***
Я иду по улице. Слушаю музыку. Открываю дверь. Захожу. Прислоняюсь карманом куртки к турникету. Спускаюсь вниз, останавливаюсь на краю. Передо мной стекло, за стеклом – люди. Их немного. Середина дня. Я перед стеклом. Отражаюсь не я. А потом меня начинают спрашивать, насмешливыми такими голосами, будто издеваются, будто знают сами: для чего ты родился? Я понятия не имею, кто это спрашивает. Хоть убейте. Может, они и не спрашивают этого вслух, но подразумевают. Я в этом не сомневаюсь. Все люди. Что удивительно и нагло, учитывая тот факт, что я уже года два толком ни с кем не общаюсь... Либо мне так кажется… Это тоже вполне допустимо. Я не ищу ответа на этот вопрос. Я так решил совершенно сознательно и добровольно. Скажем так, поставил перед собой такую задачу. Когда я еще был подростком (я имею в виду в физическом плане), мне всегда все эти люди, рассуждающие о смыслах жизни, казались до безумия размыленными. Размазанными какими-то: ты еще вспомнишь меня, парень, - говорили они. Каждого такого принца датского в отдельности вспомнить, однако, трудно теперь, зато ощущение скуки и зевоты осталось, его не забыть.
***
Девочка в кружавчиковом платье. Мальчик, что еще не научился сплюнуть. Замерзающая на зиму скамейка и моя немеющая память. Все уже давно как сон. То есть приравнялось к жизни наконец-то. Так что можно было бы задуматься о новой. Или даже, может быть, о двух. Но пока не хватит силы, но пока не найдены те стены и тот дух. Что способен литься внутрь. Так что надо переждать. И ту зиму, что была и, тем более, что только еще будет. Бугорком под одеялом притвориться. И заезженные фразы понемножечку разгладить. Развернуть их узелки, позабыв уже как будто, что у них внутри. Не сожги, смотри, свой пищевод. Те комочки из бумаги не для того, чтобы сжигать в шампанском в новый год. Для того, чтоб было легче оборачиваться несведущим.
***
Вообще-то я никогда не был из тех, кто не интересуется женщинами. У меня никогда не было особенных критериев, не было всех этих единиц, четверок и десяток… Хотя, кого я обманываю, конечно, они были. Я имею в виду, они никогда не имели для меня такого уж значения. Женщина есть женщина. Я никогда не понимал, как их можно бояться. Хотя… Зачем им поклоняться я тоже никогда не знал. Все мои друзья пошли по этой схеме. Сначала начали рассуждать о смысле жизни, а потом женились и перестали рассуждать вообще. Когда нам было по 17, мы бродили по репетиционным базам, лишали свои инструменты возможности служить по назначению, а в перерывах между этим занятием, прижимались к груди какой-нибудь музы, года на два нас помладше. И были счастливы. Совершенно. Клянусь, я и теперь счастлив. Абсолютно рад всему, мне довольно легко живется вообще. И, уверен, что всем моим друзьям тоже. Никто не решал переставать общаться, у всех просто поменялись задачи, видимо.
***
Сейчас вдруг стало все понятно, что завтра будет все точно так же, как и тридцать лет назад. Хотя тогда на земле и были совсем другие люди, а не мы. Что нам снова, до дроби в зубах, понадобится нежно говорить друг другу гадости, потому что именно в этом состоит наше, такое желанное единство. Такая недоступная другим людям теплота. И мы начнем измерять друг другу пульс и соревноваться, кто дольше сможет продержаться без смеха, кто первый вспомнит автора неизвестного стихотворения. Будем носиться от одного угла комнаты до другого, называя эту дистанцию не отрезком, а лучом. Будем давать друг другу подзатыльники, а потом снова и снова заносчиво становиться на грабли, лишь бы почувствовать сзади этот родной, знакомый пинок. Мы будем гордиться своим происхождением и сожалеть, что ночи слишком коротки, а дни совершенно бестолковы. Будем кричать в окна, надеясь, что хоть кто-то вызовет милицию, хохотать от того, что она теперь полиция. Стрелять по сугробам и взламывать запретные темы. Мы снова станем мы. Как пятьдесят и триста лет назад. Как будто с временем давно мы пьем на брудершафт. Как будто слова это способ, а не повод. Как будто действие лишь необходимое правило игры в "правду или действие".
Мы будем обижаться, грозить друг другу выстрелом или молчанием. Но потом всё равно подсаживаться рядом, если вдруг услышим, что кто-то из нас завыл на луну.
Мы будем беспрерывно напоминать друг другу, что труд красит человека, шутливо напевая песню про Карла Маркса и Сникерс, но оставаясь при этом совершенно серьезными.
Мы оставим один раз, всего лишь один раз в год для этого всего. Зная, что потом будем оставлять в сто раз больше, просто сначала необходимо захватить мир. Захватить сообща, подмигивая друг другу лишь исподтишка.
***
Если честно, всегда завидовал людям, которым снятся интересные сны. Со мной такого никогда не происходило. Мне либо не снится ничего, либо простейший набор едва ли связанных между собой картинок. Но сегодня я увидел сон. Кажется, именно такое и принято называть снами. Я увидел себя как бы со стороны. В жизни, конечно, я выгляжу по-другому, в жизни я намного симпатичнее, но там, у меня не было сомнений, что это именно я. Так вот, я шел по совершенно опустевшему городу, казалось даже, что это не город, а, скорее, декорация к какому-то фильму. История, конечно, мне попалась довольно избитая, но, когда видишь такое в измерении 5D, срабатывает беспроигрышно. И вот, иду я, иду, слышу стук своих ботинок по асфальту, рассматриваю дома, которые кажутся мне совершенно плоскими, посеревшими, стертыми. И вдруг все начинает стремительно темнеть. День как по щелчку становится ночью. На улице ни одного зажженного фонаря, все окна без единого огонька, что, в принципе, не удивительно, ведь раз на улицах нет людей, то вполне логично предположить, что их нет и в домах. Я продолжаю идти наугад, дорога как будто ведет меня сама, а, возможно, это я себя и веду, ведь все происходит как бы со стороны. И тут я сворачиваю на улицу, где замечаю огонек. В одном маленьком окошке, чуть ли не чердачном, я вижу, мелькает огонек. Очень слабо, еле заметно, возможно, мной самим надуманно. И мне хочется бежать туда. Не знаю, почему, я несусь к этому огню, радуюсь чему-то, а дорога перестает меня вести, да и я теперь не со стороны, а вполне себе в себе. Бегу, но непременно врезаюсь в стену. Огня больше не вижу. Так же как и окон, дверей… потом и улиц с черными фонарями. На том и проснулся.
***
Как заснуть, когда совсем не спится? Когда крутишь в голове, как бы избежать этого тусклого рассвета между корявеньких веток за окном. Крутить педали? Пускать мысленно ветер из одного конца комнаты в другой? Все это, видимо, для тех фокусников, что ходят по битому стеклу или дремлют безмятежно на красноватом костерке.
Закрою глаза, проверну пару раз педали на невидимом друге-велосипеде, и сознание идет рисовать. Вот недовольная невеста, через полчаса под венец, а я, бестолковая, не сделала ей прическу, не нарисовала на ее лице ничего торжественного. Вот жених. Шепчет мне: "давай сбежим с тобою, жизни нет!" А я молчу и стригу ему волосы тупыми совершенно ножницами. И мне нет тут места. Я не там и не та, но стригу, крашу лица невест, которых уже не одна, а целая сотня. Забываюсь, мучаюсь, стрелки часов летят с неумолимой скоростью, невесты пыхтят, жених требует побега.
Вспоминаю про педали. Крутить, вертеть, пока не выпорхну куда-нибудь, где нет вообще-вообще ничего.
Но тут залетает муха. Сверлит, говорит, что просто необходимо создать что-то умное. Диссертацию! Садись и пиши! Если сядешь сейчас, то, возможно, успеешь... Велосипед со звоном улетает куда-то туда, в желанную темноту без меня.
Вернись! Кричу в отчаянии, когда дохожу до первой строчки второго абзаца введения.
Друг послушно возвращается, добродушно подставляет педали. "Т-ра-ля-ля-раз-два-три",- убеждаю я себя. Но тут вмешивается раздраженная комната. "Книг не разместить мне уже на этих полках, -говорит, - делай замеры для стеллажей, да, смотри, чтоб красиво было". "Тра-ля-ля-раз-два-три,"- кидаю ей свой аргумент. Но замеры, всё же, делаю. Правда, уже в другой комнате. Сказать по правде, и в другой квартире. В другом городе и в другом, возможно, веке. Замеры, однако, не удаются. Разочарование приходит с сероватым десятиградусным рассветом и настоящей вполне мухой.
***
Я перестал спать. Говорят, нужно больше воздуха. Но бессонница будто начинает меня затягивать и диктовать свои правила, которых с каждым днем становится все больше. Я уже не могу вспомнить того времени, когда получал удовольствие от холодного прикосновения одеяла к уставшему телу. Теперь тело уставшее всегда, а одеяло не перестает быть теплым. Но сна нет. Хожу ночами из угла в угол как проклятый и тереблю строчку за строчкой, которые приходят ко мне в голову. Обрывки фраз, воспоминаний. Чьи-то серые глаза. Порванный чулок на тонкой лодыжке. Она качает ногой. Я всегда испытывал отвращение к женщинам, у которых порваны чулки. Так уж воспитан. Но здесь я не могу перестать смотреть. Светлая полоса, начинающаяся где-то там, в черной туфле, добегает до колышущейся от ветра и покачивания юбки. Где я это видел? Зачем вспомнил… Чтобы заснуть, начинаю считать, сколько раз она качнула ногой в черной туфле. Не засыпаю. Иду на кухню, чтобы выпить воды, но по дороге вспоминаю, что вода в комнате. Возвращаюсь. Пью из полупустой бутылки и нахожу остатки бутерброда. Он хрустит засохшим хлебом. А мне все равно. Пятая ночь без сна лишает желания покупать продукты или задумываться о том, когда лучше принимать пищу.
***
Когда красочность диалогов сменяется однотонностью монолога с изобилием "хочется", тогда и дни становятся похожими на череду названий городов без наименований улиц. Ты, милый друг, когда в следующий раз будешь чесать затылок в раздумьях над бесполезностью, останови ладонь и досчитай до трёх (или до четырёх, в зависимости от силы напряжения). А после возьми в кулак немножечко волос и вытащи себя из дома. Да пусть там будет пасмурно, пусть люди мысли шепчут вслух, пусть в переходе до сих пор не починили свет, пусть душно все равно. Но иногда достаточно лишь просто увидеть двери. И окна других домов. Чтобы вновь научиться ходить и даже задумываться о полёте.
***
Когда ты остаешься взаперти, многое становится гораздо понятнее и отчетливее. Серьезно, в этом нет ничего ужасного. Я, например, понял, что никогда в жизни не причислял себя к романтикам. Не мое это. Книг я читаю много, но предпочитаю, чтобы об этом никто не знал. Так куда легче живется. Мне вообще удивительно легко дается называть себя дураком. Дурака везде приглашают, но ничего с него не спрашивают. Можно развлекаться без опасности прямых контактов с людьми. Я люблю людей, могу даже общаться с ними, но строго на определенном уровне. Когда наступает стадия «Излей мне душу, друг или я изолью ее тебе», я понимаю, что пора уходить. Но все, что происходит до этого момента, я, несомненно, люблю. Я не закрываюсь, не прячу ничего. Просто мне действительно нечего изливать. Я счастлив и на все сто процентов доволен своей жизнью.
***
Я знаю тебя. Совершенно определённо, знаю! Я знаю твои глаза. Я знаю твои ладони. Подожди. Не говори. Я сама отгадаю, откуда знаю тебя. Я совершенно точно знаю, что когда тебе неловко, ты морщишь лоб. Да, вот так. Я знаю точно, что когда ты чувствуешь силу, то начинаешь шутить. Да так, что можно умерить от смеха и счастья, слушая тебя. Я знаю точно как меняется цвет твоих глаз, если ты слышишь мой голос. Я знаю, сколько ударов в минуту делает твоё сердце, когда ты спокоен и сколько, когда встревожен. Я знаю, как ты улыбаешься. Знаю, как молчишь. Но только все это как будто бы не ты, не тот, который стоит передо мной. Как будто ты лишь подобие себя. А потому не вспомню. Не вспомню, кто ты.
***
Как будто ты подобие себя… Было бы интересно посмотреть… Хотя, нет, совсем не интересно. Впервые вижу ее, а уже знаю, что она наморщит лоб и скажет так по-женски, думая, что похожа на мужчину, «банальщина». Смешно, ей-Богу. С каких пор вы оскорбляете вот так. Милая, меня не оскорбишь тем, что я банален, ведь я даже не знаю толком, что это. Стакан воды и кусок хлеба меня вполне устроит. Если вода смешана с вином, а на хлебе лежит мясо. Мои потребности, действительно довольно-таки просты, некоторые из них я привык решать, цитируя Шопенгауэра. Пронзает как стрела Купидона и действует ровно столько, сколько понадобится. Далее идут в ход цитаты Шнурова С. В. Хотя, сейчас, все чаще случаются дамочки, с которыми нужен обратный порядок цитат. В любом случае, для того, чтобы выжить, не так уж много нужно.
***
У его пиджака была берлинская выправка, а у шляпы - лондонский акцент. Когда он влюблялся в женщину, становился похож на пьяного Байрона. Когда влюблялся в девчонку, становился давно не пившим Шекспиром.
***
Это удивительно. Но она довольно долго может не дышать. Закрывает рот, нос, зачем-то, глаза и не дышит. Подхожу к ней, начинаю тормошить. На нее ничего не действует. Она как скала. Холодная и непроницаемая. Потом открывает глаза, смотрит на меня так серьезно, что становится страшно и говорит: «ты бездарь». И так мне от этого стыдно, что хочется всю жизнь свою изменить. Хочется даже задуматься о том, ради чего я живу. Но я этого не делаю. Потому что у нее на это есть ответ! У нее есть ответы на все вопросы, даже на те, что я пока что не задавал, да и вряд ли бы сообразил задать. Она бросает мне свои ответы совершенно безразлично, будто и не знает вовсе, что сказала. А я стою и глупо улыбаюсь. Держу ее за руку, понимаю, что она в любой момент может просто взять и ускользнуть. Забыл все цитаты. Нарочно. Засмеет ведь.
***
Здесь речь идет об очищении. А вот они заговорили о любви. Не беспокойся, к тебе это не имеет ни малейшего отношения. Если твой мир не признает таких понятий, то так тому и быть. Расправь плечи, поиграй своими крылышками. И не страшно, если заденешь ими кого-то. И не стоит извиняться.
Кроме того, не пугайся, если запах тишины покажется тебе слишком терпким. Так и должно быть. Первая затяжка сигареты, первый глоток вина тоже мало, кому доставляют удовольствие.
Потом ты пообживешься. Непременно! Заведешь себе какую-нибудь страсть и десять ходов к отступлению. Будешь жонглировать ими так же искусно, как Оскар Уайльд словами, а Чарльз Диккенс несчастными детьми.
Прикоснуться к тебе уже будет совершенно невозможно, так как страсть должна гореть, иначе это что-то другое. И ты будешь браться за книги только для того, чтобы бросить их в топку. Вообще, в твоей жизни, так или иначе, будет много огня, но использовать его рационально нужно еще научиться.
А сейчас… Дай ладошку, мой друг… И побежали в воду.
***
Я должен признаться. Я видел очень много женских глаз. Мне всегда доставляло удовольствие разглядывать их разнообразие, их игристость, застенчивость, грусть, хитрость, радость, интерес. Мне нравилось смотреть, как меняется выражение этих глаз в зависимости от того, что я скажу. Пошучу – заиграют. Неожиданно попрощаюсь – заненавидят. А у нее глаза не выражали ничего. Я выдумывал сотни, тысячи шуток в день. Я изощрялся, начинал верить в то, что я действительно дурак, прыгал, ползал, танцевал, прости Господи. И, да, конечно, она смеялась. Но ее глаза так и оставались совершенно безразличными ко всему тому, что происходило. Это убивало меня. Я ходил за ней везде. Она приводила меня в компании своих друзей, где я, очевидно, прослыл слегка тронутым, так как, видя, что ее глаза все же могут что-то выражать при разговоре с другими (о, она была невероятно живой в компаниях), я начинал выворачиваться наизнанку в попытках выскрести из себя хоть что-то остроумное. Но вместо того, чтобы смеяться, она начинала смотреть на меня с таким презрением, что хотелось тихо и незаметно шагнуть с крыши высотки.
***
Не бойтесь вы, мальчики, слишком душных духов.
Не бойтесь вы, девочки, слишком длинных стихов.
Щекочите вы, мальчики, тех духов обладателей,
Хохочите вы, девочки, от стихов тех создателей
***
Она обожала глумиться. А я уже не мог вспомнить того времени, когда тоже этим жил. Все мои дни, все мои ночи, все мои недели и месяцы свелись к одному – к слову «ОНА».
***
Давайте говорить. Но так, чтоб слово целовало. Чтоб слово гладило закрытые глаза. Так, чтобы, если руины и продолжали бы дымиться, но не было бы больше куража, желания пошлить или выкрикивать отчаянные оскорбления, похожие больше на вздохи-выдохи больного астмой. И это не про то, что нужно всех любить. А лишь о том, что нужно отдохнуть.
***
Она очень много молчала. А я обожал смотреть, как она молчит, и чувствовать при этом, как она перебирает пальцами по моим волосам. А потом она начинала говорить… Все так же, не видя меня, она убаюкивала своими речами, далекими от реальности, от мира, в котором я жил. Это завораживало. Казалось, что она знает что-то, какой-то секрет, который не знает вообще никто и мне, как мальчишке, вечно голодному до приключений, хотелось перепрыгнуть через этот высокий, неприступный, но таинственный, манящий забор, и узнать тайну. Найти сокровища и остаться жить среди них. Казалось, что в этом и состоит счастье. В такие моменты затишья я совершенно забывал и о ее высокомерии, и о холодном безразличии ее глаз, и о ее глумлении надо мной.
***
Я могла бы приехать в обед. Могла бы приехать завтра или послезавтра. Я могла бы вообще никогда не приезжать. Я мола бы найти временное пристанище, чтобы пережить несколько дней, недель или месяцев. А могла бы найти убежище. Но я никогда бы не перестала использовать частицу «бы» в своей жизни. Она нужна, чтобы покусать губы или чтобы что-то выяснить.
Глотаешь воду и думаешь о том, что бы было, если бы ты глотал ее с другого края стакана. Или вверх тормашками. Знаешь, нам не нужно думать о жизни. Потому что мы даже не вполне уверенны в том, что она существует. Знаешь, нам совершенно не нужно о ней думать. О ней можно только шутить и сочинять стихи. И все это совершеннейшее вранье, что к старости ты непременно обретаешь мудрость. Совершенно это не непременно. И это злит, заставляет все тело и затылок чесаться.
Что ты делаешь на выходных? Спишь? И правильно. Нужно, нужно больше спать. И есть все эти брокколи на пару, вперемешку с брюссельской капусткой. Не вздыхай. Привыкни, что жизнь прекрасной делает только лишь твой опускающийся и поднимающийся живот. Никто и ничто больше.
Запри почтовый ящик. Все это здорово надоело. Начни ругаться в поездах, да вообще во всем, что движется. Тогда, быть может, поймешь, о чем толкуют люди. О чем смеются и о чем переживают.
***
Милая! Ты права, нам совершенно не нужно думать о жизни. Я всегда это знал, но как-то подсознательно. А ты взяла и облекла все это в слова. Такие простые, такие понятные и совершенно допустимые. Вот именно поэтому, если вообще так уж необходимо говорить о причинах, именно поэтому, я никогда в жизни тебя не отпущу. Давай я буду избавлять тебя от страхов! Это возвышает. Меня. Милая, все люди хороши, но мы гораздо лучше. Потому что нам не нужна их радость и их грусть. Нам не нужна их легкость, их поэзия и вкус. Нам даже свет не так уж нужен. Достаточно быть в восхищенье в темноте. Куда многограннее, куда просторнее становится вокруг, а мы плевать хотели на все это, потому что способны ощущать вечность в одной единственной грани, на площади, в десятки раз меньшей угольного уха. Играть речами, не похожими на речи, умирать от вычитания и воскресать от сложения. И ты совершенно права, хоть, может, никогда этого и не говорила, мы не обязаны ласкать бездомных псов. И, тем более, чувствовать вину за то, что этого не делаем. Милая, ты слишком многого стыдишься! Зачем? Зачем стыдиться своих снов или слишком простой, примитивной философии? Это все имеет значение только для тебя. А мне необходимо лишь одно – смотреть на бесконечные метаморфозы эмоций на твоем лице. Они гипнотизируют, как бы ты не пыталась их скрывать. И я имею полное право считать себя исключительным, ведь никому больше не дано их угадать.
***
Давай, ты будешь пить дурацкий растворимый, а я буду тебя за это ругать. Говорить, что настоящий кофе куда лучше, сто раз показывать, как его варить. Давай, ты будешь посмеиваться, называть себя дураком и, отпивая глоток вежливости, насыпать себе украдкой в чашку сероватый порошок. Давай, ты не будешь знать, кто такой Веласкес и Ян Вермеер. Я буду злиться и называть тебя невежей, кривить губы, открывая картинки в телефоне. Давай, ты будешь передразнивать мою манеру говорить и нарочно привирать их имена. Давай, я буду хотеть в Барселону, а ты куда-нибудь поближе, где есть терпкость травы, помимо моря.
Давай, я буду любить театр, а ты бесплатные билеты. Давай, ты будешь говорить, а я смеяться, не желая тебя слушать. Давай, я буду называть тебя глупым, а потом звонить и просить забрать меня оттуда, куда зашла, сама не знаю, как. Давай прятаться друг от друга в одном и том же месте и радоваться этому каждый раз, как в первый. Давай, как будто мы были настоящие...
***
Она в метро ездит в черном, домой приходит - переодевается в серое. Живу у неё уже месяц, а поздоровалась со мной только вчера. Прихожу, дверь в квартиру открыта. Она сидит на полу и рассматривает чай в кружке. Посмотрела на меня, а глаза будто другое увидели. "Здравствуй, Оле, - говорит, - ну и где мои сны?"
Я сначала подумал, что просто что-то не то услышал. Переспросил. А она настаивает : Оле, Оле.
Подошёл к ней ближе. Хотел поцеловать. А она плеснула в меня горячим чаем. Ушёл. Хватит.
А на улице все оказалось еще более серым, чем ее платье и глаза. Серое небо, серые дома, серые лица прохожих, серые бездомные собаки по-серому улыбаются. Помню, как себя я к этим же бездомным собакам причислил. Хотел бежать с ними, но передумал. Такая злость меня взяла. Казалось, подойду к зеркалу и увижу на своем лице подростковые прыщи, которых отродясь не было. Такие мысли в голову лезть начали. Сначала хотел с собой покончить. Сейчас смешно это вспоминать, но ведь было. Я помчался туда, где ходили поезда. Прибежал, а что делать не знаю. Лег на рельсы, а в голове голос отца, довольный такой, говорит: «Запомни, сынок, бабу распускать нельзя, бабу держать в узде надо». И тогда я подумал, а чем она не баба? По всем ведь первичным баба!
Не помню, как добрался до дома, прибежал, схватил ее за горло, а она только сильней смеется. И глумится опять.
***
Мы с тобой в одной упряжке, Джек. Но в одной телеге нам никогда-никогда не быть. Так давай начнём просто позволять друг другу честно смотреть в глаза. И не бояться увидеть там смерть.
***
Поговори со мной о том, что глупо, мило и безбожно. Ведь лучше всего на свете ты умеешь делать соль из сахара и перец из корицы. Поговори со мной о Востоке. О том дальнем, что напоминает о себе лишь отдаленным звоном своего тошнотворного спокойствия. Раздели со мной стакан молока, быть может, это поможет тебе избавиться от твоей заразной изжоги. Да, к слову, вот, гляди, я имя твоё выжег у себя на затылке. Да не смейся ты!!! Не смей смеяться. Я также как и ты совершенно болен. Не знаю, чем. Наверное, скукой. Которую ты так ловко научилась называть присущим лишь мне эгоизмом. Убил бы. Да не из числа таких я.
***
Милый Господи Боже. Ты лучше меня знаешь, как я хочу открыть тебе свою душу. Ты лучше меня знаешь о моей вере и о моем неверии. Ты гораздо чаще, чем я сама, видел мой силуэт, изогнувшийся в оконной раме. И ты один знаешь, что твоя вера в меня возвращала мой силуэт обратно, заполнять собой прямоугольник пустой кровати. Я не хочу гореть в аду. Я хочу быть хорошим человеком, хочу отдавать любовь. Но быть эгоистичной я тоже хочу. Я хочу. Боже, ты один знаешь, как я сильна в своем всепоглощающем желании. Ты один знаешь, что если мое желание превратить в реальную силу, оно будет способно довести на себе поезд из Москвы до Екатеринбурга, а то и дальше. И ты один, Боже, знаешь, что мое желание способно выжать из меня все соки жизни, превратить в опустошенную, изможденную тварь. Твою, Господи, божью тварь. С глазами, но без жизни. Господи, ты сотворил меня женщиной, дал мне много. Спасибо. Только почему мне постоянно кажется, что ты за что-то меня наказываешь? Боже, пожалуйста, дай мне мудрость понять, за что. Дай мне чувство понять, как исправиться. Как вымолить твое прощение. Ведь, Господи, как иначе мне просить о нем, если я не знаю, за что наказана.
***
Милая. Сейчас. С сегодняшнего дня. Все будет по-другому. Я все совершенно понял. И, кажется, понял, что тебе нужно. Конечно, не до конца. Понять это окончательно просто не возможно. Иначе я бы здесь сейчас не стоял, а кутил бы вместе с тобой на Нобелевскую премию за вклад в науку. Но, все же, кажется, я понял. Тебе просто необходимо, чтобы я был рядом. Знаю, знаю, сейчас ты совершенно точно начнешь утверждать обратное, говорить, что велосипеды способны поехать только если у них пять колес, иначе никак. Но, милая, ты, правда, лучше помолчи. Да. Закрой свой рот. И лучше подольше ничего не говори.
Знаешь, милая, я понятия не имею, о чем мечтаю, когда дело касается тебя. Черт, да я не знаю даже, как это объяснить. Ладно, оставим это мое бесконечное восхищение тобой, мне самому уже становится противно от того, насколько много я об этом говорю. Я никогда не думал, что в моей голове может быть столько мыслей. Теперь я понимаю, что просто гнал их от себя или вообще не замечал. Они мне не нужны. Ощущение, будто завелись тараканы. Или проснулись. Пока жду тебя, часами брожу из угла в угол в надежде хоть как-то упорядочить свои мысли. Милая, мне ничего не нужно! Ты на днях сказала, что я стою гораздо большего, чем пытаюсь притвориться, что я талантливый, что я был для чего-то там великого рожден. Мне нравилось как ты об этом говорила. С запалом. Загорелась, что-то в тебе даже напомнило восхищение. Знаешь, я тебе даже немного поверил. Ушел, начал что-то с остервенением писать. Но потом. Потом я чуть не сошел с ума. Милая, нет, я не рожден для этого. Творить рождена ты. Не я. Я этого никогда не смогу выдержать, мне было так трудно вернуться к тому простейшему набору мыслей, к которому я привык. Прости уж, но мне даже пришлось поразмышлять о шлюхах. Да, возможно, я слабак. И все, на что способен, это пить, есть и восхищаться тобой. Но большего мне не надо. Да, это воспламеняет и манит, но я не хочу сгореть. Не хочу.
***
В тихой гавани давай встретимся. Там, где принято пить ром. И скажем друг другу: «Я бы с удовольствием встретился потом». Развернемся и, чувствуя неловкость, бросим по камушку в какой-нибудь водоем. Потрем носком потертым землю перед собой. И подумаем, как удивительно лирично будет вспоминать обо всем этом потом. Непременно тогда всему этому прибавим тихой грусти, сердечной тягости и много-много страсти. Разойдемся по домам и там так и запишем. Я в блокнот, а ты в память, скатав ее в камушек, который потом бросишь в меня. Потом. Когда-нибудь.
Дома мы примем какую-нибудь совсем не лиричную позу и станем дожидаться, когда и она станет достойной воспоминания.
***
Но ты поговори. Пожалуйста. Не замолкай. Твой холод временный. Он не смертельный и не ядовитый. Я знаю, потому что ты все ещё подпрыгиваешь, хоть и едва заметно, когда я в шутку толкаю тебя в бок.
Но ты смотри. Пожалуйста. Не закрывай глаза. Твои бледнеющие взгляды лишь временное наказанье мне. Я все смогу исправить, починить. И твою веру и твоё такое облагораживающее восхищенье.
Но ты, пожалуйста, танцуй ещё. Не останавливай движенья тела по воздуху. Не важно, в черном или в голубом. Или, вообще, без черного и голубого. Я знаю все, заканчивай ты эти шутки, твоя статичность никогда ещё не оборачивалась правдой.
Но ты, пожалуйста. Не жми мне руку. Ты знаешь, это даже в шутку не смешно.
***
Нет совершенно ничего прекраснее, чем жизнь. И чем рука, протиснутая под подушкой, чтобы обхватить твою. Жизнь бежит, порой течет, порой струится, и вот уже эта самая рука становится совершенно чужой. Она уползает, с сожалением шурша по простыне не первой свежести, оставляя лишь память о своем прикосновении и кажется, что нет и никогда не будет ничего лучше, чем это прикосновение. Ничего роднее и понятнее. Стоишь и в нерешительности озираешься вокруг себя, поди разберись, кто честный, а кто враг. И, конечно же, думаешь, с восхищением глядя на солнце, твоего мира больше нет, пришла смерть, а ведь жизнь так прекрасна. Молишься Богу, с надеждой гладишь Его руку. И, конечно же, кажется, что Он смотрит совсем в другую сторону, что и Он и Она забыли про тебя. И тогда ты уже не гладишь, ты дергаешь Бога за руку, говоришь, ну же, посмотри, я здесь. И потом, когда ты совершенно обессиленный опускаешься на колени и преклоняешь голову, когда надежда становится уже настолько далекой, что ты ее даже не чувствуешь, кто-то просто начинает гладить тебя по голове.
***
Ее пальцы смертельно оглохли.
-Почему ты пишешь только о том, что больно и не пишешь о том, что безумно смешно?
- Потому, - отвечает, - что ты меня бесишь. И я хочу хоть чем-то тебе насолить.
-Ну, ладно, - говорю, - соли. Посмотрим, на сколько тебя хватит, дура.
А она в ответ мне:
- Павлиний хвост у тебя имеется, да вот мозг пора показывать студентам медицинского. И детям в доказательство того, что пить нельзя.
Я ничего не понял. Мне ее болтовня давно уж перестала казаться сексуальной и хоть сколько-то заслуживающей моей заботы. Но мне со злости хотелось уронить её на пол. Заломить ей руки и сказать. Так нежно, в самое ухо: ТЫ ДУРА. Быть тебе в своём чердачном хламе.
Но я так сделать не смог. Черт его знает, что такое. Мне думается, так это колдовство. Я замер. Потом потёр висок, сказал ей, кажется без злости даже "ты дура" и вышел вон.
***
22,23,24,25 - звучит как обратный отсчёт. Тикает такает, глядишь - а твоя кровать уж превратилась в твой личный земной шар. И ты катаешься по нему вправо и влево, как вздумается. Утром проснёшься - скатишься на пол, который внезапно начинает казаться холодным, рождая мечты о полах с подогревом. И ты пока ещё смеёшься. Думаешь, "Бог ты мой, а ведь тогда, когда на счетчике было 19... Ты хоть и считал это число трехзначным, но о полах с подогревом не думал... Нет. Не думал!"
***
Боже мой, какая пошлятина. А о чем говорить? Почему с каждым днём становится все меньше тем для разговоров? Заговоришь о Ван Гоге, но непременно остановишься на полуслове, услышишь себя и подумаешь, до чего претенциозно, по-снобски и, в то же время, совершенно не оригинально я звучу. Мерзость. Начнёшь говорить о том, что ел на завтрак, замучаешь себя вопросом, неужели ничего не осталось святого! Начнёшь вспоминать как было раньше. Как что-то любил и чем-то горел, не думая о том, пошло ли это. И мыслями непременно окунёшься в то, что время быстро бежит. И снова упрекнёшь себя в пошлятине и слабости. Откроешь в лихорадке книгу. Тургенев. А там все то же! И вообще везде все одинаково. Вспомнишь любимую. Любимая, где ты? Оказывается, только твой взгляд, твоя улыбка и огонь никогда не были пошлыми, они струились по мне теплом, они лечили мою брезгливость по отношению к миру и к себе. Придешь к любимой. А она надела платье то, что ты никогда на ней не видел. Да Бог с ним, с платьем, думаешь, с каких пор ты вообще замечаешь платья на ней. Но тут заметил. И не знаешь, почему, но платье не даёт тебе покоя. Оно красивое, наверное. Но ты его не видел. Не видел. И потом вдруг понимаешь. Что не видел ты вовсе не платья. А этот её виноватый взгляд. И эта её виноватость... Она не та, что бывает из-за опоздания. Она какая-то.... Прячущаяся. Порочная. Пошлая. И так тошнить начинает. Что придушить. А потом самому повеситься.
***
Знаешь, милый, это уходящая эпоха,
Это значит, имя твое стало глуше.
Значит, что с тобой уходим раньше срока,
Так как поняли, что срок не нужен.
Милый, видишь, лес?
Видишь, шорох по песку велосипеда?
Это значит, что наш мир исчез,
Значит, что отложена беседа.
Милый, у беседы нет границ,
В ней любовь, в ней грация, тревога,
Мы бежим, уже не видим лиц,
А потом вдруг "стоп!" - таких нас много!
Милый, много!
Мы из вашего ребра, а вы из нашего порока.
Что с того? Давай молчать.
Или говорить, что различать
Смысла нет, мы все равны у Бога.
Знаешь, милый, ты ступай домой,
С головой закройся одеялом.
Там найдешь своей привыкнувшей рукой
Мою. И прошепчешь: "хорошо, ты рядом".
***
Я рано ложусь спать. Я затыкаю уши. Я не говорю больше «какая благодать» или «как хорош был ужин». Я не дарю никому ничего, потому что устал. Я не дышу нервно в трубку. Я вообще больше не дышу.
***
Ты рано ложишься спать. Ты затыкаешь уши. Ты не говоришь больше "какая благодать" или "как хорош был ужин". Ты не даришь никому ничего, потому что устал. Ты не дышишь нервно в трубку. Ты вообще больше не дышишь. Дай немного мне того же.
***
Я совершенно точно знаю, что сегодня среда. Что завтра будет четверг, а послезавтра пятница. Я очень рад, что знаю это наверняка. Я знаю, что сейчас 12 часов дня, знаю, что буду есть, что буду пить. Знаю, что со мной будет происходить вечером и завтра утром. Знаю, что летом я поеду на море. Я смогу плавать в море, сколько мне захочется, а потом выйду на сушу и очень быстро стану сухим. Я знаю, что если захочу выпить, я могу пойти за угол дома, и мне нальют. Мне нравится знать все это. Мне нравится жить на улице, на которой нет ни одного забора. Мне нравится смотреть на женщин, на которых нет одежды. Мне нравится эта честность. Мне нравится приезжать к матери на выходных и говорить, что приеду на следующих, зная точно, что приеду. Мне нравится не думать. Мне нравится спать спокойно.
***
Так удивительно и странно не чувствовать твоего запаха на улицах Москвы. Это как ждать первого сентября, когда уже знаешь, что зачислен в институт. Ты уже попрощался со школой, и теперь, хоть и тоскуешь немного, всё же ждешь будущего, и только к нему приковано все твое внимание.
Мне необходимо писать. Не тебе. Но для тебя. Не для того, чтобы ты прочел. Для того, чтобы прочла я. После.
Я знаю точно, что мы с тобой никогда не попрощаемся. Только теперь уже нет во мне от этого боли. Хотя и смеха тоже нет. Не смешно.
И мне вовсе не интересно, как сложится твоя судьба. Мне не интересно теперь, кем ты станешь и станешь ли кем-то. Я порадуюсь или погрущу за тебя, если время скажет, что так нужно. Поставлю честную свечку в храме. Но сделаю это лишь ради того, кто заглядывал когда-то в меня, держа горячими ладонями мои щеки.
***
Все наши глухие разговоры она назвала эпохой. А наше нежеланье совпадать – Северным и Южным полюсами. Святой воды уже не пьет. Знает, где обитают все бездомные собаки города и обходит эти места стороной… При встрече со знакомыми (которые теперь по большей части случайны), она не говорит «привет», а первым делом, размыто улыбаясь, просит поднять оброненный ею носовой платок. Будучи пойманной на том, что платка не существовало отродясь, убегает. Презираемое некогда слово «гонорок» презирать перестала. Теперь говорит «гонор» и гордо задирает нос. Стоя перед зеркалом.
***
-Привет.
-Привет.
-Где ты была?
-Да я уже не очень помню.
-Дашь руку?
-На, держи.
-И будешь теперь молчать?
-Да, буду. А ты?
-И я.