Вечернюю школу я сразу же оставил и занялся самообразованием.
По задачнику авторов Шапошникова и Вальцева я перерешал 300 с лишним задач. Если что-то не получалось, я бежал к Лёве Рудневу, он до войны окончил три курса Кораблестроительного института и всегда мне очень помогал.
И вот, наконец, нас вызвали в академию. Конечно, не в ту, куда я писал рапорт, не Ленинградскую, а Харьковскую артиллерийскую радиотехническую академию.
Дело в том, что маршал Жуков в это время как сильная личность у Сталина попал в опалу, и место министра обороны занял Булганин, чисто партийный чиновник, ничего не смыслящий в военном деле, Сталину так было нужно, уж слишком большой авторитет в те времена имел Жуков.
Булганин издал приказ, обязывающий всех из артиллерийских училищ направлять в артиллерийские академии.
Короче говоря, огромное количество офицеров, спохватившихся через пять лет после войны, кинулось учиться, и я в том числе.
В начале июня 1950 года мы приехали в город Харьков. Первое, что нас поразило, это полная разруха города. Восстановлены были только военные заводы и некоторые дома в центре города, которые немцы не смогли разрушить, ибо их строили русские инженеры на века. Все боковые улицы представляли собой тропы, по обеим сторонам которых возвышались завалы давно обрушенных домов и склоны, поросшие не только травой, но и кустарником. После Ленинграда это представляло очень унылое зрелище.
Первым экзаменом было сочинение. После него «вынос тела» составил несколько сотен человек. Дальше нужно было сдать пять математик: арифметика и алгебра письменно, геометрия и тригонометрия письменно, алгебра, тригонометрия и геометрия устно, затем надо было сдать физику, химию, иностранный язык, общую тактику, тактику артиллерии, военную топографию и историю ВКП(б).
Все экзамены шли через день или каждый день. Опомниться от них не было никакой возможности. Перед каждым экзаменом боялись, а вдруг будет срыв. Так оно и вышло: потратив много времени на забытую химию, я получил двойку. Однако в седле удержался.
Вторую двойку получил по тактике артиллерии, которую сам преподавал в училище, а дело было так: я быстро написал приказ, но расписал карту не очень аккуратно и получил от полковника Кикнадзе замечание пересвернуть карту. Я её положил на стол экзаменатора и побежал на свидание.
Потом мне кто-то из абитуриентов рассказал, что полковник, не глядя на мою карту и документы, сразу поставил двойку, но опять пронесло.
Потом насту¬пила мандатная комиссия. Мы по одному заходили в огромный кабинет начальника академии, там, в П-образном каре, сидели все генералы-заместители, генералы — начальники факультетов.
От увиденного у старшего лейтенанта задрожали ноги. Председателем комиссии был начальник академии, генерал-полковник Герасимов.
Он меня спросил: «А что это у вас с химией такие нелады?».
Я ему ответил: «Товарищ генерал, весь льготный отпуск — месяц потратил на химию, которую забыл за войну, и за полторы минуты получил двойку».
Он что-то хмыкнул, листая моё личное дело, задал несколько вопросов об участии в войне под Ленинградом и сказал: «Свободен!».
Я вышел, а за мной вышел полковник Курочкин, будущий начальник курса. Он мне сказал: «Нахал, как ты смел так с генералом вольно разговаривать?».
Начальник академии, генерал-полковник Герасимов в 1941 году с семьёй работал в Берлине в качестве военного атташе, имел звание полковника.
Когда началась война, он каким-то образом, через Швецию, прибыл в Москву и возглавил всё артиллерийское обеспечение обороны Москвы. Войну он закончил в звании генерал-полковника. Он был интеллигентным замечательным человеком и блестящим специалистом.
Я благодарен ему за то, что он принял меня с моими двумя двойками: по химии и тактике артиллерии, правда, на фоне остальных пятёрок, кроме русского. Он всё понял, никогда его не забуду.
Поступить-то я поступил, а обучение пошло непросто.
Во-первых, между окончанием школы и поступлением в академию прошло девять лет, во-вторых, я не имел системного окончания десятилетки, а главное, что очень многие поступившие со мной окончили один—два курса вуза до войны, а капитан Любушкин окончил вообще пять курсов физмата, но не успел защитить диплом и ушёл добровольцем на фронт.
Вот на такой контингент академическая профессура рассчитывала, а у меня было всего девять классов. Начинать было очень трудно. Однако нас приучили считать, что трудности существуют для того, чтобы их преодолевать. Так наше поколение прожило большую часть жизни.
В академии преподавали такие светила, как профессор Корсунский, первый в Союзе автор книге об атомном ядре, профессор Ахнезер, академик Слуцкин и многие другие.
Лекции Корсунского напоминали спектакли о науке, мы все сидели с раскрытыми ртами, а в результате конспекты оставались чистыми. Приходилось его курс штудировать по трём томам Фриша и Тимаревой, профессоров Ленинградского университета.
На смену ему пришёл некто Бурдун. На его лекциях хотелось спать. Он говорил неторопливо, чётко и ясно. Конспекты его лекций без корректуры и редакции можно было отправлять в печать как учебное пособие. Недаром его вскоре забрали в Москву и назначили председателем Палаты мер и весов. Полжизни он провёл в Москве, а полжизни — в Париже.
Пять с половиной лет обучения в академии — это самые счастливые годы моей жизни. Но были и неприятности. Так, на первом курсе меня вызвал заместитель начальника факультета по политической части, полковник Соболь, и предложил мне выступить на соревнованиях по тяжёлой атлетике.
Я ответил: «Товарищ полковник, я никогда не поднимал штанги, это не мой профиль».
На что он сказал: «Я вам приказываю подготовиться и выступить в тяжёлом весе. С вами будет работать тренер Кимлоян».
Пришёл четверокурсник, мастер спорта по тяжёлой атлетике в среднем весе, и стал меня тренировать. Кончилось это тем, что на каждом из трёх движений: рывок, жим, толчок, под его руководством я прибавил по 15—20 кг. Но на соревнованиях я получил третью и последнюю травму позвоночника.
Соболь был человеком коварным и недалёким, как большинство политработников в армии, и кончил он, по глупости, очень плохо.
Начальник факультета, генерал Ничаев, подполковник царской армии, человек очень достойный, наверное, недолюбливал своего заместителя, иначе не лягнул бы его так жестоко.
Кажется, в 1951 году в Ленинские дни нужно было оформить стенды. Соболь обратился к Ничаеву с просьбой найти материалы для них.
Генерал Ничаев, порывшись в домашнем архиве, принёс ему пару газет за 1924 год. Тот, по глупости не просмотрев их внимательно, тут же развесил на стендах. А там был некролог Троцкого. Это был 1951 год, Сталин был ещё жив. Соболь исчез, а генерал Ничаев с почётом был отправлен на заслуженный отдых по приказу 100, а это сулило полную пенсию, выходное пособие в 25 тыс. рублей и надел земли в Крыму.
Много курьёзов было в те годы. Например, на кафедре артиллерии работал полковник Бакрадзе, доктор наук, профессор, имевший много трудов по баллистике. На старости лет он решил вступить в члены ВКП(б).
Парткомом в то время руководил полковник Третьяков, который выступил на заседании парткома против приёма Бакрадзе, обосновав это тем, что в 1919 году тот воевал в меньшевистском корпусе в Закавказье против красных курсантов, одним из которых тогда и был Третьяков.
Ещё он в неофициальной обстановке рассказывал, что Бакрадзе в одном из боёв потерял бурку, которую он, Третьяков, подобрал и хранит.
Нам, молодым, тогда было смешно слушать и смотреть на стариков, а старикам-то тогда было по 50 лет или меньше.
Академия была не только центром науки, но и центром спортивных достижений. У нас был свой арендованный стадион, который был превращён в современный по тем временам спортивный комплекс, благодаря огромным финансовым вливаниям и рабочим рукам курсантов трёх факультетов.
За один субботник мы делали столько, сколько город не был в состоянии сделать за год.
Большинство слушателей академии имели по несколько спортивных разрядов по самым разным видам спорта. Без этого трудно было себе представить быт обучающегося при неимоверной занятости науками.
Военная академия — не университет. Плохо или даже не в полную силу учиться было невозможно.
Не забуду один эпизод, произошедший со мной на экзамене по политэкономии.
Преподаватель, полковник Алексеев, настроенный до предела догматически, на мой ответ на вопрос заявил: «Вы всё говорите правильно, а всё-таки, как у Маркса по этому поводу сказано в такой-то главе?».
Я снова своими словами повторил главную мысль, изложенную классиком политэкономии. Казалось бы, заслуга человека, способного своими словами изложить суть довольно непростого рассуждения автора фундаментального труда, очевидна.
А он опять начал своё: «Сформулируйте, как сказано у Маркса».
Я не выдержал и имел неосторожность заявить: «Маркс не Пушкин, и наизусть его тома выучить невозможно».
В результате полковник влепил мне тройку по политэкономии за семестр. А далее меня затаскали по партбюро, склоняли на партсобраниях за то, что я не в полной мере отдаю свои силы главной науке. Вот такие времена пришлось пережить.
А в общем, хочется ещё раз повторить, что годы, проведённые в храме науки, то есть в академии — самые счастливые годы в моей жизни.
Главное — это то, что в эти годы мы отвечали только за себя и больше ни за что. Все остальные годы службы в Красной и Советской армии накладывали огромную ответственность за всех подчинённых, боеготовность техники и личного состава.
Память о товарищах по академии — это память сердца. Жаль, что нас осталось так мало. Убыль началась сразу после окончания академии, в конце 1955 года.
А как нас фундаментально учили! После первого курса мы проходили практику на Харьковском электромеханическом заводе, где осваивали сварку, резку металла, работу токаря, фрезеровщика, шлифовщика под руководством опытнейших мастеров, после второго курса проходили практику на Конденсаторном заводе и Заводе радиодеталей, после третьего курса была практика два месяца на Электроламповом комбинате во Фрязино под Москвой, после четвёртого — на заводе по изготовлению станций орудийной наводки в Ульяновске, после пятого курса — преддипломные практики на заводе, производившем аппаратуру спецназначения.
О практике в Ульяновске хочется вспомнить несколько эпизодов.
Первый: пуск первого трамвая в 1954 году. Точь-в-точь по Ильфу и Петрову.
Много-много слов на митинге, а трамвай застрял. Но самым ужасным было то, что город, хоть и стоял на Волге, но водопровод не работал, и воду нужно было носить из реки, спускаясь 600 метров по тропе.
Жаркое лето обернулось многочисленными пожарами. Загорались дома, люди выбегали, успев кое-что вынести из горящего жилища. Единственным домом в Ульяновске, оборудованным по последнему слову техники, был дом семьи Ульяновых, и, в случае возникновения пожара невдалеке, дом окутывался «водяной рубашкой» под напором.
Мои личные впечатления об этом городе в 1954 году привели к выводу о том, что здесь, кроме как революционером, никем нельзя было родиться. Тяжёлую, даже ужасную память оставил этот город. Говорят, что к столетнему юбилею Ленина он кардинально преобразился.
Всякому блаженству в жизни приходит конец. Последний сюрприз заключался в том, что многие из нас уже давно участвовали в исследовательских работах на кафедрах, а когда наступило время начинать работать над дипломами, то материалов хватало кому на два, кому на три диплома.
А посему, мой диплом был отпечатан и переплетён за 1,5 месяца до защиты. И так было в целой компании.
И что мы делали во время написания диплома? Приходили в секретную часть, забирали опечатанные чемоданы с материалами диплома, запирались в какой-нибудь аудитории и резались в преферанс до позднего вечера.
Вечером из секретной части нам звонили и требовали сдачи наших чемоданов, а у нас «пуля» не расписана. Просили жалобным голосом подождать несколько минут. Вот так взрослые ребята, прошедшие ад войны, прошедшие курс обучения в престижной академии, вели себя подчас, как мальчишки. Наверное, это было чувство мужского клуба, единства и, конечно, ощущение крутого поворота в службе после выпуска. Подсознательно хотелось насладиться личной свободой от ответственности, ожидавшей каждого в недалёком будущем. Так оно и произошло.
Года за три до выпуска в нашей академии появились представители ГРУ. Беседу с ними прошли все.
После прохождения разных тестов были розданы анкеты типа ученической тетрадки, в которую надо было внести много разных данных, вплоть до списка знакомых, частоты контактов, переписки, телефонов и личных встреч.
Если мне не изменяет память, она состояла из 14 листов. Мы ожидали худшего: отбора в ВДА (Военно-дипломатическую академию), но пронесло.
Никто из отобранных не пожелал после пяти с половиной лет обучения в академии сесть на три года за изучение языков и спецпредметов.
Может быть, их начальство перестаралось: надо было нам дать год—два передышки, а потом предложить снова сесть за новую науку, а они требовали без передышки, ну и потеряли ценные кадры. Через полтора года после проверки нас отобрали 10 человек в осназ и 4 человек в спецназ на 4 флота.
Прошла защита дипломов, состоялся торжественный выпуск, на который прибыли маршал Бирюзов и маршал Яковлев.
Совместное фотографирование, горечь расставания с теми, с кем пять лет жили душа в душу. Всё это легло на сердце каждого из нас. Но что нас ждало впереди, никто не знал.
Назначенных в ВМФ четверых обошли присвоением очередного воинского звания, так как мы переходили в другой вид вооружённых сил: из сухопутных в военно-морские.
Надо отметить тупость и глупость партработника Булганина, который сменил Жукова на посту министра обороны.
Булганин, ничего не понимавший в военном деле и в военной службе, издал дурацкий приказ, который гласил, что лицам, обучающимся в военных заведениях, очередное звание присваивается по окончании курса обучения.
В результате этого приказа я и мои товарищи, поступившие в академию в звании старших лейтенантов, с этим званием и выпускались. Тот, кто не учился — рос, а кто учился — сидел в предыдущем звании.
Наконец, после смерти Сталина и убийства Берии, Хрущёв снова назначил Жукова министром обороны. И как раз нам, переходящим из сухопутных войск в военно-морской флот, очередные звания присвоились шесть лет спустя, и присваивал их лично министр обороны маршал Жуков. Пустячок, а звучит!
После выпуска и отпуска мы прибыли в Москву на Козловский, в главный штаб ВМФ для назначения. Там кадровые работники нас встретили по имени-отчеству, традиции русского флота всё-таки соблюдались и поддерживались поколениями морского офицерства. Это было первым впечатлением.
А далее всё было очень просто: нам объявили, что в стране 4 флота — Черноморский, Балтийский, Северный и Тихоокеанский, и каждого из нас попросили выбрать место службы.
Что делить нам между собой, чёрт его знает. Все друг друга знали, любили и не хотели обидеть.
Конечно, Севастополь — не Мурманск, а Калининград — не Владивосток. Ситуация щекотливая.
Мы тянули резину недели три, пока у нас не кончились наши финансовые ресурсы.
Флотские кадровики тоже нас не торопили, и всё кончилось жребием.
Тянули четыре спички: самая длинная — Владивосток, покороче — Мурманск, ещё короче — Балтийск и самая короткая — Севастополь. Ваш покорный слуга вытащил Владивосток. Сначала — шок, потом примирение с судьбой, а в итоге, по прошествии десяти лет службы на Тихоокеанском флоте, — глубокая благодарность судьбе за познание замечательных пространств этой части земного шара.
Прожить жизнь и не побывать «на краю земли», как в старину называли Дальний Восток — это большая потеря.
Недаром Антон Павлович Чехов устремился когда-то на Сахалин.
Продолжение:http://www.proza.ru/2016/03/07/604