Альманах Жарки сибирские, проза, 19, февраль 2016

Геннадий Ботряков, Челябинская область
Прощание с мамой
http://www.sib-zharki.ru/node/18779

Наша мама никогда не была на море, не слышала шума набегающих волн, не увидела безбрежности водных просторов. Она увидит и услышит это теперь только в раю, потому что она ушла от нас тёмной октябрьской ночью, ушла тихо, притворив за собой дверь соседней комнаты, чтобы не разбудить меня включённым светом…

…В полночь проснулся в полной тишине, - на улице как всегда ни души, ни одна собака не залает, ни петух не прокукарекает. Вечером смотрел телевизор на диване, прямо в одежде, потом меня сморил сон, и сил хватило только нажать на кнопку дистанционного управления, погасив экран, на котором разворачивались действия очередного детективного сериала.

Перед этим мы поужинали с мамой, поговорили о чём-то, кажется, я поделился с ней планами назавтра, - истоплю баню, к вечеру приедет сестра, и они сходят вместе, помоются, а через два дня прибудет вторая сестра и все вместе мы отметим первую годовщину смерти отца. Потом я сказал, что пойду смотреть футбол, а мама осталась на кухне, убрала всё в холодильник, вытерла со стола, тихонечко пришла в комнату, где мы спали, молча прошла к своей кровати, села на неё. Мне вдруг захотелось что-то ей сказать, чтобы вызвать на разговор, и не придумал ничего, как спросить, наелась ли она.

«Да, наелась, сынок», - и снова замолчала, прилегла. «Спокойной ночи, мама», - только и сказал я, и это был последний наш с ней разговор на этом свете. Ну почему я не подошёл к ней, не сел рядом на стул, чтобы погладить её натруженные руки, сказать ей, что очень её люблю, почему не зажёг хотя бы ненадолго свет, чтобы заглянуть в её ласковые и добрые глаза, единственные на свете, которые на меня так смотрели, почему не спросил - не обижается ли она на меня за что-нибудь? Ничего этого я не сделал, отложив все слова на потом, ведь у нас впереди было ещё много дней, как мне тогда казалось.

В первое своё пробуждение в полночь я всё-таки встал, подошёл к маминой постели, склонился над ней, прислушался, - всегда так делал, потому что мама спала тихо, и я всегда с облегчением улавливал потом чуть слышное её дыханиие и движение одеяла. Так было и на этот раз, потом я вышел во двор, проверил, не забыл ли закрыть курятник и задвинуть засов на воротах, вернулся в дом и, ещё раз прислушавшись к ровному маминому дыханию, наконец, разделся и удовлетворённый лёг на свой диван.

Через полтора часа вдруг проснулся, как от мягкого толчка, будто кто-то невидимый легонько тронул меня за плечо. Через неплотно прикрытую дверь увидел свет в соседней комнате. Ничего пока необычного в этом не было, - мама вставала по ночам в импровизированный туалет в сенях, и это было не в первый раз, когда я видел горящий свет, проснувшись ночью. Его, правда, всегда сопровождали шаркающие мамины шаги, - у неё прибаливали ноги, всё-таки ей было уже восемьдесят шесть лет, находилась за свою жизнь, и она их почти не поднимала, ходила по комнате, как на лыжах, и эти звуки вносили для меня дополнительный уют.

На этот раз стояла полнейшая тишина, вдруг показавшаяся мне зловещей. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия. «Мама, мама», - два раза позвал я её с коротким перерывом и только после этого, не услышав в ответ ни звука, как на пружинах подскочил с дивана и распахнул двери.

Мне никогда уже не забыть той страшной картины, представшей моему взору, - мама лежала на груди, там, где сердце, неловко подвернув левую руку и откинув в сторону правую, и уткнувшись в пол носом, - из него выбежала струйка крови, образовав маленькую алую лужицу. Густые мамины седые волосы, которые она, сидя за столом, любила непрерывно заплетать в тонкие косички, чтобы снова их расплести, разметались по полу. Во всей её позе не было ничего живого. Трудно описать тот ужас, который вдруг проник в мою душу. Когда я был маленький и уже понимал, что такое смерть, как-то подумал, что если вдруг умрёт моя мама, то я тоже сразу умру, - незачем мне будет жить. Наверное, так оно и случилось сейчас, - на какое-то мгновение я тоже умер, но потом вдруг, очнувшись и перевернув маму на спину, лихорадочно стал делать искусственное дыхание, но руки её были совершенно безжизненны, пульс не прощупывался.

Наверное, мама умерла всего лишь несколько минут назад, - она уже шла к выключателю, чтобы идти потом в кровать, и тут, видимо, её сердце остановилось, она неслышно, - чтобы, наверное, не разбудить меня, - опустилась на колени и только после этого, тоже достаточно мягко, но, всё-таки, ударившись слегка носом, легла на пол. Если бы она упала с высоты своего тела, то наверняка была бы ссадина на голове, но её не было. Поэтому, видимо, я и не слышал стука падающего маминого тела, а разбудило меня что-то совсем другое.

Дальнейшее помню смутно. Сначала сидел на полу рядом с телом мамы и безудержно рыдал. Хоть и готовил себя к тому, что мамы когда-то, и возможно, уже скоро, не станет, но, тем не менее, её уход для меня стал, как удар обухом по голове. К тому же я был один с ней, в глухой октябрьской ночи, когда и без того настроение осеннее и очень хочется, чтобы скорее наступала зима с её весёлыми метелями и белым пушистым снегом.

Потом всё-таки очнулся и вспомнил, что надо что-то делать. Попробовал по сотовому телефону вызвать скорую помощь, но он равнодушным голосом регулярно отвечал, что «вызываемый абонент недоступен». Пришлось оставить маму лежать на полу и идти в находящуюся недалеко автошколу, где сидел вахтёр с телефоном. От него вызвал скорую помощь и милицию, они приехали один за другим с интервалом в полчаса. С милиционером мы перенесли маму на её кровать, и я снова остался с ней один на один. Сёстрам пока звонить не стал, - дал им поспать до утра, а сам сидел рядом и разговаривал с мамой, будто она ещё была живой и слышала меня, только ничего не отвечала. Я до сих пор уверен, что так оно и было на самом деле.




Леонид Гайкевич, Сургут, ХМАО
Сказка о заколдованном чуме
http://www.proza.ru/2013/09/20/376

В хантыйской деревне были дома у ханты, которые им построила власть. В домах была горячая и холодная вода, было электричество и много разных полезных приборов, которые в лесу были совершенно не нужны, и только мешали рыбачить или охотиться. Стояла в деревне школа, куда ханты водили своих детей учиться читать и писать, когда не надо было помогать по хозяйству в тайге. Был магазин, где ханты покупали всё необходимое: соль, хлеб, патроны, порох.
Однажды вырос на краю деревни заколдованный чум. Кто его построил и когда, не знал ни один из ханты. Рано утром пошли люди по своим делам и видят чудо: стоит высокий чум, изнутри светится весь и музыка оттуда слышится. А ещё слышится смех человеческий. Любопытно стало ханты, и решили они отправить туда самого сильного. Чтобы он всё там увидел, расспросил и, вернувшись, рассказал всем. Дали ему на всякий случай шкурок, денег и пошёл сильный ханты в чум.
День прошёл, второй, третий. Вот уже две недели пробежало — не возвращается ханты. Всё так же играет музыка, всё так же слышится смех, а ханты нет. Прошёл месяц. Внезапно открылась дверь, и из неё выполз их товарищ. Худой, как щепка, ворона клюнет — дух испустит. Волосы на голове всклокочены, что воронье гнездо. Глаза плёнкой подёрнуты. Сил нет, чтобы своё тело нести. Заколдовали! Как его не расспрашивали ханты — мычит что-то и всё пить просит. Гиблое место.
Собрались тогда снова ханты на совет и решили послать самого умного. Может он узнает, как спасти своего товарища, да про чум всё выведает. Закрылась дверь чума за самым умным — только ханты его и видели. Пропал человек. Через месяц вывалился из дверей чума их посланник. Как и у первого — ни шкурок, ни денег. Глаза пустые и бессмысленные, никого не узнаёт, голова в крови. Ничего не ест, только пить просит.
Испугались ханты пуще прежнего и решили послать самого хитрого. Потому, что стали пропадать мужчины в этом чуме. Как они туда попадали — никто не знает. А когда выходили оттуда, то становились больными, никудышными работниками. Не узнавали жён и детей , и вскорости умирали.
Хитрый ханты сказал совету: «Не возьму я ни шкурок, ни денег. Может в этом кроется беда наша? Пойду, как есть».
Закрыл ханты глаза от страха, вошёл во внутрь и дверь за собой захлопнул. Громко, громко звучали смех и музыка. Никто его не трогал. Приоткрыл ханты глаза и видит: посреди чума стоит высокий помост, три шеста уходят высоко под потолок, а вокруг шестов крутятся три голые ведьмы с хвостами. Изгибаются так, как ни один человек не сможет. Смотрят — бесстыжие — на него и пальцем манят — иди к нам. А за ведьмами на стенке в зеркалах какие-то банки, бутылки, ведьмы и сам ханты. Вокруг помоста стоят столики. За ними сидят мужчины и что-то пьют. Увидел ханты и своих друзей, пропавших несколько дней назад. Они громко смеются, обнимают красивых женщин и суют им деньги да шкурки.
Подскочила и к самому хитрому молоденькая ведьма. Схватила за руку и потащила к столу. Откуда не возьмись, появились на столе рюмки, бутылки всякие. Ведьма налила большую рюмку красной жидкости, подала её ханты и сказала: «Ты очень красивый и мужественный. Я люблю тебя, и всё буду исполнять, что прикажешь. Только давай сначала выпьем это вино». Хитрый ханты согласился и молча выпил.
Жидкость была сладкая на вкус и приятная, но через несколько минут голова закружилась и отяжелела. Ведьма, молча наблюдавшая за ним, сказала: «Это вино стоит очень дорого. Заплати за него, и тогда я принесу ещё вкуснее, и буду любить тебя ещё больше». Она забралась к ханты на колени и стала гладить его по щеке. Ханты, не забыв о хитрости, сказал заплетающимся языком, что ни денег, ни шкурок у него нет, так как он очень бедный. Работать не любит, родовых угодий у него нет. Он только попрошайничает, да всё время в чуме лежит.
И тут ханты стало по настоящему страшно. Гримаса ярости исказила лицо ведьмы. Она вцепилась огромными когтями ему в шею и зашипела, как ядовитая змея. На шипение выбежали черти в блестящих костюмах и стали бить ханты и кричать, что они сейчас его бросят в котёл и будут варить, пока он не найдёт денег. Ханты просил его не трогать, так как денег никто ему не даст, хоть убейте. Ведьма смотрела на него звериным взглядом и фыркала, как рысь. Затем дверь чума открылась, и черти выбросили его на улицу, пригрозив не попадаться им больше в лапы.
Принесли ханты своего хитрого товарища в дом, положили на мягкую постель, омыли раны и смазали целебными травами. Отдохнул ханты, оправился и всё рассказал людям. И самое главное, сказал он, его друзья за столиками смотрели, как бьют их товарища и заливались таким диким смехом, что ханты подумал: «А не пропадёт ли весь хантыйский народ в этом заколдованном чуме?». Задумался совет, как избавиться от дьявольского отродья. И решили колдовство победить волшебством. Целый день шаман камлал, разговаривал с богами, прося их помочь своим детям. А к вечеру, упав в изнеможении на мох, услышал в голове ответ.
В полночь стали подходить к заколдованному чуму медведи, волки, рыси, лисицы. Рядом с ними шли ханты со своими собаками. Дружба людей и Природы была такой сильной, что перед ней не сможет устоять ни один дьявол. Окружив чум, они стали раздирать его стены когтями, зубами, руками. Черти и ведьмы, белые от ужаса, плакали, извивались, как черви, и просили их пощадить...
К утру всё было кончено. На месте заколдованного чума была голая земля, обильно политая красной жидкостью. Звери уходили в лес зализывать раны. Ханты благодарили их поднятыми руками и провожали взглядом, пока те не скрылись из виду. На небе ярко светило радостное солнце. Стояла такая тишина, что слышен был шорох маленькой веточки, которую тащил трудолюбивый муравей в своё жилище. Все пропавшие ханты нашлись, долго болели, но со временем вылечились. Деревня стала мирной, спокойной. Но тень заколдованного чума навсегда осталась на том месте, где он стоял, напоминая ханты о том, как легко можно попасть к дьяволу в лапы. Люди и звери уважают и не трогают друг друга. И каждый готов прийти другому на помощь.




Вадим Ионов, Москва
Чудо

Странное дело, в кого пальцем не ткни, каждый открыто или же тайно только и делает, что мечтает о чуде. Мечтать о чуде у аборигенов среднерусской возвышенности самая важная, тонкая, можно сказать, что и филигранно работа. Занимающая кусок жизни, по времени сопоставимый с кругосветным путешествием… В одиночку… На вёслах… Без компаса…
Само чудо при этом маячит над великой равниной этаким экзотическим фруктом, что вроде бы уже готов вот-вот сорваться.
Но то ли фрукт этот слишком хитёр (одним словом, фрукт), то ли условия его вызревания оставляют желать лучшего, а только висит он в поднебесье с незапамятных времён, а под ноги не падает.
Если же посмотреть на это самое чудо, как на редкий физический процесс, проходящих в координатах «Время» – «СТГ», (где «СТГ» строго научная аббревиатура от ненаучного «Слава Тебе Господи»), то его незатейливый график, вовсе не представит собой какую загадочную кривую-загогулину. А даже наоборот, на фоне вполне себе скучающей прямой жизненных будней, чудо вздыбливается вполне предсказуемым остроконечным импульсом, единиц эдак в плюс семь, а то и во все восемь. Лишний раз доказывая, что чудо – это всегда «плюс».
Однако именно тут и возникает некий фундаментальный казус, так как чудо оказывается явлением непарным, не имеющим никакой себе противоположности в отрицательных координатных областях. Нет у чуда ни противопоставлений, ни антонимов. Нет, как у белого – чёрного, как у правого – левого, или же, как у верха – низа…

***
Эксперимент не шёл…
Антиох Феофанович Забредюлькин – завлаб «Института Высоких Запросов» почесал в затылке, допил из фарфорового тигля остывший кофе и закурил. Выдохнул в потолок облачко сизого дыма, и, взяв карандаш, стал чиркать на листе бумаги загадочные значки и обрывки фраз, тем самым ещё раз проверяя все составляющие опыта.
- Так… Пройдёмся по всей цепочки с самого начала… Философский камень критической массы? - тут Антиох Феофанович глянул на невзрачный булыжник, помещённый внутрь стеклянного аквариума, и, кивнув головой, поставил на листе жирную галочку, пробурчав утвердительное, - Есть.
Следующим пунктом шёл эликсир инициации, в котором и плавал критический булыжник.
- Есть, - подтвердил его наличие экспериментатор, и стал бубнить дальше, - Животворное излучение?... Есть… Полонез Агинского?... Звучит… Циклотрон?... Включён… Охладитель?... Охлаждает… Нагреватель?... Греет… Вакуумный насос?... Жужжит… Заклинание Брахмапутры-Шумерского?... Заклинает…
Таким образом, все необходимые и достаточные условия эксперимента были в наличии – гудели, булькали и даже шипели горячим паром. А результата не было… На экране монитора ползла скучная прямая линия на уровне белого шума, без каких-либо обнадёживающих всплесков.
Отложив исписанный лист, Забредюлькин зажёг спиртовку, поставил на неё колбу с водой и, добавив пару ложек молотого кофе, стал ждать пузырения и закипания жидкости.
Он уже два месяца бился над исполнением заказа – «Выделение квинтэссенции фундаментального чуда из философского камня». Взялся он за это дело, посчитав его вполне безопасным, по причине исключительной природной положительности ожидаемых результатов, перепоручив остальные темы, такие как - «Создание комнатных галактик» и «Проковыривание микроскопических чёрных дыр» своим подчинённым, у которых постоянно что-то взрывалось, сотрясалось и горело ясным пламенем.
У него же всё было тихо-мирно, хоть после полдника ложись да посапывай. Но при этой тишине и идиллии – полное отсутствие искомой субстанции. Такое положение довольно сильно раздражало Антиоха Феофановича, марало его авторитет и толкало к поспешным действиям.
Когда кофе был готов, Забредюлькин выпил пару тиглей и решил пойти на максимальные токи-напряжения, с зачтением заклинания через громкоговоритель. После чего сосредоточился, включил установку, вывел верньерами максимальное значение мощностей, и через колонки стал вещать магические слова.
Булыжник в аквариуме молчал… Прямая линия на мониторе подрагивала около нулевых значений.
Дочитав до конца заковыристую абракадабру и, увидев, что в испытуемом образце ничего не поменялось, Антиох Феофанович озлился, и от бессилья треснул кулаком по столу, выкрикнув в сторону неподатливой каменюки обидное, - Чтоб ты треснул! Чёртова кукла!
Крикнул, и тут же, от неожидаемой реакции в аквариуме, упал в кресло, наблюдая, как вскипела эликсирная жижа, а из самой чёртовой куклы потянулись струйки вонючего зелёного дыма.
Бросив взгляд на монитор, Антиох охнул и взволнованно прошептал, - Этого не может быть… Этого быть просто не может…
На экране царил крепкий устойчивый импульс, причём царил он, головой вниз, забравшись в неположенные отрицательные значения вертикальной оси «СТГ».
И тут же в аквариуме что-то бабахнуло, и из него полезла такая нечисть, что Забредюлькин на мгновение закрыл глаза от навалившегося страха. Но здраво решив, что именно так и пропадают пропадом, он выскочил из кресла, забился в дальний угол, и лишь оттуда обернулся на взбесившийся аквариум.
Из аквариума с шипением вылезала мерзость. Была она сплошь пупырчатая, осклизлая, с множеством безобразных рыл. Антиох Феофанович взвизгнул и кинулся выключать тумблеры, и выдёргивать вилки из розеток. Последнее, что он увидел, было то, как на груди у мерзкой твари проступило её древнее имя – Юдо!
Забредюлькин опустился на корточки, схватился руками за голову и, зажмурившись, прошептал, - Чудо-Юдо…
Когда обесточенная аппаратура погасла и затихла, пришедший в себя экспериментатор осторожно подошёл к установке, наблюдая как остывающий булыжник, всасывает в себя, только что изрыгнутую гадость, присмотрелся и увидел внутри ещё одного нарождённого уродца. Уродец был мал, неопасен и весь в перьях.
Уже потом, поздним вечером, полностью успокоившись, Антиох Феофанович сидел в кресле, пил из тигля кофе и насвистывал, думая о том, что даже у самых чистых и светлых начал, у которых может быть и нет никаких противопоставлений-противоположностей и строгих антонимов, всё ж таки есть своя тёмная сторона. Сторона, на которой лежит еле-еле заметная тень. Пусть и такая малая, как лёгкое пятно, как пустяковая крапина…





Наталья Ковалёва, Хакасия
Ходят кони над рекою
http://www.proza.ru/2015/10/24/2367

Неловко, по-коровьи выбрасывая отекшие ноги, поддерживая руками тяжелый живот, Настя бежала по селу. Останавливалась, приваливалась к забору, прислушивалась к ребенку, переводя дух, и опять бежала. Июль зажигал новый день. Ленивое, но уже жаркое солнце, выкатилось тяжелым шаром, равнодушно глянуло на село в триста дворов, тайгу, взявшую его в плотное кольцо, уходящее стадо, ровные квадраты огородов, людей в своих вечных маленьких заботах, бегущую Настю и поплыло вверх.
– Папка! Папка-а-а-а!
Замолотила Настя кулаками по железным воротам. Они отозвались басовито, раскатисто и тотчас также раскатисто раздалось:
– Ну, бля-я-я!
Калитка, лязгнув металлической щеколдой, отворилась. Настя едва не упала на руки отца, но вцепилась в закатанный рукав рубахи и завыла в голос:
– Папка-а-а-а! Тёмка, Тёмка! Ой, Тёмка-а-а-а!
– Мать! Мать! – Григорий Андреевич оглянулся беспомощно.
Жена уже спешила с огорода, отирая на ходу руки о подол халата, на ходу же подцепила ковшом воды из бочки и протянула дочери. Зубы Насти клацнули о жестяной край, вода плеснулась, потекла, оставляя на платье темный след.
– Тихо, тихо, – засновали материнские ладони по плечам дочери, поглаживая, успокаивая. Григорий Андреевич затоптался рядом, поглядывая на вздрагивающую дочку, красные зареванные глаза, потеки на ярком синем платьице, какой-то чужой, будто не Настин живот.
– Ну, что Тёмка? – выждав, спросил отец.
Настя отодвинула ковш и всхлипнула:
– Па-а-а-а-а…он…он…
– Тихо! – рявкнул он. – Толком объясни: что Тёмка?
Дочь вздрогнула от этого рыка, но всхлипывать перестала.
– За ту-у-увинцами погнался. – еще прерывисто ответила, не сводя с отца испуганных глаз.
– Сядь-ка, – кивнул Григорий Андреевич на крыльцо. – Ружье взял?
– Карабин.
– Господи, Андреич! Перестреляет он их! – ахнула мать.
– И ты сядь! Что заявление не приняли?
Настя мотнула головой:
– Не был он в милиции. Говорит: все равно не найдут – в прошлом же году не нашли. А нынче, – Настя опять завсхлипывала судорожно, – ны-ы-ы-нче – трех кобыл. Звездочку с жеребенком. И…и… Габсбурга. Па-а-ап-ка-а!
– Габсбурга?! – присвистнул отец. – Давно ускакал?
– Не знаю. Он не в себе с вечера был. Как узнал, что опять коней угнали. Барышкова звал, Димку, у них тоже коня угнали. Димка не поехал. Он всю ночь, всю ночь по дому ходил. К утру заснула, а проснулась, ни Артема, ни Карьки и карабии-и-и-ина, карабина нет! Па-а-ап, ну за что это нам?
– Да это не вам, это всем. Всё село уже воет, – отозвалась мать, – повадились же, как хорьки в курятник. Каждый год! Огородить бы эту Туву колючей проволокой, что ж они лезут и лезут, своего скота у них нет?
– Ладно голосить! – оборвал отец причитания. – Уложи её, мало ли.
Покосился на живот и шагнул в дом. Настя засеменила следом, боясь даже на миг разжать пальцы на рукаве отцовской рубашки:
– Папка, ты догонишь?
– Догоню! – подтолкнул ногой стул. – Не стой столбом – садись. Как чуял, Рыжуху оставил: думал косить на ней сегодня. Да какой теперь!
– Может сперва к участковому сходить? – Анна Егоровна тронула мужа за плечо.
Он только усмехнулся и скомандовал:
– Собери рюкзак, мать.
– Ой, папка, ты скорее, скорее, Темка же, дурак, пристрелит кого-нибудь и сядет! Папа, сядет же!
– Не вой, сам знаю. – урезонил он дочь. – Кобыл каких увели?
– Лисичку, Карюху и Звездочку.
– Две жеребых и одна с жеребёнком. Быстро не погонят. Днём Тёмка к тувинам и не сунется, будет ждать, пока на ночь остановятся. А через перевал одна дорога – нагоню. Может, и коней вернем. Ты тут не гоношись – рожать начнешь.
Настя хотела сказать, что бог с ними с лошадьми, вчера повыла об этой потере – смирилась. Главное – Артёма остановить. Хотела, но отец уже не слушал. Деловито загромыхал в кладовке, вышел с двустволкой. Настя смолкла, поразившись перемене произошедшей с отцом, будто в кладовку зашел, десять лет скинул, а ружье взамен взял. Распрямился разом, что-то чужое, жесткое проступило в знакомых чертах лица. Уверенно переломил ружье, загоняя патроны. Ткнул его в угол на кухне, бросил дочери:
– Не трожь – заряжено!
Словно ей десять, а не двадцать семь. Хлопнула дверь. Настя глянула в окно – отец шагал к стайкам, держа седло и потник, в такт жестким шагам качалась переброшенная через плечо уздечка.
– Догонит, – успокоила её мать и поставила в угол к ружью собранный рюкзак.
Но вновь подняла, взвесила на руке и, подумав, сунула к припасам банку тушёнки.
Ружье и рюкзак Григорий Андреевич забрал молчком, не любил он провожаний. Дочь и жена о том знали, но подались следом на крыльцо, а затем и за ворота. Смотрели вслед всаднику, пока увал не скрыл человека и лошадь от напряженных женских глаз.

***
Была у Артема Резванова смешная мечта. Хотелось свою породу лошадей вывести. Давно задумалось. Еще в школе попалась ему книга, невесть каким чудом попавшая в сельскую библиотеку. Называлась она скучно: «Коневодство и конный спорт». Но Артем, сроду не читавший никаких книг, кроме учебников, эту прочел, прыгая через сложные слова: «селекция», «экстерьер», «наследственная устойчивость», «характерная изменчивость» – уж очень хороши были иллюстрации. Лошади: широкогрудые тяжеловозы, тонконогие ахалтекинцы, белоснежные арабы с чуть вздернутым, будто щучьим профилем, серые в яблоках орловцы, рыжие гордые дончаки – не деревенские замотанные работой коняги, а сказочные чудо-кони. Из прочитанного Артем не понял ровным счетом ничего, но затвердил наизусть звучные названия пород: «орловская рысистая», «ахалтекинская», «карабаирская», «донская», «тракененская»… И как-то само собой вставало еще в ряд - «резвановская». И эта-то резвановская была и выше, и красивее, и сильнее всех прочих. Стоило глаза закрыть, видел он табун тонконогих лошадей, золотисто-буланых, темных по хребтине и отливающих золотом на сытых боках, они гнули шеи, рыли копытом землю, косились влажными глазами. И уходили вверх по косогору, стремительные и легкие, как мечта.
Одна беда, для такой мечты сам Артем породой не вышел. Жили Резвановы весело: последний хрен без соли доедали, запивали водкой, один – из тюрьмы, другого провожают. Весёлые люди. Вся порода в инохода. Только Артем не вышел. По всем статям Резванов: высокий, жилистый, подвижный, но слабоват. Не было в нем резвановской лихости, умения шагнуть за край и не оглянуться. Так и рос чужим в родной семье, из под локтя кусок выглядывая.
В пятнадцать лет Тёмка из дома ушел, жил в заброшенном вагончике леспромхоза, исправно ходил в школу, ел то, что подбрасывали сельчане, и что удавалось добыть в огородах. Он и в армию сам себя проводил из того же вагончика. Просидел у «буржуйки» полночи, подмел полы, помыл посуду, запер холодное свое жилище и явился на сборный пункт, твердо зная – в родную деревню не вернется.
Но вернуться пришлось. В одну ночь угорели в доме отец, мать и брат с женой. Артему сообщил об этом осторожно, боясь, что у парня шок случиться. А шока не было. Стоял и с удивлением думал, что не жаль, даже матери не жаль. Пустота. Они для него еще в пятнадцать умерли.
В отпуск всё же поехал. Проститься не удалось, да и не рвался. После поминок выпросил у бабки-соседки ведро извести. Внучка в придачу досталась, напросилась помочь. Белили избу напару. Темка косился на неказистую коренастую девчонку и пытался понять, что ей за дело до него. А она, как в кукольный домик играла, мыла полы, стирала занавески, наводила уют в жилище забывшем об уюте. Тёмка молчал, Настя безумолку трещала и заливалась колокольчиком. Приносила из дома немудрящие постряпушки, кормила. Пообещала на прощанье:
– Я тебя ждать буду.
– Жди, – пожал плечами.
Дождалась.
В первую их ночь, сам не зная почему, рассказал ей Артём про мечту.
– Я у папки попрошу нам на свадьбу Звездочку подарить. – сказала она и торопливо добавила. – У них же три лошади. Вот одну нам отдадут.
И так это просто вышло, что Артем даже не возразил: какая свадьба? Само собой все.
Габсбурга Артем уже через пять лет после свадьбы купил. Рослый, серый в яблоках орловец, хорош был необычайно. Отродясь не достался он Артему, если бы не выбраковали жеребца за каверну в легких. Скорости Габсбург не давал – на втором круге начинал сбоить, переходя с размашистой ровной рыси на неловкие подскоки. С ипподрома продали его барыге: катать ребятишек на праздниках. Был Габсбург спокоен и ласков, что для спортивных лошадей не свойственно. На каком-то празднике Артем его и разглядел.
– Сто пятьдесят, – сказал барыга.
Не торговался. Смотрел на жеребца и задыхался не похожим ни на что счастьем, как будто ослепнув и оглохнув враз. Вернулся Артём в село, продал «Жигули», занял, у кого мог. Настя спорить не стала. Зато тесть рвал и метал: зачем молодым это чудо? На бега коня не выставить – выбракован. Породу улучшить? Зачем? Рабочие лошади свой доход дают. Молодые за пять лет и дом поставили, и машиной обзавелись. Какой орловец? Пустая трата. На сто пятьдесят тысяч можно пять лошадей купить, и не самых худших.
– Папа, Теме так надо! – отрезала Настя.
Тесть махнул рукой и добавил не достающие пятнадцать тысяч. Пусть зять почудит, бывают чудачества и похуже.
Весной появился первый жеребенок от Габсбурга и Звездочки. Жеребилась кобыла тяжко, ложилась, вставала, металась по деннику, взбивая соломенную подстилку, ржала как-то особенно громко. Артем всю ночь просидел у стены, прислушиваясь. И лезть не надо, и спать силы нет. К утру только показались крохотные копытца, еще желтые, точно лакированные, а потом и тесно прижатая к ногам головка с широкой белой полосой. Едва измученная мать поднялась, тот час же и жеребёнок попытался встать на еще слабенькие ножки. Неуверенно стоял, таращил глаза, дергая коротким хвостом. Непривычно высокий, длинноногий с сухой точеной головой. И едва солнце поднялось над горизонтом, обсохшие бока жеребенка блеснули медовым золотом. Только в пахах, да по животу шерсть была розовато-белой.
– Золотой! – ахнула Настя.
– Буланый… – поправил Артем.
К осени ждали еще одного жеребёнка и…сына. Артём так и считал: в сентябре Настя родит, в октябре – Лисичка. Не очень понимая, какому приплоду он больше рад. Но и вспухавший живот Насти, и отяжелевшая поступь молодых кобылок, и заметно раздобревший Габсбург, всё это прочно уверяло Артёма в одной простой мысли: вот выбрались. Пришли наконец к чему-то хорошему – достатку или покою – только жизнь станет совсем другой. В этом Артем был уверен. Он даже ходить стал иначе: степенней что ли? И о мечте стал поговаривать вслух, не боясь, что сейчас рассмеются и спросят: «Ушлепок Резвановский, какую ты породу вывести надумал?»
А если бы и сказали – он нашел бы что ответить.
Тихое и ясное катилось лето.
В этой тишине позабылось, что в прошлом году угнали с ночного кобылку и молодого жеребчика. Угнали – и концы в воду. Милиция не скрывала, что кражи скота редко раскрывают. Походил, поотбивал пороги и забыл. Словно дань заплатил за это вот спокойное лето.
И когда не нашел на луговине у реки косяк из пяти кобыл и Габсбурга, Артём в беду не поверил. Часа четыре искал их по соседним логам. Гнал прочь жуткие мысли, но гони не гони – снаряды, на самом-то деле, частенько в одну воронку бьют. Спустился опять к луговине и тут на влажной земле, щедро истоптанной копытами, нашел сброшенные путы и тяжелое ботало с шеи жеребца.
Позже на рыжем глинистом склоне у самой тайги очень четко увидел следы и понял, то, что самому давно было ясно: тувинцы.
Артем постоял, тупо глядя на четкие отпечатки копыт больших и совсем крохотных, ровно круглых и с внезапной злостью вдруг хлестнул по морде лошади, словно её виня за то, что она все, что у него осталось.

***
Дандар позволяет остановиться на ночлег, только когда впереди встают белые горбы Куштулака – теперь один перегон и родная земля примет их с доброй добычей. Свистит коротко, и привычные слушаться без слов Балчы и Чашпай заворачивают косяк, спрыгивая с седел, на ходу доставая путы. Алдын-оол мешкает, Дандар хмурится, и мальчишка резво рвется помогать старшим. Отец улыбается: еще в возраст мужчины не вошел Алдын, а уже есть в нем и сила и ловкость.
Кони прядут ушами, пугливо косятся на чужаков. Но что конь? Он, как слабый человек, чувствует крепкую руку и успокаивается. Сегодня взяли богатую добычу – Яндай даст хорошую цену. К празднику Шагаа Дандар купит новую машину. Большую, для больших людей. Всё будет хорошо у Дандара, как когда-то давно, когда еще не закрылся асбестовый завод и жили они в городке, в большой квартире. Других коней тогда объезжал Дандар - железных. Хорошим шофером был. Много зарабатывал. Где сейчас та квартира? И городок тот где? Как степным ветром снесло прежнюю жизнь? Но мужчина, потому и мужчина, что свою судьбу, как лошадь всегда готов объездить под себя. Ничего и в кожууне можно жить, если знать, как жить.
– Ош, ош, – треплет Дандар по холке своего коня.
Забросил повод на седло. Каурый не уйдет, как собака, следом ходит.
Кобыл на мясо, за тридцать тысяч возьмут, а белого жеребца на мясо нельзя. Пустит в табун. Будут хорошие жеребята. Он гладит стреноженного орловца и бормочет:
– Ош, ош, Белек.
Конь испуга не выказывает.
Значит, быть ему Белеком – подарком, хорошее имя.
– Рысак, ачай? – спрашивает Алдын.
Дандар кивает.
– Белек его зови. Этого не продам.
– Искать не будут?
В голосе сына – страх. Не хорошо…
– Русские никогда не ищут, скажи Балчы, пусть прирежет жеребенка, дулген эт будем готовить.
Надо бы Чашпая отправить сторожить, да зачем? Пятый год Дандар угоняет скот. И никто никогда не догонял. Есть ли мужчины в этих селах?
Сын смотрит на буланого стригунка, жмущегося к боку матери и вздыхает.
Дандар дергает губами. Жалость – не дело для мужчины.
– На, – вкладывает в руку сына нож, – сам зарежь.
Мальчишка не сразу, но нож берет, шагает к кобылам.
– Не тут, дурак. Уведи, – останавливает отец. Т опять видит в глазах сына испуг и жалость. И Дандар когда-то умел жалеть. И не хотел крови. Но нельзя жалеть. Если будешь жалеть ты, кто пожалеет тебя?
Это кони дуреют от крови. Да какая скотина от неё не дуреет? Только мужчина становится сильнее.
Балчы уже разводит костер и натягивает брезент, Чашпай кидает лапник. Дандар опускается на упругие пихтовые ветви.
– Иди, к Алдыну, скажи, чтоб собрал кровь.
Чашпай вытаскивает из рюкзака алюминиевую миску и ковыляет, прихрамывая, за Алдыном, тянущим упрямого стригунка на аркане. Старый становится Чашпай, пора искать помощника помоложе. Балчы вешает над огнем котелок, садится на корточки, пошевеливая дрова.
Дандар закрывает глаза. Балчы силен и ловок, но опасен, как раненый медведь. Они родные братья. Но Балчы только и ждет, чтоб воткнуть в спину нож. Яндай говорил, что Балчы предлагал ему пригнать коней в обход его, Дандар. А весной продал Кузьме и Баиру угнанный скот. И не отдал долю. Вот бы стать на место Яндая, что б только сбывать мясо, не гонять коней. Тогда он отдал бы Балчы все, что по левую стороне двугорбого Куштулака. А сына отправил бы учиться в Москву. Вернется назад, станет большим человеком. Сыновья должны жить лучше отцов, зачем Алдыну угонять коней?
За темнеющей стеной сосен коротко вскрикивает жеребенок…
– Эки…эки… – одобряет Дандар.
Не долго мучил, умеет держать нож его сын.

***
Артем ехал даже не по следам – до перевала одна тропа. Не собьешься. Карька топатил ровной рысью, переходя на шаг, едва тропа становилась узкой. И тогда Артем думал, как же гнали тувинцы сквозь эти дебри косяк из пяти кобыл. Мучительно вглядывался в сереющие сумерки, вслушиваясь в неумолчный таежный шум, но ни ржания, ни храпа. У конокрадов была фора – целая ночь. И опять торопил Карьку. Но едва спустился в Березовый лог, на десяток километров потянулись вырубки. Деловой лес выбрали, оставив после себя хлысты, завалы сучьев, да стоптанный тракторами тонкомер. Спешился, повел коня в поводу, боясь, что тот переломает ноги.
Солнце - оранжевый апельсин всё клонилось к западу,клонилось, пока не легло на горы, точно на спину гигантского ежа. Острые пики елей пробили жесткую кожуру и красный, густой сок потек на сопки, небо отяжелело, утратив высоту и прозрачность, и вслед за солнцем опустилось на колючки. Остановиться все равно придется. Вопрос только: где? Артём уже не спешил, брел через искореженную тайгу. Ища места для ночлега.
Лесовозная дорога манила спуститься вниз, к реке, на нижний склад. Там нашелся бы и вагончик лесорубов, и нары, и запас еды. Но тувинцы, вряд ли погнали лошадей к берегу. Нет, они шли к перевалу, что бы уже не опасаясь, по своей земле, выйти к дороге. Их никто не тронет в Туве, там они хозяева.
Это для соседей мрачная и темная Тува оставалась все эти годы чем-то вроде осиного гнезда.
Тувинцы приходили в село регулярно. Невидимые, неуловимые, чужие. Просто в ночь исчезали лошади или коровы, как растворялись. Конечно, случалось воровали и свои, но своих-то ловили, а тувинцев практически никогда. Отчего так никто уже и не спрашивал. Вот данность такая, напасть, вроде сибирской язвы. И можно горевать, молча или матерясь, а спросить не с кого. Скотину не искали, радуясь тому, что этот промысел у соседей сезонный. Иногда из хребта долетали слухи об убитых русских, иногда приезжали и сами русские целыми семьями, обсуждали полушёпотом, что в Туве, ставшей Тывой, теперь совсем неспокойно, и опять забывали до следующего напоминания.
Артём повел плечами, влажный, тягучий вечерний воздух уже пробирал зябко. До чертиков захотелось повернуть обратно. Карька есть, начать сначала всегда можно. Еще пять лет и опять соберет табунок крепких лошадок. Но вверх по густому соку истекающего последним светом солнца уходил в небо золотисто-буланый табун не выведенной им породы. А в тайге под чужими окриками, подвластные чужим рукам шли его кони. И Артём волок уже упирающегося Карьку дальше и дальше в вечереющую опасную тайгу.
Остановился, когда миновали вырубки, у родника, спутал коня. Отер ладонью едкий пот с крупа и шеи. Запалил костер. Наломал лапника. И только после дал напиться, и сам вволю напился студеной до ломоты в зубах воды. Хотелось есть, но еще сильнее спать. Он вытащил из рюкзака хлеба, посолил и протянул лошади. Та взяла теплыми губами и благодарно фыркнула.
– Отдыхай, – пробормотал.
Проверил надежность пут. И вытянулся на лапнике у костра.
Артем и не слышал, как отозвался коротким ржанием его Карька. Как к костру вышел человек, введя в поводу рыжего коня. И долго стоял над спящим Артемом, ворча под нос:
– От же, таежник, бля, кто ж навес с наветру ставит?
И как бесшумно перетянул он брезентовый полог. Пристроил на огонь котелок, И вскоре над поляной поплыл густой запах варева.

***
Алдын-оол отворачивается, чтоб не видеть, как бьется, умирая, на земле буланый жеребенок и суетится рядом Чашпай, пристраивая миску под кровь.
– Эй, парень, – успокаивает Чашпай, – научишься еще убивать. Коня трудно резать. Он в сердце смотрит. Привыкнешь. Я в первый раз блевал и ползал на коленках, как собака.
Смеется Чашпай, и руки его в крови.
Алдын не хочет говорить. Он сын хозяина, он может не говорить. И Алдын молчит.
– Дай твой нож, парень.
Алдын протягивает свой охотничий нож. Хороший, дорогой, добротной стали с рукоятью из желтой кости мамонта. Чашпай мочит его в миске с кровью. И щедро почерпнув горячую густую жидкость мажет руки и одежду Алдына. Парень сцепил зубы, чувствуя, как подкатывает к горлу липкий ком. Кажется, что кровь жеребенка не на нём, а в нём, уже в нём. Становится страшно. Отталкивает чужие руки.
– Я не скажу отцу, – успокаивает Чашпай.
Алдыну хочется плакать и еще домой, к доброй матери Чечек и маленьким сестрам. Еще три дня назад он радовался, что отец взял его на дело, хвастал девочкам, что у него будут свои деньги. Но теперь у ног лежит мертвый жеребенок. Алдыну страшно. Так страшно, что хочется, закрыв глаза, бежать прочь. Но он смотрит, как вышвыривает Чашпай внутренности и цокает языком. Кишки тянутся, как змеи. Алдын отступает от них, отступает...
Но бежать некуда.
И Алдын смотрит, как сноровисто снимает шкуру с жеребенка Чашпай. Ничего он привыкнет, привыкнет. Все привыкают. Но кровь жерёбенка на нём, он чувствует, как стягивает она лицо, будто хочет стащить кожу так же, как они сняли её с жеребенка.
– Отнеси, остынет, – подает Чашпай миску.
Но сперва сам припадает к алюминиевому краю и жадно делает глоток.
Алдын знает, что так нельзя, что первый должен пить отец, но ему все равно. А еще знает, что когда-то тувинцы не пили свежей крови, так говорила мама. И еще, что нельзя угонять скот, это плохо, это очень плохо. И когда-то давным-давно за одного угнанного коня род отдавал - девять или жизнь конокрада. Так говорила мама, но она далеко. А он – мужчина.
Солнце почти скрылось, густая, как кровь, льется на землю ночь.
– Ты, вымазался, как чушка, – хохочет дядя Балчы.
– Це, це, це, кровью нельзя вымазаться. Пей сынок, – осаживает отец дядю и протягивает Алдыну миску с кровью.
Дядя хмурится, он всегда был вторым после Дандара. Алдын делает глоток, чувствуя сладковатый и вместе с тем, какой-то железистый вкус свежей крови. Вот теперь кровь жеребёнка и в нём. Жертвенная кровь.
Балчы хмуриться. На землю льется ночь. Чашпай опускает в котел куски свежего мяса.
Какая душная нынче ночь.

***
– Выспался? – Григорий Андреевич хмыкнул. – Вставай, ешь мститель.
Артем втянул запах и сглотнул слюну.
– Батя, ты как тут?
– Как-как, как накакашь, так и смякашь. Дочь с утра на уши поставила. Догони, Артем за тувинцами погнался.
– Я домой не вернусь. – выдал Артем и улыбнулся, от внезапного отступившего страха, хотел поблагодарить, но не стал. И так всё ясно.
– Обсудим, – усмехнулся Григорий Андреевич. – Карабин-то так и тащил в рюкзаке незаряженным?
– Ну…
– Баранки гну. Таёжник, етиху мать. Костер на горе запалил, жратвы не взял. Что, думал, тувинцы найдут – угостят?
– Ничего я не думал, – Артем зачерпнул кружкой горячий чай и отхлебнул.
Ночь отступала. По распадкам уже щедро разлился туман. И утренняя свежесть пробиралась за пазуху.
– Не думал, – согласился Григорий Андреевич– Конокрады наши в распадке за горой остановились, сейчас дрыхнут. Ночью был. Смелые тоже, вроде тебя, костер жгли, мясо варили. Водку пили. Это хорошо, что ты гору не перевалил, а то как раз бы к ихнему шалашу.
– Ты что к ним близко подходил?
– Зачем? С горы глянул. Спят сейчас, если ты жевать быстрее будешь, можем и нагнать. Четверо их. У костра было трое. Кони у ручья стоят. Я было хотел увести, да сторожат, суки, один при лошадях. Сейчас можно попытаться. Свежины нажрались, водкой запили, крепко должны спать
– Какой свежины?
– Стригунка прирезали. Что он им, только назад тянет.
«Стригунка?» – едва не переспросил. Но осознал, что всё он правильно понял.
– Суки-и-и-и-и, – крикнул зло. – Уложу-у-у-у-у!
– Уложи, – согласился спокойно тесть, – баба вот-вот родит, а ты уложи. Выйдешь, сыну, как раз лет пятнадцать будет.
– Тайга скроет. Скроет! – Артём вскочил ухватился за карабин, готовый лететь, бежать, мчаться
– Скрыла бы, – Григорий Андреевич неторопливо залил костер остатками чая, – если б ты втихую ушел, и по соседям не бегал. А так все село знает, чьих коней угнали, и уж Барышков пропоет, как ты его в поход звал. Еще и карабин взял зарегистрированный. Тайга дуракам не помогает. Но хоть жеребца попробуем отбить. Пошли. Только коней привяжи, чтоб не ушли.
– Мы их тут что ли оставим? – Артем обернулся на тестя удивленно
– Тут, почуют лошади, ржать будут. Не надо нам шума.
– А, может, и шумнуть? Хоть раз. Шумнуть. К чёрту. Чтоб не лезли. Всех бы…
– Всех? – Григорий Андреевич прищурился и хмыкнул. – Человек – не скотина. Прав у нас с тобой таких нет.
– А у них есть? – взвился Артем.
– Не ори. Эхо тут дурное.
И пошел вперёд, мягко ступая на носки.

***
Чашпай спит, отец спит, дядя Балчы спит. Алдын один не спит. Посидел у костра, спустился к реке, долго гладил, вздрагивающего жеребца, белого, как наползающий утренний туман.
– Белек, Белек, чараш, чараш… – приговаривал.
Голос звучал в тишине гулко. Будто в бочку. Или так казалось. От жеребца исходило такое тепло, что хотелось прижаться всем телом и стоять, не двигаясь, под защитой большого и доброго животного. Но Белек неловко отскочил в сторону, раздувая ноздри, тревожно принюхиваясь к чему-то.
Попробовал растолкать Чашпая, но тот лишь сонно заворчал и опять свернулся, как старый пес.
Присел у сосны, прислонился, закрыл глаза – не было сна. Кони похрапывали, шумел монотонно лес, надрывно на одной ноте кричала какая-то птица. Опять дошел до костра. Отсыпал в карман талгану – жаренного молотого зерна, и вернулся к Белеку. Протянул на ладони талган:
– Возьми! – попросил, голос прервался, взвизгнул, как жеребячье ржание. – Я не убивал жеребёнка.
Объяснил, очень важно было, чтоб Белек это понял.
Но жеребец вновь задергал чуткими ноздрями и лакомство не взял. «Это потому что я в крови. Кровь на мне…кровь. Надо отмыться».
По тропке до ручья – десять шагов. Алдын скинул куртку, стянул через голову свитер вместе с футболкой, присел на корточки и, ежась от холода, зачерпнул воды… откуда взялся этот русский?
Он не понял. Понял, что чужак, здоровый, рослый. В упор на Алдына – черный глаз карабина. Стоит над ним, как скала.
Алдын застыл, русский застыл.

***
Крались за своим, как за чужим. Боясь, что хрустнет ветка, или поднимет крик неугомонная кедровка.
У затухающего костра – спят двое. Блики огня по лицам. Ненависть душит. Отклонил мешающую ветку. Приклад упер в плечо, ощущая ладную тяжесть карабина. Двое, как на ладони – в круге огня…
– Тс-с-с-с-с! – тесть пригнул ствол.
– Двое тут, а двое где? – даже не шепнул, так губами шевельнул. – К коням иди.
И опять, мягко ставя неуклюжие ноги, стараясь не шуметь, за своим, как за чужим. Кони у ручья, его кони. Темка каждую шерстинку знает. Огня не надо, назовет какая Звездочка, какая Лисичка.
А уж Габсбург…
Широкогрудый, рослый, светло-серый…Сухая голова на гордой шее. У правой передней бабки – шрам. На крупе тавро – две волны…
Нога зацепилась за что-то, запутался, показалось – покрывало. Глянул – шкура. Буланая с курчавым еще жеребячьи пушком.
– Тварии-и-и-и! – взвыл. – Убью-ю-ю-ю.
И не скрываясь, шагнул вперед.
Откуда взялся этот тувинец? Артем не понял. Вскинул машинально карабин. И разглядел – пацан. Совсем пацан, лет четырнадцати, может.Сидит у ручья, голый по пояс. Умыться хотел? В неверном утреннем свете увидел, как исказилось страхом мальчишеское лицо. Палец скользнул по спусковому крючку. Мальчишка, замер, не побежал, не закричал. Сидел, будто пули ждал и глаз не отводил. В трех шагах от Артёма. Если бы взрослый, если бы...Артём выстрелил бы, не думая. Но мальчишка?
Как выпустили из него всю ненависть. Отчего-то отступил назад. Перехватил карабин за ствол, долбануть по башке прикладом и…понял, что и ударить не сможет, растерянно прижал палец к губам - молчи!
Мальчишка вдруг заорал. Дико заорал.
Чашпай от крика проснулся.
Голос сразу узнал, тонкий, детский.
«Алдын!»
Некогда думать было кинулся, на голос, на ходу поднимая верную «Тулку». Мальчишка сидел у ручья, а на другом берегу, в двух шагах, их можно и прыжком одолеть, стоял рослый парень. Чашпай его видел, он Чашпая нет, озирался. Второй рядом? Прицелился, не спеша...
Страшно, рокочуще грохнуло разом из двух стволов. Артем не понял ничего, просто что-то толкнуло в грудь, и рвануло дикой режущей болью. Он еще видел, как спешит, на ходу перезаряжая ружье второй тувинец. Карабин почему то выпал из рук, еще хотел поднять, еще хотел…И больше уже ничего не видел.
Алдын смотрел, как оседает русский, как сквозь прижатые пальцы выступает кровь и будто окаменел.
Заржали испуганно лошади.
Закричали еще сонные голоса у костра.
И Чашпай закричал:
– Маёнаар! Маёнаар! (Беги! Беги).
И тут же грянул второй выстрел. Чашпай остановился, некрасиво открыв рот. Сделал два шага, будто хотел подойти к Алдыну, но не дошел, ткнулся лицом в траву, заскреб пальцами, загребая траву и сосновые шишки.
Алдын повернулся, ему казалось, что быстро повернулся, но тотчас, жесткая рука ухватила за горло. Он еще увидел, как бегут к ручью дядя и отец.
– Стоять, суки! – раздалось над ухом.
Чужой локоть задрал голову. Алдын почувствовал – в кожу болезненно уперлось железо.
Отчего-то вспомнилось, вот так же задирал жеребенку голову Чашпай, прежде чем полоснуть по беззащитной шее ножом. Даже не вспомнилось, а увиделось. Хотя ничего кроме неба, сереющего среди вершин сосен, Алдын видеть не мог. «Я умру и стану жеребёнком!» – пришла нелепая мысль, глупая, Алдын это знал. Но почему-то не смог прогнать, и даже испугаться не смог. «Я стану жеребёнком. Кровь во мне»
– Ружья, бросить! – закричал русский.
Наверное, отец или дядя послушались не сразу. Лезвие прижалось сильнее. Алдан вскрикнул и почувствовал, как по шее потекла тонкой струйкой кровь. «Сейчас, сейчас» - застучало в виски.
– Брось! Брось! – закричал отец дико.
– Разряди! – скомандовал русский.
Алдын слышал, как разряжали ружья.
– Свяжи второго.
– Чем? – спросил отец.
В серое оконце неба меж верхушками вползло облако. Алдын, подтянулся на носочки, убирая голову от жестокого металла. Лезвие двинулось следом.
Русский промолчал.
– Послушай, я отдам тебе твоих коней. – заговорил отец. – Отпусти сына. Я отдам тебе и наших коней, и деньги. У меня есть деньги.
Никогда Алдын не слышал, чтоб так дрожал у отца голос. А может это и не отец, его отец белый жеребец…Нет. Нет конечно, не отец…Не отец…Это Дандар, он угоняет лошадей…
– Заткнись. Седлай жеребца.
Видимо, Дандар ушел за седлом – железо перестало вжиматься в горло. Алдын вздохнул. И сумел увидеть поляну, связанного Балчы у раскидистой сосны, неподвижного Чашпая, и как почти бежит старый и суетливый мужчина заседлывать Белека. Как прикладывает потник, седло, оглядываясь на русского и повторяя, повторяя:
– Я отдам тебе все, бери моего Каурого, ружья бери. Все бери!
И едва затянул подпругу, жесткий локоть тут же вновь задрал голову, а лезвие беспощадно ткнулось в горло.
– Подними его и привяжи к седлу.
«Этот убитый, его сын» - подумал Алдын. И опять увидел, как бился на земле буланый жеребенок… «Он и меня теперь убьет. Он должен убить. Иначе, как я стану жеребёнком?».
По щекам сами собой потекли слезы. Алдын не стыдился их. Он только боялся шевельнуться или зашуметь, он боялся, что нож войдет в горло слишком рано. И он не увидит, закрыло ли облако небесное оконце.
– Ты так не довезешь его, – заговорил Дандар, – я сделаю носилки, мы привяжем их к спинам лошадей. И езжай, езжай. Я большой человек. Я скажу, чтоб не трогали твоих лошадей. Я сделаю носилки.
Он еще что-то твердил то громко, то стихая, переходя на шепот.
– Тихо! – рявкнул над ухом русский.
И все стихло, даже тайга, стихла. Только стон…Жив? Этот русский, молодой русский, что целился в Алдана жив? О! Мать Ымай! Пусть он живет! Тогда русскому не за что будет убивать Алдана. Пусть все живут!
– Жив! Жив, – радостно подтвердил Дандар. – Я сделаю носилки. Я возил так раненых. Отпусти сына. Он жив…жив…

***
Григорий Андреевич толкнул коленкой мальчишкой, безжизненно повисшего на шее коня.
– Жив, варнак?
Чудной какой-то пацаненок, молчит и молчит, хоть бы орал, нет он каменно молчал, когда Григорий Андреевич, стараясь не ударить его о луку седла перебросил пацана через шею коня. И всю дорогу молчал, безжизненно качаясь в такт мягкому ходу лошади. И сейчас мальчишка не отозвался. А что ему станет? Оглянулся на бледного Артема. На губах у зятя выступала пузырящаяся кровавая пена.
Подумал «Крови на нем нет. Вся кровь на мне. Вот, значит, как убивают».
И еще удивился пустоте и обреченности внутри. Он не мог не выстрелить. Тёмка и не видел этого тувинца. Его и сам Григорий Андреевич не сразу увидел, только когда тот выстрелил, когда уже всё и ничего не сделать. Как так вышло? В пяти шагах от зятя был и прокараулил. Он и стрелил то в ответ, не думая, машинально… да, как на охоте, когда зверь выскакивает на тебя нежданно-негаданно. Думать после начал. Хорошо мальчонка этот замешкался. Он опять толкнул пленника ногой и тот опять не ответил. Да, держал мальчишку на ноже и себя держал, чтоб не полоснуть в бешенстве по шее. Была ведь такая мысль? Была. Вот ведь как убийцами становятся. Один миг и...
Завтра-послезавтра тувинца найдут. Дня три в запасе есть. Всего дня три. Может и отпустят до суда. Кто его знает, как там бывает до суда и после? Но он обещал дочке вернуть мужа.
В ста метрах от носилок, закрепленных меж двух лошадей, плелся старый тувинец. Шел, уставясь на белого коня, не сводя глаз. Запинался, поднимался и шел опять. Надо было бы и его связать. Но зачем? Теперь не кинется. Такова природа всех воров и убийц…Силен пока с оружием. А оружие навьючено на Звездочку. Нет, не кинется, пусть плетется. У лагеря отпустит мальчишку.
Еще отчего-то подумал о недостроенной бане.
«Надо Насте сказать, чтоб мать не бросала»
Зять уже не стонал. Черная кровь спеклась у губ, тонкая дорожка пролегла за ворот, к выпирающим ключицам. Он еще дышал, судорожно и редко. И тогда в горле что-то клекотало и свистело. Но Григорий Андреевич вез дочке её мужа. Может и выживет? Должен выжить. И крови на нем нет. Пусть живут. Молодые должны жить лучше стариков.
Иначе, зачем эта жизнь нужна?

***
Алдын встал на ноги и удивленно оглянулся вокруг. Солнце щедро выхватило поляну в знойно жарких цветах, и сколько можно было видеть вокруг, горы вздымали горбы, бархатно зеленые, синие и далеко у самого горизонта белые.
– Иди ! – подтолкнул русский.
«Я не Алдын. Я жеребенок. Меня поэтому отпускают! Да, я жеребенок» – он понял это только сейчас, так ясно и так просто. И все, что было вокруг – это его приволье. Мальчишка вскинул голову и засмеялся. А потом заржал звонко, радостно, вскинул упругие ноги. Он буланый жеребенок. И так легко лететь по поляне. И почему с таким страхом смотрит на него старик Дандар?
Алдын тряхнул головой и топнул ногой.
– Я – жеребенок! – сказал он старику, который был когда-то его отцом. – Меня не зарезал Чашпай! Я живой! Живой-й-й-й! И-и-и-и-и-и-и!
И побежал, вскидывая острые колени, встряхивая головой, косясь и раздувая ноздри.
Дандар опустился на корточки. И все смотрел, как бежит с бессмысленно-счастливым лицом его сын. И не было ничего страшнее, чем этот безумно-радостный мальчик. Дандар закрыл лицо руками и вдруг завыл. Сидел и выл, качаясь из стороны в сторону.
Золотой мальчик Алдын-оол мчался по поляне, вскидывая ноги. Буланый жеребенок какой-то особой, самой сказочной породы. Жеребенок, еще никому не сделавший в жизни зла.




Леонид Луков, Израиль
Диагноз

Согласно утверждённой форме,
Здоровье признаётся в норме
В том случае, когда недуг
Такой же, как у всех вокруг.

Ещё в школе Иосиф мечтал стать психиатром. Позже, поступив в мединститут с Золотой медалью, он уже в первые студенческие годы запоем читал Фрейда, Юнга, Сербского, а в каникулярные месяцы работал санитаром в Институте психиатрии. И летом 1951 года, по окончании четвёртого курса, Иосиф предложил директору этого учреждения профессору Иванцову свою диагностику заболевания учёного Хавкина. Последний был направлен в Институт органами госбезопасности после того как публично заявил, что не существует русской и партийной теоретической физики.
Сначала Иванцов не принял всерьёз предложение санитара. Но через несколько дней он рассказал о нём лечащему врачу Лопахину. А тот проявил к идее Иосифа неожиданный интерес. В итоге, Хавкина, после курса медикаментозного лечения, выписали из Института психиатрии с правом на профессиональную деятельность при условии периодического освидетельствования у районного психиатра.
Для молодого санитара этот случай не остался без последствий. С его участием успешно диагностировали заболевание ещё одного подобного пациента. А затем Иосифу предложили постоянную работу ассистента профессора Иванцова, пока с окладом медсестры и занятостью в течение четырёх дней в неделю во вторую смену. Он согласился.
В середине сентября Иосиф вышел на новую работу. Профессор приветливо его встретил и предложил сначала обустроить своё рабочее место в пустовавшей палате без номера.
- Чем я буду заниматься потом? - справился новый работник.
- Начните с больного, который занимает койку бывшего пациента Хавкина. По профессии он художник.
- Понятно, Михаил Андреевич. А в чём проблема?
- Об этом, Иосиф, поговорите с Лопахиным. А пока я познакомлю вас с этим больным, - профессор снял телефонную трубку. - Олечка, приведите ко мне пациента Мохова.
Через несколько минут в кабинет вошёл высокий мужчина лет тридцати трёх с выразительными тёмными глазами.
- Здравствуйте, Роберт Игоревич, - приветствовал его профессор. - Как самочувствие?
- Спасибо. Самочувствие, как у среднестатистического психа.
- Познакомьтесь, пожалуйста, с Иосифом. Он будет с вами работать.
- А в каком он звании?
- Я знакомлю вас с хорошим человеком, - укорил художника профессор.
- Ладно, - пациент мельком взглянул на Иосифа, - буду иметь это в виду.
- Тогда, Роберт Игоревич, я вас больше не задерживаю.
Художник направился к выходу.
- Вот вам первое представление о пациенте, - подытожил профессор. - Он, как корабль без руля, мчится прямо на скалы. Но то же самое было и с Хавкиным. Вы же как-то нашли к нему подход.
Иосиф занялся обустройством своего рабочего места, а на следующий день постучал в дверь врачебного кабинета Лопахина.
- Заходите, - пригласил его врач. - Вы уже вышли на работу?
- Со вчерашнего дня, - они пожали друг другу руки. – Я к вам по поводу Мохова.
- Возьмите его историю болезни, - предложил Лопахин. - Он попал к нам за то, что в иллюстрациях к новому изданию "Божественной комедии" Данте изобразил чертей с лицами членов политбюро.
Иосиф вышел от Лопахина около пяти и, увидев в коридоре прогуливающегося Мохова, поздоровался с ним.
- Здравствуйте, Иосиф Абрамович, - отозвался пациент.
- Яковлевич, - уточнил Иосиф.
- Извините. Мне вас представили по имени. Вот я и изобрёл отчество.
- Склонность к изобретательству - характерная черта творческой личности, - усмехнулся молодой психиатр. - До этого вы уже изобрели для меня офицерские погоны.
- Погоны я не изобретал. Не секрет, что ваше учреждение - филиал одной военизированной организации.
- Какой организации?
- Превращающей нормальных людей в параноиков.
- А если превращение в параноика позволяет вас спасти?
- Что?! - пациент саркастически ухмыльнулся. - Хотя, понимаю, высокое искусство проникновения в человеческую душу, чем не поприще для еврейского гения!
- А вы, Роберт Игоревич, сами не из этой ли военизированной организации? Проверяете персонал нашего Института на благонадёжность и при этом кричите «Держите вора!». Очень по-русски.
- Давайте, Иосиф Яковлевич, на этом остановимся.
- Хорошо. Но если хотите узнать, кто я, доверьтесь своему художественному чутью.
- В каком смысле? - поднял брови художник.
- Нарисуйте меня.
- О, Иосиф Яковлевич, вы опасный человек. Но на чём рисовать?
- Я дам вам тетрадные листы. И зовите меня просто по имени.
- Идёт, - согласился Мохов.
Через день Мохов сам принёс ему свой рисунок. Взглянув на него, Иосиф не смог сдержать улыбку. Он сразу узнал себя в молодом человеке, который, приспустив брюки, показывал свой голый зад двум офицерам госбезопасности с лицами профессора и Лопахина. А офицер, похожий на майора госбезопасности Сорокина, курировавшего Институт психиатрии, спрашивал у них: «Неужели он без хвоста»?! Эти слова были обведены линией, исходящей изо рта Сорокина. У каждого офицера сквозь галифе торчал хвостик с кисточкой. И только Иосиф был без хвоста и погон.
- Ваше мастерство, Роберт Игоревич, восхищает, - признался Иосиф.
- Спасибо. А вы... Я не смог наделить вас хвостом и погонами. Мне не давали покоя ваши слова...
- О том, что превращение в параноика позволяет вас спасти?
- Да! – удивился Мохов. - Но если вы помните их, они не были случайными?!
- Это, Роберт Игоревич, зависит от вашей откровенности.
- А что вас интересует?
- Ну, например, почему вы изобразили меня без хвоста и погон?
- Разве смысл рисунка непонятен? Вы не принадлежите к силам зла.
- Но на каком основании вы сделали такой вывод?
- Не знаю, - смутился художник. - Когда я хотел пририсовать вам хвост, что-то внутри меня запротестовало.
- И вы всегда мыслите подобным образом? Чем-то внутри?
- Да. Во время работы я не формулирую свои решения в словах.
Иосиф вынужден был прервать беседу в связи с предстоящей встречей с профессором. Но встреча не состоялась, и он, вернувшись в свою палату, погрузился в размышления. Мохов даже мысленно не формулировал в словах принятые творческие решения и для их поиска не напрягал сознание. Значит, это феномен активно работающего подсознания?
На следующий день в шесть художник уже прогуливался у дверей палаты Иосифа.
- Добрый вечер, Роберт Игоревич.
- Привет. Что мы будем обсуждать на этот раз?
- Ваш рисунок. Откуда у вас сведения обо мне, незнакомом вам человеке?
- Наверно, - отозвался художник после некоторой паузы, - это началось в детстве. С шести лет я ходил с отцом в Эрмитаж. Мы тогда жили в Петербурге. Мне нравилась портретная живопись. Ван-Дейк, Рембрандт, Франс Гальс… Вы понимаете, Иосиф, о чём я?
- Догадываюсь. Данные о человеке закодированы в чертах его лица?
- Да. Сначала отец объяснял, что полные губы - признак чувственности, а маленький подбородок говорит о слабой воле. Но потом я сам сделал массу открытий.
- Каких открытий, Роберт Игоревич?
- В глазах большинства людей я увидел зверя. Того самого, в чьём облике они жили миллионы лет на пути от амебы к человеку.
- Это метафора?!
- Нет, Иосиф! Но представляете, каково было мне, когда я его увидел?
- Пытаюсь, Роберт Игоревич. И как вы на этого зверя реагировали?
- Я старался его не замечать, избегал прямого взгляда. Тем более, что эти люди нередко были и вежливы, и добры. Такими их сделали воспитание и жизненный опыт. И я стал принимать маску благопристойности, которую они носили, за их личность.
- Замечательно! - восхитился Иосиф. - Этим можно многое объяснить.
- Что именно?
- Например, феномен нацистов. Их мораль устранила необходимость носить маски гуманизма, и появилось несметное количество убийц и насильников. Вы создали достоверную модель человеческой психики.
- Но я, Иосиф, не первый. Вы помните картину Врубеля "Пан"? Там изображено чудовище с добрыми-предобрыми глазами. Это та самая модель. Если чудовище позиционирует себя носителем доброты, мы должны признать его добрым человеком.
Учёба в вузе и работа во вторую смену ограничивали контакты Иосифа с матерью. И только в субботу за ужином они могли поговорить.
- Как работа? - поинтересовалась она. - Есть ли пациенты от органов госбезопасности?
- Конечно, мама. Ради них меня и приняли в Институт психиатрии.
- И твой новый пациент действительно параноик?
- Пока не знаю. Он художник и по моей просьбе сделал карандашный набросок. Вот, посмотри, - он достал из своей сумки двойной тетрадный лист и положил перед матерью.
- Почему ты без погонов и хвоста? – она даже не улыбнулась. - Он что-то о тебе знает?
- В том-то и дело, что нет. У него какие-то уникальные способности.
- Иосик, этот рисунок ты никому не должен показывать.
- Почему, мама?
- Как ты не понимаешь? Когда профессор разберётся в возможностях твоего пациента, он без труда поймёт по этому рисунку, что ты нелоялен. Ни хвоста, ни погонов.
- Боже мой, мама, - он отложил ложку, - я должен был сам это понять?!
На следующий день перед встречей с Моховым у Иосифа было время для анализа ситуации. Подобную задачу он уже решал в работе с предыдущими пациентами. И этот опыт позволял ему разработать такую модель поведения Мохова, чтобы никто не усомнился в его паранойе. В шесть часов он пригласил художника в свою палату.
- Почему никто не занимается моей болезнью? - начал с жалобы Мохов.
- Вот давайте и поговорим о ней, - предложил Иосиф. – Как вы вообще попали в параноики?
- Вам же известно, что я иллюстрировал новое издание "Божественной комедии" Данте?
- Очень поверхностно.
- В этом произведении, Иосиф, три части: "Ад", "Чистилище" и "Рай". К "Аду" я рисовал чертей. И я изобразил их такими, чтобы они вызывали у читателей отвращение. Редактор и рецензент признали мои иллюстрации талантливыми. А цензор вдруг обнаружил, что у моих чертей лица Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова и Хрущёва.
- Но если ваше подсознание сформировало объекты отвращения в этих образах, нелогично, что среди них не было первого лица и Берии.
- Цензор их не назвал.
- Роберт Игоревич, я единственный человек, способный вам помочь. Вы всё ещё продолжаете меня в чём-то подозревать?
- Берия там был в обличье ведьмы, - наконец, признался Мохов. – Цензор не мог не узнать его, но назвать, видимо, не решился. Всё-таки женское лицо. А Сталина не было.
- И как повёл себя цензор?
- О своём открытии он доложил ответственному чиновнику Академии художеств, а тот, в прошлом друг моего отца, попросил его дня два не сообщать об этом, куда следует.
- Пожалуйста, подробнее, – попросил Иосиф.
- Ладно. Когда мне было четырнадцать лет, я рассказал отцу, что вижу в человеческих глазах зверей. И он показал меня психиатру. Со временем этот инцидент забылся, но чиновник разыскал того врача, и врач был готов подтвердить факт моего освидетельствования в подростковом возрасте. И ещё чиновник организовал заявление, посланное районному психиатру, с просьбой освидетельствовать меня. Оно было датировано задним числом и подписано тремя моими друзьями, включая редактора издательства. В результате, офицер госбезопасности Сорокин, допросив всех причастных, направил меня к вам.
Встреча с пациентом продолжалась часа полтора. Полученный материал требовал анализа, и Иосиф отложил продолжение беседы на завтра. Модель имитации паранойи не складывалась. В биографии Мохова пока не удалось обнаружить коллизию несовместимых направлений мышления, которая могла бы стать мнимой причиной возникновения паранойи. Может, её следует искать в его пристрастии к Эрмитажу?
И ещё Иосифу подумал, что, в целях конспирации, он не должен строить модели имитации паранойи по единому трафарету. Нужно шире использовать мировой опыт. Средневековый философ Томаззо Кампанелла - вот первое имя, которое пришло ему в голову. Инквизиция продержала его в застенках двадцать семь лет, подвергала пыткам, но вынуждена была освободить. Какие тайны психики знал этот человек? На следующий день в мединституте Иосиф спросил об этом своего преподавателя марксизма-ленинизма.
- Эти тайны психики известны и в наше время, - улыбнулся преподаватель. - У Кампанеллы был могущественный покровитель - сам папа. Без его санкции инквизиция никого не могла казнить. А Кампанелла поддерживал идею своего предшественника Фомы Аквинского о божественном авторитете папской власти. Разве мог глава католической церкви послать на смерть такого своего сторонника, хотя и отпетого еретика.
Эта информация показалась Иосифу бесценной. И когда пришло время встречи с Моховым, у него уже был вполне определённый план беседы.
- Поговорим об Эрмитаже, - предложил он пациенту. - Эта сокровищница искусства оказала на вас влияние?
- Решающее, - подтвердил художник. - Я практически оттуда родом.
- Но в массе разнородных произведений вы что-то особо выделяли?
- Да, мне нравились голландцы. Но в общем, Иосиф, я воспринимал Эрмитаж, как сокровищницу единой христианской культуры, сконцентрированной вокруг фигуры Спасителя. И гении итальянского Высокого Возрождения, и художники Испании, Франции, Голландии - все они писали бесчисленные изображения самого Христа, членов его семьи и окружения. Вокруг Него выстраивались и этика, и эстетика, и святость. Мир быть замкнут на единое личностное начало.
- А вне Эрмитажа действительность, конечно же, была совсем иной?
- Нет, до революции такого противоречия не было, - возразил художник. - Был Бог и его помазанник на земле - царь. Это, Иосиф, русское миропонимание, сформированное веками.
- Но в той России, в которой вы росли и учились, ведь не было ни Бога, ни его помазанника?
- Да. И я воспринимал это, как болезненную неадекватность. Однако в тридцатых годах положение начало меняться. В какой-то момент Сталин, очевидно, расшифровал загадку русской души и попытался заполнить собою пустовавшее место в русском самосознании.
- И вы, Роберт Игоревич, его приняли?
- К Сталину, истребителю русских исторических сословий и жестокому тирану, у меня были претензии. Но его принял мой народ, и я последовал его примеру. Потребность в богоподобном лидере предопределяла готовность даже на его неполноценную замену.
Теперь, наконец, ситуация прояснилась. И созрели условия для принятия решения. Иосиф встал. Беседа была оконченной. Но Мохов запротестовал.
- Пожалуйста, не оставляйте меня в положении смертника, ждущего казни.
- Хорошо, - Иосиф опустился на стул. – Давайте кое-что уточним. Вы заинтересованы в подтверждении вашей болезни. Тогда вас, как невменяемого, не смогут подвергнуть репрессиям. Так?
- Как будто, да.
- Но паранойи у вас нет. Значит, её придётся имитировать. Вы готовы к этому?
- Если нет другого выхода…. Только, как это делать?
- Я познакомлю вас с моделью мнимого заболевания, - пообещал Иосиф, - чтобы вы могли отвечать на вопросы медицинского консилиума. Итак, расстройство психики проявилось у вас ещё в детстве, когда в глазах людей вам начали мерещиться звери.
- Почему мерещиться? – возмутился Мохов. – Я обрёл дар особого видения.
- Дорогой Роберт Игоревич, я рассказываю вам, как убедить консилиум в вашей болезни, а вовсе не то, что было в действительности. Понимаете?
- Понимаю. Извините, Иосиф. Просто я на минутку забыл об этом.
- Идём дальше. Представление о мироздании формировалось у вас под влиянием религиозных родителей и Эрмитажа. В центре мира находился Иисус Христос, а в его окружении таились предатели и враги. И это представление вы попытались перенести на реальное общество, когда, повзрослев, стали его активным членом. Но в обществе не было Бога. И тогда вы нашли выход в обожествлении вождя и в подозрительности по отношению к его ближайшим соратникам, что и сказалось на ваших иллюстрациях. Это уже была паранойя.
Иосиф умолк и с нетерпением ждал реакции пациента.
- В моё обожествление вождя не поверят, - покачал головой Мохов. - Оно не доказано.
- И я этого боюсь, - признался Иосиф. – Вот если бы вы сделали несколько эскизов…
- Что?!.. Хотя… изображение Бога в моих иллюстрациях предусмотрено. Я нарисую его с лицом Сталина, конечно, с нимбом, в иконных одеждах…
- Тогда, Роберт Игоревич, я принесу рисовальные принадлежности. Сделайте за моим столом наброски в виде заготовок к иллюстрациям. А я отнесу их на вашу квартиру.
В течение последующей недели они ещё не раз встречались для обсуждения поведения Мохова на предстоящем консилиуме. Потом Иосиф доложил о результатах своего обследования профессору. А тот лично побеседовал с пациентом и ещё раз проанализировал ситуацию вместе с Иосифом. Обоснование диагноза казалось достаточно убедительным.
Наконец, был созван консилиум. Проект заключения по результатам обследования Мохова зачитал Лопахин. Вызвали пациента. И он, несмотря на волнение, ответил на все вопросы без единой ошибки. Но опасения Иосифа подтвердились. Офицер госбезопасности Сорокин заявил, что утверждение о религиозном преклонении пациента перед вождём бездоказательно и выглядит, как попытка спасти государственного преступника от справедливого наказания.
Выступление Сорокина произвело гнетущее впечатление. Иванцов покосился на Иосифа, и тот попросил слова. Он сказал, что хорошо понимает сомнения товарища Сорокина, но для их разрешения необходимо расширить рамки традиционного психиатрического обследования и, в частности, провести обыск в мастерской пациента с целью поиска дополнительных материалов.
Предложение Иосифа одобрили все, включая Сорокина. Он активно взялся за оперативную организацию обыска. Профессор объявил двухчасовой перерыв, и по его окончании перед участниками консилиума лежали эскизы Мохова, изображающие Всевышнего с хорошо узнаваемым лицом Сталина. В результате, Сорокин снял свои возражения, и заключение было окончательно согласовано. Оно подтверждало заболевание художника и предусматривало проведение курса его лечения с последующей выпиской из Института с правом заниматься профессиональной деятельностью, при условии периодического освидетельствования у районного психиатра.
Через несколько дней после консилиума Мохов зашёл в палату, где работал Иосиф.
- Вам я обязан своей свободой, а может, и жизнью, - художник с искренним чувством пожимал руку молодого психиатра. – Моя благодарность безгранична.
- Этим результатом, Роберт Игоревич, вы обязаны и самому себе. Вы играли свою роль просто блестяще!
- Но, - растеряно пробормотал пациент, - я не играл.
- Как это понять? – удивился Иосиф.
- Может, я действительно параноик, если, играя роль, не видел в своих словах никакой драматургии? Я говорил то, что есть на самом деле.
Иосиф напряжённо смотрел на собеседника. Потом улыбнулся.
- Мне кажется, Роберт Игоревич, государства и народы страдают от тех же психиатрических недугов, что и отдельные люди. И паранойя - это, скорее, болезнь общества, в котором вы живёте. А у вас лично никакого психического расстройства нет.
После короткого курса лечения Мохова выписали из Института психиатрии.






Галина Орлова, Новосибирская область
Долгая ночь

Шёл дождь. Он сползал по оконным стёклам длинными прерывающимися нитями, плясал в свете фонаря на мокром асфальте у подъезда, рассыпался веером по лужам, а там, вдали, сливался с ночью — темной, осенней, долгой.
Погасив свет, женщина подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу и долго пристально глядела в темноту ночи, будто пыталась разглядеть что-то там, за стеной дождя.
Но ни через полчаса, ни через час картина за окном не изменилась. Только где-то вдали, у железнодорожного переезда, появилась и вновь пропала цепочка огней, да приглушённо донёсся перестук вагонных колёс.
Женщина, не включая света, тихо отошла от окна, наощупь поправила одеяло на детской кровати, где безмятежно спал ребёнок и, глубоко вздохнув, опустилась на широкую семейную постель. Слишком широкую для неё одной. И женщина свернулась клубочком на самом её краю, готовая вскочить при первом стуке, звонке, звуке шагов.
Ей снилось лето. Нагретый за день песок ещё жёг босые ступни, а в воздухе уже разливалась вечерняя свежесть. С речной поймы доносился и кружил голову лёгкий запах разомлевшей от жары мяты и ещё какие-то терпкие медовые ароматы.
Она вприпрыжку бежала по берегу крутого речного обрыва, и лёгкий сарафан плескался вокруг её упругих ног. И вся она была лёгкой, почти невесомой, почти летящей. Он шёл сзади неторопливой тяжеловатой походкой и смотрел на неё, и любовался ею. Она чувствовала этот восхищённый взгляд. И тело её становилось ещё легче и послушнее, и ей захотелось взлететь. Вот только чуть оттолкнуться от обрыва и можно взлететь туда, в бездонную синеву, в полную свободу, в счастливый полёт, вдвоём. И она, обернувшись на самом краю, призывно махнула ему: «Скорее». Но он шёл так же медленно, и расстояние между ними не становилось меньше. Она протянула ему навстречу руки: «Скорее!». Но он издали отрицательно покачал головой. Тогда она сама сбежала ему навстречу и за руку настойчиво потянула туда, к полёту.
— Надо только верить, только верить, и полетишь, — уговаривала она.— Вот так. Это же просто.
И, упруго оттолкнувшись ногами, она легко взлетела над обрывом, всем существом своим ощутив неземное счастье вольного полёта. Но отчего в нём столько тревоги? И вдруг синева вокруг зазвенела и раскололась.
Она проснулась. В ушах ещё стоял резкий короткий звонок. Она вскочила и замерла, прислушиваясь. Была глубокая ночь. Тишина казалась первозданной, и ничто не нарушало её. Да был ли он, звонок, или ей только почудилось?
Она осторожно подошла к двери, и уже зная, что за ней никого нет, тихо спросила:
— Это ты?
Никто не отозвался. Но тут же внизу хлопнула дверь подъезда, и послышались медленные шаги. Его шаги, в этом она была уверена. Замерев, она ждала, пока он поднимется на пятый этаж, остановится у двери, как раз напротив неё, позвонит. И не успел смолкнуть звонок, как она повернула ручку и открыла дверь. Он, в мокром распахнутом плаще, пьяно покачиваясь, стоял у двери. Сквозь тупость опьянения пробилось удивление. И сквозь мерную икоту он медленно выговорил:
—Ты что... так и... ждала?
—Так и ждала,— тихо и грустно повторила она и, не взглянув на него больше, отошла к окну.
По стёклам всё так же текли прерывистые струи. Шёл дождь. Осенняя ночь была тёмной и долгой.





Ирина Прищепова, Иркутская область
Жарок
http://www.stihi.ru/2015/08/27/2197

Появление пылающего цветка в тёмных, выстуженных лютой зимой сибирских лесах, можно объяснить только даром небес. Легко верится в его рождение из искорки бога-кузнеца Сварога, яркой звёздочкой слетевшей на суровую мёрзлую землю. В том месте, куда упал огонёк, зародился крохотный неприметный цветок. Нельзя было догадаться, что в его тугом бутоне до срока надёжно укрыт от ветра, дождя и снега чудесный пламень. А когда ранним весенним утром цветок разжал лепестки, лес озарило божественное сияние, осветившее деревья снизу, из росистой травы. Тьма и холод отступили. Огненный цветок пылал, как сердце Данко, и, как Данко, был одинок. Взошло солнце, и просвеченные им насквозь тонкие оранжевые лепестки, похожие на язычки пламени, затрепетали, заиграли от прикосновения лёгкого ветерка. Душа цветка горела несколько дней, даря миру красоту и любовь, и сгорела без остатка. Когда осыпались лепестки неведомого миру прекрасного цветка, стало так грустно и пусто, как бывает поздней осенью. Вскоре мир погрузился в зимнюю спячку, беспросветную и бесконечную. Но цветок уцелел под глубокими снегами, растопил их, сумел сохранить живой свет и передать его другим. К счастью, природа бережёт, восстанавливает и множит детей своих.
Пришла новая весна, и в лесу воссияли цветы-огоньки. Рощи и поляны охватил радостный пламень, согревающий сердца, вдохновляющий. Пожар из жарков нисколько не страшен, огненные головки не опалят крохотные лапки и воздушные крылышки привлечённых светом насекомых. Оранжевые лепестки горят огнём поэзии, лесной мир от них становится празднично-светлым.
Люди назвали удивительные цветы жарками. Жарок – это живой костерок, у которого можно сидеть бесконечно долго и не отрываясь смотреть на горящие угольки лепестков. Жарок – нежное солнце сибирского леса. Жарок – доброе любящее таёжное сердечко. Жарок – святая свечка, зажжённая во славу и бессмертие родной природы. Жарок – замечательная поэма, написанная небом.




Александр Толстенко, Новосибирск
Двойник
http://www.proza.ru/2016/01/30/2031

Аристарх работал служащим в фирме по производству мебели. Его холостяцкая жизнь разнообразием не отличалась: работа, чтение книг по вечерам, просмотр спортивных телепередач, по выходным - редкие походы в театр. Вот и сегодня, наспех поужинав после работы, он удобно уселся в кресло, намереваясь провести вечер за книгой.
- Аристарх, бегом сюда! Тебя кажут по телевизору, - неожиданно с усмешкой закричал сосед по коммуналке Петруха - вислопузый пожилой мужчина с пропитым лицом, - Смотри, смотри...
Когда Аристарх появился в комнате соседа, то на экране увидел портрет мужчины лет сорока с округлым лицом, небольшой бородкой-подковой.
- Вот черт, действительно похож на меня, да и галстук вроде как мой: темно-синий с тонкими белыми полосками,- удивленно сказал вбежавший, почесав свою пышную светло-русую шевелюру.
С экрана донеслось, что вчера, в двенадцать часов, на улице неизвестный покушался на жизнь крупного бизнесмена Леонида Матюковича, ранив его выстрелом из пистолета. По факту покушения проводится расследование.
-Слушай, Гандикапов, а если бы тебя перепутали с тем Матюковичем? У вас даже галстуки одинаковые, да и город наш хоть и миллионный, но...
-Тебе, Петя, пришлось бы хоронить меня с музыкой,- прервал соседа Аристарх, но тут же похолодел. Представить себя в гробу он не мог. В сорок лет еще столько энергии, горизонты жизни кажутся розовыми, далекими, как звезды, несущие по ночам свет на землю.
На следующий день сослуживцы отметили, что у Аристарха новый галстук: серый в мелкую горошину. День в фирме пролетел как обычно: прием заявок, заключение договоров. В течение дня Гандикапов неоднократно возвращался ко вчерашнему вечеру.
"Были двойники у Гитлера, Сталина, да и у других государственных деятелей. Причуда природы. Хорошего в том мало - быть похожим на кого-то, тем более, на известного человека. Могут и убить по ошибке,- размышлял наш герой, - А что, разве по ошибке мало убивают?"
Идя по тротуару, домой, Аристарх заметил на противоположной стороне улицы мужчину, одетого в темные брюки и серую куртку. Он шел примерно с той же скоростью, что и Гандикапов, держа в руке пакет. Гандикапов свернул в арку, прибавил шагу. Заходя в подъезд, обернулся. В пролете арки мелькнула серая куртка незнакомца.
"За мной следит" - мелькнуло в сознании Аристарха. Он быстро вбежал по лестнице на третий этаж, открыл дверь. Только сейчас он заметил, что весь в поту. Выглянув в окно, увидел того мужчину, прогуливавшегося во дворе. Минут через тридцать, когда Аристарх вновь посмотрел в окно, мужчины уже не было.
Ночью спалось плохо. Аристарха кто-то преследовал во сне, но он благополучно скрывался, дважды просыпался с сильно бьющимся сердцем.
Утром, идя на работу, Гандикапов вновь увидел мужчину в серой куртке. Тот подошел к молодой женщине из соседнего подъезда - Ольге, заговорил с ней о чем-то. Аристарх успокоился.
В течение дня он опять несколько раз возвращался мыслями к тому раненому бизнесмену.
"Сколько похожих людей ходит по городу. У нас даже на работе Оксана и Лена как две близняшки. Конечно, когда присмотришься, найдешь и различие во внешности. Киллеру же некогда присматриваться, - упорно лезли мысли в голову Гандикапова, - А если есть какой-нибудь негодяй, похожий на меня, с которым, скажем, кто-то решил расправиться, совершить самосуд?..."
Вечером Аристарх зашел в магазин, обратился к продавцу отдела косметики:
-Мне бы краску ярко-рыжего цвета, ну, в общем, чтобы цвет волос после покраски был как у человека с рыжими волосами,- попросил он продавца.
"Рыжих в природе значительно меньше, чем темноволосых, шатенов и блондинов. Вот и я, окрасив волосы на голове и бороду, попаду в разряд редких экземпляров - рыжих. Теперь ни с кем не спутают",- размышлял он по дороге домой. Сегодня его, вроде, никто не преследовал.
-Аристарх, солнышко, а тебе рыжий цвет идет,- говорили в один голос сослуживцы одинокому мужчине, - может, какой женщине понравишься. Рыжие, они ведь теплее...
Днем Гандикапову кто-то позвонил. Когда он взял трубку, на его "алло" никто не ответил. Потом был еще звонок.
"Кто-то проверяет - на месте ли я,- испуганно подумал рыжеволосый".
- Солнышко, тебя к телефону, - сообщила Оксана Аристарху, - Что с твоим телефоном? Не могут дозвониться.
"Да что я все думаю, что меня кто-то ищет, преследует, хочет убить - поймал он себя на мысли, закуривая сигарету, - Волос перекрасил , галстук сменил. О, идея! Курят у нас многие, а вот пользуются трубкой - единицы."
На следующий день Аристарх попыхивал трубкой, держа ее, как Шерлок Холмс. Едкий табачный запах чувствовался в коридоре. Сослуживцы терпели. Оксана же попросила Гандикапова ходить курить в туалет.
Неприятность случилась вечером, когда Аристарх медленно брел по улице домой. Возле газетного киоска его ударил по плечу незнакомый мужчина, и с криком: - Мишка, кореш,ты ли это? - обнял, пахнув перегаром. Аристарх отстранился от него, с удивлением взирая на незнакомца.
-Вы ошиблись, мужчина, - проговорил он, немного отступая назад.
-Извини, мужик,- пробасил обознавшийся, - ты, в самом деле, похож на моего другана Мишку Кривощекова. На зоне вместе срок тянули.
Мужчина еще раз извинился и как-то незаметно исчез.
"Все таки и рыжих путают. Вот и киллер может спутать,- вновь подумал Аристарх, - А если этот Мишка Кривощеков был бы заклятым врагом того судимого мужчины с перегаром? Воткнул бы мне нож в спину, не задумываясь". Аристарх похолодел от этой мысли. Он представил резкую боль в спине, кровь...
-Мужчина, вам плохо? - участливо спросила проходившая мимо женщина, увидев бледное лицо Гандикапова.
-Нет, нет, все в порядке...
Дома Аристарх обнаружил, что из кармана пиджака исчез кошелек. Хорошо, что там было немного денег. Это и успокоило. Просто его обвел вокруг пальца ловкий вор-карманник. Он долго смотрел на себя в зеркало, с удовлетворением отмечал, попыхивая трубкой, что уже не похож на того раненого бизнесмена со светлой шевелюрой, да и его бородка немного отросла.
"Пожалуй, я больше похож на художника. Куплю-ка мольберт, кепи, пиджак в клетку. Теперь-то я точно не буду похож ни на бизнесмена, ни на уголовника" - с удовлетворением отмечал Ганди- так его в детстве звали пацаны во дворе.
На работе уже привыкли к причудам рыжеволосого сослуживца. На мольберт в первый день никто не обратил внимание. Когда Гандикапов стал появляться с ним на работе в течение нескольких дней подряд, вопрос был задан: - Никак живописью балуешься?
Что мог ответить сослуживцам новоявленный Питер Пауль Рубенс?
Ответ все же пришлось давать: - Хожу на занятия в студию, хочу постичь мастерство живописца, - сказал он любопытным, после чего вопросов больше не было.
Однажды, на улице, к Аристарху обратился мужчина по поводу написания портрета маслом. Внешность Гандикапова была яркая:чего только стоили золотистые волосы, бородка. Несомненно, по тротуару шествовал значительный живописец - так думал обратившийся мужчина.
Аристарх немного прищурился, с сожалением произнес:
-Извините, у меня заказы уже на год вперед. Так что...
Он не договорил, но и так все было понятно.
У Гандикапова стало спокойно на душе. Теперь его, действительно, ни с кем не путали. Правда, однажды, к нему подошел один из местных живописцев, спросил, не учились ли они вместе в академии художеств.
-Простите, нет, - был ответ, и разговор на этом окончился.
Наступила осень. Пожар листвы охватил почти все деревья. Огненная шевелюра Аристарха осень не напоминала - в нем чувствовалась энергия, но взгляд был с грустинкой. Он был одинок. Гандикапов с собой мольберт уже не носил. Да и тот случай с раненым бизнесменом стал как-то забываться.
В один из обеденных перерывов, Аристарх, находясь в кафе, почувствовал на себе пристальный взгляд. Когда он посмотрел в сторону входа, то увидел улыбающуюся физиономию друга юности Сашки Некрылова, который его неуверенно, но все же узнал. Друзья обнялись. Последовали вопросы: что, где, да как. Сели за столик.
-Ганди, а ты все такой же, цветущий,- сказал Сашка, отпивая пиво из кружки, - Сестренку мою, Верку, помнишь? Год, как развелась. Детей не было, и мужик достался дерьмо: ревновал к каждому столбу, иногда распускал руки. Я с ним, правда, хорошо поговорил. Но Верке до сих пор кажется, что он за ней следит. Да, кстати, она как-то спрашивала о тебе. Что я ей мог сказать? Сам тебя не видел столько лет.
Аристарху стало хорошо то ли от кружки выпитого пива, то ли от того, что о нем кто-то вспомнил. В молодости Ганди ухлестывал за Верой Некрыловой, но она была как-то равнодушна к нему, да и он не был настойчив.
-Слышь, Саня, а ты не врешь, что Вера обо мне вспоминала?
-Ей богу, не вру, - проговорил Некрылов, допивая пиво, -вот тебе моя визитка, звони. А волос не перекрашивай. Верке, наверняка, понравится.
О шевелюре Аристарха он обмолвился только в конце разговора, как бы в шутку.
Гандикапов взял визитку друга, бережно положил в карман клетчатого пиджака. Распрощавшись с Сашкой, направился на работу. Он не шел, а летел. Радость переполняла его. Одинокие листья падали на пожухлую траву, выстилая причудливый орнамент. Аристарх на ходу раскурил трубку. Сделав несколько затяжек, потушил ее, подержал в руках, и, неожиданно, забросил в кусты. Порыв ветра сорвал с клена два ярко-красных листа и закружил их.
"Вот и кончился ваш короткий век,- подумал Аристарх, всматриваясь в синеющее небо, - нам же еще жить".




Сергей Ююкин, Новосибирск
Тонкая натура
http://www.proza.ru/2011/09/11/767

Иван не любил серьезную музыку, хотя и притворялся, когда ухаживал за Настей, что тяжелые звуки обожает, что жить без них не может. А жить он не мог без нее – молоденькой и хрупкой учительницы пения, с появлением которой потерял покой. Своей точеной талией она разительно выделялась среди сельских бабенок. У тех на щеках румянец, пышут жаром. А Настя загадочная, пальцы постоянно сжимает, будто мерзнет. Вот сожми чуть сильней, и хрустнут пальцы-стебельки. Поэтому, наверное, и охватывал Ивана трепет, когда он, глядя на свои грубые от работы руки, представлял, как обнимет Анастасию. А та загадочно бросала взгляды на широкоплечего великана, и стоило Ивану заметить это, как пленяющие ка-рие глаза прятались под черными, с лебединым взмахом, ресницами. Вроде как невзначай взглянула она. А стоило увидеть и услышать, как из-под ее пальчиков на рояле вырываются звуки, могущие заглушить молот в кузне, Иван совсем сошел с ума. И не заметил, как женился.
Обман, что он любит музыку, быстро обнаружился. Анастасия перестала играть для него на рояле, но телевизор включала, когда по нему были концерты. В такие минуты Иван выходил на улицу.
Вот и сегодня – взял топор и отправился в лес за березками, которые приметил в прошлый раз, когда валил на дрова рассеченную молнией сосну. Сосна росла на краю поляны, а те за ней, тянулись к свету. Вот и вытянулись, тонкие и длинные, без сучков, как раз на оглобли для саней.
Несколько раз пришлось махнуть топором, чтобы расчистить от зарослей дорогу. У самой поляны вдруг услышал странный звук. На лося не похож. Тот трубит – и то, перед гоном. А так – тих и неприметен. Дятла с его автоматной очередью ни с чем не спутаешь. Бобры? Так воды поблизости нет. А тут вроде что-то задребезжит, а потом медленно теряет голос.
Иван шагнул на поляну и остолбенел… У пня, вытянув шею и оттопырив губу, вполоборота стоял здоровенный бурый медведь. “Самец”, – сразу определил Иван. Тот потянулся к пню когтистой лапой, и Иван узрел перед косолапым острую и длинную щепу, оставшуюся на пне от той самой сосны, которую он спилил на дрова. Медведь дернул за щепу. “Дрень-ь-ь…” – завибрировала та, а медведь, выставив ухо, затаил дыхание. “Пока он в экстазе и ничего не слышит, – вспомнив, как слушает музыку жена, начал ду-мать Иван, – надо уносить ноги”. Под ногой хрустнула ветка. Медведь затих. Иван замер. Какое-то мгнове-ние не шевелились. Первым двинулся медведь и, зацепив лапой щепу, дернул. Та жалобно застонала. Дернул еще раз, щепа выдала грудной бас. Иван боялся шелохнуться и накликать на себя зверя. Волей-неволей оставалось стоять на месте и слушать. Так и не заметил, как включился в игру. “Высоко взял, – начал подмечать он. – А вот пониже”. Он не заметил, как звуки слились в мелодию и заворожили его. Вот медведь дернул лапой и...
– Да не так надо! – забывшись, где находится, закричал Иван, – А вот так! – дернул рукой на себя.
Медведь, обернувшись, уронил челюсть. Когда их глаза пересеклись, рявкнул и, перелетев через пень, бросился напролом в кусты. И ноги Ивана без спроса бросились наутек. Застонали и затрещали кус-ты. Казалось, что медведь ломится следом. Ветки хлестали по лицу, в висках пульсировала кровь, усили-вая страх. Неожиданно он услышал полные трагизма звуки музыки. Не то Баха, не то Бетховена. Иван слышал их. Хотя откуда им взяться в лесу? Но они есть! Вот они, витают вокруг! И вдруг музыка стала понятной! В ней был смысл, который мог открыться только тому, кто переживал вместе с ней! А Иван, ох как переживал! Подбегая к дому, вспомнил, что Настя включила телевизор и слушает музыку. Влетев в комнату с топором, увидел, что жена сидит на диване и звенит спицами. И никакой музыки… Только потухший экран.
– Телевизор!.. Телевизор!.. – тряся топором, взревел он.
Анастасия вскочила и грудью преградила путь.
– Не дам. Если рубить, только вместе со мной, – выдавила из себя.
– Да не рубить я, а музыку слушать, – умоляюще прошептал Иван.
– Какую музыку?
– Ту, что ты слушала. Я тоже хочу. Вот из леса прибежал. Там озарение снизошло. Понимать я стал…
– Ты бы еще до утра ходил, – округлились у Анастасии глаза. – Концерт давно уже закончился.
– Да я только в лес и обратно…
– Глянь на часы. Как ушел, так и пропал! Думала – тебя там волки разорвали…
– А мне казалось: только что… – сказал он и, повернувшись, вышел на крыльцо.
“Надо же! Какая же у моей женки тонкая натура! Сколько ей пришлось пережить и прочувствовать, чтоб так тонко понимать музыку? И как же я, дурак, раньше этого не замечал”, – подумал он и, опустив топор на лавку, присел на ступеньку. Дрожащей рукой достал сигарету, чиркнул спичкой, и нервно закурил…






Содержание:


Геннадий Ботряков, Прощание с мамой
Леонид Гайкевич, Сказка о заколдованном чуме
Вадим Ионов, Чудо
Наталья Ковалёва, Ходят кони над рекою
Леонид Луков, Диагноз
Галина Орлова, Долгая ночь
Ирина Прищепова, Жарок
Александр Толстенко, Двойник
Сергей Ююкин, Тонкая натура