Зима, лето осень или весна. Мы сидим на кухне и лепим пельмени. Она всегда раскатывает тесто, я начиняю. Так у нас заведено. Кружки у неё получаются слишком тонкие, рвутся в руках. А я кладу много мяса и они расклеиваются.
- Ба, ну не могу я, не получается! – и кладу очередной пельмень на доску. Совсем никудышный. Опять расклеился.
- Не получится, пока стараться не начнёшь. Настоящие сибирские вот такими должны быть, - она говорит, а с её ладони на меня уже смотрит крохотный пельмень, ехидно так смотрит, сложив перед собой лапки. И даже края у него кружевные… Бабушка улыбается, мол, смотри как всё просто. И легонько подбрасывает его к моим – кривым и страшным, с толстыми краями, как всегда не желающими склеиваться, и с мясом, уныло выглядывающим изнутри. Я вздыхаю и беру новый кружок теста, беру чайную ложку (самую маленькую из всех, что есть в доме) и прошу рассказать про Сибирь… И бабушка рассказывает. Рассказывает так обстоятельно, будто рисует карту, по которой я должна буду вернуться домой – к корням. А я слушаю так внимательно, как будто слышу впервые, и после рассказа непременно должна отправиться в путь – к корням. И кажется, что неимоверно далекое для меня, шестилетней, прошлое, выплывает из глубины и выносит на своей большущей спине не только Сибирь, но и всех когда-либо живших в ней людей, которые мне по детской наивности представлялись огромными, неимоверно живучими, в пушистых шубах и со снегом в руках…
А за окном – солнце. Лягушки квакают, блаженно шлёпая лапками по воде. Лёгкое течение доверчиво тянет их за собой, и они плывут, распластав все четыре лапы, ни на минуту не прерывая кваканья. Южный приморский город, разомлевший от благоухания цветущего винограда и одуряющей полуденной жары, впал в дрёму, точно старый мудрый кот.
Абхазия. Сибирь. Два полюса моих чувств. И где-то посередине – мы, дрейфующие по пространствам памяти на обрывках воспоминаний в окружении крохотных сибирских пельменей. Оставаясь с ней наедине, я всегда прошу рассказать мне всё, хотя впору самой пересказывать - знаю наизусть. И она рассказывает… Рассказывает про войну и солдат, которых видела совсем ещё девчонкой. О предке, которого из-за непривычно смуглой кожи и вьющихся иссиня-чёрных волос называли Пушкиным. Рассказывает о том, как долгими зимними вечерами собирались всей семьей и лепили пельмени бочками, которые можно было хранить на улице – такой был мороз. И пельмени промерзали насквозь, ломались, будто сделаны были из стекла, а не муки. Рассказывает о том, как однажды возвращалась домой из соседней деревни, а за ней увязался волк с искрящимися от голода глазами. Шёл за ней тихо, выжидающе. А она не подала виду, что душа от страха ухнула в пятки, сняла с валенок калоши, и так и дошла до деревни, разрывая тишину стеклянного морозного воздуха странным и пугающим для волка звуком, похожим на выстрел ружья. Рассказывает и о том, как в восемнадцать лет ушла из дома в одном платье, без денег, не простив ни мать, ни сестру, и никогда больше их не видела. Рассказывает о том, как жила в Одессе, продавая книги. Как родила двоих детей. О том, как переехала в Сухум и поселилась в нём навсегда…
Все эти истории уже давно живут во мне, но каждый раз будто заново укладываются в памяти, засыпают. Я прислушиваюсь к тем, что во мне, и к тем, которые только что рассказала бабушка – одинаковые. Но слушая её, я пока слышу только слова, хотя и чувствую, что когда-нибудь истории проснутся, и я услышу что-то гораздо более важное, о чём она пока молчит.
Осенью я пошла в первый класс. Школа была совсем рядом с домом. Но бабушка не водила меня за руку по дороге, не встречала после уроков. И я не бежала домой, чтобы рассказать ей что-нибудь новое. Своё новое. Она умерла в октябре. До одурения тоскливый запах хризантем плавал в странной дыре под солнечным сплетением. Но я всё равно не смогла их разлюбить. Бабушка же любила. И бабушку любили. Поэтому хризантем было много. И все пахли грустью.
Прошло восемнадцать лет. Я выросла. Закончила университет. Но чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю о ней. Вспоминаю, как она говорила, и пытаюсь разгадать, что бы она сказала. Люблю. И скучаю. Безумно просто. И некому сказать о том, что во мне просыпаются все её истории и бормочут, бормочут без конца. А я их не понимаю и плачу. И чем больше я пытаюсь вслушаться в их бормотанье, тем непреодолимей тяга к прошлому, к корням, о которых я ничего не знаю, и особенно к Сибири…
Лишь недавно бабушка стала приходить ко мне во сне. Не образ, не воспоминание, а именно она. Приходит, будто бы издалека, молча стоит рядом, улыбается и уходит. Значит, всё хорошо.
Память о ней на удивление скупа. Приходится отвоёвывать у времени каждый кусочек. Отвоевала. И начинаю дорисовывать, закрашивать пробелы, заполнять мыслями те области, где одни только чувства. Но ведь всё так и было, просто я тогда не понимала, что со временем воспоминания становятся тусклее, но именно от этого дороже. Единственное отступление от правды: думая о ней, мне представляется, что независимо от того, были ли это зима, осень, весна или лето – за окном всегда солнце.
…Пельмени всплывают вверх шапочками. Некоторые расклеились и опустели. Эти – мои. Бабушка склонилась над кастрюлей и помешивает их дырявой ложкой. Выключает плиту. Сливает воду. Ставит на стол тарелки. Мы делим пельмени поровну, хотя я всегда оставляю большую часть ей, добавляем масло, сметану, черный перец. Пельмени горячие, обжигают нёбо, но я тороплюсь и почти не жую. «А ну-ка жуй», - говорит она недовольно, и я знаю, что лучше ей не перечить.
Жара спала и теперь можно идти гулять. Я бегу на улицу вприпрыжку, хватаю самодельную удочку, и уже оказавшись на середине двора, оборачиваюсь к окну, задираю голову и кричу так громко, словно весь мир непременно должен меня услышать: «Сер-р-р-ы-ы-ы-й!!!» Где-то наверху хлопает дверь и на балконе появляется мой друг. В одной руке такая же, как и у меня, удочка, в другой – теннисная туфля без шнурков. Жует. Из-за его спины недовольное ворчание теть Светы: «Господи, куда ты спешишь, прожуй хотя бы!»
Но мы правда спешим. Солнце клонится к западу, а впереди так много дел. И мы бежим к пруду – ловить лягушек.