Ихтарион:
     Здесь теперь так красиво. Как же здесь  тихо! Я никогда прежде не видел
такого тихого заката.

     Король Карнос: Он  подобен картине, сделанной умирающим  живописцем, но
полной красивых цветов. Даже если все эти орхидеи умрут сегодня вечером, их
     красота останется нерушимой в памяти.

     Лудибрас: {В сторону; Ихтариону} Пророк идет сюда.

     Ихтарион:
     Ваше Величество, Пророк идет  во дворец,  а палач -  прямо  у  него  за
спиной. Если Королева увидит палача, не  будет ли она обеспокоена? Не  лучше
ли убить его сразу? Я подам знак палачу?

     Король Карнос: Не теперь. Я сказал: на закате.

     Ихтарион:
     Ваше Величество, милосерднее убить человека перед  закатом солнца. Ведь
для
     человека естественно любить  солнце.  Но видеть его закат  и знать, что
оно не  встанет снова - это вторая смерть. Было  бы  милосердным  убить  его
теперь.

     Король Карнос:  я  сказал -  на  закате.  Будет несправедливо убить его
прежде, чем выяснится ложность его пророчества.

     Ихтарион:
     Но, ваше Величество, мы знаем, что оно ложно. Он тоже знает это.

     Король Карнос: Он должен умереть на закате.

     Лудибрас:
     Ваше  Величество, Пророк будет  молить  о  даровании жизни, если его не
убьют теперь. И из жалости вы можете его пощадить.

     Король Карнос: Не  была ли смерть  суждена ему словом короля? Я сказал,
что он должен умереть на закате.

     {Входит пророк. Палач крадется у него за спиной.}

     Голос-Богов:
     O боги солгали. И боги  будут лгать. Я пророчил  ложно,  и теперь  боги
будут лгать. Этого не искупить ни моей казнью, ни наказанием других.

     {Ихтарион и Лудибрас начинают.}

     Ихтарион:
     Он все-таки предаст нас...

     Голос-Богов:
     O, зачем Вы дали моим устам свой голос?  O,  зачем  Вы позволили своему
голосу лгать? Столетиями  разносилось  из  города  в  город: "боги не  могут
лгать".  Кочевники слышали это на  равнинах.  Обитатели гор слышали  это  на
заре. Теперь все кончено. O Король, дай мне  умереть сейчас. Ибо я  пророчил
ложно, и на закате боги солгут.

     Король Карнос: Еще не закат. Не сомневаюсь, ты говорил истину.
     {Входит  королева.}  Как  хорошо  выглядит  Королева.  Ее  девы  просто
великолепны.

     Лудибрас:  {Ихтариону}  Даже  немного  страшно  видеть  Королеву  столь
спокойной. Она  подобна  безветренному  закату  в  зимний день,  за  которым
следует ураган, и водовороты снега скрывают мир.

     Ихтарион:
     Я  не  люблю  тихие закаты;  они  заставляют меня думать, что  случится
нечто. Да, Королева очень спокойна; она будет спать сегодня ночью.

     Королева:
     Я  больше не боюсь.  Все дикие фантазии  оставили  мой  мозг.  Я  часто
беспокоила Вас своими мелкими страхами. Теперь они все покоятся с миром, и я
не боюсь больше.

     Король Карнос: Это хорошо;  я очень рад. Вы будете крепко спать сегодня
ночью.

     Королева:
     Спать... Что ж - да, я буду спать. O да, мы все будем спать.

     Король Карнос: Ваши девы сказали Вам, что нечего бояться.

     Королева:
     Нечего бояться? Нет, мелкие страхи меня больше не беспокоят.

     Король  Карнос:  Они сказали  Вам,  что  здесь  вообще  нечего бояться.
Абсолютно нечего.

     Королева:
     Нет больше мелких страхов. Есть только один великий страх.

     Король Карнос: Великий страх! И каков же он?

     Королева:
     Я не должна говорить. Вы часто успокаивали меня, когда я была испугана,
а теперь было бы нехорошо беспокоить Вас в последний раз.

     Король  Карнос:  Какой же  страх вас терзает? Я  пошлю  снова за вашими
девами?

     Королева:
     Нет, это не мой страх. Это страх всех людей, если б они узнали...

     Король Карнос: {озирается.} Ах, Вы  видели этого  человека в красном. Я
отошлю его прочь. Я отошлю.

     Королева:
     Нет, нет. Мой страх - не земной. Я больше не страшусь мелочей.

     Король Карнос: И что же это тогда?

     Королева:
     Я  не  знаю  точно. Но  Вы  знаете,  как я всегда  боялась  богов. Боги
собираются сотворить нечто ужасное.

     Король Карнос: Поверь мне; боги теперь не сотворят ничего.

     Королева:
     Вы в самом  деле  были очень  добры ко мне.  Кажется, так  мало времени
минуло с тех пор, как верблюды прибыли  в Аргун-Зирит по  ирисовым  болотам,
верблюды  с  огромным  золотым паланкином,  и  колокола  звучали  у них  над
головами, высоко в воздухе,  серебряные свадебные  колокола. Кажется, совсем
недавно... Я не знала, как быстро настанет конец.

     Король Карнос: Какой конец? Кому настанет конец?

     Королева:
     Не  беспокойтесь.  Мы  не  позволим  Судьбе беспокоить нас.  Мир и  его
ежедневные заботы, ах, они ужасны: но Судьба  - я улыбаюсь Судьбе. Судьба не
может причинить нам боль, если мы улыбаемся ей.

     Король Карнос: Какой конец, Вы говорите, настанет?

     Королева:
     Я   не   знаю.  Что-то,   существующее   ныне,   скоро  прекратит  свое
существование.

     Король  Карнос: Нет, нет.  Посмотрите на Тек. Он построен на скалах,  а
наш дворец - весь из мрамора. Время не коснулось его когтями шести столетий.
Шесть жестоких  столетий  с их острыми  когтями. Мы  восседаем  на  золоте и
опираемся на  мрамор. Смерть когда-нибудь настигнет  меня, разумеется,  но я
молод. Предки мои умирали в Барбул-эль-Шарнаке или в Теке, но оставляли нашу
династию смеяться в лицо Времени с высоты этих древних стен.

     Королева:
     Простись со мной теперь, пока ничего не случилось.

     Король Карнос: Нет, нет, мы не будем говорить о несчастьях.

     Палач:
     Солнце село.

     Король  Карнос:  Еще  нет.  Джунгли  скрывают его.  Оно  еще  не  село.
Посмотрите  на  красивый  цвет  орхидей.  Ибо  как долго  пылал их пурпур на
сверкающих стенах Тека.  Ибо как  долго они будут пылать в нашем бессмертном
дворце, бессмертном  в  мраморе  и бессмертном  в песне. Ах, как меняется их
цвет.  {Палачу} солнце  село.  Возьми его.  {Королеве}  Это  - его  конец Вы
предвидели.

     {Палач хватает Пророка за руку.}

     Голос-Богов:
     Боги лгали!

     Король Карнос: джунгли рушатся! Они падают на землю!
     {Королева слегка  улыбается, держа  его за руку.} Город падает!  Здания
катятся на нас! {Звук Грома.}

     Ихтарион:
     Они идут подобно волне, и темнота идет с ними.

     {Громкий  и долгий раскат  грома. Вспышки красного света и затем полная
темнота. Слабый свет, в котором видны  лежащие  фигуры, разрушенные столбы и
куски белого мрамора. Спина  Пророка сломана, но он  приподнимает голову  на
мгновение.}

     Голос-Богов: {Торжествующе} Они не лгали!

     Ихтарион:
     O, я  убит. {Снаружи  слышен смех.} Кто-то  смеется. Смех в самом Теке!
Да,  весь  город  разрушен. {Демонический  смех  звучит все громче.}  Что за
ужасный звук?

     Голос-Богов:
     Это -  смех богов, которые не могут лгать и которые теперь возвращаются
на свои вершины.

     {Он умирает.}

     {Занавес}




     Враги Королевы


     Действующие лица

     Королева.
     Аказарпсис, ее служанка.
     Принц Радамандаспис.
     Принц Зофернис.
     Жрец Гора.
     Короли Четырех Стран.
     Близнецы-Герцоги Эфиопии.
     Тарни \
     Таррабас | - Рабы.
     Гарли. /

     Сцена: - подземный храм в Египте.
     Время: - Шестая Династия.

     ---------


     [Сцена делится на две части. Справа - лестница, ведущая к  двери. Слева
подземный храм, в который ведет дверь.]
     [Занавес поднимается в темноте над обеими частями сцены.]
     [Два  Раба  появляются на ступенях,  держа  тонкие свечи.  Спускаясь по
ступеням,  они  зажигают  факелы,  прикрепленные  к  стене,  своими  тонкими
свечами. Затем, когда  рабы входят в храм, они  зажигают прочие факелы, пока
не  зажгут  все. В  храме стоит стол, подготовленный к предстоящему пиру,  а
посреди стены находится забранное  решеткой  отверстие,  похожее  на сточную
трубу. Эти два раба - Тарни и Таррабас.]

     Таррабас:
     Это гораздо дальше, Тарни?

     Тарни:
     Я думаю, нет, Таррабас.

     Таррабас:
     Сырое, ужасное место.

     Тарни:
     Оно немного дальше.

     Таррабас:
     Почему Королева устраивает пир в таком пугающем месте?

     Тарни:
     Я не знаю. Она усядется за стол со своими врагами.

     Таррабас:
     В земле, из которой я пришел, мы не садимся с врагами за стол.

     Тарни:
     Нет? Королева сядет за стол со своими врагами.

     Таррабас:
     Почему? Ты знаешь, почему?

     Тарни:
     Это дело Королевы.

     [Тишина.]

     Таррабас:
     Дверь, Тарни, мы вошли в дверь!

     Тарни:
     Да, это - Храм.

     Таррабас:
     Уж точно мрачное место.

     Тарни:
     Стол готов. Мы зажигаем эти факелы, и все.

     Таррабас:
     Какому божеству посвящено это место?

     Тарни:
     Когда-то говорили, что это храм Нила. Я не знаю, кому здесь поклоняются
теперь.

     Таррабас:
     Так Нил оставил это место?

     Тарни:
     Говорят, что ему здесь больше не поклоняются.

     Таррабас:
     И если бы я был святым Нилом, я тоже остался бы там [указывает] в лучах
солнечного света. [Он внезапно видит огромную искаженную колеблющимся светом
тень Гарли.] O - O - O!

     Гарли:
     Арргх!

     Тарни:
     А, это Гарли.

     Таррабас:
     Я думал, что ты ужасный злобный бог.
     [Гарли смеется. Он остается лежать на большом железном брусе.]

     Тарни:
     Он ждет здесь Королеву.

     Таррабас:
     Какая зловещая причина вынудила ее позвать Гарли?

     Тарни:
     Я не знаю. Ты ждешь Королеву, Гарли?

     [Гарли кивает.]

     Таррабас:
     Я  не стал бы не обедать здесь.  Не с Королевой. [Гарли долго смеется.]
Наша работа сделана. Пошли. Оставим это место.
     [Таррабас  и  Тарни поднимаются  по  ступеням.] [Королева появляется на
лестнице со своей служанкой, Аказарпсис. Служанка несет ее шлейф. Они входят
в храм.]

     Королева:
     Ах, все готово.

     Аказарпсис:
     Нет, нет,  Прославленная Госпожа.  Ничего не готово.  Ваше одеяние - мы
должны закрепить его  здесь  [указывает  на плечо],  и затем - бант в  ваших
волосах. [Она начинает тормошить Королеву.]

     Королева:
     Аказарпсис, Аказарпсис, я не могу вынести того, что у меня есть враги.

     Аказарпсис:
     Действительно,  Прославленная Госпожа, это  неправильно, что у вас есть
враги. У такой нежной, такой стройной и живой, у такой прекрасной - у вас не
должно быть противников.

     Королева:
     Если бы боги могли это понять, они ничего подобного бы не допустили.

     Аказарпсис:
     Я налила им темное вино, я предложила им жирную пищу,  действительно, я
часто  предлагала им неприятные  вещи. Я сказала: "Королева не  должна иметь
врагов; она слишком нежна, слишком справедлива". Но они не понимают.

     Королева:
     Если бы они могли увидеть мои слезы, они никогда не позволили бы тяжким
горестям  обрушиться на одну маленькую женщину.  Но  они  смотрят  только на
мужчин  и их ужасные войны.  Почему  мужчины  должны  убивать  друг  друга и
устраивать ужасные войны?

     Аказарпсис:
     Я  проклинаю  ваших  врагов, Прославленная  Госпожа,  больше, чем боги.
Почему  они  должны  беспокоить  Вас,  такую  праведную и такую  ранимую? Вы
захватили  всего  лишь  ничтожную   территорию.  Насколько  лучше   потерять
ничтожную территорию, чем проявить невоспитанность и жестокость.

     Королева:
     O,  не  говори  об  этой территории. Я  ничего не  знаю об этих  вещах.
Говорят,  что мои  полководцы захватили ее. Откуда я могла узнать? O, почему
они должны быть моими врагами?

     Аказарпсис:
     Вы просто великолепны сегодня вечером, Прославленная Госпожа.

     Королева:
     Я должна быть великолепна сегодня вечером.

     Аказарпсис:
     В самом деле, вы просто великолепны.

     Королева:
     Немного больше духов, Аказарпсис.

     Аказарпсис:
     Я завяжу цветной бант чуть ровнее.

     Королева:
     O  они никогда  не взглянут на него.  Они  не поймут, оранжевый он  или
синий. Я заплачу, если они на него не взглянут. Это прелестный бант.

     Аказарпсис:
     Успокойтесь, госпожа! Они скоро будут здесь.

     Королева:
     Я и впрямь думаю, что они уже очень близко, поскольку я вся дрожу.

     Аказарпсис:
     Вы не должны дрожать, Прославленная Госпожа; Вы не должны дрожать.

     Королева:
     Это такие ужасные люди, Аказарпсис.

     Аказарпсис:
     Но Вы не должны дрожать, поскольку ваше  одеяние теперь  совершенно;  а
если Вы вздрогнете, увы! Кто может сказать, как оно будет сидеть?

     Королева:
     Это такие огромные, ужасные люди.

     Аказарпсис:
     O, одежда, вспомните об одежде; Вы не должны, Вы не должны!

     Королева:
     O я не  могу  это вынести. Я не могу это вынести.  Здесь Радамандаспис,
огромный, жестокий солдат, и  ужасный Жрец  Гора, и  ... и ... O, я не  могу
видеть их, я не могу видеть их.

     Аказарпсис:
     Госпожа, Вы пригласили их.

     Королева:
     O скажи,  что  я больна, что  я истомлена лихорадкой. Быстрее, быстрее,
скажи, что у меня скоротечная лихорадка и что я не могу их видеть.

     Аказарпсис:
     Прославленная Госпожа ...

     Королева:
     Быстрее, я не могу этого вынести.
     [Аказарпсис выходит.] O, я не могу вынести, что у меня есть враги.

     Аказарпсис:
     [Возвращается.]
     Госпожа, они уже здесь.

     Королева:
     O, что же нам  делать? ...Подними этот бант  повыше  так, чтобы он  был
заметен.
     [Аказарпсис исполняет.] Симпатичный бант.

     [Она  продолжает  смотреться  в  ручное  зеркальце. Раб  спускается  по
лестнице.  За  ним  Радамандаспис  и  Зофернис.  Радамандаспис   и  Зофернис
останавливаются; раб останавливается чуть ниже.]

     Зофернис:
     В  последний  раз, Радамандаспис,  подумай. Мы все еще  можем повернуть
обратно.

     Радамандаспис:
     У  нее нет ни наружной охраны, ни потайного места для стражников. Здесь
только пустынная равнина и Нил.

     Зофернис:
     Кто знает, что у нее может быть в этом темном храме?

     Радамандаспис:
     Храм мал и лестница узка; наши друзья рядом. Мы могли бы удерживать эту
лестницу только с нашими мечами против всех ее людей.

     Зофернис:
     Правда. Это узкая лестница. Но все же  ... Радамандаспис,  я  не  боюсь
мужчин,  или богов  или даже женщин, но все же, когда я увидел послание этой
женщины  с  предложением  явиться к ней на  пир, я почувствовал, что нам  не
стоит идти.

     Радамандаспис:
     Она сказала, что любит нас, хотя мы и ее враги.

     Зофернис:
     Любить врагов - неестественно.

     Радамандаспис:
     Она  очень  часто меняет свои решения. Ее  воля - как ветер, веющий над
цветами весной, - клонится то в  одну  сторону, то в другую.  Это одна из ее
прихотей.

     Зофернис:
     Я не доверяю ее прихотям.

     Радамандаспис:
     Они называют Вас, Зофернис, подателем добрых советов, поэтому я поверну
обратно,  раз Вы советуете  это, хотя я был бы рад спуститься и отужинать  с
этой маленькой игривой леди.
     [Они поворачиваются и делают шаг вверх.]

     Зофернис:
     Поверьте мне, Радамандаспис,  так будет лучше. Я  думаю, что, если б Вы
спустились по этим ступеням, мы едва ли увидели бы небо еще раз.

     Радамандаспис:
     Ну,  ну, мы  поворачиваем обратно,  хотя я  с радостью  бы  позабавился
прихотями Королевы. Но смотри. Идут  другие. Мы не  можем повернуть обратно.
Вот идет Жрец Гора; теперь мы должны идти к столу.

     Зофернис:
     Да будет так.
     [Они спускаются.]

     Радамандаспис:
     Мы будем  осмотрительны. Если  у нее  есть  здесь  люди, мы  тотчас  же
вернемся.

     Зофернис:
     Да будет так.

     [Раб открывает дверь.]

     Раб:
     Принцы Радамандаспис и Зофернис.

     Королева:
     Приветствую, Прославленные Принцы.

     Радамандаспис:
     Приветствую.

     Королева:
     O Вы принесли свой меч!

     Радамандаспис:
     Я принес свой меч.

     Королева:
     Но он так ужасен, ваш огромный меч.

     Зофернис:
     Мы всегда носим на себе свои мечи.

     Королева:
     O, но Вы не  нуждаетесь в них. Если вы пришли, чтобы убить меня, вполне
достаточно ваших огромных рук. Но зачем вы принесли свои мечи?

     Радамандаспис:
     Прославленная Госпожа, мы не собираемся убивать Вас.

     Королева:
     На свой пост, Гарли.

     Зофернис:
     Что это за Гарли и его пост?

     Аказарпсис:
     Не дрожите, Прославленная Госпожа, Вы и впрямь не должны дрожать.

     Королева:
     Он -  всего лишь рыбак; он живет на  Ниле. Он ловит рыбу  в сети; он по
сути ничто и никто.

     Зофернис:
     Для чего здесь этот большой железный брус, Раб?
     [Гарли открывает рот, показывая, что у него нет языка. Выходит.]

     Радамандаспис:
     Тьфу! Они выжгли ему язык.

     Зофернис:
     Он исполняет секретные поручения.

     [Входит второй Раб.]

     Второй Раб: Жрец Гора.

     Королева:
     Приветствую, святой спутник богов.

     Жрец Гора: Приветствую.

     Третий Раб: Короли Четырех Стран.

     [Она и он выражают почтение.]

     Четвертый Раб: Герцоги-Близнецы из Эфиопии.

     Король:
     Все мы встретились.

     Жрец Гора: Все, у кого есть зуб на ее военачальников.

     Королева:
     O не говорите о моих военачальниках. Я волнуюсь, когда  слышу о сильных
мужчинах. Но Вы были моими врагами, и а я не выношу  иметь врагов. Поэтому я
пригласила Вас отужинать со мной.

     Жрец Гора: И мы пришли.

     Королева:
     O, не смотрите на меня так сурово. Я  не выношу иметь  врагов. Когда  у
меня появляются враги, я лишаюсь сна. Разве это не так, Аказарпсис?

     Аказарпсис:
     Действительно, Прославленная Госпожа весьма страдала.

     Королева:
     O Аказарпсис, почему у меня должны быть враги?

     Аказарпсис:
     После  сегодняшнего  вечера  Вы  будете спать  спокойно,  Прославленная
Госпожа.

     Королева:
     Ну, да, поскольку мы все станем друзьями; не правда ли, принцы? Давайте
же присядем.

     Радамандаспис:
     [Зофернису.] Здесь нет других дверей. Это хорошо.

     Зофернис:
     Что ж, нет, здесь нет. А что это за большое отверстие там чернеет?

     Радамандаспис:
     Только  один человек  может  в него протиснуться. Мы  в безопасности от
людей и животных. Никто не войдет сюда этим путем.

     Королева:
     Я прошу Вас садиться.
     [Они осторожно садятся, она стоит, наблюдая.]

     Зофернис:
     Здесь нет прислуги.

     Королева:
     А  разве яства  не  перед  Вами,  Принц Зофернис, или там слишком  мало
плодов, и Вы склонны упрекнуть меня?

     Зофернис:
     Я не упрекаю Вас.

     Королева:
     Я боюсь, что именно упрекаете - своими жестокими глазами.

     Зофернис:
     Я нив чем не упрекаю Вас.

     Королева:
     O  мои  враги,  я  хочу,  чтобы  вы  были  вежливы  со  мной.  И  здесь
действительно нет прислуги, поскольку  я знаю, какие ужасные вещи Вы обо мне
думаете...

     Герцог Эфиопии: Нет, Королева, мы и впрямь не злоумышляем против Вас.

     Королева:
     Ах, но Вы думаете ужасные вещи.

     Жрец Гора: Мы не собираемся причинить вам зло, Прославленная Госпожа.

     Королева:
     Я боялась,  что будь здесь прислуга, Вы  подумали бы...  Вы сказали бы:
"Эта  злая  Королева, наш  враг,  хочет  напасть на  нас во время пиршества.
[Первый  Герцог Эфиопии  украдкой вручает  еду своему рабу, стоящему  позади
него,  и раб пробует пищу.] Хоть Вы и не знаете, как я боюсь вида крови, и я
никогда не сделала бы ничего похожего. Вид крови отвратителен.

     Жрец Гора: Мы доверяем Вам, Прославленная Госпожа.

     [Он повторяет действия Герцога со своим Рабом.]

     Королева:
     И на много миль вокруг этого  храма и по берегам этой реки я приказала:
"Пусть  здесь  не  будет  ни одного человека".  Я  приказала,  и  приказ был
исполнен. Вы доверяете мне теперь?

     [Зофернис повторяет те  же действия, и его примеру  следуют все  гости,
один за другим.]

     Жрец Гора: Разумеется, мы доверяем Вам.

     Королева:
     И Вы,  Принц Зофернис, с вашими  жестокими  глазами, которые так пугают
меня - Вы доверяете мне?

     Зофернис:
     O  Королева,  в  состав  искусства  войны входит  должная подготовка  к
пребыванию  в стане врага,  а мы  так долго сражались с вашими полководцами,
что мы  вынуждены помнить эту  часть искусства. Не то,  чтобы мы не доверяем
Вам...

     Королева:
     Я одна  со  своей служанкой, и  никто не доверяет мне!  O Аказарпсис, я
напугана;  что  если мои враги убьют меня и  возьмут мое тело и бросят его в
пустынный Нил.

     Аказарпсис:
     Нет, нет,  Прославленная Госпожа.  Они  не станут вредить Вам.  Они  не
знают, как их жестокие взгляды тревожат Вас. Они не знают, как Вы нежны.

     Жрец Гора:
     [К Аказарпсис.] Мы доверяем Королеве, и никто не станет вредить ей.

     Радамандаспис:
     [Зофернису.] Я думаю, что мы неправы, сомневаясь в ее честности, раз уж
она одна.

     Зофернис:
     [Радамандаспису.] И все же я жду, когда пир закончится.

     Королева:
     [Аказарпсис и  Жрецу  Гора, но громко.] И все-таки они не едят ту пищу,
которую я поставила перед ними.

     Герцог Эфиопии: В Эфиопии, когда мы  садимся за  стол с  королевами, мы
соблюдаем традицию: не есть сразу, а ждать, пока поест Королева.

     Королева:
     [Ест.]
     Смотрите, я поела.
     [Она смотрит на Жреца Гора.]

     Жрец  Гора: Такова уж традиция всей нашей  службы, со времен, когда  на
землю  прибыли  дети Луны,  не есть,  пока  не  посвятим пищу богам  особыми
священными знаками. [Он начинает размахивать руками над едой.]

     Королева:
     Король Четырех  Стран  не  ест. И Вы, Принц  Радамандаспис,  Вы  отдали
королевское вино своему рабу.

     Радамандаспис:
     O Королева, это  - традиция нашей династии... и впрямь  долго было так,
...так  многие  говорят, ...что  благородный  не  должен вкушать пищу,  пока
подданные не  насытятся, тем самым  напоминая  нам, что наши тела  ничем  не
отличаются от скромных тел подданных ..

     Королева:
     Почему Вы так смотрите на своего раба, Принц Радамандаспис?

     Радамандаспис:
     Именно чтобы напомнить себе, что я поступаю по обычаю нашей династии.

     Королева:
     Увы мне, Аказарпсис, они будут не есть со мной, а дразнить меня, потому
что я слаба и одинока. O я не усну сегодня ночью, я не усну.

     [Она плачет.]

     Аказарпсис:
     Нет, нет,  Прославленная Госпожа, Вы должны уснуть. Будьте терпеливы, и
все
     будет хорошо, и Вы уснете.

     Радамандаспис:
     Но Королева, Королева, мы собираемся поесть.

     Герцог Эфиопии: Да, да, мы и впрямь не дразним Вас.

     Король Четырех Стран: Мы не дразним Вас, Королева.

     Королева:
     Они ... отдают мою пищу рабам.

     Жрец Гора: Это была ошибка.

     Королева:
     Это была не... ошибка.

     Жрец Гора: Рабы были голодны.

     Королева:
     [Все еще плачет.] Они думают, что я отравлю их.

     Жрец Гора: Нет, нет, Прославленная Госпожа, мы не верим этому.

     Королева:
     Они верят, что я могу отравить их.

     Аказарпсис:
     [Успокаивает ее.] O тише, тише. Они не будут такими жестокими.

     Жрец Гора:  Они  не считают, что  Вы отравите их.  Но они не  знают, не
ядовитой  ли стрелой  убит зверь и не  кусал  ли змей случайно  этих плодов.
Такое может случиться, но они не думают, что Вы могли отравить их.

     Королева:
     Они думают, что я могу отравить их.

     Радамандаспис:
     Нет; Королева, смотрите, мы едим.
     [Они торопливо шепчутся с рабами.]

     Первый Герцог Эфиопии: Мы едим ваши яства, Королеву.

     Второй Герцог Эфиопии: Мы пьем ваше вино.

     Король  Четырех Стран: Мы едим ваши замечательные гранаты  и Египетский
виноград.

     Зофернис:
     Мы едим.
     [Они все едят.]

     Жрец Гора:  Я тоже  ем вашу превосходную пищу, O Королева. [Он медленно
очищает плод, постоянно глядя на других.]
     [Тем временем вздохи Королевы стихают, она начинает утирать глаза.]

     Аказарпсис:
     [Ей в  ухо.]  Они едят.  [Аказарпсис поднимает  голову  и  наблюдает за
гостями.]

     Королева:
     Возможно, вино отравлено.

     Жрец Гора: Нет, нет, Прославленная Госпожа.

     Королева:
     Возможно, винограда коснулась отравленная стрела.

     Жрец Гора: Но ведь... ведь...
     [Королева пьет из его кубка.]

     Королева:
     Вы не пьете мое вино?

     Жрец Гора: Я пью за нашу долгую дружбу.
     [Он пьет.]

     Герцог Эфиопии: Наша долгая дружба!

     Жрец Гора: Не было никакой вражды. Мы неправильно поняли действия армии
Королевы.

     Радамандаспис:
     [Зофернису.]  Мы ошиблись в Королеве. Вино не отравлено. Давайте выпьем
за нее.

     Зофернис:
     Да будет так.

     Радамандаспис:
     Мы пьем за Вас, Королева.

     Зофернис:
     Мы пьем.

     Королева:
     Бутылку, Аказарпсис. [Аказарпсис  приносит ее. Королева наливает вино в
кубок.] Наполните ваши кубки из бутылки, принцы.

     [Она пьет.]

     Радамандаспис:
     Мы ошибались, Королева. Это - благословенное вино.

     Королева:
     Это - древнее вино, сделанное  в Лесбосе, что находится к Югу от Микен.
Корабли везли это вино по морям и по нашей реке, чтобы радовать сердца людей
в святом Египте. Но мне вино не приносит радости.

     Герцог Эфиопии: Это вино счастья, Королева.

     Королева:
     Меня считали отравительницей.

     Жрец Гора: Нет, никто не думал этого, Прославленная Госпожа.

     Королева:
     Вы все думали так.

     Радамандаспис:
     Мы просим у вас прощения, Королева.

     Король Четырех Стран: Мы просим у вас прощения.

     Герцог Эфиопии: Конечно, мы ошибались.

     Зофернис:
     [Вставая.] Мы  съели ваши фрукты и выпили ваше вино; и мы просили у вас
прощения. Давайте теперь расстанемся друзьями.

     Королева:
     Нет, нет! Нет, нет! Вы не должны уходить! Я скажу... "Они  все  еще мои
враги", и  я  не  смогу  уснуть. Я, которая не может  вынести  существования
врагов!

     Зофернис:
     Давайте расстанемся друзьями.

     Королева:
     O вы не будете пировать со мной?

     Зофернис:
     Мы уже пировали.

     Радамандаспис:
     Нет,  нет,  Зофернис. Вы не  видите? Королева  принимает  это близко  к
сердцу. [Зофернис садится.]

     Королева:
     O останьтесь со мной немного дольше и повеселитесь, и  не будьте больше
моими врагами. Радамандаспис, - какая-то страна к востоку от Ассирии, не так
ли?  - я не  знаю ее  названия - страна,  которую  ваша династия требовала у
меня...

     Зофернис:
     Ха!

     Радамандаспис:
     [Покорно.]
     Мы потеряли ее.

     Королева:
     ...И  ради  которой  Вы стали  моим  врагом  вместе  с  вашим  жестоким
дядюшкой, Принцем Зофернисом.

     Радамандаспис:
     Мы  сражались с  вашими  армиями, Королева.  Но  это  было  всего  лишь
упражнение в военном искусстве.

     Королева:
     Я призову  моих военачальников.  Я отзову  их  с высших постов  и  буду
укорять  их,  и  буду  требовать, чтобы  они вернули вам ту страну,  который
находится  к востоку  от Ассирии. Только Вы должны остаться здесь  на пиру и
забыть, что Вы когда-то были моим врагом ... забыть...

     Радамандаспис:
     Королева ...! Королева ...! В этой стране прошло детство моей матери...

     Королева:
     Вы не оставите меня одну здесь сегодня.

     Радамандаспис:
     Нет, царственная леди.

     Королева:
     [Королю Четырех Стран, который собирается уходить.] И о торговых людях,
ведущих дела среди островов, они должны подносить специи к твоим ногам, не к
моим, и обитатели островов должны подносить жертвенных козлов твоим богам.

     Король Четырех Стран: Щедрая Королева ... конечно...

     Королева:
     Но Вы не оставите мой пир и не уйдете так недружелюбно.

     Король Четырех Стран: Нет, Королева ...
     [Он пьет.]

     Королева:
     [Она дружелюбно смотрит на Герцогов-Близнецов.] Вся Эфиопия должна быть
вашей, до неведомых диких королевств.

     Первый Герцог Эфиопии: Королева.

     Второй Герцог Эфиопии: Королева. Мы пьем за славу вашего трона.

     Королева:
     Тогда останьтесь и  пируйте  со мной. Ибо не иметь врагов - радость для
нищих; а я долго смотрела  из  окон,  завидуя тем,  кто  бродит по дорогам в
рубище. Останьтесь со мной, герцоги и принцы.

     Жрец  Гора:  Прославленная  Госпожа,  великодушие  вашего  королевского
сердца
     дало богам много радости.

     Королева:
     [Улыбается ему.] Спасибо.

     Жрец Гора: Ээээ... насчет дани Гору от всех людей Египта ...

     Королева:
     Она ваша.

     Жрец Гора: Прославленная Госпожа.

     Королева:
     Я ничего не возьму из этой дани. Пользуйтесь ею, как пожелаете.

     Жрец  Гора:  Благодарность  Гора  да   воссияет  над  Вами.  Моя  милая
Аказарпсис,  как  счастлива ты, будучи служанкой такой  королевы. [Его  рука
обвивает талию Аказарпсис; Аказарпсис улыбается ему.]

     Королева:
     [Встает.] Принцы и господа, давайте выпьем за будущее.

     Жрец Гора:
     [Начинает внезапно.] Ах-х-х!

     Королева:
     Что-то беспокоит Вас, святой спутник богов?

     Жрец  Гора:  Нет, ничего. Иногда  дух пророчества нисходит на меня. Это
случается нечасто. Казалось,  в  тот миг... Я  подумал, что  один  из  богов
говорил со мной.

     Королева:
     Что он сказал?

     Жрец  Гора: я  думаю,  что он сказал  ...,  сказал здесь [указывает  на
правое ухо] или прямо  за  спиной  у меня...  Не пей  за будущее. Но это был
пустяк.

     Королева:
     В таком случае, Вы выпьете за прошлое?

     Жрецященник  Гора:  O  нет,  Прославленная  Госпожа,  ибо  мы  забываем
прошлое; ваше чудесное вино заставило нас забыть прошлое и его ссоры.

     Аказарпсис:
     Вы не будете пить за настоящее?

     Жрец Гора: Ах, настоящее! Настоящее, в котором я нахожусь рядом с такой
прекрасной госпожой. Я пью за настоящее.

     Королева:
     [Другим.] И мы, мы выпьем за будущее  и за прощение - за прощение наших
врагов.
     [Все  пьют;  все  приходят  в хорошее  настроение.  Пир начинает  "идти
вовсю"]

     Королева:
     Аказарпсис, они все веселы теперь.

     Аказарпсис:
     Они все веселы.

     Королева:
     Они рассказывают Эфиопские сказки.

     Первый  Герцог  Эфиопии: ...  ибо  когда приходит  зима,  пигмеи  сразу
готовятся к войне, и выбрав место для сражения ждут там несколько дней, так,
чтобы противники, когда они  появятся, увидели армию,  уже изготовившуюся  к
бою. И сначала они приводят себя в порядок и не начинают битву, но когда они
окончательно  оправляются  от тягот долгого пути, они  нападают на пигмеев с
неописуемой яростью так, что многие гибнут, но пигмеи...

     Королева:
     [Хватает служанку за запястье.] Аказарпсис!
     [Королева встает.]

     Зофернис:
     Королева, Вы не покидаете нас?

     Королева:
     Совсем ненадолго, Принц Зофернис.

     Зофернис:
     Для чего?

     Королева:
     Я иду молиться тайному богу.

     Зофернис:
     Как его имя?

     Королева:
     Его имя - тайна, как и его дела.

     [Она  идет  к двери.  Тишина.  Все  смотрят  на нее.  Она  и Аказарпсис
выходят. Еще  мгновение царит тишина. Потом все достают свои широкие  мечи и
кладут их перед собой на стол.]

     Зофернис:
     К двери, рабы. Не давайте никому войти.

     Первый Герцог Эфиопии: Она не захочет вредить нам!
     [Раб отходит от двери и опускается на колени.]

     Раб:
     Дверь заперта.

     Радамандаспис:
     Ее легко выломать мечами.

     Зофернис:
     Нам не смогут причинить вреда, пока мы охраняем входы.

     [Тем  временем Королева  поднимается  по  лестнице. Она  трижды ударяет
веером в стену. Большая решетка очень медленно поднимается вверх.]

     Зофернис:
     [Двум Герцогам.] Быстрее, к большому отверстию.  [Они  идут.] Стойте по
обе стороны от него  с  мечами наготове. [Они заносят  мечи над отверстием.]
Убивайте, кто бы там ни шел.

     Королева:
     [На  ступенях становится  на колени, ее руки  вытянуты вверх.] O святой
Нил! Древняя Египетская река! O благословенный Нил! Когда я была ребенком, я
играла рядом с тобой, собирая сиреневые цветы.  Я бросала  в тебя прекрасные
Египетские цветы. Это  маленькая  Королева  призывает  тебя,  Нил. Маленькая
Королева,  которая не  может вынести, что у нее  есть враги.  Услышь меня, O
Нил!
     Люди говорят о других реках.  Но я не внемлю дуракам. Есть только  Нил.
Это маленький ребенок молится тебе, дитя, собиравшее сиреневые цветы. Услышь
меня, O Нил!
     Я подготовила жертву богу. Люди говорят о других богах: но  есть только
Нил. Я подготовила жертву вина - лесбосского вина из волшебных Микен - чтобы
смешать вино с твоими водами, пока ты не напьешься допьяна и  не отправишься
петь к морю от холмов Абиссинии. O Нил, услышь меня!
     Плоды  также я  приготовила,  полные  соков земли; приготовила  и  мясо
зверей. Услышь меня, о Нил: ибо  это не только мясо животных. Я припасла для
тебя рабов, принцев и Королей. Не бывало никогда такой жертвы.
     Снизойди сюда, O Нил, удались от солнечного света. O древняя Египетская
река! Жертва готова. O Нил, услышь меня!

     Герцог Эфиопии: Никто не идет.

     Королева:
     [Снова ударяет веером.] Гарли, Гарли, впусти воду к принцам и господам.
     [Зеленый поток ниспадает из  большого отверстия. Зеленые струи заливают
помещение; факелы  гаснут один за другим. Храм  затопляется. Вода,  достигая
нужного   уровня,  касается  края  юбки  Королевы   и  останавливается.  Она
приподнимает юбку проворными руками, чтобы уберечь от воды.]  O  Аказарпсис!
Все мои враги мертвы?

     Аказарпсис:
     Прославленная Госпожа, Нил принял их всех.

     Королева:
     [С истинной верой в голосе] Эта святая река.

     Аказарпсис:
     Прославленная Госпожа, Вы будете спать сегодня ночью?

     Королева:
     Да. Я буду крепко спать.

    ЗАНАВЕС

    Лорд Дансени. Боги горы



     Lord Dunsany "Gods of the mountain"
     (Впервые опубликовано Грантом Ричардзом, 1914 год.
     Перевод -- В. С. Вербицкий, декабрь 2001 г.)
     Действующие лица:
     Агмар, |
     Слэг, |
     Ульф, |
     Угно, | НИЩИЕ
     Тан, |
     Млан, |
     Вор, |
     Урандр, |
     Илланаун, | ГОРОЖАНЕ
     Акмос |
     Мужчины, ездившие на верблюдах.
     Горожане.
     Другие.
     Место действия: Восток.
     Первый акт.
     {За стенами города. Трое нищих сидят на земле.}
     У г н о :
     Дурно время сие для нищенствующих.
     Т а н :
     Да, дурно.
     У л ь ф (нищий постарше, но не седой):
     Некая  скверна пала  на  богачей  сего  города.  Им  боле  не  нравится
щедрость,  стали  они  мрачны,  и  на  сердцах у них печаль.  Увы им! Иногда
воздыхаю я о них, думая о сием.
     У г н о :
     Увы им! Печаль на сердце, должно быть, скверная болезнь.
     Т а н :
     И верно, скверная -- и мешающая нам следовать заповедям.
     У г н о (задумчиво):
     Так было уж много месяцев. Что пало на них?
     Т а н :
     Какая-то скверна.
     У л ь ф :
     Комета недавно подлетела к земле, и  иссохла та, и стало знойно, и боги
задремали,  и  все,  что  божественно  в  человеке  --  щедрость,  пьянство,
сумасбродство и песнь, ушло и скончалось, и не пополнили его боги.
     У г н о :
     И вправду было сухо.
     Т а н :
     Видал я комету ночами.
     У л ь ф :
     Боги вправду дремлют.
     У г н о :
     Коль  не пробудятся  они скоро, и не сделают вновь  град  сей достойным
нашей работы, что ж, я презрею наши заповеди,  куплю магазин, тихо воссидать
буду в тени и добиваться прибыли, занимаясь обменом.
     Т а н :
     Будешь содержать магазин?
     {Входят Агмар и Слэг. Агмар, хоть  одет он и бедно, высок и властен, он
старше Ульфа. Слэг идет следом за ним}
     А г м а р :
     Сей нищий возглашает?
     У г н о :
     Да, господин, скверный нищий.
     А г м а р :
     Когда появились заповеди нищих?
     У г н о :
     Когда возвели первый град, господин.
     А г м а р :
     Когда же нищий занимался  торговлей?  Когда же он торговался, занимался
обменом и восседал в магазине?
     У г н о :
     Никогда не бывало такого.
     А г м а р :
     Ты -- тот, кто первым презреет заповеди?
     У г н о :
     Ныне не время следовать заповедям.
     Т а н :
     Да, не время.
     А г м а р :
     Значит, ты презреешь заповеди?
     У г н о :
     Сей град не стоит заповедей. Боги дремлют, и  все  божественное ушло из
людей. {Третьему нищему} Дремлют ли боги?
     У л ь ф :
     Они в горах своих у далекой Мармы. Семь зеленых идoлов дремлют. Кто вы,
корящий нас?
     Т а н :
     Вы  --  великий  купец,  господин? Возможно,  поможете  вы  голодающему
бедняку?
     С л э г :
     Мой господин -- купец...! Нет,  нет. Не  купец  он. Мой  господин -- не
купец вовсе.
     У г н о :
     Зрю я,  что он -- некий переодетый благородный. Боги очнулись и послали
его спасти нас.
     С л э г :
     Нет, нет. Не знаете вы моего господина. Не знаете вы его.
     Т а н :
     Он -- сам Солдан, пришедший корить нас?
     А г м а р :
     Я -- нищий, и старый нищий.
     С л э г : {с великой гордостью}
     Нет никого, подобного моему господину. Ни один странник не встречался с
хитростью, подобной его хитрости, даже те, что приходят из Ефиопии.
     У л ь ф :
     Мы  восприветствуем  вас в граде нашем, в коий пришла скверна, дурно  в
коем во дни сии нищим.
     А г м а р :
     Пусть  же  никто,  кто  знает тайну  путей, иль чуял, как  новый  ветер
восстает утром, иль вызывал из душ людских божественную щедрость, не говорит
боле о торговле или достойных жалости деньгах магазинов и торговых людей.
     У г н о :
     Я поспешил, ибо дурно время.
     А г м а р :
     Я исправлю время.
     С л э г :
     Нет невозможного для моего господина.
     А г м а р : {Слэгу}
     Молчи и внимай мне. Неведом мне сей град. Издали пришел я, истощив град
Акару.
     С л э г :
     В нем господин мой трижды был сбит и ранен экипажами, один  раз  был он
убит, и  семь раз избит и ограблен,  и всякий раз подавали ему  щедро, чтобы
исправить сие. Девять у него болезней, и многие смертельны.
     А г м а р :
     Молчи, Слэг. Есть ли воры среди следующих здесь нашим заповедям?
     У л ь ф :
     Немного  тех, кого  называем мы так, господин, но вряд ли посчитаете их
вы ворами. Скверные они воры.
     А г м а р :
     Нужен мне будет лучший ваш вор.
     {Входят двое граждан в богатых одеяниях, Илланаун и Урандр.}
     И л л а н а у н :
     Потому пошлем мы галеоны в Ардасп.
     У р а н д р :
     Прямо в Ардасп, сквозь серебряные врата.
     {Агмар переносит толстую ручку своего длинного посоха к левой подмышке,
падает на нее, и  она  поддерживает его  вес.  Его  правая  рука повисает --
безжизненна  и  бесполезна.  Он,  хромая,  подходит  к гражданам,  вымаливая
подаянья.}
     И л л а н а у н :
     Прости. Не могу  я  помочь тебе.  Здесь  слишком  много было  нищих,  и
вынуждены мы отказаться от подаянья во благо града.
     А г м а р : {садясь на землю и рыдая }
     Я пришел издалека.
     {Илланаун тут же возвращается и дает Агмару монету.  Илланаун уходит --
Агмар, вновь распрямившись, подходит к остальным.}
     А г м а р :
     Понадобится нам  добрая одежда; да  начнет  вор  немедля. Лучше зеленая
одежда.
     Н и щ и й[Тан. В. С. В.] :
     Пойду приведу вора. {Уходит}
     У л ь ф :
     Оденемся мы как благородные и обхитрим град.
     У г н о :
     Да, да; скажем, мы послы из дальной страны.
     У л ь ф :
     И будет много еды.
     С л э г : {тихо Ульфу}
     Но не знаете вы моего  господина. Теперь, когда  сказали вы, что пойдем
как благородные, сделает он лучшее предложение. Предложит пойти царями.
     У л ь ф :
     Нищие - царями!
     С л э г :
     О да. Не знаете вы моего господина.
     У л ь ф : {Агмару}
     К чему призываете вы нас?
     А г м а р :
     Вначале найдете вы добрую одежду так, как сказал я.
     У л ь ф :
     Что ж затем, господин?
     А г м а р :
     Вот что - пойдем мы как боги.
     Нищие:
     Как боги!
     А г м а р :
     Как  боги.  Знаете  вы  страну,   сквозь  которую   прошел  я  недавно,
странствуя? Марма, где боги вырезаны из зеленого камня в горах. Сидят они --
все семеро -- рядом с  холмами.  Сидят без движенья, и странники поклоняются
им.
     У л ь ф :
     Да, да, знаем мы тех богов. Здесь их  весьма почитают, но они дремлют и
ничего радующего не шлют нам.
     А г м а р :
     Они из зеленого нефрита. Сидят, скрестя ноги,  правые их локти на левых
руках,  правый указательный палецr  показывает  наверх.  Мы  придем  в град,
переодевшись, придем со  стороны Мармы, и заявим, что мы  -- те  боги. Будет
нас семь, как их. И  сидеть мы будем, как они, скрестя ноги да подняв правую
руку.
     У л ь ф :
     Скверно  в граде сием  попасть  в  руки притеснителей,  ибо у судей нет
снисходительности, как у купца - щедрости; с тех пор, как забыли о них боги.
     А г м а р :
     По древним нашим  заповедям, может человек полвека сидеть на одном углу
улицы, занимаясь одним  делом, но настанет день, когда необходимо будет  ему
восстать и заняться другим, пока робкий голодает.
     У л ь ф :
     Также скверно гневить богов.
     А г м а р :
     Разве вся жизнь не нищенство для богов? Что, не подходят к ним все люди
и  не  просят подаянья,  воскуряя благовония, звоня  в колокола и  используя
иное, более хитрое?
     У г н о :
     Да, правда, все люди -- нищие для богов.
     А г м а р :
     Разве не восседает часто могучий Солдан у агатового алтаря царственного
своего храма -- как мы на углу улицы иль у врат дворца?
     У л ь ф :
     То истинно так.
     А г м а р :
     Так возрадуются боги, узрев, что следуем мы святым заповедям по-новому,
хитро, как рады они, когда жрецы поют новую песнь.
     У л ь ф :
     Но все ж боюсь я.
     {Входят двое говорящих.}
     А г м а р : {Слэгу}
     Проследуй  во  град до  нас и разнеси пророчество, гласящее,  что боги,
вырезанные  из  зеленого камня  в горах, однажды  восстанут в Марме и придут
сюда, представ как люди.
     С л э г :
     Да, господин.  Самому мне создать пророчество? Или найдено  оно  должно
быть в старом документе?
     А г м а р :
     Пусть увидят его в редком документе. Пусть говорят о нем на рынке.
     С л э г :
     О нем будут говорить, господин.
     {Слэг задерживается. Входят Вор и Тан.}
     У г н о :
     Вот наш вор.
     А г м а р : {ободряюще}
     А, то быстрый вор.
     В о р :
     Я смог достать вам лишь  три зеленых  одежды, господин. В граде их ныне
мало,  господин, и поражен подозрительностью сей град,  и не стыдятся жители
бессмысленности подозрений.
     С л э г : {нищему}
     То не воровство.
     В о р :
     Большего сделать я не мог,  господин.. Не  занимался я  воровством  всю
жизнь свою.
     А г м а р :
     Что-то ты достал, может, послужит цели. Долго ль ты воруешь?
     В о р :
     Впервые крал, когда было мне десять.
     С л э г : {потрясенно}
     Когда было ему десять!
     А г м а р :
     Должны  мы разорвать их и разделить  между семерыми. {Тану} Приведи мне
другого нищего.
     С л э г :
     Когда моему господину было  десять,  уже  пришлось ему ночью  бежать из
двух градов.
     У г н о : {восхищенно}
     Из двух градов?
     С л э г : {кивая}
     В родном его граде не ведали, что  стало  со златой  чашей,  стоявшей в
Лунном Храме.
     А г м а р :
     Да, на семь частей.
     У л ь ф :
     Затем каждый наденет кусок на тряпки.
     У г н о :
     Да, да, будем славно смотреться.
     А г м а р :
     Не так мы переоденемся.
     У г н о :
     Не закрывать тряпки?
     А г м а р :
     Нет,  нет.  Первый,  кто  приглядится,  скажет:  "То  лишь  нишие.  Они
переоделись".
     У л ь ф :
     Что же нам делать?
     А г м а р :
     Всякий из семерых наденет кус зеленой одежды  под  тряпки.  И время  от
времени в  разных местах станут проглядывать, и  будут говорить: "Эти семеро
лишь переоделись в нищих. Но мы не знаем, кто они!".
     С л э г :
     Услышьте моего мудрого господина.
     У г н о : {восхищенно}
     Он -- нищий.
     У л ь ф :
     Он -- старый нищий.
     {Занавес}
     Второй Акт.
     {Главный Зал города Конгроса. Множество горожан.  Входят  семеро нищих,
из-под их тряпок проглядывает зеленый шелк.}
     У р а н д р :
     Кто вы и зачем пожаловали сюда?
     А г м а р :
     Кто может сказать, кто мы и зачем пожаловали?
     У р а н д р :
     Кто эти нищие и для чего пожаловали они?
     А г м а р :
     Кто сказал тебе, что мы - нищие?
     У р а н д р :
     Для чего эти люди пожаловали сюда?
     А г м а р :
     Кто сказал тебе, что мы - люди?
     И л л а н а у н :
     Клянусь луною!
     А г м а р :
     Моя сестра.
     И л л а н а у н :
     Что?
     А г м а р :
     Моя младшая сестра.
     С л э г :
     Младшая сестра  наша, луна. Вечерами приходит она к нам, вдали, в горах
Мармы.  Она  спотыкается об  горы,  когда млада она. Когда млада она и худа,
приходит  и танцует  пред нами, когда ж стара и  некрасива, хромает прочь от
холмов.
     А г м а р :
     Но млада она вновь, и вовек жива ее младость, но приходит она танцевать
вновь. Годы не могут обуздать ее иль принести седые власа ее братьям.
     У р а н д р :
     То непривычно.
     И л л а н а у н :
     И не сходится с обычаем.
     А к м о с :
     Пророки и не думали об этом.
     С л э г :
     Приходит она к нам новой и живой, вспоминая старшие влюбленности.
     У р а н д р :
     Следует позвать пророков, чтобы говорили с нами.
     И л л а н а у н :
     Не бывало такого в прошлом.  Пусть идут пророки. Пусть говорят с нами о
будущем.
     {Нищие садятся на пол, подражая богам Мармы.}
     Г о р о ж а н и н :
     Слыхал я,  говорили  сегодня люди  на рынке.Говорят  они о пророчестве,
прочитанном в древней книге. Сказано в нем, что семь богов придут из Мармы в
виде людей.
     И л л а н а у н :
     Истинно ли то пророчество?
     У р а н д р :
     Иных у нас нет. Люди без пророчеств -- как моряк,  плывущий ночью по не
нанесенному  на  карту  морю. Он  не  знает, где скалы,  где бухты. Человеку
сторожащемуся  все  кажется черным,  и не ведут его звезды, ибо не знает он,
что есть они.
     И л л а н а у н :
     Не стоит ли нам изучить сие пророчество?
     У р а н д р :
     Примем его.  Оно  подобно  слабому,  дрожащему свету  лампы,  несомому,
возможно, пьяным, но по безопасному брегу. Пойдем же за ним.
     А к м о с :
     Быть может, сие щедрые боги.
     А г м а р :
     Нет щедрости, большей нашей щедрости.
     И л л а н а у н :
     Тогда не должны мы ничего делать: не опасны они для нас.
     А г м а р :
     Нет гнева, большего нашего гнева.
     У р а н д р :
     Давайте принесем им жертвы, коль они - боги.
     А к м о с :
     Мы поклоняемся вам, коль вы - боги.
     И л л а н а у н : {также вставая на колени}
     Вы могучее всех  людей, и высоки вы среди богов,  повелители  вы нашего
града, и гром -- игрушка ваша, и ветры, и затмения, и судьбы всех человечьих
народов, коль вы -- боги.
     А г м а р :
     Пусть не падет немедля  чума  на  сей град, как должно было  произойти,
пусть  не   проглотит  его  немедля  землетрясенье  под   вой  грома,  пусть
разъяренные войска не истребят тех, кто бежит, коль мы -- боги.
     Ж и т е л и : {в ужасе}
     Коль мы - боги!
     У р а н д р :
     Скорей, приготовим жертвы.
     И л л а н а у н :
     Несите агнцев!
     А к м о с :
     Скорей! Скорей! {Несколько человек уходят}
     С л э г : {изображая спокойствие}
     Сей бог -- весьма божественный бог.
     Т а н :
     Он -- вовсе не обычный бог.
     М л а н :
     И правда -- он нас создал.
     Г о р о ж а н и н : {Слэгу}
     Он не накажет нас, господин? Никто из богов нас не накажет? Мы принесем
жертву, добрую жертву.
     Д р у г о й:
     Принесем в жертву агнца, благословенного жрецами.
     П е р в ы й г о р о ж а н и н :
     Господин, вы не гневитесь на нас?
     С л э г :
     Кто может  сказать, какие бурливые погибели бродят в душе старейшего из
богов? Он -- не обычный бог, как мы. Однажды пастух проходил  мимо в горах и
усомнился. Послал он погибель за пастухом.
     Г о р о ж а н и н :
     Господин, мы не сомневались.
     С л э г :
     И нашла того погибель на холмах вечером.
     В т о р о й г о р о ж а н и н :
     Будет добрая жертва, господин.
     {Ушедшие входят с мертвым агнцем и плодами. Агнца они кладут на алтарь,
где горит огонь, а плоды кладут перед алтарем.}
     Т а н : {протягивая руку к агнцу на алтаре}
     Та нога совсем не готовится.
     И л л а н а у н :
     Странно -- разве может волновать богов то, как готовится нога агнца?
     У р а н д р :
     То и вправду странно.
     И л л а н а у н :
     Чуть не сказал я, что говорил человек.
     У р а н д р : {поглаживая бороду и глядя на второго нищего }
     Странно. Вправду странно.
     А г м а р :
     Что ж, странно,  что  любят  боги  жареную  плоть? Для того есть  у них
молнии. Когда попадают блистающие молнии в члены человечьи, доходит до богов
Мармы  приятный запах - то запах жареного. Иногда, когда боги  мирны, готовы
они принять взамен жареную плоть агнца. Все едино для богов - да прекратится
жарка.
     У р а н д р :
     Нет, нет, боги гор!
     О с т а л ь н ы е :
     Нет, нет.
     У р а н д р :
     Скорей, подадим им плоть. Коль едят, все славно
     {Горожане подают,  нищие едят --  все, кроме Агмара, который  глядит на
них.}
     И л л а н а у н :
     Человек невежественный, коему ничего неведомо, мог бы сказать, что едят
они подобно голодным людям.
     Д р у г и е :
     Ч-ш-ш!
     А к м о с :
     Но видно по ним, что давно не ели они такого блюда.
     У р а н д р :
     Выглядят они голодными.
     А г м а р : {который не ел}
     Я не  ел  с тех пор, как мир был очень  молод,  и плоть  человечья была
нежней, чем ныне. Эти, младые боги, учились есть у львов.
     У р а н д р :
     О старейший из богов, насыться, насыться.
     А г м а р :
     Не  подобает  мне есть.  Никто  не ест, кроме зверей, людей  да  младых
богов. Солнце,  луна, быстрая молния да я  -- можем мы убивать да сводить  с
ума, но не едим.
     А к м о с :
     Кабы поел он нашей пищи, не смог бы устоять пред нами.
     В с е :
     О древнее божество, насыться, насыться!
     А г м а р :
     Довольно. Пусть будет довольно того, что те опустились  до зверского да
человечьего.
     И л л а н а у н : {Акмосу}
     И все ж похож он на нищего, коего видел я совсем недавно.
     У р а н д р :
     Но нищие едят.
     И л л а н а у н :
     Никогда не знал я нищего, что откажется от чаши Пустынного вина .
     А к м о с :
     То не нищий.
     И л л а н а у н :
     И все ж предложим ему чашу Пустынного вина.
     А к м о с :
     Дурно сомневаться в нем.
     И л л а н а у н :
     Я  лишь  хочу  доказать  его  божественность. Принесу  Пустынного  вина
{Уходит}
     А к м о с :
     Он не станет пить. Но коли  выпьет,  тогда не сможет устоять пред нами.
Предложим ему вина.
     {Возвращается Илланаун с кубком.}
     П е р в ы й н и щ и й :
     То Пустынное вино!
     В т о р о й н и щ и й :
     Пустынное!
     Т р е т и й н и щ и й :
     Кубок Пустынного вина!
     Ч е т в е р т ы й н и щ и й :
     О благословенный день!
     М л а н :
     О счастливые времена!
     С л э г :
     О мудрый мой господин!
     {Илланаун берет  кубок. Все нищие,  включая Агмара,  протягивают к нему
руки. Илланаун дает его Aгмару. Тот спокойно берет  кубок и очень  аккуратно
выливает его содержимое на землю.}
     П е р в ы й н и щ и й :
     Он пролил вино.
     В т о р о й н и щ и й :
     Он пролил вино. {Агмар вдыхает запах и говорит}
     А г м а р :
     Подходящее возлиянье. Наш гнев слегка утих.
     Д р у г о й н и щ и й:
     Но то было Пустынное!
     А к м о с : {встав на колени перед Агмаром}
     Господин, я бездетен, и я...
     А г м а р :
     Не отвлекай нас ныне. Настал час, когда боги всегда говорят с богами на
языке  богов,  и коли услышит нас Человек, догадается  он о тщетности  жизни
своей - что дурно для Человека. Прочь! Прочь!
     О д и н и з г о р о ж а н з а д е р ж и в а е т с я и говорит:
     Господин...
     А г м а р :
     Прочь!
     {Задержавшийся уходит. Агмар берет кус  мяса и начинает его есть, нищие
встают и распрямляются, они смеются, но Агмар жадно ест.}
     У г н о :
     О! Ныне нам повезло.
     Т а н :
     Ныне у нас есть подаянье.
     С л э г :
     Господин! Мудрый мой господин!
     У л ь ф :
     Ныне добрые дни, добрые, но все ж остался во мне страх.
     С л э г :
     Чего боишься ты? Бояться нечего. Нет человека мудрее моего господина.
     У л ь ф :
     Я боюсь богов, коими мы притворились.
     С л э г :
     Богов?
     А г м а р : {отняв мясо от губ}
     Приблизься, Слэг.
     С л э г : {подходя к нему}
     Да, господин.
     А г м а р :
     Сторожи дверь, пока  я насыщаюсь. {Слэг подходит  к дверному проходу  }
Сиди подобно богу. Скажи, коли подойдет кто из горожан.
     {Слэг садится в дверном проходе, подражая богу, спиной к зрителям.}
     У г н о : {Агмару}
     Но, господин, будем ли мы пить Пустынное вино?
     А г м а р :
     Мы получим все, коли вначале будем мудры - недолго.
     Т а н :
     Господин, подозревают, кто мы?
     А г м а р :
     Мы должны быть весьма мудры.
     Т а н :
     Но коли не будем, господин?
     А г м а р :
     Что ж, тогда придет к нам смерть...
     Т а н :
     О господин!
     А г м а р :
     ...медленно.
     {Все  взволнованно ежатся -- кроме бездвижно сидящего в дверном проходе
Слэга.}
     У г н о :
     Верят ли нам, господин?
     С л э г : {наполовину поворачивая голову}
     Кто-то идет.
     {Слэг вновь возвращается на место.}
     А г м а р : {откладывая мясо}
     Теперь уж скоро узнаем.
     {Все садятся подобно богам. Входит Горожанин, говорит.}
     Г о р о ж а н и н :
     Господин, мне нужен тот бог, что не ест.
     А г м а р :
     То я.
     Г о р о ж а н и н :
     Господин,  мое  дитя в полдень укусила за горло  гадюка.  Пощадите его,
господин; он еще дышит, но медленно.
     А г м а р :
     Он вправду твое дитя?
     Г о р о ж а н и н :
     То несомненно, господин.
     А г м а р :
     Ты мешал ему играть, пока был он силен и здоров?
     Г о р о ж а н и н :
     Никогда не мешал ему, господин.
     А г м а р :
     Чье дитя Смерть?
     Г о р о ж а н и н :
     Смерть -- дитя богов.
     А г м а р :
     И ты, никогда не мешавший своему дитяте играть, просишь этого от богов?
     Г о р о ж а н и н : {с некоторым ужасом, поняв, что Агмар имеет в виду}
     Господин!
     А г м а р :
     Не рыдай. Ибо все дома, возведенные людьми, игровая площадка для  этого
дитяти богов.
     {Мужчина молчаливо, не рыдая, уходит прочь.}
     У г н о : {взяв Тана за запястье}
     То вправду человек ?
     А г м а р :
     Человек, человек, и лишь недавно покончивший с голодом..
     {Занавес}
     Третий акт.
     {Тот же зал. Прошло  несколько дней. Семь  тронов,  подобные  по  форме
утесам, стоят на задней части сцены. На них развалились нищие. Вора нет.}
     М л а н :
     Никогда нищие так не проводили время.
     У г н о :
     О плоды и нежный агнец!
     Т а н :
     Пустынное вино!
     С л э г :
     Было  лучше  узреть мудрые  замыслы моего господина, чем  есть плоды  и
агнца да пить Пустынное вино.
     М л а н :
     О! Когда  следили за ним, чтоб  узнать, не станет  ли  есть, когда  все
уйдут!
     У г н о :
     Когда задавали вопросы о богах и Человеке!
     Т а н :
     Когда спросили, почему боги разрешили рак!
     С л э г :
     О мудрый господин мой!
     М л а н :
     Как славно сработал его план!
     У г н о :
     Как далек глад!
     Т а н :
     Он словно бы из снов прошлого года, тень давно ушедшей краткой ночи.
     У г н о : {смеясь}
     Хо, хо, хо! Как они молились нам!
     А г м а р :
     Когда были  мы нищими, разве не говорили мы, как нищие? Не стонали, как
они? Не выглядели, как подобает нищим?
     У г н о :
     Мы были лучшими из следующих заповедям.
     А г м а р :
     Так ныне,  раз мы боги,  будем подобны  богам  и не  будем смеяться над
верующими.
     У л ь ф :
     Мнится мне, боги смеются над верующими.
     А г м а р :
     Над нами боги никогда  не смеялись.  Мы выше  всех тех  вершин,  на кои
взирали в мечтаньях.
     У л ь ф :
     Мнится мне,  когда человек высок, боги более всего стремятся посмеяться
над ним.
     В о р {входя}:
     Господин! Был  я с  теми, кто знает  все и  зрит все.  Был я  с ворами,
господин. Знают они, каким занимаюсь я делом, но не ведают, что я -- один из
нас.
     А г м а р :
     Говори, говори!
     В о р :
     Опасность, господин, великая опасность.
     А г м а р :
     Говоришь ты, они подозревают, что мы - люди.
     В о р :
     То  было уж давно, господин. Говорю я,  что  вскоре узнают точно. Тогда
нам конец.
     А г м а р :
     Так пока это не известно.
     В о р :
     Пока нет, но узнают, и тогда нам конец.
     А г м а р :
     Когда ж узнают?
     В о р :
     Три дня назад стали подозревать.
     А г м а р :
     Боле, чем кажется тебе, подозревали нас, но смел ли кто сказать о том?
     В о р :
     Нет, господин.
     А г м а р :
     Так забудь свои страхи, мой вор.
     В о р :
     Двое мужчин уехали на верблюдах три  дня назад  -- смотреть, не в Марме
ли ныне боги.
     А г м а р :
     Уехали в Марму!
     В о р :
     Да, три дня назад.
     У г н о :
     Нам конец!
     А г м а р :
     Они отправились в путь три дня назад?
     В о р :
     Да, на верблюдах.
     А г м а р :
     Так вернутся они сегодня.
     У г н о :
     Нам конец!
     Т а н :
     Нам конец!
     В о р :
     Должны  они  были увидать зеленых нефритовых идолов,  что сидят  у гор.
Скажут они: "Боги по-прежнему в Марме". И сожгут нас.
     С л э г :
     Мой господин еще успеет что-то изобрести.
     А г м а р : {Вору}
     Иди прочь, на возвышенность, погляди  на пустыню, узри, сколько времени
есть на изобретенье плана.
     С л э г :
     Мой господин найдет план.
     У г н о :
     Он завел нас в ловушку.
     Т а н :
     Его мудрость -- нам погибель.
     С л э г :
     Он еще найдет мудрый план.
     В о р : {входя вновь}
     Слишком поздно!
     А г м а р :
     Слишком поздно!
     В о р :
     Мужчины, ездившие на верблюдах, пришли.
     У г н о :
     Нам конец!
     А г м а р :
     Молчите! Должен я подумать.
     {Все тихо сидят. Входят горожане  и падают  ниц.  Агмар  сидит  глубоко
задумавшись.}
     И л л а н а у н : {Агмару}
     Двое святых пилигримов ездили в ваши святые храмы, где долго сидели вы,
пока не оставили горы. {Агмар молчит} И вот они возвратились.
     А г м а р :
     Оставили нас  здесь  и  поехали искать  богов? Однажды  рыба поплыла  в
дальнюю страну, стремясь отыскать море.
     И л л а н а у н :
     Высокочтимое  божество, их  набожность  так  велика,  что  они  поехали
поклониться одним лишь вашим храмам.
     А г м а р :
     Ведомы  мне  люди, чья  набожность велика.  Такие  часто  молились  мне
раньше, но молитвы их неприемлемы. Их любовь  к богам слаба, они думают лишь
о  своей  набожности.  Ведомы  мне  сии  набожные.  Скажут,  что семь  богов
по-прежнему в Марме.  Солгут  и  скажут -- мы  по-прежнему  в  Марме.  Тогда
подумают, что они  набожнее вас  всех  -- ведь одни они узрели богов. Глупцы
поверят им и разделят их муки.
     У р а н д р : {Илланауну}
     Ч-ш-ш! Ты гневишь богов.
     И л л а н а у н :
     Не знаю я точно, кого гневлю.
     У р а н д р :
     Возможно, они -- боги.
     И л л а н а у н :
     Где те, что ездили в Марму?
     Г о р о ж а н и н :
     Вот ездившие на верблюдах, они идут к нам.
     И л л а н а у н : {Агмару}
     Святые пилигримы из ваших храмов пришли поклониться вам.
     А г м а р :
     Сии  усомнились.  Как боги ненавидят это слово! Вечно пачкало  сомненье
добродетель. Бросьте их в тюрьму,  чтобы не порочили вашу частоту. {Встав}Не
позволяйте им войти сюда.
     И л л а н а у н :
     Но,   о  высокочтимейшее   божество   с  Горы,  мы   также  усомнились,
высокочтимое божество.
     А г м а р :
     Вы  избрали. Вы  избрали. И  все  ж еще не слишком поздно. Отрекитесь и
бросьте  сиих людей в  тюрьму, быть может, еще не поздно.  Боги  никогда  не
рыдали. Но, размышляя  о муках,  разрушающих  мириады костей, они  могли  бы
зарыдать, коли не были бы божествами. Спешите! Отрекитесь от своих сомнений
     {Входят Мужчины, ездившие на верблюдах.}
     И л л а н а у н :
     Высокочтимое божество, сомненье могуче.
     Г о р о ж а н е :
     Ничто его не убило. То не боги!
     С л э г : {Агмару}
     У вас есть план, господин мой. У вас есть план.
     А г м а р :
     Еще нет, Слэг.
     И л л а н а у н : {Урандру}
     Вот мужчины, ездившие к храмам Мармы.
     У р а н д р : {громко и ясно }
     Сидели ли Боги Горы по-прежнему в Марме, иль не было их там?
     {Нищие быстро встают с тронов.}
     М у ж ч и н а , е з д и в ш и й н а в е р б л ю д е :
     Их там не было.
     И л л а н а у н :
     Их там не было?
     М у ж ч и н а, е з д и в ш и й н а в е р б л ю д е :
     Их храмы были пусты.
     У р а н д р :
     Узрите -- Боги Горы!
     А к м о с :
     Они вправду пришли из Мармы.
     У р а н д р :
     Идемте. Пойдемте прочь, подготовим жертву. Большую жертву, чтобы забыли
боги наши сомненья {Все, кроме нищих, уходят.}
     С л э г :
     Мой многомудрый господин!
     А г м а р :
     Нет,  нет, Слэг. Неведомо  мне, что случилось. Когда  проходил я  Марму
лишь две недели назад, идолы из зеленого нефрита по-прежнему сидели там.
     У г н о :
     Ныне мы спасены.
     Т а н :
     Да, спасены.
     А г м а р :
     Спасены, но неведомо мне, как.
     У г н о :
     Никогда нищие так не проводили время.
     В о р :
     Я выйду и буду следить. {Крадучись уходит.}
     У л ь ф :
     И все ж не ушел мой страх.
     У г н о :
     Страх? Но мы спасены.
     У л ь ф :
     Прошлой ночью видел я сон...
     У г н о :
     О чем был тот сон?
     У л ь ф :
     Ни  о  чем.  Привиделось  мне, что  хотел я  пить, и  человек  дал  мне
Пустынного вина -но был страх во сне моем.
     Т а н :
     Когда пью я Пустынное, ничего не боюсь.
     В о р : {возвращаясь}
     Готовят для  нас  славное  пиршество,  убивают агнцев, и девы  стоят  с
плодами, и много будет Пустынного вина.
     М л а н :
     Никогда нищие так не проводили время.
     А г м а р :
     Сомневается ли кто сейчас?
     В о р :
     То мне неведомо.
     М л а н :
     Когда начнется пир?
     В о р :
     Когда появятся звезды.
     У г н о :
     А! Солнце уже садится. Будет много доброй еды.
     Т а н :
     Мы узрим, как входят девы с корзинами на головах.
     У г н о :
     В корзинах будут плоды.
     Т а н :
     Все плоды долины.
     М л а н :
     О, как долго ходили мы по земным путям!
     С л э г :
     О, как тяжелы были они!
     Т а н :
     И как пыльны!
     У г н о :
     И как мало было вина!
     М л а н :
     Как долго просили мы и просили, и ради чего!
     А г м а р :
     Мы, к кому наконец все пришло!
     В о р :
     Я боюсь лишь, что покинет меня  уменье, ведь ныне все само идет в руки,
без воровства.
     А г м а р :
     : Уменье тебе боле не понадобится.
     С л э г :
     Мудрости моего господина хватит до конца наших дней.
     {Входит  напуганный  Человек.  Он  встает  на  колени  перед Агмаром  и
склоняет свой лоб.}
     Ч е л о в е к :
     Господин, мы молим тебя, народ умоляет тебя.
     {Агмар и нищие тихо сидят, подражая богам.}
     Ч е л о в е к :
     Господин, это ужасно {Нищие хранят молчание.}  Ужасно, когда  ходите вы
вечером. Ужасно вечером на краю пустыни. Дети умирают, видя вас.
     А г м а р :
     В пустыне? Когда видел ты нас?
     Ч е л о в е к :
     Прошлой ночью, господин. Прошлой ночью вы были ужасны. Вы были ужасны в
сумерках. Когда длани ваши были вытянуты и ощупывали воздух. Вы искали град.
     А г м а р :
     Прошлой ночью, говоришь ты?
     Ч е л о в е к :
     Вы были ужасны в сумерках!
     А г м а р :
     Ты сам видел нас?
     Ч е л о в е к :
     Да, господин, вы были ужасны. Дети также видели вас, и они скончались.
     А г м а р :
     Видел нас, говоришь ты?
     Ч е л о в е к :
     Да, господин. Не таких, как ныне, но  иных.  Мы молим вас, господин, не
ходить по вечерам. Вы ужасны в сумерках. Вы...
     А г м а р :
     Ты говоришь, мы явились перед тобой не такими, как ныне. Какими явились
мы тебе?
     Ч е л о в е к :
     Другими, господин, другими.
     А г м а р :
     Но какими явились мы тебе?
     Ч е л о в е к :
     Зелеными были вы, гсоподин, зелеными в сумерках, все из камня, как были
в горах. Господин, мы можем зрить вас во плоти, как людей, но сие ужасно.
     А г м а р :
     Такими мы явились тебе?
     Ч е л о в е к :
     Да, господин. Камень не  должен ходить. Когда видят дети,  не понимают.
Камень не должен ходить по вечерам.
     А г м а р :
     Недавно были усомнившиеся. Им довольно?
     Ч е л о в е к :
     Господин, они в ужасе. Избавьте нас, господин.
     А г м а р :
     Неправильно сомневаться. Иди и веруй.
     {Человек уходит.}
     С л э г :
     Что видели они, господин?
     А г м а р :
     Собственные страхи, танцующие  в  пустыне. Узрели нечто зеленое,  когда
ушел свет,  и дитя  рассказало им,  что  то были  мы. Мне неведомо,  что они
видели. Что могли они увидеть?
     У л ь ф :
     Нечто идет сюда из пустыни, сказал он.
     С л э г :
     Что может выйти из пустыни?
     А г м а р :
     Глуп сей народ.
     У л ь ф :
     Судя по белому лику того человека, он видел нечто ужасное.
     А г м а р :
     Мы напугали их, и страхи сделали их глупцами.
     {Входит  слуга  с  факелом  или  лампой  и помешает ее  во  вместилище.
Уходит.}
     Т а н :
     Теперь узрим мы лики дев -- придут они на пир.
     М л а н :
     Никогда нищие так не проводили время.
     А г м а р :
     Тише! Они идут. Я слышу шаги.
     Т а н :
     Девы-танцовщицы! Они идут!
     В о р :
     Не слышно флейт -- говорили, девы придут под музыку.
     У г н о :
     Как тяжела их обувь -- звук словно от каменных ног.
     Т а н :
     Не  нравится мне их  тяжкая  поступь. Те, что танцуют пред нами, должны
быть легки на ногу.
     А г м а р :
     Я не улыбнусь им, коль не воздушны.
     М л а н :
     Они весьма медленны. К нам должны идти споро.
     У л ь ф : {громко, почти нараспев}
     Есть страх  у  меня, древний страх и ужас. Мы делали зло, изображая  из
себя семерых богов. Нищие  мы, и нищими  должны были остаться. Мы отказались
от заповедей  и  сошлись  с погибелью. Я боле не позволю страху  молчать, он
будет мчаться  и кричать, пойдет он  от меня, крича, как  пес из обреченного
града, ибо видал страх мой бедствие, и знал он зло.
     С л э г : {хрипло}
     Господин!
     А г м а р : {подымаясь}
     Идем, идем!
     {Они  слушают.  Никто не  говорит. Каменная обувь приближается.  Входят
шеренгой черех  дверь сзади и  справа, процессия из семерых зеленых людей --
зеленые даже руки и лица, на ногах сандалии из нефрита, идут они, невероятно
широко расставив колени, словно сидели, скрестя ноги, века, их правые руки и
правые указательные  пальцы показывают наверх, правые локти лежат  на правых
руках;  они гротескно скорчены  На  полпути  к  авансцене они поворачиваются
влево. Проходят перед семью нищими, которые теперь в ужасе, и шестеро из них
садятся  так,  как  описано  выше  --  спиной  к  зрителям.  Главный  стоит,
по-прежнему скорчась.}
     У г н о : {выкрикивает, когда они поворачиваются налево }
     Боги Горы!
     А г м а р : {хрипло}
     Тихо! Их ослепил свет. Возможно, они не увидят нас.
     {Ведущее  Зеленое Нечто указывает пальцем на  лампу  -- свет становится
зеленым.  Когда шестеро садятся,  главный показыает по очереди на каждого из
семерых  нищих,  выставляя  в их  сторону  указательный  палец. Когда он так
делает,  нищий  садится назад  на  трон, скрещивает  ноги,  его правая  рука
поднимается вверх  с прямым  указательным пальцем,  в его глазах  появляется
отчаянный ужас.  Так  нищие сидят без движенья,  и зеленый свет  омывает  их
лица.
     Боги уходят.
     Следом входят Горожане, некоторые с пищей и плодами. Один прикасается к
руке нищего -- затем к руке другого.}
     Г о р о ж а н и н :
     Они хладны, они стали камнем.
     {Все ложатся наземь, лбами к полу.}
     О д и н :
     Мы усомнились  в них.  Мы усомнились  в них. Они  стали  камнем, ибо мы
усомнились в них.
     Д р у г о й :
     То были истинные боги.
     В с е :
     То были истинные боги.
     {Занавес}
     Конец.




     Золотая Погибель

     Действующие лица

     Король
     Гофмейстер
     Верховный Пророк
     Девочка
     Мальчик
     Шпионы
     Первый Пророк
     Второй Пророк
     Первый Страж
     Второй Страж
     Незнакомец
     Стражники

     Место: У великих врат королевских покоев в Зериконе.
     Время: Незадолго до падения Вавилона.

     (Два стража шагают туда-сюда, затем  останавливаются по  обеим сторонам
огромной двери.)

     Первый Страж. Сегодня ужасно душно.
     Второй  страж.  Хотелось  бы мне  уплыть  по течению  Гишона,  туда, на
теневую сторону, к плодовым деревьям.
     Первый страж. Похоже, ожидается гроза... или падение династии.
     Второй страж. К ночи станет прохладнее. А где Король?
     Первый страж. Он беседует на своей золотой барке с послами или шепчется
с
     капитанами о будущих войнах. Да хранят его Звезды!
     Второй страж. Почему ты говоришь: "хранят его звезды"?
     Первый страж.  Потому, если погибель со звезд падет внезапно на короля,
она уничтожит его людей и все вещи вокруг него, и  падет  его дворец и стены
его  города  и цитадели,  и выйдут из леса обезьяны, а из пустыни - огромные
безымянные  животные;  и тогда  ты не  сможешь  угадать,  что  король вообще
когда-то существовал.
     Второй страж. Но почему гибель со звезд должна пасть на Короля?
     Первый страж. Потому, что он редко взывает к их милости.
     Второй страж. Ах! Я слышал, что про него говорят.
     Первый страж. Кто такие звезды, чтобы человек  мог  презирать их? Разве
они, повелевающие громом, чумой и землетрясением, удерживают все эти напасти
благодаря  великим  молитвам?  С  королем  всегда   послы,   его  командиры,
прибывающие  из  отдаленных  стран, префекты  городов  и творцы законов,  но
никогда не бывают с ним служители звезд.
     Второй страж. Слушай! Был ли гром?
     Первый страж. Поверь мне, звезды разгневаны.
     (Входит Незнакомец. Он бредет к двери Короля, пристально глядя вперед)
     Стражи. (направляя на него копья) Назад! Назад!
     Незнакомец. Почему?
     Первый страж. Прикосновение к двери Короля карается смертью.
     Незнакомец. Я - странник из Фессалии.
     Первый страж. Это карается смертью даже для странников.
     Незнакомец. Ваша дверь наделена странной святостью.
     Первый страж. Прикосновение к ней карается смертью.
     (Незнакомец бредет прочь. Входят двое детей, взявшись за руки.)
     Мальчик. (Стражу) Я хочу видеть Короля, чтобы попросить у него обруч.
     (Стражи улыбаются)
     Мальчик.  (толкает  дверь; девочке)  Я  не могу открыть  ее. (Стражу) Я
смогу это сделать, если помолюсь двери Короля?
     Страж.   Да,  попробуй.  (Поворачивается,  чтобы  поговорить  с  другим
стражем) Никого поблизости нет?
     Второй  страж.  (осматриваясь) Никого,  кроме  пса, да  и тот далеко на
равнине.
     Первый страж. Тогда мы можем немного поговорить и поесть баш.
     Мальчик. Дверь Короля, я хочу маленький обруч.
     (Стражи  берут  щепотки  баша  из  мешочков  большими  и  указательными
пальцами и подносят этот давно позабытый наркотик к губам.)
     Девочка. (показывая) Мой отец еще выше, чем эти солдаты.
     Мальчик. А мой отец умеет писать. Он научил меня.
     Девочка. Хей! Письмо никого не напугает. А мой отец - солдат.
     Мальчик. У меня  есть слиток  золота. Я  нашел  его  в  потоке, который
впадает в Гишон.
     Девочка. А у меня есть поэма. Я нашла ее в своей голове.
     Мальчик. А это длинная поэма?
     Девочка. Нет.  Она  была бы подлинней,  но больше не  нашлось  рифм для
неба.
     Мальчик. Что же это за поэма?
     Девочка. Я видела, как алая птица
     Поднялась прямо в небо,
     Она летит и не боится
     И кружит, не желая хлеба.
     Мальчик. А смерть над ней кружится.
     Девочка. Это не подходит.
     Мальчик. О, это не важно.
     Девочка. Тебе нравится моя поэма?
     Мальчик. Алых птиц не бывает.
     Девочка. А моя птица была.
     Мальчик. О!
     Девочка. О, тебе не нравится моя поэма!
     Мальчик. Да нет, нравится.
     Девочка. Нет, не нравится; ты думаешь, что она противная.
     Мальчик. Нет. Не думаю.
     Девочка. Нет, ты думаешь. Почему  же ты не сказал, что тебе понравилась
моя поэма? Это - единственная поэма, которую я сочинила.
     Мальчик. Она мне нравится. Она мне нравится.
     Девочка. Не нравится, не нравится!
     Мальчик. Не сердись. Я напишу ее для тебя на двери.
     Девочка. Ты напишешь ее?
     Мальчик. Да,  я же умею писать. Мой отец научил меня. Я напишу это моим
золотым слитком. Он оставит желтый след на железной двери.
     Девочка. О,  напиши ее! Я  хочу увидеть, как ее напишут - как настоящие
поэмы.
     (Мальчик начинает писать. Девочка смотрит.)
     Первый страж. Сам видишь, мы скоро будем сражаться снова.
     Второй страж. Всего лишь маленькая война. У нас бывают только маленькие
войны с горцами.
     Первый страж. Когда человек отправляется на войну, занавес  богов между
его  глазами   и  будущим  становится  куда  толще,  чем  прежде;  он  может
отправиться и на великую, и на малую войну.
     Второй страж. Может начаться только маленькая война с горцами.
     Первый страж. И все же иногда боги смеются.
     Второй страж. Над кем?
     Первый страж. Над королями.
     Второй страж. Почему ты волнуешься об этой войне среди холмов?
     Первый страж. Потому, что Король превосходит силой всех своих предков и
у  него  больше воинов,  больше лошадей и  больше сокровищ, захваченных  его
отцом  и его  дедом и  полученных  в приданое за их королевами; и каждый год
рудокопы  приносят ему еще больше  из опаловых шахт и из бирюзовых карьеров.
Он стал очень могущественным.
     Второй страж. Тогда он с легкостью сокрушит горцев в маленькой войне.
     Первый  страж. Когда короли становятся чересчур могущественными, звезды
становятся очень ревнивыми.
     Мальчик. Я написал твою поэму.
     Девочка. О, неужели?
     Мальчик. Да, я прочитаю ее тебе. (Он читает)
     Я видел, как алая птица
     Поднялась прямо в небо,
     Она летит и не боится
     И кружит, не желая хлеба.
     А смерть над ней кружится.
     Девочка. Это не подходит.
     Мальчик. Это не важно.
     (Крадучись,  входит  Шпион, который пересекает  сцену и выходит. Стражи
прекращают разговор).
     Девочка. Этот человек пугает меня.
     Мальчик. Он - всего лишь один из шпионов Короля.
     Девочка. Но мне не нравятся шпионы Короля. Они пугают меня.
     Мальчик. Ну, тогда мы убежим.
     Страж.  (снова  замечая детей) Уходите, уходите! Король  идет, он съест
вас.
     (Мальчик бросает  камешек в Стража и бежит прочь. Входит второй  Шпион,
который  смотрит  на  дверь. Он изучает  ее и издает свист,  похожий на крик
совы. Номер  2  возвращается. Они  ничего не  говорят. Оба свистят. Является
номер 3. Все исследуют дверь. Входят Король и Гофмейстер.
     Король облачен в алую одежду. Стражи ловко  перебрасывают копья в левые
руки и опускают правые руки вниз. Потом они опускают копья, пока их концы не
оказываются в  дюйме от земли, в то же  самое время поднимая правые руки над
головами. Они замирают в этой позе на некоторое время.
     Потом они опускают правые руки,  в то  же самое время  поднимая  копья.
Следующим движением они берут копья в правые руки и касаются древками земли,
возвращая копья в прежнее положение и наклоняя их немного вперед. Оба стража
должны двигаться синхронно).
     Первый  шпион (подбегает к Королю и  становится на колени, касаясь лбом
земли). Что-то написано на железной двери.
     Гофмейстер. На железной двери!
     Король. Это сделал какой-то дурак. Кто был здесь со вчерашнего дня?
     Первый страж. (перемещает руку  немного выше  на  древке копья, отводит
копье в сторону и смыкает пятки - все одновременно; потом он делает один шаг
назад правой ногой;  потом становится  на правое колено; он  говорит  только
тогда,  когда проделает  все это, никак  не раньше). Никто, Ваше Величество,
кроме странника из Фессалии.
     Король. Он касался железной двери?
     Первый страж. Нет, Ваше Величество; он пытался, но мы отогнали его.
     Король. Как близко он подходил?
     Первый страж. Почти к нашим копьям, Ваше Величество.
     Король. По какой причине он хотел коснуться железной двери?
     Первый страж. Я не знаю, Ваше Величество.
     Король. Куда он пошел?
     Первый страж. (указывая налево) Туда, Ваше Величество, час назад.
     (Король  шепчется с одним из Шпионов, который  наклоняется, осматривает
землю и ускользает. Страж встает)
     Король. (двум оставшимся Шпионам) Что означает эта надпись?
     Шпион. Мы не умеем читать, Ваше Величество.
     Король. Хороший шпион должен уметь все.
     Второй Шпион.  Мы следим, Ваше  Величество, и мы ищем, Ваше Величество.
Мы читаем тени,  мы читаем следы и шепоты в тайных местах.  Но мы не  читаем
написанного.
     Король. (Гофмейстеру) Взгляни, что это.
     Гофмейстер. (подходит и читает) Это - измена, Ваше Величество.
     Король. Прочти это.

    Гофмейстер.


     Я видел, как алая птица
     Поднялась прямо в небо,
     Она летит и не боится
     И кружит, не желая хлеба.
     А смерть над ней кружится.
     Первый страж. (в сторону) Звезды сказали.
     Король. (к Стражу) Был здесь кто-нибудь, кроме странника из Фессалии?
     Страж. (становясь на колени, как прежде) Никого, Ваше Величество.
     Король. Ты ничего не видел?
     Первый страж. Только собаку вдали на равнине и играющих детей.
     Король. (второму стражу) А ты?
     Второй страж. (становясь на колени) Никого, Ваше Величество.
     Гофмейстер. Это странно.
     Король. Это - какое-то тайное предупреждение.
     Гофмейстер. Это - измена.
     Король. Это - от звезд.
     Гофмейстер.  Нет, нет, Ваше Величество.  Не  от звезд, не от звезд. Это
сделал какой-то человек.  И все же это следует понять. Послать  за пророками
звезд?
     (Король подзывает Шпионов. Они подходят)
     Король. Найдите мне какого-нибудь пророка звезд. (Шпионы уходят) Боюсь,
что  мы  больше  не сможем  бродить,  мой  гофмейстер, по извилистым  тропам
несравненного Зерикона, не сможем  играть в дахури золотыми шарами. Я больше
думал  о моих людях, чем о звездах, больше  думал о Зериконе, чем о ветреных
Небесах.
     Гофмейстер. Верьте мне, Ваше Величество, какой-то гуляка  написал это и
пошел дальше. Ваши шпионы найдут его, и вскорости его имя будет позабыто.
     Король.  Да,  да.  Возможно, ты  прав,  хотя стражи  никого  не видели.
Несомненно, какой-то нищий сделал это.
     Гофмейстер. Да, Ваше Величество, разумеется, какой-то нищий сделал это.
Но  взгляните, сюда идут два пророка звезд. Они поведают нам, что это просто
глупость.
     (Входят два  Пророка  и сопровождающий их Мальчик. Все  низко кланяются
Королю. Два Шпиона снова отходят и стоят в задней части сцены.)
     Король.  Какой-то  нищий  написал  эти  строки на  железных воротах,  и
поскольку пути  поэзии ведомы Вам,  я желаю, чтобы  вы,  не  как пророки,  а
скорее как поэты, сказали, есть ли во всем этом какой-нибудь смысл.
     Гофмейстер. Это всего лишь пустые стишки.
     Первый Пророк.  (кланяется  снова  и  идет  к  двери.  Он рассматривает
надпись) Приблизься, слуга тех, кто служит звездам.
     (Его спутник подходит.)
     Первый Пророк.  Принеси  сюда  наши золотые плащи, поскольку  это может
быть источником радости; и  принеси также  наши зеленые плащи, поскольку это
может  поведать о новых прекрасных  вещах,  которыми звезды некогда порадуют
Короля;  и  принеси  также наши  черные  плащи,  поскольку  это  может  быть
погибелью.  (Мальчик  уходит; Пророк идет к  двери  и  торжественно читает).
Звезды сказали.
     Король. Говорю вам, это написал нищий.
     Первый Пророк. Это написано  чистейшим золотом. (Он  набрасывает черный
плащ на тело и голову)
     Король. Что говорят звезды? В чем состоит предупреждение?
     Первый Пророк. Я не могу сказать.
     Король.  (Второму Пророку) Подойди  тогда  ты  и расскажи  нам,  в  чем
состоит предупреждение.
     Второй Пророк. Звезды сказали. (Он укрывается черным плащом)
     Король. Что это? Что это значит?
     Второй Пророк. Мы не знаем, но это - от звезд.
     Гофмейстер.  Это  безопасно;  здесь  нет  ни  малейшего   вреда,   Ваше
Величество. Почему бы птице не умереть?
     Король. Почему пророки укрылись черным?
     Гофмейстер. Они - таинственные люди, они ищут тайные смыслы. В этом нет
никакого вреда.
     Король. Они укрылись черным.
     Гофмейстер. Они не говорили ни о каком зле. Они не говорили об этом.
     Король.  Если  люди увидят пророков, укрытых  черным,  они скажут,  что
звезды обратились против меня, и подумают, что удача от меня отвернулась.
     Гофмейстер. Люди не должны узнать.
     Король. Какой-то  пророк должен  объяснить  нам эту погибель.  Пошли за
верховным пророком звезд.
     Гофмейстер.  (направляясь к левому выходу) Призовите верховного пророка
звезд, которые взирают на Зерикон.
     Голоса снаружи. Верховный пророк звезд! Верховный пророк звезд!
     Гофмейстер. Я призвал верховного пророка, Ваше Величество.
     Король. Если он объяснит это правильно, я повешу  ожерелье из бирюзы  с
опалами ему на шею.
     Гофмейстер. Он не потерпит неудачи. Он - очень хитрый переводчик.
     Король. Что, если он покроется огромным черным плащом, ничего не скажет
и,  бормоча, медленно  пойдет  прочь,  склонив голову,  и  тогда наши страхи
достигнут стражей, которые тут же разразятся громкими криками?
     Гофмейстер. Это никакая не  погибель со звезд, просто какой-то праздный
грамотей написал стихи на железной  двери по причине дерзости, тратя впустую
свой запас золота.
     Король. Не для  себя самого страшусь я погибели, не для себя самого; но
я  унаследовал  скалистую  землю,  ветреную и плохо  возделанную. Я вел ее к
процветанию  в годы мира  и расширял  ее  границы в годы войны. Я увеличивал
урожаи с бесплодных акров и даровал хорошие законы непокорным городам, и мои
люди счастливы, и вот - звезды прогневались!
     Гофмейстер. Это не звезды, это не звезды, Ваше  Величество, ибо пророки
звезд  не сумели  объяснить  это.  Просто-напросто какой-то гуляка  потратил
впустую свое золото.
     (Тем  временем  входит  Верховный  Пророк  Звезд,  которые  взирают  на
Зерикон.)
     Король. Верховный Пророк Звезд, которые  взирают  на Зерикон,  я желаю,
чтобы ты объяснил строки вон на той двери.
     Верховный Пророк. (идет к двери и читает) Это - от звезд.
     Король. Объясни  их, и ты получишь большое бирюзовое ожерелье с опалами
из шахт, которые находятся в ледовых горах.
     Верховный Пророк. (укрывается, подобно  другим,  большим черным плащом)
Кто может носить алое на земле, кроме Короля, и  кто может подняться в небо,
кроме  того, кто  беспокоит звезды, пренебрегая их древностью?  Только того,
кто поднялся вверх, увеличивая силу и  богатство, только того, кто  вознесся
превыше  корон  своих  предшественников,  только  того  обрекли  на погибель
звезды, бессмертные, прославленные.
     (Пауза)
     Король. Кто написал это?
     Верховный Пророк. Это - чистое золото. Это написал некий бог.
     Гофмейстер. Бог?
     Первый  страж. (в сторону, второму  стражу)  Вчера вечером я видел, как
понеслась к земле пылающая звезда.
     Король. Это предупреждение или это погибель?
     Верховный Пророк. Звезды сказали.
     Король. Тогда это и впрямь погибель?
     Верховный Пророк. Они не шутят.
     Король. Я  был великим  Королем...  Пусть  же скажут  обо  мне: "звезды
свергли его, они послали бога ради его погибели". Ибо я не встретил  равного
себе среди королей, не  нашел человека,  способного  свергнуть меня;  и я не
угнетал моих людей, и потому человек не поднимется против меня.
     Верховный Пророк. Лучше  воздавать должное  звездам, чем  делать  добро
людям.  Лучше быть скромным пред богами, чем гордым пред лицом  врагов, хотя
они и творят зло.
     Король. Пусть звезды услышат меня! Я пожертвую им ребенка - я пожертвую
девочку мерцающим звездам  и мальчика звездам, которые не мигают, звездам  с
пристальным  взором. (Шпионам)  Пусть  мальчик  и девочка  будут принесены в
жертву. (Шпион  уходит  направо,  осматривая следы.)  Вы примете  эту жертву
богу, которого послали звезды? Говорят, боги любят детей.
     Верховный Пророк. Я не  могу отказаться ни  от какой жертвы  звездам  и
богам, которых они посылают. (Другим Пророкам) Приготовьте жертвенные ножи.
     (Пророки достают ножи и точат их.)
     Король. Будет ли достаточно, если жертва  будет  принесена за  железной
дверью, где прошел бог со звезд, или она должна совершиться в храме?
     Верховный  Пророк.  Пусть  она  совершится за железной дверью.  (Другим
пророкам) Принесите сюда алтарный камень.
     (Справа  слышен  свист,  похожий на  крик совы. Третий  Шпион,  присев,
движется туда. Уходит.)
     Король. Эта жертва сможет отвратить погибель?
     Верховный Пророк. Кто знает?
     Король. Я боюсь, что погибель все равно придет.
     Верховный Пророк. Было бы мудро пожертвовать нечто большее.
     Король. Что же может принести в жертву человек?
     Верховный Пророк. Свою гордость.
     Король. Какую гордость?
     Верховный  Пророк.  Твою  гордость,  которая  вознеслась превыше неба и
взволновала звезды.
     Король. Как я пожертвую свою гордость звездам?
     Верховный Пророк. Именно на твою гордость падет погибель и заберет твою
корону и твое королевство.
     Король. Я пожертвую своей короной и буду править  некоронованным  среди
вас, если только я спасу этим мое королевство.
     Верховный Пророк.  Если  ты  пожертвуешь короной,  которая и  есть твоя
гордость,  и если  звезды  примут  эту  жертву, возможно, бог, которого  они
послали,  сможет отвратить погибель,  и  ты сможешь и дальше править в своем
королевстве, пусть униженный и развенчанный.
     Король. Я должен сжечь корону среди благовоний или бросить ее в море?
     Верховный Пророк. Пусть  она  будет возложена  здесь, у железной двери,
куда явился бог, который возвестил о  Золотой  Погибели. Когда он явится под
покровом ночи, чтобы осушить город или впустить врагов через железную дверь,
он  увидит,  что  твоя гордость отвержена и, возможно,  примет  ее и отнесет
безразличным звездам.
     Король.   (Гофмейстеру)   Иди   за   моими  шпионами   и   скажи,   что
жертвоприношения  не  будет.  (Гофмейстер  уходит;  Король  снимает  корону)
Прощай, моя  хрупкая слава; короли искали  тебя, звезды завидовали тебе. (На
сцене становится темнее)
     Верховный Пророк. А  теперь садится солнце, которое отвергает звезды, и
уходит день, когда нет богов вокруг  нас. И наступает час, когда духи бродят
по  земле; все вещи,  которые  были  невидимы, и лики неизменных звезд скоро
предстанут над полями. Возложи свою корону туда и отправимся прочь.
     Стражи. (становясь на колени) Да, Ваше Величество.
     (Они остаются  на коленях, пока не выходит Король.  Король и  Верховный
Пророк уходят.)
     Верховный  Пророк. Это  была  твоя  гордость.  Пусть  она будет забыта.
Звезды могут принять ее. (Выходит налево)
     (Стражи встают)
     Первый страж. Звезды позавидовали ему!
     Второй страж. Это - древняя корона. И он носил ее хорошо.
     Первый страж. Могут ли звезды принять ее?
     Второй страж. Если они не примут ее, какая погибель настигнет нас?
     Первый страж. Внезапно станет так,  как будто не было  никогда никакого
города под  названием  Зерикон, и  два  стража, похожих на  тебя  и на меня,
никогда не стояли у двери.
     Второй страж. Как! Откуда ты знаешь?
     Первый страж. Таковы всегда пути богов.
     Второй страж. Но это несправедливо.
     Первый страж. Откуда богам знать про то?
     Второй страж. И все случится сегодня вечером?
     Первый страж. Идем! Мы должны уйти подальше. (Уходят направо)
     (На   сцене  становится  все  темнее  и  темнее.  Справа  снова  входит
Гофмейстер.  Он проходит через сцену и выходит налево.  Снова  входят шпионы
справа. Они пересекают сцену, которая стала теперь почти совсем темной).
     Мальчик.  (входит  справа, одетый в белое,  его руки немного  вытянуты,
плачет) Дверь Короля,  дверь  Короля, я хочу мой маленький обруч. (Он идет к
двери Короля. Когда он видит там  корону Короля,  он довольно вздыхает) O-о!
(Он берет корону,  бросает  ее на землю, и, толкая новую игрушку  скипетром,
выходит тем же путем, каким пришел.)
     (Великая  дверь   открывается;   там   виден  свет;  прятавшийся  Шпион
выскакивает и видит, что корона исчезла. Выбегает другой Шпион. Их опущенные
головы почти соприкасаются)
     Первый шпион. (хриплым шепотом) Боги пришли!
     (Они пробегают через дверь, и дверь закрывается. Она открывается снова,
и входят Король и Гофмейстер)
     Король. Звезды довольны.

     (Занавес)



     Король Аргименес и Неведомый Воин

     Действующие лица

     Король Аргименес \
     Зарб, раб, рожденный рабом
     Старый Раб | - рабы Короля Дарниака
     Молодой Раб |
     Рабы /
     Король Дарниак
     Королевский Надзиратель
     Пророк
     Страж идола
     Слуга королевского пса
     Королева Атарлия \
     Королева Оксара | - королевы Короля Дарниака
     Королева Кахафра |
     Королева Траголинд /
     Привратники и служители

     Время: Давным-давно.

     Действие первое

     (Обеденный  час  в обиталище рабов  Короля  Дарниака. Король  Аргименес
сидит  на земле,  склоненный,  рваный  и грязный,  разгрызая  кость. У  него
нечесаные волосы и спутанная борода. Рядом с ним лежит разбитая  лопата. Два
или  три раба сидят в  задней части сцены, поедая сырую капусту. Песня слез,
песнь  низко-рожденных, то и  дело  слышится,  монотонная  и  жалобная;  она
доносится из отдаленных рабских казарм)

     Король Аргименес. Это хорошая кость; в этой кости есть сок.
     Зарб. Мне жаль, что я - не ты, Аргименес.
     Король Аргименес. Мне больше не стоит завидовать. Я съел свою кость.
     Зарб. Мне жаль, что я не ты, потому что ты был королем. Потому что люди
склонялись  к  твоим  ногам. Потому что  ты  ездил  верхом и носил  корону и
именовался Величеством.
     Король  Аргименес.  Когда  я вспоминаю,  что  был королем,  это  просто
ужасно.
     Зарб.  Но  тебе повезло  сохранить  в памяти  такое. У  меня нет ничего
подобного...  Однажды я прожил год, избегая  телесных  наказаний,  и я помню
свою хитрость, помню, как добивался этого - а больше мне нечего вспомнить.
     Король Аргименес. Это так ужасно - быть королем.
     Зарб. Но тот, кто не  хранит доброй памяти о прошлом,  лишен всего. Нам
не так уж легко надеяться здесь на будущее.
     Король Аргименес. У тебя есть бог?
     Зарб. У нас не  может быть бога, потому что он мог  бы пробудить  в нас
смелость, и мы могли  бы перебить своих стражей. Он мог бы сотворить чудо  и
дать нам мечи.
     Король Аргименес. Ах, тогда у тебя нет совсем никакой надежды.
     Зарб. Малая толика  надежды у меня есть. Молчи, и я открою тебе тайну -
большой пес Короля болен и скоро умрет. Они бросят пса нам. Тогда мы получим
прекрасные кости.
     Король Аргименес. Ах! Кости...
     Зарб. Да.  Именно  на это  я и надеюсь.  А  у тебя нет  никакой  другой
надежды?  Ты  не надеешься, что твой народ  когда-нибудь  восстанет,  спасет
тебя, свергнет короля и подвесит его за большие пальцы у ворот дворца?
     Король Аргименес. Нет. У меня нет  никакой  другой надежды, ибо мой бог
был сброшен с пьедестала в храме и разбит на три части в тот день, когда они
поразили  нас и захватили  меня сонным. Но они точно бросят  его  нам? Такое
благородное животное, как королевский пес, будет брошено нам?
     Зарб.  После смерти  все почести  забываются.  Даже  Короля,  когда  он
умирает, отдают червям. Так почему бы его собаку и не бросить нам?
     Король Аргименес. Мы - не черви!
     Зарб. Ты не понимаешь, Аргименес. Черви малы и свободны, в то время как
мы  велики  и  порабощены.  Я не говорил,  что мы  черви, но мы -  похожи на
червей, и если им достается Король, когда он умирает, почему бы тогда...
     Король  Аргименес. Расскажи мне  побольше о  собаке Короля.  Есть  ли у
этого пса большие кости?
     Зарб. Да, это большой пес - высокий, крупный, черный.
     Король Аргименес. Откуда ты о нем столько знаешь?
     Зарб. О да, я его знаю. Я знаю  его  очень хорошо. Меня  однажды побили
из-за него, двадцать пять ударов тройным кнутом, меня били два человека.
     Король  Аргименес.  Как  получилось,  что  они били  тебя из-за  собаки
Короля?
     Зарб.  Они  били  меня,  потому  что я  заговорил с псом,  не выказывая
должного  почтения. Он  примчался  без сопровождающих в рабские казармы, и я
заговорил с  ним. Это  был дружелюбный  здоровый пес,  и я говорил  с  ним и
ласкал его голову, и не выказывал почтения.
     Король Аргименес. И они увидели, что ты делал это?
     Зарб. Да, меня заметил надзиратель. Они пришли и тотчас схватили меня и
связали мне руки. Большой пес хотел, чтобы я еще поболтал с ним, но меня уже
уводили.
     Король Аргименес. Ты должен был вести себя почтительно.
     Зарб. Большой пес казался  таким  дружелюбным, и я позабыл, что  передо
мной большой королевский пес.
     Король Аргименес. Но скажи мне еще вот что. Это была рана или болезнь?
     Зарб. Говорят, что болезнь.
     Король Аргименес. Ах, тогда он станет  тощим, если не  умрет вскорости.
Если б это была рана!  - но нам не следует жаловаться.  Я  жалуюсь чаще, чем
ты, потому что я не учился подчиняться в то время, когда был еще молод.
     Зарб.  Если  прекрасные  воспоминания  радуют тебя,  ты должен  сильнее
надеяться.  Мне  жаль,  что  у  меня  нет твоих  воспоминаний.  Я  не должен
беспокоиться о надежде. Это очень трудно - надеяться.
     Король Аргименес. Нам не на что больше будет надеяться, когда мы съедим
королевского пса.
     Зарб. Ну, ты мог бы найти  золото в земле, пока здесь копаешь. Тогда ты
мог бы  подкупить начальника охраны, чтобы  он  отдал свой меч;  мы  бы  все
последовали за тобой, если  б  у  тебя был меч. Тогда  мы смогли бы схватить
Короля, связать его, положить  его  на землю,  вытянуть язык у него изо рта,
приколоть его  шипами, положить  мед на язык  и  разбрызгать вокруг. Тогда с
одной из  больших насыпей приползли бы серые муравьи. Мой отец однажды нашел
золото, когда копал землю.
     Король Аргименес. (многозначительно) А твой отец освободился?
     Зарб. Нет, поскольку королевский надзиратель заметил, как он смотрит на
золото, и убил его. Но он освободился бы, если б смог подкупить охрану.
     (По сцене проходит Пророк, сопровождаемый двумя служителями)
     Рабы. Он идет к Королю. Он идет к Королю.
     Зарб. Он идет к Королю.
     Король Аргименес.  Идет пророчить добро Королю. Легко  пророчить королю
разные  хорошие вещи,  и  получать  вознаграждение,  когда  случается  нечто
доброе. Кто еще может идти к королю? Пророк! Пророк!
     (Медленно  звонит  тяжелый  колокол.  Король  Аргименес  и  Зарб  сразу
подбирают свои лопаты, и старые рабы в задней части  сцены тотчас опускаются
на колени и роют землю руками. Белая борода самого старого раба волочится по
грязи, когда он трудится. Король Аргименес копает).
     Король Аргименес. Как называется та песня, которую мы  всегда поем? Мне
нравится эта песня.
     Зарб. У  нее нет названия. Это  - наша песня. У нас нет  никакой другой
песни.
     Король  Аргименес. Когда-то были  и  другие песни. Неужели  у этой  нет
названия?
     Зарб. Я думаю, что у солдат есть для нее название.
     Король Аргименес. И как же солдаты прозвали ее?
     Зарб. Солдаты называют ее песней слез, песней низко-рожденных.
     Король Аргименес. Это -  хорошая песня. Я  не  могу теперь петь никакой
другой.
     (Зарб отходит в сторону, продолжая копать).
     Король  Аргименес.  (самому себе, когда лопата натыкается  на что-то  в
земле) Металл! (Снова касается его лопатой.) Золото, возможно!  ...Оно здесь
бесполезно. (Неторопливо раскапывает землю. Внезапно он опускается на колени
и взволнованно роется в земле руками. Потом очень медленно,  все еще стоя на
коленях, он разгибается, ровно  держа  в  руках длинный  зеленоватый меч,  к
которому  прикованы   глаза  героя.   Аргименес  удерживает  меч  на  уровне
обращенного к небесам лба, все еще  в обеих руках, и обращается к нему таким
образом.) O святая и благословенная  вещь! (Затем он медленно опускает руки,
пока  они  не  касаются  колен,  и,  не   отрывая  глаз  от  меча,  нараспев
произносит.) Завтра исполнится три года с того дня, как Король Дарниак напал
на  меня,  захватив  мое королевство.  Три  раза в  тот год меня  наказывали
плетьми,  двенадцатью  ударами,  семнадцатью  и  двадцатью  ударами.  Год  и
одиннадцать месяцев назад, в  день Луны, Королевский Надзиратель ударил меня
по  лицу,  и девять  раз в том году он назвал меня собакой. В течение одного
месяца, двух  недель и одного день я был скован с волом и целыми днями тянул
круглый камень по дорожкам, прерываясь  только для того, чтобы поесть.  Меня
секли дважды в том году - восемнадцать ударов и  десять ударов. В этом  году
крыша свинарника рабов рухнула,  и  Король Дарниак не станет восстанавливать
ее.  Пять  недель назад  одна  из его  Королев посмеялась надо  мной,  когда
проходила  через рабские.  Меня  пороли  снова в  этом году,  дав тринадцать
ударов, и двенадцать раз называли меня собакой. И это они сделали с королем,
королем дома Итары! (Он замирает на мгновение, прислушиваясь, затем зарывает
меч снова и разглаживает  руками  землю над  ним, затем  продолжает  копать.
Старые рабы  не  видят его:  их  лица  обращены  к земле. Входит Королевский
Надзиратель,  несущий кнут. Рабы и  Король Аргименес  становятся  на колени,
уткнувшись лбами в землю, когда он идет через сцену. Надзиратель уходит.)
     Король Аргименес. (становится на колени, руки опущены) O дух воина, где
бы ни странствовал ты, кто бы ни были твои боги, наказывают ли  они тебя или
благословляют, о венценосный дух, который когда-то  возложил здесь этот меч,
устреми  на меня свой взор, я  молю тебя, не имея никаких  других богов, ибо
бог  моего народа был  разбит натрое однажды ночью. Мои руки  скованы цепями
рабства  уже три года, они  забыли  меч. Но направь твой меч, чтобы  я  смог
убить  шестерых  стражей и вооружить самых  сильных рабов,  и клянусь,  тебе
будут приносить  в жертву каждый  год сотни  огромных волов.  И я  возведу в
Итаре  храм  в твою честь, в котором все входящие будут вспоминать тебя; так
ты будешь возвеличен, и мертвые позавидуют  тебе,  ибо мертвые  так  ревниво
относятся  к  воспоминаниям.  Да,  хотя  ты  и  был  грабителем,  неправедно
отбиравшим человеческие  жизни,  все равно  редкостные специи  будут тлеть в
храме   твоем,  и  юные  девы  будут  петь,  и  свежесорванные  цветы  будут
торжественно возлагаться пред  тобой;  и  жрецы  будут ходить вокруг алтаря,
звоня в свои колокольцы, чтобы душа твоя обрела покой. О, ведь у него добрый
клинок, у  этого  старого зеленого меча; разве тебе  не хотелось бы увидеть,
как он поражает свою цель (если  мертвые видят  все, как  учат нас мудрецы),
разве тебе  не хотелось бы увидеть, как он рассекает воздух; такой  огромный
меч  должен  найти  свою цель. (Вытягивая правую руку  вверх) Войди же в мою
правую руку,  о  древний  дух, о  дух неведомого  воина!  И если  ты  можешь
беседовать  с  богами,  объединись  с  ними  против Иллуриэля,  бога  Короля
Дарниака. (Он поднимается и продолжает рыть.)
     Надзиратель. (возвращаясь) А ты молился.
     Король Аргименес. (стоя на коленях) Нет, господин.
     Надзиратель. Стражник заметил тебя.  (Ударяет  его)  Молиться  рабы  не
должны.
     Король Аргименес. Я только просил Иллуриэля сделать меня хорошим рабом,
научить меня хорошо копать, и тянуть круглый камень, и  не дать мне умереть,
когда продовольствия  не хватает,  только бы  остаться  хорошим  рабом моему
господину, Великому Королю.
     Надзиратель.  Кто ты  такой, чтобы молиться Иллуриэлю? Собаки  не могут
молиться бессмертному богу. (Выходит)
     (Зарб возвращается, копая)
     Король Аргименес. (продолжая копать) Зарб!
     Зарб. (также копая) Не смотри на меня, когда говоришь. Стражи наблюдают
за нами. Смотри на землю.
     Король Аргименес. Как стражи узнают, что  мы  говорим,  если мы смотрим
друг на друга?
     Зарб. Ты очень глуп. Конечно, они узнают.
     Король Аргименес. Зарб!
     Зарб. Что?
     Король Аргименес. Сколько стражей ты видишь?
     Зарб. Здесь их шестеро. Они наблюдают за нами.
     Король Аргименес. Есть ли другие стражи в поле зрения этих шестерых?
     Зарб. Нет.
     Король Аргименес. Откуда ты знаешь?
     Зарб.  Всякий раз, когда офицер оставляет их,  они садятся  на  землю и
играют в кости.
     Король  Аргименес.  Разве   это   доказывает,  что  нет  еще   шестерых
поблизости?
     Зарб. Как  же ты глуп, Аргименес! Конечно,  это доказывает,  что других
нет. Поскольку, если бы  они были, другой офицер мог бы все увидеть, и тогда
игрокам отрубили бы большие пальцы.
     Король Аргименес. Ах! (Пауза) Зарб! (Пауза) Рабы пойдут за мной, если я
попытаюсь перебить стражу?
     Зарб. Нет, Аргименес.
     Король Аргименес. Почему они не пойдут за мной?
     Зарб. Потому что ты похож на раба.  Они никогда не  последуют за рабом,
потому что они сами  - рабы, и они знают, сколь мало значит раб. Если  б  ты
был похож на короля, они пошли бы за тобой.
     Король Аргименес. Но я - король. Они знают, что я - король.
     Зарб. Лучше выглядеть королем, чем быть им. За таким они пошли бы.
     Король  Аргименес.  Если  бы  у  меня был меч,  они  пошли  бы за мной?
Красивый, огромный бронзовый меч.
     Зарб. Хотелось бы мне это вообразить. Только потому что ты был когда-то
королем, ты можешь думать о мече из бронзы. Я пытался мечтать  когда-то, что
буду бороться  со  стражами, но я  не мог  представить себе  меч,  я не  мог
вообразить его; я мог вообразить только кнуты.
     Король Аргименес.  Копай немного  ближе,  Зарб. (Они оба  сближаются) Я
нашел  в земле очень старый меч. Этот меч  не  из тех, которые обычно  носят
солдаты. Должно быть, его носил король, и суров был тот король.  Этим мечом,
должно  быть,  творились  страшные  дела;  на  нем  есть  несколько  вмятин.
Возможно, здесь  давным-давно была  битва, все  участники  которой  погибли;
возможно, король умер последним и похоронил  свой меч, пока большие птицы не
пожрали его.
     Зарб. Ты слишком много  думал о собаке Короля, Аргименес, и это сделало
тебя голодным, и голод свел тебя с ума.
     Король Аргименес. Я нашел такой меч. (Пауза)
     Зарб. Что ж - тогда ты снова будешь  носить пурпурный плащ, и восседать
на большом  троне,  и ездить  на  гарцующей лошади,  и  мы будем звать  тебя
Величеством.
     Король Аргименес.  Сначала  я устрою себе долгий  отдых, и выпью  много
воды, и забудусь сном. Но рабы последуют за мной?
     Зарб. Ты заставишь  их следовать за собой, если у тебя  есть меч. И все
же Иллуриэль очень могущественный бог. Говорят, что никто  не одерживал верх
над  династией  Короля Дарниака, пока стоял Иллуриэль. Только  однажды  враг
сбросил Иллуриэля в  реку и  сверг  династию, но  рыбак нашел  его  снова  и
восстановил, и враг был вытеснен и династия возвратилась.
     Король Аргименес. Если Иллуриэля можно низвергнуть, как низвергли моего
бога, возможно, Короля  Дарниака можно победить,  как и  меня,  побежденного
некогда во сне?
     Зарб. Если бы Иллуриэль разбился, все люди  вскричали бы и разбежались.
Это было бы пугающее предзнаменование.
     Король Аргименес. Много ли людей в оружейной дворца?
     Зарб.   В   оружейном   складе  остаются  десять   человек,  когда  все
надсмотрщики снаружи.
     (Некоторое время они копают молча.)
     Зарб. Офицер стражников ушел... Теперь они играют  в кости. (Он бросает
лопату и вытягивает руки.) Человек с большой бородой снова победил, он очень
ловко  управляется с большими пальцами... Они  играют снова, но темнеет, и я
не могу ясно разглядеть.
     (Король Аргименес украдкой раскапывает  меч,  подбирает его и сжимает в
руке.)
     Зарб. Ваше Величество!
     (Король Аргименес приседает и ускользает к стражам.)
     .......
     Зарб. (другим рабам) Аргименес  нашел  ужасный меч и ушел, чтобы  убить
стражей. Это не обычный меч, это меч какого-то короля.
     Старый Раб. Аргименеса ужасно накажут. Мы услышим, как он будет кричать
всю ночь. Его крики испугают нас, и мы не сможем уснуть.
     Зарб.  Нет,  нет! Стражи порют бедных рабов, но у Аргименеса был весьма
суровый вид. Стражи испугаются, завидев его, лишь только заметят его злобу и
его ужасный меч. Это был огромный меч, а сам Аргименес выглядел разъяренным.
Он принесет нам  мечи стражей. Мы  должны склониться перед ним  и поцеловать
его ноги, иначе он разгневается и на нас.
     Старый Раб. Аргименес даст мне меч?
     Зарб.  У него будут мечи для шестерых из нас, если он  перебьет стражу.
Да, он даст тебе меч.
     Раб. Меч! Нет, нет, я не должен; Король убьет меня,  если узнает, что у
меня есть меч.
     Второй раб. (медленно, как будто развивая идею) Если Король узнает, что
у меня есть меч, что ж, тогда это будет тяжелый день для Короля.
     (Все смотрят налево.)
     Зарб. Я думаю, они снова играют в кости.
     Первый Раб. Я не вижу Аргименеса.
     Зарб. Нет,  потому  что  он пригнулся, когда шел. Стражи  находятся  на
линии горизонта.
     Второй раб. Что это за темная тень за спиной у стража?
     Зарб. Слишком тихо для Аргименеса.
     Второй раб. Смотри! Оно движется.
     Зарб.  Вечер слишком  темный,  я не  могу  разглядеть. (Они  продолжают
пристально  глядеть  в  собирающуюся  темноту.  Они  поднимаются с  колен  и
вытягивают шеи.  Никто ничего  не  говорит.  Затем с  их  губ  и  с  других,
издалека,  срывается  длинное, глубокое  "О!"  Оно  подобно  звуку,  который
раздается с  трибун, когда  лошадь падает  у барьера, или, в Англии, подобно
первому  восклицанию толпы в большом  матче  в  крикет,  когда  игрок делает
промах.)
     (Занавес)


     Действие второе

     (Тронный Зал Короля Дарниака. Король  сидит на троне по центру в задней
части  сцены; немного  слева  от  него, но  чуть  ближе  к  сцене  восседает
темно-зеленый идол. Королевы  сидят вокруг  него на  полу, две справа и  две
между  королем  и  идолом.  Все  носят короны.  Около  темно-зеленого  идола
преклонил   колено   солдат   с   пикой   наперевес.   Песня   слез,   песня
низко-рожденных, слабым эхом доносится из рабских казарм.)

     Первая Королева. Покажите нам нового пророка,  Ваше Величество; было бы
очень интересно увидеть еще одного пророка.
     Король. Ах, да. (Он ударяет в гонг, и появляется служитель, идет прямо,
мимо Короля и склоняется перед  идолом; затем он идет назад к центру сцены и
склоняется перед Королем.)
     Король. Приведи сюда нового пророка.
     (Служитель  выходит. Входит Королевский Надзиратель, сжимающий бумажный
свиток. Он минует Короля, кланяется идолу, возвращается к Королю, становится
на колени и остается стоять на коленях со склоненной головой.)
     Король.  (говорящий в это время со Второй Королевой, сидящей по  правую
руку) Мы посадим красивое дерево для тебя, о Атарлия, в конце большого сада.
Там будут  ирисы, которые  ты  любишь,  и все цветы,  что обычно  растут  на
берегах рек.  И ручей там будет маленьким и вьющимся, похожим на все ручейки
твоей  страны. Я  проведу поток  по  новому руслу  с  гор. (Поворачивается к
Королеве  Оксаре, сидящей  справа  поодаль)  И для тебя, о  Оксара, мы  тоже
сотворим  нечто приятное. Я прикажу для тебя доставить камни из  карьеров, и
мои праздные рабы  сделают холм  и усадят его  горными  кустарниками,  и  ты
сможешь  сидеть там  зимой,  думая  о  далеком  Севере. (Коленопреклоненному
Надзирателю) Ах, что еще там?
     Надзиратель. Планы вашего королевского сада, Ваше Величество. Рабы рыли
его в течение пяти лет и укатывали дорожки.
     Король. (берет планы) Не было ли сада в Вавилоне?
     Надзиратель. Говорят, там был какой-то сад, Ваше Величество.
     Король. У меня  будет  больший  сад. Пусть весь  свет  знает  и дивится
(смотрит на чертежи.)
     Надзиратель. Это сразу заметно, Ваше Величество.
     Король.  (указывая  на  чертеж) Мне не по нраву  этот холм,  он слишком
крут.
     Надзиратель. Нет, Ваше Величество.
     Король. Уберите его.
     Надзиратель. Да, Ваше Величество.
     Король. Когда сад будет готов, чтобы Королевы прогулялись по нему?
     Надзиратель.  Работа  в  этом сезоне  идет  медленно, Ваше  Величество,
потому  что  зелени  недостаточно,  и рабы  становятся  ленивыми.  Они  даже
обнаглели настолько, что требуют костей.
     Королева  Кахафра.  (Надзирателю)  Почему  же  их  не порют?  (Королеве
Траголинде)  Это же так просто, они  только должны  пороть их,  но  эти люди
иногда  настолько  глупы. Я хотела  прогуляться  по большом саду, и  тут мне
говорят: "Это не  готово, Ваше  Величество. То не  готово, Ваше Величество",
как будто бы есть хоть одна причина, почему все не может быть готово.
     Четвертая Королева. Да, они причиняют нам столько неприятностей.
     (Тем  временем  Король  возвращает  планы. Надзиратель  выходит.  Снова
входит  служитель с  Пророком, одетым  в длинный  темно-коричневый плащ; его
лицо  торжественно;  у  него  длинная   темная   борода  и  длинные  волосы.
Склонившись перед  идолом, он  кланяется Королю и  стоит  молча.  Служитель,
поклонившись обоим, замирает в дверях.)
     Король.  (тем  временем Королеве  Атарлии)  Возможно, мы  заманим уток,
когда  поля  покроются инеем, они будут  прилетать сюда  и  плавать  в вашем
ручье; это будет как бы ваша собственная страна. (Пророку) Предсказывай же.
     Пророк. (говорит сразу громким голосом) Был некогда Король, у него были
рабы,  ненавидевшие  его  и работавшие  для  него,  и у  него были  солдаты,
охранявшие его и умиравшие для него. И количество рабов, которые должны были
ненавидеть его  и трудиться  для него, превысило количество  солдат, которые
должны были охранять его и умирать для него. И дни того Короля были сочтены.
И  количество  твоих  рабов, о Король,  рабов, которые  ненавидят тебя,  уже
превысило количество твоих солдат.
     Королева   Кахафра.  (Королеве  Траголинде)  ...и  я  носила  корону  с
сапфирами  и  большим изумрудом, и иностранный принц сказал, что я выглядела
очень мило.
     (Король,   который  улыбался  Королеве  Атарлии,   грациозно  кланяется
Пророку,  услышав,  что  тот  закончил  свою речь.  Когда  Королевы замечают
любезный поклон Короля, они приветствуют Пророка, аплодируя ему.)
     Третья Королева. Попросите, чтобы он изрек нам другое пророчество, Ваше
Величество! Он так интересен. Он кажется таким умным.
     Король. Пророчь нам.
     Пророк.  Те армии, что  разбили  лагерь  у  твоих  обширных границ,  не
замечают  никакого врага  на  равнинах  вдалеке.  И в  пределах  твоих  врат
скрывается тот,  кого твои стражи  ищут на  далеких охраняемых  границах.  Я
чувствую  страх и  дурное знамение.  Все  еще есть время, все еще  есть;  но
времени мало. И мой разум смущен бедами, грозящими твоему королевству.
     Королева  Кахафра. (Королеве  Траголинде) Мне не нравится,  как  у него
уложены волосы.
     Королева Траголинд. Было бы неплохо, если б он их укоротил.
     Король. (Пророку, отпуская его наклоном головы) Спасибо, это было очень
интересно.
     Королева Траголинд.  Какой  он умный! Интересно, как у  него получается
думать о подобных вещах?
     Королева  Кахафра. Да, но мне не  нравятся  люди,  которые  тщеславятся
этим. Взгляни, какие у него волосы.
     Королева Траголинд. Да, конечно, это совершенно ужасно.
     Королева Кахафра. Почему он не  может остричь волосы, как другие  люди,
даже если он говорит умные вещи?
     Королева  Траголинда.  Да, я  ненавижу  тщеславных  людей.  (Совершенно
необязательно, чтобы в прическе Пророка было нечто необычное.)
     (Входит Служитель. Он кланяется идолу, затем становится на колени перед
Королем.)
     Служитель. Все гости собрались в Банкетном зале.
     (Все встают. Королевы попарно идут в банкетный зал.)
     Королева Атарлия. (Королеве Оксаре) И о чем он говорил?
     Королева Оксара. Он говорил об армиях на границе.
     Королева  Атарлия. Ах!  Это напоминает  мне  о том  молодом капитане  в
Пурпурной гвардии. Говорят, он влюблен в Линуру.
     Королева Оксара. О, Теаркос! Линура, наверное, сама сказала это.
     (Когда Королевы подходят  к дверям, они останавливаются по обе стороны.
Затем  они поворачиваются лицом друг к другу. Тогда  Король  оставляет  свой
трон и проходит  между ними в банкетный  зал;  каждая пара делает  перед ним
реверанс, когда он проходит. За ним следуют Королевы, потом служители. Затем
раздается  винная песня,  песня  знати,  заглушающая  песнь низко-рожденных.
Только Страж идола остается, все еще стоя на коленях около Иллуриэля.)
     Страж  идола. Мне  не нравится  то, что сказал Пророк - было бы ужасно,
если бы это оказалось правдой - было  бы совсем плохо, если б  это оказалось
ложью,  поскольку он  пророчит от имени Иллуриэля...  Ах!  Они  поют  винную
песню, песнь знати.  Королевы поют.  Как веселы  они!...  Хотел  бы  я  быть
благородным и сидеть и смотреть на Королев. (Он присоединяется к пению)
     Голос   Стражника.   Охрана,   соберитесь.   (Винная  песня   все   еще
продолжается.)
     Голос  Облеченного  Властью.  Выпустите  туда  стражу! Проснитесь,  вы,
проклятые свиньи!
     (Все еще звучит винная песня. Слабый звук мечей.)
     Крик. К  складу оружия!  К  складу оружия! Держитесь!  Рабы ворвались в
склад оружия. Ах! Милосердие! (На некоторое время воцаряется тишина.)
     Король  Аргименес.  (в  дверном  проеме)  Идите в рабские. Скажите, что
дворцовая стража перебита и что мы  захватили  оружейный склад. Вы десятеро,
удерживайте склад, пока наши  люди не появятся из рабских казарм. (Он входит
в зал с рабами, вооруженными мечами.) Сбросьте Иллуриэля.
     Страж идола. Возьмите мою жизнь прежде, чем коснетесь моего бога.
     Раб. Мы хотим только твою пику.
     (Все нападают на него; выхватывают у него  меч  и связывают ему руки за
спиной. Они сталкивают  Иллуриэля, темно-зеленого идола, который разбивается
на семь частей.)
     Король Аргименес. Иллуриэль пал и разбился на куски.
     Зарб. (с некоторым страхом) Бессмертный Иллуриэль наконец-то мертв.
     Король  Аргименес. Мой  бог был расколот  на  три  части, но  Иллуриэль
расколот на семь. Удача Дарниака  отвернулась от него  и повернулась ко мне.
(Раб  отбивает  от  трона золотую  рукоять)  Ну,  мы  вооружим  всех  рабов.
(Выходит)
     Король Дарниак. (входит со свитой) Мой трон сломан. Иллуриэль обратился
против меня.
     Служитель. Иллуриэль пал.
     Все.  (с Королем Дарниаком) Иллуриэль пал, пал. (Некоторые бросают свои
копья)
     Король Дарниак. (стражу идола) Какой завистливый  бог или кощунственный
человек посмел сделать это?
     Страж идола. Иллуриэль пал.
     Король Дарниак. Были здесь люди?
     Страж идола. Пал.
     Король Дарниак. Куда они пошли?
     Страж идола. Иллуриэль пал.
     Король Дарниак. Они должны быть замучены здесь, пред лицом Иллуриэля, и
их глаза будут повешены  на нити вокруг его шеи,  так, чтобы Иллуриэль видел
все, и на их  костях мы поставим  его снова. За  дело! (Те,  которые бросили
копья, подбирают их,  но тащат позади себя по земле. Все  подавленно следуют
за королем.)
     Голос скорби.  (все  слабее  и слабее)  Иллуриэль  пал.  Иллуриэль пал.
Иллуриэль, Иллуриэль,  Иллуриэль. Пал. Пал. (Песня низко-рожденных  внезапно
прекращается. Затем  издалека доносятся голоса  рабов, поющих очень громко.)
Иллуриэль  пал,  пал, пал. Иллуриэль  пал и разбит на  куски. Иллуриэль пал,
пал, пал.
     (Слышен  звук  борьбы, звон  мечей, и голоса, и время от времени звучит
имя Иллуриэля.)
     Страж идола. (становясь  на колени перед  осколком Иллуриэля) Иллуриэль
разбит. Они свергли Иллуриэля. Они нанесли великий вред движению звезд. Луна
будет погружена во  тьму  или  падет, неся проклятие ночи.  Солнце больше не
встанет. Они не знают, как они разрушили мир.
     (Снова входят король Аргименес и его люди.)
     Король Аргименес. Иди в землю Итары,  и  скажи им, что я свободен. А ты
иди к  армии  на  границе.  Предложи им  смерть,  или  правую рукоять трона,
которую нужно расплавить и разделить на всех. Позволь им выбирать.
     (Вооруженные рабы идут к трону и становятся по обеим сторонам от  него,
скандируя: "Ваше Величество, взойдите на трон". Король Аргименес, стоя лицом
к  аудитории, поднимает меч,  медленно,  на обеих  руках,  чуть выше головы,
потом смотрит на него, декламируя)
     Король   Аргименес.  Хвала  неведомому  воину  и  всем  богам,  которые
благословляют его.  (Он поднимается  на  трон. Зарб склоняется у  подножия и
остается  склоненным, бормоча  в паузах "Ваше  Величество". Вооруженный  раб
входит,  ведя Королевского Надзирателя. Король Аргименес  серьезно наблюдает
за  ним.  Его тянут к трону. Он все  еще сжимает в руке  свиток  пергамента.
Некоторое  время  Король  Аргименес  ничего не говорит,  потом указывает  на
пергамент) Что у тебя там?
     Надзиратель.  (становясь  на  колени)  Это  план  большого  сада,  Ваше
Величество. Он должен был стать чудом света. (Разворачивает свиток)
     Король Аргименес. (мрачно) Покажи мне место, где  я рыл землю в течение
трех лет. (Надзиратель показывает дрожащей рукой; пергамент  явно колышется)
Пусть  там  будет  возведен  храм Неведомому Воину. И  пусть этот меч  будет
навеки возложен  на алтарь,  чтобы  призрак  того Воина, блуждающий по ночам
(если люди выходят по ночам из  могил) мог увидеть  свой меч снова. И  пусть
молятся там рабы и те, которые угнетены; однако благородным и могущественным
также не  будет запрещено возносить там молитвы,  и Неведомый Воин не должен
испытывать недостаток в поклонении.
     (Входит,  спеша,  мужчина  из  числа  прислужников Короля  Дарниака. Он
открывает рот и ошеломленно замирает при виде Короля Аргименеса.)
     Король Аргименес. Кто ты?
     Мужчина. Я слуга Королевского пса.
     Король Аргименес. Зачем ты пришел сюда?
     Мужчина. Королевский пес мертв.
     Король Аргименес и его люди. (жестоко и жадно) Кости!
     Король Аргименес. (внезапно вспомнив, что случилось и где он) Пусть пес
будет погребен рядом с Королем.
     Зарб. (протестующе) Ваше Величество!

     (Занавес)


     Сияющие Врата

     Действующие лица

     Джим, прежде бывший грабителем \
     Билл, то же самое / Оба мертвы.

     Место: Пустынное Место.
     Время: Настоящее.

     (Пустынное Место усыпано большими  черными камнями и открытыми  пивными
бутылками, причем последних очень много. В задней части - гранитная стена из
больших плит, и в ней Небесные Врата. Дверь сделана из золота. Под Пустынным
Местом - пропасть, усеянная звездами.
     Занавес поднимается,  и зрители  видят  Джима,  устало  откупоривающего
бутылку   пива.   Потом  он   наклоняет  ее   -  медленно  и  с  бесконечной
осторожностью.  Она оказывается  пустой. Вдали раздается слабый и неприятный
смех. Это действие, сопровождаемое далеким смехом, непрерывно повторяется по
ходу пьесы.  Закрытые бутылки обнаруживаются за камнями, еще  больше бутылок
постоянно спускается сверху, в пределах досягаемости Джима.  Все оказываются
пусты.
     Джим откупоривает несколько бутылок.)
     Джим.  (тщательно взвешивая одну)  Эта  - полная. (Она пуста, как и все
прочие)
     (Слева слышится пение)
     Билл. (входит слева; глаз у  него  выбит пулей. Поет) Правь,  Британия,
Британия,  правь  морями.  (Прерывая  песню)  Ну,  привет! Тут бутылка пива.
(Обнаруживает, что она пуста; смотрит вдаль и вниз) Я начал немного уставать
от этих цветущих  великих звезд и от  этого  скалистого  выступа. Я, кажись,
вечно брожу вдоль этой стены. Ну, прошел, пожалуй, уже целый день с тех пор,
как  тот домовладелец в меня  выстрелил. И  ему не надо  было  этого делать,
точно,  ведь  я не собирался никого убивать.  Я только хотел забрать  у него
кое-какие  серебряные вещицы. Это было забавное дельце. Привет,  ворота.  А,
это  Врата  Небесные! Хорошо,  хорошо. Так  все в порядке.  (Некоторое время
смотрит вверх). Нет.  Я  не  смогу взобраться на ЭТУ стену. И  вообще, у нее
вовсе нет никакой вершины. Все вверх и вверх. (Стучит в дверь и ждет)
     Джим. Это не для таких, как мы.
     Билл. А, привет, тут  еще  один тип. Ага, его кто-то повесил. Да это же
старый Джим! Джим!
     Джим. (устало) Привет.
     Билл. Ну, Джим! И долгонько ты здесь?
     Джим. Я здесь всегда.
     Билл.  Как же,  Джим, разве ты не помнишь меня?  Ну,  ты же учил  Билла
взламывать  замки много  лет  назад, когда он  был  маленьким  мальчиком, не
изучавшим торговые  дела и  не имевшим ни единого  пенни,  и если б не ты, у
меня ничего бы не было, Джим.  (Джим с  сомнением смотрит на него) Я никогда
не  забывал тебя, Джим. Я  взломал  множество домов. А затем  я принялся  за
большие здания. Знаешь, по-настоящему большие.
     Я  разбогател,  Джим,  и  меня  уважали все,  кто  меня  знал.  Я  стал
гражданином, Джим, я жил очень неплохо. И вечерами, сидя у огня, я частенько
говаривал: "Я  так же  умен, как Джим". Но это было не  так, Джим.  Я не мог
взбираться  наверх, как ты. И я не мог прогуливаться, как ты,  по  скрипучим
ступеням,  когда все кругом тихо, а в  доме есть собака и вокруг расставлено
множество  бьющихся предметов, и дверь скрипит, если ее коснуться, и наверху
лежит какой-то  больной,  про которого  ты не  знаешь,  а ему  больше  нечем
заняться - только слушать тебя,  поскольку  он не может  уснуть. Разве ты не
помнишь маленького Билла?
     Джим. Это было где-то в другом месте.
     Билл. Да, Джим, да. Внизу, на Земле.
     Джим. Но здесь больше нет других мест.
     Билл. Я никогда не забывал тебя, Джим. Я молился в церкви, и на языке у
меня было то же, что и  у  всех  остальных, но я все время думал  о тебе, об
этой маленькой комнате в  Патни, о  человеке, обыскивающем каждый ее угол  с
револьвером в одной руке и свечой - в другой, и  о том, как ты крался у него
за спиной.
     Джим. Что это за Патни?
     Билл. О, Джим, разве ты не можешь вспомнить? Разве  ты не помнишь день,
когда ты дал мне  средства к существованию? Мне было не больше двенадцати, и
это было весной,  и за городом все было в цвету. А мы обчистили номер  25 на
новой улице.  И  на  следующий  день  мы  увидели жирное, глупое  лицо  того
человека. Это было тридцать лет назад.
     Джим. Что такое лет?
     Билл. О, Джим!
     Джим. Сам  видишь,  здесь  нет никакой  надежды.  А когда  не  остается
никакой надежды, исчезает и будущее. А когда не остается  будущего, исчезает
и прошлое. Здесь существует только настоящее. Скажу тебе, мы крепко  увязли.
Здесь нет никаких лет. И вообще ничего нет.
     Билл.  Не  стоит  унывать,  Джим. Ты думаешь о словах: "Оставь надежду,
всяк  сюда  входящий". Я выучил немало  этих цитат;  они  ужасно благородны.
Изготавливал их парень по имени Шекспир. Но в них нет ни малейшего смысла. С
какой  стати говорить "всяк", когда говорится о любом?  Не думай  о цитатах,
Джим.
     Джим. Говорю же тебе, здесь нет надежды.
     Билл. Не  стоит унывать, Джим. Ведь там есть  множество надежд, правда?
(Указывает на Врата Небесные)
     Джим.  Да,  и  именно поэтому они  держат  эти  ворота на замке. Они не
позволят нам заполучить надежду. Нет.  Теперь, когда ты заговорил, я начинаю
припоминать Землю. Там было все то же  самое.  Чем больше  они получали, тем
сильнее мешали тебе добиться хоть немногого.
     Билл. Ты слегка придешь в себя, когда я возьмусь за дело. Я вижу, Джим,
ты  уже  заполучил  немного пива? Точно,  заполучил.  Ну,  давай,  ты должен
взбодриться, Джим.
     Джим. Пиво ты вряд ли еще когда-нибудь увидишь. Они пусты.
     Билл. (привставая с камня, на который он уселся, и показывая пальцем на
Джима; очень бодро) Ага, ты - тот  самый  парень, который сказал, что  здесь
нет  никакой  надежды,  и ты  надеешься  обнаружить  пиво во  всех бутылках,
которые открываешь.
     Джим. Да; я надеюсь когда-нибудь увидеть каплю пива, но я знаю, что  не
увижу. Их фокус может когда-нибудь не сработать.
     Билл. Сколько ты испробовал, Джим?
     Джим. О, я не знаю. Я всегда этим занимаюсь, работая с такой скоростью,
с какой могу, с тех пор, как... с тех пор... (В  задумчивости почесывает шею
и ухо) В общем, с тех самых пор, Билл.
     Билл. Почему ты не остановишься?
     Джим. Я слишком измучен жаждой, Билл.
     Билл. Что, по-твоему, я с собой принес, Джим?
     Джим. Я не знаю. Здесь все бесполезно.
     Билл.  (когда еще одна бутылка  оказывается пустой).  Кто  это смеется,
Джим?
     Джим.  (удивленный  таким  вопросом,  громко  и  решительно).  Кто  там
смеется?
     Билл. (выглядит немного смущенным,  поскольку,  очевидно, задал  глупый
вопрос) Это еще один приятель?
     Джим. Приятель! (Смеется. Далекий смех звучит подобно эху)
     Билл. Что ж, я не знаю. Но, Джим, как ты думаешь, что я принес?
     Джим.  Что  бы  это  ни  было,  оно тебе  не  поможет.  Даже  если  это
десятифунтовая банкнота.
     Билл.  Это  лучше, чем десять  фунтов, Джим. Джим, попытайся вспомнить,
Джим.  Разве  ты  не помнишь,  как мы обычно управлялись  с  этими железными
сейфами? Ты помнишь что-нибудь, Джим?
     Джим. Да,  теперь  я начинаю  вспоминать.  Там  были  закаты.  А  потом
появлялись большие желтые огни.  И все  проходили  к  ним  через  качающуюся
дверь.
     Билл. Да, да, Джим. Это был "Синий Медведь" в Уимблдоне.
     Джим.  Да,  и  комната  была полна золотым  светом.  И  было там  пиво,
отражавшее  свет,  и немного пива  было разлито  на  прилавке, и в  нем тоже
отражался  свет.  И стояла  там девушка с  желтыми  волосами. Она теперь  по
другую сторону той двери, с искусственным светом в волосах, среди ангелов, и
старая улыбка сияет у нее на губах, когда один из них подшучивает над ней, и
ее очаровательные зубы сияют. Она, должно быть,  совсем рядом с престолом; у
Джейн никогда не было грехов.
     Билл. Нет, у Джейн не было грехов, Джим.
     Джим. О, я не хочу видеть ангелов, Билл. Но если бы я мог снова увидеть
Джейн  (указывает в  ту сторону,  откуда  звучит смех),  он  может  смеяться
сколько  угодно  всякий  раз,  когда я  захочу плакать. Ты не  сможешь здесь
плакать, знаешь ли, Билл.
     Билл. Ты должен увидеть ее снова, Джим.
     (Джим не  проявляет  интереса  к  этому  замечанию;  он смотрит  вниз и
возвращается к своему занятию)
     Билл. Джим, ты должен увидеть ее снова. Ты хочешь попасть на Небеса, не
так ли?
     Джим. (не поднимая глаз) Хочу ли я!
     Билл. Джим! Ты знаешь, что у меня есть, Джим?
     (Джим не отвечает, устало осматривая бутылки)
     Билл. Ты помнишь  те железные  сейфы, Джим? Как мы открывали их, словно
грецкие орехи, нашим старым "Щелкунчиком"?
     Джим. (работая; устало) Снова пусто.
     Билл.  Ну что ж,  старый Щелкунчик со мной. Он был у  меня  в руке в то
время, и они  позволили мне сохранить его. Они думали,  что он будет хорошим
доказательством против меня.
     Джим. Здесь не может быть ничего хорошего.
     Билл. Я взойду на Небеса, Джим. И ты  должен пойти со  мной, потому что
ты дал мне средства к существованию. Я не смогу быть  счастливым там, как те
ангелы, если буду знать, что кто-то остался снаружи. Я не такой.
     (Джим продолжает свою работу.)
     Билл. Джим, Джим! Там ты увидишь Джейн.
     Джим. Ты никогда не пройдешь в эти ворота, Билл. Ты никогда не сделаешь
этого.
     Билл. Это всего лишь золото, Джим. Золото же мягкое, как свинец. Старый
Щелкунчик справился бы с ними, даже будь они из стали.
     Джим. Ты никогда не сделаешь этого, Билл.
     (Билл кладет  камень у ворот, встает  на него, чтобы достать до замка и
начинает возиться с замком. Здесь можно использовать взбивалку для яиц. Джим
продолжает  устало работать.  По мере  того, как работы  Билла продолжаются,
части замка и золотые винты падают вниз).
     Билл. Джим! Старого Щелкунчика это не остановит. Для него это все равно
что сыр.
     Джим. Они не позволят тебе это сделать, Билл.
     Билл. Они не  знают, что у меня есть. Я  как будто  прохожу сквозь сыр,
Джим.
     Джим. Представь, что они толщиной в милю. Представь, что они толщиной в
миллион миль. Представь, что они толщиной в сотню миллионов миль.
     Билл. Не может быть, Джим. Эти двери, как известно, открываются наружу.
Они  ни  за что бы  не открылись, если  они больше четырех дюймов  толщиной,
Архиепископ бы в них не прошел. Их бы заклинило.
     Джим.  Ты помнишь тот огромный сейф, который мы  однажды открыли, а там
оказался уголь?
     Билл. Это ж не сейф,  Джим, это - Небеса. Там будут  старые  святые  со
своими ореолами, светящимися и  мерцающими, как окна в зимние ночи.  (Скрип,
скрип, скрип) И ангелы,  толстые, как  ласточки на  крыше дома  в день перед
отлетом. (Скрип, скрип, скрип) И сады, полные яблок, насколько хватает глаз,
и реки Тигр и  Евфрат,  о  которых  говорится в Библии; и  город из  золота,
переполненный драгоценными  камнями, для тех,  кого  интересуют города; но я
немного  устал  от городов  и  драгоценных камней.  (Скрип, скрип,  скрип) Я
отправлюсь в поля, где сады, Тигр и Евфрат. Я не удивлюсь, если там окажется
моя  старая  мать.  Она никогда  не  интересовалась  тем, каким  способом  я
зарабатываю средства к существованию (скрип, скрип),  но она была мне доброй
матерью.  Я  не  знаю,  понадобится ли им там  хорошая мать, которая была бы
добра к ангелам, сидела бы и улыбалась им, когда они поют, и успокаивала  бы
их, если они будут взволнованы. Если они пускают туда всех добрых людей, она
точно окажется там. (Внезапно) Джим! Они же не будут судить ее за мои грехи,
верно? Это ведь несправедливо, Джим.
     Джим. Это было бы на них похоже. Очень похоже.
     Билл. Если на Небесах  найдется стакан, или тарелка с  рубцом  и луком,
или трубка с табачком - она припасет  их для меня,  когда я к ней приду. Она
всегда знала, чего я хочу и что мне нравится. И она всегда знала, когда меня
ждать - где бы мы ни  были. Я частенько  поднимался через окно, и она всегда
знала, что это был я. (Скрип, скрип) Она узнает, что это я  сейчас у дверей,
Джим. (Скрип,  скрип) Там  повсюду будет пламя  света,  и  мне трудно  будет
понять, где она, пока я не привыкну к этому..., но я узнаю ее среди миллиона
ангелов. Нет никого, равного ей, на Земле и не найдется никого, равного  ей,
на Небесах...  Джим! Я  прошел,  Джим! Еще один  поворот, и Старый Щелкунчик
сделает это! Пошло! Пошло! Я уже чувствую... Джим!
     (Раздается  шум  падающих   засовов;  Врата  слегка   приоткрываются  и
упираются в камень)
     Билл. Джим! Джим! Я открыл их, Джим. Я открыл Врата Небесные! Иди же  и
помоги мне.
     Джим. (на мгновение замирает  с открытым  ртом. Потом он  мрачно качает
головой и продолжает вытягивать пробку) Еще одна пустая.
     Билл.  (смотрит  вниз в  пропасть,  которая находится  ниже  Пустынного
Места) Звезды. Сияющие огромные звезды.
     (Потом  он  отодвигает  в  сторону  камень,  на  котором  стоял. Ворота
движутся  очень  медленно.  Джим  вскакивает  и  бросается  на  помощь;  оба
хватаются за  створки  ворот  и  тянут  их  в  стороны, не видя,  что по  ту
сторону.)
     Билл. Эй, мать! Ты там? Привет! Ты там? Это Билл, мать.
     (Врата медленно распахиваются, открывая ночную пустоту и звезды.)
     Билл.  (пораженный, пристально смотрит  в открывшееся Ничто, в  котором
блуждают далекие звезды) Звезды.  Сияющие  огромные звезды.  Там нет никаких
Небес, Джим.
     (С момента открытия звучит жестокий и могучий смех. Он все усиливается,
становится громче и громче.)
     Джим. Это на них похоже. Это очень на них похоже. Да, они это сделали!

     (Занавес опускается, а смех все еще звучит)



     Забытый цилиндр

     Действующие лица

     Визитер
     Рабочий
     Клерк
     Поэт
     Полицейский

     Место действия: фешенебельная Лондонская улица.

     (Визитер стоит  на пороге, безупречно одетый,  но без головного  убора.
Сначала он всеми средствами выражает отчаяние, затем новая мысль завладевает
им. Входит Рабочий.)

     Визитер. Извините  меня, можно вас на минутку. Извините меня... но... я
был бы очень обязан вам, если... если б вы могли... в самом деле, вы сделали
бы мне превеликое одолжение, если б...
     Рабочий. Буду рад сделать, что смогу, сэр.
     Визитер.  Ну,  все,  что  я  у  вас  попрошу сделать,  очень  просто  -
всего-навсего  позвонить  вон  в  тот звонок, подняться и сказать...  эээ...
сказать,  что  вы пришли, чтобы позаботиться о  трубах  или чем-то подобном,
знаете ли, и захватить для меня мою шляпу.
     Рабочий. Захватить вашу шляпу!
     Визитер.  Да. Видите  ли,  я  оставил  там свою  шляпу,  к  превеликому
сожалению. Она находится в гостиной (указывает на окно), в  той комнате, под
длинным  диваном,  в  дальнем  конце комнаты. И если бы  Вы смогли  войти  и
заполучить ее,  я был бы... (выражение лица Рабочего меняется)Ну, и в чем же
дело?
     Рабочий. (твердо) Мне не нравится эта работенка.
     Визитер. Не нравится работенка! Но, мой дорогой друг, не глупите, какой
может быть вред...?
     Рабочий. Ахххх... Этого я не знаю.
     Визитер.  Но какой  вред  может принести  такая простая  просьба? Какой
вред?
     Рабочий. О, все, кажется, в порядке.
     Визитер. И что же тогда?
     Рабочий. Все эти делишки со взломом поначалу кажутся очень хорошими.
     Визитер. Но я ведь не прошу, чтобы вы грабили дом.
     Рабочий. Как будто не  просите,  конечно,  но мне все это  не нравится;
что,  если там окажутся  вещи, которые я не смогу не взять,  когда проберусь
внутрь?
     Визитер. Я только хочу получить свою шляпу... Эй, я  говорю, пожалуйста
не уходите - вот соверен, это займет всего только минуту.
     Рабочий. Вот я хочу знать...
     Визитер. Да?
     Рабочий. ...Что внутри этой шляпы?
     Визитер. Что внутри шляпы?
     Рабочий. Да; именно это я хочу узнать.
     Визитер. Что внутри шляпы?
     Рабочий. Да, так вы собирались дать мне соверен...?
     Визитер. Я дам вам два соверена.
     Рабочий. Вы давали мне соверен, а теперь хотите дать целых два соверена
за пустую шляпу?
     Визитер.  Но я  должен забрать шляпу. Я не могу  появиться  на улице  в
таком виде. Внутри шляпы ничего нет. С чего вы взяли, что там что-то есть?
     Рабочий.  Эге,  я  не  особо умен, но кажется, что  в  этой  шляпе есть
какие-то бумаги.
     Визитер. Бумаги?
     Рабочий. Да,  бумаги, которые докажут, если вы  их получите, что  вы  -
наследник  этого  огромного  дома,  и  какие-то  бедные невинные люди  будут
обмануты.
     Визитер. Послушайте, шляпа абсолютно пустая. Я должен взять свою шляпу.
Если в ней что-нибудь найдете, можете забрать это себе,  как эти два  фунта,
только принесите мою шляпу.
     Рабочий. Хорошо, похоже, все нормально.
     Визитер. Чудесно, тогда вы подниметесь и заберете ее?
     Рабочий.  Все  складывается  неплохо  для  меня и неплохо  для  вас. Но
полиция - вот о чем мы с вами должны подумать. Как это покажется им?
     Визитер. О, ради бога...
     Рабочий. Ага!
     Визитер. Какой же вы безнадежный идиот.
     Рабочий. Ага!
     Визитер. Смотрите сюда.
     Рабочий. Ага, я задел вас за живое, мистер.
     Визитер. Слушайте, ради всего святого, убирайтесь.
     Рабочий. Ага! (Уходит)
     (Входит Клерк)
     Визитер.  Извините меня, сэр. Извините,  что  я  вас  беспокою, но, как
видите, я без шляпы. Я был бы вам необычайно признателен, если б вы были так
добры,  чтобы  забрать ее для меня.  Притворитесь,  что вы  пришли почистить
часы,  знаете ли.  Я оставил цилиндр  в гостиной  этого  дома,  под  длинным
диваном, в дальнем конце комнаты.
     Клерк. О, эээ... хорошо, только...
     Визитер. Большое спасибо,  я вам очень  обязан.  Просто скажите, что вы
пришли почистить часы, знаете ли.
     Клерк. Я... эээ... не думаю, что я так уж много понимаю в чистке часов,
знаете.
     Визитер. О, все в порядке, просто встаньте перед часами и повозитесь  с
ними.  Вот и все,  что  они делают.  Я  должен предупредить  вас, что  в той
комнате леди.
     Клерк. О!
     Визитер. Но тут все в порядке, будьте уверены. Просто пройдите к часам.
     Клерк. Но я думаю, если вы не возражаете, раз там кто-то есть...
     Визитер. О, но она очень молода и очень, очень красива и...
     Клерк. Так почему вы не сходите туда сами?
     Визитер. Это невозможно.
     Клерк. Невозможно?
     Визитер. Да, я растянул лодыжку.
     Клерк. О! И вам очень плохо?
     Визитер. Да, по-настоящему плохо.
     Клерк. Я не прочь поддержать вас.
     Визитер. Нет, будет еще хуже. Моя нога должна касаться земли.
     Клерк. Но как вы доберетесь домой?
     Визитер. Я смогу дойти до квартиры.
     Клерк. Боюсь, мне нужно идти. Уже гораздо позже, чем я думал.
     Визитер.  Но,  ради  всего  святого, не  бросайте  меня. Вы  не  можете
покинуть меня здесь в таком виде без шляпы.
     Клерк. Боюсь, что мне придется это сделать; уже очень поздно.
     (Уходит. Входит Поэт)
     Визитер. Извините меня, сэр. Извините, что задерживаю вас.  Но я был бы
очень  обязан  вам,  если  б  вы  сделали  мне  превеликое  одолжение.  Я, к
сожалению, позабыл  свой цилиндр, когда  наносил визит в этот  дом. Он лежит
под  длинным  диваном,   в  дальнем  конце  гостиной.   Если  б   вы  смогли
притвориться, может быть,  что вы пришли настроить фортепьяно, и принесли бы
мне мой головной убор, я был бы чрезвычайно вам признателен.
     Поэт. Но почему вы не можете забрать ее сами?
     Визитер. Я не могу.
     Поэт. Если вы объясните мне причину, возможно, я смогу вам помочь.
     Визитер. Я не могу. Я никогда больше не смогу войти в этот дом.
     Поэт. Если вы  совершили убийство, лучше  скажите сразу. Я не  особенно
интересуюсь этическими вопросами и не стану вас за это вешать.
     Визитер. Я похож на убийцу?
     Поэт. Нет, конечно, нет. Я  только говорю,  что вы можете полностью мне
довериться, поскольку свод законов и его кары меня сильно  утомляют, а  само
убийство всегда меня зачаровывало. Я  пишу легкие и утонченные стихи, но все
же, как ни странно, я читал обо всех судебных процессах  над убийцами, и мои
симпатии - всегда на стороне осужденных.
     Визитер. Говорю же вам, я - не убийца.
     Поэт. В таком случае что же вы сделали?
     Визитер. Я поссорился с леди  в  этом доме и поклялся  присоединиться к
боснийцам и умереть в Африке.
     Поэт. Но это прекрасно!
     Визитер. К сожалению, я забыл свой цилиндр.
     Поэт. Вы отправляетесь умирать в далекую страну ради безнадежной любви;
так поступали трубадуры.
     Визитер. Но заберете вы для меня шляпу?
     Поэт.  Это  я  с  удовольствием для  вас  сделаю. Но  мы  должны  найти
подходящий предлог, чтобы войти в дом.
     Визитер. Вы скажете, что хотите настроить фортепьяно.
     Поэт.  Это,  к   сожалению,  невозможно.  Звук  неумело  настраиваемого
фортепьяно для меня - все равно что непрерывное падение капель холодной воды
в  одну и ту же точку головы. Эта интересная пытка практикуется в  некоторых
странах. Есть...
     Визитер. Но что же нам делать?
     Поэт. Есть  один дом, где добрые  мои друзья предоставили мне крышу над
головой  и  комфорт,  которые  необходимы  поэту.  Но были там гувернантка и
фортепьяно.  С тех пор прошло немало лет, и только теперь я могу видеть лица
этих друзей без внутренней дрожи.
     Визитер. Хорошо, нам нужно придумать что-то другое.
     Поэт.  Вы  возвращаете  в эти  несчастные дни  романтику  тех  веков, о
которых пишут в балладах,  тех веков, когда короли  предпочитали любой броне
платки своих прекрасных дам.
     Визитер. Да, но прежде всего я должен заполучить свой цилиндр.
     Поэт. Но почему?
     Визитер. Я не могу ходить по улицам без цилиндра.
     Поэт. Почему нет?
     Визитер. Это невозможно.
     Поэт. Но вы путаете излишества с предметами первой необходимости.
     Визитер. Не знаю, что вы называете  предметами первой необходимости, но
быть прилично одетым в Лондоне - это для меня более чем необходимо.
     Поэт. Цилиндр - явно не самая нужная вещь в жизни.
     Визитер. Не хочу показаться невежливым, но мой  цилиндр - не такой, как
ваш.
     Поэт. Давайте присядем  и  побеседуем об  истинно значительных вещах, о
вещах, о которых  вспомнят и  через  сотню лет. (Они садятся)  С этой  точки
зрения все могут постичь мелочность шляп. Но  умереть,  и умереть красиво во
имя  безнадежной любви  - вот о чем  можно написать стихотворение. Так можно
отличить   излишества  от  необходимых  вещей   -   попытайтесь   вообразить
стихотворения о них. Нельзя написать стихи о шляпе.
     Визитер. Меня не волнует, можете вы написать стихотворение о моей шляпе
или  не  можете. Но  я  точно  знаю  - я  не  собираюсь  выставлять  себя на
посмешище, блуждая  по Лондону  без головного убора. Вы  добудете  для  меня
цилиндр или нет?
     Поэт.  Заниматься  настройкой  фортепьяно  -  это  для  меня решительно
невозможно.
     Визитер. Хорошо, скажите, что вы пришли  осмотреть радиатор. У них есть
один под окном, и мне известно, что он протекает.
     Поэт. Я полагаю, он как-нибудь художественно декорирован.
     Визитер. Да, я тоже так думаю.
     Поэт. Тогда я отказываюсь смотреть на него или подходить к нему. Знаю я
эти чугунные украшения! Я один раз видел пузатого египетского божка по имени
Бес, и  он был  задуман уродливым, но даже он был не столь уродлив, как  эти
украшения,   которыми   двадцатое  столетие  прикрывает  свои  машины.   Что
водопроводчик понимает  в искусстве, как он посмел заниматься художественным
оформлением?
     Визитер. Тогда вы не поможете мне.
     Поэт.  Я  не  стану смотреть  на уродливые  вещи,  я  не  стану слушать
уродливые шумы, но если вы можете придумать какой-нибудь разумный план, я не
против вам помочь.
     Визитер.  Я  не   могу  больше  ничего  придумать.  Вы  не   похожи  на
водопроводчика или часовщика. Я не могу  больше ничего придумать.  Я пережил
ужасное испытание, и я не в состоянии думать спокойно.
     Поэт. Тогда вам придется предоставить вашу шляпу ее изменчивой судьбе.
     Визитер. Почему вы не можете придумать  план? Раз уж  вы  поэт, вымысел
как раз по вашей части.
     Поэт.  Если  бы я  мог  мысленно  сосредоточиться  на  таком  абсурдном
предмете, как шляпа,  хоть на некоторое  время, без сомнения, я бы  придумал
план, но сама тривиальность темы, кажется, мне мешает.
     Визитер. (вставая) Тогда я должен сам ее забрать.
     Поэт. Ради всего святого, не делайте этого! Подумайте, что это значит!
     Визитер. Я знаю, что  это покажется абсурдным,  но не столь  абсурдным,
как блуждание по Лондону без цилиндра.
     Поэт. Я не о том говорю.  Но вы все испортите. Вы простите  друг друга,
вы женитесь на ней и получите выводок шумных, прыщавых детей, подобных  всем
прочим,  и Романтика  умрет. Нет, не  звоните в этот звонок.  Идите и купите
штык, или что там люди покупают, и отправляйтесь к боснийцам.
     Визитер. Я же сказал вам, что не могу уйти без шляпы.
     Поэт.  Что  такое  шляпа?  Вы  ради  нее  жертвуете  красивой  гибелью?
Подумайте   о  ваших  костях,  брошенных  и  позабытых,  разбросанных  из-за
безнадежной любви среди бескрайних золотых  песков. "Лежат, покинуты!" - так
написал Китс. Какие  слова! Покинуты в Африке! Безразличные бедуины шествуют
мимо них днем, а ночью раздается рев льва, сумрачный голос пустыни.
     Визитер.  На самом деле, я не думаю, что вы правы, когда говорите о тех
краях  как о пустыне.  Боснийцы,  я уверен, претендуют на них только потому,
что считают те края самой плодородной землей в мире.
     Поэт.  Что  из  того?  О  вас  поведают не  география и  статистика,  а
златоголосая Романтика. И именно так Романтика видит Африку.
     Визитер. Что ж, я собираюсь взять свою шляпу.
     Поэт.  Подумайте! Подумайте! Если вы войдете в эту дверь, вы никогда не
падете смертью храбрых на передовой линии боснийцев.  Вы никогда не умрете в
далеком, пустынном краю, не сгинете в огромной пустыне Сахара. И она никогда
не будет плакать о вашей великолепной гибели и не будет  понапрасну называть
себя жестокой.
     Визитер.  Слушайте! Она играет  на  фортепьяно. Мне  кажется, она может
быть несчастной много лет. В этом нет ничего хорошего.
     Поэт. Нет. Я успокою ее.
     Визитер.  Будь  я проклят,  если  вы это  сделаете!  Взгляните! Я точно
говорю, будь я проклят, если вы это сделаете.
     Поэт. Успокойтесь. Успокойтесь. Я совсем не в том смысле...
     Визитер. Тогда о чем же, спрашивается, вы говорите?
     Поэт. Я  создам  песни  о  вашей  прекрасной  смерти, радостные песни и
печальные песни.  Они будут  радостными, потому будут возрождать благородные
традиции трубадуров, и печальными, потому что они поведают о вашей печальной
судьбе и вашей безнадежной любви.
     Я  создам  легенды  о ваших  покинутых  останках;  возможно,  там будет
говориться, как некие  обитатели  Аравии обнаружат их в  пустыне в  каком-то
оазисе, памятном со времен войны; и они задумаются, кто же любил эти  кости.
И затем, когда я  прочту  ей  все это, она, возможно, немного поплачет, и  я
прочту о славе солдата, которая превосходит нашу преходящую...
     Визитер. Слушайте, а я и не знал, что вы ей представлены.
     Поэт. Пустяки, пустяки.
     Визитер. Мне кажется, что  вы чересчур торопитесь, не дожидаясь, пока в
меня ударит  африканское копье.  Но  сначала  я  собираюсь  заполучить  свой
цилиндр.
     Поэт. Я умоляю вас! Я умоляю  вас во  имя прекрасных  сражений, высоких
дел  и  позабытых  слов;  во  имя любовных  историй,  понапрасну  поведанных
жестоким  девам.  Во  имя  разбитых  сердец, уничтоженных  подобно  чудесным
струнам арф, я умоляю вас. Я  умоляю вас древним святым именем Романтики: не
звоните в этот звонок.
     (Визитер звонит)
     Поэт. (садится, с презрением) Вы  женитесь. Вы будете  иногда вместе  с
женой путешествовать в Париж. Ну, возможно,  в Канны. Потом появится  семья;
большое  семейство, простирающееся до самого горизонта (это  гипербола).  Вы
заработаете  деньги,  и  будете  кормить  семью,  и  будете  похожи  на всех
остальных. И не будет никаких монументов в  вашу честь, не останется никакой
памяти, кроме...
     (Слуга отвечает на звонок.  Визитер  говорит что-то  неслышное. Выходит
через дверь.)
     Поэт. (встает, поднимает руку) Да будет на этом доме  медная табличка с
гравировкой: "Романтика родилась здесь снова и умерла молодой"! (Он садится)
     (Входят Рабочий и Клерк с Полицейским. Музыка прекращается.)
     Полицейский. Здесь что-нибудь не так?
     Поэт. Все не так. Они собираются убить Романтику.
     Полицейский.  (Рабочему) Этот джентльмен  в  любом  случае не совсем  в
порядке.
     Рабочий. Все они сегодня не в порядке.
     (Музыка начинается снова)
     Поэт. Мой Бог! Это дуэт.
     Полицейский. Он в любом случае кажется немного не в себе.
     Рабочий. Вы должны еще взглянуть на другого.

     (Занавес)

     Приложение
     А.Ю. Сорочан
     Пьеса с продолжением

     Этот доклад можно начать с исправления давней несправедливости. В  1992
году  издательство "Северо-Запад" в своей знаменитой фэнтези-серии выпустило
роман   Флетчера   Прэтта  "Колодец  Единорога"   в  превосходном   переводе
Трубицыной. Среди  популярных книг этой серии томик Прэтта не  затерялся - в
силу  необычности текста.  Мало ли что выходило в СЗ под модной  маркой!  Но
книжка про  короля без королевства, коррупцию  в народной  партии Дейларны и
викингов-гомосексуалистов тогда просто бросалась в глаза. Тираж с  прилавков
исчез и более роман не переиздавался. Увы...  поскольку  в предисловии Прэтт
ясно указывает на источник своего  вдохновения - пьесу лорда Дансени "Король
Аргименес и  Неведомый воин". Этот пролог к роману так и не был переведен на
русский  -  за  исключением  недавно  произведенного  опыта вашего покорного
слуги, заполнившего тем самым пробел и исправившего чужую ошибку.
     Можно было начать этот доклад с объяснения того, почему военный историк
Флетчер Прэтт обратился к  псевдо-восточному сюжету. С конца 1920-х годов он
сотрудничал в разных НФ-журналах ради заработка. Но  с годами  доля  сольной
продукции  Прэтта  скорее падала.  Он буквально сыпал искрометными  идеями и
сюжетами  - но  проблемы личного  характера мешали  доводить  задуманное  до
конца. Этим занимались Чарльз Мэннинг, Лион Спрэг Де Камп и другие "молодые"
авторы. А Прэтт от начала до конца написал лишь два  романа, в которых нашел
отражение  его  интерес к византийской  истории.  "Колодец..."  -  второй  и
лучший; но и здесь не обошлось без чужой мифологии. Мифологии Дансени...
     Так что  можно было бы начать этот доклад с исторической справки. Пьеса
Дансени  вошла в его книгу "Пять  пьес" и  написана  между 1910-1914 годами.
Драматургия  лорда  Дансени  в России представлена  в  печатном  виде  двумя
текстами; в Интернете  переводов чуть больше (правда, многие из них являются
упражнениями   докладчика).  "Короля   Аргименеса..."   буду  цитировать   в
дальнейшем по  собственному  переводу. Пьесы Дансени - упражнения дилетанта,
как и  все  его разноплановое  творчество, этот  текст относится к  раннему,
фэнтезийному  периоду в  творчестве  Дансени, начатому  великой книгой "Боги
Пеганы"  и   завершившемуся   в   1916  году   "Последней   книгой   Чудес".
Рассматриваемый текст  не относится к величайшим  творениям писателя - как и
сам сборник 1914 года, сильно  уступающий "Пьесам о  богах и людях".  Хотя в
число пяти  пьес  попали "Боги Горы",  признанные Говардом Лавкрафтом в эссе
"Сверхъестественный  ужас  в   литературе"  одним  из   первоисточников  его
собственного кошмарного мира. Однако "Король Аргименес..." дает превосходное
представление  об уникальном  мастерстве  Дансени-драматурга. Пьесы  в одном
действии у Дансени, как правило, не сценичны.  Это драматические рассказы  с
неизменной волшебной доминантой. Магические трансформации на сцене исключают
реальность зрелища. Но "Аргименес" - пьеса в двух действиях. А здесь все как
будто приспособлено для  театра (многие  ставились силами  ближайших  друзей
писателя).  Как  правило,  цель  первого  действия  -  передать  напряженное
ожидание, предшествующее событию. Во втором же  следует активное сценическое
действие - чаще  всего  вторжение  сверхъестественных сил  в  застывший мир,
ведущее  к  пробуждению  магии в обычных  людях. "Ночь на  постоялом дворе",
"Боги  Горы", "Смех  Богов"  -  все однотипны по структуре. И умение Дансени
создать  атмосферу  сверхъестественного  обычными  драматическими средствами
никогда не подвергалось сомнению. Можно начать и так...
     Но начну  я  сообщение все же не с этого. Возможно, сюжет, который  мне
хотелось  бы  представить вашему  вниманию, не особенно значителен внешне. И
речь  пойдет  не  о самых известных текстах,  к тому  же  о тех, что принято
именовать с большей или меньшей степенью определенностью  "развлекательными"
и  "беллетристическими".  Кроме того,  и  сами авторы  не  слишком  русскому
читателю известны,  хотя  книги  их у многих на слуху,  ибо  о Дансени знает
всякий читатель Борхеса, а о Прэтте - всякий поклонник Лиона Спрэга де Кампа
(тиражи книг этих двоих весьма велики).
     Но есть кое-что занимательное в  этой пьесе и романе - с исторической и
теоретической точки зрения. Перед нами один  из  немногих  случаев в истории
мировой  литературы,   когда  роман  одного  автора  является   продолжением
(сиквелом, коли угодно) пьесы автора другого - при этом оба текста самоценны
и могут  восприниматься  независимо,  что зачастую и  происходит. Слишком уж
необычен  сам  ход -  в пределах беллетристики, тем паче  литературы "меча и
волшебства", к которой  с  ходу относят  (сильно  заблуждаясь) и  Прэтта,  и
Дансени. Аналогов этой ситуации немного. Можно вспомнить в этой связи вторую
трилогию  Мережковского - там  за пьесой о Павле следовали два  романа. Есть
еще -  уже  в американской литературе - "Большое  время" Фрица Лейбера,  где
рассказы, роман и пьесы составляют невообразимое единство. Но в этих случаях
автор  - один. Здесь  же исходный небольшой драматический текст тридцать лет
спустя продолжается - в романе.
     Сюжет пьесы  прост: свергнутый король находит волшебный меч, обращается
к  духу  предшествующего  владельца,  освобождается  из рабства  и  свергает
узурпатора.  Сюжет  романа  немногим   сложнее:  лишенный  наследства  Эйвар
Эйнарсон     присоединяется     к    мятежникам,     желающим     уничтожить
узурпаторов-валькингов  и  возвратить  Дейларне   свободу.  В  конце  концов
маг-самоучка  становится  во  главе  восстания, обручается  с  принцессой  и
получает  на законных  правах свое королевство.  Но ничего менее похожего на
стандартный квест представить себе нельзя.
     Дансени, как  всегда, не заботит проработка  мира  - только его поэзия.
Время  действия - всегда  давным-давно,  место действия  - неведомо. Имена и
названия  прихотливы  и  не  подчиняются земным законам. Легенда иного  мира
овеяна особым  флером,  исключающим  низменные подробности.  И  в этом  мире
обитают столь же нездешние персонажи, вполне себе сказочные - сплошь короли,
королевы и их рабы. Отсюда и речь героев.
     Но  высокий стиль Дансени не  так уж однороден, как может показаться на
первый взгляд. Монологи главных  героев в ключевых  моментах действия -  да,
несомненно. "O дух воина,  где бы  ни странствовал ты, кто бы  ни были  твои
боги, наказывают ли они тебя или благословляют,  о венценосный дух,  который
когда-то возложил здесь этот  меч,  устреми  на меня свой взор" -  обращение
Аргименеса к духу меча.  Но  есть и речь других героев, и авторские ремарки.
Пророк,  предрекающий  гибель  царству  узурпатора  Дарниака,  обращается  к
королевам,   обсуждающим   его   прическу.   Автор   поясняет:   "Совершенно
необязательно,  чтобы  в  прическе  пророка было что-то  необычное".  Другая
ремарка, свидетельствующая о несерьезности отношения к "низменным" помыслам,
находится в ключевом моменте  текста - финале первого действия. Аргименес  с
мечом крадется к стражам, рабы наблюдают  за ним: "Они продолжают пристально
глядеть в  собирающуюся  темноту. Они поднимаются с  колен и вытягивают шеи.
Никто ничего не говорит.  Затем  с их губ  и  с других,  издалека, срывается
длинное,  глубокое  "О!"  Оно подобно  звуку,  который идет с трибуны, когда
лошадь падает у барьера, или, в Англии, подобно первому восклицанию толпы на
большом крикетном матче, когда игрок делает промах".
     Типичные  для  других пьес и  рассказов Дансени мотивы  выстраиваются в
"Неведомом Воине" в новую цепочку.  Разбитый  идол  позаимствован  из "Книги
Чудес",  "кукольные"  королевы  - из  "Смеха Богов",  а монологи  пророка  с
некоторыми изменениями войдут в  одну  из  поздних  пьес Дансени - "Если". И
смутно  узнаваемые повороты сюжета всегда уместны в меняющемся, неустойчивом
мире. Именно за  этот "зыбкий беспорядок"  ценил  Дансени Борхес, уверенный,
что его пьесы не сводимы ни к аллегории, ни  к науке (про романы он, замечу,
ничего не говорит).
     При внешней прихотливости очевиден строжайший авторский контроль. Пьесы
Дансени -  без лишних деталей и фраз. Ирония -  там, где необходимо, пафос -
строго дозированный, ремарки описывают действия на сцене и за ее пределами с
исчерпывающей  полнотой.  Перемещения  Дарниака и  его  придворных по  сцене
воссоздают планы королевского  парка,  который  строят  рабы, в  том числе и
низверженный  Аргименес.  А  всеведущий автор готовит неминуемый  переворот,
который и создает драматическое действие  (вот в романах такого поворота уже
не будет - жизнь в 1914-1917 гг. дала слишком уж яркий материал, подавляющий
изящество вымышленного действия).
     Как  и все пьесы Дансени,  эта  организуется и  как текст  - постоянным
возвращением к сквозным  мотивам  -  к  чему-то,  находящемуся  за сценой  и
воздействующему на  всех сценических персонажей.  Во "Врагах королевы" - это
шум  воды,  в  "Смехе Богов"  - незримый арфист. В  "Неведомом Воине"  таких
мотивов аж два. Во-первых, сад, о котором мечтает Дарниак  и  который строит
раб-Аргименес. Воплощения мы так и не увидим. Возвратив  себе трон, законный
король приказывает на месте сада  возвести храм  неведомому воину.  И второй
мотив  - куда менее характерный, т.с. "низкий". Издыхающий  пес короля будет
брошен  рабам  -  вот  единственная надежда, которая питает  их поначалу.  И
потом, во втором действии, она возвращается бумерангом - во  всю мощь сугубо
дансенианской иронии:
     "Король Аргименес. Кто ты?
     Мужчина. Я слуга Королевского пса.
     Король Аргименес. Зачем ты пришел сюда?
     Мужчина. Королевский пес мертв.
     Король Аргименес и его люди. (жестоко и жадно) Кости!
     Король Аргименес. (внезапно вспомнив, что случилось и где он) Пусть пес
будет погребен рядом с Королем.
     Зарб. (протестующе) Ваше Величество!"
     В   романе  сквозной   мотив  как  раз   служит  связующим   звеном   с
первоисточником. На  протяжении книги  Эйнар от разных  людей  слышит разные
истории  о  колодце Единорога,  волшебном  артефакте  Аргименидов,  дарующем
вечное  блаженство  и мудрость. Эти истории посвящены  тому самому  дальнему
прошлому  и выдержаны  в  отличном от основного текста ключе: высокий стиль,
отсутствие бытовых подробностей. В самом же романе куда больше ярких речевых
характеристик,  действия  и  вполне американской  иронии  в духе  романов  о
Гарольде Ши, написанных совместно со Спрэгом де Кампом и весьма популярных в
России. Причем  Прэтт  не столько потакает массовому вкусу, сколько выражает
свое  отношение к мифологии и героическим циклам  -  весьма  непочтительное.
Отмечу,  что  для историка  американской  армии Прэтт слишком много внимания
уделяет иным вопросам - и магической теории, и психологии, и вопросам языка.
Но основой все равно  будут сказы о легендарной древности - о Колодце. И без
них  книге  не  хватило  бы цельности;  этот недостаток  свойственен  другим
сочинениям  Прэтта.  Новые  имена  и  названия,  события  и  идеи  столь  же
прихотливо соединяются с  теми,  что придумал Дансени. И помимо общего  мира
сохраняется у пьесы с романом и общее  ироническое отношение повествователей
к героям, и тяга авторов к варьированию традиционных сюжетов, и стремление в
рамках одной культурной  традиции  взглянуть  на  иные.  Да,  продолжение  у
короткой пьесы вышло не маленькое. И говорить о нем бы и говорить.
     Можно  было  бы  закончить доклад указанием  на основное  отличие  двух
сопоставляемых  текстов.  Роман  Прэтта  не  сценичен,  но кинематографичен:
обилие  исключительно  живых  диалогов,  описание  действия въяве,  движение
повествователя  по  аналогии   с  кинокамерой...  И  ключевой  прием  вполне
хичкоковский  - тот,  что  получил  наименование  "макгэффина", обманки  для
зрителей.  В  этой функции  в романе выступает Колодец. Артефакты  у Дансени
неминуемо действуют. Действия Колодца  Единорога  ждут  все -  и  так  и  не
дожидаются. Король отказывается приобщиться к вечному блаженству со словами:
"Нет мира вовне нас - есть лишь тот, что внутри!" В магическом мире Дансени,
при  всей иронии драматурга, такого произойти не  может. На основополагающие
законы  волшебства  ирония  не  распространяется.  Прэтт  же, в  отличие  от
предшественника, дерзнул... Но мы не остановимся на этом.
     Можно  было  бы  закончить указанием  на то,  что  средняя пьеса  стала
основой  для  весьма  и  весьма  заметного романа.  Спрэг  Де  Камп,  критик
пристрастный  и   едкий,  воздал  должное   "Колодцу..."  без   указания  на
первоисточник.  А  игнорирование  обоих  текстов  в  "Энциклопедии  фэнтези"
Николса может объясняться общим несовершенством этого издания. Роман Прэтта,
прошедший  незамеченным  при жизни автора,  был  переиздан  Лином Картером в
классической  ныне серии "Баллантайн  адюлт фэнтези" - там  появились  пьесы
Дансени, Джорджа Макдональда и Кларка Эштона Смита и  наиболее  значительные
романы жанра  фэнтези. Прэтт встал-таки в  один ряд с классиками - благодаря
"Колодцу..." и  благодаря Дансени, без вдохновения которого ему не обойтись.
Дело не в использовании имен и названий, из  пьесы в роман  перекочевал  дух
волшебного, меняющегося мира. Но и здесь мы не остановимся...
     Можно было бы  вспомнить о читательской реакции на эти произведения. Не
о  моей  собственной  - хотя  и  Дансени, и Прэтт меня в свое  время изрядно
поразили,  в  том числе  и своеобразной  связью драмы и  романа.  Толкин,  к
примеру,  в  собственных  драматических  изысканиях  опыт  Дансени  всячески
игнорировал, о чем свидетельствуют его письма. В рассказах он находил немало
занятных сюжетных поворотов, но  мир  Дансени  виделся создателю "Властелина
Колец" "игрой воображения". А Толкин взирал на вторичный мир как ученый - со
строгой лингвистической системой и столь же строгими убеждениями. Увы, Прэтт
ему  тоже  не  подошел  бы  -  по причине  легкомыслия.  Другим  же  авторам
изысканность, манерность стиля казались излишними.  Но не всем... Однако и в
этот момент, утвердив общность двух героев, мы все еще не остановимся.
     А финал  истории  скорее печален. В жанре фэнтези  и  Дансени,  и Прэтт
принадлежали к одному направлению  -  увы,  почти исчезнувшему ныне.  Это не
высокая фэнтези (ибо мир, создаваемый ими, не так уж четко проработан) и  не
фэнтези "городская", низкая  - ведь действие не в  реальном мире происходит.
Традиции "уейрд  фикшн"  в  обоих случаях  очевидны: Дансени  их формировал,
Прэтт   им   следовал,  отделавшись  от  журналов   Гернсбека.  Конечно,   в
американской драматургии Роберт Чеймберс  заложил  основы этого  направления
("Король в желтом"). Но не след забывать о Джоне Бэнгсе и Фрэнке Стоктоне, о
Роберте Хиченсе  и Бедфорде-Джонсе, о... Ряд  можно  длить и длить, но после
Хоуп Миррлиз и  Мервина Пика "вейрд фэнтези" потихоньку приходила  в упадок,
не  привлекая внимания читателей и зрителей (ежели речь идет о драматургии).
Тут у обоих героев одна  судьба. Возрождение интереса к ним случилось в 70-е
и  не длилось  долго.  Магия,  что ли, другая. А может  мир,  из которого мы
смотрим на сцену или на страницу книги, - другой...