Действующие лица
Т а м а р а – вдова 38ми лет, чёрная худая музыкантша, высосанная, как муха, нищетой и невезухой.
С о н я (дочь Т а м а р ы) – 11 лет, такая же худая и чёрненькая.
В о д о р о д – 52 года, большой, рыхлый, с признаками былой силы, явно сидевший, лысоватый, большегубый, с выцветшими глазами навыкате, всегда в растянутых тренировочных и в толстовке с тёмными пятнами пота на спине и под мышками.
В а з е л и н щ и ц ы (разливают вазелин на заводе):
Н а т а х а – под сорок, полная, добрая, с вертикальным лицом и такими же вертикальными глазами.
В е р к а – 35 лет, маленькая, смуглая, весёлая, певунья и плясунья.
К л а в к а – 35 лет, с мужским характером, хозяйка в своём дому.
В а д и м (муж К л а в к и) – 32 года, не пропускающий ни одной юбки дальнобойщик, с характером, но пасует перед женой.
Н и к о л а й (муж Н а т а х и) – 45 лет, литератор с членским билетом, длинный, худой, с редкими сальными волосами, всегда жуёт.
Р о м к а (сын Н а т а х и) – 22 года, брит наголо, в тельняшке, «не просыхает».
Ф и л я (муж В е р к и) – 40 лет, вечно нудящий алкаш, бесплатное приложение.
С у л и м – 40 лет, смуглый, коренастый, квадратный, но быстрый на ногу, скользкий и юркий, возникающий ниоткуда и уходящий в никуда – правая рука А в т а н д и л а.
П а л ы ч – 55 лет, «челнок», бывший конструктор маленького КБ.
А в т а н д и л – 52 года, тот, от кого лучше держаться подальше, в чёрном кожаном пальто, крупный, с седым ёжиком, перчатки не снимает, даже когда ест и пьёт.
К р у т и к о в а М а р и е т т а Г е н р и х о в н а – 63 года, свекровь Т а м а р ы.
М у р з и к о в – 42 года, семейный, тихий, непьющий, вечно голодный. Ему всегда задерживают зарплату или не дают её вовсе.
М у р з и к о в а – его жена, того же возраста дама в потёртой шляпке, всегда с носовым платком наготове, вечно жалуется, перед всеми заискивает.
Э л ь к а (Э л ь к а-П л ю м) – 27 лет, «валютная», ездит в Москву.
О х р а н а А в т а н д и л а:
1 б е з л и ц а.
2 б е з л и ц а.
Д е в и ц ы, подружки Р о м к и:
Ч ё р н е н ь к а я.
Б е л е н ь к а я.
С т а р у ш к и, а н г е л о ч к и, а л к о г о л и к и.
Д е т и и м л а д е н е ц (голоса).
ВОСКРЕСЕНЬЕ ПЕРВОЕ
(Воскресение Тамары)
Действие происходит в небольшом городке в начале двадцатого века. Начало осени. Кухня двадцатиметровка в старой квартире на первом этаже, почти полуподвал. Два окна во двор. В окнах, на уровне голов ежевечерних завсегдатаев кухни – спустившие колёса брошенной легковушки, спины сидящих на скамейке старушек, в течение всего действия заглядывающих в окно, иногда встревающих в разговоры. За неимоверно длинным столом вдоль окон сидят слева направо, лицом к зрителю: Т а м а р а, С о н я, К л а в к а, В а д и м, В е р к а, Ф и л я и П а л ы ч в полушубке и шапке, Н и к о л а й (на краю, спиной к подоконнику). Сама Н а т а х а – в торце стола. По левую руку от неё – включённая газовая плита с самогонным аппаратом, тумбочка с уже полными бутылками и банками. На тумбочке – трёхлитровая банка. В неё капает самогон. Правее, под углом – входная дверь с портьерами. К двери, через всю сцену – длинный домотканый коврик. Слева – диван со спинкой, на нём в полу ниглиже – Э л ь к а (П л ю м) в туфлях на высоченных каблуках, в обнимку с большой плюшевой собакой. Еще левее – старое трюмо и ширма, за которой спит Р о м к а, громко спит: орёт во сне, рычит, грохочет кроватью, поминает Афган. В о д о р о д и о б а б е з л и ц а – за столом, спиной к залу, иногда в пол-оборота. Над столом плоская лампа с приклеенными к ней липучками. На подоконнике – магнитофон. В течение всего действия то стучат в окно, то звонят в дверь приходящие за самогоном. Н а т а х а и Н и к о л а й их обслуживают. Гости и хозяйка уже под хмельком. Э л ь к а сосёт шампанское из бутылки, лёжа на диване.
Н а т а х а (идёт к В о д о р о д у со стаканом). Водородушка, за всех уже пили, один ты
и остался. Золотой ты мужик, самостоятельный, при деле, при деньгах. Вот ещё бабу бы тебе хорошую, да детишек парочку, и – кум королю и сват министру! (Спотыкается, проливая вино.) Дай-ка я тебя обниму, да поцелую покрепче! (Вытирает рот рукавом и наваливается на В о д о р о д а тяжёлыми грудями и огромным животом беременной на последнем месяце.)
В о д о р о д. Натаха, дурёха, дитёнка задавишь! (Целует её в макушку и отстраняет.)
В е р к а (нарезая огурцы). Ишь, какой заботливый пропадает! Мне б такого денежного да ласкового! Может, и Максимка мой узнал бы, что такое рука отцовская.
Ф и л я (В е р к е). Вот и умная ты баба, а круглая дура. При живом муже сидит, и такое мелет!
В е р к а. А с тобой мели не мели, всё одно, муки не будет!
К л а в к а (В о д о р о д у). Женить тебя надо, Володь, да поскорее! А то вон – и лысина уж отсвечивает, и брюшко на ремень свисает.
В о д о р о д выпивает стопку.
К л а в к а (подаёт В о д о р о д у на вилке увесистый ломоть красной рыбы). На, закуси хоть!
В о д о р о д. Ну, что ты, как тузику? (Нарезает рыбу ломтиками и кладёт её на хлеб, предварительно намазав его маслом. Надкусывает.)
К л а в к а. Футы-нуты…
Это тебя в зоне, что ль, этикетам обучали?
В о д о р о д. Зона – зоной, а человек – человеком! Даже если он дрянь последняя, всё к лучшему тянется, как травинка из навоза. Двенадцать годочков отрубил, под самую завязку! И всё казалось, не я это был. Ведь, если не я, то, вроде, и стерпеть можно. Знаешь, у меня там только одно желание и было: выйти за порог, идти себе, идти… Дотопать до поля какого-нибудь, чтобы лесок по краешку, ручеёк в низинке. Лечь на спину, слушать как травка под ватником шебуршит, глядеть себе в небушко, и больше ничего. А вот вышел, так ни разу до поля этого и не добрался. Сначала – года два по больницам... Туберкулёз у меня кой-чего. А потом сразу – в бизнес этот, будь он неладен! Жрать-то хотца, да и не только жрать! Берёт в руку хвост рыбины и, отбивая им такт по тарелке, припевает.) Девки, где вы?
Н а т а х а, К л а в к а и В е р к а (дружно). Тута, тута!
В о д о р о д. А моей Марфуты нету тута?
Бабы вскакивают с мест, В е р к а усиливает звук магнитофона, и вся жен-ская половина, кто как может, кидается в дикий пляс! Бабы сбрасывают обувь. Т а м а р а и С о н я танцуют не разуваясь.
Мужики, сразу оживившись, разливают спиртное. С улицы, на рёв музыки, заглядывают Ч ё р н е н ь к а я и Б е л е н ь к а я.
Б е л е н ь к а я. А Рому можно?
В а д и м (выбираясь из-за стола, пытаясь перекричать магнитофон). Козявочки мои, а я вместо него не сойду? Ромка ваш нынче не в форме!
Ч ё р н е н ь к а я. Ещё как сойдёшь, паучок, когда Мерс себе купишь да разведёшься!
В а д и м хватает д е в и ц за талии, кружит, целует обеих в щёчки. К л а в к а, заметив это, бросает в него ботинком. В а д и м удирает, прячется за стол, но второй ботинок всё же настигает его. Из-под стола он выползает уже с огромным фингалом под глазом.
Ф и л я (с ужасом глядя на фингал). Прямое попадание.
В самую фару!
1 б е з л и ц а. Надо бы и вторую починить, для симметрии!
2 б е з л и ц а. Может, помочь?
1 б е з л и ц а (удерживая
К л а в к у). Огонь баба, зверь! Не то, что наши соплюшки, так бы и...
К л а в к а (отбиваясь). Вот жеребина-то! Откормили на свою голову защитничков!
В е р к а (подходит к ним). Везёт же кому не надо!
1 б е з л и ц а. А тебе надо?
(сажает В е р к у себе на колени).
Ф и л я. Положь бабу, где взял! Девок тебе мало?
В е р к а (нехотя отправляясь на своё место). Вот когда не надо, он всегда тверёзый!
Подходят Т а м а р а и С о н я.
Т а м а р а. Сонечка, может, нам уже пора?
С о н я. Ну, мам, я ещё торт не пробовала. Давай, побудем ещё немножко!
П а л ы ч (В а д и м у). На, огурчика свежего приложи!
Магнитофон, взвизгнув последний раз, умолкает.
Н а т а х а (д е в и ц а м, тяжело дыша, двумя руками придерживая живот). В Афгане ваш Рома, вертихвостки, а может, и – в Чечне. Куды вы его вчера таскали? Пожалели бы парня, ему на работу устраиваться, а вы всё по дачам, да по барам. Ничего из вас путного не выйдет, боулинг один да три пера!
Н и к о л а й (с миской салата в обнимку). Зря ты на них ворчишь. Ворчи не ворчи, а всё, что нарождается на земле, заполняет освобождающиеся, только ему предназначенные ячейки. Алкаш – свою, торгаш – свою, музыкант – свою, и даже зек тоже – свою. Закон природы! Иначе все связи нарушатся, и этот мир полетит к чертям! И не нам эти клетки ломать и тех, кто в них сидит, с места на место пересаживать! На то повыше нас есть! (Перекрестившись, тычет пальцем в потолок.)
Н а т а х а. Ну ты даёшь, писатель, это, что ж, и
детей воспитывать не надо?
И учиться им не надо? Всё одно – своя клетка?
Н и к о л а й. (наяривая салат большой ложкой). Всё одно – своя!
Д е в и ц ы ставят в магнитофон свою кассету.
Ч ё р н е н ь к а я (пританцовывая). Мы Ромку сейчас из Кандагара-то вытащим!
Б е л е н ь к а я (к о б о и м б е з л и ц а). Ну что, охрана, разомнёмся?
Ревёт тяжёлый рок.
Девицы и д в о е б е з л и ц а изображают что-то робото-механическое, но потом сбиваются и пускаются в русский перепляс! Пыль летит столбом.
Н а т а х а (хватаясь то за голову, то за живот). Кончай безобразничать! Вы не Ромку из-за ширмы вытащите, а дитё моё сейчас вытрясете! А ну, брысь отседова! Сейчас рожать буду!
Д е в и ц ы, похватав кое-что со стола, вылетают за дверь. О б а б е з л и ц а усаживаются на свои места.
Р о м к а (из-за ширмы).
Краповые береты… Суки, ложись! Вертушки прут... Та-та-та-та!
Н а т а х а (подходит к ширме, захватив со стола банку огурцов). Ромаш, может, рассолу?
Р о м к а (отодвигая шторку, выставляет голую ногу).
Та-та-та-та…
Шторка опять задёргивается.
Н а т а х а (бабам). Фу ты, чёрт, напугал как! И ведь не был он ни в каком-таком
Кандагаре, и в Чечне ентой самой не был. В стройбате служил под Козельском. А кого у нас в стройбат берут? Тех, кто языка не знает, больных, да бывших зеков. Так что ему этот стройбат хуже Кандагара показался. Да и косить под бывшего афганца по пьяни выгодно. Везде нальют, везде пожалеют...
Н и к о л а й. Жалостливый у нас народ, дружный! (Встаёт из-за стола.) В поту ли, в брюликах, в навозе ли, а все – тут! (Сжимает кулак.) Накось, раскидай! Что, слабо? (Грозит кому-то этим кулаком.) Вот те, выкуси! (Суёт фигу под нос соседу по столу.) На классы у них пошло деление... Видали мы эти классы! Стакан бормотухи, и – амба всей перестройке! Были классы, и нету! Одни классики остались. Прыг-скок! (Падает, хватаясь за скатерть,
волочит её за собой.) Силён народище русский...
В е р к а (удерживая руками посуду). Это мы ещё, старичьё двужильное – русские, а у этих... (Кивает на о б о и х б е з л и ц а.) Интернет да сникерс заместо души!
К л а в к а. А всё этот чёртов телек! Что по нему день и ночь показывают, то у наших дурней и в голове!
Н и к о л а й (усаживаясь на своё место). Криминальные университеты. С утра Деррик начинает... Потом то Коломбо ручками сучит, то Мисс Мапл наяривает, а к вечеру наши долбячут почём зря!
В а д и м (морщась от боли). Наши ещё ничего, не заматерели. А вот к ночи Рембо-хринембо, да Крюгеры с рейнджерами нагрянут! Те уж – наповал!
К л а в к а. Бедная ребятня наша... Есть Бог-то? Дунул бы сверху да топнул, чтоб все эти ящики разорвало да полопало!
Т а м а р а. Полопаются, на новые копить начнёте! (Язвит.) Ведь не «в концерты же ходить, после вазелина...»
В е р к а. В самую точку, Том! Я к Натахе с ночной заскочила, а она коронное блюдо своё, салат оливье, перед телеком рубает, аж с пуза на восьмом месяце горошек сыплется.
– Что смотрим? – спрашиваю.
– Ужастик!
– Ну и как?
– Да ничего. – Икает. – Только крови маловато…
И это – с дитём в пузе!
Н а т а х а и бабы обуваются и опять усаживаются за стол, гремят посудой, разливают...
Т а м а р а (В о д о р о д у).
Владимир Владимирович, а вы, и правда, женились бы! А то ведь жизнь, она как речка, глядь, и утекла вся!
В о д о р о д. Моя, Томочка, не утекла, так усохла. Хворь совсем одолела, зараза! Вот и селёдку эту, нельзя мне её жрать, и это нельзя, и то! (Пинает тарелки.) Кто за меня теперь пойдёт-то? Да и не сегодня-завтра – сяду опять. А утешальщики жёнке сразу найдутся! Поздно мне рога-то отращивать. Нет уж, бабы… А вот, если б родила мне какая ребёночка, моего, родненького, не какого-нибудь чужого, приблудного… Клянусь, так прямо на руках с дитём бы и носил, пока жив! В золоте бы ходила, одни ананасы с конфетами ела. Ничего бы для неё не пожалел! Эх, бабы! Всем вам лысых с барсеткой подавай, побогаче, да чтоб колёса с шипами! Отольются вам эти шипы кровавыми слезами! Молодость, пока и кожа, и рожа ещё есть, профукаете, да проерепенитесь, всё недотрог из себя корчите, а потом, когда, глядь, и кожа не та, и рожи уж не осталось, спохватываетесь и выскакиваете с перепугу вот за таких, как Веркин! И носите его потом на спине заместо картошки. Так с картошки-то хоть польза!
Ф и л я (поднимает голову, уже повисшую на грудь). Цыц, меня не трожь! Я мал, мал, а как врежу!
Пытается ударить по столу, промахивается и ныряет под скатерть.
Выползает уже возле ног В о д о р о д а, пугается и прячется обратно. Но чуть поодаль появляется снова и, накрывшись каймой скатерти, как простынёй, укладывается спать, лицом к залу.
В е р к а. Вот как повезло-то сегодня, тихо, мирно, без скандалу. Я тебя, Водородушка,
завсегда буду звать мужика укладывать!
В а д и м. Ты бы его лучше приспособила себя в постельку укладывать, а то мужика…
Под окном слышны детские голоса: «Дядя Володя, дядя Володя, дайте на сникерс, дайте на жвачку!»
В о д о р о д (стоя у окна, запускает пальцы в кошелёк на поясе, вынимает крупную купюру). Не тебе, не тебе! Я в твои годы уже зарабатывал. Ванечка, на, держи, только не потеряй!
Слышится топот и гвалт. Кто-то истошно визжит…
В о д о р о д. Не трожте мальца, охламоны! Отберёте, ни рубля больше не дам!
Долгая пауза.
Н и к о л а й (Поднимает указательный палец кверху).
О! – мент родился! Давайте ещё по одной!
Н а т а х а. Вот у тебя и родится! Дотрепешься, писатель липовый! Как тогда при менте-то самогонкой торговать буду? С тебя-то проку, как с козла молока, да и того меньше! Только – салат из миски наяривать!
П а л ы ч. Ошибаетесь, дорогая Наталья Михайловна! При менте-то самая торговля и начнётся! Лопатой чирики грести будете, наволочек не хватит!
Н а т а х а (Н и к о л а ю). Наломался бы по ночам на конвейере, потаскал бы с наше вазелинчик, да понюхал! Выходила за писателя замуж, думала культурной стану, по театрам ходить буду. Вот они все мои театры! Этот… (Гладит себя по животу.) Да за ширмой – берет краповый, и во дворе ещё двое. (Наклоняется к Н и к о л а ю и ловко вытаскивает у него из дыры в носке припрятанную выручку за самогон.) Вот, ворюга, у своей же законной таскает!
Интеллигент хренов! Сил моих нет... Да поставь ты салат на место, чёрт патлатый!
Т а м а р а (встаёт, положив руку на плечо дочери).
А я согласна!
В а д и м. На что согласна, лапочка ты моя?
К л а в к а. Я те дам лапочку! Второй-то глаз не чешется?
В а д и м испуганно прикрывает стаканом другой глаз.
Т а м а р а. Родить согласна Володе вот такую девочку, как Соня моя, или мальчика. Скрипачом бы стал замечательным, или ещё кем. Плохо одного ребёнка иметь. Скучно ему расти, бедному, а когда вырастет, – опоры никакой! Какая из меня опора? Федя мой уже три года, как «ушёл»... Сами знаете, подростки его – в пионерлагере... Он им пригрозил, деревенским-то, чтоб к нашим девчонкам в корпус не лазили, а они его подстерегли ночью у туалета и – бревном! Так до утра без сознания и провалялся…
К л а в к а. Ах ты, Господи!
Т а м а р а. А утром уж поздно было… Мне, вы же знаете, за игру мою гроши платят, да и не только мне. Вон, Маргарита, пианистка наша, когда в Париж культуру местную вывозили, взяла с собой чемодан картошки да две банки огурцов. Долларов-то – тю-тю! Так весь пятизвёздочный отель на запах собирался! На таможне всю её картошку вдоль и поперёк изрезали, наркотики искали! А теперь и картошка – по шестнадцать рублей. Вот тебе и братики-сестрички…
П а л ы ч (глядя в окно). Бабоньки, гляньте-ка, Митрофаныч опять в пивнушку шнауцера своего тащит! Обхохочешься на них глядеть! Большую кружку себе берёт, а ту, что помене, псу наливает. Хлебушка ему туда покрошит, и балдеют вместе, красота!
Т а м а р а. Знаю, в наше время только сумасшедшие или влюблённые рожают, а я бы точно родила, было б от кого, да было б на что выкормить! Вон, молодёжь-то наша... Ребятня по спилась да в бизнес подалась, так все девчонки в моём дворе без мужей по ребёночку себе родили! А то уж лет пять после перестройки этой роддома пустые стояли. Боялись рожать. А теперь уж так паршиво стало, что и бояться нечего. Вот и берёт жизнь своё!
Н а т а х а. А и права же ты, мать, точно я сумасшедшая! Не влюблённая же?
Н и к о л а й. Влюблённая, ещё какая влюблённая – житья от тебя по ночам нет, даже пузо не спасает!
Н а т а х а. А ну, кончай жрать! (Отбирает у него миску.) Положь ложку, я тебе говорю! Ишь, задок-то уже, как столик откидной, брюки по швам трещат! Сам пузо слепил, а теперь – «не спасает…»
Н и к о л а й берёт со стола салатницу, отворачивается к окну и продолжает есть.
В а д и м (сочувствуя ему). Солитёр у него, что ли?..
(Н и к о л а ю.) Говорят, ваш брат, писатель, из космоса может подпитываться?
Н а т а х а. Из холодильника моего! Хоть на ключ запирай! Утром детям – в школу, а дать с собой нечего, всё этот «солитёр» творческий за ночь слопал!
Н и к о л а й часто подёргивает спиной, доедая салат, громко стучит ложкой по дну.
В а д и м. А что ему делать, если власти местные писателей с бюджета скинули?
Н а т а х а. Жаль, что не докинули! Расплодили нахлебников! Нам классиков-то за всю жизнь не перечитать, а тут ещё эти строчат, как сороки...
П а л ы ч (Т а м а р е). Да ты садись, садись, дочка! В ногах, как говорится, правды нет, если она вообще есть...
Т а м а р а. Да вот, показалось мне... А сяду, так ничего и не сбудется. Дни эти пустые – один за другим, сплетни да долги... Свету нету, воздуха!
Ф и л я (из-под стола).
Мамочка, роди меня, обратно!
Т а м а р а. А хоть бы и обратно! Сил уже никаких нет! Голову приклонить не к кому.
С о н я встаёт, обнимает мать. У Т а м а р ы на глазах слёзы. С о н я шмыгает носом.
П а л ы ч. Ну, сырость развели... Всю душу скособочило! Мы для чего тут собралися? – для тепла, для радости! Гадостей у всех своих хватает, не разгребёшь... Чего ими делиться-то? Вон, самогоночка – через край уже! Налили бы тёпленькой, а то холодной никак
не согреюсь! Трясёт что-то. На грипп не похоже, уж два месяца, как трясёт. Ещё в Польше начало. Может, малярия какая-нибудь, а может, нервы? Наша работа челночная – ой и нервная! Так и гляди, чтоб не обвели, не обобрали, да не прибили! Забыл уж, когда вволю спал, может, только в КБ своём, за кульманом. В начале месяца всегда делать было нехрена. Наташ, налей тёпленькой! И – на боковую. Можно я за ширмой, на топчанчике часок придавлю?
Н а т а х а. Иди, иди, Палыч… Чай не впервой уже. Только за ширмочкой у нас – Кандагар! Лучше уж – в комнату. Одеяло в тумбочке.
П а л ы ч встаёт из-за стола, подходит к плите, делает вид, что изучает конструкцию самогонного аппарата. А сам, опуская двумя пальцами стакан в неполную банку самогона, пытается зачерпнуть. Стакан падает в банку. П а л ы ч закрывает собой место преступления и затихает, потом, помявшись на месте, уходит ни с чем.
В о д о р о д (Т а м а р е, отодвигая от себя стакан с водкой). А ты, и правда, согласна? Не шутишь?
Т а м а р а. Нет.
В о д о р о д (встаёт). Я ведь и жениться могу, если надо...
Т а м а р а. Да разве ж в женитьбе дело? Лишь бы мы по сердцу друг другу подошли, да Сонечка вам понравилась! Она у меня просто золотая… (Гладит С о н ю по голове.) Умненькая, тихонькая, как мышка.
В о д о р о д. Ну, тогда прямо сегодня и перебирайтесь ко мне. Вещи уж завтра перевезём. Хотя, какие вещи? Я вам всё новое куплю, и себе, а то хожу, как…
В а д и м. Ребята, вы это всерьёз, что ли? Так за это выпить надо! Натаха, наливай по полной! Горько молодым, горько!
Э л ь к а. А нам... (Гладит плюшевую собаку.) Всё сладко, да сладко! Скоро вырвет! Бе...
В а д и м. Я тебе дам – «бе»! Кто за тобой убирать-то будет?!
П а л ы ч (Э л ь к е). Не зря тебя Плюмом зовут, чистый плюм и есть, такой тост испоганила!
В с е. Горько!
В о д о р о д и Т а м а р а целуются через стол. С о н я тянет маму за платье. Из коридора с пустым стаканом в руке, укутанный в одеяло и в шапке, показывается П а л ы ч. Из-под стола протягивает кружку мгновенно проснувшийся Ф и л я. Выходит из-за ширмы смурной Р о м к а и тоже ищет себе стакан.
К л а в к а. Эк вас всех на любовь-то потянуло… Как баранов на водопой!
Р о м к а. За любовь – это дело святое. Люби, пока жив!
Н и к о л а й. И другим жизнь давай, если можешь!
Н а т а х а. Тут ты у нас спец!
Н и к о л а й. В бракоделах не ходим, девки – ни одной!
Э л ь к а. Да что же это такое?! И не боятся ничего. Вот так взяли, и сошлись?! А любить? А любовь?..
1 б е з л и ц а. Мало тебе ещё любви? Ну, ты даёшь, куколка! Уж залюбили тебя совсем, покуда-некуда. А ты – всё про то же!
2 б е з л и ц а. А то пойдём, я ещё трезвый, могу…
Н а т а х а. Хватит вам, бесстыдники! За столом – такое… (Указывает им на сумки с самогоном.) Вон для вас чистая, как слеза, уже упакована. Володь, проводи ребят, Сулим ваш так и не появился. Где его черти носят? Ещё за прошлый раз ведь не рассчитался!
Д в о е б е з л и ц а, кивнув В о д о р о д у, берут сумки и нехотя уходят за сцену.
Там слышно кряхтенье, шум, топот. В о д о р о д остаётся за столом.
Н а т а х а (за сцену). Да тише вы, черти, побьёте всё!
Э л ь к а. Ненавижу мужскую породу! Козлы все! Козлы... Вот только собак и люблю, да и то – плюшевых, чтоб не гадили! (Валится с дивана, начинает ползать по полу на четвереньках, переставлять плюшевой собаке ноги, тявкать и сюсюкать.)
В о д о р о д. Ну, нам пора, правда, Том? Да и Соне ещё уроки делать.
В е р к а. Гляньте, девки, как быстро приспособился, какого мужика мы, дуры, упустили!
Под столом с пустым стаканом в руке всхрапывает Ф и л я. В о д о р о д берёт упирающуюся С о н ю за руку, и они с Т а м а р о й уходят.
Э л ь к а (начинает рыдать, захлёбываясь). И я! И я…
Женщины поднимают её и уводят за сцену. П а л ы ч, Р о м к а, В а д и м, Н и к о л а й и выползший из-под стола Ф и л я, прихватив тарелку капусты, тут же обосновываются возле банки первача, спиной к залу. Пьют, травят анекдоты.
Входят М у р з и к о в ы.
М у р з и к о в а. Здрасте вам! Гуляете? Милое дело. А мы слышим сверху – весело у вас! Вот яблочек вам принесли!
М у р з и к о в ы демонстративно вынимают из пакета несколько яблок, раскладывают их по столу и садятся на освободившиеся места.
Ф и л я. Ну, раз подметалы пришли, пора заканчивать.
М у р з и к о в ы молча налегают на еду.
Н и к о л а й. Ишь, как метут!
Р о м к а. Хоть бы челюсти не заклинило!
П а л ы ч. Им в КНИИТМЕ ихнем, оборонном, уже полгода – ни копейки! На одном горохе сидят.
В а д и м. Всё с терроризмом международным боремся, туды его в качель!
Н и к о л а й. А всё оттого, что государство у нас не с того конца растёт!
В а д и м. Это как?
Н и к о л а й. Америка, например, да и не только она, как и положено всему живому, начиная с самого дикого начального своего периода, снизу прёт, от корней! Из народа у неё власть вырастает. Вот и присмотр за властью этой народный, пристальный, чуть что не так, и – по шапке! А наша с вами Россия-матушка спокон веку, хоть убей – сверху вниз!
Ф и л я. Вниз головой, значит?
Н и к о л а й. Выходит так. Уж сколько веков власть у нас сверху назначенная! Привык народ к подчинению. Сам шагу не ступит, всё соску от мамки, как дитя неразумное, ждёт.
Р о м к а. А что, как мамка – дура или гулящая?
Ф и л я. Помирай тогда всё с музыкой! Не пойдёшь же супротив мамки у памперсе с пустушкой наперевес?..
В а д и м. Не... Супротив мамки не пойдёшь!
Ф и л я. Вот по телеку всё нудят – прожиточный минимум у нас в три раза повысили.
П а л ы ч. А квартплата его, идрить твою в качель, ам – и скушала!
Ф и л я. Никакого минимума теперя. Один нуль!
Р о м к а. Не боись, мужики, выдюжим! (Скребёт под мышкой.)
Н и к о л а й. Ломали уж, ломали России нашей хребтину-то... В дугу гнётся, а не ломается!
Р о м к а. Это как ломать...
П а л ы ч. В самую тютельку, Николаич, это, как ломать...
Н и к о л а й (Р о м к е). Ты-то хоть знаешь, почему у нас тут так дерьмово?
Р о м к а. Не а…
Ф и л я. А почему?
Н и к о л а й. А потому, что Россия-матушка на Земле нашей – не иначе, как чистилище! В аду живём. И кто в этот ад со своим уставом сунется, тот с разбегу прямо в котёл со смолой кипящей и попадёт!
Ф и л я. А я всё думаю... И почему это с утра, даже если не пил, уже опохмелиться хочется, а оно – вона...
Р о м к а. Чистилище, так – чистилище! Да и хрен с ним, мы-то уж привычные.
В а д и м. Не дай Бог кому ещё такой привычки!
Н и к о л а й. Если Господь наш и сойдёт когда на Землю, то непременно в Россию и попадёт! Где ещё столько мучеников сыщешь, да ещё православных?.. Вот безбожники говорят – вселенский разум, вселенский разум... А Россия наша – вселенское сердце! За всех болит...
Пьют. М у р з и к о в а вынимает из сумочки большой пакет. Достаёт из него ворох маленьких, начинает с оглядкой складывать в них недоеденное. М у р з и к о в ей усиленно помогает. Возвращаются бабы.
К л а в к а (Н а т а х е). Хавронью-то как делить будем?
Н а т а х а. Да как всегда – мне половину, и вам с Веркой по четверти, вы ж всю зиму, поди, помои-то носили! И я с ней накорячилась по самую... А ведь зарежешь, пара таких сборищ, да родне по куску, и нет свинюшки!
В е р к а. А туды ей и дорога! (Весело.) Не росла совсем сволочь! И сала никакого!
Н а т а х а. Я ей кашу из детсада месяца два носила, так она похудела от неё, зараза! И чем детей наших кормють?!
К л а в к а. Химия одна! Обман зрения и желудка!
Н а т а х а. А чего ж, если химия, пухнем все, куда хавронье?
В е р к а. А всё – соя эта, мутантская, из Америки! Они там уже сами еле на трёх стульях сидят, вот нам её и сплавляют!
Н а т а х а. Правда?
К л а в к а. Истинный крест, во всё суют, что нищета наша трескает: и в пельмени, самые дешёвые, конечно, и в палочки куриные, и в сникерсы...
В е р к а. Ну, ясно! Ни в рыбу, ни в мясо, ни в икру паюсную её не засунешь...
К л а в к а. Эти что хошь и куда хошь засунут!
В е р к а (вздохнув). Да ну её, сою эту, хрен с ними, пусть сыплют! Хорошего человека, чем больше, тем лучше! (Поддёргивает груди.)
Н а т а х а. И то правда! И что это мы сегодня всё о грустном, да о грустном? И не попели, и не поплясали…
К л а в к а. Зато пару какую сосватали!
Н а т а х а. А спеть мы и теперь можем, кто нам помешает-то? Давайте – нашу любимую!
Запевают, убирая со стола. «Ой, то не вечер, то не вечер…»
Мимо с полными пакетами проходят М у р з и к о в ы.
В е р к а. И почему это народ за столом всё одни и те же песни поёт? (Н и к о л а ю.) Эй, литератор, а слабО песню такую написать, чтоб потом лет двести пели?
Н и к о л а й (дожевав). Такую, Клавочка, душа наша, русская, пишет, а не литераторы. У тебя ведь есть душа, петь любишь? Вот и напиши! А нам писанина наша, за гроши, всю душу уж повысосала! В сотый раз переписываю этот очерк, да переделываю, ан нет, не дышит!
В е р к а. А вот, возьму, и напишу!
М у р з и к о в а. До свиданьица!
Н а т а х а. Пока, пока... Харчи не растеряйте! Детей позовите там, а то уж темнеет.
Поют: «Поедешь кататься, мост рухнет большой...»
В е р к а. А Томка-то наша, какова? Будто заново родилась, аж похорошела! Вот тебе и тихоня…
В о д о р о д (вбегает, запыхавшись). Томочка кофту забыла!
Н а т а х а. Уже и Томочка? Дитё-то ещё не состряпали? С вашими темпами запросто можно успеть!
В е р к а. Чего ты его держишь-то? Вишь? Как конь, копытОм бьёт! Аж пена с удил каплет...
В о д о р о д (счастливо смеётся, берёт со стула кофту). Вот привалило-то на старости лет! Хоть бы не подохнуть с радости. А и страшновато... Ответственность-то какая?!
К л а в к а. А ты как хотел? Ребёночка ему подавай!
Н а т а х а. Куда спешить-то? Потешились бы маленько...
К л а в к а. У них времени на тешенье уж не осталось!
В о д о р о д. Да есть чуток...
В е р к а пытается его попридержать. В о д о р о д хватает её в охапку, сажает на подоконник.
К л а в к а. И этот оживать начал, аж зАвидно! Лысина так и отсвечивает…
В е р к а. А руки-то, руки – кипяток-кипятком!
Н а т а х а. И, видать, не только руки...
Смеются.
В е р к а. Резинить-то нынче будем, али нет? Я крышек с базы цельный мешок приволокла и резинок вязанку.
Н а т а х а. А ну эту подработку! Всех делов не переделаешь... Любви хочется! Жить хочется! Ну, Водород с Томкой и учудили сегодня... Скажи вот, из чего счастье человеческое делается? Из слезинки, из словечка, сдуру сказанного... ЧуднАя, бабоньки, штука – жизнь наша, ой и чуднАя…
За окном старушки поднимаются со скамьи и уходят.
Занавес.
ВОСКРЕСЕНЬЕ ВТОРОЕ
Воскресение Водорода)
Комната с большими окнами без штор. За окнами – только небо. Ящики с не распакованной мебелью. На потолке – дорогая хрустальная люстра без лампочек, под люстрой, прямо посреди комнаты – кровать с балдахином и шёлковыми шторами, застеленная малиновым атласным одеялом. Справа и слева высокие белые двери. У одной из них большое зеркало в замысловатой оправе, возле которого на полу свалено множество пакетов и коробок. Свет в комнате голубо-сиреневый, неземной. Высоко над разобранной кроватью под стонущую от счастья скрипку, полулёжа, летают на качелях Т а м а р а и В о д о р о д. В окна заглядывают ангелочки, смеются, показывают на них пальцами. Качели опускают Т а м а р у и В о д о р о д а на постель.
Т а м а р а. Я думала, к этому нельзя привыкнуть...
В о д о р о д. К чему?
Т а м а р а. Ну, летать...
В о д о р о д. К хорошему быстро привыкаешь.
Т а м а р а. А я не хочу привыкать! Хочу, чтобы всегда вот так – ветки в цвету, небо, ангелы...
В о д о р о д. Ты сама у меня – ангел! Иногда даже боюсь дотронуться. Вчера смотрел на тебя ночью, ты ведь светишься, правда, светишься – и лоб, и руки. Я у тебя раньше одни глаза только и замечал… А ты, оказывается, красивая! Под тряпками не видно, а стащишь, прямо – фотомодель. (Прячет лицо в коленях у Т а м а р ы.) Ты знаешь, а ведь я теперь без тебя не смогу, совсем не смогу! Ты душу из меня вынула. А та, которая есть, и не моя вроде... Всё боюсь, что ты разглядишь меня получше, и разлюбишь. Не бросай меня, пожалуйста! Мне иногда кажется, что это ты меня родила, как Соню...
Т а м а р а. Ты, и правда, другим стал… Какой ты? Так и не знаю. Захватило теплом, понесло... И вот всё несёт и несёт, прямо – весна среди зимы!
В о д о р о д. Вот несёт, несёт... А как опустит, тут и увидишь рядом старого больного человека, лицо – как простыня мятая. Не могу на себя в зеркало по утрам глядеть! Вся моя жизнь поломатая на роже отпечаталась...
Т а м а р а. Ты сильный, красивый. И лицо у тебя тоже – ничего, вон лбище какой! Лапищи – здоровенные, а ласковые. Покачаешь, подкинешь, лечу, как пёрышко. А губы?! Ты где так целоваться научился?
В о д о р о д. Во сне.
Т а м а р а. Знаю я эти сны! Девки небось Сулимовские?..
В о д о р о д. Они не целуются, профессия не позволяет!
Т а м а р а. Интересно, почему?
В о д о р о д. Может, через губы душа в душу переходит? Говорят, что влюбиться боятся. Тогда – кряк всей профессии!
Т а м а р а (наклоняется, целует его в губы ). А я не боюсь. У меня профессия другая – на скрипочке пиликать, да борщи ещё тебе варить!
В о д о р о д. Вчера свекольник твой – просто класс был! Я две тарелки слопал...
Т а м а р а. Ты знаешь... (Встаёт, делает несколько шагов к краю сцены.) Я с Фёдором своим три года прожила, а детей всё не было. Сёстры его как-то на Восьмое марта навалились на меня за чаем, спрашивают: «Чего детей-то нет? Может, больная, или он?» А я им и говорю: «Как в первый раз ничего не получилось, я и не тревожу Федю. Он тоже молчит. Ну и ладно, и так хорошо». Они мне прямо в лицо рассмеялись: «Ну, ты у нас самая терпеливая! Другие все уже на первых месяцах спохватились, и Машка Эдькина и Катька Олегова. Это в роду у Крутиковых! – Говорят. – Весь мужской род у них – уж очень интеллигентный, бабам самим их брать надо!» «Это как?» – спрашиваю. «Да вот так! – Отвечают. – Накачай-ка его спиртным, да покрепче, чтоб почти ничего не соображал, да и прояви инициативу!» «Да неудобно…» – говорю. А они в один голос: «Ещё полгода «неудобно» – и сопьётся мужик, ахнуть не успеешь. Ему-то, бедному, тоже каково, подумала?» Вот я и проявила инициативу – Сонечка у нас родилась. Дальше вроде всё нормально пошло. Но для меня вся эта любовь так и осталась, как лекарство для Феди. А у него, ещё смешней, как подтверждение собственности! Он, бывало, как отмучается, так прямо мне и говорил: «Подтвердил собственность – моё!» Господи, как в стаде каком, или в прайде у львов. Вот если бы не ты, так и не узнала бы, какая я и есть!
В о д о р о д (хватает её, опрокидывает на себя). Вот сейчас и посмотрим, какая ты у нас? (Рычит, изображая льва.) Прямо секс-бомба!
Т а м а р а вырывается, со смехом бегает вокруг постели.
В о д о р о д догоняет её и на руках приносит обратно. Раскачивает и бросает на постель.
В о д о р о д. И так будет всегда! Никуда от меня не денешься, до самой смерти!
Т а м а р а. А я и не хочу...
Перекатываются по кровати.
Т а м а р а. Ой, что это в одеяле у нас тут? (Щупает угол одеяла.)
В о д о р о д. Смотри, не постирай! Я под поролон несколько тысчонок зелёных зашил. Если Автандил зашлёт в командировку, вам с Сонькой на первое время хватит.
Т а м а р а. Тысчонок, да ещё долларов... Страшно даже! Я вот иногда думаю, ведь за всё лишнее в жизни платить надо. А чем платить-то, когда деньги не в счёт? А – здоровьем, любовью, судьбами детей! Что ещё страшней-то может быть? А ведь человеку так мало надо, мне теперь, кроме тебя да Соньки, ну ничегошеньки... Что, пеньюар этот? Или камушки?.. (Смотрит на свои пальцы.) Так я, как подумаю, сколько на эти деньжищи спокойно, по-челоловечески прожить бы можно было, ни о чём не думая, так плакать хочется…
В о д о р о д. Плачь, плачь, принцесса ты моя! Пусть из тебя все слёзы-то повыльются, оставшуюся часть жизни только смеяться будешь, уж это я тебе обещаю!
Звонят сразу в две двери.
Т а м а р а. Соньку разбудят!
В о д о р о д (чертыхаясь, идёт к левой двери). Кто?..
Р о м к а (из-за двери). Это я, дядь Володь! Можно?..
В о д о р о д открывает дверь. В дверях – Р о м к а с плеером. Из-за его спины выглядывают Ч ё р н е н ь к а я и Б е л е н ь к а я в шубах.
Р о м к а. Девочки, ап! (Д е в и ц ы распахивают шубы. Под ними – почти ничего.) Ну, каков стриптизец? Хороши, а?
Д е в и ц ы, танцуя, принимаются ласкать В о д о р о д а, пытаясь шарить у него по
карманам.
В о д о р о д (обнимает их, отрывает от земли, начинает кружить). Фу ты... (Ставит их на ноги и отстраняет.) Брысь, кошки драные, всё счастье поломаете!
Ч ё р н е н ь к а я. А какое оно, счастье-то?
В о д о р о д. Красивое... Вот кончишь по барам таскаться, и узнаешь.
Б е л е н ь к а я. А я сейчас хочу! (Прижимается к В о д о р о д у.) Т а м а р а выходит на голоса.
Р о м к а. Ой, я и забыл, что к тебе теперь нельзя. Может, хоть деньжат подкинешь? Как устроюсь, отдам.
В о д о р о д. Адам сто лет жил! Ты уж полгода устраиваешься. Не обижайся, больше не дам! Семья у меня теперь. Видишь, сколько всего надо? (Указывает рукой на пакеты и мебель.) А тебе, сколько ни дай, всё впрок нейдёт, пропьёшь ведь?! Скоро и девки тебя разлюбят. Они за тобой из-за денег бегают. А вот мать перестанет, как и я, чирики отстёгивать, и прощай любовь! (Вытесняет Р о м к у и д е в и ц за дверь.) Ну, наглы тёлки пошли! Ну, наглы...
Т а м а р а (оттолкнув В о д о р о д а, кричит в проём двери). У вас совесть-то есть?
Ч ё р н е н ь к а я (возвращается). У нас-то есть, у бессовестных...
Б е л е н ь к а я (выглядывая из-за её плеча). А вот у совестливых старушек, вроде тебя, уж точно её нету!
Ч ё р н е н ь к а я. Мужиков у малолеток уводят и даже отступного не дают!
Б е л е н ь к а я. Мы его полгода пасли! Холили, миловали, чуть на ручках не носили! Всему обучили, а она – на готовенькое!
Б е л е н ь к а я. И – дОит!
Т а м а р а (задохнувшись от возмущения, распахивает халат). Эй, сексучительницы недорезанные, видали стриптиз? (Выпирает д е в и ц животом и, плюнув им вслед, захлопывает дверь.) Без вас обойдёмся!
В о д о р о д. Ну, ты даёшь, Том! Я даже не ожидал...
Т а м а р а (обнимая его, прижимаясь всем телом). «Учительницы» мокрохвостые... Я тебя сама теперь всему учить буду, никому не отдам! Вот кассет с эротикой накуплю, держись тогда у меня!
За другой дверью уже затихли, но всё ещё топчутся.
В о д о р о д (ласково отстраняет Т а м а р у). Дурочка ты моя... (Идёт к двери.)
Дверь оказывается уже открытой.
В о д о р о д (в проём двери). Какими судьбами, Автандил Суренович?
Входит А в т а н д и л, за ним – С у л и м.
А в т а н д и л. Что-то долго не открываешь. А… (Глядя на Т а м а р у.) У вас медовый месяц! Придётся сделать перерывчик. (Т а м а р е.) Не ершись, не ершись! Только на пользу пойдёт! (В о д о р о д у.) Пойдём, поговорим, работёнка денежная наклёвывается. А ведь тебе баксы нужны до зарезу, ой как нужны… (Поёт.) Баксы, баксики... (Наклоняется к Т а м а р е.) И теперь их будет нужно всё больше и больше. Я этих интеллигенток знаю. Они поначалу такие славненькие, ничего-то им не нужно. А потом, как разойдутся, – «зелень» чемоданами летит! (Усмехается, присев на кровать к Т а м а р е. Щупает кружево пеньюара, как бы оценивая.) Ну вот, я же говорил, – чемоданами...
Т а м а р а ныряет с головой под одеяло. В о д о р о д и А в т а н д и л выходят. С у л и м остаётся в комнате. Подбегает по-кошачьи к кровати и сдёргивает с Т а м а р ы одеяло. На пол падает лифчик.
С у л и м (поднимает его, обнюхивает и, покачав на пальце и поцокав языком, бросает обратно на кровать). Правда, мёдом пахнет... Точно – медовый месяц-то!
Т а м а р а прячет лифчик под подушку, вскакивает, оправляет постель и, обойдя её с другой от С у л и м а стороны, подбегает к двери. Но, видимо, пожалев В о д о р о д а, не зовёт его, а начинает разбирать покупки.
С у л и м (хватает Т а м а р у и прижимает её к себе). Только пискни мне! Не тебя, так девчонку твою…
Входит В о д о р о д. С у л и м успевает отскочить. Т а м а р а падает на колени возле тюков и коробок. В о д о р о д, что-то почувствовав, пристально смотрит на С у л и м а.
С у л и м (уходя). Пока, молодожёны, – наше вам, с кисточкой!
В о д о р о д закрывает за А в т а н д и л о м и С у л и м о м дверь. Т а м а р а никак не может подняться.
В о д о р о д (присев возле неё на корточки). Тебе нехорошо?
Т а м а р а. Так, голова закружилась немного.
В о д о р о д. А ты не... (Прикладывает руку к её животу.)
Т а м а р а. Рано ещё.
В о д о р о д. Так от тебя ребёнка хочется... (Целует её.)
Т а м а р а. Мальчика или девочку?
В о д о р о д. Девочку, чтоб на тебя похожа была. Я её Томочкой назову, будет царица, Тамара-вторая!
Т а м а р а. Девочка у нас уже есть. Хорошо бы мальчика, такого же... Ой, опять кружится!
В о д о р о д. Конечно, закружится, мы же с утра ничего не ели! Да и Соню пора будить, слабая она у нас, наестся, и спит, спит…
Т а м а р а, опираясь на плечо В о д о р о д а, встаёт и выходит в ту дверь, за которой, видимо, кухня и запасной выход. В о д о р о д ещё некоторое время сидит на корточках, глубоко о чём-то задумавшись.
Т а м а р а (возвращается с подносом). Вот всё, что есть! (Ставит поднос на пол, и бросает рядом пару плюшевых подушек.) Стол обеденный надо купить и хоть пару стульев.
В о д о р о д (поднимаясь). Надо, хозяюшка ты моя... (Надкусывая бутерброд, подходит к покупкам, вынимает из пакета шубу.) Примерь-ка!
Звонят в дверь. В о д о р о д идёт открывать. Т а м а р а инстинктивно хватается за нож, прижимает его к груди.
В о д о р о д (вернувшись). Это бумажку принесли. Лифт включат третьего, а воду горячую – пятого.
Т а м а р а, вздохнув, продолжает делать бутерброды.
В о д о р о д. Ты чего встрепенулась, как птичка перед грозой?
Т а м а р а. Так, почудилось...
В о д о р о д. Хватит, отбоялась своё! (Набрасывает шубу ей на плечи).
Т а м а р а жадно откусывает от бутерброда, суёт руки в рукава, подходит к зеркалу и надолго замирает перед ним. Наконец, плечи её начинают вздрагивать, она закрывает лицо руками и тихо плачет. На цыпочках входят в а з е л и н щ и ц ы.
К л а в к а. А у вас открыто?..
В е р к а. Ой, Том, какая ты!..
Н а т а х а. Дашь померить?
Т а м а р а (вытирая слёзы). Дам, ну конечно, дам! Проходите, девочки, и посадить вас некуда: квартиры-то пустые продают, без мебели. Вот только покупать начали...
(Кивает на кровать.)
Н а т а х а. Хорошо начали…
Звонит телефон.
В е р к а. Ой, у вас и телефон есть! (Берёт трубку и заваливается с ней на атласное одеяло, кладёт ногу на ногу.) Вот это житуха, я понимаю…
К л а в к а и Н а т а х а щупают шубу.
В о д о р о д. Том, мне по делу отойти надо. Буди Соньку. Ешьте без меня. (В а з е л и н щ и ц а м.) Пока, бабоньки!
(Берёт куртку и уходит.)
Н а т а х а и К л а в к а хватают Т а м а р у и прямо в шубе волокут на постель.
В е р к а. Рассказывай, ну! А потом тряпки мерять будем!
В а з е л и н щ и ц ы опускают шторы балдахина, слышен сдавленный смех. На передний план из-за шкафа, в одних колготках и маечке, выходит сонная С о н я. Она берёт с подноса батон колбасы и начинает жадно откусывать от него. Одновременно она быстро разворачивает и суёт в рот конфеты.
С о н я (в зал). Это папа Вова купил! И туфли балетные, и ролики, и акваланг! На море поедем летом, на Красное! Там рыбок под водой видно: красненьких, синеньких, как в аквариуме. И на Мёртвое море тоже поедем, там близко совсем! Папа Вова говорит, в нём плавать легче, вода – соленая-пресолёная, не утонешь! (Уносит поднос к себе за шкаф.)
К р у т и к о в а (входит). Что это вы? Уже темнеет, а двери – нараспашку, и верхний свет не включен. Лампочек так и не купили?
С о н я (выбегает всё с той же колбасой и теми же конфетами). Бабушка, а у нас, смотри… (Суёт ей под нос колбасу.) Вон, сколько накупили! (Показывает на коробки.) У нас ведь хорошо, правда? Дядя Вова теперь – мой папа!
К р у т и к о в а. Правда, правда, глупенькая. И чего так возрадовалась? А папку Федю-то хоть помнишь? Забывать начала, небось?
С о н я. Помню! Он такой толстый был, в очках… И ничего не покупал.
К р у т и к о в а. Какая ты... Время, наверное, такое, всё на деньги да на покупки меряют. А счастье-то богатых не любит, ой, не любит!
С о н я (топает ногой). Любит! (роняет колбасу и конфеты, быстро опять всё подбирает. Одна конфета остаётся лежать на полу. С о н я снова демонстративно откусывает от колбасы.) Любит! Ещё как любит богатых! Это бедные говорят, что не любит! А мы теперь богатые, правда?!
Т а м а р а (из-за занавеса). Сонечка, ты уже встала? С кем это ты говоришь?
С о н я. С бабушкой! (Бежит на мамин голос.)
К р у т и к о в а быстро наклоняется, поднимает конфету и суёт её в карман пальто.
В а з е л и н щ и ц ы выбираются из-под балдахина.
Т а м а р а. Мариетта Генриховна, вы же говорили, что завтра к нам придёте. Мы ещё не распаковались, не обустроились.
К р у т и к о в а. Знаю, знаю... Вот я вам лампочки к люстре принесла, и – одна запасная.
Н а т а х а (выпячивая пузо). А мы сейчас бикини мерять будем!
К р у т и к о в а. В твоём положении только их и мерять!
С о н я. А в моём положении?
К л а в к а. А в твоём – макси надо носить, а не бикини. Ничего ещё не выросло ни там, ни тут. И ножки ещё, как спички!
Т а м а р а. Не обижай ребёнка, она у меня – красавица, супермоделью будет!
К р у т и к о в а. Нет уж, у нас теперь этих супермоделей – на тыщу борделей! И это в одном городе. А по всей стране? Аж за границу вывозить стали, кровь Западу обновляем. Застоялась она у них там, не поймёшь, где мужчина, где женщина... Один эрзац какой-то, как немецкие галеты в войну...
Т а м а р а. А мне соседка как-то жениха в Интернете подыскала, – швед, положительный такой, и лицо приятное. Только не смогла бы я отсюда уехать! Хоть души меня, хоть к стенке ставь! Как я без Оки, без Воробьёвки нашей? Читаю вот про эмигрантов наших... Где они силы-то брали – боль такую выдерживать? Я бы сразу померла.
К р у т и к о в а. Вот и прабабка твоя, покойница Евгения, такой же была! Мне рассказывали, как мужа-то её, военфельдшера, убили, подруга её, Сибирцецева Марьяша, в Париж и сманила. Только три месяца там Евгения и прожила, учительницей в гимназии её пристроили. Повесилась-таки! Тоска её съела смертная! Многих из наших тоска эта тогда прибрала...
Т а м а р а. Надо же, а мне никто и не говорил.
К р у т и к о в а. А таким, как ты, впечатлительным, может, и сейчас не надо было! Так, просто к слову пришлось...
К л а в к а. Томка у нас натура тонкая!
В е р к а. Нитка тоже тонкая бывает, но уж коли крепкая попадётся, руку режет, а не рвётся!
К р у т и к о в а. Вот, лучшие русские женщины такие и есть! Мы с Сонечкой здесь своё дело откроем, портняжное, как у деда моего было. Лучшим здесь слыл, всё начальство у него мундиры шило! Вот начальный капитал у Володи одолжим, и за дело. Всех вас оденем, как кукол, а то этот импорт – пустая трата денег!
В е р к а. Я первая на очереди!
К л а в к а. А я вторая!
Н а т а х а. А я третьей быть не хочу! Я вот до Томкиных нарядов сейчас доберусь и все их ополовиню! (Хватает самую большую коробку, садится на пол, схватившись за живот.) Ой, девки, сейчас рожу! С утра уже хватало, ой, «скорую» давайте! Караул!
Б а б ы тащат Н а т а х у на кровать. К р у т и к о в а вызывает по телефону «скорую» и уводит С о н ю за шкаф. Н а т а х а вопит, как резаная. Входит В о д о р о д.
В е р к а. А… Молодожён, явился? А мы уже рожаем!
С улицы слышен звук сирены.
Занавес.
ВОСКРЕСЕНЬЕ ТРЕТЬЕ
Воскресение по случаю)
Интерьер первого действия. За окном – уже начало лета. Всё те же старушки на скамейке. В раскрытое окно ломятся ветки сирени. За столом – в а з е л и н щ и ц ы и
Т а м а р а. Н а т а х а уже без живота. За ширмой, где спал Р о м к а, попискивает ребёнок, и Н а т а х а то и дело подходит к нему с ласковыми сюсюканьями. В а з е л и н щ и ц ы и Т а м а р а вдевают резинки в железные крышки для консервирования (подработка на дому). На столе груда крышек и ворох резинок. На плите всё тот же самогон капает в очередную банку.
К л а в к а (Н а т а х е). У тебя дитё не угорит от самогонки-то?
Н а т а х а. Да оно привычное, ещё в животе попробовало, и ничего, здоровёхонькое получилось…
Т а м а р а. Раз на раз не приходится, это тебе повезло, дурёхе.
Н а т а х а. Четвёртый раз уж повезло! Вот только молока моего Венчик не захотел, горчит наверно, в детской кухне берём.
В е р к а. Ребёнок-то умней тебя оказался, не хочет дебилом быть!
Н а т а х а. Они у меня все умные! Вон, старший-то чего учудил, – к Таньке, продавщице из овощного, переехал. Любовь у него случилась! А у этой Таньки двое с моими младшими в школу бегают…
К л а в к а. Не спился, и слава Богу! Пусть хоть деток чужих растит, чем её, проклятую, лакать без памяти!
В е р к а. А чего им и не спиваться-то? Такие, как мы, и спаивают! Вон, «зелёная» из краника день и ночь капает, погибель чья-то…
Н а т а х а. А ты попробуй четверых с таким охламоном, как мой, без этой погибели поднять, пупок развяжется! Вазелин-то наш, только с сентября – по май, и – тю-тю... А на этих крышках, только – на горохе и сидеть, как Мурзиковы. Плату за квартиру опять на треть подняли, и за газ, и за свет…
К л а в к а. Хватит ныть, и так тошно. Давайте лучше споём! (Запевает.) «Ой, налетели ветры злые…»
Входят В а д и м и Ф и л я.
В а д и м. Ой, и хорошо поёте, бабоньки! Душа радуется.
Ф и л я. Неужто, на трезвую? Не годится так, не пойдёть.
Н а т а х а. А и правда ведь, не пойдёт, такой тоски мы тут понагнали... А тоска что любит? Праильно, самогоночку она любит, домашнюю, на чистом сахаре... (Приносит с плиты банку и закуску. Разливают.)
Н а т а х а (Т а м а р е). Ну и что, крепко тебя Сулим достаёт?
Т а м а р а. Да нет, не очень. У меня на него окорот есть! Наган у Володи в валенке нашла. Стрелять не умею, но кто об этом знает-то? Даже не пойму, заряжен ли?.. Но, как пугач, сгодится! Прислужники-то, чьи бы они ни были, всегда трусливые, помнишь шакала при Шер-хане – вылитый Сулим!
В а д и м. Вот за Маугли и выпьем!
Чокаются. Пьют.
В е р к а. Про Володьку-то что-нибудь слышно?
Т а м а р а. Да, как зимой, вы же знаете, машину его под откосом нашли, так и по сей день – ничего.
Ф и л я. Ничего, оно и есть – ничего! Не нашли мёртвого, значит – живой! Водорода так, запросто, не завалишь – силища… Вот за это и выпьем! (Разливает.)
К л а в к а (Т а м а р е). Болит сердце-то?
Т а м а р а. И не спрашивай! Только… Мне видение было! Да я и сама знаю – живой он! Сердцем чую! Может, прячется где-то... Достал его Автандил с дружками своими за деньги эти проклятые, вот и нельзя ему показываться. Живой он! Точно знаю – живой! Не может он умереть! У меня уже три месяца, как…
В а д и м (подмигивая Ф и л е). Успел, значица! Вот за это и выпьем, за потомство не выпить – грех!
Пьют.
Н а т а х а. Вот и славно! С моего Веньки все распашонки на твоего так и пойдут, остыть не успеют.
К л а в к а. А что Автандил говорит? Ищут Володьку или уж бросили?
Т а м а р а. Ищут, злыдни... Хоть бы не нашли! Не ко двору он им стал. (Вытирает глаза.) Как со мной связался, так и не ко двору. Мягче, что ли, стал, а может, добрей?.. Мне кажется, это любовь наша с ним такое сделала... Я ведь тоже другая стала, бесстрашная какая-то! Чего мне теперь бояться-то? Ведь лучшее в моей жизни уже случилось, не обошло меня! А теперь, будь что будет, всё приму с благодарностью. (Крестится левой рукой.)
Э л ь к а (входит). Эй, рабы Божьи, всё резините, извините за выражение? (Т а м а р е.) Да что ж ты крестишься не с того плеча, счастливая ты наша? (Занимает свой диван, вынимает из сумки ананас, кладёт его под нос плюшевой собаке.) Кушай, ам!
В а д и м. Я Вована понимаю. Пришла любовь, весь бизнес – по боку! Да и голову под пули уже не охота совать! (Наливает себе.) Только, больно долго он прячется. Я бы, при такой красотке, три месяца не выдержал! (Пьёт и занюхивает рукавом.)
К л а в к а (В а д и м у). Жить захочешь, выдержишь! Да ты не части, не части, понимающий... За этим, что ли, угнаться хочешь? (Указывает на Ф и л ю.) Так этого только под столом и догонишь!
Ф и л я (уже успел налить две стопки, свою и В е р к и н у). Вот за это и выпьем! (Выпивает обе.)
Все смеются.
В е р к а. Злыдень! Чистый злыдень! А ведь – свой, родненький, куда от него деться?! (Целует Ф и л ю в губы.)
К л а в к а. Тоже ведь когда-то любовь была…
В е р к а. Почему была?
Ф и л я. Почему была?..
(Падает под стол.)
К л а в к а. И не пил совсем…
Э л ь к а. Это он – от любви!
В е р к а. Проспиртованный! Скоро от воды падать начнёт. В прошлом годе, по осени, заснул спьяну в луже. К утру приморозило, так его «скорая» так и увезла с руками в куске льда! Только пальцы просвечивали... И ничего, обошлось.
В а д и м. Как лягушка, оттаял... На то он и – русский мужик! А не пил бы?..
В е р к а. А не пил бы, так – золотой он у меня! Что эта, «зелёная», с русским мужиком сделала?.. (Кивает на самогонный аппарат.)
Вот приду когда-нибудь с ломом, да как врежу по ентому аппарату! И – к идрене-фене…
Ф и л я (из-под стола). Только тронь достояние наше государственное... Десять лет без права переписки!
Н а т а х а. А ты сейчас врежь! Я разрешаю. Мой-то, писатель, недалеко от твоего укатился, в пивнухе с самого утра сидит, собаку-алкоголичку изучает, статью пишет – к вопросу о собачьем алкоголизме в провинции! К ночи – точно напишет... Уж я-то его знаю!
Т а м а р а. Автандил, ещё по зиме, пару раз на Володьку шипел… Орать-то он не умеет, шипит, как змея! Всё руками показывал – на одну положу, другой прихлопну!
В окне показывается изрядно подвыпивший Н и к о л а й, хлопает ладонью по ладони, разглядывает их.
Н а т а х а (Н и к о л а ю). Ну, и что ты там углядел?
Н и к о л а й. Линия жизни искривилась и впилась в линию ума!
В а д и м. И о чём это говорит?
Н и к о л а й. Максимум творческого состояния! Может, я уже гений, заметно? (Икает.)
К л а в к а (со смешком). У нас теперь по «чепкам» да по «стекляшкам» все – гении! Одним больше, одним меньше...
Н а т а х а. Хорош... Пёс-то соседский тебе нос в пивнушке не откусил?
В е р к а. Он ему другое откусил.
Э л ь к а (показывает на собаке). Вот это… (Чикает пальцами, как ножницами.)
В а д и м морщится.
Н а т а х а (В е р к е). Типун тебе на язык!
В е р к а. Один уже есть, от семечек, они мне ежедневно мужика заменяют, не хуже шоколаду сексуальность компенсируют! (Гладит себя руками вдоль тела. Выходит из-за стола, приплясывая, начинает «бить дроби» и выкрикивать частушку.) «До чего же я была в девках интересная! В девках, девку родила, и замуж вышла честная!»
Н а т а х а (В е р к е). Ты куда, в обуже? Сама будешь и мыть!
В е р к а (весело). Спина не казённая, не отвалится! Сотню раз наклонюсь, сто раз Богу помолюсь!
Бабы опять снимают обувь и – в пляс! Т а м а р а остаётся за столом, работает. За ширмой плачет ребёнок. Н а т а х а берёт его на руки и пляшет уже с ним.
В е р к а. Пусть привыкает!
Входят М у р з и к о в ы и Н и к о л а й.
М у р з и к о в а. С воскресеньицем!
Н и к о л а й (напевает). Вот, подобрал та-та-та-та... в ночи, крушение, крушение…
Н а т а х а. Будет тебе и крушение! (Подходит к столу, берёт стакан с остатками самогонки и выливает её мужу на голову.) Это для лучшего изучения материала, ближе к телу, как говорят…
Н и к о л а й (утирается). Венчика уронишь, дура!
Давай его сюда! (Топает ногой. Одной рукой загребает ребёнка, а другой дотягивается до миски с салатом и уносит всё за ширму.) Мы вот сейчас покушаем, маленький, и бай-бай…
Э л ь к а. Кто покушает, а кто и – глазками с голодухи похлопает. (Изображает голодного младенчика.) А некоторым (Оглаживает свои ноги.), и вообще ничего жрать не положено, кроме ананасов. Целюлит! Враг женской красоты. Интересно, где при развитом социализме его прятали? Бабки наши да мамки слыхом о нём не слыхали… А ещё, говорят, нынче жизнь плохая! Жми их… (Смотрит вверх.) Жми их десницей своей аж до последнего вазелину!
Наверху гремит, как при грозе. Все хватаются за кошельки и трясут мелочью.
Н а т а х а (приплясывая). Вот и первый гром!
Трясите, трясите, а то денег не будет!
Э л ь к а идёт к столу и ножом с остервенением кромсает ананас. М у р з и к о в ы, для виду подёргав ногами и руками возле пляшущих, усаживаются за стол. Берут по куску ананаса и заедают его колбасой.
Э л ь к а (глядя на них). Это что – русский стиль?
М у р з и к о в а давится и начинает кашлять. М у р з и к о в суёт кусок ананаса в карман пиджака. Бабы, угомонившись, садятся за стол.
К л а в к а (Т а м а р е). Это ты зря, Том, на любовь-то грешишь. Не виноватая она! На неё таким, как Суреныч, начхать и растереть. Ну, размяк твой Вовчик, посмеялись бы бандюки вволю, на худой конец, пистон бы ему вставили! И – вся разборка. Не… Тут, видно, деньжищи замешаны, и немалые! А немалые, их ведь на водке да на рэкете не делают, здесь «дурью» пахнет…
В а д и м. Тише ты, дура!
Т а м а р а. А я всё ж на своём стою, любовь, она таких, как Володя мой, мучеников, целиком забирает!
Э л ь к а (вернувшись к дивану, ложится на спину, обхватывает собаку руками и ногами.) Вот так!
Т а м а р а. Даже червяка, и того она сильным делает! А такие, как Водородушка мой, куда уж сильней? – а слабнут. А Автандилу слабаки на что? Вот и начал из себя выходить.
В е р к а (утирая вспотевшее лицо). Ты всё про то же! Любовь, да любовь. Эк тебя забрало. Недаром Сулим возле тебя витки закладывает. Мужики, они, как собаки, эту самую любовь носом чуют! От тебя раньше и бабой-то не пахло, а теперь – даже молодёжь заглядывается.
П а л ы ч (входит). Вот я эта самая молодёжь и есть! (Целует через стол Т а м а р е ручку.) На колено становиться не буду, не подымусь теперь. Как в КБ своё вернулся, так опять всё костенеть начало.
Т а м а р а. Ну, вы даёте, какая уж тут красота? Это – тряпьё новое! Оно кого хочешь моложе сделает. Старое-то моё Володя всё на помойку снёс.
П а л ы ч. А с тела спала совсем, это тоже – тряпьё?
Э л ь к а. Это уже не тряпьё… Это тоска и страсть! (Кусает плюшевую собаку за нос.) Лучшее средство для похудения! Только чтоб – тандемом: тоска и страсть, страсть и тоска...
Н а т а х а (Э л ь к е). Дура ты, токсикоз у неё на нервной почве! Тебе бы такое пережить, да ещё в положении!
Э л ь к а. И тут успела! Да... Нельзя в наше время без высшего образования!
Н а т а х а (Т а м а р е). Не слушай ты её! Это она от зависти! Ты думаешь, мужики Володьке не завидуют? Путаны – путанами (Косится на Э л ь к у.), а любви всем хочется! Ты теперь у нас всё равно, как звезда путеводная! Вот Володечку твоего дождёмся...
К л а в к а. Ага! Супер ты у нас, местного масштаба!
Т а м а р а. Вот не вернётся мой, и закатится звёздочка. Вы уж тогда Соню не оставьте!
Ф и л я (из-под стола). Опять слёзы да мимозы?
К л а в к а. Правильно, Филя, вовремя поспел. Разливай, бабы!
Пьют. Закусывают.
Т а м а р а (захмелев). Бабоньки, ну и люблю же я вас! Вы вот смеяться будете, а я музыку сочинять начала, как Вовчик пропал, так и пошло…
В а д и м. Совсем крыша поехала...
Т а м а р а. Вот так прямо и вижу: свет сверху волнами, и мелодия – нежная такая, грустная… Я пару раз записала, потом попробовала сыграть, вроде, получается. Вот бы Володя послушал, ему нравилось, как я играю.
В дверях гремит опрокинутое ведро и выкатывается на сцену.
1 б е з л и ц а (входит). Нам бы Тамару…
2 б е з л и ц а (входит, ставит ведро на место). Том, мы у вас на квартире уже были. Там одна Соня...
1 б е з л и ц а. Поговорить бы...
Т а м а р а выходит из-за стола, идёт к вошедшим.
1 б е з л и ц а. Том, ты только в обморок-то не падай, нашёлся твой, жив-живёхонек, помят только маленько, но это не мы, зуб даю! Скачет Вован на костылике, ножку ему в аварии расшлёпало. Три месяца то ли в коме, то ли в дурдоме отвалялся. Только его Автандил Суренович всё-таки нашёл! Сидел гад в районной богадельне, в пижамке линялой, кашку кушал и коробочки клеил...
Т а м а р а. Правда? Правда?! Я знала, я знала, что с ним ничего… (Роняет крышки из подола фартука.) Где он? (Бросается к двери.)
К л а в к а. Да тише ты, чумовая, дитё потеряешь!
А в т а н д и л (входит). Ох, уже и слёзки, ахи, охи! Получишь ты своего Вовчика, по частям получишь, если «баксы» не вернёте! Нашли твоего толстозадого, а денег-то при нём нет! И спросить не с кого – даун-дауном твой благоверный. Я спеца из Москвы привозил, так надежды – с гулькин нос. Дежавю, прямо как в бразильском сериале!
Э л ь к а. Наше-то дежавю, оно, покруче будет! Это дурачьё бразильское кружит, как тараканы в стакане... Всей роднёй сто тридцать две серии вспоминают, кто кого с лодки спихнул!
В а д и м (из-за стола). А наши, даже если пол головы осталось, а соображают! Хоть ты их расстреливай, хоть на шприце держи, – «Не помню!», и всё тут! Подольше не вспомнишь – побольше поживёшь!
К л а в к а одёргивает его, чтоб молчал.
Э л ь к а. Даун, он, как покойничек, только ходячий! А покойника, как известно, и мухи не кусают!
А в т а н д и л (Т а м а р е). Я тебя в последний раз спрашиваю, убогонькая, были при нём «баксы» или нет?
Э л ь к а (с дивана А в т а н д и л у). Тигр! Тигрик. Тигрюша… (Вытягивает к нему ноги, сводит и разводит их, как ножницы.)
А в т а н д и л не обращает на неё внимания.
Т а м а р а. Какие деньги? Те, что в одеяле у нас зашиты? Мне Володя о них говорил.
А в т а н д и л. Вот, так бы сразу!
Э л ь к а. Вот дура, хоть бы о дочке подумала! Сущая овечка! Бее… Стрелять таких надо!
А в т а н д и л (Э л ь к е). Цыц!
Э л ь к а. Вот и первый знак внимания. (Загибает палец.)
А в т а н д и л. А вот нам ничего не сказал, память, видите ли, у него совсем отшибло! Хорошо, хоть у тебя разум есть, не то, что у этой Бе...
Э л ь к а. Второй знак внимания! (Загибает палец.)
За столом все напуганы. Полутемно.Свет только у дверей.
Т а м а р а (А в т а н д и л у).
Пойдёмте на квартиру, я всё отдам. Да и Володя бы не утаил. Он такой… Ему чужого не надо!
Э л ь к а. И за что таких любят?
А в т а н д и л бросает в Э л ь к у крышкой.
Э л ь к а. Паф! Вот и третий! (Загибает палец.) Автандюша, это – уже любовь!
Т а м а р а. Я у него спрашиваю, откуда такие деньжищи, откуда? А он, честно, – не мои, просто сберечь до поры надо.
2 б е з л и ц а. Вот гад, «сберечь»! Нас тут на счётчике держат, без штанов поджаривают, а он сберкассу в одеяле устроил!
А в т а н д и л. Ему для дела давали! Совсем одурел, раскис… Тряпка от подола!
(Глядя на Т а м а р у.) Перепортила мне тут всех мужиков!
Э л ь к а. Пёсик, фас! (Бросает в А в т а н д и л а собакой и отворачивается.)
Т а м а р а. Володенька у вас, в машине? Возьмите ключ от квартиры. Соня уже в музы-калке, вам не помешает. Там, на кровати – одеяло стёганное, малиновое. В нём деньги!
А в т а н д и л (в сотовый). Отпустите этого дауна, пусть к нам хромает. Нашлись денежки!
Т а м а р а пятится к стене и, сжав голову ладонями, садится на пол. А в т а н д и л и о х р а н а уходят. За столом все сразу оживляются.
Р о м к а (входит). Что это вы в темноте сидите?
Ф и л я (из-под стола). Это у нас светомаскировка. Военное положение. Тсс…
Т а м а р а (сидя на полу). Что они с нами, сволочи, делают?! Ты вот, Натаха, сколько тут поила да кормила этих гадов, а чуть под стол не залезла. И так – все! Эх, Володечка, горе ты моё, говорила ж я тебе, от больших денег – одни беды!
В дверях слышен стук костыля. Опять гремит ведро.
Т а м а р а (встрепенувшись). Володечка, родненький!
(Вскакивает и виснет на шее вошедшего В о д о р о д а.)
В о д о р о д (в больничном халате, в колпаке, босиком). Бабы, вы бы мне хоть стопку налили! Закололи меня эти суки какой-то дрянью. Один туман теперь в голове! Где я?..
К л а в к а. Да вот же твоя дорогая, родная, разлюбезная!
В о д о р о д (отстраняет Т а м а р у). Нет... Нет! Ничего не помню…
Т а м а р а. Родненький, родненький! (Сползает ему в ноги.) Ничего, всё пройдёт! У меня нейрохирург знакомый есть. Он любую голову поправит!
В о д о р о д (идёт к столу, допивает чужую стопку, сгребает крышки и начинает вдевать в них резинки). Одна, две, три…
Все в ужасе смотрят на него.
Р о м к а. А я вас на свадьбу пришёл приглашать. В четверг расписываемся!
Занавес.
ВОСКРЕСЕНЬЕ ЧЕТВЁРТОЕ
(Воскресение всех)
Интерьер второго действия. На кровати, с которой свисает изрезанное в клочья малиновое одеяло, лицом к залу с безразличным лицом сидит Водород. За его спиной – Т а м а р а, в белой атласной рубашке с широкими рукавами. Она обнимает мужа, положив голову ему на плечо. У двери на кресле – скрипка. За шкафом, в своём углу, – С о н я, делает уроки при свете настольной лампы.
Т а м а р а. А я не верю, ну ни сколечко не верю, что ты меня забыл! Ну, головушка твоя, может, и забыла. А руки-то, руки? (Прижимает к себе его руки.) Руки ведь помнят?!
Ну, помнят же? Видишь, какими горячими стали… (Ложится ему на колени, целует в губы.)
В о д о р о д отстраняется, но потом вдруг сам обхватывает её руками.
Т а м а р а. Ну, вот! Ну, вот, миленький... Иди, иди ко мне! (В поцелуе укладывает его на постель, бьётся над ним, лаская и приговаривая, воркуя, как белая птица.)
В о д о р о д. То... Томочка!
Из окна на них проливается серебристое сияние. В комнату врывается А в т а н д и л с о х р а н о й.
А в т а н д и л. Ну, что? Надули меня? Милуетесь тут, дауны недорезанные? (Поднимает с пола и бросает в сторону Т а м а р ы и В о д о р о д а клок одеяла.) Терпение моё лопнуло! Где «зелёные», я вас спрашиваю?
В о д о р о д. Пять больших коробок и восемь маленьких. И вчера тоже – пять больших и восемь маленьких…
Т а м а р а садится на край постели, смотрит в глаза В о д о р о д у. По щекам её бегут слёзы. Она прячет лицо в клоки одеяла на ногах мужа и затихает, не обращая внимания на А в т а н д и л а и охранников.
А в т а н д и л. У этой «куклы»... (Кивает на В о д о р о д а.) Уже ничего не спросишь! По нему коробочка плачет...
1 б е з л и ц а (прикинув на глаз рост В о д о р о д а). И не маленькая...
Т а м а р а (А в т а н д и л у, не подымая головы). Я же тебе говорила, не брали мы этих денег! Не нужны они нам, проклятые! Жили без них, и дальше проживём!
1 б е з л и ц а. Вряд ли вам так повезёт.
А в т а н д и л. Жить вам или помереть, это уж мне теперь решать! Денежки были даже для меня большие… И, увы, уже не наши. Не сегодня завтра нам за них всем бОшки поотрывают!
С о н я (выходя из-за шкафа). Это Сулим взял! Я видела. Мамки не было, она на концерте была, а он пришёл! Я дверь забыла закрыть, у себя там (Показывает в свой угол.) на балет переодевалась. Выглядываю, а он в мамкиной кровати валяется! И ещё что-то из-под одеяла вытаскивал и за пазу совал! «Ох, и сладко пахнут!» – говорил. Это он точно – про деньги! Я видела! Видела!
А в т а н д и л (по сотовому).
Сулим вернулся? Быстро его сюда! Зелень – у него! Малявка расколололась! Да, да – устами младенца… (Убрав мобильник.) То-то, я гляжу, он забурел последнее время, «Вольву» взял, прибарахлился – костюмчик себе белый забацал…
1 б е з л и ц а. Тапки ему белые, а не костюмчик! Вот сука!
А в т а н д и л (Т а м а р е). Ну что ж, поживите пока... Соньке спасибо скажите!
А в т а н д и л и 1 б е з л и ц а уходят, по пути 1 б е з л и ц а поддаёт красный лоскут одеяла ногой.
2 б е з л и ц а (подходит к В о д о р о д у, стучит ему по лысине). Везёт твоему котелку, что не варит! (Со смешком догоняет своих.)
Т а м а р а и С о н я садятся по обе стороны от В о д о р о д а. От этой троицы исходит серебристое свечение. Над ними – тени раскинутых крыльев. Пауза. На улице слышна автоматные очереди, крики,
милицейская сирена…
Т а м а р а и С о н я подбегают к окну.
Т а м а р а (С о н е). Уйди! Уйди, я тебе говорю! Ещё подстрелят! (Бежит к шкафу, достаёт из шляпной коробки «ствол», прячет его за пазухой. Он выпадает на пол.)
С о н я. Мам, ты что? Не надо...
Т а м а р а. Надо! Ты только не бойся, иди к себе и не высовывайся, что бы ни случилось, и лампу погаси! Слышишь?! (Подняв с полу «ствол», прижимается спиной к стене у дверного косяка.)
С о н я нехотя уходит за шкаф. Немая сцена.
В о д о р о д, открыв рот, делает какие-то неловкие движения руками. Входит К р у т и к о в а с большим пакетом, перевязанным шнуром. Т а м а р а, едва не выстрелив, оседает на пол.
К р у т и к о в а (Т а м а р е). Что это ты на полу? Потеряла что?
Т а м а р а. Нашла.
К р у т и к о в а. Там у вас такой ужас возле подъезда! Троих убили, с головой накрытые лежат. Машина горит, другая опрокинулась, и из неё эти, в пятнистой форме, ещё четверых достают. Один, ну ваш этот, чёрненький, Силим, кажется...
С о н я. Сулим, бабушка!
К р у т и к о в а. Какая разница? Он тоже – в крови, обмяк весь. Ужас! И ещё милиционер один... Его уже «скорая» увезла. Кошмар, уже и до провинции добрались! (Садится у зеркала, обхватив руками принесённый с собой пакет.)
Т а м а р а. Господи Иисусе, Христе, сыне Божий, помилуй и спаси нас грешных! (В о д о р о д у.) Это ваших там… (Встав, идёт к окну.)
В о д о р о д (уже безразлично.) Наших там…
Т а м а р а (Подходит к В о д о р о д у, обнимает его, со смехом сквозь слёзы). Уже не наших, теперь уже не наших, слышишь, родненький?
С о н я (выходит из-за шкафа). Ма, уже можно? (Становится на коленки перед В о д о р о д о м, заглядывает ему в лицо.)
Т а м а р а. Ничего, ничего, с Божьей помощью… Мы папку нашего вылечим!
Я в магазин пойду убираться, в сторожа… Деньги найдутся!
С о н я. И я буду газеты разносить. На почте за сумку наличными платят!
К р у т и к о в а. И я, чем смогу... У меня, ещё от матери, два золотых червонца осталось. В чулке за портретом её так и висят. На чёрный день берегла.
Т а м а р а (В о д о р о д у). А я, Володечка, знаешь, музыку сочинять начала… Тебе понравится! Про то, как мы с тобой друг дружку любили… (Кладёт руку В о д о р о д а себе на живот.) И маленький пусть послушает. Он уже всё видит, всё знает…
Т а м а р а берёт скрипку, выходит на край сцены, играет. С о н я, накинув белый газовый шарф, танцует вокруг неё. В глубине комнаты, в пятне света, начинает приходить в себя В о д о р о д. Пытается встать, шевелит пальцами в воздухе. Наконец, содрогаясь, беззвучно плачет… Встав с постели, он, распахнув объятья, направляется к Т а м а р е. Правой рукой он обхватывает её, а левой – С о н ю. Опять они втроём – в том же серебристом свете. Т а м а р а уже не играет, но музыка продолжает звучать. К р у т и к о в а дремлет, свесив голову над пакетом.
Начинает закрываться занавес.
Но в правую дверь входит Э л ь к а со своей плюшевой собакой. Её под руки держат К л а в к а и В е р к а, следом – В а д и м, Ф и л я, П а л ы ч, М у р з и к о в ы, Р о м к а с гармошкой и его д е в и ц ы. Все пьяненькие и весёлые.
Р о м к а (занавесу). Стой, ты куда? У нас – самое веселье! С холостяцкой жизнью прощаюсь!
Занавес, будто послушавшись, откатывает назад.
В о д о р о ди Т а м а р а целуются со всеми.
В а д и м (В о д о р о д у). А ты очухался, браток? Слава Богу, а то наши бабы изнылись совсем…
К л а в к а. А мы вам стол и стулья в комиссионке купили, буквально за гроши! Там внизу ребята машину разгружают. А то и посидеть толком нельзя.
В а з е л и н щ и ц ы сваливают на кровать сумки с продуктами. Р о м к а растягивает меха, девицы поют.
В е р к а. Том, тут Элька-то наша такой «плюм» сотворила! Собаке своей, плюшевой, харакири сделала! Она в неё пять лет «зелёные» собирала, на свадьбу себе...
Э л ь к а (подходит и, смущаясь, подаёт Т а м а р е распоротую плюшевую собаку, набитую «зелёными»). Вот, вам с Вовкой – за любовь! От Суреныча фиг отвертишься! Бе…
Т а м а р а со слезами на глазах целует Э л ь к у.
Н а т а х а. А не хватит, мы хрюшу нашу, общественную, завалим!
Р о м к а. И мы с Танюшей решили кольца пока не покупать, перебьёмся! (Растягивает гармошку ещё шире.) Эх, ма, сойти с ума…
Д е в и ц ы начинают приплясывать вокруг него.
Н а т а х а. Когда ж вас-то, погремушек замуж выдавать будем?
Н и к о л а й. После второй перестройки!
К р у т и к о в а (просыпаясь). Томочка, вы тут музицируете? А я вам одеяло ваше принесла. Соня его соком залила, вот я и взяла – угол застирать. У вас ведь на девятом никогда воды не бывает! Вы и не заметили, что я вам другое, из шкафа, постелила? Чудаки вы, какие, зачем два одинаковых-то купили? Разные ведь – поинтересней!
С о н я. Это я попросила! Я хотела, как у мамы с папой! (Развязывает пакет, заворачивается в одеяло.)
В больших окнах на заднем плане медленно пролетают, размахивая чёрными крыльями, А в т а н д и л, С у л и м и д в о е б е з л и ц а. А в т а н д и л грозит В о д о р о д у пальцем, С у л и м посылает Т а м а р е воздушный поцелуй...
С о н я (глядя на них). А почему они в рай-то полетели?
Р о м к а. Да в аду уже для нашей русской мафии и места-то нету, битком!
В а д и м. Ничего, там разберутся…
Ф и л я. Со всеми разберутся!
В о д о р о д (подходит к С о н е, нащупывает в одеяле бугор с деньгами). На месте! (Улыбается.) ЧуднАя всё-таки штука – эта жизнь! Ой, чуднАя...
Занавес.
Конец.