Воспоминания о детстве
Из романа "Звездочёт" Глава III. Чистилище
Сознание возвращалось медленно, с оглядкой, как бы нехотя. Будь я на его месте, то не появлялась бы вовсе. Какой прок от такого сознания, когда большую часть времени приходится проводить без него. Оно, как плохой муж, по документам числится, а в натуре – никакого толка. Борьба женщин за равноправие окончилась их поражением. Став равными с сильным полом во всех правах, они тем самым сыграли злую шутку с мужчинами. Мужчины стали вырождаться как особи, первоначально созданные Всевышним для выполнения определенных функций. Как-то постепенно, с легкой руки телевидения, страну наводнили мужчины неопределенной сексуальной ориентации. Стало модным называть себя «голубым» или геем, заявляя об этом громогласно и без стеснения, не взирая на шоковое состояние людей нормальной сексуальной ориентации и нравственности. Чистота души вызывала раздражение и осквернялась всеми способами. Особенно усердствовало продажное телевидение, выливая в эфир помои и отбросы из видеофильмов низкого качества и циничных по содержанию. И все это на наши бедные головы и в огромных количествах. Поневоле захочется выключить телевизор и принять ванну, что я и делаю обычно после вечернего просмотра телепередач. Мои размышления о далекой земной жизни прервал комариный писк. Это пищала красная кнопочка на столе, она подпрыгивала, как маленький кузнечик, и, повисев в воздухе на тонкой спиральной нити, снова возвращалась на прежнее место и пищала. Так продолжалось минут десять, пока я не решилась стукнуть кулаком по красной мерзавке. Писк прекратился, и нависшая тишина зазвенела в ушах. Затем звон прекратился, и я увидела себя, шагающей октябрьским вечером по шпалам железнодорожного пути. Мне было десять лет. Этакое большеротое и большеглазое существо в спортивных штанах с начесом, в коротком пальтишке и в мокрых ботиночках посмотрело на меня серыми недетскими глазами и улыбнулось загадочной улыбкой. Затем девочка свернула с железнодорожного полотна и направилась в лес. Я закричала ей вслед: «Не надо! Не ходи в лес, там волки!» Но она не слышала, да и не могла услышать, я не умела пробивать мыслью и голосом пласты времени. Девочка шла вперед и не оглядывалась назад. Она боялась, это чувствовалось по неуверенной походке и по тому, как часто она поглядывала по сторонам и всматривалась в глубину леса. Обходя большую лужу, покрытую тонким ледком, девочка поскользнулась и упала в лужу. Лед захрустел и растрескался под тяжестью детского тела, и хлынувшая на поверхность льда вода обожгла холодом девочке руки и налилась в мокрые ботиночки. Девочка замерзла и хотела заплакать, но передумала. Это была странная девочка, она не любила плакать. Два святящихся огонька привлекли ее внимание, и она, приблизившись к ним, увидела собаку с грязной серой шерстью. Собака посмотрела на девочку, подошла к ней и обнюхала. Девочка хотела погладить собаку и даже протянула руку, но собака отпрыгнула в сторону и медленно пошла вглубь леса. Серый сумрак медленно сползал с неба на землю, быстро темнело. Девочка шла за собакой, она заблудилась и потеряла ориентировку. Собака остановилась, подождала девочку, снова обнюхала ее и побежала. Девочка побежала за ней и от быстрого бега согрелась. Через несколько минут быстрого бега лес неожиданно кончился и они выбежали прямо на железнодорожное полотно. Собака постояла у рельса, ожидая, пока девочка поднимется на железнодорожную насыпь, и, убедившись, что девочка пошла по шпалам в нужном направлении, не оглядываясь, убежала обратно в лес.
Было совсем темно, когда девочка подошла к освещенной станции. От станции до дома было около двух километров пути по освещенной улице. Ей пришлось бежать всю дорогу, чтобы согреться. Обледеневшие штаны стучали по замерзшим ногам, и больно ныли тонкие пальцы рук. Дом с освещенными окнами стоял на горе и ждал девочку. Он ее очень любил, и она любила старый и добротный деревянный дом с огромной застекленной верандой и просторными сенями, в которых старший брат устроил спортивный городок и иногда разрешал девочке повисеть на кольцах. Главной достопримечательностью дома была большая русская печь с лежанкой, на которой любили спать девочка и ее бабушка. Бабушка, Ольга Терентьевна, была доброй и ласковой и называла внучку Галюней. Она родилась задолго до Октябрьской революции и к коммунистическому режиму относилась с предубеждением. По воскресеньям бабушка ходила в церковь и соблюдала посты. Отец девочки был атеистом и из церковных праздников признавал только Рождество и Пасху, да и то потому, что можно было собраться дружной компанией за праздничным столом, попить водочки и крепкого чая из медного тульского самовара и попеть старинные русские песни. Петь любили все: от малого до старого. У бабушки был приятный голос, да и отца девочки талантами Бог не обидел. До войны Николай, так звали отца девочки, пел в любительском оперном театре и декламировал со сцены стихи Пушкина и Крылова. Самый младший Галюнин дядя был рыжим и курносым и совершенно не походил обличьем на старших братьев, да к тому же не имел ни голоса, ни слуха. Младшая сестра Галюни Томзик, как звала ее Галюня, была похожа на рыжего Вячеслава, как две капли воды. И если бы не то обстоятельство, что жена Николая Полина и Вячеслав никогда прежде не встречались, неизвестно каким нападкам подверглась бы нелюбимая невестка. А так все списали на гены.
Девочка подбежала к дому и постучала в ворота замерзшим кулачком. На ее тихий стук никто не вышел из дома. Тогда она стала подпрыгивать, пытаясь достать до кнопки звонка. Для своих лет Галюня была маленького роста и стояла самой последней в шеренге на уроках физкультуры, в чем было и немало преимуществ. В школе ее никто не обижал, и она ценила такое доброжелательное к себе отношение и всячески старалась доказать окружающим, что она достойна этого. Настойчивость и трудолюбие оказали ей реальную помощь в будущем. Наконец, ей удалось подпрыгнуть настолько, чтобы коснуться указательным пальцем кнопки звонка. Трель звонка громыхнула в притихшем доме, как удар грома. На крыльцо выбежали все обитатели дома. Мать девочки первой подбежала к воротам и, увидев дочь, громко закричала и схватилась рукой за резную калитку. Бабушка отодвинула Полину в сторону и, подойдя к Галюне, взяла ее за руку и повела в дом. Характер у Галюни был бабушкин – больше дела, поменьше эмоций. Иногда излишняя эмоциональность вредит делу и мешает окружающим. Бабушка без лишних слов раздела внучку донага и стала растирать водкой посиневшее от холода тело девочки. Она отправила невестку за малиновым вареньем к соседке, а дядю Вячеслава за доктором, живущим на соседней улице. Завернув внучку в овчинный тулуп, Ольга Терентьевна посадила Галюню возле теплой печки и сама села рядом. Галюня положила ей голову на колени и сказала:
– Ба! Я заблудилась в лесу, когда хотела пойти напрямик через березовую рощу. Меня вывела к железной дороге собачка. Только она не захотела со мной поиграть и даже не дала себя погладить, – с обидой сказала девочка.
– Это была не собачка, деточка. Ты повстречалась с волком. Если он решил тебя спасти, значит, в душе твоей еще не родилось зло. А это очень хорошая новость. Я всегда боялась, что тебе, меченой, судьба уготовит тяжелое испытание. Слава богу, все позади. Остальные испытания ты будешь себе готовить сама в силу своего строптивого характера и бунтарского духа, унаследованного от деда Петра, – ласкающим голосом проговорила бабушка и погладила Галюню по голове. Волосы у внучки были мягкие, как пух, и длинные, почти до крестца, и бабушка с удовольствием заплетала Галюне косы и подвязывала черные банты. Каждый раз, укладывая внучке косы в прическу, называемую «баранкой», она вздыхала и сетовала:
– Какой же умник придумал эти черные банты. Не иначе как антихрист. Никакой радости ребенку – форма коричневая, ленты черные, фартук черный, доска в классе черная и парты черные и учение ведется по программе, угодной власти.
– Ба! А у тебя какие были ленты? – спрашивала каждый раз Галюня и сама же отвечала:
– У нас девицы в гимназии носили косы, но не две, а одну. Роскошных бантов, размером в полголовы, мы не носили, а скрепляли косу узенькой ленточкой.- Бабушка улыбалась и качала головой.
– Озорница! И что из тебя вырастет?
– А что из меня должно вырасти? – кокетливо спрашивала девочка. На что Ольга Терентьевна серьезно отвечала:
– Из тех семян, что наша семья заронила в твою душу, должно произрасти добро. А зла на жизненной дороге встретится предостаточно, нужно учиться с ним бороться и не пускать в душу. Крестик бы надо тебе, уберег бы господь от многих бед.
Галюне мысль о крестике нравилась, и однажды она попросила у бабушки ее крестик на время, чтобы похвастаться перед подружками. Бабушка, молча. выслушала необычную просьбу внучки и сказала:
– Глупая ты еще, Галюня. Каждый должен нести свой крест и не хвалиться перед другими тем, что ему не принадлежит.- Девочка сначала посердилась немного на бабушку за отказ, а потом поразмыслила над ее словами и, интуитивно почувствовав правоту сказанного, с облегчением вздохнула.
– Ба, а я, когда вырасту, буду нести крест? – спросила она, глядя своими широко распахнутыми серыми глазами, опушенными длинными черными ресницами, на икону Божьей матери, висевшую в углу спальни бабушки.
– Все несут свой крест, и большие и малые. Каждому господь дает крест по силам, – ответила Ольга Терентьевна и перекрестила себе рот.
Когда пришел доктор, Галюня не видела. Она лежала у бабушки на коленях и бредила. Бабушка гладила ее по горячему лбу и шептала молитву, по ее сморщенным щекам катились слезы. Я смотрела на бабушкины слезы и задыхалась от жалости и нежности к ней. По моей щеке скатилась первая горячая слеза, вслед за ней покатились другие, и через несколько мгновений слез стало много, и они непрерывно лились из глаз, подобно маленьким ручейкам. Я поняла, что имел в виду Лейк под словом «чистилище». Только через слезы раскаяния очистится душа. Мне предстояло пройти путь омовения слезами.
Когда первая волна слез схлынула, я вновь очутилась в своем старом доме рядом с любимой бабушкой и Галюней. Седовласый доктор успокаивал плачущую мать и говорил протяжно:
– Полина Филосовна, не терзайте сердце заранее. У ребенка сильный организм. Даст Бог все обойдется. Подождем кризиса, недолго осталось.
При этих словах мать зарыдала еще громче, и доктор, махнув на нее рукой, взял стетоскоп и стал прослушивать Галюнино сердце и легкие.
– Все хорошо, – сказал он, увидев испарину на лбу ребенка, и добавил: – Теперь давайте девочке, как можно больше клюквенной воды.
Галюня открыла глаза и спросила бабушку, склонившуюся над ней:
– Ба, уже утро?
– Нет, деточка, еще ночь.
– Тогда я еще посплю немножко. Положи меня на печку и ляг рядом, – сказала девочка и закрыла глаза. Мать посмотрела на доктора вопросительно. Доктор улыбнулся и ответил:
– Ребенок сам знает, что ему нужно. Не надо ему мешать.
Ребенка уложили на горячие кирпичи печки, прикрытые овечьими шкурами. Галюня проспала до обеда следующего дня и встала, как ни в чем не бывало. Увидев знакомого доктора, она спросила у матери:
– У нас кто-нибудь заболел?
– Нет, – ответила Полина Филосовна, и слабая, недоверчивая улыбка слегка коснулась ее тонких губ.
– Странно, – проговорил старый доктор, прослушав сердце и легкие девочки, – никаких следов от вчерашней пневмонии.
– Вот и хорошо, – сказала бабушка и пригласила всех в столовую пить чай. Огромный медный самовар уже стоял посередине круглого стола, покрытого белой вышитой скатертью, и блестел. Чашки были расставлены по местам, сахар и пироги с баранками разложены по вазочкам и тарелкам, оставалось только сесть за стол и начать чаепитие. Галюня, как всегда, сидела рядом с бабушкой, и та ей щипчиками колола кусок сахара на маленькие кусочки, похожие на острые льдинки. Сахар продавался кусками, рафинада в то время в продаже не было. Горячие пироги, как говорится, с пылу с жару, румяные и мягкие, необыкновенной вкусноты, были разложены в глубоких тарелках. Обычно пекли пироги с капустой и яйцами или с яблоками. И те, и другие Галюня очень любила, но много не ела. Бабушка сказала, что каждый день пироги есть вредно. Быстро привыкаешь, и теряется ощущение праздника. Поэтому два раза в неделю дед Галюни, Андрей Павлович, вставал в субботу и в воскресенье рано и священнодействовал с тестом. До революции он считался лучшим пекарем и имел собственную пекарню и булочные, но большевики все отобрали и заставили всех раскулаченных работать на прядильно-ткацкой фабрике на самом грязном производстве. Как бы в наказание за былую самостоятельность: перефразируя известную пословицу, можно сказать: «Из князей в грязи». Андрей Павлович облысел рано, оставшиеся волосы серебряным ореолом украшали голову. У всех Скворцовых волосы были тонкие и мягкие, глаза голубые или серые, кисти рук широкие и худые, а пальцы длинные и тонкие. Это как визитная карточка породы. Но истинным признаков породы считалась птичья грудь. Чести заиметь такую грудную клетку удостаивались не все. Галюне такую честь природа оказала. Кроме Галюни, птичью грудь имели отец Галюни, два его старших брата Виктор и Александр и сама Ольга Терентьевна. У остальных Скворцовых грудная клетка была обычная, как у всех пропорционально сложенных людей. Может быть, боязнь потерять единственного обладателя признака Скворцовской породы из младшего поколения так сплотила вокруг меня всех родственников и заставляла их глубоко переживать мои ошибки и неудачи. А может быть, они все знали, что скрывает этот признак, и поэтому были доброжелательны и любили меня искренне. Со временем познаешь цену искренности, пройдя через годы притворства и лжи.
Я смотрела со смешанным чувством грусти и радости на сидевших вокруг стола людей, родных мне по крови и близких по духу до тех пор, пока слезы не стали застилать глаза. Картина моего детства сменилась радужным фейерверком, и я уснула.
Трудно ориентироваться во времени в незнакомой среде, даже пройдя через рейский хронометр. Поэтому, сколько часов, минут или секунд продолжался мой сон, сказать затрудняюсь. Мои биологические часы стояли, очевидно, они остановились в момент похищения или их остановили намеренно. Когда мои глаза открылись, подчинившись чужой воле, я увидела перемены в обстановке зала. Возле стен появились длинные скамейки, напоминающие лавочки городского сада или парка культуры. Для упрощения буду называть эти странные конструкции скамейками. На этих скамейках лежали разноцветные шары и подмигивали мне пульсирующими огоньками в ритме сердца. Раз и, раз и, раз и – это мой пульс.
– Они решили разобрать меня на запчасти. Эмоции они уже сканировали, теперь очередь за биологическим мотором, называемым сердцем, – равнодушно произнесла я вслух первую пришедшую на ум мысль и сразу же пожалела о сказанном. Иногда следует помолчать.
– С нами такой способ неприемлем. Говорите вы или молчите, нам известно все, что рождается в вашем мозгу, – неожиданно прозвучал голос Лейка. Расслабившись от воспоминаний детства, я упустила из виду, что за мной ведется ежесекундный контроль.
– Зачем вам мои воспоминания и слезы? – спросила я Лейка и добавила: – Высокая цивилизация должна быть милосердной.
– Кто вам внушил такую чушь?
– Я так думаю. Если принять во внимание, что каждая ступень вверх должна вести к усовершенствованию, то вы по сравнению с землянами должны быть без пороков и грехов.
– Пороки и грехи каждая цивилизация изобретает для себя сама. Что для одних грешно, другим в самый раз.
– Вот мерзавец, хорошо ориентируется, – подумала я, а Лейк промолчал.
Пауза тянулась долго. Мне надоели тишина и пульсирующие огоньки, и захотелось вновь нажать красную кнопочку, чтобы с головой окунуться в воспоминания детства. Кнопочка запищала и подпрыгнула вверх. Я подождала, когда она опустится на стол, и прижала ее к столу указательным пальцем. На этот раз я увидела себя в лесу. Мне было двенадцать лет.
Галюня приехала на выходные к бабушке в город Струнино Владимирской области. Родители Галюни переехали жить в город Александров, что в десяти минутах езды на электричке до бабушкиной усадьбы, если бы электричка останавливалась напротив дома. От вокзала до Горки, так называлось место, где стоял бабушкин дом, на автобусе ехать минут двадцать, со всеми остановками. Отец Галюни, демобилизовавшись в чине майора из армии, устроился работать на радиозавод в конструкторский отдел, а мать пошла работать вышивальщицей в артель. Галюня училась в школе, занималась в двух спортивных секциях, посещала драмматический, хоровой и танцевальный кружки. Везде успевала и училась на «отлично», если не считать «четверки» по русскому письменному. Учительница русского языка и литературы Зинаида Петровна была строгой и принципиальной и не прощала Галюне лишних запятых, которые та ставила там, где ей нравится, невзирая на правила грамматики. Галюня не любила жить по правилам и упорно не желала подчиняться. Одна бабушка понимала душу девочки, не бранила Галюню за ошибки и не читала нотаций. Она воспитывала внучку на примерах других людей. Вечерами Ольга Терентьевна рассказывала Галюне красивые истории о жизни до революции, легенды и сказки о человеческой доброте и верности, и девочка, как губка, впитывала в себя простые уроки человеческих жизней.
– Умные люди учатся на чужих ошибках, а глупые – на своих, – любила повторять бабушка и хитро улыбалась при этом.
– Ба, неужели ты ни разу не ошиблась? – задавала внучка провокационный вопрос, и бабушка правдиво отвечала:
– Ошибалась, конечно. Невозможно прожить без ошибок, но сделать их, как можно меньше, это возможно. Надо только стараться не принимать поспешных решений.
– А если я не хочу ждать? – капризничала Галюня.
– Придется научиться, – строго сказала бабушка. Галюня поняла, что спор ею проигран и не стоит его продолжать. Она закусила нижнюю губу так, что образовалась глубокая ямочка на правой щеке. По поводу этой ямочки
в семье высказывалось много предположений, но конец всем разговорам положила Ольга Терентьевна.
– Сатанинская метка на плече, а Божий перст на щеке, – сказала она собравшимся за воскресным чаем родственникам и заставила Галюню продемонстрировать черное в виде полумесяца родимое пятно, напоминавшее смазанный отпечаток пальца. Девочка оголила правое плечо, и все увидели это злополучное пятно, о котором знали только самые близкие родственники. Бабушка запрещала Галюне оголять плечо летом, она боялась, что под воздействием солнечных лучей пятно может переродиться в опухоль. Поэтому платьица Галюне покупали с короткими рукавами, а когда она протестовала и хотела загорать, как все дети, мать ей забинтовывала руку и разрешала делать все, что заблагорассудится. Преданно глядя в глаза матери своими сияющими глазами, похожими цветом на северные озерца, девочка божилась не снимать повязку ни при каких обстоятельствах. За воротами дома Галюню ждала ватага ребят, где она была избрана командиром на альтернативной основе большинством голосов. Высокий рейтинг ей принесло умение лазить по деревьям и отчаянная храбрость, не свойственная девчонкам. Наложенная повязка стесняла свободу движений правой руки, и адъютант Галюни, рыжий Колька, умело разбинтовывал ей руку, и аккуратно свернутый бинт прятался в укромное место у растущего на углу улицы клена. Дружная компания отправлялась купаться на пруд, по дороге размахивая наволочками и распевая модную песенку про чибиса, сидящего у дороги. Из Галюниного войска плавать умели только Витька Крошев и Андрюха Пузырный, остальные плавали на мокрых наволочках, сделав из них тряпичные пузыри. Немудрено, что клички у ребят были соответственно Крошка и Пузырь. У командира клички не было, мальчишки называли Галюню Галкой, так же, как и отец, не признающий телячьих нежностей и сюсюканий.
– Мама, что вы, право, портите ребенку характер. У девочки аналитический ум, дар руководителя, а вы ее Галюней зовёте, как котенка Муськиного, – сердито выговаривал отец бабушке Галюни и своей матери.
– Не сердись, Николенька. Кто же еще приласкает ипобалует ребенка, как не бабушка с дедушкой. Вам-то, молодым, все некогда.
Но Галюня не считала своего отца молодым. По сравнению с отцами одноклассников дочери, Николай Андреевич больше походил на деда, чем на отца. Галюня родилась, когда отцу уже было тридцать шесть лет. Он был старше жены на двенадцать лет и всю жизнь старался выглядеть моложе, для чего по утрам занимался зарядкой с гантелями и умывался ледяной водой. Вот и сейчас, облившись ведром холодной воды из дворового колодца, он стоял перед бабушкой Галюни мокрый и взъерошенный и вытирался льняным полотенцем. Галюня стояла рядом с бабушкой и ловила каждое слово. Ей нравилась прикосновение бабушкиных шершавых рук к ее упрямой головенке, нравилась певучая бабушкина речь и нравилось кошачье имя Галюня. Она боялась, что бабушка согласится с доводами отца и будет к ней относиться так же строго и по-взрослому, как все остальные. Но бабушка любила Галюню больше, чем Николеньку, и все осталось по-прежнему. Ольга Терентьевна родилась 21 июля, а Галюня – 11 июля, по нынешним понятиям – оба раки. Оттого и такая болезненная привязанность друг к другу. Лунные люди обладают повышенной чувствительностью к биополям и безошибочно определяют хороший или плохой человек находится рядом. У бабушки и внучки были одинаковые вкусы и привязанности, кроме одного: бабушка не любила невестку Полину, мать Галюни. За что она ее невзлюбила, одному Богу известно. И как ни старалась Ольга Терентьевна скрывать свою неприязнь к невестке, нет-нет да вырывалось иногда из ее уст язвительное замечание или упрек. Полина Филосовна была легкоранимым человеком, рано осиротевшей и горюшка хлебнувшей вволю, и несправедливые попреки свекрови омрачали и без того безрадостное существование в доме, где тебя только терпят из-за уважения к мужу. Когда Галюня выросла, она поняла, что бабушка просто-напросто ревновала своего сына и внучку к невестке и не пыталась сдерживать свои эмоции, а выплескивала свое раздражение на невестку. Став невесткой и побывав в шкуре своей матери, Галюня на своем собственном опыте смогла оценить выдержку и самообладание, которыми обладала мать, не вступавшая в пререкания со свекровью, дабы не разрушить тот хрупкий мир, в котором существовала она и ее дети. Но это будет потом, а сейчас Галюня стояла рядом с бабушкой и теребила ее за подол.
– Ба, ты же сказала, что попьем чаю и пойдем, а сама еще не собралась даже, – с обидой выговаривала девочка. В руке Галюня держала корзинку, умело сплетенную дедом Андреем из ивовых прутьев. Еще с вечера она приготовила одежду и корзинку, чтобы с утра отправиться с бабушкой в лес за грибами, а бабушка все откладывает и откладывает обещанный поход.
– Голому собраться, только подпоясаться, – рассмеялась бабушка. Она повязала на голову ситцевый платок и пошла в сарай за корзиной. Корзина была большая и с крышкой, Галюня в ней спокойно умещалась. Она в этом убедилась, когда знакомилась с содержимым сарая.
Лес начинался в километре от дома, дорога к нему была торной и петляла в гору, как пьяный сторож Иван, возвращавшийся с дежурства по нашей улице синусоидальной походкой. Бабушка шла в гору быстрым шагом, девочка едва поспевала за ней. Ольге Терентьевне в ту пору было семьдесят пять лет. Глядя на нынешних семидесятипятилетних старушек, мне трудно представить их на месте своей бабушки, которая до самой смерти бегала на речку полоскать белье. Так было и в день ее кончины. Выполоскав на речке белье, она развесила его во дворе сушиться. День был жаркий, июльский. Затем она зашла в дом, легла на кровать под образами и тихо уснула, ни с кем не попрощавшись. Но это случится через одиннадцать лет, а пока бабушка полна сил и энергии и тренирует внучку преодолевать препятствия и ориентироваться в лесу. О каждом сорванном грибе она рассказывает Галюне удивительные истории. Белых грибов в тот год уродилось видимо-невидимо. Все как на подбор, на мясистых ножках с крепкой шляпкой, они выглядывают из-за деревьев, словно дразнятся. У бабушки в руках ножик и она быстро и ловко срезает грибы. У Галюни тоже ножик, только маленький перочинный. Не прошло и часа, как корзины у внучки и бабушки полны-полнешеньки.
– При таком урожае грибов не грех и еще раз сбегать, – сказала бабушка и вопросительно взглянула на внучку.
– Да, – ответила Галюня.
Они отнесли грибы, высыпали их из корзин на клеенку в сенях и снова отправились в лес. На этот раз поднимались в гору медленнее, сказывались усталость и жара. Да и корзинки наполнялись медленнее, то ли грибов стало меньше попадаться, то ли лишний раз наклониться было лень. Часа через два и эти две корзины наполнились грибами, и бабушка с внучкой усталые и довольные возвращались домой и на два голоса пели песню «Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет». Галюня знала наизусть все песни, что пелись на семейных вечерах, и все песни, что были на граммофонных пластинках, лежащих в фибровом чемодане под кроватью. Пластинки были старые, некоторые еще дореволюционные, и проигрывались на патефоне. Заводить патефон доверялось старшему двоюродному брату Галюни Валентину, а он иногда милостиво позволял ей сменить иголку. Отец Галюни и бабушка обожали Вертинского, а деду больше нравились Лещенко и Собинов. После чаепития приятно было слушать музыку. Споров о том, какую пластинку поставить первой, не возникало. Первую пластинку проигрывали для Галюни, это был полонез Огинского, остальные по порядку, заведенному бабушкой. Дед Андрей был немного глуховат, поэтому садился поближе к патефону и снимал очки. Зачем он их снимал, было непонятно. Может быть они мешали ему сосредоточиться и сполна насладиться любимой песней, а может быть, просто он хотел отдохнуть от массивных с толстыми и выпуклыми линзами очков в металлической оправе, изготовленной по спецзаказу Филатова в глазной клинике города Одессы. Доктор Филатов был кумиром деда. Все родственники наизусть знали историю о том, как дед Андрей ездил в Одессу на консультацию к Филатову по поводу катаракты, как тот побранил его за опоздание и сделал ему операцию бесплатно и даже дал денег на обратный билет до Москвы. Рассказ деда настолько глубоко въелся в сознание Галюни, что, будучи уже детной матерью и оказавшись по случаю в Одессе, она съездила на кладбище и постояла у могилы доктора Филатова. Белый халат, упавший на черное мраморное надгробие, наводил на грустные размышления о скоротечности жизни.
Я смотрела, как седая голубоглазая опрятная старушка и голенастая большеглазая и большеротая девчонка в темно-вишневом платье из парашютного шелка спускались с горы, и молча плакала. Мне было жаль обеих. Вот они вошли в распахнутые ворота и словно растворились в сизой дымке. Дымок рассеялся, и я вновь очутилась в зале с радужными мозаичными полами, сидящей в мягком кресле у овального стола с кнопочками.
«Не буду больше нажимать на красную кнопочку, а нажму на желтую», – подумала я и, помедлив минуту, нажала пальцем плоскую кнопку лимонного цвета. Действие переместилось в город Александров в маленькую подвальную комнату, где я жила когда-то с родителями и сестрой Тамарой. В этом городе и в этом доме девочку звали Галей. В комнате на стене возле входной двери висел отрывной календарь с одним листком, на котором было написано «31 декабря 1959 года». За кухонным столом сидела троица: Галя, ее сестра Тамара и соседская девчонка Наташка, которая была старше Гали на четыре года и интересовалась исключительно тряпками и мальчишками. Но приглашена она была по другому поводу. Мать Гали и Тамары попала в больницу с сердечным приступом, и дети собирались навестить ее и поздравить с Новым Годом. А так как без подарка идти неудобно, то пригласили для консультации Наташку, которая и посоветовала испечь праздничный пирог. Идея сестрам понравилась, но пироги они печь не умели, и Наташка вызвалась помочь замесить тесто. Совместными усилиями замесили тесто, уложили его на сковороду, помазали сверху вареньем и отнесли в дом к Наташке, где топилась русская печь, и мать Наташки милостиво разрешила детям испечь пирог. Пирог получился плоский и поджаристый, на вид довольно привлекательный. Это Галя вырезала из теста кружева и украсила ими верх пирога. Каков пирог на вкус – пробовать не стали. Подарки не принято дарить обкусанными. Сестры завернули пирог в чистое полотенце и еще теплый понесли матери в больницу. Больница была далеко от дома, в верхней части города. По окружной дороге до нее было четыре километра, а напрямикчерез старое кладбище – километра полтора. Девочки не рискнули идти вечером через кладбище, по которому и днем-то ходить боязно, и пошли по окружной дороге. За день намело немало сугробов, и на дороге тут и там попадались снежные холмики, в которые ноги приваливались до колен. Ветер, с утра летавший над городом, к вечеру усилился. Он швырял крупные хлопья снега детям в лицо, бессовестно задирал вверх полы старого пальтишка и залезал погреться под фланелевую рубашку. Когда дети подошли к зданию больницы, они были похожи на двух снеговиков. На крыльце в углу стоял веник и сестры обмели снег с одежды и валенок. Затем они позвонили в дверь. Дверь открыла пожилая женщина с круглым приветливым лицом и всплеснула руками:
– И откуда вы такие взялись? – с украинским акцентом спросила она и, не дожидаясь ответа, задала следующий вопрос:
– Вы что же, одни пришли? А где родители?
– Мама лежит в седьмой палате. Ее Полиной зовут, – ответила Галя и зашмыгала носом.
– Ой, батюшки! А с кем же вы живете? Батька-то есть? – участливо спросила женщина.
– Есть, – сказала Галя и закусила нижнюю губу.
– Что же он вас одних отпустил? Метель на улице и темень хоть глаз выколи, – не унималась любопытная вахтерша.
– Отец работает, – выпалила одним духом Тамарка, испугавшись, что старшая сестра скажет про отца что-то не так и им достанется от матери за болтовню. Вахтерша подозрительно посмотрела на младшую сестру и спросила:
– Сторожем?
– Нет, инженером, – ответила та и посмотрела на Галю. Галя кивнула головой в знак согласия и попросила вахтершу позвать маму. Женщина сняла трубку телефона и несколько минут с кем-то разговаривала. Дети стояли рядом и внимательно слушали. Наконец, вахтерша положила трубку на рычаг и сказала:
– Раздевайтесь. Сейчас придет медсестра и отведет вас в палату к матери. Ей прописан постельный режим. У нас с этим строго.
Галя развязала узел на платке, в который была закутана Тамарка, и помогла ей снять пальто и шапку. Сестра была копушей и раздражала своей медлительностью быструю и энергичную Галю. Когда пришла медсестра, чтобы проводить детей в палату, девочки ожидали ее причесанные и приглаженные. В руках Галя держала узелок с пирогом, а Тамарке был доверен кулек с конфетами. Конфеты покупали в складчину. Мальчишки принесли рубль, Наташка дала десять копеек, из хлебных денег Галя взяла двадцать копеек, так общими усилиями на триста граммов хороших конфет и насобирали.
Медсестра улыбнулась и повела сестер по широкой лестнице на второй этаж, где располагалось кардиологическое отделение. В палате, где лежала мать, стояло несколько железных коек, некоторые из них были заправлены темными суконными одеялами, а на разобранных постелях лежали женщины разного возраста. Увидев входящих в палату детей, мать разволновалась и заплакала. Девочки испуганно смотрели на мать и молчали. Женщина, лежащая на соседней кровати, сказала матери:
– Ты чего разревелась, детей пугаешь. Радоваться надо, что дети пришли поздравить с праздником. Плакать потом будешь, когда никто не придет.
Эта женщина лежала в больнице уже два месяца. Сначала несколько раз приходил навещать ее муж и приносил яблоки и конфеты, а потом его след простыл, и бабы в палате стали шушукаться, что мужик завел себе зазнобу на стороне.
– Да-да, – забормотала мать и стала вытирать слезы кружевным платочком, но они предательски выглядывали из темно-карих глаз и скатывались по бледным щекам к подбородку.
– Мама, а мы тебе пирог испекли, – похвасталась Тамарка и протянула матери кулек с конфетами, – а на конфеты деньги мальчишки дали и мы сэкономили, – добавила она, глядя предано матери в глаза своими широко распахнутыми голубыми глазенками. Ее курносый нос был щедро усыпан рыжими веснушками, а густые каштановые волосы были заплетены в две тугие косички.
Галя развернула пирог и протянула его матери. Та взяла пирог и положила его на тумбочку.
– Ты попробуй, он вкусный, – предложила Тамарка. Мать отломила кусочек и попробовала.
– Правда, вкусный, – улыбнулась она и, поцеловав дочерей в румяные щеки, сказала с гордостью, обращаясь к женщинам:
– Дочери у меня хорошие, хозяюшки. Старшая Галя с восьми лет готовит еду на примусе. Поначалу я очень переживала, мало ли что может случиться , с огнем шутки плохи. Но девочка аккуратная и технику безопасности выучила. Однажды керосином примус облили, он и загорелся. Так Галя не растерялась и набросила на горящий примус старую фуфайку, он и погас, – мать погладила Галю по голове и вздохнула. Женщины наперебой стали расхваливать девочек и их стряпню. Тамарка хотела отломить кусочек пирога, но Галя так на нее посмотрела, что той сразу же расхотелось. Галя сразу поняла, что пирог получился невкусным и все только притворяются, расхваливая его вкусовые качества, чтобы не обидеть детей. А Тамарка со своей честностью испортила бы всю игру.
– Ты что, голодная? – спросила Галя сестру, и та поспешно ответила: – Это я просто так, понарошку.
– Вот и закрой рот понарошку и помолчи.
Приказания старшей сестры младшая выполняла безоговорочно, на дисциплине и держался порядок в доме. Мать посмотрела на часы и засуетилась.
– Поздно уже, почти девять часов вечера. Пора, деточки, домой. Как же вы одни пойдете? – со вздохом спросила мать. В палату зашла сменившаяся с дежурства медсестра и успокоила мать:
– Я провожу детей до дома, не беспокойтесь, – сказала она и повела детей вниз по лестнице в приемный покой, где на кушетке лежали пальто и шапки. Девочки быстро оделись и через пять минут были готовы к выходу. За стенами больницы их ожидала метель. Я смотрела на удалявшуюся в снежную воронку тонкую фигуру медсестры, держащей за руки двух девчонок, и пыталась остановить время. Но оно развернуло меня на сто восемьдесят градусов, и я снова очутилась в палате, где в окружении женщин сидела мать и горько сетовала на свою судьбу. Женщина, у которой загулял муж, утешала ее и гладила по плечам.
– Не принимай близко к сердцу, Полина. Все они – кобели проклятые. И на жену, и на детей наплюют, если сучка гулящая подвернется. Порядочных мужиков мало, все больше пьянь, рвань и кобели. Видать на войне все порядочные погибли. Богу тоже хорошие души нужны, зачем ему барахло брать.
Мать слушала соседку, согласно кивала головой и продолжала плакать. Я плакала вместе с ней. Мама была молодая и красивая, я такой ее и не вспоминаю, может быть, потому, что самой уже лет достаточно много.
А снится она мне поседевшей и располневшей женщиной лет пятидесяти, и все о чем-то со мной говорит, и все спрашивает о чем-то. Не наговорились мы друг с другом при жизни, вот и приходит она ко мне, во сне поговорить. Бедная моя мама, страдалица с богатой, доброй душой и отзывчивым на чужую боль сердцем, как тебе живется там, в загробном мире?
– Уеду я от него к сестрам в Сибирь, – вдруг сказала мать соседке.
– Не дури, подумай о детях, – стала отговаривать соседка.
- О детях я и думаю. Если со мной что случится, так сестры детей поднимут, не бросят. А на мужа у меня надежды нет.
– Может быть, ты и права, – согласилась соседка. Через полгода после этого разговора мать собрала вещи, купила билеты на поезд в общий вагон, и мы втроем поехали в незнакомый город Братск, где жили две сестры матери: Евдокия и Александра. Отец с нами не поехал. Он приехал ровно через год по вызову Александры, старшей сестры матери, и больше с матерью не разлучался до самой ее смерти.
Сидя с закрытыми глазами в мягком кресле, я думала о быстротечности земной жизни и страдала от воспоминаний. Веки глаз припухли и зудились – привычная для меня аллергия на обильные слезы.
– И сколько времени они будут надо мной измываться? – спросила я, то ли себя, то ли Лейка.
– Вы сами выбираете воспоминания, мы вам не мешаем, – ответил мне Лейк.»