Нина была знакома с Пашкой с детства. Пару раз в год их родители собирались у общих знакомых - родителей других общих знакомых. И так в течении нескольких лет. Там было много детей, но дети дружили по классам, кружкам, дачам, но никак не по знакомым своих родителей. И Нина с Пашкой не дружили - просто знали, как друг друга зовут - то есть "были знакомы".
Они уже пробежали каждый больше чем по трети своей среднестатистической жизни. И уже не помнили друг друга. И жизни, и занятия в этих жизнях были абсолютно разные, со своими достижениями и ошибками, разочарованиями и радостями. Их свело печальное событие у тех самых общих - через общих - знакомых. И переминаясь с ноги на ногу в толпе совсем чужих людей, никак не вспоминаемых с детства лиц - они оказались рядом и разговорились вполголоса. И оказалось, что у них есть общая привязанность - интерес к русской литературе Серебряного века. Выявилась, правда, одна разница - Павел хорошо знал и изучал этот литературный период, Нина просто любила читать произведения того времени. Результатом этого общения было приглашение Нины на домашний литературный вечер.
Впрочем, "домашний литературный вечер" звучит как-то непривычно для нашего сегодняшнего бытия, да и не отражает сути процесса, в который Нина оказалась вовлечена. На самом деле она сделалась причастной к старинной семейной традиции. Павел заканчивал школу с углублённым изучением русского языка и литературы. Это потом он неожиданно пошёл в ФинЭк. А в школьные годы круг общения его и интересы вполне совпадали с интересами, разговорами и спорами своих сотоварищей - романтически бурлившей молодой порослью, отпрысками известных литераторов, критиков, редакторов, издателей. И лучший Пашкин приятель звался Боря Райский - также именитый потомок... О, сколько вариантов и шуток было - и сохранилось (они продолжали дружить всю жизнь) по поводу "райской" Бориной фамилии! Вот и литературные вечера, и дача, где они часто происходили, звались, естественно, райскими.
И, естественно, литературная дача была в Комарово. Дача эта принадлежала некогда прадеду Бориса, известному критику, удачно женившемуся на не бедной купеческой потомице. Потом она перешла к Райскому-деду, историку литературы и каким-то чудом сохранилась не только физически, но и не была отобрана у семейства. И в описываемое время ему же ещё и принадлежала. Традицию литературных вечеров завёл прадед. Точнее - ради своих детей он учредил на даче театр, под небольшую эстраду для которого была сделана перепланировка гостиной - столовой, устроен занавес и выгорожены небольшие кулиски. Здесь разыгрывался вертеп, читались в лицах сказки, рисовались декорации (купеческая жена критика училась в детстве акварели), на скорую руку из газет и ненужной уже одежды кроились костюмы... Когда дети выросли, и их дети тоже стали взрослыми, и времена переменились - детский театр перестал существовать. А традиция собираться осталась. Собираться и читать классику и современность, в темноте и шёпотом - самиздат и запрещённое. И спорить, обсуждать, и читать своё - премьерное. И играть в буриме.
Боря Райский - правнук и внук, не прервал эту традицию, он вырос на ней и не понимал, как можно жить по-другому. Тем более, что пошёл по стопам и слыл неплохим редактором и переводчиком современной зарубежной прозы. И компания, в которую попала Нина, собиралась на "райской" дачке - чтобы поспорить и почитать - и невысокая детская эстрада была по-прежнему на своём месте. Компания была весьма разномастной. "Общество любителей райского отдыха", как в шутку сами себя называли участники вечеринок в Комарово, состояло из знакомых и знакомых-через знакомых людей, которые не столько учились или работали вместе или имели отношение к литературе, сколько смолоду имели общие увлечения. Парочка авиамоделистов, ещё из Дворца пионеров, скалолазы (к ним принадлежал и Пашка, помимо того, что дружил с Борей с детства), "люди склонов" - горными лыжами увлекался Райский, экзотические представители спортивного ориентирования, их мужья-жены-френды... Не было детей - то ли это поколение уже не интересовалось подобным видом общения, то ли все негласно щадили Марину, жену Бориса - педагога с авторскими методиками, но, увы, бездетную... И всех их, думала Нина, объединяла не только любовь к чистой словесности. Они, мобильные по увлечениям, неравнодушные по жизни - умели, хотели и любили общаться. И выходные, отгороженные надёжными домашними стенами от мира, они легко меняли на встречи с друзьями.
Дед, Ефим Захарьевич, могучий осколок прежних времён и нравов, конечно, являлся негласным предводителем всего "райского" вокруглитературного общения. Нина была благодарна судьбе, что застала этого последнего представителя "из бывших", успела почувствовать его внутреннюю силу и харизму, видела старинный стиль его общения и слышала повседневный, но совсем не современный, очень красивый и наполненный, завершённый, что ли, русский язык. Высокого роста, правда, худой, но крепко-жилистый, с очень прямой спиной (как оказалось - с войны закованной в позвоночный корсет), не столько опираясь на палку, сколько поддерживая ею статную осанку, он медленно выходил из библиотеки, когда всё общество было уже в сборе. Останавливаясь посередине зала-столовой-гостиной-театра, он принимал шаляпинскую позу, окидывал рассевшуюся по всем возможным "сидячим" предметам публику высокомерно-хитрым взглядом, откидывал рукой со лба длинные не по годам, седые волосы ("хаер поправляю", смеясь, говаривал он, употребляя слова изучаемого им в это время подросткового сленга) и произносил "речь на открытие". Речь эта всегда состояла всего из нескольких фраз - что-нибудь вроде "я неизъяснимо рад вновь приветствовать достопочтимое собрание"; далее - "мне вспоминается, что в прошлый раз уважаемые члены нашего клуба закончили свою дискуссию...."; и, развив мысль о прошедших спорах, плавно и неожиданно подведя слушателей к совершенно иной теме, дед Райский бросал свежую провокационную реплику, которая должна была стать основой текущего обсуждения. После чего он хитро подмигивал всем одновременно, и, не то подкашливая, не то хихикая, удалялся обратно в библиотеку. Он никогда не закрывал туда двери, объясняя, что любит "чувствовать пульс дома". Он умел работать при громких разговорах и жарких спорах, не требовал неукоснительной тишины "профессорского кабинета", и когда к нему приходили "студиозусы" - на самом деле уже только диссертанты, консультируемые им к кандидатским и докторским, и пытались закрыть дверь в окружающий деда мир, он сдвигал брови и требовал их вновь открыть, сурово объявляя, что люди, занимающиеся словесностью, должны уметь концентрировать мысль и облекать её в слова в любой обстановке.
В библиотеке дед существовал в непонятного происхождения старинном кресле с высокой, прямой и жёсткой спинкой, которое в давние времена было поставлено на небольшие колёсики, хитроумно смонтированные знакомым слесарем - всё-таки у деда была инвалидность. Когда ему было невмоготу стоять, или когда в доме никого не было, он ездил в этом кресле по дому, цепляясь за крепкие книжные полки, массивные столы и дверные косяки. Порогов в доме не было, а где нельзя было обойтись без них, для деда устроили небольшие пандусы. Летом он мог выехать на веранду и даже съехать в сад - здесь пандус был длинный и пологий, но подтянуться наверх по специально для этого натянутой верёвке ему было уже тяжело, обратно его закатывали...
Дом Райских был самостоятельным живым существом. Он не только обладал характером, изменявшимся во времени, воздействовал на настроения его обитателей и гостей в зависимости от погоды и своего настроения, но менял у многих посетителей манеру поведения, мысли и слова. Самым же замечательным свойством этого дома, резко выделявшим его из череды подобных дачно-постоянных пристанищ, была его открытость во всех возможных значениях. Не только радушие хозяев, готовых принять толпу гостей или дать приют на какое-то время оказавшимся в "бескровном" состоянии знакомым, входило в понятие "открытый дом". Дубликаты простеньких ключей существовали в неизвестном количестве и раздавались по мере надобности - гостям, чтобы те могли наведаться в любое время и пожить, при желании и необходимости, медперсоналу, чтобы присматривать за дедом, соседям, что ходили для деда в магазин или аптеку. Собственно, делалось это, дабы не гонять деда, который всё же жил там один, лишний раз к входной двери. Дед то ли не боялся непрошеных посетителей, то ли понимал, что если кому захочется - окна были без решёток, и противостоять вторжению он не сможет. Так зачем же окна ломать?...
Комплект ключей появится и у Нины. Но это позже. А в первые разы она приезжала на райскую дачу вместе со всеми. И пока малознакомая ещё ей компания болтала о своём, Нина знакомилась с домом. Вроде бы обычной дачной архитектуры начала 20-го века, с башенкой над входом, псевдофахверковыми стенами с контрастной и привычной зелёно-белой окраской, мелкой расстекловкой больших окон, создававших ощущение сплошных веранд, дом был странно симметричным в первоначальных объёмах, стоял на небольшом, возможно, искусственном, возвышении рельефа и был повёрнут по диагонали к прямоугольным, в соответствии с направлениями улиц, границам участка. Он напоминал кирху, только над башенкой вертелся весёлый флюгер - просечной резьбы железный Мефистофель, напоминавший прадеда Райского, чей портрет, написанный не слишком ловкой рукой, красовался в гостиной.
Однако интерьерам симметрия не была присуща, и разобраться, где какие помещения расположены, запомнить, как не попасть не вовремя в чью-то спальню, было задачей не на одну экскурсию. Уже первоначальная планировка задумывалась какой-то хитроумной - это видно было на эскизах автора, фамилию которого Нина не смогла разобрать - карандашные наброски под стеклом сильно выцвели. Видимо, ещё на этапе строительства что-то менялось, затем перестраивалось в связи с изменяющимися требованиями владельцев, потом, уже после войны, реконструировалось в пользу нового водяного отопления и ванной комнаты. В доме практически не было коридоров - все комнаты сообщались между собой (ну, или когда-то сообщались, судя по сохранившимся дверям) и одновременно имели выходы в общие пространства - кухню, гостиную и кабинет. Эти помещения составляли центральное ядро дома, при этом гостиная-театр была лишена окон по периметру, ибо к ней примыкали сбоку спальные, детские, комната прислуги (когда-то), вроде бы хозяйственные комнаты типа бельевой, швейной. Впрочем, гостиная соединялась с кухней, между ними была устроена сплошь остеклённая витиевато-модерновая по рисунку, перегородка, а уж кухня была освещена широкими окнами по сторонам от входа. Правда, Нине казалось, что кухня в этом помещении возникла позже, при реконструкции дома - ну не могла же она изначально служить парадным входом в дом, под башенкой с флюгером? Тем более, что с тыльной стороны дома и с бокового фасада сохранились ступеньки, а сбоку ещё и дверь - возможный чёрный ход на кухню и для прислуги. За этой дверью, как потом окажется, будет их с Пашкой место "шуры-муры".
Но пока Нина продолжала знакомиться с домом. Случайно она обнаружила, что в кухне, за каким-то очередным самодельным стеллажом, был вход на узкую забежную лестницу, ведшую на второй этаж. Этаж не был полноценным - только в башне, которую здесь можно было воспринимать как веранду - остекление на три стороны, и в примыкавшей к башне комнате были горизонтальные, пусть и не высокие, потолки и обычные, в стенах, окна. Ещё две крохотные комнатушки были мансардными, с треугольными окошечками в кровле, а остальное пространство, хоть и отделённое перегородками с небольшими дверцами, было всё-таки чердаком. Все помещения наверху строились изначально летними, но Боря с Мариной утеплили себе башню и комнату и установили электрические радиаторы. Это было их семейное убежище.
Для чего бы не предназначались когда-то комнаты причудливого дома, сейчас они все были в первую очередь вместилищем книг, практически сплошными библиотечными залами. Нине казалось, что залы эти даже имеют тематическую направленность. Вот, слева, в бывших детских комнатах и "жениной" спальне - книжки для самых маленьких, ещё с "ятями", буквари разных времён, иллюминированные сказки, описания невероятных приключений с чудными старинными кропотливыми иллюстрациями, первые личные девичьи дневники в ситцевых обложках, книги по рукоделию, собрания домашних пожелтевших фотографий в тяжёлых бархатных и тоже выцветших альбомах, увражи по искусству... Правая половина дома - русская и зарубежная классика, часто в нескольких различных изданиях, фантастика, детективы. И словари - вот тёмная БСЭ, бордовый и зелёный Брокгауз и Эфрон, ярко-оранжевые детские энциклопедии, разномастные тематические справочники. Естественно, многих изданий Нина ранее не видела и не могла запомнить - так, узнавала только самое употребительное. Гостиная - книги "про кино", театр, журналы, которые давно не издаются, но которые она тоже когда-то выписывала, а дефицитные - брала у друзей на "почитать". На нижних полках здесь стояли коробки, подписанные каким-то только деду понятным шифром - рукописи. Нина не очень удивилась, обнаружив, что и в кухне есть книжные шкафы, только закрытые - кухня всё-таки. Здесь можно было изучать "кухни народов мира". И в отличии от других разделов, полки с кулинарной литературой пополнялись современными изданиями; Марина любила готовить, но, за неимением особо свободного времени - хотя бы читать о том, как готовить.
В дедовом же кабинете - официальной библиотеке этого дома - книжные стеллажи устроены были в два ряда, сдвигавшиеся, хитро разворачивавшиеся, с перекатными лесенками к верхним полкам. Тут мог разобраться только сам Ефим Захарьевич, да по шпаргалкам - Борис. Остальные к полкам даже не допускались. Это было рабоче-научное академическое зало. И, за исключением кухонного собрания специальной литературы, в "академическом зало" и других помещениях-хранилищах полки почти не пополнялись современными изданиями уже несколько лет. Дед считал, что искусство книгопечатания пришло в упадок - никудышные переводы (если речь шла о зарубежных авторах), отвратительное составление изданий (лишь бы попасть "в тренд"), редактура - без понимания смысла работы, корректура - без знания языка, обложки и иллюстрации без вкуса... бумага... клей... Дед возмущённо тряс палкой и переживал, и лучше было книг ему не дарить. Но Нина быстро почувствовала, что он отлично владеет компьютером и освоился в интернете... Дед был хитроват.
Все издания, кроме книг "академического зало" и рукописей, дозволялось брать, смотреть-читать, даже уносить с собой, с возвратом, естественно. Но было неукоснительное требование - заполнять карточки и ставить их на место вынутой книжки. Карточки - где-то нарезанные старым фоторезаком с узорчатым краем картонки, где-то - заготовки для перфокарт, сероватые от преднанесённых знаков-шифров, библиотечные каталожные карточки несвеже-бежеватого оттенка - обязательно лежали на полках вместе с карандашами - Нина удивилась и с трудом вспомнила - частью еще "химическими"! Карточки заполнялись по много раз. Просто, когда книга возвращалась, запись зачёркивалась, а если оставалось свободное место, то можно было делать новую отметку. Писать полагалось: автора, название, год и издательство и фамилию очередного читателя. Сроки не запрашивались, координат не требовалось. Все всех знали и отношения между людьми и книгами строились на доверии. Это было неожиданно, приятно и дополняло пребывание в "райском" доме спокойствием и душевным теплом. Сначала Нина стеснялась пользоваться библиотекой, но потом привыкла и с удовольствием исследовала различные уголки этой "общедоступной" библиотеки.
Но всё-таки самым интересным на "райской" даче были люди и их общение. Нине было нелегко принимать участие в дискуссиях - её познания в литературе были всё же ограничены. Зато она с удовольствием просто читала вслух стихи. Тёплый приём тут был обеспечен всем, она быстро почувствовала, что не стесняется, тем более, что декламация ей удавалась. И ещё все с удовольствием играли в буриме, а уж с этой забавой Нина была знакома с детства. Да и с Пашкой они играли с самого начала знакомства - кто кого "перерифмует". Но на комаровских литературных вечерах они друг с другом не соревновались, а выступали одной командой. Там было принято играть по парам - из-за большого количества народа и естественной "спаренности" посетителей. И их с Пашей сразу признали парой, что, впрочем, почти уже не было секретом.
Их отношения не были ни юношески романтичными, ни взросло-прагматичными. Они с удовольствием проводили вместе вечера, преимущественно в его доме, хоть это и был автономный кусок большой коммунальной квартиры, где в огромной комнате, разделённой перегородкой на зоны, была выделена и маленькая тёмная кухонька, и его детское спальное место с письменным столом у окна во двор, и столовая-гостиная-спальня его родителей, ныне осевших где-то далеко в Сибири, где они, геологи, получили ведомственное жильё, да так и остались там на пенсии. В гостиной был камин. Работавший, благодаря усилиям Пашиного отца. И этот камин заставлял размещаться возле него и уже никуда не уходить, пока горели дрова. А горели они обычно до утра. И они засиживались до утра возле огня, потягивали вино, разговаривали о литературе или ни о чём. В общем, ничего серьёзного между ними вроде не было, но сразу возникло постоянство. По непонятным внутренним мотивам она не афишировала этого своего знакомства, он приглашал её пару раз на шашлыки к своим друзьям, но до "райской" дачки сильных эмоций не между ними не возникало. Комарово изменило дух и стиль их знакомства.
Они сбегали сюда, как школьники. Когда никаких гостей не предполагалось. Дед Райский посмеивался, благосклонно принимал помощь в уборке и готовке, ни на что иное не отвлекаясь. Ещё в самом начале их приездов Ефим Захарьевич отозвал Павла в кабинет, что-то предложил-попросил, и Пашка часа два потом стучал молотком, двигал мебель, чихал от пыли и бегал со шваброй. В результате у них с Нинкой появился свой угол. Райский уголок для "шуры-муры". Бывшая терраса, застеклённая однажды и утеплённая ровно для хранения книг, она стала одной из библиотечных комнат. Узкая - по одной стороне большое лежачее окно, по другой стеллажи, под которыми втиснулся небольшой раскладной диванчик. Если его разложить - край почти касался батареи под окном, и в комнате можно было находиться либо с одной его стороны, либо с другой. Дверь на улицу была забита и занавешена для тепла старым шерстяным ковром, перед ним стоял небольшой рабочий столик - так, книжки положить. Другая дверь наискось открывалась в зало. Над диваном висела латунная настольная лампа, превращённая в бра, окно закрывалось неизменным "тюлем" ручного вязания времён первых обитательниц дома и тяжёлыми бархатными шторами до полу, просвечивавшими на солнце характерными отметинами домашних летающих насекомых. Это была романтика! Не здешняя, не сегодняшняя, из прошлого. Может, из прекрасного Серебряного века! Тут стала витать любовь. Тут неожиданно стали тёплыми восходы, когда стёкла оттаивали от ночных узоров-сновидений, оранжевые блики лучей расползались по прохладным к утру простыням (комната плохо отапливалась), а старый хрипловатый будильник вдруг звучал сквозь утренний сон неловкими соловьиными трелями. Тут стали таинственными вечера, когда старинная "китайская" лампа, странно прибитая к стене между книжными полками, тихонечко напевала полупрозрачными стеклянными подвесками (лёгкий сквознячок пробегал по комнате почти всегда) незнакомый, не сегодняшний, мотивчик. Тут стали жаркими ночи, когда... Они сбегали сюда всякий раз, когда были свободны от командировок, когда можно было пораньше освободиться с работы, а утром туда не очень спешить. Когда один посылал другому только им двоим понятную СМС-ку, и это означало, что надо бросить любые дела и мчаться навстречу друг другу. Ибо в остальное время, в промежутках между поездками на дачу к Райским, они жили порознь, не слишком докучая друг другу вопросами: "где и с кем был".
Тот Новый год на даче должен был стать последним разом. Последним, а не крайним, временем встречи друзей на "райской" дачке. Ибо старик Райский покинул этот мир. Боря с Мариной собирались навсегда в Германию, где была возможность устроиться, а Марине обещали сделать операцию - они ещё надеялись иметь детей. И дача была выставлена на продажу. И поэтому встреча была последней, подводящей итоги прекрасному времени дружбы и общения. И поэтому Нинка и Паша вдруг решили, что пора. Пора объявить. Пора назначить дату и время, выбрать момент вместе с друзьями и придумать что-то креативное, что соберёт их снова всех вместе, запомнится и выделит среди других - в нарядных костюмах и белых платьях.
Не задалось всё и сразу. Декабрь выдался аномально холодным и снежным. Засланные на дачу за день «квартирьеры» тревожно обзванивали друзей, предупреждая, что на машинах не стоит пробовать - дороги не успевают чистить, не проехать, да и парковаться негде. В доме замёрзла система отопления, удалось подключить к старому котлу только кухню, может быть, ещё согреется зало. Электрички ходили с перебоями - заметало рельсы. Народ стоически добирался в Комарово, нагрузившись не только продуктами, но пледами и спальниками. К бою курантов прибыли не все - последняя удобная электричка простояла на заснеженных путях до половины второго ночи. Веселье было с грустинкой, с прощанием. Все надеялись, что утром, когда в доме всё же потеплеет до температуры нормального человеческого пребывания, когда доедут и придут в себя опоздавшие, когда удастся утоптать в саду небольшую площадку (а метель среди ночи неожиданно улеглась) и поставить мангал, и расшевелить ленивый первоянварский воздух ароматом новогодних шашлычков, праздник продолжится как обычно - бесшабашно и задорно. И непременно все будут смеяться над сочинёнными стишками, ибо буриме никто не отменял, а хитромудрые рифмы были заранее придуманы и розданы по сочинителям. "Райское" собрание предполагалось начать в три часа пополудни.
А в половине второго у Пашки зазвонил мобильник. Удивлённо-недовольное и недоумевающее лицо Паша сначала отвернул от публики, а затем и вовсе быстрыми шагами вынес себя из комнаты на улицу, даже не накинув пальто. Пар изо рта клубился и замерзал на дверном стекле. И что-то, первый раз с момента их знакомства, стало замерзать у Нинки в душе, где-то под ложечкой, ледяной острой болью. Они ещё ничего никому не сообщили, только собирались - в стихах, на заданные и приспособленные невероятным образом к этому моменту, слова их буриме. И Нинка поняла, не зная причины, сквозь нахлынувший в голову шум - уже не сообщат.
Паша вернулся с застывшим серым лицом и колючим взглядом человека, только что принявшего решение, не подлежащее обсуждению. Возможно только сообщение результата. Он спокойно и безучастно нашёл Нинкину шубу, накинул ей на плечи, замотал её голову платком, прихватил своё пальто и вывел Нину в их комнату "шуры-муры", совершенно не согревшуюся и теперь уже холодную навсегда.
Паша был женат в ранней юности, но брак быстро распался, не оставив никаких видимых последствий. О личной стороне дальнейшей холостой Пашкиной жизни Нина не расспрашивала. Но догадывалась, что изредка у него случаются какие-то встречи, без особых эмоций и обязательств. И "в её период" такие встречи тоже были, но она сначала не придавала этому значения и не требовала какой-то там верности, ибо за себя тоже не была уверена. А потом такие встречи потеряли для него актуальность - рядом была она, и оба уже не сомневались ни в себе, ни друг в друге. Подумаешь, уехал на практику со своими студентками! Не первый курс читает! Насмотрелся, уже не интересно. Уже серьёзного хочется. Ну, блуждает хитроватая улыбочка при встрече после возвращения - так, скорее проверить реакцию. Реакция всегда была нулевой, ему это нравилось, придавало в ней уверенности, она представлялась ему надёжной и спокойной подругой. И улыбочка стала исчезать, а глаза начали лучиться. И когда он вернулся из Новосибирска, то уже и сам не вспоминал о случайном, на три дня-три ночи, романе. Этот роман напомнил о себе сам. Спустя полгода.
В новогоднее утро позвонила Элла Андреевна, та самая "общая через общих" знакомая, в доме которой Паша с Ниной пересекались ещё в детстве. Элла Андреевна была адмиральшей, надменной и суровой дамой, соответственно, женой адмирала (ну, вице-адмирала в отставке), и матерью двух дочерей - много старше их с Пашкой, и существенно младше. Вице-адмирал на гражданке оказался в городских правительственных кругах куратором технических ВУЗов, в одном из которых преподавал Павел, а младшая адмиральская дочка однажды стала Пашиной студенткой.
Нина с трудом помнила Ольгу. Совсем сопливая даже по детским меркам Нины, девчонка, капризная и избалованная, постоянно пытавшаяся обратить на себя внимание и пристававшая ко всем мальчишкам. Повзрослевшая Ольга, классе в седьмом, когда они последний раз встречались в доме её родителей - надменная в маму, с командным голосом в папу, срывавшаяся на фальцет в капризных требованиях юношеского внимания. Нина не знала, что она учится у Паши. Не знала, что у неё серьёзное наследственное заболевание, которое может проявиться в неблагоприятный момент. И потому её, такую позднюю и неожиданную дочь, оберегали от всяческих волнений, пестовали и баловали, и шли навстречу любым её требованиям. Одним из таких требований была учёба в Пашином институте. Естественно, папа-вице-адмирал "поступил" дочь на нужный факультет и кафедру, и стал приглядывать за самим Пашей. У которого вдруг появились приглашения в иногородние ВУЗы с лекциями, и практика в престижных лабораториях со студентами. Знал ли об этом сам Паша? А что знали родители Ольги? Эти вопросы Нина никогда не сможет задать. Да и зачем? Теперь - зачем?
Капризная девочка-подросток Оля влюбилась в молодого, но уже взрослого, Павла. Влюбилась, видно, потому, что тот ну никак не принимал её всерьёз, просто не замечал нервной школьницы. Для Ольги Паша стал недосягаемой игрушкой, которую даже родители не могли ей подарить. Эта ситуация маниакально засела в Ольгином сознании. Она должна была его заполучить! Случайно Ольга увидела Нинку, встречавшую Павла после лекций. Они узнали друг друга, Нинка улыбнулась хорошенькой первокурснице, передала привет родителям и весело подхватила Пашку под руку - они только начали встречаться. Может, именно тогда в Олиной голове появился план действий, время для осуществления которого она тщательно подбирала. Чтоб наверняка.
Время пришло полгода назад. В Новосибирске. Союзу Нина + Паша исполнялось три года. И вот теперь Паша стоял, холодный и отстранённый, и без эмоций произносил: "Звонила Элла Андреевна. Ольга ждёт двойню. Это моя двойня. Я женюсь на Ольге". Падать Нинке было некуда - она сидела на их диване в комнате "шуры-муры", холод и жёсткость которого она внезапно почувствовала каждой своей клеточкой. В висках застучало, чёрная пелена наползла на глаза, и ей показалось, что холод в комнате - это от них, от них двоих, вдруг забравших друг у друга всё их прежнее тепло общения, радость взаимопонимания и жар объятий. Взгляд перестал различать краски, всё оказалось подёрнуто беловатым налётом душевного инея, и она задрожала внутренней нервной дрожью, невидимой окружающим, но сковывающей мысли и действия. Голос Нины ушёл куда-то на нижние глухие регистры, она то ли подумала, то ли выдохнула вместе с холодным паром изо рта: "Я сейчас уеду" и на непослушных ногах вышла из комнаты.
Собравшееся на кухне общество встретило её напряжённым молчанием. Для всех вдруг стало очевидным, что произошло нечто неожиданное и драматичное, но они не задали вопросов, ждали. Нина молча собрала вещи, повернулась к Борису, наморщила в напряжении лоб, но так и не смогла что-либо сказать, лишь мотнула головой назад, в Пашкину сторону - мол, всё с ним. Но к Марине подошла, взяла её за руку и глухо попросила: "Проводи меня. Только оденься. До остановки..."
Она продержалась до калитки, за которой уже никто ничего не мог бы увидеть, и заплакала. Это не был плач обманутой и брошенной женщины. Для этого в душе было слишком пусто. Просто плач, как разрядка, как единственное средство снять нервное напряжение, не перегрузить психику, не удариться в истерику и не кататься по полу. Защитная реакция организма, после которой останется только головная боль и полное отсутствие эмоций. И к ней пришла эта отстранённость, и слёзы стали медленнее стекать по щекам. Она пересказала Марине последние слова Павла и неожиданно растёрла лицо снегом. Попросила Марину написать ей, когда Райские всё закончат в Питере и обоснуются в Германии. С подножки автобуса, обернувшись и не обращая внимания на недовольство водителя, прокричала: "Ты же понимаешь, я теперь к вам уже не приеду...", и захлопнула за собой дверь. И с этим хлопком автобусной двери она захлопнула дверь за Павлом, за последними, совсем не плохими, годами своей жизни, за внутренней уверенностью и стабильностью сознания и отношения к жизни. И перед своим будущим.
Нина вовсе не отгородилась от жизни. Но стала вести себя по другому. К её всегда несколько холодноватой манере общения добавилась доля отстранённости, не присутствия "здесь и сейчас", появился взгляд сквозь ближние предметы и людей, куда-то вдаль и одновременно внутрь себя. "Поток сознания" - извинялась она, не желая больше что-либо объяснять. В её личную жизнь пришли редкие встречи, без особых эмоций и обязательств. Без интереса.
О жизни Павла она не пыталась что-либо разузнать, его просто больше не было. Райские писали ей на е-мейл, разок приезжали, и они встретились, посидели в кафе и повспоминали хорошее взаимное общение, без упоминания имён и связанных с ними событий. Один раз Нина приезжала в Германию, но не дозвонилась до них, неправильно набирая номер.
Прошло несколько лет активной профессиональной и вялотекущей личной жизни. Нинка моталась по частым командировочным дорогам. И в этот момент дремала в очередном междугороднем автобусе. Из тягучего послеполуденного сна её вырвал звонок мобильного телефона. Голос Эллы Андреевны, даже захлёбывавшийся в слезах, прерывающийся и хриплый, она всё равно сразу узнала, но никак не могла взять в толк, чем она может быть виновата перед этой женщиной, которую не встречала больше десятка лет? Сквозь истерику и проклятья Нина разобрала, что Ольга всё-таки смогла совершить суицид, последний, после нескольких предыдущих попыток. И в этом, и в том что близнецы Санька и Манька остались без матери, и в том, что Павел все эти годы был законным мужем и даже неплохим, но приходящим, отцом, была виновата она, Нина. Потому что Пашка не стал жить в их доме, просто зарегистрировал брак, чтобы соблюсти приличия и не давать повода контр-адмиралу ломать ему карьеру. Нинка не стала слушать дальше, отключила разговор. Минут через двадцать мобильник снова зазвонил. На другой номер она отреагировала, приняла вызов. Звонил... Павел. Сообщил ей те же известия об Ольгиной гибели. Разговаривать по такому поводу в присутствии других пассажиров было неудобно, и Нинка пообещала, что перезвонит сама, когда представится подходящий момент. Хотя о чём было разговаривать? Подробности её не могли заинтересовать, а суть дела она уже дважды услышала.
Обещания, даже неприятные, надо выполнять, и вернувшись домой, Нина набрала Пашин номер. Оказалось - Ольге передалась склонность матери к истерии, обострявшаяся в моменты реальных, а часто - и выдуманных, ситуаций. Она пережила сильнейший послеродовой психоз, но Паша, как порядочный человек, был рядом, взял на себя заботы о новорождённых, Ольгу поместили в престижную закрытую больничку, и, вроде, всё улеглось. Но когда он объявил, что жить с ней не будет, Ольга наглоталась таблеток первый раз. Картинно, при домашних. Её откачали, Павел остался с детьми ещё на какое-то время, сильно к ним привязался. К ним, но не жене. Его уход она под транквилизаторами пережила тихо, мурлыкая какие-то песенки и сюсюкаясь с близнецами, которым было уже полгода. А потом каждую осень она как будто лишалась рассудка, закатывала истерики, к которым, впрочем, все стали привыкать - они были скорее капризными, чем нервными. Обычно всё ограничивалось серией уколов и капельниц на дому, и Пашкиными более частыми визитами. Но маниакальная мысль, что уходит он не от её непереносимого характера, а к ней, Нинке, стала преследовать её, сверлила мозг, вызывала приступы ревности, желание найти, разобраться, поставить точку, доказать... Заканчивались такие приступы сперва пригоршней таблеток, затем куском разбитого зеркала по руке, затем её снимали с подоконника четвёртого этажа. Потом её стали помещать в лечебницу - на два-четыре-шесть месяцев. Паша сделал ремонт в своей коммуналке, забрал к себе близнецов, нашёл няню... Потом она смогла броситься в лестничный пролёт прямо в больнице, перед самой выпиской, тихая и спокойная, только очень сосредоточенная и замкнутая. И теперь Паша осторожно хотел узнать, а не хочет ли Нина познакомиться с его детьми?
Нет, она не хотела, даже из любопытства. Он стал звонить ей, предлагать какие-то встречи, "просто поговорить". Она отказывалась, ей было это не интересно. Тогда он вспомнил о нескольких книжках, что оставались у него дома. Эти книжки Нина с удовольствием бы получила обратно. И они встретились в Сосновке, куда она ездила гулять с собакой. В его машине - как она об этом не подумала! - сидели первоклассники Санька и Манька. Детки весело бегали в догонялки с её псом, она наблюдала - милые, подвижные, без материнского перехлёста в активности, очень похожие на Павла, близнецы. Это были все её эмоции. Она чётко проговорила Павлу, что никаких переговоров в дальнейшем о совместных делах у них быть не может, забрала книги, свистнула собаке и уехала.
Павел стал ей названивать, вечерами вызывал в скайп, обрывал телефон на работе. Ей не хотелось шуметь и бросать трубки, но и говорить было не о чем. Она хорошо знала его привычки и голосовые нюансировки и понимала, что часто он звонит ей навеселе. Близнецов становилось жаль. И Нина сама предложила встретиться и разобраться в ситуации.
Паша предложил модное, ибо недавно открылось, кафе на тихой улочке Петроградки. Свечи, бокал вина, лёгкий блюз. Они не касались ни прошлого, ни будущего, просто были проблемы в настоящем, и их нужно было обсудить. Машка взрослеет, ей скоро нужно будет что-то объяснить. Сашка увлёкся компьютерными играми и теряет связь с миром. Надо подумать о новой школе, ближе к дому и с большими возможностями. Как занять детей летом? Куда поехать на отдых? Да мало ли ежедневных отцовских забот... Нина спокойно обсуждала любые Пашкины предложения, обещала помочь с Машей и пообщаться с Сашей. Позвонить подруге в РОНО и узнать про хорошие школы. Поискать дачу для близнецов с гувернанткой (теперь уже). Павел было вернулся к своему предложению, но быстро понял, что она вновь не согласится. Нина же думала - вот сейчас скажи она "Да", и у неё всё сложится - в общественном мнении она наконец станет нормальной успешной женщиной - при муже и с двумя детьми. Да ещё так удачно - "подращёнными". И не нужны будут случайные встречи без чувств и обязательств, можно будет о ком-то заботиться и спешить домой, как "домой", а не как "с работы".
Но поселившаяся много лет назад внутри пустота как будто распространилась по всем её мыслям и чувствам липким полиэтиленовым мешком, проникшим во все закоулки и складочки ума и души, и запаялась там наглухо, не содержа ничего, и ничего не принимая. Она не переживала, что это Ольгины дети. Или, что его, но не её самой. И контр-адмирал ушёл из жизни, не намного пережив смерть младшей дочери. И Элла Андреевна уже не была грозной тёщей, тоже захворала, переехала жить к старшей и там была бабушкой, не часто вспоминая Саньку и Маньку. Видимо, больно ей было. Но забылись стихи и разговоры о поэзии, не складывались буриме и закончились "райские" вечеринки. И тепло камина, и "шуры-муры". Они с Павлом были чужими друг другу - без обид и страданий. Просто - как будто уже познакомились, но не заинтересовались друг другом. Нина ничего не сказала, но Павел понял сам, и в себе самом. И пропал.
Спустя пару лет Нинка затеяла ремонт и разбирала старые бумаги. Среди прочих черновиков она обнаружила несколько набросков стихов об их "райском" лете. Хотела сперва равнодушно выкинуть. Всё прошло. Но потом почитала и решила - ведь это был кусок её жизни и её эмоций. Хороших и лёгких тогда. Может, памятью об эмоциях не стоит разбрасываться? Не все почеркушки ей удалось разобрать - карандаш стёрся на сгибах, а почерк у неё был отвратительный. Однако несколько стихотворений она смогла восстановить - в последовательности, соответствующей ходу событий. Набрала их на компьютере и аккуратно подшила листочки в папку - избранное, пусть и никому, кроме неё не интересное. Уже ставя тонкую папочку на место, Нина порезала краем бумажного листа палец. Капли крови на белой картонной обложке расплывались живыми меняющимися пятнами, и одновременно с порезом пальца она как будто почувствовала, что чёрный полиэтиленовый мешок внутри неё лопнул, и капля за каплей из него стала уходить пустота последних лет жизни, и что-то новое, свежее, должно будет обязательно войти на место пустоты.
1. Увертюра.
"Как это все случилось, в какие времена?"
Я не заметила, как очутилась с тобой – одна.
Мир сузился, пространство разорвалось.
Ты не раздвинул мир – отодвинул.
Мой мир, мой круг – сгинул.
Мое "Я", мое дыханье,
Подчиненное не мне,
толи в коконе туманном,
толи в клетке на окне.
А мне показалось, я сама хотела,
Чтоб объятья космоса сжались
До размеров тела.
Бежать? Но по кругу, по кругу, не покидая мглы.
Увы, секущая делит круг на углы...
2. Поездка к Райским.
С любимой собачкой
На "Райскую" дачку
Поеду как прежде.
И в тайной надежде
Качну колокольчик заливисто-звонкий,
Под скрип половицы пронзительно-тонкий
Замру у порога
Чужого чертога.
Все в синем и сером.
Зеленая лампа
Обманчиво-белым
Рисует эстампы.
На стенах и книгах, на стеклах и пыли…
Мы здесь неразумны и счастливы были.
Мы здесь просыпались беспечно и нагло,
Глотая друг друга неистово-жадно.
Мы тратили силы, и мысли, и нервы,
Не думая впрок, не гадая, наверно,
Что встанут причинно и следственно связи
Из жизни другой, из чужого рассказа…
А путь, что остался, разделится по троим,
И все под откос, и все – не по правилам.
И "райская" дача
не станет удачей,
а станет прощаньем
без обещаний.
3. Признание.
"Страстей и мук промчался прежний сон…"
Прошел навязчивых видений сонм.
Я больше не хочу тебя любить.
И помнить, и мечтать, тобою жить.
Я просто – жить хочу. Сама собою.
СВОЕЮ неразумною душою
Осваивать миры других судеб.
Без объяснений лишних, без оглядки
На то, что скажут, что в порядке – не в порядке
Вещей в том мире, где вверх дном
Добро и зло, за – против, ты, она, я, он…
И тяжесть крыльев сковывает взлет,
И небо зимнее уже не воздух – лед!
Я вновь хочу дышать и ошибаться,
И оступаться, падать, подниматься,
Страдать и жить, любить и умирать.
Но только – без тебя.
Тебе мне больше нечего сказать.
4. Пионерская песенка у костра.
Очень хочется думать – однажды
я проснусь, все забыв. Дважды
В одну воду не входят. Может,
Мне повезет тоже.
Я сумею пойти дальше.
Я хочу засветиться – ярче.
Пусть окажется путь круче,
Я смогу вновь взлететь – выше.
Если вдруг по этой дороге
Кто-то тоже пойдет – следом,
Пусть окажется он быстрее –
Уступлю иль пойду рядом.
Если сил у него не хватит –
Мне не важно, кто первым будет.
Я сумею подать руку.
Главное – быть другом (?)
5. Дачный ответ.
На сюртуки ворот застегнуты сады.
Забытые грабли укрылись листвой.
Строптиво приняв потоки воды,
Дороги смирились перед зимой.
Позабыл на дачу дорогу ветер,
Колесницы туч не гонит вскачь.
Ночные заморозки (Деда Мороза дети)
Не спешат покровы снежные ткать.
Тихо. На старой березе дятел,
Замер, почувствовав диссонанс.
Пруд, задремать не успевший, светел.
Рыбы последний ведут контрданс.
Несмело темень раздвинуть пытаясь,
Случайный фонарь освещает путь.
Жизнь между летом и летом осталась.
"Возможно, однажды, когда-нибудь"…
На её лице всегда блуждала лёгкая полуулыбка, но выражение отстранённости сменилось мягким светом расположенности к миру, её нечастые случайные встречи без эмоций и обязательств стали проходить теплее, и появились новые контакты, основанные на душевном интересе. А через некоторое время Нина завязала знакомство, перевернувшее всё её женское мировоззрение. Увы, это не была счастливая взаимная любовь. Это была любовь, неосуществимая с самого начала, по определению суммы непреодолимых обстоятельств. Но посопротивлявшись чувствам и выплакав глаза, она в конце концов приняла эти ощущения в себе, увидев новое в своей женской сущности, в своём отношении к людям и своему месту в мире. Она узнала, какой высоты могут быть эти её новые чувства и поняла, что, если судьба подарит ей однажды чью-то любовь, она сможет отдать навстречу самые глубины своего естества и откровения своего сознания. И засыпая тихим грустным сном, она каждый день шептала: "Спасибо!"