ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ
ЗАПИСКИ СТРЕЛКА РЯДОВОГО КОНДРАТЬЕВА
ГЛАВЫ ИЗ “АРМЕЙСКОГО РОМАНА”
(В ВИДЕ ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ)
ОБЩЕЕ ПРЕЗРЕНИЕ РОТЕ СВЯЗИ
Как-то весной 1987 года Генка Шадрин (тот самый, который Генс, он же Геншер, Ганс-Дитрих), затягиваясь во дворике юридического факультета Кубанского государственного университета непременной утренней дозой никотина и прочей сигаретной дряни перед занятиями, давясь от смеха, рассказывал, что накануне слышал радиопостановку об армии по повести набиравшего в ту пору силы популярного нынче писателя. По словам Геншера выходило, что автор повести не просто не знал то, о чём писал, но незнание его носило какие-то фантастические размеры, отличаясь редкостным инфантилизмом.
Именно это и заставило бывшего рядового Кондратьева, а в те поры студента, заинтересоваться и повестью, и самим автором. Повесть автора, дотоле Кондратьеву неизвестного, а потом ставшего одним из любимейших из современных сочинителей, студенту Кондратьеву не понравилась, хотя и Генкина критика не показалась ему в полной мере объективной: а чего же вы хотели от “Ганса-Дитриха Геншера”, какой такой объективности?!
По словам Геншера, автор повести написал сочинение, где к страшилкам советского пионерского лагеря обильно присовокупил анекдоты о пионерской же игре “Зарница”. Студент Кондратьев, читая повесть глазами рядового Кондратьева, каким он был менее года тому назад, не нашёл в ней ни пионерского лагеря (школьник Кондратьев бывал два раза в пионерском лагере санаторного типа в Горячем Ключе и один раз две смены – в Кабардинке, в пионерском лагере завода, а позднее – производственного объединения “Краснодарский ЗИП”), ни “Зарницы”, в которой никогда не участвовал по слабости здоровья (недаром же четвёртую четверть седьмого класса он проходил в санатории для детей, страдавших заболеваниями лёгких – в Анапе), но о которой читал в “Пионерской правде”, или в журналах “Пионер” и “Костёр”, словом – в пионерских изданиях (хотя нет, журнал “Костёр”, сколько помнится, был изданием комсомольским).
Но поднимать на смех популярного писателя студент Кондратьев не стал. И не только потому, что с литературной точки зрения в повести всё обстояло хорошо. Ведь даже в пионерских лагерях отдыхалось по-разному, а уж служба в Армии – и вовсе дело непредсказуемое. Мы все учились понемногу – кто ж не помнит строчки Пушкина. В Армии же служили, даже и в Советское время, отнюдь не все. И очень по-разному. Кто-то служил понемногу, кто-то… как-нибудь. А кто-то и воевал, хотя та война официально (даже – официозно) называлась исполнением (или – выполнением) интернационального долга.
Рядовой Кондратьев не воевал, он просто, сдав на допуск к караульной службе (которую в роте охраны называли обыденно: допуск на право убивать, хотя никто из караульных, заступавших в карауле на пост, а такой караульный – это уже часовой, никого за два года, что рядовой Кондратьев служил, так никого и не убил; вот караульных убивали, это – было, причём убивали не чужие, не нарушители, а свои, но об этом – в другом месте), с оружием в руках выполнял боевую задачу в мирное время. И даже в их части солдаты служили очень по-разному, а потому и воспоминания у всех должны быть разные.
Рота охраны считалась “вешалкой”. Слово “вешалка” рядовой Кондратьев услыхал, но смысл не узнал, когда добирался к месту службы своим ходом (вместе с Терей и Родиком, он же Радик), когда ему, а также Тере и Родику-Радику встретившиеся в поезде, идущем до Кап-Яра, дембеля, почти беззлобно, посоветовали:
– Духи, вешайтесь!
Потом выяснилось, что эта фраза – почти ритуальная. Её произносят автоматически и реального смысла она почти не имеет. Почти…
Увидел молодого солдата (то есть духа), сказал (крикнул, гаркнул, прошептал, прошипел…):
– Дух, вешайся!
Пятнадцатого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года автобусу, везшему дембелей от Тридцать Первой площадки, повстречался автобус с пьяными и оттого беззаботными призывниками, которые весело (даже – радостно) приветствовали дембелей нестройным хором, крича приветствия, которые никто не расслышал. И дембеля, в свою очередь, также радостно и совсем беззлобно, хором прогорланили:
– Духи, вешайтесь!!!
Ах, как радостно, как сладостно стало от того, что это, почти сакраментальное “вешайтесь!!!” имели полное право кричать они – дембеля мая 1986-го года, они, а не им. И даже офицеры, сопровождавшие автобус с дембелями, почти добродушно, улыбнулись: ничего не попишешь – армейские традиции!
Но до своего дембеля ещё нужно было дожить...
Когда же рядовые Кондратьев, Теря и Радик (или Родик?) проходили недельный карантин, ранее призванные солдаты их предупредили, что если будут распределять в роту охраны, то нужно любым способом от этой чести “откосить”, так как в роте охраны – “вешалка”. Хотя не было случая не то, чтобы в роте охраны кто-нибудь повесился, а хотя бы помыслил о таком. Да и как здесь думать о таких глупостях, когда первое, что объявляют духу, это:
– Слышишь, урод?!
Или:
– Слы-ы-и-и-шшь, урод?! Вздумаешь вешаться, убью. Лучше, даже и не пробуй. Даже не думай. Ты меня понял, урод?
Иногда вместо слова урод употреблялось, как и положено, слово дух (душара).
Станете вы после этого вешаться, или, хотя бы, даже думать об этом? Нормальные же люди и без таких предупреждений ни о чём таком думать и не пытались.
Рядовому Кондратьеву очень не хотелось на своей шкуре проверять соответствие представлений о роте охраны с реальным положением дел, но и “косить” он посчитал ниже своего достоинства, положившись на житейский авось. Теря сказал, что он будет хитрить, когда настанет нужда, а Радик положился на мнение Тери, так как привык на него полагаться ещё со времён учёбы в техникуме. Так как рядовой Кондратьев тоже закончил до службы в армии техникум, но другой (“сахарный” – Краснодарский техникум сахарной промышленности), то и полагаться решил на самого себя.
Всех троих распределили в роту охраны. Несмотря на то, что до службы занимался дзю-до (или самбо; да что же это такое – не прошло и трёх десятков лет, а уже и не вспомнить, ни как Родика-Радика звали, ни чем он занимался: самбо или дзю-до… уже тогда), Радик как-то быстро сломался, страшно сник (особенно после того, как через пару месяцев узнал, что его невеста выходит замуж за того парня, что остался на гражданке – обычная армейская история) и наверное бы и опустился, но его перевели в роту связи.
Казарма роты связи находилась в том же здании, что и казарма роты охраны, только на первом этаже левой половины (рота охраны квартировала на втором этаже правой половины). Казалось бы – соседи, но… Рота связи считалась полной противоположностью роте охраны. Одно слово – болото. И служили в этих подразделениях очень по-разному. Очень.
В роте охраны через день заступали в караул. Караульный, заступивший на пост – часовой. А, как известно,
Часовой – это труп,
Наряженный в тулуп,
Проинструктированный до слёз
И выставленный на мороз.
В роте связи – ничего подобного. И стишки про связистов – совершенно другого свойства. Но стишок, про
Ж…пы в мыле, рожи в грязи:
Прибежала рота связи.
рядовой Кондратьев услыхал уже будучи студентом юридического факультета государственного университета. Стишок имел и другое издание, решённое в драматургическом ключе:
Ж…пы в мыле,
Рожи в грязи.
– Вы откуда?
– Мы из связи.
Это издание известно ещё и в такой редакции:
Ж…пы в мыле,
Рожи в грязи.
– Вы откуда?
– Мы? Из связи.
Впрочем, для авторов подобных стишков, как оказалось, святого нет ничего. Вот, полюбуйтесь, стишок про разведку:
Морда в грязи,
В жо…пе ветка –
Впереди ползёт разведка.
Уж если про разведку сочиняют такое, то что удивляться стишкам про роту связи…
Никаких стишков подобного рода рядовой Кондратьев во время службы даже и не слыхивал. Но к роте связи привык относиться не без некоторого пренебрежения. И немудрено, ведь в роте связи не “дедовали”, “немцы” роты связи (“немцы” в Советской Армии – не национальность, а наименование офицеров, и очень были удивлены в роте охраны, когда узнали, что кое-где “немцами” называли и “кусков”, то есть прапорщиков) солдат-связистов (и рядовых, и сержантов) умудрились “затянуть”. Так что связисты даже складок на хэбэшках не носили. До дембеля служили духами. Па-а-зор!
И хотя никаких стычек со связистами не было, но вот продемонстрировать своё негативное отношение к роте связи для роты охраны считалось делом чести. Англичанин так не печётся о своих хвалёных добрых старых английских традициях, как ревностно к солдатским традициям относились военнослужащие Советской Армии. И с этим было связано одно из немногих (причём – невинных) развлечений.
В Советской Армии с девяти часов вечера вменялось в святую обязанность смотреть программу “Время”. Иногда доходило до того, что, если телевизор был сломан, то рота (или другое подразделение, но здесь речь, в первую очередь, идёт о роте охраны) рассаживалась возле сломанного телевизора (или возле тумбочки, на которой он стоял – если телевизор увозили в починку) и пялила глаза в мёртвый экран (или в пустоту на месте увезённого телевизора). Если положено сидеть возле тумбочки с телевизором и смотреть программу “Время” – сиди и смотри. А то, что телевизор не показывает (или и вовсе отсутствует), так про то в уставе ничего не сказано. В армии же главное – порядок: живи по уставу – завоюешь честь и славу.
Рядовой Кондратьев иногда, как и положено интеллигенту, задавался вопросом: “А вот если, не дай, Бог, конечно, но если начнётся ядерная война, как быть с программой “Время”? Так же сидеть и смотреть, или?..” Закрадывалось сомнение, что на этот вопрос есть однозначный ответ. И как знать, ядерная война, возможно потому и не началась, что не было известно, как вести себя с девяти вечера и до девяти тридцати.
Когда сложилась традиция смотреть программу “Время”, она шла ровно тридцать минут. Вот и смотрели программу “Время” ровно тридцать минут. И ни секундой больше. За этим строжайше следили все: ротные немцы, куски, сержанты. В восьмидесятые годы формат программы изменился и время просмотра увеличилсь. Но армия – это вам не пионерский лагерь, а в роте охраны – “всё чётко, согласно УГ и КС”[1]. Сказано смотреть программу “Время” ровно тридцать минут и ни секундой больше – сиди и смотри. И ни секундой больше.
А ровно в половине десятого вечера – дикий крик:
– Рота, строится на вечернюю прогулку!
Или и вовсе сержантский ор:
– Рота! Строится на вечернюю прогулку!!!
Вечерняя прогулка – то ещё развлечение. Построились на плацу перед казармой и давай маршировать. Только – без песен. И тоже – тридцать минут. А по программе “Время” в это время сообщают о новостях спорта. И неизвестно, как сыграл “Спартак” и киевляне (а также “Кубань” и минчане, за которых болел рядовой Кондратьев).
Вместо же этого – вечерняя прогулка, которая, как замечено выше, – то ещё развлечение. А тут тебе навстречу – марширует рота связи.
Да сам Бог (хоть бы и Марс) велел оторваться на них.
Вот рота охраны и отрывается. Предупреждения отцов-командиров, что последуют репрессии – бессильны что-либо предотвратить. Репрессии за что?
А вот за что. Вот за это самое. Вот, вот… Вот две роты неизбежно сближаются. Вот уже поравнялись. Кажется, что ничего не произойдёт. Действительно, ну сколько же можно? И каждый раз одно и то же. Ну, нельзя же, право… В конце то концов…
Но предположение, что обойдётся, никогда не сбывается, угрозы в очередной раз не подействовали. Чей-то залихватский голос (как быть запевалой, так нет желающих, а задирать роту связи – обязательно найдётся доброволец) звонко выкрикивает:
– Общее презрение роте связи!
Какое-то время слышен стук солдатских сапог и кажется, что ничего не произойдёт. Но нет, вот он – презрительный вой роты охраны:
– У-У-у-у – СС-С-С-С-уки!!!
Здесь важно всё: и выть нужно не “у”, не “У-у”, а именно “У-У-у-у”, и не суки, не ссуки – только “СС-С-С-С-уки!!!”
Конечно, какой-нибудь выслуживающийся сержант (тоже, кстати, СС-С-С-С-ука порядочная), а уж если “немец” или “кусок”, то он, обязательно крикнет приказ:
– Отставить!
И не добавит, что презирать роту связи. А потому рота охраны и не послушает, а кто-нибудь выкрикнет:
– Они обиделись!
Здесь уж кричи, не кричи про отставить, а рота охраны, в основном фальцетами, но стараясь басить, страшно проревёт:
– Да и Икс с ними!!!
Ничего, как говориться, личного, но обязательно проревёт:
– Да и … с ними!!!
Он то с ними, да всё равно – обидно.
А тут и вновь встреча, на очередном круге, с ротой связи. И снова кто-нибудь выкрикивает про общее презрение роте связи. И снова рота охраны воет про У-У-у-у –СС-С-С-С-уки!!! И снова никакие приказы не могут помешать дико орать:
– Да и … с ними!!!
А что же рота связи? Рота связи молча несёт бремя своего позора. Обтекает. Молчит в тряпочку. Делает вид, что её всё происходящее никак не касается. Делает вид, что не касается, потому что сделать вид, что не слышит, совершенно нет никакой возможности. Слышать – слышит, но – не касается…
Да как же не касается, когда и в третий раз непрошенный запевала орёт про:
– Общее презрение роте связи!
И снова рота охраны презрительно воет обидные слова. И снова запевала констатирует, что:
– Они обиделись!
И в который уже раз всему миру сообщается, что он – с ними.
И только один вопрос может волновать: неужели же связь не ответит? Неужели же её затянули так, что снесёт обиду, молча проглотит?
Ответ заранее известен. Но и рота связи знает, что в покое её не оставят. И в конце-то концов…
В тот момент, когда напряжение достигает предела, кто-нибудь из связистов осмеливается, почти шёпотом, заявить:
– Общее…
Но ни что “общее”, ни кому презрение – ничего не ясно, так как то, ради чего задирали роту связи, случилось: связисты попытались заявить о своём человеческом достоинстве, а потому рота охраны топит в отчаяннейшем рёве жалкую связистскую попытку задеть охрану:
– Вешайтесь, уррроды!!!
И никто не в силах изменить заведённое не нами, устоявшееся от века – во время вечерней прогулки развлекаться, задирая роту связи.
Так стоило ли Геншеру (Ганс-Дитриху) так потешаться над армейской повестью неслужившего писателя? Спросил бы Родика (или, один чёрт – Радика), он бы рассказал, чем служба в роте охраны отличалась от службы в роте связи. Одна часть, а роты – такие разные. И опыт службы в них – тоже разный. В одной роте – “вешалка”, а в другой роте… А другой роте… И они обиделись. Да и Бог с ними.
[1] Устав гарнизонной и караульной службы.