Выпроводив Гришку, Полька долго не могла успокоиться. Она убрала со стола посуду, вытерла досуха клеенку, и присела на табуретку к столу. Она не замечала, что печь уже потухла, и что в руке ее зажата посудная тряпка. Думы, думы… Ей было о чем задуматься. Она, по давней привычке, обратилась к умершей бабке, которая стала для нее единственным доверенным лицом, кому она могла открыть душу, не таясь, всю до донышка:
-Ну, что, баба, скажешь? Что делать мне? Идти за Гришку или подождать кого лучше?
-Идти,- коротко прозвучал где-то внутри знакомый бабкин голос,- твоя это судьба. Одного вы поля ягоды.
Польку уже не удивляло, что Щепница распоряжается и живет где-то внутри неё. Это ей было на руку - и совет всегда, и поддержка. Началось это задолго до того, как Полька стала осознавать себя самостоятельным человеком, который бы мог все взвесить и рассудить, иметь свою точку зрения. Насколько она себя помнила, баба Щепница была единственным родным человеком, бывшим с ней всегда рядом. Наверное, в каждом ребенке живет тяга к теплым бабушкиным рукам, ласковым и пахнущим домашним уютом. Высохшие, как ветки, костлявые руки бабы Щепницы, пахли травами и воском и ещё чем-то особенным, не совсем Польке понятным. С виду Щепница была неприветливой, но оставаясь с ней, Полькой, она как будто преображалась, обращалась с чужим дитём так, будто это был её собственный ребенок. О себе говорить Щепница не любила. Так никто и не знал, была ли у нее семья, и довелось ли ей когда-то испытать материнскую любовь. Польку она любила по-своему: не сюсюкала, не целовала, но старалась сберечь и обогреть этот, по воле судьбы, заброшенный к ней живой комочек. Полька вскоре поняла, что Щепницу боятся и стараются не заводить с ней ссоры. Уступают дорогу и кланяются ей, как самому уважаемому человеку в поселке. Щепница поклоны принимала, усмехаясь про себя: знала цену этому вниманию. Только отойдут, тут же начнут плеваться: "Чур, меня, нечистая сила!" Чистая - нечистая, не им судить ее, неблагодарным. Скоро забывается добро-то, ох скоро! Не успеет только, у кого где-то кольнуть, как к ней бегут: « Вылечи, баба!» А за спиной все одно, ведьма да знахарка, да плевки». Но она на людей не обижалась, так как знала, какую имела над ними власть. Многое сельчанам в ней было непонятно: за то и боялись и сплетничали за глаза. До мести, за обиды, Щепница никогда не опускалась.
Умирать баба Щепница собралась неожиданно. Однажды утром, она почувствовала, что пришел её час. Полькиной матери велела идти на работу одной, а Польку оставить с ней дома, объяснила коротко: « Не можется мне что-то». Степанида, не привыкшая перечить бабке, молча, ушла на работу одна. Сначала баба Щепница привела в порядок свои личные вещи, предназначение которым знала только одна она. Собрала всё в узел, крепко завязала его, и велела Польке вынести всё в небольшой сарайчик, служивший одновременно и кладовкой. Узел положить в старый сундук, набитый различной рухлядью:
-Если понадобятся когда, – вспомнишь! А коли, нет, то пусть лежат подалее от людских глаз. Без надобности - не любопытствуй: многое там, ещё не твоего ума дело. Придет время… - бабка вздохнула, и, обращаясь к Польке, сказала,- подойди ко мне деточка поближе.
Когда Полька подошла, она долго смотрела на неё, как бы решаясь на что-то, и, наконец, сказала:
-Становись перед кроватью на коленочки – благословлять тебя буду! Передаю тебе, Полюшка, всё, чем богата была сама, а как ты этим воспользуешься – тебе решать. Жаль, мала ты ещё и не по собственной воле принимаешь от меня эту силу. Не оступись. Не применяй её никому во вред, ибо тогда вся твоя жизнь станет мучением. Некому передать мне это, Полюшка, вот и выбрала тебя. Прости, что кладу эту ношу непосильную на твои плечики. Значит, так тому и быть должно. А теперь, наклони головку.
Бабка благоговейно положила ей на голову обе высохшие руки и что-то быстро зашептала, то и дело вздыхая. Полька не могла разобрать слов бабки, страх леденящей рукой сковал её существо. Она покорно стояла перед бабкой на коленях, и хотелось ей только одного: чтобы все это поскорее кончилось, и баба вновь стала ее прежней бабушкой. Бабушкины руки пригнули голову Польки так низко, что она не могла видеть лица бабы Щепницы, а только почувствовала, как в нее скользнуло что-то такое, чего раньше в ней не было, как искра, и притаилось где-то внутри, замерло. Баба приподняла за подбородок лицо Польки, внимательно посмотрела в её непроницаемо темные маленькие глазки-смородинки, удовлетворенно кивнула головой. Что она увидела там, было понятно только ей одной. Поцеловала Польку в лоб и сказала:
-А теперь, Полюшка, пойди, к подружкам, погуляй с ними. В хату без мамки не входи, такова моя воля, исполни её, слышишь?
-Слышу,- сдавленно прошептала напуганная Полька.
-Ну вот, и хорошо. Иди Полюшка, иди, я помирать буду…
Хоронили бабу Щепницу Полька и её мать, сельчане ненадолго заглядывали в хату и быстро уходили: боялись знахарку даже мертвой. Гришкина бабаня, встав перед покойницей, произнесла:
-Лежишь, прибралась? Что же ты, у своего хозяина долгого веку не выслужила?
Полька поняла, что эта высокая, дородная старуха каким-то образом обидела ее умершую бабушку. Она почувствовала, что в ней горячей волной поднялось что-то, что заставило ее подскочить к бабе Анне, и замолотить по её спине, животу ещё не окрепшими кулачками:
-Уходи, слышишь, уходи!- в ярости кричала Полька,- не смотри, старая зараза, на мою бабушку! Она лучше вас всех, лучше, лучше!
Баба Анна испуганно попятилась от Польки, уже с порога прошипела:
- Не ушла старая ведьма, замену себе оставила, ишь, ты, выкормыш ведьмин, взвилась-то как!
С той самой поры она и невзлюбила тихую с виду Польку, потому-то и всколыхнулась вся, когда Гришка объявил о своем решении жениться на Польке. С легкой руки бабы Анны в Днисовке стали считать Польку преемницей старой Щепницы. Кто-то считал это напраслиной, возводимой на девушку, а кто-то задумывался: «Напраслина ли?» Сама Полька тоже задумывалась над этим: «Отчего это до сих пор ни одного парня не было такого, кто бы серьезно проявил к ней интерес. Вроде бы все при ней: и не хромая, и не горбатая». На покойную бабку Полька не обижалась. Кроме добра от неё она ничего не видела. Знала, что надо подождать своей судьбы, и вот, дождалась. Полька рассмеялась, представив себе, как Гришкина бабаня воспримет выходку внука: «Бедный Гришка, вот будет потеха! Посмотреть бы на это!»
Полька заметила, что лампа начала мигать и потрескивать. Пламя стало красноватым, и один край пламени потянулся к верху стекла, испуская едкую струйку дыма: «Керосин кончается, надо завтра заправить новый»,- выравнивая пламя, подумала Полька. Она торопливо перекрестилась на закопченную, почерневшую от времени икону (единственная вещь, что осталась у неё от матери) и, задув лампу, юркнула под лоскутное одеяло. Она зажмурилась и пискнула от прикосновения холодной постели. Но тут же ей стало томительно жарко от одной только мысли, что скоро с нею рядом будет лежать этот, пока ещё чужой, нескладный мужик Гришка: «Как это будет?»- задала себе вопрос Полька. Да так и уснула, ничего не ответив на него.
Проснулся Гришка в плохом настроении. Всю ночь, вернее её остаток, не мог согреться, промокший полушубок не грел, охала на печи бабаня, что-то бормотала, про себя, вздыхая. Уснул только под утро. Ни свет, ни заря его разбудил Ничипоренко, помощник Семенюка, он же, по совместительству, секретарь и посыльный. Это он научил Гришку писать свою фамилию и считать деньги:
- Учись, Гриша, учись! Науку за плечами не носить. Грамота она не в тягость, а вот без неё, Гриша, - никуда, везде она позарез нужна. С грамотой ты человек другой, тут тебе всё: и должность, и почет, и уважение.
Уважение и почет Гришка любил, а вот к грамоте особо не стремился: жил ведь без неё до сей поры! По причине полной неграмотности ему определили должность охранника в сельсовете.
И вот, этот самый Ничипоренко, что есть сил, тарабанил сейчас в окно и кричал:
-Григорий, Гриша! Да проснись, ты, наконец, сам вызывает!
Гришка недовольно вылез из-под тулупа, и, открывая дверь, недовольно попрекнул Ничипоренко:
- Чего так орешь? Сельсовет спалили? Нынче не моя очередь дежурить, к Воробью и стучись!
- Запил окаянный, лежит, как труп, нет никакой надежды, что придет в себя. Семенюк за тобой послал, просит подменить Воробья-то.
-Ни днём, ни ночью нет от вас покою! Гриша то, Гриша сё!
Но Ничипоренко, не слушая его ворчания, удалялся быстрым шагом в направлении сельсовета. Когда Гришка, наконец-то прибыл к начальству, то увидел, что Семенюк стоит уже наготове и отдает последние распоряжения. Увидев Гришку, он недовольно заметил:
-Однако ты не торопишься, товарищ! Останешься за меня, ничего не трогай, никаких поручений тебе не будет: просто посиди, может, кто придет, что спросит. Скажешь, мол, председателя в область вызвали. Ночуй, если задержимся, не бросай сельсовет на произвол. Если что, спрошу, Григорий, смотри у меня!
-Зачем вызывают, Степан Ефимович, если не секрет, конечно?
-Тебя к медали представляют, - заржал Нечипоренко,- как думаешь, Гриша, что тебе более будет личить: орден или медаль?
-Сказал бы я тебе, что мне лучше, да свидетелей много. Ты вон только и умеешь языком молоть, а за это ещё медали не придумали. Так что, если кому и давать медаль из нас двоих – так это мне.
-Да остановитесь вы!- вмешался Семенюк,- сцепились как мальчишки!- и, отвечая на Гришкин вопрос, он задумчиво произнес:
-А зачем вызывают, я Гриша, того и сам не знаю, там скажут, что задумали. Так что всё, Григорий, оставляю на тебя, смотри, не дури. Помни, ты на это время представляешь власть. Грамоты бы тебе, Гриша, образования, глядишь, со временем, и к руководству бы тебя приобщили.
Семенюк уехал, а Гришка ещё долго думал над его словами, и твердо решил: осилит он, во что бы то ни стало, эту самую грамоту, придёт время, когда будет он сам читать и писать бумаги. В Гришкином представлении, умение читать и писать было верхом совершенства. Он удобнее уселся на стул Семенюка, и, уронив голову на руки, ушел в мечтания о той поре, когда он законно и надолго займет это самое вожделенное место, на котором он сейчас сидел. Но даже мечтания о должности председателя сельсовета не могли улучшить Гришкиного самочувствия, что-то, как зубная боль, не переставая, травило ему душу: «И что это мне так тошно, так паршиво?» - Гришка так и не сумел найти ответ на свой вопрос. Уснул он, неожиданно для самого себя. Сколько проспал, не помнит, только когда проснулся, солнце уже перевалило за полдень. Он обругал себя последним дураком и растяпой: это же надо было, уснуть среди бела дня и не притворить двери. А ну, как, кто наведается, сопрет, что плохо лежит, он тогда перед Семенюком вовек не оправдается. Гришка обошел вокруг кабинета, заглянул в каждый угол, всё, как будто, было на месте. Никто ничего не взял и нигде никто не притаился. Но чувство тревоги не проходило. И вдруг, как обухом голове - бабаня! Вот, что зудело у него в голове с самого утра: как ей сказать о своем сватовстве? От одной только мысли, что ему придется выдержать, Гришке становилось не по себе. Теперь он был рад и отъезду Семенюка, и этому долгосрочному дежурству. Будет время придумать, как поделикатней подойти к бабане, чтобы уломать старую согласиться с его женитьбой. Пойти домой Гришку заставил голод. Краюха хлеба, которую прихватил с собой из дому, уже давно закончилась, а вода сытости не давала. Вскоре Гришкин живот так жалобно заурчал, что сомнений не оставалось: надо идти кормиться. Прикрыв сельсоветскую дверь, Гришка, для верности, дернул навесной замок раз-другой. И только убедившись в его надежности, быстро зашагал вниз по улочке, держа направление к собственному дому. Не доходя метров сто до своего подворья, услышал истошный женский крик: «Караул! Ратуйте, люди добрые!» - Гришка усмехнулся, понял, что это его сосед, Данила Возницын, опять «дисциплинирует» свою бессловесную жёнку Груню. Возницын раньше был работящий, смирный мужик, красавец под два мера ростом. Хозяйство имел исправное, такое, которое не оставляло его многочисленную семью без куска хлеба, да еще и с мясом. Запил Данила, после того, как пришлось отдавать «излишки», заработанные собственным горбом за идею, неизвестно кому и за что. Пьяный куражился и бил, свою и так замордованную жену. В селе шептались, что по молодости ещё, застал он однажды Груню и своего брата Никиту в недвусмысленной ситуации. Брата избил до полусмерти, а жену, подняв за грудки на полметра от пола, с такой силой швырнул её, что она так и не сумела более подняться. Бабушка Груни целых полгода отпаивала её травами да пользовала примочками, смотрела за ребятами. Вскоре Груня отошла, даже похорошела, но с той поры, каждую пьянку, Возницын заканчивал избиением жены и неизменным вопросом:
-Груша! Ответь мне на такой вопрос, кто есть муж?- и сам же давал ответ,- муж для тебя – царь и Бог! Так, зачем же ты, паскуда эдакая, опозорила меня?- весь в пьяных слезах вопрошал Данила.
Гришка первое время как-то пытался урезонить пьяного соседа. Но случилось не предвиденное: сам Возницын и его Груша, вооружившись, чем пришлось, гнали Гришку до самой калитки. С тех пор, Григорий дал себе зарок: нигде и никогда не встревать между мужем и женой. Муж да жена - одна сатана, сейчас дерутся, а через час милуются. И всё же, он не удержался, и заглянул за ограду соседского двора. Картина была – обхохочешься. На оттаявшей по весне, осклизлой, навозной куче, сидел пьяный Данила с вожжами в руках. Чуть поодаль стояла смирненько Груша. Как только Данила делал попытку подняться с кучи, Груня, как перепелка, отскакивала подальше и останавливалась. Перепачканный навозом и грязью Возницын без устали взывал к недосягаемой жертве:
-Груша, подь сюда, сучка! Кому я говорю! Зарою я тебя живехоньку! Подь сюда, Груша!
Гришка знал, что этот монолог будет продолжаться до тех пор, пока сморенный и уставший, заснёт Возницын мертвецки-пьяным сном, там, где был и в чём был. А маленькая перепёлка Груша, и её многочисленный выводок будут волочь пьяного батьку до хаты, чтобы не замерз в холодную мартовскую ночь на навозной куче.
Подойдя к собственной ограде, Гришка увидел, разбросанные для сушки бабанины платки, фартуки, юбки, его, Гришкины, штаны да рубахи. Он вздохнул, потому что знал, во что обходиться бабане такая вот постирушка. На беду, и он на дежурстве, даже воды из речки принести ей некому. Сколько же в ней силы, в его бабке? Своих детей вырастила и пережила, теперь вот, его, Гришку, обстирывает. Этого теперь бабане хватит на пять дней охать и отлеживаться на печке.
«Вот ведь как, а если о женитьбе заведешь речь, ей все не так»- с досадой подумал Гришка.
Бабаня сидела в кухоньке, у стола, спиной к двери. На скрип двери даже не обернулась, только по-старушечьи, суетливо, стала быстро передником вытирать глаза.
«Плачет»- догадался Гришка:
-Вы что это, бабаня? Кто обидел? Или болит что? Зачем стирать-то одной? Вот подежурил бы и помог чем, - Гришка обнял со спины согнутые бабанины плечи и прижался щекой к ее голове. От такой неожиданной ласки, бабаня заплакала ещё сильнее, причитая в голос:
-И что же ты удумал-то, а? Всё тайком, всё крадучись? Тебе бабаня, что враг, какой? Али я понять не смогу, али мало я тебе, ироду, сил отдала и жизни?
Гришка догадался, что бабий телефон уже донес до бабани весть о его сватовстве к Польке, раньше, чем сам Гришка сподобился это сделать. Он не знал, радоваться тому, или сердиться, что всё, наконец, встало на свои места. Но, придав голосу больше удивления, Гришка спросил:
-Да о чём это вы, бабаня, говорите? Чем это я вас так обошел?
-Как это чем?- возмутилась бабка,- не знаешь? Так и не знаешь? Твоя дурында вон, от радости всё село обзвонила, как же иначе? Такого орла захапала! Кормила, растила бабаня, а ей фигу с маслом под нос. Сам всё сумел и посватал, и заночевал. Что делать-то теперь будешь? Горе ты мое, луковое? Не срамиться же теперь перед людьми, да и девку позорить нечего, какая она ни есть. Сиротина, а за сироту - Бог накажет!
Гришка от удивления забыл закрыть рот: « Вот это ничего себе! Сама же проклинала Польку, на дыбки становилась! А теперь вон, как дело повернула: он во всем виноватый, такой-сякой! И чем это он Польку опозорил?»
Гришка только что хотел сказать бабане, что он, Григорий, Польку и пальцем не тронул, да вовремя спохватился: может именно это обстоятельство и заставило бабаню смягчиться? Не знал Гришка, что дело-то было совсем иначе.
Баба Анна разбрасывала на плетень постиранное белье. И вдруг услышала рядом с собой насмешливый, с легкой хрипотцой голос:
- Что, помещица, разжилась на сношку? Ох, и гарную кралю отхватил твой Гришка, ой и раскрасавицу!
Помещицей бабу Анну стали звать после того, как они поселились в лабузовском домике. Кто знает, может от зависти всё. Баба старалась не показывать обиды, хотя где-то в груди грыз червячок – хата-то мало, что чужая, так еще и отобранная! Она подняла глаза и увидела старую Сычиху, которая шла мимо них к своей кумоньке. Наверное, новости ей несла. Баба Анна оторопела:
-Какую сношку? Чего мелишь, мельница? Да не скалься ты, не скалься! На свою балаболку, Нюрку, погляди. - начиная догадываться, о чём речь, отпарировала она Сычихе. Желая прикрыть свою неосведомленность, наугад сказала:
-Она может и не красавица, где же их красавицов-та на всех набраться? Да благодарная всю жизнь Гришке будет. Ноги будет мыть, да водичку пить!
-Полька тебе и помоет, и выпьет! Разве что ты у неё ноги мыть-то будешь! Тогда дело другое. Да мне-то что? Я, как тебя увидела, дай думаю, спрошу, правда ли, а то люди ведь всякого наговорят! А теперь, вижу, что - правда. Вот я тебя и поздравляю с приобритеньицем!
-Вот, когда тебе Порфишка приведет Фроську, дочку балованную да коханную, тогда и ты увидишь, почём они красотки-то! Она зальет тебе за шкуру сала! – парировала её выпад баба Анна.
Сычиха уже не слышала её пророчества насчет Фроськи, она спешила по своим делам дальше. Поэтому и Гришка, рассчитывавший на большое сражение, отделался малой кровью. Бабаня в его отсутствие перебушевала и переплакала. А тот факт, что Гришка ночевал у Польки, и отметился, свел на нет все её доводы против его женитьбы. Бабаня и мысли не допускала, чтобы её внук оказался таким пакостливым котом: сметанку съел и крынку опрокинул.
Глава 6.
Свадьбу решили сыграть после того, как минет Великий Пост. К тому же, нужно было посадить огороды, картофель и прочее. Пасха в этом году была поздняя, в конце апреля, но это ничего, месяц – ни год, пролетит, не заметишь. Бабаня, было, воспротивилась: Пасха сама по себе великий праздник, поэтому никто на него свадьбы не намечает. Но, вспомнив, что её внук теперь служит другой вере, замолчала: «Пусть делают, когда хотят! Всё одно нигде порядку не стало!» Гришка к невесте захаживал редко, но по-прежнему ночевать его Полька пока не оставляла. Огороды решили сажать с Полькой вместе: что делить-то? Все равно одной семьей жить будут. Тепло наступило также напористо и сразу. Горы очистились за одну неделю. Растаял снег, в ложбинах и у подножья зазеленела трава. По краям оврага, на солнцепеке, появились подснежники. Сухой лог до краев был заполнен талой травой. Вода переливалась через края и заливала луговину: травы здесь были всегда в человеческий рост и давали щедрый укос. Луга берегли, не давая скотине вытаптывать.
Сельчане ожили и зашевелились: до сумерек слышно было, как где-то ремонтируют инвентарь. Звук хорошо передавался в чистом, пахнущим прелым листом, воздухе. Гришка особенно любил этот дух пробудившейся земли, суливший вместе с народившейся новой жизнью перемены в жизнях самих людей. Все поговаривали, что скоро организуется большая работа: якобы начнут рыть канал, чтобы напоить водой сухие земли. Рабочих рук потребуется немеренно. Но все это пока разговоры. Жить надо сейчас, сажать огороды, засевать пашни. Вот и потащили на поверхность с подвалов спрятанный до весны картофель, тот, что годился в пищу, очищали от ростков и, подсушив, прятали обратно в подвал. Кормиться им надо будет до нового урожая. А это – почти все лето. Семенной картофель бережно укладывался в корзины, чтобы не обломать нежных и хрупких ростков. Недели две картофель будет лежать на свету, пока зазеленеет и окрепнет росток. Урожай от такого семенника бывает в несколько раз больше. Гришка, как и односельчане, вытащил все, что у них с бабаней осталось после зимы. Не густо, но и не пусто. Картофеля для еды оставалось маловато, а вот семян хватит (пожалуй, соток на пятнадцать). Полька говорила, что и у нее сколько-то семенника найдется. Как-нибудь управятся всем гуртом. Помимо приусадебных участков, Гришка попросил у Семенюка пай в полях. А что, ему, как работнику сельсовета, положено, значит, отдай. Семенюк, услышав, что Гришка женится, поздравил его:
-Хорошее дело, Григорий, семья. Семья – это ячейка общества, с нее вся жизнь начинается. Это ты правильно решил, товарищ! Ну, а на свадьбе-то когда гулять будем?
-А придете, Степан Ефимыч? Уважьте, приходите, Полюшке моей радость будет.
-Приду, обязательно. Мы и свадьбу сыграть, чем сможем, поможем! А и сделаем ее по-новому обычаю, без попов и венчаний. Я вас сам в сельсовете обвенчаю. Чтобы жили сто лет в любви и согласии.
Сажать в поле картошку собрались вместе с Полькой. Бабаня прихварывала, да и какой с нее толк в поле-то? Гришка выпросил Буланку, чтобы довезти семенной картофель до делянки. С утра загрузили на бричку мешки с картофелем, чекмени, лопаты. Бабаня вынесла узелок с едой: яйца, сало и все та же картошка да булка, испеченного бабаней хлеба. Дорога шла вдоль сухого лога. В овраге сумеречно поблескивала вода, только что успокоившаяся после весеннего разгула. Казалось, она притаилась, скрывая где-то в своей глубине какую-то загадку. Только, кто полезет разгадывать ее, тому несдобровать: овраг глубокий, выше человеческого роста. Крутые обрывистые берега вряд ли выпустят свою добычу:
-Гриш, я вот что думаю, а если в овраг с водой, кого столкнуть – выберется сам, али нет? Как думаешь?- задумчиво, глядя в тёмную воду оврага, произнесла Полька.
-Нет, наверное, не выберется, а коли еще и пьяненький попадёт, так и подавно.
Полька, казалось, размышляла вслух, а его, Григория, призывала разделить ее опасения:
-Тут уж, будь ты хоть сам начальник, хоть кто – конец один! И ведь никто и не догадается, что столкнули. Решат, что оступился, и утонул. Почти невозможно доказать. Как ты думаешь, Гриша, может быть такое?
-Это, ты, о чем буровишь? Как про такое услышат, сразу и посадят! Скажут – контра, убийство замышляет, и конец тогда! И не пикай про такое нигде! Одно слово – баба. Язык, что хвост бычий туда-сюда, туда-сюда!
-Так это ж я только тебе об этом говорю, Гришенька, это так, думки. Не уж - то за них ты меня сдашь своему начальству? Вот потеха будет: скажут, Гришка невесту арестовал, да еще и перед самой свадьбой! Ха-ха-ха! - заливалась Полька, глаза ее, казалось, не разделяли веселья губ, а цепко ловили каждое Гришкино движение: проглотил наживку или нет?
-Смех-то смехом, а схлопотать за это лет десять тюрьмы можно. Особливо, если докажут, кто такое сотворил, - опасливо произнес Гришка,- да кому же такое и в голову придет?
-Как кому? Будут перво-наперво врагов искать, а их у каждого мно-о-го найдётся!- нараспев произнесла последнее слово Полька.
Дальше ехали молча. Думы у каждого были свои. Полька с удовлетворением думала, что придет время, и она приберет к рукам этого нескладеху, и во что бы то ни стало, выведет его в люди. А вслед за ним, и она станет не Полькой, без роду и племени, а Пелагеей Кузьминичной. Думы Гришки были короче и определеннее: «Вот чёртова баба! И удумает же такое!»
Назад вернулись усталые, но довольные. Григорий, чтобы сгладить свою нелюбезность к невесте, как бы между прочим произнес:
-Говорила, что тебе надеть на свадьбу нечего, я тут по случаю, кое - что достал, думаю, если перешить, то тебе впору будет.
-Это я сумею,- коротко произнесла Полька.
Гришка достал из бабкиного сундука отобранный у Сычевой Нюрки узел и, развязав его, подал Польке новехонькую пару: кофту в голубой цветочек и серую юбку из добротной ковровой ткани:
-Так это же целое богатство!- радостно воскликнула Полька, и, поднявшись на цыпочки, не стесняясь бабани, поцеловала Гришку в губы.
-Стыдись, срамница,- осадила её вошедшая со двора бабаня,- нацелуешься ещё, успеешь!
Ужин прошел в молчании. Ели, не спеша, степенно. Полька хотела помочь бабане прибрать посуду, но та недружелюбно отрезала: «Наубираешься ещё, будет время». И было непонятно: толи по-бабьи пожалела Польку, толи ревновала молодую хозяйку с быстрыми сноровистыми руками, ко всему, что скоро будет принадлежать ей: дом, внук и даже вот эта посуда. Проводив Польку, Гришка вернулся веселый, с блестящими глазами. Бабка подумала, неприязненно: «Ишь, ухмыляется, кот мартовский! Небось, уже получил награждение!» И, спохватившись, что Гришка вернулся рано, сама про себя решила: «На это все время много не нужно». Бабаня, за много лет привыкшая говорить сама с собой, частенько начинала разговор «про себя». А потом, не замечая, начинала говорить вслух. Гришка, войдя в хату, услышал, как бабаня произнесла: «Ночная кукушка дневную всегда перекукует».
«Чего это она, о каких-то кукушках, дневная, ночная?»
- Ба,- спросил он бабаню,- а разве ночные кукушки есть? Сроду не слыхал, чтобы ночью кукушки куковали.
-Погоди, еще услышишь,- усмехнулась бабаня.
http://www.proza.ru/2016/03/04/273