Эмпатия.
Рассказ 2. Бесовка.
Большинство из тех, кого мы встречаем в жизни - люди добропорядочные, вполне мирные, почитают свои семьи. Но меняется обстановка - и вот уже, непонятно откуда, «балом правит» жестокость.
Бывает, наоборот: своенравные, дерзкие почему-то вдруг смягчаются.
Сразу и не сообразишь, что у человека на душе - так и хочется воскликнуть: Боже, открой глаза, дай проницательности!
=
Шестидесятые принято связывать с оттепелью. Эпоха нового, неведомого, страшного и желанного. Несдерживаемые чувства выплёскивались в разговорах, а слово «свобода» иногда появлялось на стенах студенческих туалетов.
Но мне эти годы почему-то запомнились огромным количеством заведений, в которых можно было «пропустить» стаканчик-другой. Причина проста: прошедшая война ещё напоминала о себе - люди старались её не замечать.
Сразу оговорюсь, в силу не столько молодого возраста, сколько надлежащего воспитания, пивная - это не то место, которое меня влекло; скорее странное для человека, который не пьёт. И тем не менее, 10 февраля 1965 года ваш покорный слуга находился именно здесь, где правил мат, перемежаемый смешками и запахом горелой рыбы.
Вы спросите, кого следовало благодарить за вторжение на территорию, контролируемую алкоголиками? Руководителя кафедры театрального института, профессора Колесова, который дал нам, студентам первого курса, задание написать сценарий. Альтернатива не предусматривалась: или приносишь нечто выдающееся, или «до свидания». Списывать настоятельно не рекомендовалось: шеф обладал воистину дьявольской памятью. Обычно через две недели после начала «колесования» (это так мы, первокурсники, выражались) половина студентов писала заявления об отчислении. Само собой, о подобной практике мы знали, но считали, что как-нибудь выкрутимся в последний момент…
Вечером я и мой сокурсник Михай приступили к решению проблемы методом «мозгового штурма». Запаслись чаем, кипятком, колодой карт, двумя сообразительными девушками, закрылись в комнате. Увы, из десятка предложений по выходу из тупика к утру мы вспомнили лишь два, да и то с трудом. Первый, реальный, бросить институт к едрене фене. Второй, фантастический, найти рассказчика за деньги; иными словами, приобрести рукопись за то, чего у нашего брата, студента, отродясь не водилось. Впрочем, утром Михай выглянул в окно и, с трудом продрав сонные глаза, радостно показал на …рюмочную. Какой ни есть, но шанс наткнуться на словоохотливого посетителя.
…В «Прохладительные напитки» - во всяком случае, так гласила вывеска над входом - я пришёл с утра. Выбрал свободный стол: навязываться к чужакам с сизыми носами не хотелось.
Стоявший в зале непрерывный гул внезапно стих: появился мужчина, невысокий, в потёртом пальто и серой шапке «пирожке»; щетина отчасти скрывала уродливые шрамы на лице.
Незнакомец степенно, без суеты сдал верхнюю одежду и, заметно хромая, направился прямо в мою строну. Подошёл. Сел.
- Жора! Сто пятьдесят как всегда.
Затем облокотился на столешницу:
- Новенький? Вроде бы все знают, кто здесь должен сидеть каждое воскресенье в 10-00... Стой, не уходи - я сегодня добрый. Будем знакомы - Павел Леодорович, дядя Паша… Студент?
- Как вы догадались?
- По твоему заказу… Между прочим, здесь ещё одна традиция: кто занимает мой стол, тот рассказывает что-нибудь интересное. Валяй.
Вот те и на! Сидишь битых два часа, навострив уши, ждёшь историй, а тут!.. Я закашлялся.
Выбраться из неловкой ситуации мне помог какой-то пьяненький мужичок, который под смех посетителей картинно обнял рядом сидящую женщину; та не сопротивлялась. Павел метнул взгляд на парочку, побагровел, шагнул к соседу:
- Купил - получи сдачу.
В ту же секунду мужичонка отлетел в сторону, взвизгнул, как раненый кабанчик, схватился за глаз. А женщина, подхваченная сильными руками Леодоровича, перекочевала за наш столик.
- Посиди здесь, Любка,- строго приказал дядя Паша, - я сегодня добрый… Да, парень, мерзости вокруг - море; посмотришь, жизнь не стоит ломаного гроша - бесовка она. Разве за неё я воевал?
- А вы воевали?
- С 41-го до самой победы. Мы думали, после войны солнце перестанет заходить. На радостях сыновей-дочек народили, а те выросли - и словно не свои, чужие; чёрт в них прописался, что ли. Всё, как предсказано…
- Кем предсказано? - насторожился я.
- Неважно. Скверно мне что-то в последнее время, болит… Вот опять не сдержался, завёлся. Язык бы себе оторвал: сам-то каков, всё раскрашиваю в чёрный цвет, а надо хорошее помечать...
Невзрачный тип с подносом, поставил перед заказчиком небольшой графин, стакан, два куска чётного хлеба. Павел выдохнул, сделал глоток, поморщился:
- Краюха вчерашняя - запаху нет, сухарь подсунул. Вошь окопная!.. Ты ещё здесь? Эх, молодёжь! Наверное, думаешь, вот развёл базар пьяница, выговориться захотел... Погоди, о чём это я… Ах да, о хорошем надо думать, о хорошем. Люди-то вокруг разные; может, рядом с тобой святой, а ты его в глаз… Расскажу тебе одну давнюю историю. Но при одном условии.
Дядя Паша вдруг придвинулся и заговорил шёпотом, будто кто-то мог нас подслушать:
- Понимаешь, человеку ничего не надо, кроме жизни. То есть любить и надеяться. Разочаровался, потерял себя, ненадолго - пусть даже на час - плохо дело… Так вот, условие моё: если стану я жизнь-бесовку крестить крепким словцом или угрожать кому, не верь мне, студент - слышишь? - не верь!.. В общем, вникай - я сегодня добрый.
=
- Чего не весел, Сашуня? Сестричку в госпитале вспомнил? - Павел тяжело перевёл дух, озорно улыбнулся, на ходу снял пилотку, размазал пот по лицу. - Ну, молчи-молчи - может, сто рублей вымолчишь... Ты думаешь, я один к ней в процедурную набивался? Лейтенантишку помнишь? Ну того, у которого ещё в заднице застрял осколок. Первый раз я тогда пожалел, что на моих погонах не живут три звёздочки. Бить бы не стал - растолковал бы человеку всё, как положено… Порой не сплю, а она мерещится! Помню, шприц возьмёт, шарахнет - в смысле, культурно уколет в любимое место - не поверишь, летать охота! А чуть пошутишь по амурным делам - засмущается, раскраснеется, как маковый цвет. Всё у неё красиво, одно плохо: замужняя… Вернусь домой - ждать не стану, соберу девчонок со всего района, прикажу дружку завязать мне глаза; до которой дотронусь, та и станет моей. А если коснусь сразу двух, на обеих женюсь.
- Ох, Паша, как бы они тебя не побили.
- Напутал ты что-то, Сашок, ой напутал: это совсем из другого кино… Перекурим?
Друзья остановились возле одинокой берёзки, огляделись - вроде бы тихо. Казалось, здешнему безлесью, «разбавленному» чахлыми деревцами, не будет конца-края.
Присели. С минуту молчали, напряжённо вслушивались в тишину.
Павел достал из планшета карту:
- Вот холмы. Овраг. Получается, мы здесь. Сильно взяли влево. То ли леший нас водит, то ли растеряли все навыки в госпитале. Гляди, солнце пошло на закат, дело к ночи - как ни газуй, до фронта не дотянуть. Но в десяти километрах на запад обозначен занятный населённый пункт из тридцати домов, и нам это направление по пути. Конечно, можно заночевать прямо здесь, под комарами; бросаем вещички, сопим четыре часика. Или есть желание дальше гулять? Думай… Между прочим, я открыл одну интересную закономерность. Помнишь, когда на стрельбище комбат приказал мне зря патроны не тратить, поскольку воздух в пулях не нуждается? А что случилось на следующий день, не знаешь. На следующий день мой бедный слепой глаз стал зорче! Сейчас издалека, без насилия над собой нахожу крестик на грудях у фрица… Как решил, ефрейтор?
- Прогуляемся.
Рядовой ответом остался доволен:
- Я всегда говорил, хорошо иметь умного начальника: сам себе умнее кажешься. Разведке ведь десять километров - раз плюнуть. Если ногами, конечно, а не ползком… Слышь, тут недавно тыловой выдал мне страшную военную тайну. Знаешь, сколько мы на пару с тобой истёрли шинелей, елозя по земле пузом вниз? Не поверишь: почти полвагона! Весь переулок можно одеть, да ещё на десяток прохожих останется.
…Облака приняли причудливый алый окрас. Птицы, растревоженные вечерней прохладой, взбодрились, наполнили щебетанием всё пространство от горизонта до горизонта. Казалось дикостью, что где-то, почти под боком гремят взрывы и льётся кровь… Нет, что ни говори, но для войны здешняя земля представлялась не слишком удобной. Не потому, что ровная, безлесая - значит, простреливаемая со всех сторон, или мягкая - неудобная для тяжёлой техники. А потому что отчаянно беззащитная.
Карта всё-таки обманула: вместо тридцати домов взору предстали десять - ветхих от времени, неухоженных, с редкими хворостинами вместо плетней. Кроме одного - красивого, добротного, опоясанного дощатой изгородью. Возле ближайшей из старых изб нашли стоянку два грузовика, «Виллис» и несколько конных подвод.
- Стой, стрелять буду! - внезапный окрик пригвоздил к земле.
- Здрасьте вам, - укоризненно покачал головой Павел, - Сашуня, в нас грозятся выстрелить. Ты случайно не наблюдаешь, где этот чёртов караульный замаскировался? Ага, обозначился за кустиком… Браток, не шуми: от твоего крика в темечко отдаёт. Веди лучше к начальству.
Из дома выступил офицер в сопровождении нескольких солдат. Недоверчиво прищурился:
- Кто такие? Документы… Та-а-к, из госпиталя… Направлены в родную часть… Разведчики... Порядок - держите свои книжки. Линия фронта километров в пяти - будьте начеку: со стороны немцев возможны прорывы… Слушайте, что-то мне лица ваши знакомы. Снимите пилотку, ефрейтор. Точно, чуб на голове! В Красной Звезде писали, будто вы немцев оставили без музыки?
- Извиняюсь, - вмешался Павел, - одно уточнение: не он лично, а вдвоём. К слову сказать, аккордеон мы взяли в нагрузку к «языку». Владелец очень не хотел расставаться с инструментом - вцепился в него обеими руками. Конечно, можно было вежливо попросить герра фрица проявить щедрость, но беднягу от волнения скрутило, как последнего паралитика. Однако не это было самое плохое. Представьте, во время прогулки нервный тип мог наложить себе в штаны! Тогда нам пришлось бы всю дорогу передвигаться с заткнутым носом! Решение напрашивалось одно: уговорить немца глотнуть - за его же здоровье - шнапса. И на обратном пути фриц вёл себя по-интеллигентски… Так что в газете истинная правда.
Солдаты, стоящие рядом, не выдержали - засмеялись. Офицер улыбнулся:
- Если судить по рассказам, вы герой. А почему ваш товарищ молчит?
- Так у нас разделение труда: он командует - я выполняю; он чуб растит - я бреюсь налысо; он подвиги совершает - я хвастаюсь.
- Да, если бы не его чуб, не узнал бы я вас обоих.
- То чуб не простой - особенный. Однажды Сашёк имел неосторожность поспорить со мной при свидетелях. Ляпнул, дескать, если немчик откажется от его приглашения погостить: к примеру, внезапно захочет помереть - то сбривает мой товарищ на своей бедовой головушке всё до последнего волоска. Но, к счастью, народ нам попадается страстно влюблённый в жизнь. Поэтому, как видите, причёска от времени не портится - только кучерявится.
- Весёльчак… - капитан взглянул в сторону линии фронта, посерьёзнел. - Моя власть - взял бы я вас в свою роту. Ладно, ищите себе хату на ночлег - скоро ночь. Только имейте в виду: места заняты. Кроме большого дома.
- Почему «кроме большого»?
- А это вам вон тот пожилой человек на лавке расскажет. До свиданья… Взводный, ко мне! Почему первый пост пропустил посторонних?
Дедок, на которого указал офицер, отрешённо сидел на скамеечке, положив руки на горбатую палку, такую же старую, как её хозяин. Седой, бородатый, в крестьянской заплатанной одежонке; по его загорелому лицу, изборождённому морщинами, трудно было понять, над чем он задумался. О чём вообще думают старики? Вспоминают детство? Упрекают молодёжь в легкомыслии? Сожалеют об ошибках? Или их волнует лишь один вопрос: «Когда же, наконец, когда?»
Павел походил вокруг дедка, покашлял из вежливости, но, не добившись реакции, наклонился и гаркнул:
- Здорово, батя!
Тот взглянул на возмутителя спокойствия, сдвинул брови:
- В другой раз не крадись - я не глухой. Ежели куришь, будь товарищем - сооруди папироску. Побольше делай, не жадись. Бери пример со своего друга: пока ты возишься, он уже зажигалку приготовил… Ох, хорош табачок, ядрён. Целый год дыму не вдыхивал! Всё она виновата, карга старая: меня сагитировала - живи, говорит, думай о здоровье. Дать бы ей тумака! Мне не о здоровье надо думать, а Богу дела сдавать.
- Было бы, кому сдавать, - по привычке схохмил Павел в надежде, что собеседник всё равно не услышит.
- Тебя как звать-величать-то, шутник? - старичок в одно мгновенье преобразился.
- Паша.
Ветер утих, табачный дымок причудливо завис в воздухе.
- Знаю, нонешние не крестятся: не модно, вишь. Наверное, сейчас так положено… Но во что-то ж верить надобно - не муравьи ведь мы.
- А ты, батя, судя по запалу, чертей со святыми видел. А может, самого Бога? Какие они из себя, расскажи.
Павел прикрыл рот, чтоб не рассмеяться, но старик юмора не оценил, невозмутимо выпустил колечко:
- Расскажи им… Любознательные… Кое-кого видал… Слушайте, коль охота… Полу чёрт мужского, на носу круглые очёчки, на правой щеке прыщ, на левой бородавка, золотые погоны, сапоги из настоящего хрому, галифе. Ещё волосья я у него высмотрел на голове. Срамного фасону волосья-то - один к одному, как будто собака вылизала. Подле окаянного вьются чертенята - подручные, значит… Ну, про святых скажу так: сейчас их поболее, чем раньше - кому ж чертей гонять, если не святым… А что до Бога, врать не буду - не видал. Только зачем мне его видеть - он и сам всё видит. Где проявит слабинку, исправит, где не надо - не вмешается. Если не он, то кто чудеса-то делает?
- Какие чудеса, батя?
- Такие. Главный-то чёрт надумал нас поджечь. Собрал подручных, подкатил на грузовике с бочкой бензину. Местных приказал загнать в избы. Я своей половине втолковываю: «Ну, кажись, наш черёд пришёл. Замаливай грехи». «Иконы нет, - отвечает, - выбросили». «Квашня ты дубовая, - говорю, - нечто мы пустоте собираемся поклоны бить. Да ЕМУ нас видно, как на ладошке. Вставай на колени, молись, пока я не осерчал». Видно, услышал нас Бог. Небушко сразу нахмурилось, повело дело к грозе. «Прилизанный» что-то крикнул, ручкой этак махнул, и вся шайка-братия со своим бензином подалася прочь. Во какие страсти расчудесные.
- Дело, конечно, странное, - пожал плечами обескураженный Павел. - Но ты, батя, не совсем прав: по тебе получается, будто мы с Сашком святые, поскольку идёт супротив немца. Не преувеличиваешь?
Старичок с удовольствием пыхнул папиросой:
- Святые - не сомневайся. Только имей в виду: святость даётся за дело, а не за красивые словеса. Вернулся человек с войны - герой, хвала ему. Но, глядь, жену колотит, детишек гоняет, с соседом ссорится, пьёт - выходит, воспылал любовью к черту. А тот, который всё грешил, вдруг взял да покаялся, стал делать добро; бац - и праведник… Эх, сынки! Вот большая беда пройдёт, заживут люди одним миром. Трудно будет распознать, у кого сердчишко человечье, у кого волчье. А истинный святой ведь и сам не знает, что он святой… Да что ты, Паша, мне всё зубы заговариваешь! Дай потянуть - папироса ждать не станет.
За углом послышался женский голос. Курящий поперхнулся дымом, закашлялся; быстро бросил окурок, прикрыл лопухом и замер. Александр глянул за угол, улыбнулся:
- Не бойся, отец - твоя жена ушла в избу. Ты вот что скажи. Нам капитан не советовал останавливаться в большом доме. Спросили у него, почему - показал на тебя: дескать, знаешь. Может, там заминировано?
Дед в ответ ожесточённо сжал палку, словно собирался от кого-то отбиваться:
- Да не заминировано - место нехорошее. Варварка там заправляет, немая, горемычная. До войны жила с плотником Васькой, потом он её бросил. Аккурат после этого баба стала болеть; через год лишилася рассудку, попортилась лицом да ещё приоглохла. Осталась, правда, после Васьки дочка, но лучше б её, дочки-то, не было бы. Ещё маленькая росла, а всё к пацанским компаниям тянулась. Как-то встретились мы вдвоём. Она давай мне рассказывать, какой у неё хороший папка, что он уехал на Дальний Восток, скоро вернётся. Слушал я, слушал брехню, да и возразил, де не уехал твой отец, а сбежал. Та от моих слов аж отшатнулась. Утром вышел в огород - ёкало-мало - у моей яблони ветки срезаны; ночью девка залезла в сад и нанесла убытку. А пёс, слышь, вора не учуял. Ох, ловка!
Через день девку-то повстречал, пристыдил: кто ж тебя замуж-то возьмёт, если по чужим садам шастаешь? А я, говорит, замуж не пойду. Нелюдимая стала, к прежним своим дружкам дорогу забыла. Глазищами как взглянет - в груди стынет, ей-ей не вру. Одно слово: бесовка.
- Опасаешься, что сглазит нас?
- Опасаюсь, сынки. У этих людей сродственников, окромя друг друга, нет; сбежавшего Ваську убило в самом начале войны. Поэтому им терять нечего - способны на всё. К тому же дом-то меченый: фрицы проклятые там квартировали, туды их в карусель. Последнюю ночь, перед тем как дать дёру, напились нехристи, как чумные, орали песни… А «прилизанный», похоже, сошёлся с бесовкой-то. В бане горела свеча - зачем, спрашивается? Народ здешний, хоть и дрожал со страху, но не дремал и подглядел что-то там срамное.
Скорей всего, девки в доме уже нет: сбежала с главным чёртом - одна нечистая сила другую находит быстро. Между прочим, днём, когда деревню собирались спалить, бесовка-то, говорят, снова крутилась возле немцев…
- Спасибо, отец, - Александр сорвал свежий лист лопуха, положил на скамью, достал кисет и высыпал из него половину содержимого. - Разведке пугаться нельзя - устав не разрешает... Пойдём, рядовой.
…Женщину, о которой поведал дедок, нельзя было не признать: худая, сгорбленная, в тёмном одеянии. При ближайшем рассмотрении лицо действительно было искажёно: одна половина напоминала посмертную маску, другая криво улыбалась.
- Открывай, мамаша, - нарочито бодро скомандовал Павел. - Прояви сознательность, не откажи достойным путникам в ночлеге. Иначе родина тебе этого не простит.
Хозяйка недружелюбно посмотрела на «гостей», кивком головы велела следовать за ней.
Большая веранда проходила по всему периметру дома, а внутри располагались кухня и ещё четыре комнаты: две большие и две маленькие. Обстановка удручала: мебель, в недавнем прошлом крепкая, от времени растрескалась, покосилась. Ни занавесок на подслеповатых окнах, ни половиц, скрипучий со следами обуви пол. Пыльная, давно небеленая печь… А снаружи-то виделось совсем по-другому: добротно, зажиточно.
Да, частенько, слушая истории про богатых, мы испытываем зависть - живут же некоторые! Возмущаемся, даём добро чувствам, теряем покой. Но волею судеб сблизившись с ненавистными, ловим себя на мысли, что всё это время рассуждали подобно маленькому раздосадованному ребёнку, у которого отняли игрушку. Разве в «жизни напоказ» есть смысл? И если ответ на вопрос, кто есть бедняк, а кто богач, уже не столь очевиден, как раньше, значит, мы взрослеем.
- Снаружи - хоромы, на поверку - труха, - разочарованно подвёл итог Павел. - Топнешь посильней - развалится, как заигранная колода. Предлагаю выгодный расклад. Поскольку инструкция разведчика предписывает нам для пущей безопасности по ночам не кучковаться, ты, ефрейтор, ловишь удовольствие вон на той замечательной лавке; а я несу службу на скромном сооружении под названием «диван кожаный», в коридорчике. Идёт?
- Идёт.
- Сашунь, золотой ты мой! Я давно заметил: с того самого дня, когда комбат свёл вместе двух замечательных людей, они имеют много одинаковых мыслей. Не одна ли голова у них на двоих?.. Значит так, дверные запоры переводим в рабочее положение. Режим сна обычный: один глаз смотрит кино в цвете, второй - бдит…
…Небо устало; красноватая полоса ещё очерчивала горизонт, но меркла, уступая ненасытной, всепоглощающей тьме.
Госпитальные кровати в недавнем прошлом, мягкие, со стиранными хозяйственным мылом простынями, приучили к комфорту и …бессоннице. В окопах, наоборот, едва представлялась возможность, моментально наступало забытьё, хотя и тревожное, прерываемое взрывами и свистом пуль.
Давно ефрейтор не отдыхал так хорошо. Ему снилась родная деревня. Вот мать с отцом, молодые, задорные, ещё до переезда в город. Обнял меньшой брат, счастливо всплакнула сестра. Промчались родные просторы, пришла тьма, душная пустая комната. Хотя… Разве можно называть комнату пустой, если в ней кто-то есть, и этот «кто-то» тянется к лицу?
Александр встрепенулся; спросонья сильно, до искр в глазах, стукнулся головой обо что-то твёрдое. Но не растерялся: получив сигнал тревоги, пальцы сами по себе в одно мгновенье сомкнулись в кулак, будто захлопнули капкан.
Никак сам домовой пожаловал, по недомыслию решивший, что если человек спит, можно всё. Глупый: с настоящими разведчиками не встречался. Со свиданьицем, сила нечистая.
Темнота скрывала незнакомца, который хоть и продолжал извиваться вокруг солдатского локтя, стараясь освободиться из плена, но быстро слабел. Видно, почувствовав бесплодность попыток вырваться на волю, застонал, жалобно, по-детски.
Ефрейтор достал из кармана зажигалку - пламя высветило испуганное девичье лицо.
- Тьфу, я-то думал… Сиди, не дёргайся, пока я свечу зажигаю… Кто такая?
- Ф… Ф… Фрося… Живу тут…
- А, хозяйкина дочка. Почему шляешься, когда все спят? Чего ты мне пальцем показываешь? Это мешок с провизией… Обокрасть хотела? На, жри, а то удавишь ещё за краюху.
В один присест девица отхватила от буханки ломоть, «оприходовала» его и вновь потянулась к мешку.
- Не усердствуй. Кругом и шагом марш… Стой, а ну, поди сюда. Ты как в комнату забралась, если она закрыта изнутри?
- Пролезла под полом, дяденька…
- Показывай.
В углу действительно находился небольшой лаз, деревянная крышка валялась рядом.
- Ловка ты, девка - нет слов. Но запомни и другим передай: разведка ночью не спит… А верёвку зачем принесла? Не отпирайся - её тут не было.
- Верёвкой бить сподручнее, дяденька.
- Кого бить?
- Меня.
- Запутала, голошлёпая... За что бить-то? За то, что хотела украсть мешок?
- И за кражу, и просто так. Мужик должен завсегда бабу бить.
- Час от часу не легче. Сядь, потолкуем. Да не топчись в одной рубахе - вот тебе плащ-палатка - прикройся… Кто тебя научил, что людей можно бить?
Только сейчас Александр рассмотрел странную девушку. Возраста небольшого: лет шестнадцати. По нынешним меркам довольно высокая, но не фигуристая. Прямые пшеничные волосы слабы, неухожены, наспех сплетены в косу. Кожа, особенно на лице, местами облупившаяся. Если бы не вызывающая, болезненная худоба, человека можно было бы вполне принять за обычную школьницу. А ещё глаза, неспокойные, готовые зажмуриться от какого-то неведомого ужаса.
- Маманя научила, дяденька…
- Так мамка-то твоя вроде бы немая, не говорит.
- Мычит она. Я одна её понимаю - другие не слышат. - Голос Фроси то шептал, то, готовый сорваться от напряжения, начинал дрожать. - Доченька, говорит, никогда не выходи замуж: станешь мучиться, ходить с синяками... Раньше мы жили хорошо, но потом нас папаня бросил…
- Понятно… Мужики бывают разные - в основном как раз незлые. Не права твоя мамка.
- Как же не права? Давеча немцы тоже…
Девчушка запнулась на полуслове.
- Э, нет, милая, со мной не темни - рассказывай. Всё как на духу - слышишь?
Фрося боязливо оглянулась.
- Не молчи! Вместе с ломтём язык проглотила?
- В воскресенье они появились. Лопотали по-чужому. Но среди них был мужик в чёрной одежде, который всё переговаривал на наш лад. Этот «чёрный» запер меня в бане. Ещё предупредил: дескать, его превосходительство вечером хотят отдохнуть; а если я стану артачиться, перестреляет всех, кого найдёт в деревне.
Вечером дверь открыл немец с золотыми погонами. На носу очки. С бутылкой в руке.
Сначала выпил. Потом разделся до исподнего.
Велел мне тоже раздеться. Я засмущалась. Тогда он сам начал с меня рубаху сдирать. Когда стащил всё, подвёл к лавке, повалил, стал трогать да щупать. Рычал, как зверь.
Но, видно, что-то не по нему пошло - рассердился, лицо налилось кровью. Связал мне руки, повернул животом вниз. Нашёл в углу вожжи и давай меня ими лупцевать. На этот раз понравилось - стал покрякивать от удовольствия…
- Да это… Погоди… - перебил Александр. - Ты бы звала на помощь. Или сбежала - пьяный, авось не догнал бы...
- Может, и не догнал бы… А как же люди? Ведь он всех поубивал бы.
- Дурочка, он мог тебя насмерть забить!
- Ничего, обошлось… Потом он подустал. Снова выпил из бутылки, стал разбирать свою одежонку. Вдруг смотрю, из пиджака выпала карточка. Немец её поднял, вгляделся. Смотрел, смотрел - да как вскрикнет. Затем поднёс её к моему лицу - долго всматривался, лепетал что-то по-своему. А на карточке какие-то люди, одна девочка вроде бы на меня похожа…
После немца снова прибёг мужик в чёрном, велел прибраться и шагать на сеновал. Ругался: молись, бисова дивка, господу богу, что довела его благородие до слёз, завтра вам всем крышка… Утром ненадолго свиделась с мамой - немцы её оставили в доме, чтоб прислуживала, стелила, мыла посуду. Она как мои синяки увидела, затряслась, бросилась в сарай, где хранились вилы. Я, недолго думая, захлопнула за ней дверь, подпёрла палкой. Сижу - ни жива ни мертва, жду, чем всё кончится.
Прибежал «чёрный» с автоматом, хвать меня за шиворот, выволок из дому. Посреди села остановились. Вчерашнего немца я узнала. Подошёл. Глазки сощурил, сердит, на лице желваки играют. Позвал своих друзей. Окружили меня, молчат. Но вдруг ни с того ни с сего очкастый заулыбался, указывая на меня, заговорил; а всё, кто стоял рядом, в голос заржали. Ну, правильно, я ведь ночевала на сене - растрёпанная, в волосах и на платье стерня… Потом немец взмахнул палочкой - и всё его войско расселось по автомобилям да по мотоциклам, подалось на запад…
Александр растерянно, с комком в горле сидел, не в силах что-то сказать. Машинально схватил вещмешок:
- Хлеб… Тушёнка… Сахар… Утром твоей мамке передам… Всё сразу нельзя: помрёшь…
Фрося охнула, обхватила грубую солдатскую ладонь, прижала к девичьей щеке.
- Не сметь! - ответ гневным окриком гулко отозвался в стенах. - Продаваться не сметь! Где у тебя гордость! Неправильно тебя воспитала мамка: мужик не имеет права женщину бить, а должен уважать, любить больше жизни.
- Простите меня, дяденька.
- Заладила - дяденька да дяденька. Александр Демьянович - поняла? Любви она, видите ли, не знает! С луны свалилась? Слушай, голошлёпая, и запоминай. Сперва мужчина и женщина друг к другу присматриваются, стыдятся. Если сердца в нетерпении и ждут новой встречи, то молодые люди знакомятся поближе: начинают видеться чаще, дружить. Но чувствам воли не дают: сдерживаются, не целуются. Как говаривала моя бабка, женихаются и невестятся. Примерно через год - полтора, если всё хорошо, без ссор, можно создавать семью. Ну а когда ты мужик семейный, за жену и детей жизнь положи, но защити. Вот как надо! А она бить! Тьфу.
- Значит, вы не просто воюете, а свою семью защищаете?
Александр замялся:
- Нет у меня ни родных, ни близких - все до единого погибли в Ленинграде.
- Тогда кого вы защищаете? Мёртвых, что ли?
- Глупая. Слов нет, за живых биться куда как желаннее; если тебя ждут - самому жить хочется. Но надежда остаётся всегда - авось не погибли мои мама, папа, сестра, невеста…
- Невеста? Красивая?
- Красивая. Когда провожала, плакала: боялась, что не вернусь. Попросила оставить ей прядь моих волос: традиция такая, когда любишь… Ладно, что-то заболтался я с тобой - время позднее, спать пора. Мать, наверное, тебя потеряла. Через дверь не ходи: там мой товарищ - лезь под пол.
…Рассвет принёс прохладу, а вместе с ней серость, слякоть.
Павел с ехидной улыбочкой набивал мешок, отдавая честь каждой попавшей под руку вещи:
- Сухарики, радость солдатская - нет закуски слаще вас; особенно на голодный желудок. Портянки - отрада ногам; немец драпает быстро - надо поспевать. Мыло, любая животина тебе рада; кроме микроба... Сашуня, какой мне сон нынче привиделся, не сон - конфетка. Будто сидит мой друг в богатой избе. Рядом красивая девушка. И пока он пылает от чувств, я скромненько стою в коридоре - охраняю покой двух влюблённых голубков. А из комнаты запахи: рыба копчёная, пряники печёные... К чему бы это?
- Есть захотел, должно быть...
- Да, соскучился я по деликатесам… Слышь, ефрейтор, мешочек-то твой трошки отощал к утру. Не знаешь, почему?
- Ишь, глазастый выискался...
- Не обижайся. Мой мешок сегодня добрый, решил поделиться с твоим: как-никак вместе воюют.
…За два часа ходьбы Александр заметно устал. Павел же передвигался скоро, без видимых усилий, и, как обычно, по-детски наивное лицо его таило улыбку, готовую в нужный момент взорваться иронией, заразить бодростью.
Впереди показался сосняк. Тропинка, едва притоптанная, ещё более сузилась, затем потерялась. Мох, густо выстилающий местность, под тяжестью ног вёл себя вроде бы смирно, не роптал, но на деле искусно скрывал грязные болотные ямы. В отличие от мокрого хитрого соседа, сухие ветки терпением не обладали - трещали под ногами возмущённо, наперебой.
Лесное недовольство длилось недолго: появились свежие следы, за ними дорога, рукотворная, отдавленная гусеницами танка, которая стократно облегчила путь. На обочине зачастили деревянные ящики от боеприпасов, стреляные гильзы, рваные бинты… Здесь шли люди, много людей.
- Ну, и где она, эта линия фронта? - возопил Павел. - Наверное, мы её перешли. Делать нечего, станем пытать каждого встречного: скажи, дорогой прохожий, где тут свои где чужие… Слышь, а хорошо нас дедок разрисовал. Я-то думал, у меня от усталости сердчишко пошаливает и в глазах рябит, а это грудь ломит от гордости и нимб над головой. Но надо успеть воспользоваться своей святостью, чтоб побольше чертей вывести на чистую воду… Кстати, святых, как известно, в покое не оставляют: почитают, изображают на иконах. Вот представь, Сашуня, нас обоих в рамочке: я со своей лысой башкой и ты с чубчиком. Хотя нет, тебя в расчёт брать не будут: чубчик-то порченый, не картинка получится - один смех.
- Что? Чубчик порченый?! - Александр вдруг остановился, как вкопанный, ошалело взглянул на Павла. - Повтори.
- Шо ты обижаешься. Просто я посмотрел в оба окуляра одновременно…
- Не врёшь про чубчик-то?
- Врала тётя Рая, когда выдавала кошку за леопарда. Сашуня, дорогой, перед тобой человек кристальной честности - чище было только в карманах Мойши с Дерибасовской, когда он отчитывался перед фининспектором… Эй, чего приуныл? Задумываться на большой срок нельзя: вредно для здоровья.
- А?
- Не пугай народ, говорю. У тебя сейчас вид, какой я имел, когда, пригубив кагора, перепутал автобус с катафалком. Не спи, разведка.
Невдалеке, прямо над головой ефрейтора, взвилась огненная ракета, осветила поляну.
- Наконец-то! - обрадовался Павел, провожая взглядом красный след. - Картинно выглядишь, Сашуня - жаль только, не видишь ты себя со стороны. Про чубчик забудь - беру свои слова обратно: святой, как есть святой!
Посыпавшиеся сухим горохом, одна за другой, торопливые автоматные очереди наполнили воздух войной. Александр, до этого отрешённо глядевший на товарища, словно ожил:
- Верно, торопиться надо… Дурак я набитый, чурбан… Так она, значит, второй раз залезла и состригла мои волосы… Эх, найти бы одного гада...
- Куда? - Павел бросился вслед за почти бегущим товарищем. - Не части! Петух шпаренный!
=
Собеседник примял очередной окурок. Залпом выпил остаток водки. Шумно выдохнул, закатив глаза. Достал новую папиросу, но заметив в моих руках тетрадь, курить раздумал:
- Студент, а ты случаем не писатель?
- Не писатель.
- Верю, потому как если притворяешься, то уж очень натурально. Не люблю, понимаешь, писателей: врут падлы… Впрочем, какая разница, кто ты - я ведь всё придумал от начала до конца.
Дядя Паша с ожесточением окинул взглядом нетрезвую аудиторию, остановился на посапывающей рядом женщине, ударил кулаком об стол:
- Пропади, дура! Жаль, автомата нет - всех бы порешил! И себя тоже! Гляди, студент, что у солдата вместо ног! А лицо! Кому я такой нужен?! Ненавижу!!
=
…Митяй, заспанный, с припухшими от недосыпа глазами, хоть и с трудом, но рассказ мой одолел. Отзыв начал за здравие:
- Старик, скажи мне спасибо за совет и считай, что зачёт в кармане. Но…
Друг запнулся и с быстротой профессионала надел маску скорби:
- Слишком жалостливо, слезу вышибает… Это плохо. Почему? Потому что Колесов прочтёт, захочет переделать твою писанину в полноценный киносценарий. А потом кто-нибудь предъявит на него свои права. Нет, я имею в виду не того пьяницу - он вряд ли будет судиться с тобой - просто у пьяных рассказчиков часто объявляются амбициозные родственники. В любом случае все условия обсуди с первоисточником. И не вздумай успокаиваться раньше времени - дело серьёзное, с законом шутки плохи… Теперь отстань - дай мне поспать…
…17 февраля, ровно неделю спустя, я вновь появился в пивной. Облюбовал себе столик, стал ждать. Дядя Паша запаздывал. К обеду моё терпение лопнуло - пришлось подсесть к знакомому мужику с фингалом под глазом.
- Нету Помидорыча, - огорошил алкаш. - В воскресенье базарил с каким-то оболтусом, вроде тебя; расчувствовался - ну и преставился. Постой, ты тоже насчёт его квартиры? Э, молодой, а совести нет. На кого глаз положил - можно сказать, на святого!..
Домой я шёл со странным чувством, будто убил человека.
Прости, Павел Леодорович. Позволь мне в этой истории поставить точку.
04.03.2012 г.