Ошибка

«И у воробья сердце есть».
 Русская пословица

     Вторую неделю, окутывая серой пеленой небольшой степной городок, мели пыльные бури. Февральские ветры по­казывали свою прыть. От непроглядной пыли день был похож на вечер, а солнце - на луну. Улицы были пустынны. Хлопали ставни, скрипели калитки. Вдоль заборов вырастали сугробы из грязного снега. С треском ломались ветви деревьев. Вмес­те с проводами завывали собаки. Таких бурь в этих местах не помнили давно.
     Будто из тумана появилась маленькая сутулая фигурка человека, идущего спиной вперед.
     «Вот, если бы отменили занятия в школе», - думал с на­деждой пятиклассник Пашка, сплёвывая хрустящий на зубах песок.
     Порывы ветра безжалостно отбрасывали мальчишку на­зад, вырывали из рук портфель. Тогда он разворачивался ли­цом к обжигающему ветру, нагибал голову, прищуривал глаза и продолжал путь. «Теперь я понял, почему у китайцев глаза узкие, - размышлял Пашка, - у них же песок и ветер - круглый год, потому и глаза не могут расширить. Побыстрей бы у нас перестало мести. А то стану похожим на китайца - мальчишки задразнят».

     Пашкин отец рассказывал, что в степи ураган свирепству­ет ещё сильнее: сорвал крыши с кашар и коровников, пова­лил столбы линий электропередач, замел до половины лесо­полосы, на дорогах устроил перемёты. Отец едва успевает очи­щать участок шоссе большим колесным грейдером.
     «Жизнь, - говорил он, - не имеет права пугаться стихии. Каждый обязан продолжать заниматься своим делом: кто - на работе, а кто - в школе».

     Пашка натолкнулся на что-то мягкое и маленькое. Присев на корточки, рассмотрел припорошенного пылью котенка. Сбро­сив рукавицы, взял сердягу в руки и почувствовал, как тот дрожит и тянет мордочку к теплому его дыханию.
     Мальчик расстегнул верхнюю пуговицу пальто, и положил дрожащий комочек за пазуху. Из какого же он двора, этот «крысолов»?  Посмотрел по сторонам. Справа, во флиге­ле горел желтый свет и калитка была приоткрыта. Он загля­нул во двор, и сразу же громыхнула цепь, и залаяла собака. Но мальчик не испугался дворняги и подошел поближе. В кори­доре кто-то гремел засовами, отпирая дверь. Пашка достал ото­гревшегося и успокоившегося котенка. А тот, почуяв собаку, вдруг зашипел, прижал ушки и вцепился коготками в Пашки­ны руки, раздирая их до крови. Школьник взвыл и отпрянул в сторону к захлебывающейся лаем дворняге. Та, не долго думая, лязгнула зубами и разорвала штанину от колена до бо­тинка. Пашка испугался не на шутку и заорал во всю мощь!
     На пороге появилась тетка, она всматривалась в серую мглу.
     -  Что там случилось? - закричала она, стараясь пересилить своим голосом и мальчишку, и собаку, и завывающий ветер.
     -  Ка-как-котеночек не ваш? - всхлипывая и заикаясь, спро­сил как мог громко мальчуган.
     - Иди отсюда, иди... И не дразни собаку, - прокричала, будто в мегафон тетка и захлопнула дверь.

2

     В окнах двухэтажной школы горел свет, временами испу­ганно мигая. Выбеленная известью, она была похожа на огром­ный белый пароход, который прорывался сквозь бушующий шторм к тихой и уютной гавани.
     Входная дверь в школу была огромной, тяжелой и с тугой пружиной. Пашка с трудом приоткрыл её и быстрень­ко прошмыгнул вовнутрь. Дверь с силой, будто великан, уда­ривший посохом об пол, захлопнулась за Пашкиной спи­ной. Гул эхом разнесся по школе.
     Внутри здания было тепло и просторно; как всегда пахло свежей краской, зубным кабинетом и буфетом. Мальчик опу­стил на пол портфель и стал протирать глаза от режущего песка. Осмотрелся. В фойе никого не было, кроме уборщицы тети Маши.
     - А чё, мы сегодня не учимся? - растерянно спросил он.
     -  Быстренько раздевайся и бегом на урок. Десять минут прошло, как прозвенел звонок, - поторопила его тетя Маша.
     - Ой, я пропал, - прошептал школьник.
     Он взглянул на стены фойе - с портретов на него сурово смотрели писатели и ученые. И особенно - академик Павлов, который резал собак в научных целях.  Отошел в сторону на несколько шагов - они по-прежнему продолжали следить за ним. Отбежал назад, запрятался' за колонну, но они, как живые, ловили его взгляд и насупливали брови, а особенно - академик Павлов...

     Пашка осторожно приоткрыл дверь класса и плавно, слов­но струйка расплавленного воска, просочился в аудиторию и застыл.
     Семьдесят глаз учащихся вонзились в Пашку, но они ни­чего не значили в сравнении с пронизывающим насквозь взгля­дом Олега Ефремовича, директора школы. Воцарилась такая тишина, что казалось, будто и буря за окном притихла.
     -  Явление Христа народу, - спокойно прокомментировал Олег Ефремович.
     Класс грохнул от смеха. Все показывали на опоздавшего пальцами и держались за животики. Один директор был серь­езен.
     - Успокоились, - строго сказал он классу. И все моменталь­но затихли. - И что же ты придумал на сей раз, Таратухин?
     Директор был среднего роста и плотного телосложения. Огромный лоб, переходящий в лысину, всегда зеркального бле­стел, волосы над ушами и сзади аккуратно подстрижены. Пра­вая бровь вздернута. Костюм директора отглажен, туфли на­чищены. И таким - с иголочки - его знали всегда.
     - Я слушаю вас, юноша, - повторил директор.
     Каждое слово он произносил четко и со значением. Его баритон разносился по классу и, казалось, звучал голос дикто­ра радио, сообщающего что-то важное.
     -  Сильный ветер - это понятно. Надо выходить пораньше. Собака брюки порвала? Котенка спасал? Может быть, ты нам и котенка предъявишь? Хватит выдумывать! Посмотрись в зер­кало и приведи себя в порядок. Быстро!

     Пашка, оказавшись в фойе, подошел к трюмо. Теперь он понял, почему смеялись ученики. В зеркале отражался малень­кий чумазый мальчуган. Черные волосы были взъерошены, на щеках - грязные полосы от слез и пыли. Форменный школь­ный пиджак измят, брюки разодраны. А урок математики продолжался.
     Директор обратился к дежурному по классу:
     -  Голубев, убери с порога пожитки опоздавшего.
     Саня Голубев взял портфель Таратухина и поставил у парты. Вдруг он услышал слабое протяжное «мяу» и оторо­пел. Жалобное «мяу» повторилось.
     -  Кто же это хочет выйти из класса? - грозно спросил директор, продолжая писать на доске.
     Все повернулись в сторону Голубева и зашикали. Саня потихоньку нагнулся к Пашкиному портфелю и раскрыл его. Показался симпатичный маленький котеночек. Он моргал глазами и, как заигранная пластинка, повторял свое «мяу».
     -  Это что за наглость? - услышал Голубев над своей голо­вой и увидел ослепительно сияющие туфли. - Родителей твоих вызывать не придется, благо, что с твоей мамой мы работаем вместе. А сейчас выйди вон! И с животным.

     В коридоре Саня встретился с Пашкой.
     - Отдай мне его, а? - попросил он одноклассника.
     -  Не-а, самому пригодится. А с тебя хватит, и так уже вле­тит.
     Распахнулась дверь соседнего класса и, огрызаясь, вылетел семиклассник Володей.
     - Корешки, и вас выгнали?
     -  Только его...
     - А ты, чиво, Павлик, поцарапанный?
     -  Котяра... вон... я его на улице нашел. Володей отобрал у Сани котенка.
     - Иди отсюда, маменькин сыночек, - толкнул он Саню и повернулся к Пашке. - И ты не смог справиться с такой ме­люзгой? Вот как надо его брать!
     И семиклассник взял котенка за холку. Тот жалобно пис­кнул.
     -  Я так и брал. Только хотел его натравить на дворнягу. А он - «ш-ш», а она - «тяп» - и полштанины нету! Во!
     -  Ничего, он нам для другого дела пригодится...

3

     Саня едва успел подготовиться к следующему уроку, как прозвенел звонок, и в класс вошла Марина Ильинична, учи­тель русского языка.
     Да! Этот «...богатый, меткий, могучий русский язык», как говорил К.Г. Паустовский. Язык, на котором говорили и писа­ли Пушкин и Толстой, Горький и Маяковский. Но, к сожале­нию, мы, русские люди, недостаточно хорошо знаем свой род­ной язык.
     Марина Ильинична не относилась к такому типу людей -она знала русский язык. Со своим сыном, пятиклассником, она занималась этим важным предметом и в школе, и дома, желая, чтобы сын был достоин её знаний.

     От двери к учительскому столу Марина Ильинична шла медленно и величественно. Голову держала прямо и смотре­ла только вперед, ни разу не взглянув на учеников. Казалось, она не шла, а плыла, как лебедь по заводи. Светлые волосы были зачесаны назад и собраны в тугой узел, открывая боль­шой покатый лоб. Над широко распахнутыми глазами воз­неслись тонкими дугами брови. Маленькая, полненькая, в го­лубом с блестками костюме, с белым жабо и брошью, она была похожа на царицу. Следом за ней невидимым шлейфом вился аромат роз. Девчонки говорили (а они-то знают все), что духи эти называются «Чайная роза». Учительница подо­шла к столу и раскрыла журнал своими маленькими, белень­кими пальчиками.
     -  Садитесь. Начнем урок, - произнесла она так нежно и вкрадчиво, будто из её ротика, похожего на бутон розы, выле­тела райская птичка и пропела свою утреннюю песенку.
     -  Разберем вчерашнее изложение «Наш город». Увы, как всегда, ваши письменные работы не принесли нам радости.
     Саня во все глаза смотрел на Марину Ильиничну. Она пе­рехватила его неотрывно-пожирающий взгляд и сказала:
     -  Что ж, с тебя, Голубев, и начнем. Так какая же главная улица нашего города?
     Вчера он долго размышлял над этим вопросом. А что са­мое главное для человека вообще? Еда? Дружба? Мир? Свобода? Конечно же, свобода!
     -  Улица имени Свободы... - неуверенно ответил он.
     - На этой улице живешь ты и потому считаешь её главной? Я живу на Восточной, а вот Таратухин - в Козьем переулке. И что же?..
     В классе хихикнули.
     -  Правильно - подсказывает Нелюбова - главная улица на­звана именем нашего вождя. Разве мама тебе не говорила, Го­лубев? А может быть, и она не знает?
     Саня, нахмурившись, сел за парту. Зачем она - вот так... при всех... о маме?

     Когда Саня впервые в пятом классе увидел Марину Ильи­ничну, он опешил от её обворожительной красоты, мелодично­го голоса, изящной походки, изысканных манер. Ни у одной учительницы не было таких роскошных нарядов.
     Саня смотрел на неё, как на богиню. Он не мог поверить в то, что она готовит еду, стирает белье, моет полы... Как бы он, Саня, хотел быть её сыном! До дрожи, до безумия! Он завидовал её сыну, учившемуся в параллельном классе, бе­лой и черной завистью. Он ревновал его к его же маме... Нет, Саня не хотел сменить свою серую грубую школьную фор­му на лавсановый костюмчик Вадика. Он не хотел Вадиковых конфет, которые нарядный мальчик, хохоча, сбрасывал с лестницы толпившимся внизу школярам. Он хотел, чтобы и его, хотя бы раз Марина Ильинична назвала тепло и ласково: «Саша», а не холодно и равнодушно, хотя и тоненьким голос­ком, - «Голубев». И когда учительница грациозной походкой проходила между парт, то ему казалось, что вдруг она при­коснется к его вихрам.
     Возможно, такого отношения со стороны учительницы желали и другие ученики, а не только один Саня?..
     Как-то Олег Ефремович говорил, что человек стремится к совершенству и старается быть ближе к тем, кто достиг боль­ших высот.
     Да-а... до высоты Марины Ильиничны было не дотянуть­ся, а руки она не протягивала. Если она и опускалась со своих высот, то расстояние до неё, как до горизонта: идти не дойти.
     - Голубев, проснись, - строго сказала учительница. - Двойка у тебя, горе-горькое.
     Говорила она на звонкое «г», а ученики, да и весь юг России, за небольшим исключением - на глухое.
     Девчонки первыми начали «гэкать», подражая Марине Иль­иничне. А Павлик Таратухин дразнился:
     -  Гуси гогочут, город горит!..
     За одной партой с Саней сидел Сережка Мартынов. Под­перев ладонями подбородок, он тоскливо смотрел на серое пыльное небо. Перед ним лежал потертый учебник и откры­тая тетрадь в линейку, в которой коряво было выведено: 10 февраля 196... года. «Везет же этим писателям, - рассуждал Сережка, - им деньги платят. Если бы и мне... платили, я бы все письменные доделывал до конца и даже на дополнитель­ные бегал бы... А еще говорят, к писателям прилетает вдох­новение. Конечно, если бы мне подарили вдохновение... в клетке, я тогда точно стал бы первым учеником в классе, а может быть и в школе, а может быть, и... и... Эх!»
     -  Мартынов здесь? - спросила учительница, беря в руки следующую тетрадь.
     Сережа Мартынов вздрогнул и поднялся.
     - А ну-ка иди сюда, мастер слова, посмотри в свою тетрадь.      Сережа заглянул в тетрадь: на промокашке его рукой было
написано слово «дура»
     -  Что это? О ком это? Так ты и до нецензурных слов добе­решься.
     Сережа молчал.
     -  Тебя этому отец учит? Давай дневник! Пусть напишет записку по поводу своего сына-бестолочи. Десять двоек, пят­надцать троек. Это же надо быть такими тупицами? Вы уз-ко-ло-бые! - продолжала в сердцах учительница.
     «Узколобые» - это слово летело в учеников, будто тухлое яйцо, и каждый вбирал голову в плечи и пригибался к парте,
боясь, что оно влепится именно в него.
     «Узколобые» - похоже было на коровью мину, в которую мог вляпаться любой и уж потом едва смог бы отмыться.
     «Узколобые» - звучало не впервые на уроке русского язы­ка и не только в одном классе. Учениками это слово воспри­нималось как в переносном смысле, так и в прямом.
     Как всегда первыми начали девчонки. Они стригли челки, зачесывали их назад. Появились шпильки, резиночки, расчес­ки и зеркальца. Шла сплошная укладка волос, открывшая раз­ной величины и формы лбы.
     Следующими были мальчишки. Эти мочили водой и заче­сывали растопыренными пальцами короткие прически кверху. Волосы не прилегали - получались «ёжики».

     После урока Сане Голубеву не хотелось относить пособия в учительскую: он не желал встречи с матерью. (К наказа­нию директора прибавилась «двойка» по русскому языку).
     -  Санечка! - услышал он родной голос.
     Из кабинета, что рядом с учительской, вышла его мама. Она поставила на пол ведро и нежно прижала Саню к синему рабочему халату, от которого пахло мылом, стиральным по­рошком и хлоркой.
     -  Заходи, сынок, - сказала она простуженным голосом. И усадила сына на скамейку. Пока он жевал пирожок, - поправ­ляла его пиджак, стряхивала крошки, шнуровала ботинки.
     - Мам, а почему ты не стала учительницей? - в который раз спросил Саня.
     -  Ты же знаешь: не дала война. Да разве дело в профес­сии? Важны поступки.
     - Мам, я буду учителем.
     -  Вот и хорошо.

4

     Занятия во вторую смену закончились в седьмом часу. На улице темно. Ураган не утихал. Школьники по одному, друг за дружкой, ныряли из фойе наружу, будто летним днем в холодную воду реки, затаив дыхание и собравшись с духом. Двери «бахали» все реже и реже.
     Сквозь завывание ветра из-за угла школы донеслись мяу­канье и смех подростков. Саня и Сергей ринулись на звуки. Они разглядели, как Володей и Пашка расстреливали из пра­щей беззащитного котенка, соревнуясь в меткости. В азарте они толкались, оспаривая первоочередность выстрела: «Да по­дожди! Дай я! Нет - я!» Зато грызни насчет «попал - не по­пал» не было: сигнал о точном попадании стрелкам подавала сама живая мишень...
     - Рёбя, да вы чё? - зачастили подбежавшие.
     Сергей накинулся с кулаками на Володея. Но сразу же отлетел назад и шмякнулся на землю. Саня бросился к котен­ку, пытаясь заслонить ладонями.
     - Эй, маменькин сыночек, кота оставь! - заорал Володей.
     - Не отдам.
     - Да я тебя...
     И тут появился Вовка Второв, одноклассник Сани, Сереж­ки и Пашки. Он был самым крупным мальчиком в классе. И хотя был молчалив, глядя на его огромные кулаки, мальчики Вовку побаивались.
     Володей притих. Трое против двух - такой расклад его не устраивал.
     -  Пашка, пойдем наведаемся в голубятню к деду Козья Ножка, - пробубнил Володей.
     Саня прижал раненого котенка к ворсистому пальто. Ма­ленький серый комочек лихорадочно дрожал. Внутри него бешено колотилось сердечко и, казалось, вот-вот оборвется. Но жизнь уже возвращалась в крохотное обессилевшее тель­це. И Санины теплые ладони нежно гладили мокрую липкую шерстку.

5

     Придя из школы и накормив котенка, Саня побежал к Сереге: возникла грандиозная идея! Он добрел до ветхого, за­валенного ветром забора Мартыновых и вошел во двор. В двух крошечных оконцах маленького низенького домика, за­метённого снегом, горел мерцающий свет.
     Саня постучал в окошко. Сквозь морозное стекло пока­залась рожица Сережки.
     - Заваливай, - обрадовался он.
     В маленькой комнатке приятно пахло печеным хлебом. К пряному запаху примешивался терпкий запах дубленой кожи. На полу лежали половики, ажурно связанные из цветных ма­терчатых лоскутков, на стене справа висели в рамках семей­ные фотографии, чуть ниже - длинная полка, на которой нахо­дились фигурки, вырезанные из кореньев дерева. Венцом до­машнего вернисажа были икона Иисуса Христа и портрет ге­нералиссимуса Советского Союза. Как-то Сережа рассказы­вал, что родители его спорили, кого убрать: Христа или полко­водца. Но, не доказав друг другу своей правоты, оставили их висеть рядом и на одном уровне. Внизу стоял сундук, обби­тый медной жестью и накрытый вышитой узорами белой на­кидкой. К окну был придвинут стол. На нем тетя Клава месила тесто. Невысокая и щуплая, она била его, мяла, катала, посыпа­ла мукой и снова била и мяла. Это было похоже на борьбу или бокс с невидимым противником.
     Слева, в углу, приютился перекособоченный деревянный ящик, из которого виднелись лоскутки кожи, кирзовые сапоги, валенок, подшитый толстым войлоком, молоток, сапожная лап­ка, клубок дратвы. Рядом с необыкновенным ящиком стоял старый диван с откидными валиками.
     Среди думочек сидел в черных длинных трусах отец Серёги, дядя Коля. Обнаженный торс его был могуч, как у штанги­ста. А из траурных трусов ошеломляюще торчали две урод­ливые культи. Глядя на непривычную и жутковатую картину, Саня испытывал чувство неловкости.
     Дядя Коля был навеселе. Он держал в руках протез с потертыми ремнями и лихо выкаблучивал им плясовую. Под­прыгивая на диване, громко, с хрипотцой, распевал:
                Эх, ёж, твою мать,
                На кобыле воевать!
                А с кобылы на кровать –
                Будем девушку рарать!
     Саня поздоровался.
     -  Здорово-здорово, казак, - прогрохотал дядя Коля. - Курушка не затихала?
     -  Не-а, - покачал головой Саня.
     -  Ну, тогда будем дальше водку пьянствовать!
     -  Иди сюда, - увлек друга в соседнюю комнату Сергей. Саня, ошеломленный увиденным, спросил:
     -  Батя твой на танке воевал?
     - Нет, на коне.
     -  И с шашкой?
     -  С автоматом. В разведке напоролся на мины. Орлик по­гиб, а ему оторвало ноги. Папка когда выпивает, всегда вспоми­нает Орлика и говорит, что тот спас не токо его, но и меня и моих будущих детей. Токо я не пойму, как можно спасти того, кого ещё нет? Да ладно... - махнул рукой Сережка, - рассказы­вай ты.

     У Сани заблестели глаза, и он заговорщическим шёпотом стал излагать свою идею: надо создать боевую и непременно, подпольную группу для борьбы со всякими нехорошими людь­ми. Например, как в захватывающем кинофильме «Молодая гвардия», который они смотрели в клубе по несколько раз подряд. Им хотелось быть похожими на Олега Кошевого. А особенно на Сергея Тюленина, который в школе учился, как и они - «не очень», а дрался с фашистами «вовсю». Значит, и они могут стать героями, хоть и с двойками по русскому языку.
     - Группу назовем «ТТ» - тайная тайна или «Три товарища», - продолжал Саня, - третьим Вовку возьмем. Согласен?
     -  Ага... Токо где мы найдем вредных вредителей?
     -  Первый - Володей. А ещё... главное начать... была бы группа.
     Мальчишки обсуждали детали предстоящих «боевых» опе­раций. Незаметно с шёпота перешли на громкий говор.
     - А шо вы там шум подняли, казачки? - окликнул их Серегин отец. - С песни сбиваете. А покажи ты мне дневник, Се­режка. Посмотрю, пока в седле держуся.
Сережка мгновенно сник.
     -  Все... - выдохнул он. И понуро, будто на эшафот, поплел­ся к отцу с дневником.
     Прочитав запись, отец стал расстегивать на протезе рем­ни. И голосом, не предвещающем грозы, произнес:
     -  Подь сюда, сынок.
     Порка считалась самым действенным методом от детских проступков и не только в семье Мартыновых. Но если дру­гие провинившиеся пацаны пытались прятаться от родительс­ких наказаний под кроватью, то Сережка подходил доброволь­но.
     Отец лупцевал Сережку, приговаривая: «Вот вырастешь, батьке спасибо скажешь!» А Сережка думал: «Интересно, и за что же я должен говорить ему спасибо?..»
     Пройдут годы, Сережа станет взрослым и скажет отцу «спа­сибо». За то, что тот защитил страну от фашистов, за то, что вырастил и выкормил его - за все! Но не за ремень.
     Порка заканчивалась лишь тогда, когда мать не выдержав, вмешивалась и вытаскивала сына из отцовских «тисков». А отец, прерывисто дыша, грозился: «Смотри у меня!» Потом укладывался на диван и, отвернувшись к спинке, засыпал.
     Сергей, всхлипывая, высказал сомнения другу:
     -  Еще и не партизанил, а уже пыткам подвергся. Что же будет, если попадемся?
     -  Так мы же за справедливость...
     - А знаешь что? Давай поздравим открытками знакомых фронтовиков.
     -  Серега, после ремешка тебе светлые мысли приходят, в голову!
     Сережка шмыгнул носом и улыбнулся.





6

     Вовка Второв жил в доме железнодорожников. Когда пришли друзья, он засыпал печку углем и следил, чтобы не погасла. Его мама, тётя Нина что-то «строчила» на ножной машинке «Зингер». Она брала заказы от соседей на пошив одежды и, таким образом, появлялась прибавка к зарплате. Вовка носил одежду, сшитую матерью и не представлял во что бы он мог одеваться, если бы не она. И твердо решил: когда вырастет, то обязательно женится на модистке. А рабо­тала мать путейцем: с бригадой укладывала рельсы. Отца у Вовки не было. Мальчик мечтал стать летчиком. Он лепил из пластилина маленькие самолетики, занимался в авиамодель­ном кружке, прыгал с крыши сарая с зонтиком, вскарабкивал­ся на макушки высоких деревьев.
     Вовка согласился вступить в подпольную группу и внес предложение: скрепить тайный союз клятвой и испытать на стойкость. Испытание могло состоять из пореза руки лезвием до крови или держания ладони над горящей свечой. Но так как до крови резать тело «героические» подпольщики боя­лись, а свечки в доме не нашлось, то Вовка предложил испы­тать друг друга горячей кочергой.
     Первым закатил рукав рубашки Серёжка. Вовка разог­рел в углях кочергу до красивого вишневого цвета. Сережка поставил ноги на ширину плеч, крепко прижал локти к длин­ному худющему туловищу, с силой сжал кулаки и, резко вы­дохнув, сказал:
     - Давай!
     Мать Вовки «стрекотала» на машинке, не ведая чем за её спиной занимаются малолетние архаровцы.
     Вовка приложил кочергу к руке «партизана», а Саня вни­мательно следил за лицом стойкого товарища. Несколько мгно­вений Сережка не издал ни звука, затем глаза его резко рас­ширились, лицо в ужасе перекосилось и он раздирающе зао­рал, будто бродячий кот, которому наступили на хвост. Судо­рожно дернувшись и махнув обожженной  рукой, он выбил у Вовки орудие присяги.
     Кочерга, сделав в воздухе несколько раз сальто-мортале, шлепнулась на стопку аккуратно сложенного материала, кото­рая мгновенно вспыхнула и загорелась.
     Тётя Нина, вскрикнув «Боже», вскочила со стула.
     Глядя на грозное выражение лица и атлетическую фигуру, Саня моментально поверил в то, что она действительно рабо­тает шпалоукладчицей.

7

     Погода, как и настроение человека, может быстро и резко меняться. Саня это давно заметил: из тихой и солнечной пого­да менялась на пасмурную с ураганным ветром, из грозового дождя - на яркую цветную радугу в голубом небе, с лютого задиристого мороза - на плаксивую оттепель.
     Саня проснулся рано. В комнате было необычайно светло. Ураган стих. За ночь выпал сияющий неожиданной белизной пушистый снег. Тучи рассеялись, небо вновь заблистало пер­возданной чистотой, словно его протерли, как оконное стекло от пыли.
     На треснувшей яблоне сидела сорока и безумолку трещала.
     Одевшись, Саня выбежал на улицу, вспугнув восторжен­ную птицу. Он взял в руки чистый, искрящийся снег. Теперь можно было широко раскрыть глаза и рассмотреть каждую снежинку. Ни один из необыкновенно-сказочных узоров не повторялся дважды в крохотных серебристых звездочках. А их было бесконечное множество! Какой же художник создал эту красоту!
     Сказочно-снежное утро подарило Сане прекрасное настро­ение, словно подарок в день рождения. Он направился к Се-реге по проторенной ранними пешеходами дорожке. Под нога­ми приятно скрипел снег: «Хруп, хруп, хруп!» Саня прислу­шался к удивительному морозному звуку, вылетавшему из-под старых дерматиновых ботинок. То ускоряя, то замедляя шаг, он создавал зимнюю игривую мелодию и верил, если утро удач­ное, то удачным будет   и день.
     И вдруг увидел под ногами синюю атласную бумажку.
Поднял, развернул её. Это были деньги - пять рублей. Вокруг -никого. Безмятежное настроение вспорхнуло и исчезло без­заботной сорокой. Он не знал, как поступить: не сказать нико­му и накупить всего, чем был обделен или всем рассказать о невероятной находке? Нет, он не сможет тайно радоваться и тратить чужие деньги, зная, что кто-то горюет о потере.
     Терзаемый сомнениями, он поделился мыслями с другом.
     -  Дурачок, нашел о чем расстраиваться, - развеял неуве­ренность товарища Серёжка, - зато пряниками обожремся, кол­басу и шоколад попробуем и еще леденцы, токо в блестящих баночках и лимонад с пузырьками, и ещё эта... как её... ага, халва-а... и опять лимона-ад!
     С удивительной легкостью советовал Сережка как распо­рядиться «пятеркой».
     - Серёга, деньги мы вернем.
     -  Кому, дурачок?
     -  С нашей улицы идут две дорожки: одна - на остановку, другая - к магазину. Я думаю, что деньги потерял человек, кото­рый шел в магазин.
     -  И как же ты его вычислишь?
     - А кто будет смотреть под ноги и по сторонам, значит, тот и потерял.
     Друзья вышли на тропу, ведущую к магазину. Навстречу странной походкой двигался дед Козья Ножка. Ему было за семьдесят лет, но он продолжал держать голубей. Худой и жилистый, он проворно лазал по крышам сараев, ничуть не уступая в каскадерском мастерстве пацанам. Задирая голову вверх, любовался лётом голубей, свистел и взмахивал руками. Приманивал и чужих пернатых, а потом с хозяев брал выкуп. Собирал вокруг себя пацанов, сворачивал самокрутку козьей ножкой, набивал махоркой и закуривал, давая по разу затя­нуться и юным голубятникам. А потом рассказывал всякие небылицы о своих чудных птицах, да так хорошо, что и сам, наверное, в них верил. Например, что его любимый Мурый однажды до такой микроскопической точки поднялся в небе­са, что чуть не столкнулся с реактивным самолетом, хорошо самолет увернулся; что Белый Два Черных Пера в Хвосте улетел с лебедями на юг, и лишь весной вернулся; что двух жемчужных «павлинов» забрали в ростовский зоопарк и ско­ро пришлют большие деньги.
      Дед высоко поднимал колено правой ноги, останавливался, оглядывался, смотрел внимательно вниз на валенки и продол­жал движение.
     - Вот - видишь! - шепнул Саня другу. И когда дед порав­нялся с ним спросил:
     - Дедушка, это вы потеряли деньги?
     - Деньги? А скоко?
     -  Пять рублей.
     -  Я!!! - выкрикнул дед.
     Саня отдал деньги и сразу же почувствовал невероятное облегчение. А дед сложил их вчетверо и засунул в карман ватника под кожух. Затем внимательно поглядел в небо, как будто высматривал голубей, и, махнув рукой, сказал:
     -  Ладно. Ходим следом. Вознаграждение выдам. Мальчишки переглянулись и просияли.
     - А батька в седле, Серега? - спросил дед, шагая впереди и по-прежнему, поднимая высоко колено и глядя под ноги.
     Идя за дедом, друзья наконец-то сообразили, почему у него такая странная походка: от правого валенка отодралась ранее пришитая войлочная подошва. Когда дед поднимал ногу, она сильно отвисала и как бы показывала мальчишкам язык.
     -  Ничего, - шептал Серёжка, - рубль даст точно. Накупим булочек, молока...
     На двадцать копеек, пожалованные дедом Козья Ножка, друзья купили поздравительные открытки.
     Своему отцу Сережка выбрал самую красивую.
     А на школьных воротах появилась написанная мелом фра­за: «Володей и Павлюра - живодеры. ТТ».
     В фойе школы товарищи увидели Володея и Пашку. Стар­ший скороговоркой окликнул: «Эй, ты, да не ты, а вон ты!» Саня понял, что речистое обращение направлено к нему.
     -  Дубина, - смело бросил Саня и направился в класс.
     -  Подожди меня, - окликнул его Пашка. - Пойдем вместе.
     Пашка прихрамывал, левая рука перевязана.
     -  Ты с какого фронта?
     - Да дед этот «Коза Ностра», кобеля к самой голубятне привязал...
    

     В начале урока Марина Ильинична напомнила ещё раз о роли и значении русского языка в нашей жизни.
     -  Родной язык - это целый мир. С помощью его мы пони­маем возвышенное, он учит видеть и  чувствовать прекрасное.
     И вдруг, уменьшив пафос речи, будто очнувшись, она уже не так вдохновенно произнесла:
     - Мартынов, - расскажи нам правило... кстати, а где записка от отца?
     Сергей протянул клочок бумаги. Марина Ильинична про­читала вслух: «Матюгаться я иво ни учу, хучь и сам матюга­юсь».
     -  Мда... - протянула учительница, - яблоко от яблоньки...
     Лицо Сергея покрылось красными пятнами и он, потупив
взгляд, молча сел.
     - Неучи ваши родители, вот и вы тупицы, - продолжала она, повышая тон и морща лобик, - и вам быть трактористами и уборщицами. На большее не потяните!
     Она говорила с пренебрежением, обращаясь ко всему клас­су, самонадеянно взяв на себя роль пророка. И звучало это как приговор суда, который обжалованию не подлежал.
     Дети оскорбленно молчали: впервые так огульно и бесце­ремонно было задето их самолюбие.
     - Я её терпеть не перевариваю, - загнул в сердцах Серёж­ка.
     - И у меня теперь к «гусыне» такая же разница, - подтвер­дил Саня и «философски» добавил: - Начинался день светло, а закончился кляксой.

8

     Третья решающая четверть подходила к концу. Мальчиш­ки поубавили прыть, девчонки оставили в покое свои причес­ки: все старались подтянуться и закрепить четверть хороши-
ми оценками.
     В этот день русский язык пришелся на последние часы. Настроение у Марины Ильиничны было торжественно-при­поднятое. Встретив в фойе во время перемены старшую пио­нервожатую, она с удовольствием делилась с ней педагогичес­кой теорией.
     - Детская радужная чистота, доверчивая открытость, свет­лое прямодушие - все это, наверняка, будит в нас, взрослых, желание идти навстречу детям. Потому что общение близких людей - это обмен частицами личности и, вкладывая в детей частицы себя, мы вбираем частицы их самих.
     Пионервожатая несколько раз порывалась идти, но Мари­на Ильинична, деликатно придерживая её под локоть, мягко продолжала:
     -  Они все время ставят нас в трудное положение, все вре­мя озадачивают неожиданными вопросами. У них своё виде­ние вещей, и для тех, кто умеет думать, это видение часто быва­ет откровением.
Прозвенел звонок и учительница оставила свою младшую коллегу. Пионервожатая еще несколько секунд стояла на мес­те, соображая куда ей идти.
     А тем временем в классе Пашка дразнил девочку Галю:
     -  Зовут Галкой, а волосы светлые, тебя надо назвать Свет­кой.
     -  А тебя надо называть идиотом! - парировала девочка.   
     Подошел Вовка:
     -  Отцепись от девчонки!
     -  Хи-хи! Жених нашелся.
     Вовка не выдержал подначек и набросился на несносного обидчика. Завязалась борьба.
     В дверях появилась Марина Ильинична:
     -  Прекратите сейчас же! Быстро приготовили тетради! -нервно выкрикнула она, и щеки подернулись румянцем.
     Пашка никак не мог отыскать ручку. В растерзанном пор­тфеле - нет, на полу - нет. Он сунул голову в парту и... застрял. Дернулся - не получилось. Испугавшись, тихонько захны­кал и стал подвывать.
     - Что такое?! Вы с ума сошли - контрольный диктант! - не понимая в чем дело, возмутилась учительница.
     -  Пашка застрял... Таратухин... - заговорили наперебой ученики.      
     Марина Ильинична подошла к дергающейся парте. Лицо её выражало негодование и растерянность.
     -  Что за игры?.. Конец четверти... Как можно застрять?.. Быстро вылезай! Идиотизм какой-то...
     Пашка испуганно орал. Мальчишки вскочили с мест и давали советы:
     -  Голову надо намылить...
     -  Намылить бы ему шею! Девчонки побежали за директором.
     Когда пришел директор, Пашка уже устал дергаться и тихо, безнадежно выл.
     Олег Ефремович постучал пальцем по парте:
     -  Это кто же там такой?
     Посмотрел, оценил и скомандовал Таратухину:
     -  Наклони голову набок и выбирайся.
     ... Из-под парты появилось Пашкино лицо все в слезах, но счастливо улыбающееся.
     Прошло больше половины урока. Марина Ильинична, про­хаживаясь между парт, нервно диктовала текст. Ученики не успевали и заглядывали друг к другу в тетради.
     -  Что за коллективная писанина?' - возмущалась она. - Ду­мать надо своим умом. Если он, конечно, есть, - она явно торо­пилась, но звонок все же известил об окончании занятий.
     -  Продолжаем, - сухо сказала она и зажгла электрический свет.
После каждого предложения она изрекала не относящие­ся к диктанту фразы: «Да...», «это же надо...», «свинство...».
     В класс заглянула мама Голубева. Держа в руках швабру, она произнесла:
     - А-а, вы ещё занимаетесь?..
     -  Ты что же не видишь? - вспыхнула учительница.
     - А я собралась уже мыть полы...
     - Да закрой же дверь, наконец, глупая женщина! - сосколь­знула на фальцет Марина Ильинична.
     Ученики были ошарашены беспардонной фразой учитель­ницы и возмущенно зашептались.
     -  Прекратили разговоры! Пишем диктант.
     Но Саня Голубев уже не писал. В классе послышался нарочитый кашель. Кое-кто из учеников смело просил повто­рить предложение.
     Когда учительница прошла мимо Саниной и Серёгиной парты в направлении доски, Сергей шепнул:
     - Ничего, Саня, счас мы расквитаемся, - и достал пращ.
     - Да ты что, не надо!
     Серёга зарядил гайкой оружие, натянул до отказа и выст­релил... в лампочку.
     Раздался оглушительный хлопок, и стекло посыпалось на пол. Класс, загудел растревоженным ульем. Учительница в испуге обернулась. Губы её дрожали, в глазах блестели слезы:
     -  У-ублюдки! Подонки! Выродки! У-уз-ко-ло-бые!
     С силой ударив о ближайшую парту сборником диктан­тов, она выбежала из класса.
     Несколько минут стояла гробовая тишина. Недавнее воз­мущение и обида маленьких человечков смешались с жалос­тью и проникновенным участием уже к плачущей учительни­це. Им нелегко было понять, что в жизни не бывает только плохих людей, что невозможно в человеке разделить неразде­лимое - его достоинства и недостатки. Все гораздо сложнее, все переплетено, как злаки и сорняки, как сладкие ягоды кры­жовника и колючие стебли кустарника, как...

9

     В взбунтовавшемся классе два дня не проводились уроки по литературе и русскому языку. Заменяли их то математи­кой, то историей, то ботаникой. Инцидент в классе не разби­рался. Бунтарей не наказывали (как ни странно). Сережку из школы не выгнали (хотя он втайне и побаивался). На третий день прошел слух, что литературу и русский будет вести учительница из вечерней школы рабочей моло­дежи.
     Прозвенел звонок. Опальные одноклассники с трепетом, любопытством и страхом ждали нового учителя.
     Распахнулась дверь, и в класс влетел Пашка Таратухин. Лицо его перекосилось от испуга, он не мог отдышаться и, заикаясь, лепетал:
     - Все, про-пропали! Ха-на, ха-на нам...
     - Что? Что такое? Да говори же!
     Тревога передалась всему классу.
     -  Пропа-пали... Идет!.. Счас узнае-ете. Бабка-ёжка... О-о-о!.. - заблеял он.
      В открытую дверь быстрым шагом вошла новая учитель­ница. Да... Пашка был в чем-то прав. Она походила на малень­кую, сухонькую, ссутулившуюся старушку. Плечи её укрывал большой темно-зеленый платок. На ней свободно «сидели» свет­лая шерстяная кофта и темная юбка. Смуглое лицо покрыва­ли многочисленные морщины.
     - Здравствуйте, - сказала она грубоватым, будто охрипшим голосом.
     Ученики ответили, но продолжали стоять, напряженно и недоверчиво глядя на новую «руссистку».
     -  Будем знакомиться. Любовь Федоровна, - сказала она и тепло, по-домашнему улыбнулась.
     Облегченный выдох жаждущих знаний колыхнул шторы на окнах.
     Через два дня писали контрольный диктант. Любовь Федо­ровна, проходя между парт и поправляя на плечах платок, ров­но и уверенно диктовала текст. Посматривая в тетрадь пишу­щих, иногда произносила: «Над этим словом, Саша, подумай хорошенько», «Володя, вспомни правило, где ставится запятая?»
     - Любовь Федоровна, а Таратухин подсматривает, - сообщи­ла Лиза Нелюбова, девочка, которую мальчишки называли «зуб-рилкой» и «лизой-подлизой».
     - В этом нет трагедии, Лиза, - ответила новая учительница, -
значит, у него есть тяга к знаниям, и он не хочет получить плохую отметку. А разве ты желала бы, чтобы Паша получил двойку?
     На следующий день перед уроком русского, как всегда после звонка, влетел в класс Пашка, но уже тихим заговорщичес­ким тоном сообщил новость:
     -  А вы знаете: «бабка» курит!
     - Что ты наговариваешь. Чтобы учительница и курила? Не может быть!
     Позже школьники видели, как иногда на переменах она выходила во двор и, стоя у тополя, повернувшись лицом к ули­це, курила. Тогда это казалось невероятным и диким. Курящая женщина воспринималась шокирующе.
     Новая учительница принесла тетради с диктантом и стоп­ку книг.
     - Слабовато, - сказала она, - но ничего. Надо верить в себя, ребята, и у вас все получится. А ещё надо читать побольше интересных книг.
     И она вручила мальчишкам «Остров сокровищ», а девчон­кам - «Дикую собаку Динго».


     Шла последняя четвертая учебная четверть. Месяц ап­рель подсинил небо, расстелил по земле изумрудный бархат травы, украсил деревья абрикос бело-розовыми цветами. Лас­ково и игриво заглядывало солнце в окна гудящей школы, привораживая к себе мечтательные взгляды учеников.
     Сергей готовил отцу подарок ко Дню Победы - залп-са­лют собственной конструкции. На уроке литературы начина­ющий пиротехник осторожно показал свое изобретение сосе­ду по парте и, теоретически излагая принцип действия, нечаян­но чиркнул спичкой. Запах горелой серы разошелся по всему классу. Сергея прошиб пот: чудом не сработал запальник.
     Любовь Федоровна подошла к Серёжке, отобрала спички и передала отцу записку. "Опять вляпался", - подумал незадач­ливый конструктор. Но, прочитав содержание, успокоился и все понял в отношении Любови Федоровны. Её образ угрюмой и странной «бабки» мигом улетучился. В записке было следующее: "Уважаемый Николай Иванович, поздравляем Вас с Днем Победы! 9 мая в 9 часов мы за Вами заедем, - и подпись: «Комитет ветеранов войны».
     Так вот оно что: оказывается Любовь Федоровна воевала! Теперь совершенно по-другому воспринималась и она, и её ку­рение. Да и «бабке» было всего-то сорок пять лет.
     Сразу стало понятно и Санино наваждение, связанное с «Островом сокровищ». Читая затертую, с пожелтевшими стра­ницами книгу, изданную еще до войны, он не только ясно видел в своем воображении отважных матросов, коварных пиратов и их приключения на море, но и явно ощущал запах крепкого табака, струящегося из курительных трубок, запах дыма пороха сгоревшего в чугунных стволах пушек «Испаньолы».
     Он по несколько раз прикладывал к лицу страницы увле­кательной книги и чувствовал наяву чарующие запахи, кото­рые помогали с головой, безоглядно окунуться в гущу неверо­ятных событий. Он никак не мог объяснить себе этот волную­щий феномен. И вот мучительно терзающая загадка раскрыта - конечно же, приключенческой книгой зачитывались солдаты на фронте!
     Вскоре о записке узнал весь класс. Посыпались вопросы. На уроках литературы, когда до звонка оставалось ещё свобод­ное время, Любовь Федоровна рассказывала захватывающие истории из фронтовой жизни.
     - И как это ни парадоксально звучит, но годы войны мне дороги. Да, дети, да... Мы, молодые люди в навязанном нам грохочущем ужасе все же находили свои маленькие радости. Мы радовались весне, цветам, птицам. Мы пели задушевные песни. И были счастливы в дружбе и любви. В то время у меня родился сынок...
     С каждым днем ученики привыкали к её скромной одежде, к её хрипловатому голосу, к её некрасивой, но теплой улыбке.
     Конечно, класс не стал идеальным, но инциденты в нем исчезли, двойки поубавились, появилась страсть к чтению книг, исчезло косноязычие речи. Школьники на уроках литерату­ры и русского языка больше не слышали повышенного высо­комерного тона в голосе учителя, их называли по именам.

10

     Прошли годы... К строительно-монтажному участку лихо подкатила новая черная «Волга», взвизгнув тормозами, будто бы жалуясь на то, что прервали её быстрый грациозный бег. Распахнулась дверь, и из салона автомобиля вышел высокий мужчина лет сорока. Лавсановый костюм стального цвета, бе­лая рубашка со светлым узким галстуком и сияющие лаком туфли делали его завидно элегантным и привлекательным.
     -  Антонович, машина должна быть на взлете, - сказал он уверенным тоном шоферу и направился к парадному входу здания.
     Был полдень. Начало мая. И солнце палило так, будто пе­репутало весну с летом. Стоящие у входа молодые голубые ели ловили каждое дуновение ветерка. Им ещё привыкать и привыкать к щедрому степному солнцу.
     Мужчина ослабил галстук, расстегнул на рубашке верх­нюю пуговицу и нырнул в прохладу здания.
     Вошел в кабинет, на двери которой висела табличка с над­писью:
Начальник СМУ
МАРТЫНОВ
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ
     В кабинете было душно, он раскрыл настежь окно и, как молодые ели, стал ловить лицом свежий ветерок. В открытое окно залетал осыпающийся вишневый цвет. Через два дня - сорокопятилетие Победы. В эту неделю работа отходит на второй план, хотя нерешенных производственных проблем ста­новится все больше и больше. Что ж, праздник значительный.
     По селектору послышался механический голос секретар­ши: «Сергей Николаевич, к вам пришли».
     -  Пусть войдут.
     В дверях появился подполковник в форме военного летчика. Он был огромного роста и тучноват. Из-под кителя с орденской планкой выпирал живот, хотя возраста он был при­мерно такого же, что и Мартынов. Большие голубые глаза чему-то улыбались.
     -  Здравствуйте, Сергей Николаевич, - произнес полковник басом, но как-то мягко и тепло.
     -  Подожди-подожди... Вовка, что ли? Точно! Надумал все-таки - приехал!
     И Сергей крепко обнял друга.
     -  Ты все летаешь?
     - Летаю.
     -  Как там на Севере?
     -  Не на Севере я был - в Афгане. На «вертушках». В 40-й Армии.
     - Да... Не обошла война и наше поколение. Помолчали
     - Володя, - прервал молчание Сергей. - У нас, одноклассни­ков, существует замечательная традиция. И для начала мы едем к Сане Голубеву.
     Вышли из кабинета. В приемной стояли розы в ведрах, привезенные ко Дню победы. К ним хотелось прикоснуться, но обнаженные шипы длинных черенков удерживали от со­блазнительного желания. Рядом с секретаршей Леночкой си­дела пожилая женщина, доставившая цветы, и курила. Табач­ный дым легким туманом окутывал эти царственные цветы.
     Леночка, увидев начальника, обратилась к женщине:
     - Извините, я забыла вас предупредить: у нас не курят. 
     И заискивающе пропела Мартынову:
     -  А эти бутоны я приготовила для вас.
     -  Спасибо Елена. Только вазу с розами оставь у себя. К сожалению, к великому сожалению, к этим прекрасным цве­там я отношусь более, чем прохладно. А вот к курящим жен­щинам - терпимо. Это у меня с детства.
     Большие глаза Леночки от удивления стали ещё больше.
    

     Мартынов вел машину вдоль цветущих майских улиц. - Сергей, рассказывай, кого ты из наших видишь, как у кого
сложилась судьба? - с нетерпением спросил Второв.
     - Да в общем-то все из нашего класса состоявшиеся чело-веки. Никто не спился, все на свободе. Хотя, конечно, проблем хватает у всех.
     -  У меня ощущение: каким было отношение к человеку в детстве, таким осталось и посейчас...
     -  Не всегда это так.
     Сергей свернул вправо и остановился. Перед глазами пред­стала двухэтажная школа, все так же похожая на белый паро­ход, только не на такой огромный, как казалось в детстве.
     - Идем, - сказал Сергей.
     -  Неужели кто-то из наших учителей ещё работает?
     Входной тяжелой двери-великана не было, а висела легкая,
из оргстекла, открывающаяся в обе стороны от   незначитель­ного нажатия.
     В учительской Сергей спросил у молоденькой учитель­ницы:
     -  Где директор?
     -  В компьютерном классе.
     Кабинет был открыт. Несколько человек мороковали над новым оборудованием.
     - Александр Васильевич, - окликнул Сергей.
     Один из них оглянулся. Короткая стрижка, внимательный взгляд, отглаженный темный костюм и черные сияющие туф­ли. Второв узнал Саню Голубева.
     -  Вот мы и опять вместе, - улыбнулся Александр, протяги­вая руку школьным друзьям.
     - Ты - директор?! - изумленно протянул Владимир. - Какой предмет преподаешь?
     -  Русский и литературу.
     -  Едем к нашей учительнице, - сказал Сергей.
     -  К Любови Федоровне? - догадался Владимир.
     - Конечно же, - подтвердил Александр, - но на сей раз и к Марине Ильиничне.
     - Как? Зачем?
     - Извиняться. Ведь в чем-то она была права, называя нас узколобыми. Двадцать лет мы руководим заводами, строим здания, летаем на самолетах, правим страною. Мы. А жить-то лучше не стали. Значит, где-то что-то мы не доучли, не доучи­ли! - Значит, нам надо совершенствоваться и исправлять «двой­ки». Да и сколько можно таить обиду. И, наконец, хочется покончить с комплексом - и от души наслаждаться запахом роз!
     И трое друзей-одноклассников, вскочив в автомобиль, пом­чались по весенним улицам с надеждой, что все будет хоро­шо. А весна - это всегда надежда!