Каждый день она могла бы ночевать в новой квартире, благо квартир было много – весь город пребывал в её распоряжении. И был он пустым от макушки до пяточек. Небольшой город, махонький – и, тем не менее, она насчитала в нём двенадцать пятидесяти шести квартирных дома и восемь – семидесяти двух. А кроме них в перечень, составленный ею, вошли: котельная, центральная площадь, раскалённая до звона в ушах, поликлиника, пустая как сознание, пущенное на самотёк, парочка административных зданий, гулкая – у! у! у! – библиотека…
Во всём этом городе проглядывали непостижимое урбанистическое начало и не менее загадочный урбанистический финал. Асфальтированная дорога наперегонки с линией электропередачи убегала в пустыню – туда, где в сорока километрах от селитебной зоны разрабатывался урановый рудник, запасы которого нежданно-негаданно оказались столь значительны, что рудник решили заморозить - до будущих времён, как говорится, впрок, и уже поостренное жильё для работников предприятия оказалось невостребованным.
Но главной достопримечательностью города было, конечно же, море – огромное, от края до края незаслонённое никакими естественными преградами, ибо какие препятствия может выпятить голая до неприличия пустыня? Редкое зрелище открывалось ей с крыши облюбованной многоэтажки. От сих и до сих, и даже далее ни одно плавательное судно не бороздило голубое великолепие…
Первозданная сущность бытия…
Необъяснимая почемучина…
- Может приеду, - сказал невозможный по красоте мужчина, - а может быть нет – там видно будет. Но ты жди.
И уехал.
И она ждала – сама не понимая зачем. Обходила квартиры - этаж за этажом, неторопливо осматривая раскалённые до арматурного скелета жилые помещения. Нельзя сказать, что они были разгромлены или разграблены непоправимо: разбитые стёкла можно было вставить, полы подмести, замки врезать. Даже свет в квартирах имелся, вот только лампочек было – наперечёт. Она аккуратно их свинтила и сложила в подвернувшийся целлофановый пакет.
Перебрав варианты, выбрала одну из многоэтажек, предназначенную, видимо, под рабочее общежитие, судя по комнате для вахтёрши и маленькой кухоньке, в которой она обнаружила плиту, газовый баллон и шкафчик с незатейливой утварью - сковородки там всякие, кастрюли и мисочки, тарелки, чашечки… Да - и ещё нож с таким сточенным лезвием, что походил он на шило или какой иной сапожный инстрУмент (ей нравилось произносить это слово с ударением на "у"). Скромный набор сухих пищевых продуктов, словно подобранных для этого случая, хранился в крошечных шкафчиках.
Подъезд общежития увивала неприхотливая люфа, один из початков которой она очистила от жёсткой кожуры, обдала кипятком и приспособила под мочалку. Воду обнаружила в огромной цистерне, вознесённой на высоту металлической этажеркой, и влагу эту она поначалу безбожно выливала на себя, и только потом спохватилась и начала экономить. Тут же, за котельной, словно застенчивый мальчик, прятался крошечный мелек, на котором росли помидоры и баклажаны. Заброшенная бахча лежала чуть далее с разложенными, как на прилавке, длинными, белыми арбузами, похожими на огромные кабачки. Один из них лопнул. Красная расщелина походила на спелую сатанинскую улыбку. Вот в неё-то, эту трещину, она и воткнула свой сточенный нож. Арбуз хрустнул и сам, без какой-либо помощи с её стороны, развалился на части. Она погрузила в утробу острые пальцы и, вырвав сладчайшую мякоть, окунулась в разнузданное, не по годам откровенное чревоугодие…
Пески, наступая, охватывали город своеобразной подковкой и, как отдыхающие на каком-нибудь курорте, стремились к морю, и непонятно было, где начинаются дюны и где кончаются барханы.
Дорожка к морю была когда-то выложена бетонными плитами. Ныне её поглотил неуёмный песок, и только фонарные столбы стойкие, как оловянные солдатики, по-прежнему хранили строй по направлению к пляжу.
В одной из квартир она накнокала металлический стул со стальным плетением в качестве сиденья. С трудом притащила его на взморье и теперь каждое утро, пока не наступала жара, и вечерами, когда она спадала, сидела у края прибоя, праздно вытянув ноги. Похотливые волны лизали её ступни, а заодно и ножки металлического стула. Он неизменно кренился, и она время от времени переставляла его на новое место – и так много раз пока не надоедала эта нескончаемая канитель.
Изредка вдоль кромки моря по укатанной волнами узкой полоске суши, густо сигналя, пролетала машина, держа курс на север - туда, где плавился на солнце огромный залив, называемый "Чёрная пасть". Кто-то махал ей рукой, кто-то свистел, кто-то кричал что-то невнятное…
Докука…
Можно было бы попросить у проезжающих помощи, но никакого стремления к общению она в себе не обнаруживала.
А ещё она сочиняла стихи - неказистые, но искрение и, как ей казалась, со вкусом.
Записывать было нечем и не на чем, и потому она старалась запомнить строки, приходившие на ум. Что-то забывалось, что-то оставалось в памяти. Например, стихи о юноше, влюблённом в девушку: силясь привлечь её внимание, он превратился в чудесную яблоню. Впрочем, и это ему не помогло.
Читая стихотворение, она кричала, стоя по колено в воде:
"Должно дереву цвести иль гореть - на крайний случай. Надоело крест нести, он взвился огнём горючим, щедро сыпал искры впрок, смаковал без сожаленья ослепительный восторг в гибельном самосожженьи - только б разглядела ты соком теплым, алой кровью эти смутные черты под древесною корою.
Девочка, разинув рот, закатилась в зыбком плаче. Ты - стояла у ворот беспристрастной и незрячей.
Запечённые плоды в руки девочке упали. На неё глядела ты, ни черта не понимая.
Догорел...
И в черноте пребывал изрядным сроком антитезой доброте, справедливости упрёком…
Распилили на куски, разбросали по пороше. Индевела от тоски плоть с обугленною кожей.
Вот и всё. Прошла напасть, и в корявом унижении унялась былая страсть пламенем самосожженья"…
Иногда она уходила так далеко, что город казался ей фантастическим видением, дрожащим над раскалённой жаровней пустыни. Змеи ползали под ногами, и она уже не боялась этих рептилий - привыкла…
Но чаще всё-таки ходила к морю.
Прошла неделя…
вторая…
третья…
Его не было.
Однажды она увидела двух мужчин, бредущих по мелководью. Это были то ли рыбаки, то ли браконьеры, а, скорее всего, и те и другие разом, голые по пояс, с холщовой тяжёлой сумкой, в глубинах которой прятались увесистые – по несколько килограммов – куски осетрины. О том, что таили они в этой сумке, она узнала позже, когда они стали предлагать ей эту рыбу по баснословно низкой цене.
- Но у меня нет денег, - сказала она.
- Совсем-совсем нету? – удивился один из продавцов.
- Совсем-совсем, - подтвердила она. Они тут же сунули куски обратно в сумку и медленно побрели в сторону "Чёрной пасти", вполголоса обсуждая её отказ. "Протухнет" - донеслось до неё единственное слово, которое она услышала. Потом один из них спешно вернулся назад и протянул ей кусок свежатины.
- Держи, - сказал он и, оглянувшись на приятеля, добавил шёпотом: - Приходи завтра в это же время. Я ещё принесу…
Рыбу она жарила на сковородке, добавив чуток постного масла. Янтарный цвет филе и обескураживающий аромат кружили голову. О вкусе и говорить нечего. "Белого вина бы глоток, - думала она, - свежую пшеничную лепёшку – и больше уже ничего не надобно мне в этой жизни".
Она ждала его на следующий день, но он не пришёл.
В тот день, сидя у моря, она придумала новые стихи и несколько раз повторила их, стараясь запомнить:
"Обратись лицом ко мне. Ты - внутри, а я - вовне. Сквозь глаза в глаза глядим и кричим, кричим, кричим..."
Стихи обожгли её почти что физически, и она непроизвольно вспомнила своего невозможного мужчину, оставившего её на произвол судьбы в безжизненном городе. "Дура! – и почему я раньше не замечала какое это ничтожество?! – подумала она. – Воистину прозреваешь именно тогда, когда жалуешься на слепоту".
Море было неспокойно, и так же громко, как в её поэтическом вымысле, кричали чайки - души утопших мореплавателей бились в барабанные перепонки, надсадно напоминая о себе. Потом пошёл дождь - мелкий, осенний, видимо, обложной. Свинцовые тучи надвинулись на сушу, как шапка на высокий лоб, и всё вокруг окрасилось в серые тона, и даже море в белых барашках помрачнело, насупилось и стало заметно, какое оно всё-таки старое…
Он приехал под вечер. Остановил машину в центре огромного двора, вышел и стал кричать, сложив ладони рупором:
- Эмма! Мать твою, Эмма! Я знаю, что ты тут! Выходи или я за себя не отвечаю! Эммммма!
Она сидела под подоконником, прижавшись спиной к холодной чугунной батарее, и в голову её так некстати, так не вовремя лезли опостылевшие стихотворные мысли:
"Не разжимая губ: угу, не поднимая глаз, на этом стылом берегу, где никого сейчас. На цыпочках - паренье чувств; унылая страна, где берег бесконечно пуст и где пусты дома, где мы с тобой сойдёмся вновь, теперь - в последний раз, где озарение - любовь – как видно, не про нас".
- Эмма!.. – кричал её невозможный мужчина. – Мать твою, Эмма!
Паренье чувств, однако…
Стылый брег…