Печальная история любви
Не верьте, что от любви не умирают…
Я был очевидцем того, как умер от любви человек, еще не знавший жизни…
Случилось это в первый послевоенный год в детском костно - туберкулезном санатории в городе Нальчике, куда я попал спустя месяц после Дня Победы.
Прикованные к постели, в тяжелых гипсовых доспехах, мы были обречены проводить целые дни, месяцы и годы в больничных палатах, созерцая лишь белые стены и потолок. Правда, летом нас вывозили на кроватях в прекрасный санаторный парк, откуда видны были белые горы, где звучал птичий щебет и журчал ручей. Но такие праздники были крайне редки, так как предгорная столица Кабардино-Балкарии знаменита своими затяжными дождями.
Единственным спасением для меня, да и для других маленьких пациентов санатория, могло стать чтение книг, но библиотека этого лечебного учреждения была крайне скудна, и преобладали в ней почему-то произведения марксистско–ленинской тематики. Как будто это был не детский санаторий, а высшая партийная школа.
Прочитав вслух и про себя всю художественную и научно-популярную литературу, я взялся за «Краткий курс истории ВКП(б)», то, есть, Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Естественно, в свои девять лет я ничего в этой «Истории» не понял и засунул книгу под подушку с надеждой, что подрасту и поумнею.
Скука была не то, что томительна, она была убийственна. Темы разговоров между нами были давно исчерпаны,и в этой беспощадной тишине мы начинали ненавидеть друг друга и говорить друг другу гадости. Вспоминая то время, я думаю, что мы не швырялись стаканами и другими предметами только потому, что этих предметов у нас под руками не было.
Главный врач санатория, прекрасная еврейка Фира Алексеевна Лукашевич, вероятно, хорошо понимала наше состояние и делала все возможное, чтобы спасти нас от этой скуки с далеко идущими последствиями.
Один раз в месяц нам привозили кино.По-моему, это было самое знаменательное событие в нашей жизни, и мы ждали его, как не ждут самого сокровенного праздника с любимейшим лакомством на столе. Там я впервые увидел «Чапаева», трилогию о Максиме, «Веселых ребят» и, самое главное, «Золушку». Просмотрев этот фильм, я той же ночью решил непременно стать кинорежиссером.
Потом вечерами по всем палатам стала ходить старшая медсестра Апполлинария Прокофьевна, которая, как я узнал позже, была сестрой милосердия еще во время Первой Мировой войны, и читала нам книгу «Хижина дяди Тома» Бичер – Стоу. Говорили, что в палатах девочек во время чтения стоял сплошной рёв, да и у нас, я замечал, кое-кто из мальчишек тайком вытирал слезы. Тем не менее, эти пятнадцатиминутные чтения доставляли нам огромную радость.
Но они были слишком мимолетны, чтобы спасти нас от самого страшного: детской депрессии... Это когда мы медленно, но верно превращались в маленьких, беспомощных старичков.
И однажды мне все голову пришла авантюрная, но спасительная мысль…
Я обернул «Историю ВКП(б)» в газету и одним ненастным осенним вечером сказал:
- Пацаны, а мне из дома привезли интересную книгу. «Как закалялась сталь» называется.
Палата ожила и зашербушилась. Тут же раздались просительные голоса:
- Почитай!
Я открыл партийную библию и бодро произнес:
- «- Кто из вас перед праздником приходил ко мне домой отвечать урок - встаньте!»
… Я запомнил эту начальную и единственную фразу из книги Николая Островского еще с военных времен, потому что успел прочитать это за те несколько минут, что держал ее в руках. Далее ее выхватила у меня наша дальняя родственница Люся Соломко, бывшая в то время ученицей выпускного класса, и строго сказала:
- Тебе читать это еще рано!
Правда, она же рассказала мне, что героя этого романа звали Павка Корчагин, что он подсыпал попу в тесто табак и убегал от царских полицейских.
Больше ничего о содержании этой книги я не знал.
И стал домысливать его сам…
Щедро награждая своей фантазией моих маленьких нетерпеливых слушателей.
Если она, то есть, моя фантазия давала сбой, я запинался, но тут же объяснял это тем, что в моем углу палаты плохое освещение и мне плохо видно напечатанное…
Хватало меня минут на десять, после чего я откладывал книгу и говорил, что у меня болят глаза. Но пацаны были довольны и этим и с нетерпением ждали следующего вечера.
Именно во время этого моего первого писательского успеха в нашей палате появился новенький. Он был старше всех нас, очень красив и имел редкое имя – Гарик. Оно очень шло ему, так как он походил на американских киногероев из тех, которые не стреляют и не скачут на мустангах, а просто очаровывают белокурых поющих девушек из Техаса: стройный, задумчивый брюнет с точеным, умным лицом и тонкими руками музыканта. Но болезнь не пощадила его: шея и грудь были упрятаны в уродливый гипсовый корсет, он не мог повернуть головы и был вынужден недвижно смотреть в потолок. Иногда он пытался сесть на постели, но поднять это громоздкое сооружение ему было трудно, да, видимо, и больно, и он в изнеможении падал на подушки, ругаясь по-кабардински.
С нами новичок не разговаривал совсем, и все сведения о нем, в том числе, и как его зовут, мы получили от разговорчивых нянечек и сестричек.
Отец Гарика был крупным партийным работником и, как всякий кабардинец,считал, что мужчина должен быть джигитом, то есть, уметь скакать на коне. Он начал учить этому сына с пятилетнего возраста, и к пятнадцати годам Гарик уже выступал на скачках в качестве жокея.
Но, принимая участие в праздничном стипль-чейзе в честь Дня Победы, Гарик на полном скаку упал с лошади. Серьезных повреждений врачи не обнаружили, просто сильный ушиб верхних позвонков и груди. Но тут злую шутку сыграл туберкулез, бывший у них в роду, и вскоре сразу два позвонка стали деформироваться и расти. Когда Гарика привезли в санаторий, опытная Фира Алексеевна поспешила успокоить родителей, отметив, что они обнаружили заболевание на самой ранней стадии и излечить его будет не трудно.
Но она не учла бунтарский характер Гарика, который после полнокровной жизни со скачками на необъезженных жеребцах, оказался на больничной койке, скованный гипсом. Он не подчинялся указаниям врачей, выливал на пол прописанные ими лекарства и отказывался есть. Вскоре он научился все же вставать с постели, но прогулки по тесной палате не могли удовлетворить его, и однажды ночью он попытался вылезти через окно в санаторный парк. Мы все спали в это время, и Гарика нашли только утром прямо под окном нашей палаты в огромной луже, без сознания. При падении он сломал свой корсет и в кровь разбил колени.
Через полчаса примчался отец.Не знаю, нагорело ли за этот инцидент врачам, но, беседуя с сыном в нашем присутствии, он был чрезвычайно строг. Он выговаривал ему на кабардинском языке, которого никто из нас не понимал, но нам было ясно и без этого, что Гарику досталось по полной программе.Отец тыкал ему лицо какими-то рентгеновскими снимками и стучал по его лбу костяшками пальцев, что означало только одно: если Гарик не поумнеет, то будет всю свою жизнь горбатым. Это было единственное русское слово, которое отец Гарика повторил несколько раз.
После этого Гарик приутих и перестал вставать с постели. Он лежал, уставившись в потолок своими огромными, пушистыми глазами, не отводя от него взгляда даже во время обхода, когда вокруг него суетилась куча врачей и сестричек. На их вопросы о своем самочувствии он не отвечал, как будто этих людей рядом с ним не было вовсе.
Ясно, что речи об общении с нами не могло быть вообще…
… Но здесь вдруг сыграла свою роль наша традиция каждый вечер слушать мое «чтение» якобы романа Островского «Как закалялась сталь».
Однажды, когда вдохновенно врал о приключениях Павки Корчагина, меня перебил негромкий, глухой голос:
- Того, что ты читаешь, в книге нет. Зачем придумываешь?
Я замолчал, еще не понимая, что разоблачен.
- Передай мне книгу, я посмотрю, что там написано, - продолжил Гарик.
Я машинально протянул книгу соседу, и она пошла по рукам от койки к койке, пока не оказалась у него.
Он открыл титульный лист и слабо рассмеялся.Этот смех мы слышали впервые за те два месяца, которые Гарик провел в нашей палате.
- Молодец! – похвалил он меня. – Я бы так не смог.
Он швырнул книгу под кровать и сказал:
- Рассказывай дальше так, без книги. Зачем притворяться? Теперь все будут знать, что это ты сочинил. Будут больше тебя уважать, чем когда ты выдумывал за Островского.
Я последовал его совету, и странно:теперь я сочинял гораздо вдохновеннее…
Так началось наше общение с гордым новичком, и оказалось оно весьма интересным и плодотворным.
Через неделю приехали его родители и привезли нам к огромной нашей радости два подарка: настоящую «Как закалялась сталь» и немецкий фотоаппарат – гармошку «Agfa».
Оказывается, Гарик до болезни серьезно увлекался фотографией и после окончания школы даже собирался поступать на операторский факультет ВГИКа.Он начал фотографировать всех нас по очереди, а потом его родители привозили нам готовые снимки. Если раньше мы ленились писать домой, то теперь почта заработала во всю мощь: нам хотелось, чтобы все наши родные увидели нас здоровыми и жизнерадостными.
Потом произошли еще три изменения в нашей жизни, когда мы вообще забыли, что такое скука: кино нам стали показывать каждую неделю, в палаты провели радио, и у нас появилась учительница пения. Раньше по палатам ходила лишь очень пожилая и согбенная Мария Федотовна, которая, не слишком себя утруждая, в течение пятнадцати минут учила нас читать, писать и считать.
Теперь же мы часами разучивали патриотические песни, большинство которых были почему-то о военно-морском флоте.
Правда, зароптали бедные нянечки, которым теперь приходилось катать нас на кроватях в актовый зал на участившиеся киносеансы и спевки, проводившиеся вместе с девочками.
Было ясно, что все эти блага мы получили, благодаря папе Гарика, и подхалимы, которые есть в любом коллективе, начали заискивать перед ним. Но Гарик становился все доступнее и ближе к нам и не поощрял этих заискиваний, пресекая их в привычной для него манере: резко и коротко.
Но в то же время, я чувствовал, что равными с собой он нас не считает.
Помню, как однажды он досадливо сказал:
- Не зовите меня Гариком. Меня так даже мама не называет. Мое имя – Гарри.
В нашем демократическом детском обществе, в котором нас сроднила болезнь и неподвижность, это имя звучало странно, но мы подчинились его требованию и стали называть именно так: Гарри, с непривычным прокатом двойного «р».
Здесь я заканчиваю свое пространное вступление, без которого, однако, невозможно было бы понять, каким человеком был этот юноша,и что случилось с ним, когда к нему пришла Любовь…
… А пришла она к нему вместе с появлением в нашей палате новой, совсем молоденькой сестрички, которую звали Ириной Сергеевной.
Мы все влюбились в нее с первого взгляда. Она вошла в палату, как луч света в царство Кощея, и сказала удивительнейшим голосом, какого никто из нас не слышал доныне:
- Здравствуйте мальчики!
Наше недружное мычание в ответ на ее бодрое приветствие развеселило ее, и она рассмеялась, весело и звонко:
- А я-то думала…
О чем думала эта прекрасная фея, она нам не сообщила и пошла по палате, всовывая нам подмышки градусники.
И вдруг мы увидели, что Гарик задержал ее руку и спросил:
- А как вас зовут?
- Ирина Сергеевна, - ответила она, не убирая руки и заметно краснея.
- А меня – Гарри, - сказал он. – Вы всегда будете мерить у нас температуру?
- Да, - робко произнесла она. – Теперь это моя палата.
Гарик наконец отпустил ее руку и улыбнулся:
- Не бойтесь, если она будет выше нормы. Это оттого, что вы такая красивая.
Этот комплимент одновременно смутил и возмутил ее, и она строго сказала:
- Не вытаскивайте термометры, пока я не приду.
С этого дня мы заметили, как изменился Гарик. У него откуда-то появилось зеркальце, и он стал постоянно смотреться в него и причесывать свои непокорные черные вихры. Потом он однажды щелкнул своим фотоаппаратом, когда Ирина Сергеевна входила к нам, родители вскоре привезли очередную партию снимков, и Гарик часами смотрел на ее фотографию и не замечал ничего вокруг. Было заметно, что он ждет каждого ее прихода и волнуется, когда она входит в палату и говорит свою обычную фразу:
- Здравствуйте, мальчики!
А потом случилось что-то вообще невообразимое.
Однажды ночью мы услышали грохот падающего стула и увидели, что Гарик встал с постели и подошел к окну. Он открыл его одним резким движением руки и выпрыгнул наружу. Те, кто мог видеть со своих кроватей санаторный парк, рассказали нам, что Гарик подошел к домику, где жил обслуживающий персонал, и стал заглядывать в его окна. Вероятно, он увидел там то, что хотел, потому что простоял у окон почти всю ночь. Проснувшись утром, мы увидели его на своем месте с блаженной улыбкой на лице.
Через день пришлось снова ломать его корсет, и он лежал на своей кровати бледный и обессиленный.
Причина такого его поведения была слишком явной, и вскоре Ирина Сергеевна перестала приходить к нам.
Тут наступила весна, и нас перевели на веранду. Это было просторное помещение с огромными окнами на торце главного корпуса, и из него было прекрасно виден весь парк и даже кусочек гор. Окна были открыты почти круглые сутки, и мы наслаждались пением птиц и шелестом листвы. Все, кроме Гарика. Он лежал у самого окна, мрачный, бледный и неподвижный, и я заметил, что все врачи, нянечки и медсестры боялись подходить к нему.
И однажды с ним случился нервный срыв. Он выплеснул лекарство, которое принесла ему Апполлинария Прокофьевна, прямо ей в лицо и закричал:
- Где Ирина Сергеевна?!
Его увезли из палаты неизвестно куда, и три дня мы не видели его.
А когда в палату вкатили койку с нашим Гариком, мы не узнали его.
Среди подушек мы увидели желтое застывшее лицо с огромными, но ничего не говорящими глазами.
Пришла Ирина Сергеевна, но он даже не взглянул на нее, теребя тонкими пальцами кончик одеяла.
А утром так называемого родительского дня, когда почти со всей страны к нам приезжали наши родные, новая сестричка, толстая и горластая кабардинка , видимо, не выспавшаяся ночью, пришла к нам спозаранку и закричала:
- Температуру мерить будем?
Она подошла к кровати, где лежал Гарик, тронула его за руку и, отшатнувшись вдруг, стремительно выбежала из палаты…
… Спустя пятнадцать лет я посетил эти места, дорогие мне своей болью и небольшими радостями. Я приехал туда из Владикавказа на мотоцикле, чтобы показать нашей любимой Фире Алексеевне, что после двух лет, проведенных в санатории, я стал полноценным человеком. Она была очень рада увидеть меня таковым, ибо нет ничего радостнее,чем удостовериться, что твой труд не прошел даром.
Сам не знаю, почему, но в конце нашей встречи я неожиданно спросил ее:
- Фира Алексеевна, а отчего умер Гарик?
Она ответила мне не сразу.
- Не знаю, - сказала она печально. – Никакой смертельной патологии мы в его организме не обнаружили.
- Может быть, он умер от любви? – произнес я фразу, которую носил в себе много лет.
- Не знаю, - вновь повторила она. – От любви, по-моему, не умирают.
Она немного помолчала и добавила:
- Разве что от очень большой… Когда жизнь уже просто напрасна…