Вся Сечь представляла необыкновенное явление, которое и не определишь порой:
это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой.
Некоторые занимались ремёслами, иные держали лавочки и торговали;
но большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах монеты звучали
и добытое добро не перешло ещё в руки торгашей и шинкарей.
Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее, действовавшее на всех всё сильней.
Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя, но было просто бешеное разгулье весёлости.
Всякий приходящий сюда позабывал и бросал всё, что дотоле его занимало или раздражало, или от злости.
Он, можно сказать, плевал на своё прошедшее просто так
и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк,
не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, ни друзей,
кроме вольного неба и вечного пира души своей.
Это производило ту бешеную весёлость, которая не могла бы родиться ни из какого другого источника.
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, отлёживая бока,
часто так были смешны и дышали такою силою живого рассказа рассказчика-хитреца,
что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца,
чтобы сохранять неподвижное выражение лица,
не моргнув даже усом – резкая черта, которой отличается не каждый наш славянин,
но которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.
Весёлость была пьяна, шумна, но при всем том это не был чёрный кабак, где не было даже пустых щей,
где мрачно-искажающим весельем забывается человек; это был тесный круг школьных товарищей.
Разница была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя округи своей
они производили набег на пяти тысячах коней;
вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы земли, которой нет родней,
в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно-сурово глядел турок в зелёной чалме своей.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе за несколько годов,
они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов;
что здесь были те, у которых уже моталась около шеи верёвка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь –
и жизнь во всём разгуле, за которую только и держись;
что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки даже перед Рождеством;
что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством,
у которых по милости арендаторов-жидов карманы можно было выворотить –
без всякого опасения что-нибудь выронить.
Здесь были все бурсаки, не вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из школы ни одной буквы;
но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон и Римская республика – были таковы.
Тут было много тех офицеров, которые потом можно было в королевских войсках отличать;
тут было множество образовавшихся опытных партизан, которые имели благородное убеждение мыслить,
что всё равно, где бы ни воевать, только бы воевать,
потому что неприлично благородному человеку быть без битвы, как и неприлично после трудного боя без толку судачить.
Много было и таких, которые пришли на Сечь с тем, чтобы потом сказать,
что они были на Сечи, уже закалённые рыцари и этим при случае похвастать.
Но кого тут не было? Какого человека?
Эта странная республика была именно потребностью того века.
Охотники до военной жизни, до золотых кубков, богатых парчёй, дукатов и реалов –
во всякое время могли найти здесь работу и для рук, и для умных голов.
Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего и была тому причина:
даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.
––––
Н.В. Гоголь. Тарас Бульба. (Отрывок).
Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее. Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя, но было просто бешеное разгулье веселости. Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей. Это производило ту бешеную веселость, которая не могла бы родиться ни из какого другого источника. Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так были смешны и дышали такою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, -- резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин. Веселость была пьяна, шумна, но при всем том это не был черный кабак, где мрачно-искажающим весельем забывается человек; это был тесный круг школьных товарищей. Разница была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней;
вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей. Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь - и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить. Здесь были все бурсаки, не вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон и Римская республика. Тут было много тех офицеров, которые потом отличались в королевских войсках; тут было множество образовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить, что все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые пришли на Сечь с тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже закаленные рыцари. Но кого тут не было? Эта странная республика была именно потребностию того века. Охотники до военной жизни, до золотых кубков, богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь работу. Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.