10. Извилистыми тропинками босоногого детства...

    
     Г Л А В А  Д Е С Я Т А Я

     В сентябре 1940 года призывники из сел Мурованно-Куриловецкого района на автомашинах прибыли на станцию Котюжаны. В отведенном для них вагоне утреннего пассажирского поезда Могилев-Подольский – Жмеринка они должны были следовать к промежуточному месту сбора – узловой станции Жмеринка.

     После двухдневного пребывания на месте сбора большую группу новобранцев отвели к грузовой железнодорожной платформе, где стоял состав пустых двухосных грузовых выгонов, оборудованных нарами и печкой «буржуйкой».

     В каждый из вагонов погрузили 36 человек. Двигались очень медленно. Горячей пищей кормили только на узловых и больших железнодорожных станциях. В Минске простояли почти сутки, а затем с наступлением ночи двинулись и остановились на станции Молодечное, из чего следовало, что мы находимся в Западной Белоруссии, год тому назад присоединенной к Советскому Союзу.

     На одной из небольших станций на нашем дальнейшем пути мы простояли несколько часов. Кто из ребят купил на пристанционном базаре свиные  сосиски,  которые  мы не то, что никогда не вкушали, но и не подозревали, что она, такая вкуснятина в природе существует.

     Поделились и сырой «колбасой» и в мгновенье ока съели.

     Прибыли в столицу Литвы на железнодорожный вокзал города Вильнюс. Три месяца тому назад в Литву были введены советские войска, нас привезли сюда для пополнения их.

     Все то, что мы увидели в пределах привокзальной площади и грузовой платформы, с которой мы последовали к пассажирскому вокзалу, шокировало нас.

     Кругом были такие же, как мы, люди, но отличались от нас всем с ног до головы: богатой одеждой и обувью, светлыми, упитанными, настороженными без улыбок лицами, старавшихся не смотреть нам в глаза.

     И не зря. Ведь на нас смотреть было жалко. Одетые кто как в крестьянские обноски, рваную обувь, тощие и голодные с давно не стрижеными головами, с деревянными сундучками или просто рваными мешками-баулами на спине.
 
     Нас провели мимо вокзала к двухэтажному дому в каком-то уголке и усадили на голую землю. Кормили тут же сухарями и рыбными консервами – «килькой в собственном соусе».

     Вскоре появились представители частей («покупатели») и начался отбор с распределением по частям. Еще в Жлобине, а затем в пути, мурованно-куриловецкая группа призывников стала уменьшаться, а по прибытию  в Вильнюс совсем растаяла.
 
     Из этой группы я,односельчанин Антон Гордийчук и наш земляк, украинец из соседнего местечка Снитков, фамилия которого не запомнилась, очутились в одной из отобранных групп для следования в сопровождении «покупателей» в воинскую часть.

     Группа отправилась к вокзалу и сразу же погрузилась в отведенный для нее один из вагонов пригородного поезда. Поезд тронулся и вскоре, покинув пределы привокзальным путей, вышел на магистраль.

     Мы с большим интересом смотрели в большие окна вагона, за которыми виднелись отдельные поселения наподобие хуторов, со стройными улицами, аккуратно вдоль улиц насаженными деревьями, ухоженные усадьбы и  др.
            
     Останавливались часто. Немногочисленные, дожидавшиеся поезда пассажиры, входили в соседние и другие вагоны поезда, как бы-то избегая входить в вагон, в котором находились мы, а если кто из них все-таки входил, то, мигом взглянув на нас, тут же переходил в соседний вагон.

     Мы оказались изолированы от окружающего гражданского населения. Чувствовалась отчужденность, а может быть и скрытая враждебность.

     На станции Кретинга мы сошли с поезда.

     Это была маленькая ухоженная станция, на пристанционной площади которой стояло несколько автомашин «полуторок», дожидаясь нашего прибытия. Усевшись  на деревянные скамейки в кузовах автомобилей, мы тронулись в путь к воинской части, расположенной в нескольких десятках километров северо-западнее станции Кретинга.

     В лесу, где мы остановились, стоял шикарный особняк, по-видимому, не так давно, до прихода советских войск в Литву, принадлежавший какому-то имущему лицу, заранее покинувшему его, подавшись на запад.

     Мы спешились и по команде одного из наших «покупателей» построились по два в неровной шеренге. К строю подошел высокий стройный с четырьмя треугольниками на петлицах – старшина и громкая команда, заставившая нас содрогнуться, зазвенела в ушах:

     – РРРавняйсь!

     Выровнялись кое-как, от чего у старшины задрожала нижняя челюсть.

     – Что это за строй! Это червяк… Я с вами чикаться, не намерен! Запомните, старшина Воробьев с вами чикаться не будет…

     Мы запомнили и сразу же возненавидели его, за глаза между собой прозвали его – «Горобець» (укр. – воробей).

     Возможно, поучения старшины все бы еще продолжились, что и было несколько позже, но теперь к строю приближался с четырьмя кубиками на петлицах и звездочкой на рукаве старший политрук, что вынуждало старшину вытянуться «шомполом» и отдать команду:

     – Смирно! Равнение налево! – он чеканным шагом, с приложенной к козырьку фуражки рукой, пошел навстречу политруку.

     Отрапортовал политруку, старшина последовал за ним к строю. Политрук поздоровался с нами, на что мы разноголосно ответили, от чего старшине и вовсе перекосило челюсть.

     Политрук говорил долго, а мы, переминаясь с ноги на ногу, слушали и не все понимали, что от нас требуется. Затем мы снова оказались во власти старшины. Наши сундучки и баулы из мешков следовало сложить под каким-то навесом.

     Затем нас повели в помещение, служившее баней. Здесь головы наши постригли, и мы перестали узнавать один другого из-за сильно оттопырившихся ушей.

     Наконец нас накормили капустными щами, постным картофельным пюре с кусочком жареной трески.

     Две недели мы были в так называемом карантине. В это время нас обмундировали, причем ничего из этого не соответствовало нашим тощим параметрам, а, следовательно, мешковато прикрывало наши немощи.

     В голенища кирзовых сапог можно было вместить по две голени ноги. Брюки-галифе  торчали, словно оттопыренные уши. Шинели и того хуже, бывшие в употреблении, хранившиеся в скатках, сильно измяты. Их можно было привести в нормальный вид, лишь распоров до основания, а затем, выгладив каждую отдельную деталь не утюгом, а каким-то прессом, и внновь сшить.

     Выглядели мы словно огородные чучела. Насмехаемся, друг над другом, а старшина не унимается своим «чичиканьем». Правда, уже несколько добавив  к «чичиканью» еще несколько - «или что ли»!

     Еще в 1940 году после «Зимней войны» во главе Наркомата обороны СССР  был поставлен экспромтом возведенный в маршалы Советского Союза С.К. Тимошенко. Первым его лозунгом был девиз: «учить войска тому, что нужно на войне».

     За этим последовали другие новшества. В армии были увеличены сроки срочной службы. Суточная норма хлеба рядовому составу снижалась с килограмма  до восьмисот грамм, уменьшилась недельная норма мясных и рыбных продуктов, при этом понизилось их качество, произошли и другие изменения.

     Очень болезненным новшеством С. К. Тимошенко был его приказ об обмундировании. В приказе отмечалось, что новобранцы 1940-го и последующих лет по прибытии к месту прохождения службы, должны были быть обмундированы.

     Гражданскую одежду и обувь следовало аккуратно сложить в сундучки, коробки и сдать на хранение старшинам подразделений с тем, чтобы после окончания службы заполучить ее и отправиться  в ней домой, а армейское обмундирование сдать тем же старшинам.

     Время от времени, нас заставляли снимать с чердака особняка и выносить во двор наши сундучки и баулы для проветривания содержимого в них с тем, чтобы оно не сгнило. Однако не суждено было ему сохраниться, по-видимому, сгорело оно в первые недели войны в кострах и пожарищах.

     Новшества маршала С. К. Тимошенко были приняты рядовым составом армии удрученно. Для красноармейца служба в Красной армии оказалась полуголодной, от чего он тупел.

     Вскоре нас распределили по подразделениям 168-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. В пределах бывшего помещичьего имения дислоцировалась первая батарея, на вооружении которой были 76 мм зенитные пушки образца 1938 года. Здесь же, но в нескольких сотнях метров в одноэтажном здании размещался штаб дивизиона с постом ВНОС (воздушное наблюдение и оповещение связи).

     Где  дислоцировались другие батареи, нам не было известно. При очередном распределении мои земляки отбыли в места пребывания других батарей, а меня и нескольких других новобранцев оставили на месте.

     Если мне память не изменяет, дивизион входил в состав одной из стрелковых дивизий 10-го стрелкового корпуса Прибалтийского Особого военного округа.

     До конца 1940 года, а это около трех месяцев, группа новобранцев, в которую я входил так, и не была распределена по подразделениям батареи. Большую часть этого времени мы занимались строевой подготовкой.

     Другими словами, традиционная муштра в старой российской императорской армии по инерции перекочевала и прижилась в Красной армии. Занятия изматывали нас. Особенно придирался к нам старшина, он просто господствовал в этом деле.

     Значительная часть времени уделялась изучению Полевого устава РККА и личного оружия – трехлинейной винтовки с разборкой и сборкой затвора.

     Своеобразным отдыхом – полтора-два часа, была политическая подготовка, на которой соревновались между собой политруки, читая нам лекции о международном положении Советского Союза.

     Несколько часов в неделю отводились изучению трактора-тягача СТЗ-5 (СТЗ-НАТИ-2ТВ). Назначение тягача было понятным. Он буксировал пушки, в его кузове размещался орудийный расчет с командиром – всего восемь человек и комплект боепитания.

     Но этого было недостаточно, требовалось большее, доскональное изучение тягача. И тут, как и следовало ожидать, произошла осечка: подавляющее большинство новобранцев были малограмотными с двумя-тремя классами начальной школы, плохо читали печатный текст, писали с большим усилием и ошибками родным сельским говором, что ставило в тупик, проводившего занятие воентехника.

     Когда воентехник называл тот или иной агрегат или деталь мотора, ходовой части, трансмиссии тягача своим именем, далеко не каждый из новобранцев мог произнести это имя, не говоря уже о его назначении.

     Например, слушателями не воспринималось и не усваивалось устройство дифференциала, функции шестерен и многое другое. Ничего в этом удивительного нет. Во-первых, существовал языковый барьер.

     Для восемнадцати-девятнадцати летней крестьянской молодежи из глубинок огромной страны русский язык не был родным языком. Многие  из новобранцев плохо понимали этот язык и еще хуже объяснялись на нем.

     Среди  новобранцев призыва осени 1940 года встречались с неполно-средним                образованием, т.е. молодежь, окончившая семь классов неполно-средней школы. В школьные годы в 5-7 классах преподавалась физика с разделами: механики, электрики, оптики и другими познавательными сведениями.

     В этих же классах преподавалась алгебра, геометрия, естествознание, история зарубежных стран, национальный язык и его классическая литература и многое другое. Все это велось на национальном языке: белорусском, украинском и еще каком-то из много¬численных национальных языков страны.

     Например, русскому языку и литературе в украинской школе отводилось всего два академических часа в неделю.

     Школьная программа была насыщенной, требовательной, и мы учились прилежно т.к.   крестьянские дети хорошо усвоили отцовский наказ: «учись, иначе будешь крутить хвосты колхозным бычкам, в лучшем случае – лошадям!»

     Это касалось юношей. Над девушками висела более страшная угроза, сравнимая с рабством. С ранней весны до глубокой осени крестьянка-колхозница, ее дочери помогая, матери не разгибали спины, трудясь над тем, чтобы развить жизнь растению с сантиметровыми листочками, вырастив из него корнеплод сахарной свеклы.

     Но, увы! Годы коллективизации, Голодомора и террора с далеко идущими последствиями распорядились по-своему, и многим из моих сверстников пришлось оставить школу, удовлетворившись двумя-тремя классами, а то и годичным посещением школы.

     Губительные последствия этих лет чувствительно сказывалось: подавляющее большинство призывников предвоенных лет были малограмотны или вообще неграмотны.

     Дважды мне доводилось быть в наряде на посту ВНОС. Это только название, а постом была деревянная вышка, сооруженная нами над зданием штаба. Никаких технических приборов помимо бинокля и телефона на посту не было.

     Нас трое: один в карауле на посту, второй бодрствует, третий – отсыпается. В обязанности  постового входило: наблюдение посредством бинокля за горизонтом в поле видимости, прислушивание к гулу мотора. В случаях обнаружения самолета или гула его мотора немедленно докладывать по телефону дежурному по части.

     Примитивная предосторожность себя оправдывала, ведь мы находились в десятках километров от Восточной Пруссии, откуда круглые сутки не утихал тревожный гул моторов.

     Вблизи штаба в добротном помещении располагалась молочная ферма. Там работали литовцы и при случае предлагали нам за 20 копеек ведро парного молока. Такие деньги у нас водились и мы, не торгуясь, охотно соглашались.

     В диковинку нам пришлось видеть необычные карбидные лампы-фонари, освещавшие помещение молочной фермы. Литовцам категорически запрещалось выносить такой фонарь из помещения, а нам, несшим службу ВНОС, вменялось в обязанность вести наблюдение за исполнением запрета и в случаях нарушения пресекать его, а виновного задерживать и немедленно докладывать дежурному по части.

     Иногда, задумываясь над происходящим, мы приходили к мысли, что немецкая разведывательная авиация задействована, но мы не только ее не видим, но и не слышим, и не в силах ее засечь.

     Где-то в последних числах декабря в числе нескольких новобранцев меня вызвали в штаб дивизиона к одному из политработников в звании старшего политрука. В доброжелательной беседе он шаг за шагом приближался к цели. Он излагал беседу примерно так:

     Военнослужащий Красной армии, имеющий неполно-среднее образование, должен повысить его. Мол, в армии нет общеобразовательных заведений, но есть много военных школ и училищ.

     Он предлагает нам вместо срочной службы в дивизионе учебу в школе младшего командного состава зенитной артиллерии РККА, находящейся в столице Литвы, городе Вильнюсе.

     Затем он дополнил: если мы согласимся, то по окончанию учебы сможем возвратиться  в дивизион. В таком случае по истечению срока службы мы будем обязаны оставаться в армии на сверхсрочной службе. На это согласились не все.
 
     В канун нового 1941 года от нас четверых, отобранных для отправки на учебу, старшина принял личное оружие винтовки и постельные принадлежности.

     Затем нас напутствовали в штабе, выдав нам предписание и деньги на проезд по железной дороге, снабдив каждого суточным сухим пайком. Простившись с сослуживцами, мы на попутном автомобиле отправились на станцию Кретинга.