«Как мне нравится проходить мимо этого храма с острыми вершинами, которые впиваются остриями в небо. Это так волнительно и заманчиво, – думал поэт, проходя возле костела на площади. – А этот чудесный столб тоже заставляет думать о чем-то возвышенном, непостигаемом». Площадь была полна того, чем можно вдохновлять истинных поэтов бесконечно. Здесь и скульптура, на которой средневековый рыцарь держит в руке копье, скульптура с изображением Георгия Победоносца, пронзающего копьем змею под копытами его лошади, на которой он величественно восседает. Так и вспоминаются стихи коллеги по перу:
«Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, —
Башни стрельчатый рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань…»
Да, на самом деле уже темнело и на небе стали появляться первые звезды, которые своими лучиками дырявят темное ночное небо. Оно как-то грустно висит, будто опечаленное одиноким мраморным шествием поэта по площади. Фонарные столбы, хоть и скупо, но весьма неплохо освещали площадь и прилегающие улицы. Этой осенью как-то особенно холодно, скучно становится в воздухе. До боли хочется вернуть тепло, которое ушло и вернется только через год.
«Кстати, надо принимать уколы, которые врач прописала. Как представлю себе иглу – сразу страх у меня внутри животный суетится, беспокоится, копошится, рычит, показывая свои острые клыки и выпускает когти. Что ни говори, - продолжал свои одинокие размышления поэт, - а здоровье важнее…»
Тут его легкие мысли прервал тяжелый, будто сталь, хлопок по плечу. Поэт вздрогнул и резко обернулся. Ему улыбался во все 32 зуба довольной улыбкой другой поэт-акмеист Осип Адамович. Он был крепким человеком с широкими плечами, с не выпирающим животом. Лицо было таким, что в нем сквозило что-то богатырское или титаническое. Осип был обладателем среднего роста, и предстал перед другом в осеннем пальто.
- Ну привет, Коля, – все с той же улыбкой на лице проговорил Осип.
- Привет-привет, – ответил, будто отлитым из серебра голосом, поэт. У него глаза блеснули стеклянным, а лицо из-за скупого фонарного света по мере их движения погружалось то в темноту, то заливалось светом, худое и вытянутое.
- Слушай, какой псевдоним у тебя дурацкий, тебе его не мешало бы поменять. Как там…Николай Ахматов, кажется.
- Так, Ося, у тебя не лучше, – заметил серебрено обиженный Николай.
- Помнишь одно стихотворение своей, так сказать, однофамилицы? Оно очень точно выражает красоту остроты.
- Анны, что ли?
- Да, ее самой.
- Не, не помню. А что там у нее?
- Да я уж и не помню всего, но вроде бы так:
«Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду, в три часа!
Уколола палец безымянный
Мне звенящая оса.
Я ее нечаянно прижала,
И, казалось, умерла она,
Но конец отравленного жала
Был острей веретена…»
- Как хорошо, что у нее тоже все острое, – заметил Ахматов.
- Да не сказал бы, дружище. Тебе чаще стоит ходить на вечера.
- Времени нет. Шпили, башни все никак не дают покоя.
- Товарищ Фрейд многое бы сказал о твоей щенячьей верности акмеизму. Эх, всё-таки правы символисты: надо обращать внимание не на готические острые высоты и стрельчатые окна, а на что-то, что скрыто от глаза. Правда, порой они слишком мистифицируют, как в ситуации с Блоком и Менделеевой, – говорил Осип.
- Ну ты даешь, что может быть прекрасней материального, созданного архитекторами и скульпторами? – спросил с напором Николай.
- Да ничего, так подумалось, – стушевался Осип, чтоб не трогать больную тему, которая как игла, может проткнуть сердце Коли.
Некоторое время они шли в глухом молчании. Затем Ахматов решил исправить неловко нависшую тишину среди беседы и, поскольку имел мягко говоря не самое лучшее зрение, когда они проходили возле конусовидной башни с часами, устремленной ввысь своим грозным острием, спросил:
- Который час?
Осип взглянул вверх на башню и ответил:
- Знаешь, один человек, который не выносил этого вопроса, однажды ответил на него всего одним, самым прекрасным словом, которое только существует в русском языке: «Вечность».
- Не, друг, я серьезно, – сказал Николай голосом, по которому было ясно, что он подумал о том, что его коллега шутит.
- Ну если так хочешь, то уже без пяти девять, – почти обиженно ответил Адамович, что не удалось ему впечатлить друга оригинальным ответом.
- О, да мне скоро нужно идти и делать снова укол. Мне обычно это врач делает. Это необыкновенная девушка с тонкими и длинными пальцами. Их ловкое изящество не даёт мне покоя. Только из-за них можно в неё без памяти влюбиться. У неё томные голубые глаза и белые, как утренние сливки, волосы… Но и это всё не так важно, как её библейское имя - Ева, – прозвенело серебро голоса.
- О-о-о, - протянул Ося, - ты говоришь почти как влюбленный. Адам да Ева. Понимаешь, о чем я?
- Н-н-е-е-т, – несколько неуверенно замялся Ахматов.
- Да как же не понял? Мы часто называем себя адамистами.
- Ох, да ты об этом. Ну да, забавно выходит. Ты ведь проводишь меня домой, пока мы тут беседуем? А то расходиться уже пора, а никак не хочется. Да и мне близко тут.
- Ладно, друг, – согласился Осип.
- Кстати, почему же нас называют так: «адамисты»? – спрашивал Николай голосом, будто кто-то стучит серебряным ножом о серебряную вилку.
- Ну как же, - уверенно отвечал на глупый вопрос Адамович, - у нас ведь тут формы возвышенные, устремленные гордо ввысь, все острое, стержневое, продолговатое такое. Ну прям как… ну ты понимаешь.
- Ой, а ведь и правда.
Теперь беседа их смолкла. Асфальт, хоронящий под собой природу, гулко отбивал эхом звуки шагов. Они медленно подошли к дому, где живет Николай, и по-дружески распрощались, два никому теперь неизвестных и при жизни несостоявшихся поэта-акмеиста. Только фонарный столб, освещавший дома тоже, казалось, мигнул светом на прощание, и автомобиль, выезжавший со двора, подымил из своей выхлопной трубы и умчался куда-то в темноту города, над которым возвышались трубы заводов.