От автора
Идея написать книгу подобного плана зрела в моей беспокойной голове уже лет пять. Но я уже не один раз упоминал о своей врождённой лени. Все мои родные и близкие мне люди, сходились во мнении, что моя лень родилась раньше меня. Я пропускал это мимо ушей, потому, что знал, что лень моя не простая, а особенная, она меня обуревает только тогда, когда мне совершенно не интересно, чем-то заниматься. Типа того, что надо помыть шею, руки, уши, или ещё чего-нибудь в этом роде, в возрасте от 4-х до 8-ми лет. А когда в 14 лет я поступил в спортивную школу, то эту самую лень с меня, как ветром сдуло, появились девчонки. Эпоха лени кончилась. Это, во-первых.
В последствие, когда мне пришлось работать старшим научным сотрудником около 25 лет, то это уже была не лень, а настоящая каторга, заставить себя сесть и чего-нибудь написать. С возраста 8-10 лет выяснилось, что я рождён не для пера и бумаги, а для творческой рукодельной работы. Из текста книги многое станет понятно. Я, например, патологически не терпел эпистолярный жанр. Письма писал только жене, в виде исключения и особого к ней отношения. Это, во-вторых.
Подвигло меня на это занятие не тщеславие, помилуй Бог! А два совершенно случайных обстоятельства. На сайте «Одноклассники» меня обнаружили жители посёлка Фролищи, в котором я служил конце 60-х годов прошлого столетия. По этому поводу я написал несколько корреспонденций, в виде воспоминаний. После этого посыпались просьбы детей и внуков тех людей, с которыми я в то время там служил и работал. Пришлось удовлетворить их просьбу, и написать целый большой очерк о том времени. Просители были очень довольны и опубликовали его на своём поселковом сайте в «инете». Сайт называется «Посёлок Фролищи». Кстати, прекрасное место для летнего отдыха, особенно для любителей рыбалки и собирания грибов. Это, в-третьих
В какой-то из передач по телевизору, я случайно увидел и услышал какого-то крупного, толи писателя, а может быть учёного, к сожалению фамилию не запомнил, из-за мимолётности эпизода. Во всяком случае, сказал эти слова человек умный, дальновидный и порядочный. А сказал он буквально следующее: « В преклонном возрасте любому человеку необходимо остановиться и посмотреть назад, вдумчиво и глубоко обозреть своё прошлое, оценить прошедшее время, свои поступки и сделать выводы о качестве и полезности прожитой жизни для своей Родины. А лучше всего написать об этом книгу!И если Вам повезёт и Вашу книгу прочтёт молодёжь, то может случиться, что она чему-нибудь научится!» Цитирую этого человека по памяти. Это, в-четвёртых.
И последнее. В течение 10 лет я регулярно общался с симпатичной молодой семьёй, женская половина которой, Марина Ершова, неоднократно заявляла о моих незаурядных способностях рассказчика. Кстати сказать, она сама является поэтессой, и немножко прозаиком. Через эту же семью, я познакомился с очень доброжелательным человеком, писателем, поэтом и бардом, Олегом Любимывым, который её поддержал. Вся совокупность этих обстоятельств и дала мне возможность попробовать свои силы в более существенном.
И я,действительно, написал такую книгу(объёмом в 500стр. А4 ),которая охватила всю мою жизнь за 80 лет. Я очень старался не сделать из неё скучные мемуары, а выбрал только отдельные её эпизоды, которые несли в себе определённую драматургию, и, на мой взгляд, наиболее качественно отражали поведение её героев и обстановку, в которой они жили и действовали. После обсуждения содержания книги с упомянутыми выше друзьями жанр её определили как эссе.
Я не писатель и никогда не думал об этом, но так сложились обстоятельства. Поэтому, прошу моих будущих читателей проявить снисходительность и терпение!
Хочу сделать весьма существенное дополнение. Все имена и фамилии в настоящем повествовании на 99% подлинные, а ситуации и коллизии, описанные здесь, фактически, документальны, и по этой причине всё написанное является небольшим кусочком истории нашей страны, с её бытом, мотивацией поведения её действующих лиц, их характеров и переживаний, и все эти события, естественно развиваются на фоне всех аспектов имеющих место в то время в нашей стране.
Все написанные диалоги являются документальными по существу, но, естественно, написаны автором по памяти.
Поскольку книга писалась в не лучшие для России времена, обстановка в стране заставляла отвлекаться на неё не совсем хорошими словами.
Все «ругательные» отступления, отражают только моё личное мнение, и никоим образом не навязываются читателю!
Должен сказать, что все события, описанные в книге широко иллюстрированы фотографиями с места событий, но, к сожалению возможности сайта «ПРОЗА.РУ» в этом смысле весьма ограничены.
Публиковать книгу думаю отдельными разделами, наверное это будет удобней для восприятия.
С искренним уважением к читателю
Кареев В.Н.
1. Д Е Т С Т В О
Главав1. Рождение в тяжёлое время и близкие родственники
Помните, как у Шолохва, «…перво-наперво, я родился…». Вот Щукарю повезло, он совершенно точно помнит, как он родился и, как его крестил не совсем трезвый попик. « Ка-а-а-к, ширнёть меня в кипяток,эндо шкурка полезла…». А вот мне не повезло, я, этого, ничегошеньки не помню. Я ведь предупреждал, что пишу не мемуары, а воспоминания, т.е. то, что точно помню и за что, отвечаю. Я думаю, что для моих родителей этот факт не был неожиданным. А вот, как к этому отнеслось всё человечество мне не известно. Но, впоследствии, став уже взрослым, я узнал, что человечеству действительно было не до проявления интереса к факту увеличения его поголовья ещё на одну единицу. Человечество, в то время, было охвачено «великой депрессией», и не только Новый Свет, но и старушке Европе тоже досталось. А тут ещё, «дедушка Сталин», решил построить всех крестьян в две колонны, одну, которая в основном кормила страну с названием СССР, направили прямиком в Сибирь, на исправление от такой дурной привычки, как умелое хозяйствование на земле. А, другую, не имевшей этой дурной привычки, направили в резервации, названные колхозами. В результате всего этого комплекса мероприятий в стране нечего стало есть. По этой причине ввели карточки на основные виды продовольствия.
«Нормирование продовольствия вводилось стихийно – «снизу» и санкциями местных властей. К началу 1929-го власти страны вынуждены были ввести карточную систему во всех городах СССР. Вначале был нормирован хлеб, а потом и другие дефицитные продукты – сахар, мясо, масло, чай и прочее. В 1932 – 1933 годах карточки ввели даже на картофель.»
Появившись на свет Божий 15 сентября 1930 года, я естественно, ничего об этом не знал. А родился я, по словам моей незабвенной маменьки, отнюдь, не хилым парнем, и когда врач пришёл с утренним обходом, то первым делом подошёл к ней с вопросом:
- Как же это ты голубушка, сподобилась выносить и произвести не свет эдакое чудо, да ещё в такое время!
- А, что такое доктор, что с ним?
- Да не волнуйся, всё нормально. Я только не могу понять, где он у тебя там помещался? Ты хоть знаешь, сколько он весит?
- Да откуда же доктор, после родов-то его унесли, а я уснула, вот только с вами первым разговариваю. Так не томите, скажите, как он?
- Спит он безмятежно на удивление, и даже есть не просит. А весит он, аж пять двести, по теперешним-то временам, просто великан, поздравляю!
Весь этот диалог с доктором в роддоме, мама рассказывала так часто, особенно при встречах с друзьями и знакомыми, на протяжении всего моего детства и юности, поэтому и запомнился он мне почти дословно. А этот разговор возникал всегда, когда ей задавали вопрос:
- Надя, как же это тебя угораздило родить такого сынулю?
А вопросы эти возникали в связи с тем, что при мамином росте 1м.51см., я к 18 годам вымахал под 1м.82см.! Но это всё было потом. Ну, а, проснувшись, я, видимо, как всякий нормальный ребёнок запросил есть. Вот тут-то и выяснилось, что у матушки моей, сначала молока было мало и мне его не хватало, а потом оно пропало совсем. Так, видимо, моей судьбе было угодно, с самого начала моей жизни, начать череду моих испытаний. Эта тема тоже была весьма любима мамой, и она по этому поводу заявляла, с оттенком некоторой гордости:
- Ведь он у меня «искусственник»,- в первую очередь, имея в виду мой, по тем временам, солидный рост.
- Это как же понимать?- заинтересованно спрашивали слушатели.
И начинался увлекательный и длинный рассказ о том, как у неё пропало молоко, и, как я «съел» все её личные драгоценности, всё столовое серебро семьи и серебряные оклады со всех семейных образов. И, что всё это драгоценное достояние семьи, а семья моя состояла из моих родителей и деда, маминого отца, было снесено в «Торгсин» и обменено на искусственное детское питание, производимое и привозимое в нашу страну шустрыми иностранцами. Для тех читателей, кои не знакомы с подобной торговой организацией 30-х годов прошлого столетия, поясняю.
Торговля с иностранцами.
«…Ещё в начале НЭПа, «пролетарское государство» разрешило гражданам сдавать драгоценности или иностранную валюту, а взамен получать особые чеки, по которым можно было купить…продовольствие или одежду в магазинах так называемого Торгового синдиката ( торгсина).».
«5 июля 1931 года согласно постановлению…Совнаркома, в СССР открылась сеть специализированных торговых предприятий по обслуживанию иностранцев – сокращённо Торгсин, где за валюту, золото или драгоценности покупатель мог приобретать дефицитные товары. В новых магазинах продавали всё, Начиная с шуб и валенок и кончая крупами и сахаром. Уже с осени 1931 года, Торгсины открыли двери и для простого населения, там можно было приобрести то, что в другие магазины просто не завозили…».
Маленькая кроха ещё не знала, что испытания для него только начинаются. Мама рассказывала, что мне не было ещё и годика, как я заболел дифтерией, страшной по тем временам, болезнью. Если уж есть было нечего, то про лекарства и говорить не приходится. Врачи махнули на меня рукой, но я выжил! Видимо я очень хотел этого, да и Богородица сжалилась надо мной. Дело в том, что моя родная бабушка, Анна Никандровна Королёва, не дождавшаяся моего рождения всего два месяца, благословляла моих родителей на брак иконой со Светлым Образом Казанской Божьей Матери. Долгое время этот Образ находился в непотребном состоянии у моей матушки и только после её кончины в 1994 году, разбирая полати в её квартире, я обнаружил там эту икону, забрал домой, сделал для неё киот и поместил в своей квартире на подобающее ей место. С этого времени я считаю её своей заступницей и покровительницей. Но вернёмся к прошлому.-
Беды для меня ещё не кончились. После моего чудесного выздоровления, мой дражайший папенька, испугавшись, видимо такой обузы, как ребёнок, бросил нас с мамой и, как теперь говорят, «свалил» на свою историческую родину, славный город Ленинград. Теперь самое время представить родителей.
Мама Королёва Надежда Васильевна, младшая дочь в семье Королёвых: Василия Степановича и Анны Никандровны. Старшая сестра её, Александра Васильевна Королёва, о чьей трагической судьбе расскажу ниже.
Как мне известно, дед с семьёй переехал в Москву из Нижнего Новгорода в начале ХХ века, году в 1904. Мама, по малолетству, не помнила момента переезда в Москву, поскольку родилась она в 1903 году, в Нижнем, на «Гребешке», есть там такое место. На фото семья Королёвых в полном составе, в дореволюционной Москве.
Поселилась семья моего деда на самой окраине Москвы, между двумя заставами, Рогожской и Абельмановской, бывшей когда-то Покровской.
Моя малая родина требует подробного описания, и займёмся этим попозже.
Отец, Кареев Николай Петрович, тётя и одновременно моя крёстная мать, Кареева Татьяна Петровна, после замужества Курмина.
Мне не известны предки рода Королёвых, но по моим последующим впечатлениям, это была обычная «среднерусская» мещанская семья, основатели которой имели явно крестьянские корни. Губернские и, особенно, уездные города были сплошь населены подобным людом.
Дед был человеком весьма хлебосольным, у нас часто собирались гости, и он любил много рассказывать о своём молодом прошлом, но я, к, сожалению, ничего не помню о его детских годах и родителях.
О своих питерских предках я знал не больше того, что постоянно не уставала повторять моя матушка. Что отец мой подлец, родители его не лучше, что мне должно быть на них на всех наплевать и т.д. и т.п. Единственным человеком из рода Кареевых, с которым мама поддерживала отношения, была моя тётя и крёстная, Курмина(Кареева) Татьяна Петровна, поскольку осуждала своего братца и любила меня. Всё, что я узнал о роде Кареевых, было совсем недавно.
«Кареевы – русский дворянский род, происходящий, по преданию, от татарина Едигея-Карея, выехавшего в Х111 веке из Золотой орды в Рязань и принявшего крещение с именем Андрея. Сын его Епифан Андреевич Кареев был боярином у вел. кн. Олега Рязанского. Иван Никитич Кареев участвовал в московском осадном сидении при царе Василии Шуйском. Род Кареевых внесён в 6 и 2 части родословных книг Воронежской, Рязанской, Московской, тульской и Тамбовской губ.»-Энциклопедический словарь, т. 28, Ф А Брокгауза и И.А. Эфрона. Первый раз эту выдержку из словаря я прочитал году в 1976-77.
С самого раннего детства, я постоянно слышал в семье разговоры о моём не совсем «пролетарском» происхождении. Но я был слишком мал, чтобы каким-то образом осмысленно реагировать на это. Только годам к 9-10 моя крёстная, а мы с мамой часто у неё бывали, рассказала о себе, об отце и моём деде по отцу, и тогда же мама показала мне фотографию деда с бабушкой. Он стоит в парадном генеральском мундире, а бабуля рядом сидит на стуле, и оба они на фоне этажерки с цветами. В общем классика русского фото того времени. Фото было наклеено на тиснёный картон с подписью внизу: « Генерал Его Императорского Величества Генерального штаба граф Кареев Пётр Николаевич с супругой….имя рек». На удивление моих родственников, на меня это не произвело никакого впечатления. Да это и не удивительно. Во-первых, возраст, а во-вторых, полная отчуждённость от этих людей, так старательно, прививавшаяся мне матушкой за всё предшествовавшее время.
А совсем недавно, в начале 2008 года, через Интернет, в Проекте «Русская армия в Первой мировой войне», совершенно случайно, я обнаружил своего питерского деда. « Кареев Пётр Николаевич, 01.02.1863 года рождения, православный. Образование получил в 3-й военной гимназии. В службу вступил 31.08.1880 года. Окончил 1-е военное Павловское училище. Выпущен Подпоручиком гвардии ( ст.07.08.1882г. ) в лейб-гвардии Московский полк. Поручик ( ст.07.08.1886). Репетитор Павловского военного училища (с 24.10.1891). Штабс-капитан (ст.28.03.1893). Капитан ( ст.06.05.1898 ). Переименован в Подполковники ( ст.06.05.1898 ). Полковник ( ст.28.03.1904 ). Командир роты ( 1г. и 7м. ). Командир батальона ( 5л и 11м ). Командир батальона Павловского военного училища. Командир 6-го Финляндского стрелкового полка ( с 24.11.1908 ), с которым вступил в войну. Генерал-майор ( ст.27.08.1914 ). Начальник 32-й пехотной запасной бригады ( с 22.06.1916 ). Незадолго до Февральской революции назначен начальником Петроградского гарнизона.
Награды: ордена Св. Станислава 2-й ст.(1898); Св. Анны 2-й ст. (1902); Св. Владимира 3-й ст.(1906).»
Но всё это я узнал много, много лет спустя. А пока я продолжал своё не совсем безмятежное детство в моём родном доме, на самой окраине Москвы, в тихом, почти провинциальном районе, на линии московских застав. В 20-х годах прошлого столетия наш район именовался Рогожско-Симоновским, с начала 30-х Пролетарским, потом он стал Таганским, потом Ждановским и в настоящее время окончательно стал Таганским. Моя «малая» родина ограничивалась Рогожским валом с двумя заставами в начале и конце: Рогожской, ныне площадь Рогожской заставы и Абельмановской, ранее Покровской. На рисунках, представленных на этой странице, изображены планы моего района обитания, современный, с моими вставками, и план 1912 года, со старыми названиями. Всё это потребуется при описании моего житья-бытья, вплоть до ухода в армию.
Глава 2. Среда обитания. Район и двор.
Настало время подробней рассказать о «среде обитания» моего детства и юности. Жили мы тогда по улице Пролетарской в доме № 16, в квартире № 6. Когда-то это была 4-я Рогожская улица, а теперь её сделали Рогожским переулком. Собственно под словом «дом» здесь понимается его адресное значение, а на самом деле, это понятие включало в себя три отдельных флигеля соединённых между собой: в одном случае лестничной площадкой, а в другом, двухэтажным дровяным сараем. Эти флигели, располагаясь буквой «П», образуя внутренний двор, замкнутый с четвёртой стороны торцом соседнего по улице дома, который назывался по имени дореволюционного домовладельца «морозовским». Один из флигелей нашего дома стоял вдоль улицы, образуя, как бы его фасад. Между «морозовским» домом и нашим фасадным был забор с воротами и калиткой. Калитка и ворота на ночь запирались изнутри в определенное время, в какое, не помню. Иногда это приводило к, всякого род, казусам. Поскольку дом имел один номер, нумерация квартир была сквозная по всем трём флигелям. Наш флигель был неопределённой этажности. Нижний «этаж» представлял собой полуподвал с окнами, наполовину уходящими в землю и с устройством специальных колодцев для проникновения дневного света. Там проживали две семьи с одной фамилией, Кузнецовых, что-то вроде семейной коммуналки. Одна семья из четырёх человек: Ивана Павловича, Паши, его жены, полного имени и отчества её, по моему, никто не знал, и двух отпрысков, Виктора и Веры. Вместе с ними жила, но в отдельном помещении, Мария Кузнецова с сыном Сашкой. Какая степень родства у них была, не знаю. Все жильцы дома звали их по именам с прибавлением «подвальные». К примеру, Витька «подвальный», Верка «подвальная» и т. д.
Второй этаж, а вернее бельэтаж, до окон которого мог дотянуться только взрослый человек, занимала семья Розановых: муж с женой, с сыном Виталиком примерно моего возраста и бабушкой Ксюшей, наверное, Ксенией. А вот на третьем, а вернее сказать на двухсполовинном этаже проживала моя семья. Все три семьи Кузнецовы, Розановы и наша, занимали каждая по этажу. Звучит солидно. Но на самом деле, площадь каждого этажа не превышала 40 кв.метров жилой площади. Фасадный флигель заселяли четыре семьи. На втором этаже жили Фаддей Фаддеевич с супругой, из «бывших» и сотрудник НКВД с семьёй. Входы у них были с противоположных концов флигеля. Ни у тех, ни у других детей не было. На нижнем этаже жила семья Кокиных: «Сам» с женой и тремя детьми, Зойкой, Борькой и Витькой. «Сам» был «холодным» сапожником на Рогожском колхозном рынке. Пил запоями, по недели к ряду ежемесячно. Был без одной ноги и ходил на деревяшке. Ростом под два метра, атлетического сложения, в сильном подпитии систематически разгонял всю семью по ближайшим окрестностям. Прятались они кто, где мог, кто у соседей, а кто убегал и на улицу, возвращаясь после того, как он заваливался где-нибудь и засыпал мертвецки. А если он, вдруг возвращался домой поздно и ворота с калиткой были уже закрыты, то начиналось такое, что весь дом «вставал на уши». И утихомирить его мог только один человек- это мой дед. Никто в доме не мог понять этого магического влияния. С кокинского же входа жила тётя Маша с сыном Лёвкой, мальчиком не совсем развитым, но исключительно здоровым. Зимой мог бегать, на спор, босиком и почти голый по улице. В соседнем подъезде жила странная семья, о которой мало кто чего знал. Было их там человек пятеро. Помню только одну молодую женщину с сыном Олегом и молодого мужчину неопределённого возраста, рыжего с веснушчатым лицом в очках с сильными стёклами и портфелем под мышкой. Во дворе его все звали «вечный студент». А фамилия у них у всех была одна, Широковы. В общем, эта семья жила довольно замкнуто, поскольку люди они, видимо были интеллигентные, и особо общаться им было не с кем.
И, наконец, третий флигель «Б». Первый этаж занимала семья Полуниных. Отец семейства Паша, тихий и спокойный, безобидный выпивоха, но всегда на ногах и без скандалов, с женой и сыновьями, Славкой, старшим, и младшим Юркой. Квартирка у них была маленькой т.к. часть этажа занимал сарай в конце дома, примыкавшему к 2-х этажному сараю. Второй этаж занимали две семьи. Семья Матчинских: мать тётя Нюра с тремя сыновьями - Сергеем, старшим; Сашкой, средним; и Володькой, младшим. Куда делся отец, не помню. И в другой квартире жила ещё одна семья – муж с женой и дочерью Зинкой. Вот и всё население дома и постоянных обитателей двора.
Поскольку моей семье принадлежал весь последний этаж, нам же принадлежал и чердак и крыша. Никто из нижних этажей на эти территории не посягал и не претендовал. Эти две территории сначала были для меня, лет до 4-х «Терра Инкогнита», а потом превратилась в «Кландайк». Квартира в своём составе имела: столовую, около 20 кв. метров; нашу с мамой комнату 17-ти кв. метров; тёмную комнату 10-ти кв. метров, спальную комнату деда с бабулей; прихожую с коридорчиком 5-ти кв. метров; туалета 1,5 кв. метров. Дверь из квартиры выходила на лестничную площадку, с которой, вниз, вели два лестничных марша к входной уличной двери в дом, а вверх, на деревянную площадку, ведущую по лестничному трапу на чердак. С чердачной площадки, через «слуховое» окно можно было вылезать на крышу.
Двор был бы почти квадратным, если бы не выступ фасадного флигеля внутрь двора. Размер его был примерно 20х15 метров, минус фасадный дом. С помощью нехитрой арифметики получим в остатке около 2,5 соток. А если подсчитать ребят, примерно моих сверстников; некоторые были на 1-2 года старше, а некоторые, на столько, же моложе, принимавших активное участие в различных играх, то их набиралось около 12 голов! Сейчас трудно себе представить, как такая ватага могла не просто умещаться на этой территории, но и играть, в очень подвижные игры, такие как; «салочки», «колдунчики», « штандор», « казаки-разбойники», « в войну», ну, и, конечно же, в футбол. Стёкла бились во всех флигелях и на всех уровнях. При звоне стекла все, как мыши в норах, исчезали за своими дверями. На дворе ещё долго слышались проклятия в адрес «отпетой шпаны», и никто не появлялся во дворе пока не утихала ругань хозяев пострадавшей квартиры. Двор был земляной, и от грязи спасало только то, что наш район расположен был на песке.
Наша улица, как, впрочем, и все остальные, выходившие, на Рогожский вал: Школьная, Библиотечная, Вековая и Трудовая, были вымощены булыжником, сквозь который, летом, прорастала травка. Тротуары были асфальтовые, а между тротуарами и мостовой газоны с травкой и на них 25-ти летние липы, как, впоследствии, на улице Горького. На улице было немало одноэтажных домов, бывшего частного сектора, без удобств, поэтому в конце улицы, в 50-ти метрах от нашего дома, была водоразборная колонка. Напротив дома был какой-то заводик, который штамповал ложки, вилки и ещё какую-то кухонно-столовую утварь. Один его цех выходил окнами прямо на улицу и мы, ребята, иногда, подолгу стояли у этих окон и смотрели, как там работают станки. На улице, прямо напротив калитки, росла липа, и под нею лежал большой камень, не менее 0,5 м. кв. по площади и на нём очень любили посидеть и дети и взрослые Интересный факт. Из 15-ти человек детского населения дома, только 3 девчонки, а остальные мальчишки. Весь женский персонал двора безапелляционно заявлял, что это к войне. И напророчили.
Необходимо упомянуть ещё несколько деталей дворового «интерьера». У торца «морозовского» дома стоял ящик для помойки всего дома, сооружение «Е», «мусоропровод» 30-40-х годов, на нём доже была крышка, но она никогда и никем не закрывалась. Здоровенные крысы вальяжно разгуливали по самой помойке и рядом, а не менее вальяжные коты и кошки нежились где-нибудь в сторонке и блаженно щурились, глядя на свою потенциальную добычу. Полная зоологическая идиллия. А в самом углу, сооружение «Д», стоял водомерный сарай. В нем был колодец, глубиной не менее 2-х метров, где размещался водяной счётчик на все три флигеля и в конце каждого месяца туда спускался домоуправ и снимал показания. Потом, расход воды рассчитывался на каждого жильца, и её стоимость вносилась в жировку на оплату. Так, что в жировке на оплату за квартиру стояло только две позиции: вода и плата за жилплощадь. Как-то в один год домоуправом выбрали моего деда, и тогда в колодец лазил я.
Все три флигеля отапливались печами. В нашем, на каждом этаже было по две печи, которые стояли одна над другой, сквозь весь дом. Одна печь была «русская», настоящая русская печь, что стоит в каждой крестьянской избе. И вторая, «голландка», для поддержания тепла в промежутках между топками русской печи. Талоны на дрова выдавало домоуправление по установленной норме на 1кв. метр жилой площади. Ниже будет рассказано, где и как мы получали эти дрова, будь они неладны! Наша квартира для хранения использовала 2-й этаж 2-х этажного сарая, пропади он пропадом! А залезать в него надо было со двора, почти по вертикальному трапу. Помимо дров, у деда там была настоящая столярная мастерская. Он всё хотел пробить в него дверь с нижней лестничной площадки дома, но так и не успел, помешала война.
Глава3. Семья и её влияние на моё воспитание и характер.
А теперь пора познакомиться с моей семьёй. После того, как мой папуля отбыл на свою родину, мы остались втроём: мама, я и дед. В то далёкое время, да ещё в таком районе, как наш, детских садов не было. Дети пролетариев, как правило, воспитывались во дворах под присмотром взрослых, свободных от других занятий. Поскольку, и мама, и дед работали, то ко мне была приставлена, нанятая по договору на постоянной основе, няня. Так у меня появилась своя «Арина Радионовна» и звали её Александрой Алексеевной Злобиной. А я звал её всю свою жизнь Шурой. Родом она была из под Вязьмы, Смоленской области, из деревни Мухино на реке Угре. С этим местом у меня связаны, пожалуй, самые лучшие, яркие и тёплые переживания и воспоминания. С Мухиным связаны лучшие мои детские годы, под влиянием той прекрасной природы и окружающих меня людей менялся мой характер в лучшую сторону. Об этом периоде моего детства будет рассказано особо. Через некоторое время, после смерти моей родной бабушки, дед вновь женился на Александре Ильиничне, уроженки подмосковного города Серпухова. Итак, нас стало пятеро, потому, что Шуру мы тоже считали членом семьи. Дед с мамой рано уходили на службу, да, тогда так говорили. Не на работу, а на службу. Дед работал на Нижегородской железной дороге, это было совсем рядом, и обедал он дома. Новая бабуля тоже работала и тоже уходила рано. Получалось так, что когда все уходили на работу, я ещё спал, а когда все возвращались домой, я уже спал. То есть, родных я видел только по выходным, а всё остальное время мы проводили с Шурой. Шура, вопреки своей фамилии была добрейшим человеком. Она была из большой крестьянской семьи. Отец и мать умерли во время голодовки 20-х годов. За мать у них осталась старшая сестра, Анна Алексеевна, а было всех детей в семье семеро: Анна, Полина, Иван, Михаил, Алексей, Александра и Анастасия. Полина, Иван и Михаил в начале 40-х годов обзавелись семьями и своими домами. Алексей учительствовал в селе Кикино. Александра с Анастасией уехали в Москву. Шура к нам в семью в няни, а Настя в какую-то артель по пошиву галстуков. Даже сейчас я затрудняюсь ответить на вопрос: к кому я был больше привязан, к маме или к Шуре?
Дед мой, Василий Степанович, родом из Нижнего Новгорода, образование 4 класса церковно-приходской школы, все остальные знания и навыки, самоучкой. По его рассказам в молодости рыбачил в артели на Каспии. Рассказывал, что ловили белуг по 50-60 пудов. На вид суровый, но в душе добрый. Отличался вспыльчивостью, но быстро отходил и старался всё превратить в шутку. Трудоголик, мастер на все руки, изобретатель. Был человеком хлебосольным, любил приглашать гостей, родственников и друзей. Во время таких застолий был очень общительным, любил шутить и рассказывать забавные истории. Хотя в повседневной жизни особой разговорчивостью не отличался, да, по правде сказать, ему и некогда было. В будни на работе, по выходным обязательно чем-нибудь был занят по хозяйству. Мог сработать вещь от чемодана до столового буфета. И всё профессионального качества. Я очень любил сидеть возле него, когда он, что-нибудь мастерил. Обычно, после длительного игнорирования моего присутствия, говорил:
- Славка! Смотри и учись, если у тебя руки не из задницы растут, то на кусок хлеба всегда заработаешь.
-Дедушка, а как это руки из задницы расти могут, у меня, вроде, как у всех, на своём месте?
- Вот, когда жареный петух в задницу клюнет, тогда и станет ясно, откуда у человека руки растут!
- А как это, жареный петух, и, вдруг, клюётся, такое разве бывает?
На этом терпение деда, как правило, кончалось.
- Отстань! Иди лучше на двор или почитай чего-нибудь, а без дела нечего сидеть! И под руку зудеть!
Я, молча, уходил, чтобы не раздражать деда, но через некоторое время всё повторялось. И дед, в конце концов, сдался и начал давать мне сделать какие-нибудь не сложные вещи, Например ручку для молотка или железяку обточить. Приучал меня работать разным инструментом. И эта наука и, наверное, наследственность, дали свои результаты. Когда у нас во дворе началось повальное увлечение игрой в войну, главным оружейным мастером был я. Особо симпатичным мне дворовым ребятам я из ящичных дощечек мастерил сабли, мечи, пистолеты, кинжалы. Но это было уже, когда мне было 8-9 лет.
А до 7-ми летнего возраста, меня круглосуточно «пасла» Шура, моя наставница, подружка и «палочка-выручалочка». Откровенно говоря, парень я был не подарок. Упрямый, самолюбивый, вспыльчивый и угрюмый. На мой характер сильно влияли обстоятельства, связанные с постоянной озабоченностью моей любезной матушки поиском нового спутника жизни. В этой связи, её постоянные отсутствия по вечерам, нехватка времени для общения со мной, её любимым сыночком. Если говорить честно, то в эти, самые ответственные годы, я был лишён полноценного общения с матерью, а как следствие, мой взбалмошный и неуравновешенный характер. Видимо, любовь и забота моей няни не могла заменить мне любовь и теплоту материнских отношений. Часто, широковещательное декларирование безумной любви к своему чаду оборачивается, для последнего большим горем на всю последующую жизнь. Что и было подтверждено во всю последующую мою жизнь. До 7-ми летнего возраста я почти не общался с дворовыми ребятами и рос, практически, в полной изоляции от своих сверстников. Гулять на улицу мы ходили с Шурой, или в сад «Прямикова», на Таганской улице, или на маленький и уютный скверик, на углу Трудовой улицы и Хивинской, которой сейчас нет. В конце Трудовой улицы был овощной магазин. Довоенные овощные магазины представляли собой, против теперешних, сказочное изобилие крестьянской и кооперативной продукции. Вдоль прилавков, прямо в торговом «зале», стояли 200-от литровые дубовые бочки: с капустой квашеной: шинкованной и рубленной, обычной и провансаль; с солёными огурцами и зелёными помидорами; с грибами маринованными: белыми, сборными , опятами и маслятами; с грибами солёными: груздями, рыжиками и волнушками; с мочёными яблоками и брусникой. На прилавках ворохами лежали груды петрушки, сельдерея, укропа и ещё каких-то пряных трав. От всех этих ароматов можно было, буквально, грохнуться в голодный обморок, так нестерпимо начинало хотеться есть. Шура покупала килограмм солёных помидор, её любимого лакомства, в пакет из серой толстой бумаги и мы, счастливые и весёлые, направлялись на сквер поедать купленное. Из сказанного видно, что я тоже крепко «подсел» на эту закусь, но это было наше общей тайной.
Моя судьба упорно продолжала испытывать меня на жизнеспособность. В возрасте от 3-х до 5-ти лет я переболел корью и скарлатиной. Мой «ангел хранитель», моя милая Шура-Шурочка ни на шаг не отходила от меня во время этих хворей, которые и сейчас-то считаются весьма опасными, а уж в первой половине 30-х годов, почти смертельными. Сейчас уже не помню, при каком из этих заболеваний, я несколько дней подряд лежал практически без сознания. А потом, придя в себя, весь мокрый, увидел на спинке кровати в моих ногах, сидящего на перекладине, маленького улыбающегося старичка с бородкой, в белой косоворотке, цветной курточке, и с колпачком на голове. Он сидел на перекладине, свесив ноги в мою сторону, смешно улыбался и что-то говорил, у него шевелились губы, но я ничего не слышал. Тогда я вынул руки из-под одеяла, протянул их к нему и спросил, кто он и откуда взялся? А он, всплеснув своими маленькими ручками, обхватил ими животик и рассмеялся, но тоже беззвучно, и …исчез. В это время вошла Шура, и я рассказал ей всё это. Она с улыбкой подошла ко мне, нагнулась, вытерла мне пот с лица, поцеловала и с дрожью в голосе сказала:
- Славик! Миленький! Голубчик мой! Это дедушка домовой приходил к тебе, порадоваться, что ты поправился! Слава тебе Господи! Радость-то какая! Пойду маме позвоню, обрадую её. Подожди, я сейчас вернусь!
Вся семья вздохнула с облегчением, даже мой, с виду суровый дед, вернувшись вечером со службы, пришёл к нам в комнату, приласкал меня, поцеловал, и дав мне целый рубль, сказал:
- Поправляйся скорей, а после поправки пойдёшь с ребятами к моссельпромщице и кутнёте там на всю ивановскую.
Рублём дед одаривал меня только на Пасху, когда я, после напоминания мамы, шёл с раннего утра к деду в комнату и не совсем уверенным голосом говорил:
- Дедушка, Христос Воскрес!
- Во истину Воскрес! Внучек!
Троекратно целовал меня и протягивал рубль, на ириски.
В период отхода от НЭПа, в начале 30-х годов, в стране появляется много всякого года крупных промышленных и сельскохозяйственных объединений, одним из которых и был «Моссельпром», «воспетый», в своё время В.Мояковским. Одним из способов реализации своей продукции, была лоточная торговля.
Теперь уже точно не помню, накануне или в день Пасхи, наверное, всё-таки в день Пасхи мы с дедом шли в храм освящать пасху, кулич и пасхальные крашеные яйца. Храм Сергия Радонежского ( Троицы Живоначальной) в Рогожской слободе на Андроньевской площади, почти на берегу Яузы. От нашего дома в получасе ходьбы. А бабушка Александра Ильинична, оставалась дома и они вместе с Шурой топили русскую печь и готовили пироги, ну и всё остальное, что полагалось к праздничному столу, на разговенье. Возвращались мы с дедом незадолго до обеда, и немного отдохнув от благочестивого похода, садились за праздничный стол. К праздничному обеду обязательно приезжали гости. Часто приезжали бабушкина дочь Зина со своей дочкой Юлькой, которая была на три года старше меня и относилась ко мне как старшая сестра, иронично благожелательно. Жили они в подмосковной Перловке и поэтому приезжали довольно часто. Иногда из Нижнего приезжал двоюродный брат деда, Семён. Для меня это всегда было большой радостью, потому, что он очень любил меня, и в свои короткие посещения, буквально доводил меня и себя до полного изнеможения бесконечными играми и забавами. Самым любимым его занятием, а моей забавой, было подбрасывание меня к потолку. Семён был на много моложе деда и последний всегда выговаривал Семёну опасение в отношении «сворачивания мне шеи». Но я в такие моменты был по - настоящему счастлив, хотя ещё и не осознавал, что это такое. Счастье, видимо, всегда кратковременно и долго владеть человеком не может. В такие моменты душа человека испытывает максимальное, эмоциональное напряжение, а это, естественно, долго продолжаться не может. Если бы это состояние продолжалось долго, это было бы уже не счастье, а повседневная действительность. В семье меня, конечно, любили, но каждый по своему, а настоящее душевное тепло я ощущал только в общении со своей няней, дорогой, и на всю жизнь любимой, Шурочкой! Пусть простит меня моя незабвенная матушка и взыскательный читатель. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я совершенно не могу лгать, и считаю эту человеческую слабость для себя оскорбительной, что–то вроде проявления слабости. Это видимо срабатывала генетика. Ещё неосознанное, детское чувство собственного достоинства, гордости и осознания своей личности, не совсем заурядной. Это, совершенно нормальное мироощущение и осознание своего места в этом мире, которое, видимо, было совершенно естественным для моих питерских предков, которых я никогда не видел, а слышал от матери только самое дурное, но совершенно не знакомое и не понятное моей родной и любимой матери.
Через много лет, я понял, как мне кажется, почему мой отец ушёл от матери. А, она по простоте душевной, в каком-то разговоре, опять-таки, на тему о непорядочности моего отца, заявила буквально следующее:
- А, Вы знаете, что он мне однажды, вроде бы в шутку, заявил:
- Надюша, а ведь до революции, я мог бы взять тебя только в кухарки!
Это была, конечно, непозволительно циничная и не корректная шутка в отношении любимой женщины, но став взрослым человеком, я осознал, что это было правдой. В интерьере нашей комнаты чётко прослеживался мещанский дух: слоники на комоде, глиняные копилки, коврики с лебедями, подзоры на кроватях и проч. Но моё отношение к маме от этого не изменилось. Матерей вообще не выбирают, они даются нам Господом.
Вижу опять насупленные брови читателя, как это можно так о матери. А вы думаете, что я от этого испытываю положительные эмоции? Не смотря ни на что, я любил свою мать такой, какая она представлялась мне, и в детстве и в отрочестве и в юности. И только став совершенно взрослым и самостоятельным человеком, и сам, испытав в жизни всякое, я понял, до чего может довести, так называемая, истеричная с надрывом, «безумная» любовь матери одиночки к своему единственному сыну. Это явление не редкостное и удостоилось даже отражения в художественной литературе.
На подробностях останавливаться не следует, просвещённый читатель легко найдёт аналогии.
Такая материнская, «безумная» любовь к единственному сыну, всегда эгоистична, и направлена на объект любви как на свою пожизненную собственность, как бы сейчас сказали, « ренту пожизненного содержания». Такой юноша этого не замечает, купаясь в лучах материнской любви, до тех пор, пока его не коснется другая любовь, всёпоглощающая и неотвратимая как судьба, не признающая никаких компромиссов. Вот, тогда и наступает самый тяжёлый и неизбежный духовно-эмоциональный конфликт, в центре которого стоят две любящие и любимые женщины, а жертвой этих обстоятельств, становится любящий сын и муж! Не приведи Господи, кому-либо оказаться в подобной ситуации.
А мамочка продолжала упорно искать себе спутника жизни. У неё были две закадычные, ещё по гимназии, подружки, тётя Дуся с дочерью Райкой и тётя Нина с уже взрослым сыном и обе без мужей. Жили они на Тулинской улице, теперешней ,Сергия Радонежского. Дуся жила в небольшом 2-х этажном флигеле, которые ,собственно, и составляли тогда всю эту улицу. Помню только, что это был первый этаж и весьма большая комната, хорошо обставленная и даже с пианино. Райка демонстрировала нам на нём своё искусство. Это была моя первая «невеста», во всяком случае, так считали наши родители. Нина с сыном Алексеем, тогда ему было лет 13, и чем он занимался, я не помню, но помню, что относился ко мне с большой симпатией, как к младшему брату, жили в отдельно стоящем маленьком, прямо-таки игрушечном, флигельке, думаю, что дореволюционном домике сторожа или дворника. Встречались мы часто, и у них и у нас. Как все женщины, они любили поговорить о своей, ещё не закончившейся молодости, и как это может повлиять на судьбы их детей. Главным оратором на эту тему выступала моя матушка, и главным аргументом была её, не состоявшаяся семейная жизнь и, что крест на себе она ставить не собирается. Всё это произносилось со страстной убеждённостью и безусловной верой в её светлое будущее. Но, самое интересное, в этом восторженном контексте совершенно отсутствовала моя скромная личность. Подруги, не особенно разделяя взгляды моей маменьки на проблему повторного замужества, в первую голову ставя интересы своих детей. Нам с Райкой было уже по 5, а Алексею, вообще, целых 13. На что маменька безапелляционно парировала, что она из-за меня «зарывать себя в могилу» не собирается, а любовь её ко мне от этого не уменьшится, да и Славику нужен мужской пригляд. Эти постоянные встречи проходили почти до самой войны. А моё участие в них прекращалось с наступлением весны, когда я отправлялся в своё любимое Мухино.
Не подумайте, что это всё придумано мною для красного словца и в упрёк матери. Ничего подобного. Эти разговоры я слышал очень часто, при разных обстоятельствах и в разных ситуациях. И моя детская память не могла это не запомнить, потому, что это касалось меня непосредственно, а я уже понимал, что в моей жизни может появиться совсем чужой дяденька, и, что моё общение с мамой и так недостаточное, будет ещё меньше. И я уже мысленно начинал ненавидеть этого человека. Но это били чисто детские умозаключения, вызванные совершенно нормальным инстинктом самосохранения. Это человеческая природа.
Наконец целеустремлённость моей маменьки увенчалась успехом, и у нас в доме появился новый и чужой для меня человек. Новый муж моей мамы, Станислав Станиславович Загурский, поляк. Чем он занимался, где работал, откуда попал к нам в дом, совершенно не помню. Единственное, что запомнилось, это был человек добрый, весёлый и совсем неплохо относившийся ко мне, но больше память ничего выдающегося не задержала, ввиду кратковременности его пребывания в нашей семье. Поскольку, вскорости выяснилось, что мой «пригляд» оказался тихим, безобидным пьяницей, и под давлением деда, мама вынуждена была с ним развестись. «Папочка № 2» не состоялся.
Ну, а моя московская жизнь, тем временем, протекала своим чередом, бод неусыпным присмотром моего «ангела-хранителя» Шурочки. Стычки у нас с. ней происходили только на почве двух обстоятельств: моё кормление, я наотрез отказывался то еды, сопровождая всю эту процедуру воплями и руганью, на какую был способен в 3-4 летнем возрасте и метанием ложек и вилок в разные концы комнаты. Если при этом присутствовала бабка, то она советовала непременно надавать мне по заднице. Шура к таким крутым мерам никогда не прибегала, и, как-то исхитрялась всё-таки за час накормить меня. Видимо на фоне устрашающих бабкиных заявлений, Шурины ласковые убеждения достигали цели гораздо быстрее.
Эти процедуры принятия пищи превратились для нас обоих в сплошную «Куликовскую битву», пока Шура не изобрела еду, которую я поглощал с большой охотой и без уговоров. Как-то на завтрак, она принесла яйца всмятку, и, решив упростить процедуру кормления, вылила яйца в глубоко блюдце, и накрошила туда белого хлеба. Получилась «тюря», только не молочная, а яичная. Предложила мне попробовать. После первой ложки, я моментально всё съел и попросил ещё. Всё повторилось, но уже с одним яйцом. «Лёд тронулся», но через некоторое время появилось неожиданное осложнение, я весь покрылся сыпью. Побежали со мной к врачу. Врач учинил допрос, чем меня кормят. Узнав, про моё любимое лакомство, поставила диагноз-диатез. Яйца запретить, временно. Когда пройдут симптомы, давать не более 2-х раз в неделю.
И вторым обстоятельством, омрачавшим наши отношения с Шурой, были мои волосы. Голова моя была покрыта копной густых, тонких и мягких волос, закрученных в крупный завиток. Во дворе меня ребята прозвали «Пушкиным», но, поскольку эта братия понятия не имела, кто такой Пушкин, кличку эту мне дал кто-то из «просвещенных» взрослых, а мальчишки только её подхватили, уверенные в том, что меня этим сильно унижают. А я, в свою очередь, 4-х лет от роду, знал только то, что это какой-то курчавый дяденька, сильно похожий на цыгана, чьи сказки мне читает Шура и поэтому сильно злился на ребят. Но подраться не получалось из-за Шуриного вмешательства в назревающий конфликт. А расчёсывать меня приходилось не один раз на дню, в противном случае, свалявшиеся волосы можно было только состричь. В общем, скучать нам не приходилось.
Всё описанное выше, относится к возрасту до 7 лет, в периоды моего нахождения в Москве, в основном, в ранневесенний, осенний и зимний периоды. Потому, что, начиная с 3-х летнего возраста и до самой войны, со средины мая и до сентября, меня на всё лето вывозили в деревню. Но это особый период моей жизни и ему будет посвящено особое место. А пока побудем ещё немного в Москве. Честно говоря, в возрасте до 4-х лет мои московские воспоминания настолько скудны, что какую-то связную картину нарисовать не представляется возможным. Например, я помнил эпизод, когда Шура, тайком от мамы, водила меня в магазин, где работал отец до отъезда в Ленинград. Хорошо помню длинный широкий прилавок, на котором катал меня отец, посадив на конторские счёты перевёрнутые костяшками вниз. При этом мне было так весело, что я хохотал на весь магазин, к удовольствию всех присутствующих. Потом я захотел пить, и отец принес мне воды в огромной, как тогда мне казалось, синей кружке. Когда я во взрослом состоянии рассказывал ей об этом Шуре, то она говорила, что мне тогда было год с небольшим. Зимой мы с Шурой часто ходили кататься на санках с горок. Я не помню, кто был первооткрывателем этого чудесного уединенного уголка живописной московской природы, потому, что туда иногда ходили и дворовые мальчишки на год и два старше меня. А место это было у Спасо-Андроньевского монастыря, со стороны Яузы. В этом месте монастырь стоит на высоком левом берегу реки с довольно крутым спуском. В то далёкое время, это место, Андроньевская набережная, ничего общего не имела с теперешним её оформлением. Никакой оборудованной набережной не было, берег был первобытным, с густым сосновым лесом, до самой речки Золотой рожок, левобережного притока Яузы, а начинался он почти у Костомаровского моста через Яузу. Забравшись под самую стену монастыря, и с самого высокого места монастырского холма, выбирая дорогу между деревьями, неслись вниз, аж до средины Яузы, а при хорошо накатанной санной дорожке и до противоположного берега. В те годы Яуза была настолько чистой, что зимой замерзала, как и все подмосковные реки. Шура облюбовала это местечко наверное потому, что и сама была не прочь прокатиться с горки. Возвращались мы оттуда уставшие, мокрые и весёлые. Но старались это делать до прихода всех домашних, чтобы нам не попало за такой дальний поход, да ещё с риском простудиться. То есть, мы вели себя так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в нашей «благонадёжности». Шура сама, выросшая на вольной природе, старалась и мне привить эту любовь и небоязнь к природе во всех её проявлениях.
Глава 4. Мухино, моя земля «обетованная», первые впечатления
и последующая влюблённость на всю жизнь. Вторая семья.
Наконец-то настало время оторваться от Москвы и переместиться в «землю обетованную», мою детскую « Мекку», мой рай, мою «святую землю». А этой землёй обетованной была родина моей любимой няни Шуры, деревня Мухино, что в 40 километрах к юго-востоку от Вязьмы, в «медвежьем углу» Смоленской области. Вывозить туда меня начали с 3-х лет, на всё лето. Сначала шла переписка с Мухино. Выяснялась обстановка с паводком, т.е. прошла ли уже паводковая вода, встала ли Угра в свои берега, просохли ли дороги, можно ли переехать Угру на подводе по Косому броду» и целый ряд других вопросов, без положительных ответов на которые, выезжать нам было нельзя. В ответ получали подробные отчёты о паводковой обстановке, погоде, проходимости дорог и ряд других деревенских новостей. В ответ на опрос, что привести, поступала неизменная просьба привести баранок и селёдки. Больше никогда ни о чём не просили. Переписка продолжалась, где-то, с середины апреля и до второй половины мая. Наконец, все вопросы были решены, подавалась телеграмма, приходившая в п/о Кикино, в которой сообщалось о дне и времени нашего приезда. К этому дню, родственники Шуры просили у председателя колхоза подводу, так называлась телега запряжённая лошадью, и, в день нашего прибытия, приезжали на станцию Исаково, где и дожидались нас у станционной коновязи. В Москве мы обычно садились с Белорусского вокзала на ночной поезд до Вязьмы. В Вязьме, после двухчасового ожидания, пересаживались на поезд пригородного сообщения Вязьма – Тёмкино, электричек тогда не было даже под Москвой. Поезд этот ехал со скоростью не более 20 км/час, а на подъёмах ещё медленнее. Когда, после войны, в 1947 году, первый раз после 6-ти летнего перерыва, я опять отправился в своё любимое Мухино, то спрыгивал с этого «голубого экспресса» на ходу, собирал букет полевых цветов и спокойно садился обратно. Через много лет, я увидел такую же сцену с В. Лановым в фильме «Офицеры». Поздневечерняя отправка на вокзал, ночная езда и пересадка на другой поезд после 2-х часового ожидания в Вязьме, всё это приводило меня в полусонное одуряющее состояние и Шуре приходилось со мной не сладко. В Исакове, встречающие помогали нам выбраться из вагона со всем нашим скарбом. Их было, как правило, двое, один взрослый и кто-нибудь из подростков-добровольцев, пожелавших поскорей увидеть москвичей.
На фото: Современное Тёмкино.
Меня полусонного вытаскивали на свет Божий и несли к подводе. Увидев телегу полную пахучего сена и фыркающую лошадь с мягкими, как бархат, губами, я сразу оживлялся и окончательно просыпался. После экспресс обмена деревенскими и московскими новостями, все усаживались в телегу, и начинался 2-х часовой путь к заветным местам. Дорога шла по сельскому просёлку через поля и перелески. Проезжали и несколько деревень. От Исакова до берега Угры было около 12 км. Ехали неспешно, лошадку никогда не гнали, поэтом-то и дорога занимала не менее 2-х час. Подъезжали мы к Угре со стороны Антипино, по левому берегу, а Мухино располагалось на правом берегу. Способ переправы зависел от уровня воды в реке. Километрах в полутора вверх по течению реки был, так называемый, «Косой брод». Он действительно шёл наискось течению реки, которая в этом месте имела значительное расширение и разливалась мелководным шивером, или перекатом, с каменисто-галечным дном. При самых благоприятных условиях, вода в этом месте не превышала высоты ступицы колеса. А иногда, доходила лошади до брюха, и тогда можно было запросто подмочить заднее место. Но на это шли сознательно с целью экономии времени. Если же уровень воды был больше, то выбирали более длинный и волокитный путь. Ехали на Антипино, спускались с высокой горы по очень крутой дороге, настолько крутой, что приходилось вставлять палки в колёса телеги, чтобы лошадь не понесла. С телеги все сходили и шли сзади, оставался один возница. Лошадь шла очень медленно, удерживаемая вожжами и палкой в колесе, но, не смотря на все эти меры, телега так напирала, что хомут съезжал по шее лошади до самых ушей. Недаром все местные жители называли эту дорогу «чёртов спуск». Крутой участок дороги был около 70-80 метров, потом метров 100 ровной дороги по самому берегу реки и на этом дорога кончалась. Всё выгружали из телеги и начинали кричать на противоположный, мухинский, берег, чтобы прислали лодку. По Угре ходили только на плоскодонках, управляемых шестами. Из-за сильного течения, на вёслах по Угре, во всяком случае, в этом месте, ходить было невозможно. Переправа обычно происходила в два приема. С первым рейсом отправлялись мы с Шурой с небольшими пожитками, а со вторым, наши встречающие перевозили всё остальное. Переправлялись мы на небольшой пляжик. Взбирались на крутой берег Угры, и попадали на зелёный береговой деревенский луг, поросший травой-муравой с включением ромашки, вездесущих одуванчиков, цыкория, клевера и ещё какого-то разнотравья. Всё, что я вспоминаю и о чём пишу, это мои совокупные наблюдения, ощущения и переживания за период 1934-1941годов.
Глухая, почти в дремучем лесу, деревенька, в которой всего-то было не более 12 дворов, удалённая более чем на 40 км от магистральной железной дороги, без электричества и радио, в трёх километрах от ближайшей цивилизации, в виде почты, сельпо и бездействующей церкви. Вот в такую землю обетованную я попал, и проводил в этой благодати каждое лето в течение 7 лет, вплоть до самой войны.
Деревня Мухино располагалась на самом возвышенном месте правого берега крутой излучины реки, практически в один порядок, т. е., вся деревня была вытянута вдоль реки, примерно на 700-800 метров. Расстояние от фасадов домов до обрывистого, высотой до 10 метров, берега было от 50 до 100 метров. Вдоль домов проходила просёлочная дорога, которая шла от Косого брода вдоль реки вниз по течению, вплоть до деревни Чёртово, ниже Мухина на 3 км. Два дома стояли особняком. Один «спиной» к реке, в нём жила семья Михаила Злобина, одного из братьев Шуры, с женой Анастасией и двумя детьми, сыном Женей и дочерью Зинкой. Второй стоял в конце деревни, ближе к Косому броду, у самой кромки соснового бора, который окаймлял всю деревню по линии овинов, за приусадебными участками всей деревни. В этом доме жила сестра Шуры, тётя Поля с семьёй. Мужем дядей Ваней и двумя детьми, сыном Шуркой и дочерью Валентиной.
Дом «моей» семьи располагался почти посредине деревни, напротив острова, и здесь же был крутой спуск к воде по осыпающемуся песку, куда мы ходили за водой. Надо сказать, что в деревне не было ни одного колодца, все её жители брали воду из реки, на все нужды. Вода в Угре тогда была эталоном чистейшей питьевой воды, прозрачность её была абсолютной, на любой глубине можно было пересчитать даже мелкие камушки. Не случайно, одним из способов местной рыбалки была ночная охота с острогой при свете «смоляков». Это можно делать только в совершенно прозрачной воде. На «задах», вдоль всей деревни, ландшафт понижался в сторону леса, образуя лощину, которая тянулась через все земельные наделы, а концами упиралась в пониженные участки берега реки, на обоих концах деревни. В большую полую воду, деревня оказывалась на острове, но к этому явлению издавна привыкли и не считали это стихийным бедствием. Каждая семья имела лодку, летом на реке у «прикола», а зимой, у дома на случай весеннего паводка. Но это случалось не каждый год.
Дом, в котором мы жили, представлял собой пятистенную рубленую избу. Вход в дом был сбоку, через который попадаешь в сени, разделяющие дом на две равные жилые части, горницы. В противоположном конце сеней была дверь, ведущая на скотный двор или хлев. Хлев имел две зоны. Одну крытую, утеплённую, для зимнего содержания скотины, и открытую часть, для выгула зимой и дойки коров летом. В этом же периметре открытой части был устроен навес для хранения сена на зимний период. Горницы были, как правило, обустроены для разных сезонов; одна зимняя, а другая летняя, но это часто зависело от состава семьи. Различие заключалось только в наличии или отсутствии русской печи. Главная причина такого разделения заключалась в экономии дров для отопления. Хотя дров, вроде бы было много, но заготовка их требовала много времени и больших усилий. И не все семьи могли себе позволить иметь две тёплых горницы. Горница была устроена по классическому русскому стандарту. Вся площадь зимней избы делилась на три части: собственно горница, русская печь с чуланом-кухней у стены, противоположной фасадной стене с окнами на улицу и спальным помещением, отгороженным тонкой «переборкой» вдоль стены, противоположной стене с входной дверью. Соотношение площадей: 50% горница и 50% всё остальное. В фасадной стене было три окна с неизменной геранью и «ванькой мокрым», так, по-моему, называли фуксию. В спальной комнате тоже было одно окно, выходившее на юго-восток, и я каждое утро просыпался, обласканный теплыми лучами взошедшего солнца. Глава семьи и хозяйка дома, Анна Алексеевна Злобина, маленькая от природы ростом, да ещё к тому же горбатенька, была человеком исключительным. Я никогда в жизни не встречал такой жертвенной доброты и ласковости ко всем без исключения людям. Подлинная смоленская «мать Тереза». Она была в семье старшей, когда в 20-х годах прошлого века умерли от голода их родители. На её руках остались все братья и сёстры, мал мала меньше. Ко времени моего первого появления в Мухино, трое членов семьи, будучи взрослыми людьми, зажили своими семьями и домами. Для правильного понимания некоторых имён необходимо сделать оговорку. Я довольно долго не выговаривал букву «р», но об этом знала только Шура. Когда, я первый раз появился в деревне и меня начали знакомить с членами семьи и соседями, первой ко мне подошла Анна Алексеевна и ласково улыбаясь, сказала:
- Славик, миленький, а я тётя Нюра.
Я посмотрел на это доброе, улыбающееся, всё в морщинках лицо и изрёк:
- Тётя-я Нюня!
Все присутствующие засмеялись и, я, приняв это, как знак поощрения мною сказанного, окончательно утвердил:
- Да, я знаю, тётя Нюня!
Все опять рассмеялись, и тогда Шуре пришлось всё объяснить. А тётя Нюра на всю жизнь осталась тётей Нюней, и не только для меня, но и для всей деревни. Вновь «наречённой», с доброй улыбкой пришлось смириться. Даже тогда, когда я научился говорить правильно, тётя Нюня так и осталась тётей Нюней.
Из живности на дворе было не бедно. Дойная корова, зимние бычок или тёлочка к осени, 3-4 овечки, поросёнок, опять же, к осени, десятка полтора кур, штук 5-6 гусей. При семействе в четверо взрослых, вполне средний достаток. Кое-что из бакалейных товаров присылалось с нами из Москвы. В основном крупы для каш, сахар, ну, и виде гостинца, баранки, печенье и недорогие конфеты, главным образом «сосущиеся», для тёти Нюни. Кое-что можно было купить в селе Кикино, в 3-х км. от Мухино, в сельпо.
Сразу за домом начинался земельный надел, площадью в половину гектара, шириной 50 м. и длиной 100, до самого леса, в самом конце земельного участка, на опушке леса стояли овины. Овин представлял собой, навес, крытый, как, впрочем, и все избы в деревне, соломой. Сооружение это, размером, примерно 40х10 метров, наполовину имело стены из той же соломы. Внутри этого закрытого пространства помещалась большая печь, наподобие русской, для просушки снопов в сырую погоду. А на открытом пространстве под навесом производили обмолот снопов цепами. Из 50-ти соток земельного участка, около 10 соток отводилось под луг, соток 20 под картошку, 2-3 сотки под огород. А остальные 18 засевали зерновыми: рожью, овсом или пшеницей. Так что, не зависимо от урожая колхозного, без хлеба не оставались. На огороде летом росло всё, что только может расти на российском огороде: редис, лук на зелень и на головку, укроп, петрушка, салат, огурцы, помидоры, тыквы, подсолнухи, зелёный горошек, мак рос самосевом по всему участку и никакой наркомании. С маком выпекали сдобные булки. На лугу росло несколько кустов крыжовника. В сомом центре участка было пара яблонь и одна груша. В самом чистом углу поскотины, помещалась маленькая банька с выходом на улицу. Вот, я постарался описать среднее хозяйство типичного крестьянского двора.
Сверстников в деревни у меня не оказалось, самые младшие, были на 2-3 года старше меня, а основными моими приятелями оказались ребята ещё старше. Я был для них вроде живой игрушки. Всё ребячье население деревни было ко мне настроено весьма доброжелательно и старалось как можно быстрее вовлечь меня в их повседневные занятия и развлечения. Шура, прекрасно зная своих земляков и, к тому же, наполовину родственников, со спокойной душёй отпустила меня со всей этой разновозрастной компанией во все тяжкие. У Шуриного брата Михаила было двое детей. Сын Женя, старше меня лет на 7-8. Вот он и стал моим главным другом и покровителем. В нём было что-то от тёти Нюни, та же мягкость и теплота в обращении, желание всегда сделать что-то приятное и чему-то научить полезному. А Зинка, его сестра, была привредная девчонка и моего внимания не удостаивалась. Видимо была в свою мамочку, тётю Настю, женщину не очень приветливую и насмешливую. Были ещё двое Шуриных племянников, детей тёти Поли, Шурка, сын и Валентина, дочь. Но они были довольно взрослые, работали в колхозе, и им некогда было с нами хороводиться.
Какие могут быть увлечения у деревенских мальчишек, живущих у реки и в окружении нескончаемого леса? Рыбная ловля, походы в лес за ягодами и грибами, купание в реке, катание на лошадях, если подворачивалась такая возможность, посещение садов соседних деревень во время созревания урожая.
Получилось так, что, во всё время моего пребывания в Мухино, за все эти 8 лет, самым близким моим другом и наставником был Женя Злобин, племянник моей няни. Первые два года, пока я был ещё маленьким и физически не мог поспевать везде за деревенскими ребятами, меня на все «мероприятия» таскали по очереди взрослые ребята «на закорках». Уже в это время меня приохотили к рыбалке, собиранию ягод и грибов в лесу, приучили к общению со всей деревенской живностью, научили не бояться лошадей и даже ездить на них верхом. Брали меня с собой в ночное, на Берёзовое болото, в 1,5 км. от деревни. На Берёзовом болоте был главный деревенский выпас, оно представляло собой большой увлажнённый луг размером с два футбольных поля. Он был продолжением той самой лощины, которая делала деревню в весенний разлив островом. За этим лугом начинался девственный лес, состоящий, в основном, из сосновых боров, перемежающихся молодыми березняками с сосной и елью. По словам местных жителей, эти леса беспрерывно тянулись вплоть до знаменитых Брянских лесов. Грибной рай!
Первое впечатление от ночного, восторженно-жуткое. Перед заходом солнца, ребята собирали, отработавших день в поле и бродящих по деревне лошадей в табунок, а было их не больше десятка, садились на них верхом, кто-нибудь из ребят сажал меня на холку своей лошади и шумной ватагой отправлялись на Берёзовое болото. Вместо уздечек служили пута. Путо, это толстая, в детскую руку толщиной, верёвка с узлами на концах. Этой верёвкой-путом, спутывали лошади передние ноги, чтобы она не могла далеко уйти. Если лошадь было особо «блудлива» и склонна к дальним отлучкам, её стреноживали, т.е. спутывали передние ноги и подвязывали к ним ещё и одну заднюю. В таком положении, лошадь могла свободно перемещаться по земле, безо всякого ущерба для качественного кормления.
Сидя у костра, на опушке, окружавшего луг леса, и заложив в костёр картошки, ребята начинали рассказывать всякие были и небылицы. В то время, главным развлечением для молодёжи в деревне были вечерние «посиделки». Почему-то постоянно сбирались в избе у тёти Нюни, видимо из-за её вселенской доброты. Набивалась полная изба, от 6 и до 18 лет, а иногда подходили ещё и ближние соседи. Рассаживались, кто, где мог, и на полу в том числе. И начиналось! Про всякую нечистую силу: чертей, ведьм, домовых, оборотней, русалок и прочую нечисть. В избе стояла мертвая тишина. Рассказчик говорил полушёпотом, даже цвирканье сверчка отдавалось в ушах слишком громким пением. От стоявшей на столе керосиновой семилинейки, свет падал только на близко сидящих, а остальное пространство находилось в полумраке. Жуть была несусветная, всё тело от страха покрывалось мурашками, казалось, что волосы шевелятся на голове. И этот «фольклор» продолжался не менее 2-3 часов, пока тётя Нюня, начинавшая клевать носом, не разгоняла всю эту, нагоняющую друг на друга страх, компанию.
Так вот, к чему всё это рассказано, да к тому, что у костра начиналось то же самое. Освещённые, колеблющимся пламенем костра, лица ребят, с расширенными глазами, приобретали какой-то таинственный и зловещий вид. А ко всему этому, прибавлялись ещё таинственные звуки ночи: то филин заухает в дремучей лесной чащобе, то выпь на реке «замычит», то какая-нибудь лесная живность почти рядом в кустах пробежит. Кто поменьше, вроде меня, весь ёжится и трясётся от страха, а взрослым ребятам, глядя на нас, один смех. Набалагурившись таким образом часа три и начав клевать носами, старший из ребят, обычно это был Женя, оставлял у костра двух самых старших, а остальную братию провожал в деревню по домам спать. Меня, полусонного он нёс на плечах и сдавал Шуре. После этого он возвращался к оставленным у костра ребятам. Пригоняли лошадей они в деревню перед рассветом, оставляли их на деревенском лугу, а сами шли по домам досыпать.
Но самым главным и увлекательным занятием была, конечно, рыбалка. Это занятие стало на всю мою жизнь главным увлечением и страстью. И поэтому на эту тему мною написаны отдельные рассказы, повествующие о разных обстоятельствах и способах этого увлекательного времяпрепровождения. Я больше нигде не наблюдал такого виртуозного способа ловли рыбы…руками! Местные мальчишки владели им в совершенстве! Может быть, это было связано с тем, что настоящие рыболовецкие крючки здесь были просто экзотической редкостью. Удилища делали, как правило из орешника, леску плели из волоса каннских хвостов, поплавки выстругивались их сосновой коры. Наверное, такими удочками пользовались наши далёкие предки из каменного века. Но это не мешало добиваться прекрасных результатов. Но, ловля руками, это высший класс! Рыбу ловили руками везде: под корягами, под камнями, под, нависшими дон самой водой, кустами, под подмытым берегом, в водорослях. Я смотрел на эту виртуозную ловлю, как зачарованный, это казалось мне просто чудом, и, я никогда не переставал удивляться этому. Впоследствии, в разном возрасте и в разных местах, я пытался испробовать этот способ, но, увы! Я никогда не достигал успеха. Для этого видимо нужно было родиться на реке и чувствовать её каждой клеточкой.
Был ещё один способ ловли рыбы, который я не встречал больше нигде. У многих семей были, так называемые «саки». Это действительно был сачок, типа рыбацкого подсачека для вываживания крупной рыбы при ловле на поплавочную удочку. Только этот сачок был сделан из крупной сетки длиной до 1,5 метров, и всё это крепилось к конструкции похожей на лук, полуобруч с верёвочной тетивой. И завершалась конструкция вертикальным шестом, прикреплённым к обручу и «тетиве». При этом способе ловли, сак устанавливался под кустами, ниже течения и вплотную к берегу. Рыбак с саком держал его вертикально и немного вкось к реке, а сам одной ногой производил отпугивающие движения со стороны реки. А второй рыбак, зайдя со стороны реки, выгонял рыбу из-под кустов, и она попадала в сак.
Нетрудно догадаться, что это увлечение было не просто увлечение, а скорее носило промыслово-хозяйственный характер, поскольку с животными белками летом была напряжёнка. Подтверждением этому служит тот факт, что не реже двух раз в месяц, а особенно по престольным праздникам, мужики всей деревни организовывались в артель и шли на реку с общественным неводом наловить на праздник рыбки. Это тоже было удивительное зрелище, похожее на ритуал. Для того, чтобы понять всё происходящее необходимо несколько слов сказать о замечательной реке Угре.
На представленной карте, не совсем хорошо, но видно, весь регион, о котором в дальнейшем пойдет речь. Для меня это была своего рода «ойкумена» Видно, как Угра делает большую петлю, восходя от своего южного, равнинного местоположения, к северу более чем на 30 километров. Заканчивается эта дуга крутой излучиной, меняющей течение реки с северного направления на южное. В самой вершине этой излучины в Угру впадает речка Жижала. В месте впадения Жижала в Угру, последняя имеет здесь самую большую ширину. Немного выше устья Жижала, под высоким левым берегом Угры, за счёт наноса грунта из Жижала и «подпруживания» угры, образовалось самое большое в этом районе углубление дна, названное «тоней». Я встречал в литературе это название применительно и к другим рекам. Образовано это название, видимо от глагола «тонуть». И, как правило, это название всегда сопрягалось с рыбными местами, поскольку, рыба не зимует, где попало, а предпочитает «скатываться» в самые глубокие места водоёма, так называемые, «ямы».
Вот теперь можно и о праздничной деревенской рыбалке.
На фото: Угра у «Косого брода»
Не смотря на то, что это мероприятие за лето повторялось не менее 8-9 раз, и, практически по одному и тому же сценарию, всё равно, мужики усаживались на, не высоком в этом месте берегу, и неспешно и обстоятельно обсуждали все подробности предстоящего лова. Кто на каком крыле невода встанет, кто на лодке будет заводить речное крыло невода с захватом «тони», когда начинать подворачивать к своему берегу, в каком месте выходить из лодки и тянуть невод поперёк реки к берегу, в какое время и сколько запустить ребят к крыльям невода для «ботанья», чтобы рыба не выходила из невода. Всё это готовилось так тщательно и в мельчайших подробностях, что можно было подумать, от этой операции зависела судьба всей деревни. Надо сказать, что невод отличался от бредня только большими размерами. Деревенский невод имел «мотню», длиною около 10 метров и крылья метров по 15. С деревенского берега в реку можно было заходить почти до средины. Мужиков набиралось, когда как, от 8 до 12 человек. Ребятня, конечно в полном составе, да и бабы многие приходили на берег посмотреть на это зрелище. В этом месте под берегом был небольшой пляжик, как раз тот, на который мы обычно выгружались при приезде из Москвы. А в длительные сухие периоды в этом месте Угра настолько мелела, что образовывался брод через остров и до противоположного берега. Надо сказать, что течение в Угре довольно сильное, и если зайти в воду по грудь, то может запросто и снести. Наконец мужики спускались к реке, разматывали невод, делились на партии и начинался самый интересный момент этого мероприятия. Мужиков покрепче с неводом сажали в лодку-плоскодонку и они на двух шестах шли наискось поперёк реки к антипинскому берегу, оставляя «тоню» с право от себя. Вторая партия заходила в воду и шла вслед за лодкой, пока позволяла глубина, выпрастывая, при этом, береговое крыло невода из лодки. Когда береговое крыло было полностью в реке, лодочная команда начинала выбрасывать мотню и речное крыло невода.
Наконец самая главная и ответственная часть работы была сделана. Весь невод был распущен в полную ширину и перекрывал почти всю реку. Для того чтобы мотню не свернуло течением, к самому её концу привязывали кусок сетки с тяжёлым камнем. В это время лодка медленно шла по течению вдоль «антипенского» берега по краю «тони», проходила устье Жижала и разворачивалась к нашему берегу. Как только лодка выходила на средину реки, где глубина не превышала одного метра, вся лодочная команда за исключением одного, спускалась в воду вместе с шестом речного крыла невода и уже обе бригады начинали тянуть невод к берегу, нацеливаясь на тот самый пляжик. В этот ответственный, момент мальчишки не выдерживали и кидались в реку к обоим крыльям невода, и начинали помогать взрослым тянуть невод к берегу. Теперь весь успех улова зависел от скорости его вытягивания, при одновременном сведении крыльев в одной точке. При приближении невода к берегу, ребятня забегала внутрь невода, выстраивалась вдоль крыльев и поднимала, на сколько могла, поплавочные верёвки, чтобы, попавшая в невод рыба не перескакивала через поплавки и не уходила из невода. С берега уже было видно в прозрачной воде, как рыба мечется во внутреннем пространстве невода. Напряжение на берегу достигало наивысшего предела, и тогда уже все, кто стоял на берегу в качестве наблюдателей, а это были одни бабы и девки, со смехом и визгом кидались в воду и тоже начинали тянуть невод. Некоторые ребята, находясь внутри невода, подплывали вплотную к мотне и старались на плаву поднять поплавочную верёвку, потому, что это было самое удобное место для ухода рыбы. Но, все-таки, не было случая, чтобы одной или двум рыбинам не удавалось перепрыгнуть через поплавочную верёвку. Особой прытью обладали жерех и щука. Наконец, почти весь невод вытащен на берег, за исключением мотни, но вокруг поплавочной верёвки бдительно стоят стражы, с верёвкой поднятой над водой. А в мотне, как в аквариуме ,мечется пойманная рыба и ото всюду несутся комментарии по поводу отдельных, наиболее выдающихся экземпляров. Мокрые и уставшие рыбаки усаживаются прямо на песок и просят своих хозяек и ребят принести курево. Перекурив и отдышавшись, рыбаки окончательно вытягивают невод на берег, подальше от воды, и вываливают из мотни рыбу. Невод сворачивается и уносится ребятами в деревню на просушку. А на пляже начинается не менее увлекательное, и для меня, в первый раз, не совсем понятное действо.
На, нарванные ребятами лопухи, рыбаки раскладываю пойманную рыбу на кучки, по количеству дворов в деревне. Эта процедура не зависела от количества участников в рыбной ловле. Мне потом объяснили этот обычай. Бывают случаи, когда кто-то, по той или иной причине, не может принимать участие в этом общественном деле. И такие случаи могут произойти с каждым. Поэтому постановили, делить рыбу по дворам, не зависимо от участников лова. Когда вся рыба была разложена, одного из участников лова ставили спиной к рыбным кучкам и задавали вопрос, показывая на одну из них:
- Кому?
- Мишке Злобину!
- Кому?
- Гришке Косому!
- Кому?
- Агафье Крайней.
И так до тех пор, пока не кончатся рыбьи кучки. Обладателей рыбьих порций выкликали, обычно, по именам и кличкам, по которым все знали друг друга в деревне, поскольку фамилия у них у всех была одна, ЗЛОБИНЫ. По иронии судьбы, подавляющее большинство обладателей, этой, не совсем доброй фамилии, были добрейшие люди. Все уходили с берега реки с ведёрками и корзинками с рыбой, весёлые и умиротворённые. Уловы, как правило, были вполне удовлетворительные, от 3 до 4 килограмм на дом. Водилас-таки в Угре тогда рыбка.
Со временем, став постарше, в возрасте 5-6 лет, я уже свободно ориентировался в деревенской обстановке. К походам в лес за грибами меня приучила тётя Нюня, великий специалист в этом искусстве. Да, я не оговорился, собирание грибов, это настоящее искусство, впрочем, как и успешная рыбалка. Как не странно, между этими увлечениями есть много общего. В обоих случаях надо очень хорошо знать среду обитания объектов вашего вожделения, в данном случае грибов и рыбы. Для успешной рыбалки надо хорошо знать водоём. Рыба не водится в водоёме повсеместно и равномерно, у неё есть свои излюбленные места, вот их-то и надо в первую очередь отыскать. Впрочем, мне нет нужды подробно останавливаться на всех хитросплетениях этого увлекательного и очень полезного для здоровья занятия, поскольку, за долго до моего рождения, это уже сделал очень хороший русский человек, Сабанеев Леонид Павлович(1844-1898). Русский зоолог, окончивший МГУ и изучавший охотничью фауну России, охотничье хозяйство и спортивное рыболовство. Но я, естественно, тогда ещё не знал о сочинениях этого замечательного человека и, поэтому, мне пришлось самому всему этому учиться. А моими «сабанеевыми» были деревенские ребята. За весь довоенный период, моего гостевания в Мухино, я в совершенстве овладел почти всеми способами рыбной ловли, кроме ручного. Я мог целыми днями не вылезать из реки. Шура и тётя Нюня до потери голоса могли кричать, разыскивая меня на реке, чтобы накормить.
В возрасте 5-6 лет я перетаскал из дома все корзинки и решёта, приспособив их тоже для рыбной ловли. Когда в доме из этого инвентаря почти ничего не осталось, тётя Нюня взмолилась:
- Славик, миленький, оставь хоть одно сито, а то мне скоро хлебушко не испечь, мучки просеять не на чем будет!
А корзинки плести я тогда ещё не умел, а научился я этому ремеслу только во время войны, в эвакуации, о чём пойдёт речь гораздо позже.
С грибами та же самая история, они не растут в любом лесу и равномерно по всему лесу, нужно хорошо знать лес, а в нём грибные места. По этому поводу тоже много и хорошо написано замечательным русским писателем «природоведом» Солоухиным Владимиром Алексеевичем, особенно в его «Третьей охоте».
Тётя Нюня была в деревне признанным специалистом по грибам. У неё были свои излюбленные места, от посещения которых всегда можно было ожидать хороших результатов. Она точно знала не только куда ходить, но и когда нужно ходить, чтобы принести грибов. Деревенские бабы, в шутку ли, всерьёз ли, поговаривали, что несколько раз пытались её выследить и узнать её любимые и добычливые места, но так никто и не смог этого сделать, видать ей леший помогает. А она только по-доброму посмеивается и шутками отделывается. С её помощью, лес я изучил в окрестностях деревни в радиусе 3-4 километров, не хуже своей московской квартиры. Надо сказать, что правый берег Угры был песчаный, а левый глинистый, по этой причине и леса были совершенно разные. Наш, правый берег, был покрыт, в основном, сосновыми борами, перемежающимися смешанными, ели с берёзой или молодой сосны с берёзой. Вдоль реки, местами, росла ольха и ива и то, почти у самой воды. Местами сосновые боры подходили к самой воде и, отражаясь в ней, представляли собой изумительную картину. Старые сосновые боры и молодые сосновые леса имели характерную особенность. Почва в таких лесах была сплошь покрыта толстым многолетним слоем опавшей хвои, практически, совершенно лишённой травяного покрова. А большая удалённость лиственных лесов лишала такие леса подлеска в виде вездесущей крушины, калины, бузины, орешника и прочего лесного «хлама». Это делало эти леса просветлёнными и чистыми, а подстилка из хвои коричневого цвета, напоминала паркет. Только местами, в старых борах, попадались небольшие полянки черничника. Грибы в таком лесу искать не надо, они сами «лезут» в глаза, целыми «семьями», настоящие классические боровики, с толстой бежевой ножкой и плотной, с завёрнутыми краями, тёмно-коричневой шляпкой. А на лесных дорогах, по которым ездили чрезвычайно редко, на межколейных возвышенных полосах, боровики стоят, как солдатики, в «колонну по одному».
В смешанных лесах, сосново-берёзовых, с включением молодых ёлочек, растут, как правило, классические белые, с более светлой ножкой и шляпкой. Был очень колоритный участок леса, от Берёзового болота и километра полтора в сторону Комаровки, состоящий из столетних елей с включением такой же берёзы, очень густой и тёмный, с почвой сплошь покрытой сфагнумом, в котором нога утопает выше щиколотки, классическая лесная «крепь». Характер этого участка леса определялся, видимо, близостью влажного луга и наличием родников по опушке, прилегавшего к лугу леса. В этом лесу росли белые, характерные для еловых лесов. За счёт глубокого мха, ножка у них длинная и не толстая, почти белого цвета, а шляпка светло-бежевая с жёлто-зелёной «подкладкой» снизу. Но, всё же, королём среди всех видов белых грибов, является боровик. Забегая немного вперёд, хочу сказать, что, когда, после войны, в 1947 году, я вновь побывал в Мухине, то все деревенские были очень удивлены моим отличным знанием леса и старых, излюбленных грибных мест. Видимо, длительное общение с природой, наблюдательность и врождённая любознательность, развили во мне хорошую зрительную память. Это качество не раз выручало меня в течении жизни.
Так, безмятежно, проходили мои ежегодные поездки в моё любимое Мухино. За это время много было интересного и увлекательного. Вспоминаются, какие-то особенные, нигде больше мною не наблюдавшиеся, грозы, сопровождавшиеся проливным дождём и шквальным ветром. Видимо, география этого места и наличие реки с быстрым течением, притягивало к этой крутой излучине грозовые облака, которые и разражались сильнейшими грозами. Раскаты и удары грома, были, такай силы, что изба содрогалась. Из окна можно было наблюдать, как мощные заряды молний били, то в реку, то в остров, то в противоположный, антипинский берег. И, главное, удары следовали один за другим с такой частотой, что сливались в сплошной ревущий гул. Для тёти Нюни это было настоящим наказанием Господним. Она, буквально трясясь от страха и плача, металась по избе без конца причитая и призывая Господа:
- Господи! Иисусе Христе, сохрани и помилуй!
- Свят! Свят! Свят! Господи! Помилуй нас, грешных!
И так, на протяжении всей грозы, забившись в самый дальний и тёмный угол чулана у печки. Мне было очень жалко её и, одновременно смешно, но Шура, видя выражение моей физиономии, тоже улыбаясь, грозила мне пальцем. Я грозы не боялся, мне было, одновременно, и жутко и весело. До сего времени я люблю наблюдать за этим грозным и прекрасным явлением природы. К счастью эти грозы были непродолжительны. Из-за близости огромного массива леса и реки, воздух наполнялся неповторимым и удивительным ароматом. В нём чувствовались терпкие запахи соснового леса, освежающий запах реки, мокрого песка, намокшей соломы на кровле изб и ещё чего-то, сугубо деревенского. После таких очистительных процедур, левобережная половина Угры окрашивалась в бежевый цвет, вынесенной потоками Жижала, глины. Интересно было наблюдать это цветовое раздвоение реки. Но, через время вся эта муть проходила, и река принимала свой обычный вид. Никогда не забуду случая, когда я, не помню уж по каким делам, забрёл далеко за Косой брод, по дороге, идущей вдоль опушки леса. Внезапно, я почувствовал внезапную прохладу и одновременно увидел, что из-за леса, с большой скоростью выползает иссиня-чёрная туча, из под неё подуло холодным ветром и раздались первые раскаты грома. Пока я размышлял, что мне делать, хлынул проливенный дождь, про который говорят «как из ведра». Я развернулся и припустился наутёк к дому. Не пробежал я и ста метров, как впереди меня, метрах в 70-ти блеснула ослепительная молния, и раздался ужасный грохот, сопровождавшийся звуком ломающегося дерева. Я поднял взгляд от дороги и увидел, как от высокой сосны отлетела верхняя её часть и грохнулась поперёк дороги, буквально в 30-ти метрах от меня. Тут и меня пробрало не хуже тёти Нюни. Перепрыгнув через ствол, свалившейся полусосны, я, наконец, выскочил на опушку леса, где, как раз, стояла изба тёти Поли, Шуриной сестры, и ворвался к ним, как будто за мной гнались волки. Увидев меня в таком виде, тётя Поля, всплеснув руками, вскрикнула:
- Господи, святы! Славик, ты откуда!
- Да я ходил на Гришкин луг, за кузнечиками, кобылками, больно они там крупные. На них хорошо голавль идёт.
- Господи! На дворе круговерть-то какая, как же ты до дому добежишь?
- А вы дайте мне чем-нибудь прикрыться.
- Валька! Дайка там с печки чистый мешок, мы его сейчас вывернем кулём на один угол, голова-то и спина у него и прикроются. Беги милый, а то ведь Шурка-то с Нюрой ума рехнуться. В такую-то погоду, один, и невесть где.
Поблагодарив и попрощавшись, я побежал домой Дождь начал уже стихать.
Прибежав домой, застал своих, в самом возбуждённом состоянии. Начались причитания, охи, ахи и прочие неинтересные мне разговоры. Переодевшись во всё сухое и, кое как, успокоив своих попечителей, начал рассказывать, что произошло. Во время моего рассказа тетя Нюня без конца крестилась и благодарила Господа за моё благополучное возвращение из похода за «пропади они пропадом» кузнечиками.
В памяти всплывает ещё одна «кара небесная», но теперь уже для всей деревни, а спасительницей выступала не кто иной, как…маленькая и щупленькая тётя Нюня. А в качестве «кары небесной» выступал племенной бык Мишка объединённого коровьего стада трёх деревень: Антипина, Базулина и Мухина. Антипино и Базулино стояли на противоположных берегах Жижала, на левом берегу Угры, почти напротив Мухина. По тем временам стадо было не маленькое, голов 70-80, не меньше. Пастуха нанимали на всё лето, за какую плату не знаю. Наверное знаю только то, что харчевался он после пригона скотины по дворам, по очереди у всех хозяев скотины. Кто и как устанавливал эту очередь мне тоже не известно. Пастух был, как правило, из местных, из названных трёх деревень. Обычно перед вечерней трапезой пастух ставил Мишку в стойло своего двора. Но бывали случаи, когда пастуху очередь была харчиться далеко от своей избы, и чтобы не делать лишние «концы», он привязывал Мишку у очередного дома, где совершалась вечерняя трапеза. Нередки были случаи, когда пастуху перепадало «за воротник», и если это мероприятие происходило совместно с хозяином, то последствия, как правило, били самыми не предсказуемыми. И по рассказам жителей этих деревень, именно такие ситуации позволяли быку, каким-то образом оказываться на свободе. Начиналось с той деревни, где в это время ужинал пастух. Мишка был не то чтобы злой и человеконенавистник, а обычный хулиган. Самым любимым его занятием было загнать припозднившегося человека, а все эти приключения происходили, как правило, после заката солнца, на вечерней зоре, в реку или на ближайшее дерево. За всё время Мишкиных похождений, я не помню случая, чтобы от его хулиганства кто-либо серьезно пострадал. Всё кончалось или истошными воплями баб, стоящих по пояс в речке, или ненормативными монологами мужиков, залезшими на дерево или тоже загнанными в реку. Если это происходило в соседних деревнях, то мои домашние говорили:
- Ты смотри, пастух-то опять видно где-то водку хлещет, а Мишка разбоем занимается, прямо управы на них, окаянных нет!
- Слыш-ка, Нюр, гдей-то это опять баба орёт?
- Да, кажись в Базулине, опять никак Мишка антихрист бабу в Угру загнал!
- И чего это только народ-то терпит?
- Так народ-то и поит пастуха-то, а ему-то что, зальёт зенки да и спать в этом же доме завалится, окаянная его душа!
Ну, и дальше, в том же духе. Не обошёл Мишка и нас своей «потехой». В этот раз пастух пригнал стадо с Берёзового болота, а это рядом с Мухино. Потому, что харчеваться пастуху пришла очередь в нашей деревне. И опять Мишка оказался на свободе. Пастух, в своё оправдание, не переставал уверять всех, что Мишка добрейший бык, но иногда любит «поиграть». Хотя у этого «игруна» было кольцо в верхней губе и колодка на ошейнике. Пастух трапезовал неподалёку от нашей избы, а бык, как всегда, стоял рядом, привязанный за какой-то гнилой кол изгороди. Когда ему надоело стоять без дела, он выдернул этот кол, как спичку и вместе с ним поплёлся вдоль деревни, издавая звуки от которых кровь стыла в жилах. И чего-то ему «взбрендило» в голову, подойти к фасадному углу нашей избы и, поддев рогом нижний венец сруба, начал поддавать угол так, что изба, буквально заходила ходуном. Надо оговориться по поводу установки срубов изб в этой округе смоленщины. Избы ставили без фундаментов. Вместо этого сруб устанавливался на четырёх больших камнях-волунах, так, что нижний венец сруба был на полметра над землёй, а между угловыми опорами сплетали двойной плетень и между ними насыпали песок. Получалась «заваленка» по всему периметру дома. Под пятистенку клали, соответственно, восемь камней. Таким образом избы свободно покоились на угловых камнях, а при необходимости, если какой-либо угол начинал проседать и изба накренялась, то поступали очень просто. Несколько мужиков, вагой поддевали покосившийся угол через подложенный под неё камень и осторожно поднимали его, а в образовавшуюся щель вставляли плоский камень или просмоленную плаху. Поэтому быку, весом не менее полутоны, не составляло труда очень чувствительно встряхнуть, поддетую рогом за угол, избу. Все домашние, не успев осознать случившееся и испугаться, как тётя Нюня, схватив у печки берёзовый веник, опрометью кинулась на улицу и еще с порога начала укорять Мишку за такой разбой:
- Ах ты, «анчутка» окаянный, ты что же это, разбойник удумал, ах ты такой, сякой, разэтакий. Надо сказать, что наша милая тётя Нюня, в подобной ситуации могла припустить и матком, но это у неё получалось как-то нежно. Излюбленное её ругательство «анчутка», видимо, соответствовало какой-то «нечистой силе», так и осталось для меня тайной.
И вооружённая веником и чувством справедливого негодования, наша маленькая и добрейшая тётя Нюня ринулась в атаку на оборзевшего полутонного быка. Каково же было наше удивление, когда это здоровенное чудище, увидев в руках у тёти Нюни веник, как-то, по-телячьи, замычал и пустился наутёк! А выяснилось следующее. Оказалось, что у тёти Нюни эта стычка была не первой, и она случайно обнаружила, что Мишка почему-то страшно боится обычного берёзового веника для подметания полов. Она нам сказала, по её догадке, что, будучи телёнком, ему, видимо, часто доставалось от хозяев этим орудием устрашения, а теперь срабатывает инстинкт младенческого поведения, при виде веника убегать.
Так проходила моя безмятежная и вольготная жизнь, в окружении любящих меня людей и прекрасной природы, в каждодневных любимых занятиях и развлечениях, в кругу ребят, всегда готовых придти на помощь и научить деревенским премудростям. Меня научили распознавать птиц не только по внешнему виду, но и по пению. Отыскивая в лесу птичьи гнёзда, показывали, какая птица какие яйца несёт. Меня научили ходить босиком по луговой стерне. Это учение давалось мне буквально кровью, в начале моей практики ходьбы по стерне, я постоянно напарывался на жёсткие стебли и ранил себе ноги. Но и эту науку я одолел. Научили ездить верхом на лошади. Научили распознавать съедобные грибы и поганки. Короче говоря, это была моя первая и самая лучшая фенологическая школа, в последующие годы, часто сталкиваясь с природой, я только совершенствовал свои навыки и знания. Об этом ещё будет достаточно написано, в том числе и о Мухине, в которое я попаду ещё и в1947 и 1963 году.
Я до такой степени привязался к этому благодатному краю, что возвращение в Москву в конце лета становилось для меня всё тягостнее и тягостнее. А в Москве, с наступлением весны, я впадал в такую хандру, что мама водила меня к врачу, поскольку никто из домашних не мог понять, что со мной происходит. Врач попался довольно пожилой, видимо, из бывших земских врачей. И когда, после продолжительного разговора со мной и мамой, он выяснил, что меня каждое лето отправляют в деревню, поставил совершенно точный диагноз:
- Так вот что, сударыня, у вашего сына классическая ностальгия, да, да, но-сталь-ги -я!
- Доктор, так ведь это же тоска по родине?
- Совершенно верно, у вашего сына, за все эти годы, длительных летних отлучек из Москвы, сформировалось устойчивое ощущение родины именно к той деревне, в которой он проводит каждое лето. И это, видимо потому, что он там получает несравненно большее количество положительных эмоциональных впечатлений, чем у себя дома, настоящей своей родине.
- И что же теперь делать, доктор?
- Ничего, от этой болезни лекарств нет, как только вы отправите его опять в его, насколько я понял, любимую деревню, вся эта хандра пройдёт сама собой. Ему сколько?
- Осенью будет шесть.
- С возрастом острота ощущений будет ослабевать, но совсем не пройдёт ещё долго.
Это был очень хороший доктор, почти провидец, ностальгические чувства к Мухину я испытывал до конца 60-х годов. Но мне было суждено, по иронии судьбы, в начале 70-х годов встретиться с прообразом Мухина, только уже в Нижегородской губернии и называлось оно Фролищами.
Ну, а пока мы в Мухине. Лето в разгаре, конец июня 1937 года. В лесу появились первые грибы, колосовики. Это время налива колоса у зерновых, поэтому и грибы, появляющиеся в это время, называют колосовиками. В деревенских садах наливаются яблоки, но ещё до зрелости не меньше 2-3 недель. Но ребятам не терпится. По садам в своей деревне ребята не лазили, а «промышляли» в основном, то в Антипине, то в Базулине, Наедимся этой зелени, пока кожа с языков не полезет. Деревенским ребятам хоть бы хны, у них желудки уже приучены «залепухами» баловаться, а моё «благородие» не выдержало такого испытания. В этот год к нам в отпуск мама пожаловала. Я её конечно, первым делом, в лес повёл. Набрали мы с ней первых грибков, в основном подосиновики и подберёзовики. Пришли домой, а наши все в отсутствии, печь топить днём, как-то не ко времени. По предложению мамы, взяли всё необходимое для жарки грибов и отправились на речку. Был там под крутым берегом очень симпатичный и уютный мысик с крупными камнями и валунами и мягкой травкой. Соорудили мы между двух камней костёр, на камни поставили сковороду и начали жарить грибы. Грибы получились очень вкусные, поели с аппетитом. И на этом закончилось мое безмятежное житьё, чуть ли не в полном смысле этого слова. Видимо мой организм не выдержал испытания незрелыми яблоками и, не совсем прожаренными, грибами. Температура и понос появились на следующий день, после нашего с мамой пикника. Повели меня в Кикино, село в 3-х километрах от деревни, административный центр всей этой округи. Там находился Сельсовет, почта, сельпо и больница. Совершенно не помню, какие манипуляции со мной там проделывали, но диагноз поставили убийственный- дизентерия! В то время такие болезни, как дизентерия, холера и брюшной тиф, стояли в одном ряду, и их диагноз звучал, как приговор. Антибиотиков в то время не было. Как и чем меня лечили, не помню. Всё, что рассказываю, всё это со слов мамы и моих мухинских друзей. Инфекционное отделение больницы представляло собой барак с длинным коридором, из которого были входы в палаты больных. Лежали там с холерой, дизентерией, брюшным тифом и оспой. Перегородки между палатами представляли собой обычные деревенские «переборки» в одну доску со щелями, через которые было видно, что делается в соседней палате. На всех был один врач, а скорее всего, фельдшер, Клетин. Фамилию его я запомнил на всю жизнь. Три недели я находился в полусознательном состоянии. Еду мне приносили из деревни ежедневно, стакан картофельного пюре утром и вечером. После трёхнедельных мучений моих и моих близких, Клетин сказал, что надежды нет почти никакой. Мама в панике, что делать? В отчаянии пошла на почту и дала телеграмму в Москву. На моё счастье, у моей тётки, тёти Шуры, маминой сестры, муж, Альфред Карлович Чанке, в то время был начальником отдела ЦК ВКПб и членом КОМИНТЕРНА. На следующий день, на большой поляне посредине Кикина приземлился «кукурузник». На местное население это произвело впечатление не меньшее, чем, если бы в наше время приземлился инопланетный корабль. Многие из «аборигенов», не видевшие за всю свою жизнь даже паровоза, и вдруг такое. На фото: Современное Кикино.
В этом спасительном самолёте прибыл ЦКовский врач со всем необходимым для моего спасения, доже с постельным бельём. Транспортировать меня в Москву было нельзя, поскольку самолёт был 2-х местный с открытыми кабинами. После этого «инопланетного» визита, я, буквально через неделю начал нормально есть и разговаривать. От Кикина до берега Угры гужевой дороги не было, а была только пешеходная тропа. Ходить я совершенно не мог из-за жуткой слабости. Я был похож на маленький скелет обтянутый кожей. До самого дома меня нёс на руках, целых 3 километра, Шурин младший брат Алексей, как раз, работавший в Кикине учителем младших классов. На нашем берегу меня встречали Шура и тётя Нюня, улыбающиеся и все в слезах. Радовалась вся деревня. Ребята натащили мне уже спелых яблок, но есть мне их не разрешили, а посадили на строгую диету. С неделю я отлёживался дома и восстанавливал силы, перед дорогой в Москву. Дед прислал телеграмму с категорическим требованием возвращения меня немедленно домой, для поездки в Крым или Кавказ с целью восстановления моего здоровья. Дня через 3-4, я уже смог выходить из избы, садился на лужайке и чего-нибудь мастерил перочинным ножом. У тёти Нюни в хозяйстве был поросёнок, очень любивший, чтобы его чесали. Я сидел на траве, вытянув перед собой ноги, так этот хитрец подходил ко мне и падал, как подкошенный, мне на ноги и своим «пяточком» начинал толкать меня под руку, приглашая заняться полезным, с его точки зрения, делом, чесать ему брюхо. Когда я приступал к этой процедуре, он блаженно зажмуривался и потихоньку хрюкал от удовольствия. Когда мне это занятие надоедало, я прогонял его, но через несколько минут всё повторялось. И если эту сцену наблюдала тётя Нюня, она кричала мне:
- Славик, голубчик, стебани его прутом как следует, он уже всем надоел со своим приставанием!
- Да, ладно, я лучше пойду на берегу сяду, там ноги можно свесить, ему некуда будет ложиться.
Я уходил, а поросёнок, с укоризной смотря мне вслед, ни с того ни с сего, взбрыкнув всеми четырьмя ногами, начинал носиться по лужайке, разгоняя, мирно пасущихся кур и гусей. Дней через 10 после моего возвращения в деревню, к великому моему сожалению, мы отправились в Москву. А в средине августа, дед с бабкой повезли меня в Анапу, считавшуюся тогда лучшим детским курортом.
Глава5. В Анапу, на восстановление здоровья, после тяжелейшей болезни.
Я не помню как мы по пали в Анапу. Хорошо помню, что по дороге мы остановились в Растове-на-Дону, там у бабки жила дочь Глафира с семьёй. Подъезжая к Ростову, мы услышали объявление проводника:
- Граждане пассажиры! Берегите свои вещи, подъезжаем к Ростову!
- Дедушка, а зачем беречь вещи, нас, что, грабить будут?
- Грабить не будут, а если будем рты разевать, то украсть запросто могут. Это ведь Ростов-папа, а есть ещё Одесса-мама, это два самых воровских города.
- Так зачем мы сюда приехали?
- А это ты у бабки спроси. На фото: Современный Ростов-на-Дону.
Но, у бабки я спрашивать не стал, потому, что знал, едем к её дочке, и так ясно.
У тёти Грани был муж и дочка Нинка, препротивная девчонка, да ещё и косая. Имела привычку за обедом делать вид, что ест, каким-то образом набивала себе рот едой и сохраняла её до конца обеда, а потом шла в туалет и всё выплёвывала. Даже я до такого не додумался в её возрасте. А она была на 3 года младше меня. Квартира у них была хорошая, в центре города, муж Глафиры был каким-то начальником. Город красивый. Помню, когда мы шли по главной улице, на ней на каждом углу стояли весы для взвешивания людей и все считали своим долгом обязательно на них взвеситься и узнать свой вес. Мы от остальных тоже не отставали. Во время войны, вся эта благодать пошла прахом, мужа Грани забрали в армию, а ей с Нинкой пришлось бежать от немцев в Москву, к матери, т. е. в нашу московскую квартиру. А дедушка к тому времени уже умер, зимой 1942 года. Так мы нежданно негаданно стали соседями по, теперь уже, коммунальной квартире. Ну, это потом, а сейчас мы едем в Анапу.
До какого места мы доехали на поезде я не помню, да и теперь не представляю, как люди попадают в Анапу, где сейчас делают совсем неплохое виноградное вино. Помню только, что мы сели в какой-то «зачуханный» автобус, с капотом впереди, из-под которого по дороге постоянно валил пар и медленно и нудно, и очень долго, поднимались в гору по серпантинной дороге. Дорога была пыльная, в автобусе душно и жарко, а по склонам гора, по которой мы взбирались были сплошные виноградники. Иногда водитель делал остановки, чтобы дать своей чудо технике передышку. Тогда весь автобус высыпал на дорогу и направлялся к ближайшим кустам винограда, который был покрыт толстым слоем придорожной пыли. Дед запретил мне его есть. А бабка не удержалась и нарвала винограду с собой, как выяснилось позже, она была большой любительницей «халявы». На фот: Современная Анапа.
В то время, Анапа представляла собой большую деревню, застроенную белыми глинобитными домиками с садами. Дед снял у грека толи комнату, толи отдельную мазанку, не помню. Зато хорошо помню дворик с фруктовыми деревьями и сараем, в который дед помещал гуся, купленного на местном базаре, для 2-3-х дневного откорма, предназначенного, в свою очередь для откорма моей тощей персоны. К морю, мы ходили по пологой, извилистой и довольно длинной тропе, т.е., фактически, мы спускались с той горы, на которую так долго и нудно поднимались на автобусе. Спустившись к морю, мы пересекали мелкий и неширокий ручей, в котором «мельтешило» полно хамсы, заходившей в него из моря. Во мне немедленно просыпалась неудержимая страсть рыболова. Хамсы было столько, что её можно было просто выплёскивать из ручья пригоршнями. Выброшенную таким образом на берег рыбёшку, я потом собирал и опять отправлял в ручей. После ручья мы сразу попадали на прекрасный песчаный пляж Дед делал из простыни и четырёх бамбуковых палок навес от солнца, под которым, в основном, размещались они с бабкой, а я в это время занимался ловлей мелких прибрежных крабов и сушил их на нашем навесе. У меня осталось впечатление, что на пляже мы были почти одни, или народа было так мало, что создавало такую иллюзию.
С утра, как правило, мы отправлялись на пляж, к полудню возвращались домой, обедали, отдыхали часа два, а потом шли в посёлок изучать достопримечательности. Единственная достопримечательность, которую я помню, это парк на крутом берегу, где стояли скамейки, с которых отдыхающие наблюдали игру дельфинов в море на закате солнца. Зрелище, лично для меня, было очень увлекательным. Но, несмотря на все эти черноморские прелести, у меня из головы не выходило моё родное Мухино. И это чувство не покидало меня всю жизнь. Мне много пришлось поездить по необъятной нашей Родине, и по службе, и на отдыхе, и одному, и с женой, и я постоянно сравнивал все эти места с Мухино. Места для отдыха, в отпуска, я выбирал с таким расчетом, чтобы там были и водоёмы и лес. А жена с иронией замечала:
- Ты можешь просто отдыхать. Никого не ловить и ничего не собирать?
- Нет, не могу
- Господи! И мне всё это суждено терпеть всю жизнь!
Подтверждение этому найдётся в последующем повествовании.
А пока мы в Анапе, и я поправляюсь прямо на глазах, довольного, своими откормочными приёмами, деда. Иногда к пляжу походили рыбаки на своих шаландах и предлагали купить рыбу, чаще всего барабульку или бычков, но попадалась и кефаль. Дед сам, бывший каспийский рыбак, любил свежую рыбу, обязательно покупал её у них, и бабка на обед готовила нам её на мангале. Получалось очень вкусно. Запомнилась такая деталь. Воду и древесный уголь для мангалов в Анапе в то время продавали по лимитированным нормам, для чего были специальные талоны. Приезжим, отдыхающим «диким» образом, тоже выдавали такие талоны.
Так незаметно прошёл месяц нашего отдыха. Где-то в середине сентября мы вернулись в Москву. В школу я ещё не ходил, в то время в школу принимали с 8 лет.
По возвращении мы узнали две плохие новости. Первая касалась всей нашей семьи, незадолго до нашего возвращения, дядю Альфреда, моего спасителя, арестовали, объявили врагом народа и посадили на 10 лет без права переписки первые 3 года. Это была настоящая трагедия для семьи тёти Шуры, маминой сестры. Мои взрослые члены семьи тоже перепугались не на шутку, мало ли, тоже ведь родственники. Но скоро успокоились, остальную семью репрессировать не стали. Тётя Шура обращалась и к Н.К.Крупской и Р.С.Землячке, которые, лично и хорошо знали дядю Альфреда. Ему они помочь ни чем не могли, но отвратили преследование всей семьи.
Вторая новость больше всего качалась меня, с Шурой случилось несчастье, она вышла замуж! В последствие, оно так и вышло. Соорудив ей двух мальчишек, этот «охламон» её бросил. «Бесхозным» остался и я. Предпринимались попытки найти замену Шуре, но все они кончились неудачно. Первым кандидатом была молодая женщина из семьи Широковых, толи мать Олега, толи другая, не помню. Удобство состояло в том, что она жила в нашем доме, и звали её, кажется, Наташа. Она присматривала за мной зиму 1937-1938 года, до моей отправки в Мухино. Да, опять в Мухино, под попечительство моих мухинских «родственников». Здесь, наверное, пора дать пояснение о младшей сестре Шуры, Насте, которая, тоже занимала в моей жизни не последнее место. Пока Шура жила в нашей семье, Настя, в это время, устроилась на работу в какую-то артель инвалидов по изготовлению всякой галантерейной мелочи, вплоть до мужских галстуков. У неё от рождения было очень слабое зрение, и это, видимо, давало ей право работать в подобных артелях. По каким-то надобностям я иногда бывал у неё на работе и дома. А жила она недалеко от Рогожской заставы, за заводом «Серп и Молот», бывшим заводом француза Гужона, в Проломном проезде, самом «дремучим» местом в этой округе. Мне сейчас это место представляется самой окраиной Москвы, застроенной 2-х этажными деревянными, дореволюционными, бараками, с пристроенными к ним, 2-х этажными же выгребными туалетами. Вход в эти туалеты был из внутренних коридоров этих бараков. Всё внутреннее устройство этих «шедевров» сантехнической мысли, было настолько примитивное и непрочное, что пользоваться этими сооружениями могли только самые отчаянные жильцы. При подходе к этим домам, заселённых, видимо, рабочими с «Серпушки», так в народе называли завод «Серп и Молот», зловоние ощущалось за несколько десятков метров. В одном из этих бараков Настя имела комнату в 5 квадратных метров, где они с Шурой и её двумя ребятами, после того, как её бросил муж, прожили до начала 50-х годов. Я часто бывал у них в этих советских трущобах, насквозь пропитанных миазмами 2-х этажных туалетов.
Кто меня отвозил в деревню и как я возвращался обратно в Москву, точно не помню, но это, видимо, были Шура, Настя или мама. В конце августа 1938 года, по возвращении в Москву, встал вопрос об определении меня в школу. А меня угораздило родиться на 15 дней позже, положенного для поступления в школу, возрастного срока. Но после небольших препирательств с администрацией школы, меня всё-таки приняли в первый класс школы, что была на углу Вековой и Малой Андроньевской улиц. Номер школы, к сожалению, не помню, но, зато, помню, что это было здание дореволюционной гимназии или частной школы. В этой школе я проучился 3 зимы и окончил 3 класса. Школьные впечатления, в отличие от других счастливчиков, полностью отсутствуют. Единственным моим ярким впечатлением, стало знакомство, с первых дней первого класса, с моим лучшим другом, Славой Буторовым, безвременно ушедшем из жизни в возрасте 30 лет. Вечная и Светлая ему память! К нему мы ещё вернёмся.
Лето 1939 года я опять проводил в Мухине. Многие мои деревенские друзья уже успели окончить 7 классов, а в Кикине, по-моему, 10-ти летки и не было. В то время 7 классов для деревенской молодёжи считалось вполне приличным образованием. Пристрастия наши к летним забавам и развлечениям не изменились. Целыми днями на реке, в лесу, а если вблизи деревни колхоз сажал горох, то это поле мы тоже не оставляли без внимания. Когда горох наливался зерном молочно-восковой спелости, то наши походы на это поле были почти ежедневными. Чтобы не попасться объездчику мы выходили на поле пряма из леса, к которому оно примыкало, почти вплотную. Наедались до отвала и полные пазухи прихватывали с собой, чтобы угостить домашних. Домой шли лесом до самых задов приусадебных участков и огородами возвращались по домам. Я привозил из Москвы магазинные рыболовные снасти: крючки, леску, поплавки, грузила и даже бамбуковые удилища. Ребята ждали моего приезда с нетерпением, но к моим новинкам относились, весьма критически. Леска, например, была полностью забракована. В довоенные годы никакого капрона и в помине не было, а леску делали из шёлковых нитей. Она часто путалась, а распутывать её было очень трудно. Конскому волосу замены пока не было. Так я проводил свои летние деревенские каникулы.
На зимний период 1939-40 годов ко мне пытались пристроить Настю, но мы не сошлись характерами и из этой затеи ничего не вышло. Она маме заявила:
- Надежда Васильевна, Славик меня совершенно не слушает и делает всё по-своему. Он уже большой и я с ним справиться не могу. Не обижайтесь, но ему, по-моему, уже никто не нужен.
Этот разговор услышал дед, и, посмотрев на меня взглядом, от которого я покрывался мурашками, изрёк:
- Вот, что, Надежда! Хватит из этого оболтуса растить «юбочника», пускай привыкает к самостоятельности, да и бабка, если понадобится, присмотрит, а ты, Славка, смотри, если куралесить начнёшь я с тобой сам разберусь!
Мне ничего не оставалось делать, как заверить всю семью в своих самых хороших намерениях в отношении своего последующего поведения. Так, в 9 с небольшим лет я стал вполне самостоятельным человеком. И как показало будущее, это пошло мне только на пользу. А когда я совсем повзрослел, годам к 13-14, мы с Настей стали такими же друзьями, как и с Шурой.
Московские зимы в моей памяти ничем особенным не отмечены. Вспоминаются только некоторые странные, по теперешним временам, мероприятия довоенного «ЖКХ» и коммунального хозяйства города. В таких районах Москвы, как наш, улицы от снега не чистили, он просто в течение всей зимы укатывался автомобильным и гужевым транспортом до самой весны. И нам, ребятам, не надо было ходить на специальные катки. Да и коньки у нас были не на кожаной обуви, как сейчас, а крепились к валенкам с помощью двух верёвок, задней и передней, и одной палки, в качестве закрутки на передней верёвке. Снег на улицах укатывался до глянцевого блеска и по этому снегу мы гоняли на коньках по всем окрестным улицам. Снег с тротуаров счищался регулярно дворниками на обочины проезжей части дороги в длинные высокие сугробы. А когда снег с тротуаров уже было некуда сгребать, домоуправление обязывало жильцов домов убирать этот снег в свои дворы до самой весны. В нашем дворе снег сваливали к стене морозовского дома, в результате чего вырастала огромная куча, занимавшая треть площади двора. Ребята нашего двора делали из этого снега крепости, рыли пещеры, катались на санках. В результате наших игр, снег съезжал на единственную дорожку, по которой жильцы дома добирались до своих квартир, поэтому поводу часто возникали конфликты. С наступлением весны и устойчивого снеготаяния, во двор привозили здоровенную снеготаялку и кучу дров. И жильцы дома должны были растопить весь снег, завезённый во двор в течение зимы. Я не знаю, был ли такой идиотизм в какой-либо другой стране.
Весьма занимательным мероприятием была заготовка дров на зиму для топки печей. На дрова жильцам дома выдавались домоуправлением специальные «ордера», исходя из занимаемой жилой площади. Ордер давал право на покупку, указанного в ордере количества дров, на определённом дровяном складе. На счастье жильцов нашего дома наш дровяной склад находился совсем рядом, буквально в 200-х метрах то дома. Склад располагался на территории товарного двора Нижегородской товарной станции, на, так называемой, «Девятке». «Девятка» потому, что к Рогожскому валу подходили 9-ть ж/д тупиков для разгрузки товарных поездов. Дрова поступали на склад не в сентябре, а, как правило, поздней осенью, с выпадением первого снега. Дрова представляли собой метровые паленья разных пород древесины. Но больше всего там было осины. По этой причине на склад постоянно наведывались, чтобы успеть к первому разбору. На дровяном складе дрова из вагонов разгружались не в штабеля, а навалом, в одну огромную кучу. Здесь же стояли специальные мерные станки с перемещающимися стойками, куда и набирались, отобранные из кучи, дрова. Надо было умудриться набрать дров таких по толщине, чтобы в укладке было, как меньше просветов. Чтобы они были ровные, без торчащих сучьев, не гнилые, и имели больше хвои и берёзы. Десятник, видя все ваши индивидуалистские ухищрения, делал зверскую физиономию и начинал страшно ругаться, как бы, проявляя отеческую заботу о других претендентах тоже на хорошие дрова. Всё это продолжалось пока он не получал на «чекушку». После этого он вмиг успокаивался и даже помогал найти свободного ломового извозчика. Поскольку, на ломовой подводе можно было увезти до 8-10 кубометров дров, жильцы дома объединялись и привозили дрова на несколько квартир сразу. Дрова, как правило, были сырые, и чтобы ими можно было топить печи, их нужно было распилить, расколоть и просушить. Всё это мы уже делали в сарае, но это уже совсем не интересно. Теперь, став самостоятельным, я сам принимал решение, чем мне заниматься в свободное от учёбы время. Все взрослые днём были на работе, и я был сам себе хозяин. Теперь у меня появился школьный друг, с которым мы и проводили большую часть времени. Слава Буторов жил недалеко от меня, на углу Малой Андроньевской и Пролетарской, в 2-х этажном деревянном доме с мезонином, в полуподвальном этаже, типичной московской трущёбе, свойственной нашему району. Отец его, Анатолий Иванович, добрейшей души человек, но слабый «на воротник», работал дворником. Мать, тётя Дуся, полная небольшого роста блондинка, нигде и никогда не работала, а сколько я помню, пела и плясала в хоре Дома культуры «Москвашвея», швейной фабрики, расположенной на нашей же улице. Основным её занятием в семье было, вести хозяйство и рожать детей. Кроме Славки, она произвело на свет ещё троих девчонок, почти одну за одной, а Славка у них в семье стал постоянной нянькой. Не смотря на всё это, он был круглым отличником, не в пример мне. Был очень умным мальчишкой, и всем занятиям, предпочитал чтение, и тоже не в пример мне. Потом дядя Толя перешёл на работу в котельную кочегаром в родильный дом в Шелапутинском переулке, недалеко от Андроньевской площади, почти у самой Яузы. Берег Яузы здесь тоже высокий, и в то время тоже был поросший лесом, как и берег Кастомаровской набережной, куда мы с Шурой, в своё время, ходили кататься на санках. Вот на эту-то горку мы и ходили со Славкой кататься на санках. Мы могли там проводить несколько часов. Если мы замерзали, то спускались к дяде Толи в котельную и он отпаивал нас горячим чаем. Мы ещё вернёмся к моему другу, но попозже.
Конец мая 1941 года. Я опять в Мухино, на последние каникулы, перед той трагедией, о которой мы, дети, ещё не подозреваем. 20-е числа июня, прекрасная погода, тепло, яркое голубое небо и ласковое солнце. Я с компанией ребят лежим на высоком берегу Угры кверху животами и наблюдаем, как ласточки береговушки, по местному гренки, всем скопом гоняют коршуна. Вдруг слышим нарастающий гул из-за леса, и вслед за этим гулом в небе появилось до десятка самолётов. Летели они настолько низко, что на крыльях хорошо были видны чёрные кресты. Начался спор, что это за самолёты, откуда и куда они летят. Начали расспрашивать старших, те ничего толком не говорят. Так продолжалось несколько дней. Потом, как–то рано утром, на базулинском берегу появилась женщина и истошным голосом начала призывать жителей нашей деревни. На берег первыми вышли бабы. А с того берега, орущая баба пустила в ход последний отечественный аргумент. Начались переговоры, что, зачем, почему. Примерно так, как передавали телеграмму в кинофильме «Волга-Волга». Наконец, кто-то из мужиков, узнал в орущей бабе почтальоншу из Кикина. Пошли к реке отвязали лодку и отправились за ней на базулинский берег . Перевезли её на наш берег, а на нём уже почти вся деревня. Женщина поднялась на берег и набросилась на подошедших мужиков:
- Вы что же, окаянные, тут по печам сидите, разве не знаете, что война!?
При одном этом слове все бабы завыли в голос. Мужики оправдываются:
- Да у нас-то и радива нет!
- Ничего не знаю, велено передать Председателем Сельсовета, чтобы всем мужикам до 50-ти лет от роду с вещами сегодня же явиться в Сельсовет, повестки вам разносить некогда и некому!
Так кончилось моё беззаботное и счастливое детство. Начиналась новая жизнь.
Глава 6. Начало войны. Нелёгкий путь домой, в Москву.
Не трудно себе представить, что началось в деревне после получения запоздалого извещения о начале войны. На память мне сразу пришли разговоры в Москве среди дворовых последние два года перед войной. Взрослые постоянно обменивались «новостями» «бабьего» радио в отношении возможности начала войны. Мы, ребятня, всё это конечно слышали, но до нашего детского сознания, эти разговоры доходили в виде очередного увлекательного кино про войну, где наши всегда побеждали.
А глухая, удалённая на 40 километров от главной железной дороги и на 3 километра от ближайшей почты, без радио и газет, деревня, с разобщённым, по своему образу жизни, населением, о какой информированности могла идти речь в подобной ситуации. Для жителей Мухина, это сообщение произвело впечатление грома среди ясного неба. По всей деревне началась какая-то бестолковая суета, беготня из одной избы в другую, с одного конца деревни на другой. То тут, то там, слышался бабий вой, создавалось впечатление каких-то всеобщих деревенских похорон. Мы, ребята, хотя и не осознавали в полной мере всего трагизма ситуации, но тоже, как-то притихли, посерьёзнели и разбрелись по своим избам.
В моём доме провожать на войну было некого. Единственный мужик, живший с семьёй, Алексей, младший в семье, был призван на действительную службу ещё в 1940 году. Провожали только одного, дядю Мишу Злобина, Женькиного отца. В это время в Мухине были: тётя Нюня, Шура со своим первенцем Юркой, Настя и я. Семейный совет был не долгим. Тётя Нюня, как старшая в семье, заявила:
- Вы, девки, поезжайте со Славиком в Москву, а мне ехать некуда, да и поздно мне бегать, а отправляться вам надо не медля!
В избе воцарилось тягостное молчание. Наконец заговорила Шура:
- Славика мы отправим и очень скоро, мне Полина сказала, что в Камаровке гостит девочка, тоже москвичка, и её, после завтра, повезут до Вязьмы на подводе с сопровождающим и от нас один собирается в Вязьму к родственникам он обещал помочь.
- А почему на подводе до Вязьмы, а не на поезде от Исакова.
- Почтальонша сказала, что из-за объявленного военного положения, поезда от Тёмкина до Вязьмы через Исаково уже 2 дня, как не ходят.
- Господи! Так это ж целых 40 километров им пешком идти, там говорят и дороги-то почти нет, когда ж это, до Вязьмы-то, на подводах-то ездили?
- За светлый-то день доберутся, как ни то. Да и мужики-то чай помогут, хоть и большие, но тети всё ж!
В разговор опять вступает Тётя Нюня:
- Ну, так что, со Славиком всё ясно, а вы-то, чего решили?
- Нюр, мы с Настеной решили остаться, ещё не известно, чем вся эта заваруха кончится, по осени соберём урожай на усадьбе, худо-бедно картошка неплохая должна быть, огурцов с капустой насолим, зерна пудиков 6-7 намолотим, грибков заготовим, зиму-то и будет, что пожевать. А в Москве кто нас ждет, забыла тридцатые годы, войны не было, а жрать нечего было, Славика, вон, еле выкормили. Немцы придут? Ну и чёрт с ними, с бабами-то, поди, воевать не будут?
- Не знаю, девки, вместях-то, оно конечно веселей, я-то старая отжила свой век, вас жалко, да и Юроньку нашего, голубчика, малец совсем, два годика.
Так, поохав и поахав, по-крестьянски, всё прикинув и взвесив, сёстры решили остаться, будь что будет. На следующий день, а это было уже, пожалуй, 26 или 27 июня, обговорили все подробности нашего «драпа» на Вязьму. Отправка из Мухина была намечена на второй день после получения известия о войне, а я почему-то должен был пойти в Комаровку и привести оттуда мою землячку и попутчицу. Деревня эта находилась в самой гуще леса, километрах в 2-х от Мухина, дорога шла туда через Берёзовое болото и дальше через тот самый дремучий елово-берёзовый лес, весь поросший сфагнумом и папоротником по пояс. Ширина дороги 2,5 метра, а по бокам две стены этой лесной крепи. Не помню почему, но отправился я туда часов в пять вечера, ещё было светло и солнце стояло высоко. Нашёл я избу этой девчонки, благо, что деревенька была не больше Мухина. А её родственники ещё и не думали её собирать, ссылаясь на то, что вроде бы договаривались на завтра на утро. Я передал, что велено привести её обязательно сегодня, потому что, отправка в путь ранним утром, чуть ли не до свету. Дорога длинная и почти не известная. Начались сборы, в основном беспокоились о еде. Сколько пробудем в дороге до Москвы, только Богу было известно.
Проканителились аж до захода солнца. Девочку звали Райкой, чёрненькая, шустрая, на два года старше меня. Всё надо мной подшучивала, не боюсь ли \я идти ночью. Наконец собрались. Вышли из избы, смотрю, небо уже чёрное, всё в звёздах и луна, но низко, над самым лесом. Вышли из деревни, нашли свою дорогу, пошли неспешно. Когда вошли в лес, как в сажу провалились, темень, хоть глаз коли. Глаза быстро привыкли, дорогу видим, песок светлый, а по краям две чёрные стены, почти до неба. Луны из-за стены леса конечно не видно. Идём этим кромешным лесным туннелем, в котором я сто раз был, хаживая за грибами, а сейчас ничего не узнаю, как будто в чужой лес попал, всё по-другому видится. В лесу, как назло гробовая тишина, я отчётливо слышу только наши мягкие шаги по песку и собственное дыхание. Чувствую, моя спутница примолкла, взяла меня за руку и плечом прижимается ко мне. Я спрашиваю:
- Ты чего, боишься что ли? Чего тогда храбрую из себя в деревне строила?
Моя тирада отдалась на лесной дороге многократным, но не очень громким эхом. Но этого было достаточно, чтобы моя спина покрылась мурашками, а ладони рук сделались влажными. Я не увидел, а почувствовал, как Райка повернула голову в мою сторону, и, не отрываясь, смотрит на меня. Мне, вдруг стало стыдно и досадно, что девчонка может уличить меня в трусости. Тогда я собрал остатки своего, пошедшего на убыль, мужества, и нарочито громко спросил:
- Ты петь умеешь? Песни какие-нибудь знаешь?
- Не знаю, не пробовала.
- Тогда подпевай мне!
И я запел на весь лес. В 7-8-летнем возрасте я совсем неплохо пел, не стеснялся публики и заливался ещё громче, если замечал поощрительные улыбки и возгласы. Но в деревне я этим не занимался и поэтому не знал, что из этого получится. Пел я весь матушкин репертуар, исполнявшейся ею по просьбе деда, когда приходили гости: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…»; « При лужке, лужке, лужке, конь гулял на воле…»; « Мой костёр в тумане светит…»; « Буйное море, священный Байкал…» и т.д. и т.п. Я с раннего детства знал, что лучший способ выбить из себя животный страх, это петь во всю глотку. Был период в моей детской жизни, когда я оставался в квартире один до позднего вечера, и вот в это время я нашёл способ изгонять из себя страх. И сейчас, в ночном лесу, чтобы не ударить в грязь лицом перед девчонкой, я рвал свои голосовые связки без всякой жалости. Наверное, постороннему слуху это напомнило бы орущего человека, с которого с живого сдирают кожу. Райка тоже включилась в этот процесс, надеясь, видимо, на то, что от таких воплей разбежится вся нечистая сила, всегда готовая причинить вред запоздалому путнику. Вдруг, я почувствовал на своём, вспотевшем от оранья, лице лёгкое движение прохладного воздуха. Это могло означать только одно, мы подходили к открытому месту, лес кончался. И действительно, через некоторое время мы увидели впереди просвет и, освящённый лунным светом луг Берёзового болота. Лес кончился, до поворота на деревню оставалось не больше полукилометра. Мы перестали заниматься вокалом и, ободренные освещённым луной открытым пространством, веселее зашагали в сторону деревни.
А в моей семье уже начался переполох, на дворе ночь, а меня нет. Когда мы с Райкой подошли к нашей избе, почти все были на улице и вместе с соседями обсуждали наше длительное отсутствие. Увидев нас, все обрадовались и начались бесконечные расспросы о нашей непредвиденной задержке. Покормили нас с Райкой ещё в Комаровке и поэтому, удовлетворив любопытство всех присутствующих, мы отправились спать, поскольку отъезд намечен был ранний.
На следующее утро подняли нас с восходом солнца. Позавтракав и собрав свои нехитрые пожитки, отправились к дому, где нас брали под свою опеку два мужика, один из которых был из Комаровки, родственник Райки, а второй нашенский, мухинский, отправлявшийся в Вязьму к родственникам. После недолгого и тягостного прощания и после напутственных наставлений моих милых родственников, тронулись мы в сторону Косого брода, для переправы через Угру мою милую и любимую Угру. В голову полезли совсем уже не детские мысли. Дорожная обстановка располагала к размышлениям. За все детские годы я впервые, ещё не осознав, почувствовал, что становлюсь причастным к чему-то большому и непонятному, к чему-то очень нерадостному и страшному. Передо мной начали непроизвольно вставать вопросы. Как мы доберёмся до Вязьмы по дороге, о которой все говорили как-то неопределённо, и по которой очень давно никто не ездил. Что нас ждёт в Вязьме, как и на чём мы оттуда уедем. Ходили слухи, что на Москву поезда, то ли не ходят, то ли ходят, но не регулярно. В общем, в голове моей появлялись мысли совершенно не свойственные складу моего характера. До этого времени я был полон энергии, весел и жизнерадостен. И я начал понимать, что это состояние веселья и беззаботности прошло безвозвратно. Наверное, когда люди, от сильны потрясений, могут в одночасье поседеть, так же, видимо, может произойти и процесс взросления, при сходных обстоятельствах. Ехали почти молча, каждый, видимо, как и я, был занят своими невесёлыми мыслями. Дорога была изнурительной и тяжёлой. Я уже упоминал, что левый берег Угры был глинистый с лиственными лесами. Дня за три перед нашим отъездом прошли летние проливные дожди. Дороги, обозначенной на современной схеме, тогда не было, а была старая малоезженая, еле заметная колея. Половина пути проходило лесами, по раскисшей от недавних дождей дороге. Местами попадались заболоченные участки, где колёса телеги уходили в грязь по ступицу. Лошадёнка наша совсем измучилась и на особо тяжёлых участках дороги с телеги снимали всю поклажу, чтобы облегчить ей преодоление таких участков. А о том, чтобы присесть на телегу, нечего было и думать. Я до сего времени не могу представить, как мы, дети, неполных 11 и 13 лет могли выдержать такой переход.
Глава 7. Вяземское сидение под бомбами. Счастливое возвращение в Москву.
Притащились мы в Вязьму на закате дня. Остановились где-то в районе вокзала. Привокзальная площадь в то время напоминала базарную площадь большого села. Площадь по всему периметру была застроена, по-моему, ещё дореволюционными особнячками с палисадниками и высокими тенистыми деревьями. Вот в одном из таких проулков между домами, мы и приютились, не зная толком, что делать дальше. Сопровождающие наши наказали нам сидеть на телеге, а сами пошли на разведку. На наше счастье погода была сухая и тёплая. Мужики вернулись перед самым заходом солнца, с мрачными физиономиями и молчаливые. Один из них сказал, что его кум живёт совсем рядом и, что у него можно переночевать и пристроить наш транспорт. Действительно, не прошли мы и ста метров от площади, как подошли к небольшому, довольно опрятному домику с воротами и калиткой. Мне, почему-то, сразу вспомнился мой московский дом, и на душе стало муторно. У «кума» мы поужинали, харчами нас деревенские снабдили изрядно. За ужином мы узнали самые удручающие новости. Что было правдой, а что «непроверенными слухами», понять было не возможно. Всей информацией владел, конечно «кум». По его словам выходило, что немцы уже чуть ли не под Смоленском, а от Смоленска до Вязьмы всего-то 150 километров. Что немцы будут в Вязьме не позднее, чем через неделю, и что немцы бомбят Вязьму ежедневно, как по расписанию, 3 раза в день. Что вся Вязьма забита воинскими эшелонами, и что поезда на Восток ходят не по расписанию, а как придётся. Что все кто хочет уехать в сторону Москвы, сутками сидят на платформе 1-го пути и ждут, когда, что подвернётся. Но, не смотря на такие неутешительные новости, мы с Райкой, измотанные тяжёлой дорогой, повалились на, постеленные нам на полу какие-то полушубки, и заснули мертвецким сном. На фото: Типичная довоенная застройка Вязьмы. Ниже современный железнодорожный вокзал.
Рано утром нас подняли и, позавтракав на скорую руку, мы все вчетвером отправились на вокзал. Мы не знали, где в настоящее время находятся немцы, но то, что мы увидели собственными глазами, повергло нас в состояние близкое к панике. Первое, что мы увидели, это привокзальную площадь, полностью забитую подводами и гудящей толпой людей. Оказалось, что, пока мы безмятежно спали, из Смоленска и районов, к нему прилегающих, прибыло большое количество беженцев. Первый раз в жизни я услышал и узнал это ужасное слово «беженец». Вокзал был битком набит людьми, пытавшимися узнать, как и когда можно уехать на Москву. Сумятица и неразбериха были ужасные. Перрон 1-го, пассажирского пути, тоже был до отказа заполнен людьми, пытающимися уехать в Москву. Нас с Райкой и наших сопровождающих охватило чувство полной безысходности и отчаяния. Самые мрачные слухи, поведанные нам вчера за ужином «кумом», полностью оправдались. Пока мы, с потерянным видом, ходили вокруг вокзала, не зная, что предпринять, я в первый раз в жизни услышал, раздирающий душу, звук сирены воздушной тревоги. Первое впечатление и ощущения, охватившие меня, словами передать невозможно. Если вы, когда-нибудь, видели, что происходит в муравейнике, если в него воткнуть палку и начать раскапывать его? То же самое произошло на вяземском вокзале и вокруг него. Плач детей, истошные крики женщин, крики патрульных солдат, ругань из-за перепутанных, второпях, узлов и чемоданов, тревожные гудки паровозов на станционных путях, осипшие крики станционных служащих, пытающихся кого-то призвать к порядку, и всё это под неумолкающий вой сирены. Ведь, для подавляющего большинства всех этих людей, всё, что происходило в стране и на этом привокзальном пространстве, было совершенно не понятно, необъяснимо и ужасно! И самое страшное заключалось в том, что понять всё это и объяснить не мог никто. Никто людям ничего не объяснял, никто ими не руководил, вся власть куда-то исчезла. Люди были предоставлены сами себе, а подавляющее большинство были женщины и дети. А потом, послышался нарастающий гул, приближающихся самолётов, и сразу вслед за этим раздался леденящий душу вой. Мы ещё не знали, что это за звук, но уже опытные люди закричали, что немцы бомбят станцию. Потом мы узнали, что немцы применяли бомбы со специальными стабилизаторами, которые при падении издавали ужасный вой. Раздались взрывы бомб, где-то на железнодорожных путях в отдалении от вокзала. Весь народ, что был на вокзале и привокзальной площади, в панике кинулся в ближайшие улицы и переулки привокзального посёлка. Мы тоже побежали вслед за ними. Весь этот ужас продолжался всё время пока мы безуспешно пытались уехать в Москву. Немцы бомбили Вязьму ежедневно, 2-3 раза в день. Утром и днём обязательно, вечером, пока мы были там, только один раз. На привокзальной площади появилось несколько воронок, разбитые телеги и убитые лошади. Вязьма представляла собой самый крупный железнодорожный узел на подступах к Москве. Кроме того, через неё проходило подавляющее большинство воинских эшелонов на запад, к фронту. Поэтому немцы с таким остервенением и бомбили её. Человек, по-видимому, не может долго находиться в состоянии стресса. Природа наделила его способностью адаптироваться к любым ситуациям. В силу вступает инстинкт самосохранения. После двух бомбёжек, мы уже знали, что нам делать при звуке сирены. Какой-то умудрённый опытом пожилой солдат посоветовал нам прятаться при налетах в воронках от бомб, сказав, что в одну воронку две бомбы не попадают. Наверное, был знаком с теорией вероятности. На третий день нашему «куму», через своих знакомых служащих на станции, удалось узнать, что на исходе дня на 1-й путь подадут пассажирский состав для отправки беженцев на Москву. После обеда, мы все четверо разместились на главном перроне вокзала. Но этими сведениями обладали, видимо, не мы одни. До заката солнца оставалось не больше часа, а состава всё не было. Вдруг толпа загудела, и мы поняли, что к перрону подают состав. Мы находились, где-то, в середине перрона и состав медленно проходил мимо нас. То, что началось после его остановки, описать не возможно. Такого безумия толпы я не видел никогда. Вся кричащая, ревущая и визжащая толпа перрона мгновенно разделилась на отдельные обезумевшие груды людей, атакующих смежные двери вагонов. Нас могли запросто растоптать в этом безумном стаде людей, но наши мужики вовремя выхватили нас из этой свалки. Вечная им память и пожизненная благодарность! Все мы стояли молча, и почти безучастно смотрели на это безумие. Между толпами людей, атакующими двери вагонов, было свободное пространство, и к нескольким окнам вагонов можно было свободно подойти. Наверное, Пресвятая Богородица, моя покровительница, подтолкнула меня к одному из окон ближайшего к нам вагона. Я подошёл к окну и увидел в нем лицо женщины, внимательно смотрящей на меня, и почувствовал, что у меня по щекам текут слёзы. Женщина быстро встала с сиденья, открыло окно и спросила меня:
- Мальчик, что с тобой, ты откуда?
- Я из Москвы, мне нужно домой, меня там ждёт мама!
- Господи! Я же тоже москвичка! Слушай, попроси кого-нибудь подсадить тебя в окно, здесь есть пока место!
- Я не один, со мной девочка, тоже москвичка!?
- Так, давайте вместе, только быстрее, пока ещё окна свободны!
- Тётенька, миленькая, с нами взрослые, они помогут, я сейчас! Я опрометью кинулся к своим. Но они следили за моим разговором с женщиной из вагона, и побежали ко мне навстречу. «Кум» оказался мужиком сообразительным, подхватив меня за талию, он поднял меня на уровень окна. Я тоже был парень не промах, с проворством обезьяны, я оказался в вагоне. Встав ногами на приоконный столик, я по пояс свесился из окна и, схватив Райку за руки, с помощью подсаживающего её «кума», втащил её в вагон! Оба мужика просветлели лицами, когда поняли, что с нами всё в порядке. Подали в окно наши вещички, перекрестили нас, попрощались и, не дожидаясь отправки, пошли выбираться из этого пекла к себе в деревни. Мы с Райкой забрались на третьи, багажные, полки и не вылезали от туда, до самой Москвы. Нам повезло, как может повести только один раз в жизни. Волею Провидения мы попали в вагон и доехали быстро и без бомбёжек, поскольку грузились почти в темноте, а ехали ночью. Измученные безысходностью нашего положения и постоянными бомбёжками, устроившись на своих полках под самым потолком, мы заснули мертвецким сном, проспав до самой Москвы. Прибыли мы на Белорусский вокзал ранним утром. Очень тепло и с сердечной благодарностью попрощались с нашей спасительницей. Вышли на привокзальную площадь, сели на трамвай и доехали до Театральной площади. Здесь наши пути расходились, мы попрощались и каждый отправился своей дорогой. Я дошёл до площади Дзержинского и здесь, у Политехнического музея, была конечная остановка моего трамвая № 27, на котором я и доехал до Заставы Ильича. До дома было, рукой подать. Прыгнул на ходу, на шедший по Рогожскому валу, трамвай, и через 10 минут был у ворот своего родного дома! На фото: Белорусский вокзал.
Когда я уезжал в деревню на всё лето, то ключи от московской квартиры с собой не брал. Подойдя к двери, я с нетерпением начал названивать в звонок. Дверь долго не открывали, потом послышались шаги и бабкин голос произнёс:
- Кто там?
- Ба! Это я, Слава!
Шаги опять возобновились, и дверь открыла бабка, с лицом совершенно изумлённым и смотрящим на меня, как на приведение.
- Батюшки Светы! Ты откуда ж это взялся!
- Как откуда! Из деревни! Только что с Белорусского приехал.
- Господи! Да, что же это за напасть такая! Мать-то, два часа назад поехала на Белорусский, за тобой в деревню собралась! Славка, быстрее на вокзал, может ещё успеешь, поезд захватить!
Судьбе моей, видимо, было угодно, задать мне ещё один урок для укрепления моей воли и устойчивости, к различным жизненным передрягам. Не заходя домой, я со всех ног, бросился обратно на вокзал. Как добирался я туда, не помню. После расспросов у носильщиков, выяснил, что поезд, толи на Вязьму, толи на Калугу ушёл минут двадцать тому назад. Я вышёл всё-таки на перроны дальнего следования, все пути были пусты. Теперь я был в Москве, дома, а мама поехала неизвестно куда и зачем!
Я покинул вокзал и возвратился домой. Дед, по случаю болезни, пришёл домой рано и узнав о всём случившемся, спросил мен
- Славка! А чего же Шурка телеграмму не дала в Москву, что они тебя отправили?
- Дедушка! Когда в деревне узнали о войне, там такое началось! Про телеграммы никто и не вспомнил. Наверное, и в Вязьме можно было отправить телеграмму. Но там тоже были все, как чумовые, нас же бомбили по два, а то и три, раза в день. Я про всё забыл, а мужикам нашим, вообще, всё это было невдомёк.
- Господи! Мать-то жалко, как она туда доберётся, а про обратную дорогу и думать-то страшно, после твоих-то рассказов. Ну, да ладно, Бог милостив, будем ждать.
Не по-детски взрослые мысли стали одолевать меня. Я действительно очень боялся за судьбу своей матери. Видев в Вязьме весь этот ужас своими глазами, я не мог себе представить, как она оттуда выберется. Я очень чётко представил себе, что она может остаться в деревне и попасть к немцам, или их разбомбят по дороге туда или обратно. Я пошёл к деду и поделился с ним своими страхами. Он посмотрел на меня ласково, что бывало довольно редко, и спокойно сказал:
- Ладно внук, не горюй, я сказал, Господь милостив. А завтра кажись выходной, пойдём с тобой в церковь, поставим свечку Николаю Угоднику, покровителю путешествующих, и помолимся о благополучной дороге рабы божьей Надежды.
- А это поможет?
- Обязательно, молитва ребёнка никогда не остаётся не услышанной. Иди, отдыхай, на тебе вон, лица нет. И не думай больше об этом. Всё будет хорошо. Наберись терпенья, становись парень взрослым, времена теперь не детские.
- Я знаю, дедушка, я буду стараться.
Так окончательно закончилось моё детство. А мне было 10 лет и 10 месяцев.
Что же я увидел, чему научился и что понял за эти мои неполные 11 лет?
Я уже писал, что самые яркие впечатления, а, следовательно, и воспоминания связаны у меня с деревней и с моей воспитательницей, Шурочкой, так я её называл, когда хотел «подлизаться» к ней по какому-либо поводу. С мамой я виделся редко, в силу жизненных обстоятельств, о которых я уже упоминал. Простота и искренность деревенской жизни, моего детского и взрослого окружения там, сделали мой характер значительно открытей и отзывчивей. Я научился и проникся осознанным чувством необходимости с уважением относиться к старшим, поддерживать товарищеские отношения со сверстниками, уважать чужое мнение и желание, я научился радостному восприятию жизни, когда я был здоров, я был постоянно весел. За прошедшие годы мне хорошо объяснили, а я хорошо усвоил, что в жизни хорошо и что плохо. Мне повезло, меня в детские годы окружали и общались со мной очень хорошие люди. Доброжелательность и искренность вызывали в детской душе созвучную ответную реакцию. Чего только стоила тётя Нюня. Я никогда в жизни больше не встречал такой ласковой всепрощающей доброты. Я до конца своих дней не забуду её певучий ангельский голос. Я всегда, с готовностью и большоё охотой выполняя все её просьбы, у меня даже мысль не появлялась каким-то образом увильнуть от её просьбы.. Последующая жизнь подтвердила полезность всех приобретённых мною навыков. Я научился самостоятельности и ответственности за свои поступки. Я искренне и на всю жизнь полюбил Природу. Я уже писал, что с трудом переживал зимний московский период, с нетерпением ожидая весны и отправки в Мухино. Всё это не могло не оказать влияние на мои увлечения: рыбалка, охота зверовая и грибная. Меня приучили к полезному труду. С 7-8 летнего возраста, по просьбе тёти Нюни, я выполнял не сложные работы по хозяйству. Например: отнести вечером, после пригона скотины, пойло корове; приготовленную для поросёнка еду; загнать овец в хлев на ночь; принести воды с речки; нарубить дров; прополоть гряды на огороде; собрать яйца из куриных гнёзд; пойти в лес и навязать свежих веников; отнести квашню в речку на отмочку и прочее. Последнее мероприятие было самым интересным. Квашня, это небольшой ушат, примерно на ведро воды, в котором постоянно, из года в год, ставили хлебы. Его нельзя было мыть после каждой выпечки, чтобы не потерять закваску. Но один раз в месяц его отмачивали в реке и отмывали начисто. Ушат ставился на глубину своей высоты, а чтобы его не унесло течением, внутрь клали камень. Не проходило и нескольких минут, как ушат битком наполнялся мальками всех пород рыб, буквально через час-полтора ушат был вычищен мальками до блеска. После такой процедуры ушат просушивали, но не полностью, чтобы не рассохся. Теперь надо было идти по деревне и искать, у кого взять закваски. Закваска в деревне не выводилась, дрожжей здесь не знали. Все эти повседневные занятия, по обязанности или по доброй охоте, не только не утомляли меня, но наполняли меня какой-то веселящей бодростью. Я был постоянно весел и жизнерадостен. Эта счастливая пора уже никогда не вернётся.
Глава 8. Первые дни военной Москвы, до эвакуации.
Моё детство ещё не кончилось, но оно стало взрослым. Бегство из деревни, страх пережитый в Вязьме, возвращение в Москву и боязнь потерять мать, по трагической случайности, всё это не могло не наложить определённый отпечаток на моё поведение и восприятие окружающего. Обычная моя весёлость пропала, я стал замкнутым и не по детски серьёзным, даже во двор выходил редко и с неохотой. Так продолжалось целую неделю. На фото: Танки на улицах Москвы, на фронт. У уличного репродуктора.
Наконец вернулась мама, почти вся седая. На неё страшно было смотреть, но,Слава Богу, всё осталось позади и мы все были вместе. Её рассказ, пронял даже нашу бабку, относящуюся ко мне и маме с откровенной прохладцей. Из её рассказа мы поняли, что в день моего приезда и её отъезда, мы одновременно находились на вокзале какое-то время, но судьба распорядилась по- своему. Ей повезло, в этот день, в Вязьму уходил состав за беженцами, и многие, как и она ехали на выручку своим родственникам и детям, так же, как и я, оказавшимися в том районе. Я уже упоминал, что в Вязьме в это время было много деревенских подвод из разных деревень, и ей удалось найти мужиков, отправлявшихся в сторону Кикина, села в 3-х километрах от Мухина. Не трудно себе представить реакцию деревенских, когда они поняли, что, женщина, кричащая с противоположного берега реки, и просящая перевоза, моя мать. Её встретила Шура со всеми домочадцами. Начались бесконечные вопросы и объяснения вперемешку с безутешными слезами. Каким-то образом выяснили, что от Тёмкина до Калуги поезда ещё ходят. Это та самая ж/д ветка, что соединяла Калугу с Вязьмой через Тёмкино и Исаково, по которой мы в мирное время доезжали до Исакова и на подводе отправлялись в Мухино. От Кикина до Исакова и Темкина расстояния были примерно одинаковы. А поскольку этот участок дороги шёл не на запад, а на юго-восток, поезда по нему ещё ходили. На следующий день маму проводили до Кикина и показали дорогу на Темкино, куда она и отравилась пешком. В Калуге она тоже, как и мы в Вязьме, просидела несколько дней, пока не удалось сесть не московский поезд. Но ей не повезло, состав шёл до Москвы в дневное время и их бомбили несколько раз в течение этого дня. Во время налётов поезд останавливался, а пассажиры разбегались по разного рода придорожным укрытиям, и падали на землю где кого заставала бомбёжка. После таких переделок, в которых побывали мы с матушкой, военная Москва показалась нам самым спокойным местом на земле. Военная Москва сразу преобразилась, люди перестали смеяться, многие школы закрылись, переоборудованные в госпиталя, колхозные рынки почти опустели, на улицах появились военные патрули. По вечерам в небо Москвы поднимались аэростаты, при налётах немецкой авиации всё небо было покрыто лучами прожекторов. Налёты на Москву происходили, в основном, в вечернее время. Сигналы воздушной тревоги и голос Левитана присутствовали теперь в нашей жизни постоянно. Бомбоубежищ в нашей округе не было. Жильцы дома во время налетов прятались в дровяном сарае, на первом этаже дома, где жили Полунины и Матчинские. Он находился, как раз, в углу их флигеля и нашего 2-х этажного сарая. Стопроцентная братская могила при попадании бомбы. Мы, дворовые мальчишки, воспринимали всё происходящее не так серьёзно, как взрослые, а может быть, даже с некоторым интересом. Во время налётов немецкой авиации, вместо того, чтобы сидеть в прогнившем и сыром сарае со свечкой, мы выскакивали на улицу, а лучше на Рогожский вал, где был лучше обзор неба, и внимательно следили за перемещением лучей прожекторов по небу. Когда в перекрестье попадал немецкий бомбардировщик, и вокруг него начинали вспыхивать разрывы зенитных снарядов, мы приветствовали это радостными криками. Ну, а уж если снаряд попадал в самолёт, то нашему буйству не было конца. Мы всей ватагой бежали во двор и сообщали эту новость тем, кто сидел в убежище. На моё счастье, дед вообще никогда не ходил в «убежище», и поэтому все мои «подвиги» совместно с дворовыми ребятами наблюдала только моя мама, а её увещевания на меня не действовали. Часто приходилось дежурить на чердаках для борьбы с зажигалками. Немцы, очень много сбрасывали зажигательных бомб. А вся старая московская застройка имела деревянные перекрытия, от чего часто возникали пожары. Поэтому во всех московских домах были созданы бригады МПВО (Местной противовоздушной обороны). На членах этих бригад были красные повязки и противогазы. На всех чердаках находились ящики с песком, специальные клещи для захвата зажигалок и лопаты. Поскольку наш чердак принадлежал нашей семье, то и дежурить приходилось нашей семье, а это были в основном я и мама. На фото: Москва начала войны. Коровы на Театральной площади.
В нашем районе разрушений от бомбёжек почти не было, Немцы бомбили в основном центр Москвы и крупные предприятия. Вокруг Москвы и в самом городе, было много средств ПВО, и прицельно бомбить немцам не получалось. Иногда сбрасывали бомбы, где попало, лишь бы уйти живыми. Так одна бомба упала на «девятке», метрах в двухстах от нашего дома, а одна на Рогожской заставе, прямо на площади. Мы утром, конечно, побежали смотреть, но там уже всё было прибрано. Доходили слухи, что в некоторых местах разрушения были значительные, но туда нас не пускали, да мы и сами не очень туда стремились. Так проходили наши военные дни, прошли июль, август и сентябрь. В начале октября положение под Москвой обострилось, немцы были на подступах к Москве. На нашей улице, на углу с Малой Андроньевской, была швейная фабрика «Москвашвей», главный корпус которой выходил, как раз на нашу Пролетарскую, 4-х этажное здание, в половину улицы длиной. А вся фабрика занимала почти полквартала. Говорили, что с началом войны она полностью перешла на пошив армейского обмундирования. На её крыше, на специальных платформах, были установлены зенитки. От этих зениток, по мнению наших дворовых жителей, было больше вреда, чем пользы. Когда в нашем районе, в небе появлялись немецкие самолёты, эти зенитки открывали шквальный огонь. А когда самолёты проходили над нашим районом, то все осколки от зенитных снарядов сыпались, естественно на землю и на крыши наших домов. Поэтому в районах размещения зенитных орудий, крыши домов напоминали дуршлаги. Дед в это время уже серьёзно болел, на работу ходил скорее по привычке, чем по необходимости. У него что-то было с желудком, он на поясе носи что-то вроде патронташа, в ячейках которого помещались маленькие пузырёчки с мелкими пилюльками. Впоследствии я понял, что у него был рак желудка, а лечился он гомеопатическими средствами. Мне было очень жаль его, но всякого рода проявления к нему внимания и озабоченности он не терпел, человек он был исключительно волевой.
Прошу у читателя извинения за вынужденное возвращение в прошлое моего детства, без которого невозможно понять некоторые моменты из нашей семейной, в основном довоенной, жизни. Я много раз упоминал, что очень часто оставался дома по вечерам в полном одиночестве. Происходило это после Шуриного замужества, когда мне было 7 лет от роду. Мама, дед и бабка работали, а по вечерам частенько ходили в гости. Дед, не смотря на свою внешнюю суровость, на самом деле был человеком весьма общительным и хлебосольным. Бабка работала в магазине «Гигиена», были такие до войны, на Рогожской заставе. Мама работала кассиром в сети мелкооптовых магазинов на Красной Пресне, как раз, напротив Московского зоопарка. Эти магазины обслуживали детские дома, детские сады, школьные буфеты и даже Московский зоопарк. Ездить к ней на работу было долго и далеко, на 2-х трамваях. От Рогожской заставы на 27 до площади Дзержинского, там у него было кольцо, вокруг Политехнического музея. С этого же круга на Пресню шёл 22 номер, через центр Москвы до Красной Пресни. Дорога занимало больше часа, по тем временам это ужасно долго. Но в этом был большой резон. Во-первых, сотрудникам этой сети магазинов разрешалось покупать свою продукцию по оптовым ценам, действующим для организаций. А, во-вторых, нормы на списание естественной убыли основных видов продукции были таковы, что злоупотреблять своим положением сотрудникам не было никакой необходимости. В то время люди жили и вели себя скромно, не в пример современным ненасытным хищникам. Я очень любил ездить к маме на работу, сначала с Шурой, а став постарше и один. Меня там любили во всех отделах. Отдел, где помещалось рабочее место мамы, был мясной и гастрономический, и меня это мало интересовало. Но, зато, в 50 метрах от этого отдела находился отдел кондитерских изделий и фруктов. Отправляясь в такие «командировки», я старался надеть на себя одежду с большим количеством карманов. В мамином отделе главным продавцом был дядя Вася, толстый, румяный и большой шутник, он был моим главным покровителем. Увидев меня, он громко кричал
- Славка, друг, привет! Вылезай из матерной будки, пошли грабить вкусный отдел!
Я выходил из тесного помещения кассы и мы шли на улицу, наискосок, через дорогу в кондитерский отдел и фруктов. Там меня встречали как дорогого гостя и набивали мне карманы всякой всячиной. Мои карманы наполнялись конфетами, печеньем, изюмом, пастилой. А если это была осень, то перепадали и яблоки и мандарины, особенно мною любимые. Кстати сказать, когда я болел то ли корью, то ли скарлатиной, в течение трёх недель болезни, кроме мандарин, я ничего не ел. По этой причине, даже при небольшой маминой зарплате в питании у нас недостатка не было. На фото: На улицах Москвы в октябрьские дни.
Часто случалось так, что дед с бабкой уходили в гости, а маменька с очередным претендентом на место мужа на концерт или театр. И я оставался не просто в большой пустой квартире, а один на всём этаже, вместе с чердаком и крышей, где по вечерам любили задавать свои «концерты» коты и кошки. Вот в такие-то мои одиночные сидения в квартире, я и выработал методу изгонять из себя страх пением. Я иногда так уставал от этого занятия, что буквально валился на кушетку и засыпал. Эта методика оказалась настолько эффективной, что больше никогда и нигде я не боялся оставаться один, даже в темноте. И этот, приобретенный опыт, мне тоже, впоследствии, пригодился.
Положение в военной Москве с каждым днём всё обострялось. Так прошли июль, август и сентябрь. Наступил октябрь, через Москву на фронт шли войска не только по железной дороге, но и своим ходом, фронт был уже недалеко. Каждый день в Подмосковье отправлялись москвичи, призванные на трудовой фронт, в основном женщины, пожилые мужчины и школьника старших классов. Шли в колоннах, в телогрейках и ватных штанах и с лопатами на плече и с противогазами. По городу распространялись самые невероятные слухи. И что Правительство всё бежало из Москвы, и что Москва вся заминирована, и что Москвы скоро сдадут немцам и всё в таком духе. К нам домой постоянно стал наведываться участковый милиционер с требованием эвакуироваться из Москвы, Дед с бабкой категорически отказались, дед был уже совсем плох. Он от них отстал. А когда, 16 октября в Москве началась настоящая паника, с разгромом магазинов, массовым бегством руководителей мелких торговых предприятий, грабежами и разбоем, ГКО во главе со И.В. Сталиным был издан специальный приказ, о пресечении всех этих явлений, вплоть до расстрела на месте преступлений. Массовое бегство ответственных работников торговли и их семей с награбленным казенным имуществом и сейфами с деньгами началось с раннего утра 16-го октября по шоссе Энтузиастов, старой Владимировке, дороге, ведущей на восток страны. Рабочие завода «Серп и Молот» организовали заслоны в районе Рогожской заставы. Всех беглецов останавливали, автотранспорт и имущество конфисковывали, сейфы с деньгами передавали органам милиции и местной власти, а паникёров и беглецов нещадно били, с последующей передачей властям.
Передовые отряды немецких войск в это время находились в районе Кунцево, это была ближайшая окраина Москвы. В Москве, по слухам, было полно немецких шпионов и диверсантов, устраивавших все беспорядки и панику. Наконец к нам домой заявился участковый и в категорической форме потребовал нашей с мамой эвакуации. Дед позвал нас к себе, они с бабкой ещё перед войной переселились в столовую, отделив от неё часть площади огромным столовым буфетом, и сказал:
-Надежда! Вам надо уезжать, ничего не поделаешь, эвакуации подлежат все женщины с детьми, это приказ, поезжайте с Богом. Господь милостив, соберите всё, что надо, тёплое не забудьте, в зиму едете, пока здесь Зинка с Юлькой, они вам помогут добраться до вокзала. Александра, дай им денег, сколько есть, ну с Богом, может ещё и свидимся! Начались суматошные, бестолковые, как обычно бывает в таких случаях, сборы. Собраться в дорогу, которая неизвестно где кончится и сколько продлится не просто. Мы ведь не представляли, на какое время мы уезжаем, в какой регион страны нас направят. Одни вопросы и не одного ответа. Прощание было очень тяжёлым, как на смерть. Все плакали, даже дед не удержался, я никогда его таким не видел. Потом мы поняли его состояние, он-то знал, что больше нас не увидит.
Глава 9. Насильственное выселение из Москвы – Эвакуация.
Милиционер вручил маме какую-то бумагу и сказал, что завтра с утра к нам во двор придет грузовая машина и вместе с нами заберёт ещё несколько семей подлежащих эвакуации. По этой бумаге-ордеру мы найдём свой эшелон на Казанском вокзале, а остальное всё решит начальник эшелона. А Зинка с Юлькой, это бабкины дочь и внучка , очень хорошие люди, в отличии от её ростовской дочери, Глафиры. Действительно, на следующий день, рано утром к дому подъехала полуторка, забрала три собравшиеся семьи и мы отправились на Казанский вокзал. Нас провожала Зина, Юлька осталась дома, для неё не было места. Подвезли нас к какой-то товарной платформе, где стоял наш эшелон. Эшелон состоял из «теплушек», двухосных товарных вагонов, оборудованных на обе стороны 3-х ярусными сплошными нарами. В центре «теплушки» стояла чугунная «буржуйка», а у стенки, противоположной входной двери, ящик с каменным углем и чурками дров. Мы приехали в числе первых и смогли устроиться на нижних нарах у стенки. Погрузка продолжалась до второй половины дня. Когда будет отправлен наш эшелон и куда нас повезут, никто не знал. Такая система информации была до самого пункта назначения. Как сказал, ехавший с нами дед, умудрённый опытом ещё гражданской война:
- Не кручиньтесь милыя, дале Расеи не увезут!
Но это философское замечание, как-то не очень успокоило переживающих женщин. Всё-таки кто-то нашёл начальника эшелона. Им оказалась женщина средних лет, видимо из партработников и объяснила, что везут нас в Башкирию, маршрут до Уфы. Погода была самая осенняя, с моросящими дождями и мокрым снегом. Огонь в «буржуйке приходилось поддерживать, практически постоянно, на улице было уже холодно. Наконец мы почувствовали, как к нашему эшелону подали паровоз. На улице начало уже темнеть, в теплушке зажгли свечу в стеклянном вагонном фонаре. Паровоз засвистел, несколько раз дернул состав, и мы медленно тронулись с места и поехали в тёмную и промозглую неизвестность. В вагоне было душно, воздух спёртый, со всех концов этого «Ноева ковчега» на колёсах, доносились стоны, храп, вопли маленьких детей и перебранка, не могущих никак угомониться обозлённых на весь мир людей. На каких-то станциях, мы подолгу стояли, казалось, что ночь никогда не кончится. Представьте себе, что на полу, а нары от него ничем не отличались, лежат люди уложенные, как сельди в консервной банке, вплотную, один возле другого. Ноги согнуть нельзя, нет места, чтобы повернуться на другой бок, нужно приложить немалые усилия. И все эти действия сопровождаются постоянным выражением неудовольствия. А если, вдруг, кому-то приспичило в туалет, то это было, буквально, наказанием Господнем. Дело в том, что всё пространство между левой и правой «спальными половинами», тоже было занято беженцами, как мы теперь назывались в официальных отчетных документах, сидящими не чемоданах и тюках вокруг вагонной печки. И всё это свалилось на людей сразу, безо всякой подготовки к таким диким условиям. Везли нас по совершенно непонятному графику. Перегоны между остановками были неравномерные, остановки неизвестные по времени. А людям надо было отправлять естественные надобности, принимать пищу, бегать на остановках за кипятком, в неизвестном направлении и всё это при полном отсутствии информации о продолжительности стоянок. Так, наверное, возили людей только в концлагеря. И эта пытка продолжалась более 2-х суток. Утром 3-го дня наш эшелон встал на запасном пути, какой-то крупной станции, похожей на город. Это была Уфа. К средине дня до нас доходит слух, совершенно удивительный и уму не постижимый способ информирования людей, что Уфа нас не принимает, и, что нас будут переправлять в другое место. Куда и когда, естественно, тоже не известно! Каждый такой дорожный слух обрастал самыми невероятными дополнительными слухами же. То есть, вся организация, таких масштабных мероприятий, как эвакуация населения, предприятий промышленности, передислокация войск и объектов тыла, при теперешних моих знаниях и представлениях, в то сумбурное время, представляло собой ярко выраженный идиотизм при полном отсутствии компетенции у людей, допущенных до этой проблемы. Надо ещё к этому добавить, что питание людей, следовавших в подобных эшелонах, совершенно не было организовано. В этом смысле люди были полностью предоставлены сами себе. Домашние запасы подходили к концу. А в таких эшелонах следовали, в основном, старики и женщины с детьми всех возрастов. Наконец, вдоль эшелона прошли представители железной дороги во главе с начальником эшелона и объявили, что сейчас будет роздано по буханке хлеба и 10 кусков сахара на человека, после чего эшелон отправится в г. Бугульму, Татарской АССР. Бугульма расположена в 200 км. западнее Уфы, т.е. нас повезли обратно на запад. Утром следующего дня, после более чем 3-х суточных мытарств, нас привезли в окончательный пункт назначения, г. Бугульму, расположенную на Бугульминско-белебеевской возвышенности у начала Уральских гор. Был уже конец октября, мелкий моросящий дождь, на привокзальной площади грязь по колено, а все беженцы в туфельках и ботиночках. Начали распределять, кого куда. Нам с мамой досталось ехать в деревню Баряшево. Оттуда была подвода с возницей, молодой женщиной, звали Анной. Оказалась нашей будущей хозяйкой, к которой и определил нас председатель колхоза на постой. В эту деревню, почему-то, нас с мамой определили только одних, никого туда больше не нарядили. Но из Бугульмы уехали не сразу. Нас тут тоже проволынили, как это и положено на Руси, не менее 2-х суток, всё это время мы «жили» в эшелоне, в городе нас размещать было негде. Да мы и не стремились к временному переселению. В эшелоне нас от холода и дождя спасала «теплушка» с «буржуйкой».
Глава 10. Баряшево. Обустройство и жизнь на новом месте.
Опять деревня, до боли душевной знакомая обстановка, я даже повеселел, чего нельзя было сказать о моей родительнице. Изба с подворьем, но значительно отличающаяся от Мухинской. Изба тоже пятистенка, с пристроенным теплым хлевом, со стороны, противоположной фасадной, уличной. Изба с хлевом образует букву «Г». Всё свободное пространство внутри этой буквы «Г», представляет собой, крытый навесом двор. На зиму, вокруг двора устанавливают в два ряда колья, а между ними набивают солому. Таким образом, на зиму получается тёплый, укрытый сверху и с боков двор, защищающий вход в избу, от зимних снежных буранов. Изба, как и везде, крыта соломой, но в отличии от Мухина вся, в промежутках между брёвен сруба, обмазана, глиной с коровяком, наподобие украинских хат. Назначение всех этих усовершенствований и их практическое значение было понято нами в первую же зиму.
Наша новая «семья», молодая солдатка с двумя мальчишками. Борькой 8-ми лет и Володькой 3-х лет от роду. Жилая часть дома, горница, классического русского интерьера. В ближнем, от входной двери углу, по правую руку, русская печь, дальше чулан, или по нашему, кухня, отгороженная от горницы деревянной переборкой с дверью, занавешенной, вылинявшей тряпицей, исполняющей роль занавески. В фасадной стене классические 3 окна, с геранью и «огоньками». На окнах вышитые крестом занавески. У оконной стены стол, между стеной и столом лавка, другая лавка стоит вдоль чуланной переборки. В левом углу от входной двери, деревянная, видимо, самодельная, кровать. Вдоль дворовой стены с одним окном, стоят два сундука, на ночь, превращающиеся в место для ночлега. Нюра, не очень ласково, но вполне приветливо и доброжелательно, приняла нас. На следующий день председатель привёз нам два мешка картошки и сказал, что больше ничего нет. Нюра посмотрела на нас с бабьим сочувствием, и сказало председателю:
-Ладно, Петрович, мы, чай, не басурмане, не дадим с голоду помереть. Ты её бы лучше к делу какому определил, она кажись по торговой части.
- А вы, что, действительно в торговле работали?
- Да, много лет, кассиром, в мелкооптовой торговле.
- Так, тогда полный порядок, у нас сельпо уже второй месяц не работает, заведующего на фронт призвали. А в деревне одни старухи безграмотные. Вы согласны?
- Я с товаром-то не имела дело, я только кассир?
- Это не беда, да и товару-то теперь немного будет, нам бы хоть спички, соль, да керосину привозить бы. Если согласны, то после завтра в город поедем оформляться. Да и зарплата, хоть и не большая, не помешает.
С маменькой всё вроде определилось, это конечно было здорово. Я уже по Кикино знал, что такое сельпо. Это что-то вроде современного супермаркета, там есть всё: хомуты, дуги, черезседелники, вилы, грабли, ржавая селёдка, слипшиеся в неразделяемый ком конфеты-подушечки, керосин в бочках, ситец, швейные иголки, топоры, вёдра, макароны трубочками, свечи, подковы для лошадей, соль, сахар, гвозди, строительные скобы, ученические тетради, известь в мешках, мётлы, коромысла, мышеловки, керосиновые лампы, фонари «Летучая мышь», чугунки и сковородки разных размеров, ухваты, кочерги, глиняные корчаги и горланы и ещё очень и очень много всякого интересного и полезного в крестьянском хозяйстве. Я был уверен, что мама с моей помощью со всем этим справится. Я уже мысленно представил себя в белом фартуке за прилавком сельпо. Но мои фантазии на тему о сельской торговле были прерваны будничным вопросом мамы:
- Славик, ты случайно не забыл, что тебе надо ходить в школу?
В разговор вступает Нюра:
- Школа-то есть, она вона, рядом, через проулок, только я не знаю, как там, там кажись три класса в одной избе и с одной училкой? Ты сходи, узнай. Мой-то, Борька в первый класс нонче пошёл.
- А кто же там заведующий?
- Так, она одна у нас, Клавдия Михална, и заведует и учит. Там их, ребят-то, человек с десяток, не боле.
Оказалось, действительно, в обычной деревенской избе, с русской же печью, в одном помещении, занимались три класса одновременно, 1-й, 2-й, и 3-й. Четвертого класса не было. Во время беседы с заведующей-учительницей выяснилось следующее. Младшие классы с 1-го по 4-й обучаются в Баряшеве одним учителем в одном помещении. Старшие с 5-го по 7-й в соседнем селе Исаково, в 3-х километрах от деревни. Младших туда не пускают, им такая дорога зимой не по силам. Выходило, что мне придётся всю зиму гулять, чему я был несказанно рад. Сажать меня с учениками 3-го класса не имело смысла, потому что, знакомый уже с программой 3-го класса московской школы, я мог быть только помехой для остальных. Таковы были доводы Клавдии Михайловны.
Настало время познакомиться с местом нашего нового обитания и мы очень надеялись, что это не на долго. Но наше пребывание здесь затянулось на неполных два года. Деревня была русской. Дело в том, что в этой местности не было смешанных деревень, русские селились отдельно, татары отдельно. Причину мы не выясняли, а разговоров на эту тему среди сельчан не велось. Недалеко от нас была татарская деревня, и мы, несколько раз, впоследствии, туда ездили.
Деревня Баряшево располагалась как раз у подножия той самой Бугульминско- белебеевской возвышенности, протянувшейся с севера на юг, вдоль отрогов Южного Урала. Ландшафтно это выражалось, тянувшимися вдоль деревни, довольно высокими увалами, от 150 до 200 метров высотой, с различной степенью крутизны. Деревня была построена на два порядка, примерно равных по количеству дворов. Всего дворов было около 60. Между порядками дворов, посреди деревни, пролегала неглубокая, 1-1,5 метра, лощина шириной от 70 до 100 метров. Местность, на которой стояла деревня, имела небольшой уклон в сторону увалов. Поэтому, порядок дворов, примыкавший к увалам, называли «нижним», а противоположный, соответственно, «верхним». Вдоль каждого порядка шли свои просёлочные дороги, которые на обоих концах деревни объединялись в одну общую. Фактически, нижний порядок стоял на берегу оврага, полого спускавшемуся к, протекавшему в овраге безымянному ручью, и только на последних метрах он круто обрывался вниз, образуя неширокое дно оврага. Ручей брал своё начало недалеко от северной околицы деревни, из подземных ключей. В ручье, на удивление, водилась мелкая рыбёшка, похожая на вьюнов, и называлась она, на местном наречии, гольцами. За верхним порядком размещались все колхозные службы: коровник, конный двор, свинарник, кошара для овец, хоздвор для сельскохозяйственного инвентаря и механизмов, амбары, хлебный ток и многое другое. В мирное время хозяйство, видимо, было крепкое. Сразу за колхозными службами и постройками начиналась дубрава и берёзовая роща, оба лесных массива были представлены прекрасными стройными деревьями от 50 до 100-летнего возраста. Обе рощи были очень чистые, почти без подлеска, чувствовался совсем недавний хозяйский присмотр за лесом. Население деревни, было представлено почти одними бабами, всех мужиков забрала война. За южной околицей деревни на ручье был устроен довольно большой пруд, на котором стояла действующая колхозная мельница.
Всё взрослое население деревни работало в колхозе. Ребят было достаточно, чтобы, не смотря на невеселое военное время, найти для себя развлечения, как зимой, так и летом. Основная масса ребят была старше меня, это те, которые ходили в школу в Исаково. С устройством мамы на работу в сельпо, жизнь наша стала полегче. Ездила она за товаром в Бугульму, как правило, два раза в месяц. Зимой на санях, розвальнях, набитых сеном. Иногда с ней ездил и я, поскольку в первую зиму не учился и был человеком свободным. Я быстро научился запрягать лошадь в сани совершенно самостоятельно. В день поездки, рано утром, я бежал на конный двор, забирал из стойла лошадь, наряженную для поездки в город, выбирал розвальни покрепче, впрягал в них «савраску» и лихо подкатывал к нашему дому. Одевались потеплее, на верхнюю одежду надевались тулупы. Я вставал на колени в передок саней, в левой руке вожжи, в правой арапник, ремённый плетёный кнут полутораметровой длины на короткой рукоятке. Если перед поездкой не было бурана, то дорого хорошо накатанная, и ехать, одно удовольствие. Лёгкой рысцой докатывали до города минут за 40. Не могу сразу не описать одно происшествие, приключившееся с нами при очередной поездке в город. Теперь уже не помню, в какую зиму это случилось, но хорошо помню все подробности этого, не совсем приятного события. Мне кажется, это была коренная зима, конец января или начало февраля. По какой-то причине, мы выехали позже обычного времени, да ещё и задержались позже обычного. Короче говоря, выехали из города, уже начало смеркаться. Вообще-то, ничего страшного в этом не было, бывало и раньше ездили потемну, и всё было нормально. Проехав уже больше полпути, мы выехали на дорогу идущую вдоль опушки дальнего леса, межу дорогой и лесом тянулось поле метров 100 ширины. В небе более четверти луны, кругом сверкающий снег, мороз под 30 градусов, лошадка бежит резво, чувствуя приближение дома. Вдруг, боковым зрением, я заметил, что вдоль опушки леса движутся какие-то тени и движутся они с одной скоростью с нами. Я знал, что в нашем районе есть волки. Сельчане не раз встречались с ними даже летом, но летом они совершенно не опасны. Мама лежала, укутавшись в тулуп, спиной к лесу. Когда лошадь пару раз всхрапнула, у меня уже не было никаких сомнений, что это за тени. Да, эта была вторая наша зима, потому, что арапником я владел не хуже золотоордынского татарина. Я гикнул во всю мощь моих лёгких, и, начав беспрерывно щёлкать кнутом, пустил лошадь в галоп, почувствовав опасность она понеслась, как ветер, Это была молодая 3-х летка, ещё не заезжанная на колхозных работах. Дремавшая, видимо, маменция, переполошилась и спросила, в чем дело. Я ответил, что хочу быстрее домой, поскорее поужинать и завалиться на теплую печь. Поскольку по этой дороге ездили довольно часто, то она была укатана до зеркального блеска и имела, так называемые «раскаты». Они образовывались в результате быстрой езды при сваливании розвальней со средины дороги, то в одну, то в другую стороны. В результате на обочинах периодически появлялись расширения в виде углублений. При небыстрой езде они не оказывали особого влияния на «комфортность» передвижения. Но при такой гонке, была опасность, или вывалить седока из саней, или, при очередном ударе о раскат, сломать оглоблю.
Непрерывно гикая и «стреляя» арапником, мы таким манером промчались километра три. Смотрю, впереди показалась околица деревни, я с облегчением перевёл дух. Посмотрел в сторону, уходящего от дороги, леса, волки пропали, видимо скрылись в лесу. Подъехали к сельпо, быстро разгрузили нехитрый товар, мама пошла домой, а я погнал на конный двор. Когда конюх увидел всю мокрую и взмыленную лошадь, накинулся на меня:
- Славка! Ты стервец, чо так лошадь –то загнал? За вами, чо, черти гнались?
- Нет, хуже, волки!
- Да ты чо, вправду что ли? А и то, сейчас самое волчье время, свадьбы у них в эту пору!
- Какие ещё свадьбы?
- Подрастёшь, узнаешь. А мать-то, как, перепугалась небось?
- А она и не знала, я ей не сказал, она к волкам спиной лежала.
- Я знаю это место, там постоянно стая живёт. А на дорогу они не вышли?
- Нет, я орать начал и арапником щёлкать, а от него звук, как от ружья. Да и Буланка, почуяв их, попёрла так, что и погонять не надо было.
- Ну, ладно, иди домой, я Буланку-то попонкой сейчас прикрою, она и просохнет, а потом напою, сейчас-то ей нельзя, застынет. А ты Славка, молодец, как настоящий мужик поступил! Матери-то расскажешь?
- Сегодня нет, может быть, завтра, а на ночь-то, глядя, переполох в избе подымится. До свиданья, спокойной ночи!
- Бывай!
Я прибежал домой, перекусил на скорую руку, залез на печку, улёгся рядом с Борькой и уснул сном праведника.
Рано утром, в избу, как на пожар, ворвалась какая-то баба и, ещё не закрыв за собой дверь, заорала на всю избу:
- Нюрка! Слышка, ваш-то Славка, вчёрась с Надеждой в город ездили, так на обратной-то дороге, от волков-то, еле ноги унесли, лошадь, было не загнали!
- Ты чо, орёш-то не знамо што, Надежда, вон, Милашке пойло понесла, а Славка на печке ещё дрыхнет. Все живы здоровы, ничё не сказывали вчёрась.
Я услышал этот разговор и подумал, сейчас начнётся, и когда это конюх успел растрепать всё это? В избу вошла мама, посыпались вопросы. Я высунулся из-за занавески, решив поведать всё, как было. Мама воззрилась на меня испуганно-вопросительно. Пришлось всё рассказывать в подробностях, что произошло вчера по дороге из города домой. Весь последующий разговор я опускаю, поскольку это уже не интересно. Целую неделю я в деревне был героем. Но это действительно было во вторую зиму и мне было целых 12 лет.
А пока вернёмся в начало зимы 1941 года. У меня была уйма свободного времени и его надо было на что-то потратить. Мои родные постоянно говорили мне, что у меня в заднице шило, и, что я не могу и минуты спокойно посидеть на одном месте. Это была чистая правда, и это качество осталось у меня на всю жизнь. Это, видимо наследственное, от деда, Василия Степановича Королёва. Вечная ему память и благодарность, что он приохотил меня к труду и своим примером научил его уважать. Теперь я точно знал, что руки у меня растут не из задницы, а откуда положено. За детские годы я многому научился, если я брался за какое-нибудь дело, то делал его со всем тщанием. Это будет хорошо видно из последующего повествования. На мне теперь лежала обязанность носить воду с ручья, рубить и колоть дрова, ходить с санками в ближний лес за хворостом, помогать Нюре утеплять на зиму двор и хлев, поправлять, если требовалось, крыши на избе и надворных постройках, ну, и всякие другие мелочи по хозяйству. Но, всё равно, свободного времени было много.
Как-то, придя в сельпо, я обратил внимание на груду, чудом уцелевших с довоенного времени, решётчатых упаковочных ящиков. Сделаны они были из ящичной дощечки. Я пригляделся к ним повнимательней, и понял, что это вполне подходящий материал для изготовления лыж. Выбрал один ящик с дощечками длиною метр с четвертью. Теперь вопрос упёрся в инструмент. Во втором доме от школьного проулка, рядом с нами, жили старик со старухой. Хозяйку звали баба Маша, а как звали деда, не помню, он был большим отшельником, и, в основном, летом, сидел на дворовой завалинке, а зимой на печи. Но дед этот был хозяйственный и имел довольно много всякого инструмента. А мне, главное, нужен был рубанок. Длина, ширина и толщина досок была самая подходящая, и оставалось только отстрогать скользящую поверхность. О загибании концов этих, как бы, лыж говорить не приходится. И выход был найден. Концы лыж заострялись топором, и на самом кончике прожигалось отверстие, раскалённой, до красна, проволокой, или гвоздём. Сверлить было нечем, даже у запасливого деда не было ни свёрл, ни коловорота. На конном дворе, я нашёл куски кожи от старой сбруи и приспособил их в виде креплений для ног. В отверстия на концах лыж вставлялась тонкая верёвка, с таким расчётом, чтобы за неё можно было, при спуске с горы, держаться, как за вожжи. Техника спуска с гор было весьма простая: отклоняя корпус назад, натягивалась верёвка-вожжи, носки лыж приподнимались и спуск происходил, фактически, на пятках лыж. На таких лыжах можно было спускаться только с очень крутых склонов, не менее 45 градусов. Такой склон находился как раз за нашим домом. Крутизна склона там была 60-70 градусов. Высота около 150 метров и почти весь склон был покрыт пнями, когда-то росшего здесь леса. Я до сего времени удивляюсь, почему я не переломал там себе руки и ноги, и не свернул шею! Остальные ребята с утра ходили в школу, а после обеда было уже темновато и поэтому я там так натренировался в одиночестве, что равных мне, по спуску на этом склоне, в деревне не было. Спуск с горы занимал не больше 10-12 секунд, а забираться обратно было уже тяжко.
За южной околицей деревни увалы были выше, но с пологими склонами, не более 35-ти градусов, на моих лыжах там кататься было нельзя, мала скорость спуска. Творческая мысль не стояла на месте. Рядом со школой стоял школьный туалет, единственный во всей деревне. Сельчане считали эти сооружения никчёмными излишествами, и все нужды справляли на огородах, обычно недалеко от хлева. Так вот, крыша этого экзотического сооружения была крыта длинными и толстыми досками, а ширина одной доски позволяла сделать пару лыж нормального размера. Назревала криминальная ситуация. Доску можно было только …украсть. Всё, как и подобает в таких ситуациях, в кромешной темноте, я незаметно выскользнул из избы, до туалета было всего 30 метров, из гуманистических соображений взял, самую крайнюю, заранее отбитую доску и спрятал её на время в дровах за хлевом. Доска оказалась берёзовой и тяжеленной как железная. Теперь опять требовался инструмент в виде лучковой пилы, которая позволяла распиливать доски вдоль. Я видимо приглянулся деду бабы Маши своей склонностью к всякого рода рукоделию. И пила такая у него оказалась. Два дня мне потребовалось, чтобы незаметно даже для домашних, распилить эту дровину на две равные половины. Теперь надо было топором вытесать из этих двух досок форменные лыжи, какие были у меня в Москве. Топор у меня был отточен как бритва. Топором я владел неплохо. И всё это я подглядел, в своё время, у своего деда. Опять же, в тайне от всех, когда Борька был в школе, а взрослые на работе, я, в поте лица, занимался изготовлением лыж. Лыжи получились отличные, но немного тяжеловаты и длинноваты. Тяжёлые получились за счёт берёзовой древесины, а длину просто не рассчитал. За счёт толщины доски, удалось вытесать даже что-то вроде загиба носков. По равнинной лыжне их с места не сдвинуть бы, а скатываться с горы, самый раз. На этих лыжах я катался по пологим спускам. Все ребята мне завидовали.
Климат в этом регионе был резко континентальный. Зимою была зима, а летом- лето. Никаких зимних «вёсен», т.е., оттепелей никогда не было. Зимы были морозные и солнечные, в такие дни ветра не было, дым из печных труб поднимался строго вертикально, как телеграфный столб. Пару раз за зиму обязательно были снежные бураны, это когда из-за сильного ветра, снег метёт почти горизонтально. Такие бураны, как правило, продолжались 2-3 дня подряд. Избы заносило под самые крыши, дороги переметало так, что определить, где дорога, а где поле, можно было только по вехам. Вехи выставляли с началом зимы, до самого города. Вспоминается один случай. По какой-то причине, мы вовремя не соорудили стены вокруг дворового навеса, и крыльцо осталось не защищенным. Просыпаемся как-то утром, а в избе темно, как ночью, а спать уже никому не хочется. Нюра и говорит:
- Ребята, кончайте дрыхнуть! Вставайте и идите откапывать нас. Ночью, видать буран был, занесло нас.
Только сейчас я понял, почему во всех избах входные двери отворялись не наружу, как обычно, а во внутрь. Мы с Борькой оделись, вышли в сени, отыскали в чулане деревянные лопаты и открыли входную дверь. Перед нами была белая стена снега. Мы прорыли в этой стене лаз, не менее метра длины, и вылезли на улицу. Изба представляла собой сплошную снежную гору. Я ничего подобного ни до, ни после, не видел. Нам пришлось не менее часа прорывать траншею на улицу и вокруг избы, а потом откапывать окна. На улице было совсем светло и было видно, как вся деревня занимается тем же самым. Так, в ежедневном лазании по горам, проходила моя беззаботная зима. Я окреп физически и, наверное, духовно. Я повзрослел не по годам, стал вдумчивей и серьёзней. Однако это не мешало мне оставаться жизнерадостным и весёлым, не смотря на серьёзность обстановки в стране и не совсем обеспеченной жизни. Голодать мы не голодали, но основной пищей была картошка в разных видах. На всю жизнь в памяти осталась картина утренней трапезы. У Нюры была чугунная сковорода огромного размера, не менее полуметра в диаметре. В эту сковороду закладывалась толчёная картошка(пюре), не менее полуведра, ровненько разглаживалась ложкой, а затем эта картофельная лепёшка сверху намазывалась сметаной, если была, и отправлялась в, ещё не погасшую, печь. Получалась очень красивая, румяная картофельная запеканка. И так, каждое утро, два года подряд! Такое меню бытовало по всей деревне.
Ещё раз хочу напомнить, что хронологической последовательности излагаемых событий от меня требовать не следует, поскольку события имевшие место в моей жизни так сильно удалены от современности, что, откровенно говоря, я сам удивляюсь тому, что они с такой ясностью сохранились в моей памяти. Поэтому предлагаю терпеливому и доброжелательному читателю только те события и факты, из описываемого периода, которые хорошо помню, и которые представляют определённый интерес для поколения людей, родившихся в 50-х, 60-х годах, Господи! Прошлого столетии. Из зимних событий хорошо запомнилось самое интересное время, когда вся домашняя живность начинает обзаводиться потомством. Происходит это трогательное событие где-то в конце февраля или начале марта, точно не помню, но на дворе в эту пору ещё стоят сильные морозы. По этой простой причине, всех новорождённых, не зависимо от их принадлежности к крупному или мелкому рогатому скоту, приносили в избу до наступления тёплой погоды. Это выходило, месяца на полтора, а то и на два, всё зависело от погоды. Теперь представьте себе картину. В избе, полезной площадью не более 20 кв. метров проживают две взрослые женщины, трое пацанов, телёнок, 3-4 ягнёнка и 1-2 козлёнка. Слава Богу, что хозяйка не выращивала поросят, а покупала маленького боровка уже весной, для забоя осенью. Телёнку отводили место на кухне и привязывали, чтобы он не бродил по всей избе, но это не спасало всех нас от постоянного напряжения. Дело в том, что все телята страшно любят сжевать какую-нибудь тряпку. И если он, несмыслёныш её успеет проглотить, то это верная гибель. Вспомните «Простоквашино», как Матроскин вытягивал у телёнка изо рта целую простыню. Этот сюжет не надуман, он взят из жизни. По этой причине, в пределах досягаемости языка телёнка, класть тряпки категорически запрещалось. Ну, а остальная мелкорогатая скотина, была просто карой Господней. Выгораживать для них специальное место не имело смысла, они легко перепрыгивали любые загородки. Поэтому ягнята и козлята шатались по всей избе, постоянно путаясь под ногами. Они не ходили только по потолку, всё остальное для них было доступно: стол, скамейки, кровать, печная загнетка, подпечек, подоконники, на, которых они с удовольствием лакомились цветами. Полтора, два месяца сплошного «в мире животных». Однажды, когда среди ягнят, мы с Борькой обнаружили очень задиристого баранчика, мы, сдуру, научили его бодаться. Метода очень простая, надо встать на четвереньки и постоянно упираться барашку лбом в лоб. Эту науку он усваивает в течение одного дня. А растут они довольно быстро. Я предложил Борьке назвать барашка в его честь «Борькой». Не знаю, по какой причине, но он согласился. Теперь этот наш «выученик» ходил по избе с постоянно опущенной башкой и выискивал цель, кому бы поддать. Попадало всем. Поддавал он обычно под коленку, если это делалось неожиданно, то можно было и свалиться. А однажды, когда маленький Володька сидел на горшке, «Борька» зашёл сзади и так двинул его под зад, что Володька вместе с горшком отлетел метра на полтора. На наше с Борькой несчастье дома оказалась Нюра. Не дожидаясь её реакции, мы опрометью выскочили на двор. Впоследствии, когда он стал настоящим бараном с крутыми рогами, мы все натерпелись от него. Когда стадо пригоняли в деревню, вся скотина расходилась по своим дворам самостоятельно и если «Борька» разгуливал по двору, то во двор можно было войти только с палкой. Но я и эту проблему решил. Я приспособил его для верховой езды. Пока он изготавливался для нанесения удара, я быстро забегал с боку и сзади, хватал его за рога и усаживался ему на спину. В таком положении он ничего сделать не мог. Сидеть на нём было одно удовольствие, шерсть была длиною больше ладони. Потом и Борька приловчился, с моей помощью, ездить на своём тёзке. Но всё это мы проделывали в тайне от домашних взрослых. К животным мы ещё вернёмся при описании летних приключений, а сейчас настало время описать одно из ярких событий, которое случалось только зимой по причине работы моей матушки в сельпо. Каким-то образом ей удавалось получать в районе один раз в два месяца, 30-ти литровую бутыль красного вина, какой-то плодово-ягодной «бормотухи». С ведома председателя колхоза, этот напиток прямо из города завозился к нам домой, как особо ценный продукт. Поскольку в избе больше 10-12 человек уместить было невозможно, то эту бутыль оприходовали в несколько заходов. Подбором посетителей этих посиделок и очерёдностью, руководил лично председатель. Он был уже пожилой мужик, по какой-то болезни непригодный для фронта, с уважением и сочувствием относился к своим подопечным, бабам-колхозницам, каждая вторая из которых была солдаткой. И вот он устраивал им такие зимние праздники. Я думаю, что и вино это попадало к нам в сельпо не без его участия. Эти вечеринки описать невозможно, это надо было видеть своими глазами. Собирались после завершения всех вечерних работ по дому, обиходив и скотину и детишек. Изба набивалась битком, с гомоном и смехом, в предвкушении редкого, по тем нелёгким временам, непринуждённого и весёлого отдыха. Нас, ребят, кормили заранее, и мы, забравшись на печь, оттуда наблюдали за происходящим. Все участники вечеринки закуску приносили свою, у кого что было. Рассаживались за стол. Главным блюдом была картошка с солёными груздями, появлялись на столе и куски свиного сала, пироги, опять же, с картошкой и груздями, шаньги, мочёная брусника, отварные яйца, жареные семечки, творог со сметаной. Мяса практически не было, его берегли для дома, в основном, для детей. Ну, а после первых стаканов вина и легкой закуски, русская душа просила настоящего веселья, с песнями и пляской. На такие мероприятия, бабы обязательно приглашали какого-нибудь деда с гармошкой, который по возрасту не попал на фронт, таких на деревне и было-то человека 3-4. Основным в репертуаре этих гармонистов, как правило, была знаменитая и повсеместная на Руси, «матаня» без начала и конца. И начиналось действо с пляской и исполнением частушек. Всё застолье вставало в средину горницы и под звуки ритмичной «матани» бабы начинали отвивать каблуками своеобразную чечётку, группируясь парами и исполняя частушки, причём, пела одновременно одна пара, а остальные только отбивали каблуками ритм. Когда заканчивала очередная пара, вступала следующая. Частушки никогда не повторялись, а были всё время разные. Одна пара сменяла другую, и так на протяжении часа или полутора. Потом враз всё обрывалось, раздавался дружный смех, и все опять усаживались за стол. Выпивали по стакану вина, закусывали, вскакивали из-за стола, и всё начиналось сначала. Если дед уставал или валился на кровать от лишнего стаканчика, то его сменяла какая-нибудь молодуха, потому что многие из деревенских баб умели играть на гармошке эту нехитрую мелодию. Всё это веселье продолжалось не менее шести часов, почти до первых петухов. Я ни разу не слышал, чтобы какую-нибудь частушку исполнили дважды. Какую же память надо иметь, чтобы ни разу не повториться?!
Вот так, вдали от войны, но чувствуя её каждой клеточкой своего тела, из-за приходящих, чуть ли не каждую неделю, похоронок, великие труженицы России, деревенские бабы, измотанные и колхозной, за «палочку», и домашней работой, умели, и отдыхать, так же лихо, как и трудиться. Так прошла моя первая беззаботная, но весьма насыщенная, новыми для меня событиями и новыми практическими навыками и знаниями, зима. Наступило долгожданное лето. Его с нетерпением жали все. Лето в нашей деревне начиналось бурным весенним половодьем. Во-первых, лощина, которая проходила посредине и вдоль всей деревни, за зиму набирала значительное количество снега. А, поскольку уклон ландшафта был ярко выражен и шёл с севера на юг, то при таянии снега на прилегающих полях, вся талая вода собиралась и задерживалась в этой лощине. От этого снег в ней становился зеленоватым, а по верху начинали бежать маленькие ручейки. На местном наречии это явление называлось, овраг «набухал». И когда, снежная жижа уже не в силах была сдерживать напор, набранной в себя воды, овраг, или лощина, «прорывался», опять же, на местном наречии. Это явление представляло впечатляющее зрелище. Движение всей этой огромной массы снежно-водяной смеси начиналось в самом начале лощины, на северной околице деревни. Стекающие оттуда смесь воды со снегом напирала на, еще находящиеся в покое, нижние массы и образовывалось что-то вроде снежно-водяного цунами, набирающего скорость по мере продвижения в нижнюю часть лощины. Всё это с шумом неслось за южную околицу деревни и попадало в овраг, тянущийся вдоль увалов. Это внутридеревенское половодье обычно случалось во второй половине дня, и почти вся деревня выходила смотреть на это величественное проявление природы. Не дай Бог, если в это время какая-нибудь скотина ненароком забредёт в это месиво, кончиться всё могло самым трагическим образом. По этой причине, когда чувствовали, что вот-вот начнётся, скотину всю загоняли во дворы.
Второе половодье случалось в овраге, на «задах» нижнего порядка дворов. Там всё происходило гораздо масштабнее и величественнее. В этот овраг скатывались воды не только с прилегающих полей, но главным образом с примыкающих к нему высоких увалов, на которых за зиму скапливалось огромное количество снега. В самом овраге за зиму, скапливалось очень много снега, его туда просто надувало с равнинной части местности и с увалов, местами глубина снега на дне оврага достигала 3-4 метров. Когда зимой мы катались на лыжах за южной околицей деревни, на высоких и пологих увалах, то конец спуска с увала заканчивался этим самым оврагом и, спускаясь в него на большой скорости, можно было провалиться в снег «с головкой». Спасало только то, что снег был рыхлый и ребята всегда были рядом. В отличии от речных половодий, наши весенние паводки не сопровождались ледоходом, поскольку никакого льда не было, а по оврагу нёсся снежно-водяной селевой поток. Иногда, некоторые баньки, расположенные на самом низу земельных наделов, приходилось после половодья вылавливать в мельничном пруду. После весеннего половодья, земля быстро покрывалась свежей травой, и наступало настоящее лето. С летом приходили и летние заботы.
Глава 11. Как я стал огородником. Первая моя взрослая работа. Обучение у дяди Ефрема ремеслу.
Теперь хочу рассказать, как я стал настоящим огородником. Произошло это самым необычным и неожиданным образом. Во всей деревне, из всех 60 дворов, только в одном сажали огород, настоящий крестьянский огород. В нём было всё, что полагалось выращивать в настоящем огороде: морковь, петрушка, укроп, огурцы, красная столовая свёкла, помидоры, капуста, лук и проч. Такой огород был только у нашей соседки, бабы Маши. Во всей остальной деревне нельзя было найти ни морковки, ни луковицы, вся приусадебная земля полностью засаживалась картошкой. Такой был обычай или привычка, понять трудно. А у бабы Маши была комолая коза, чрезвычайно задиристая и бодучая. В стадо она почему-то не ходила, видимо, ко всем своим наклонностям, она была ещё и блудлива. И по этой причине она целый день шаталась по лугу, пролегавшему между домами и лощиной, к середине лета полностью зарастающей огромными лопухами, полынью, татарником и прочим бурьяном. Коза была настолько зловредная, что никого не могла пропустить, чтобы, не встав на задние ноги и опустив голову с намерением кого-нибудь боднуть. Основными объектами её атак были ребята, выходившие из школы после занятий. Я не мог равнодушно смотреть на подобное козлиное хулиганство. Вооружившись хорошей хворостиной, я отважно выходил на поединок с этим безрогим чудищем. И начиналось что-то вроде козлиной корриды, только вместо красной тряпки была длинная хворостина. Вокруг собирались школьники и с большим интересом следили за ходом сражения. Я не старался бить козу, а только махал хворостиной у неё перед мордой, и тем самым всё больше распалял её. Сражение заканчивалось, как правило, в ничью по причине усталости обоих участников. Эти выступления происходили почти каждый день, пока нас не «застукала» за этим занятием хозяйка козы, баба Маша. Не смотря на то, что у меня с этой семьёй были самые добрые отношения, баба Маша разразилась такой тирадой, что, стоявшие в качестве зрителей школьники, разлетелись, как вспугнутые воробьи. А я остался один на один с разъярённой хозяйкой злосчастной козы. Баба Маша, пока шла от дома до театра «военных действий», израсходовала весь свой запас негодования, и, подойдя ко мне, начала взывать к моей совести:
- Славка! Окаянный! И тебе не стыдно это, над козой-то изголяться! Чем она тебе непутёвому помешала? Постыдился бы, мать-то вот узнает, каково ей будет. Она такая у тебя хорошая женщина, а ты варвар, в кого уродился?
- Баба Маш, я ведь её не бью, а просто отгоняю от маленьких ребят, которые их школы идут!
- А то я не видела, шельмец, как ты её, милую, два раза прутом стебанул!?
- Так ведь это для острастки, чтобы она на мальцов не кидалась!
- Ладно, будя брехать–то! Ты вроде парень с понятием, Лучше бы делом каким полезным занялся. Вон, в нашем-то проулке, между моей, да вашей-то избой, сколь земли-то в пустее лежит. Вон, видишь, куча-то хламу вперемешку с навозом, сколь годов его туда из хлева-то кидали. Там можно больше двух соток земли хорошей расчистить да огород посадить.
- А я не знаю как, да и семян где взять?
- Я тебя научу всему, да и семян на развод дам, ты только возьмись за дело, да и козу-то оставь, Христа ради в покое. А я её заразу на кол привяжу, что бы к ребятам не вязалась. Тележку вон у нас возьмешь, мусор-то вывезти надо. Там ведь его не меряно, сколь лет-то бросали. Чего там только нет. Когда мусор весь выберешь, навоз весь ровно по участку разбросай и всё перекопай, там если грабли воткнуть, через неделю зацветут! Вот, какая землица там, я бы и сама занялась бы этим, да сил уже нет, со своим бы огородом справиться. Вот так-то, голубчик, займись-ка делом, а козу оставь в покое.
- Ладно, баба Маш, я попробую.
- Ну вот и хорошо, ступай за мной, возьми тележку-то.
Было начало мая и время вроде бы было, мне казалось, что работы этой на 2-3 дня, но как горько я ошибался! Два дня я только разбирал мусор и дёргал бурьян, а потом всё это вывозил за конный двор, а это не меньше километра в один конец. Дня два я потратил на разбрасывание, перепревшего за многие годы, навоза и перекапывание расчищенного участка.
Мама с Нюрой, глядя на моё непонятное усердие, переговаривались между собой:
- Слышь, Надь, чой-то со Славкой-то, никак сажать чего-то хочет? А участок-то, хороший получается, боле сотки, поди, мешка четыре картошки по-перву взять можно?
- Славик, ты чего там сажать-то надумал, картошку что ли?
Меня от этих разговоров зло разобрало. Встал, весь мокрый от пота, утёр физиономию рукавом рубахи, повернулся к любительницам картошки и объявил, как приговор:
- Мне эту землю баба Маша отдала и будет здесь не картошка, а настоящий огород, как у бабы Маши. Вам бы дать волю, вы бы всю деревню картошкой засадили!
- Ладно, ты не ерепенься, огород это тоже хорошо. А чего посадишь-то?
- Чего бабка Маша даст того и насажаю, она обещалась показать.
- И огурцы будут?
- Будут, я видел, как их дед у нас в Москве на крыше выращивал!
- Ну, если и огурцы будут, тогда Бог в помощь!
- Так, то на крыше, для баловства, а огород это дело серьёзное.
- А вы-то, откуда знаете, во всей деревне ни одного огорода, у вас даже борща настоящего не из чего сварить, лопаете одну картошку во всех видах!
На этом митинг закончился, а я пошёл к бабе Маше, спрашивать, что и как. Я тогда не подозревал, что эта огородная наука, впоследствии станет моим третьим, после рыбалки и грибалки, увлечением. На фото: Примерное устройство тележки.
Баба Маша сказала, что участок надо сначала огородить изгородью, а потом разбить гряды, а уж поле всего этого сажать и сеять. Для изгороди требовались колья и жерди. И то и другое росло в берёзовой роще, в молодняке, за конским двором. Беру тележку Бабки Маши и направляюсь в берёзовую рощу. Тележки такие, через много много лет, я видел в нашей Средней Азии и на Востоке, в кино. Представляет она из себя следующее. Два металлических спицевых колеса диаметром около метра, чуть меньше моего роста. На ось этих колёс через треугольные опоры крепится металлическая рама с деревянной платформой, вдоль платформы идут оглобли, длиною до полутора метров, заканчивающиеся перекладиной. Так вот, в Средней Азии и на Востоке в эти оглобли запрягали ослика, и он тащил этот средневековый транспорт с поклажей, а иногда и с хозяином вместе, куда следует. А у нас на Руси, вместо ослика поставили человека, в данном случае меня, а чтобы было куда упираться, приделали перекладину. Вот на таком транспорте я и курсировал туда и обратно, по три километра два раза в день, за стройматериалом в берёзовую рощу и обратно домой. К концу второго дня этой добровольной каторги у меня в голове начали появляться нехорошие мысли. Во мне боролись две мои врождённые ипостаси. Во–первых, врождённая неистребимая лень, все мои близкие постоянно говорили мне, что моя лень родилась раньше меня. Но эта лень была избирательна. Разве мог бы ленивый человек целыми днями всю зиму лазить по горам по пояс в снегу, чтобы потом за три минуты съехать вниз и всё начинать сначала? Да, мне лень было умываться, чистить зубы, вовремя просушить свою, хоть отжимай, одежду, сходить в магазин за хлебом, это в мирное время, сходить за водой на ручей, подмести полы в избе и т. д. Но я мог целыми днями пропадать на реке, или бродить по лесу, часами заниматься лошадьми, я мог целыми днями ходить с собакой по полям и, разрывая мышиные норы, уничтожать этих вредителей урожая. Когда мне было 12 лет от роду, я не понимал этого. Но потом стало совершенно очевидным, что мне были лень, а вернее, я просто не хотел выполнять работу, которая меня не увлекала. С возрастом я понял, что есть работа, которую необходимо делать, даже если это не нравится. И, во-вторых, другая особенность моего характера, моя настойчивость, или, как сейчас говорят, упёртость, в достижении поставленной цели. И поэтому победило второе качество, тем более, я публично заявил, что посажу здесь огород. И я уже заранее знал, что он будет лучшим в деревне. В качестве иллюстрации моего транспортного средства, я взял египтянина, перевозящего груз точно на такой же тележке. Теперь нужно напрячь фантазию, снять с тележки тюки, вместо них положить берёзовые жерди и колья, ослика выпрячь и вместо него впрячь меня, а колёса у тележки увеличить в два раза. Если Вам это удалось сделать, то Вы получили полное представление о моём транспортном средстве и моей роли при нём. Я, естественно, не помню, сколько ездок мне пришлось сделать, чтобы огородить весь периметр будущего огорода. А весь периметр составлял более 40 метров. В лес я ездил, видимо не менее 3-х дней. Вся деревня с насмешливым любопытством следила за этим процессом и ждала, когда мне это всё надоест, и я прошу эту затею. Мне тогда не было ещё знакомо теперешнее крылатое выражение, «Не дождётесь!», но что-то подобное в моей голове возникало. Когда изгородь была готова, бабка Маша показала мне, как разбить гряды по отношению к солнцу и в зависимости, какие культуры на них будут расти. Наконец всё было огорожено, посажено и полито, оставалось только ждать.
На второй же день случилось событие, которое не предусмотрел никто, даже многоопытная бабка Маша! Изгородь предполагала защиту огорода от крупного и мелкого рогатого и безрогого скота. Но куры! Эти исчадия ада, с утра успели перекопать половину огорода! Я когда всё это увидел у меня от гнева по-моему в глазах потемнело. Я схватил какую-то хворостину запрыгнул во внутрь изгороди и устроил курам буквально «Хиросиму». От моих чрезвычайно энергичных действий, куры буквально ошалели и полвина их поднялась на крыло и взлетела на избы, нашу и бабки Маши. Петух орал так, как-будто его ощипывают живьём. На весь этот гвалт выскочила бабка Маша:
- Славка! Ты чо это тут учудил, пошто курей-то разогнал? Они ведь, родимые, тапереча, почитай, неделю нестись не будут!
- А мне наплевать на них, ты посмотри, что они натворили в огороде!
- Батюшки светы! А ведь это я дура старая виновата, забыла тебе сказать-то, эта загородка-то только от скотины спасает, а от курей тын заплетать надо.
- Какой ещё тын?
- Ты милок успокойся, меня старую послушай. Когда жерди-то с кольями из берёзового молодняка заготавливал, сколь сучьев-то там осталось?
- Да не меньше двух возов, а то, и больше.
- Бери опять тележку и вези все эти сучья сюды.
- Это чего ж, опять дня три лошадью работать?
- Ничего, милый, ты парень ловкий, быстро всё спроворишь, зато уж через тын-то курям не пролезть, ни-ни.
Я уже научился оценивать объём работы и время необходимое для её выполнения. Я угадал, ровно через 3 дня, по подсказке бабки Машы, я заплёл тыном всю изгородь. Пришлось сделать калитку, через тын не перепрыгнуть. Устроенный огород пересмотрела вся деревня. Мама очень гордилась мной. Даже старшие ребята, и особенно девчонки, зауважали меня. Как бы теперь сказали, рейтинг мой сильно поднялся. Больше всех довольна была Нюра, ведь она знала, что это всё останется, со временем её семье. А это при умелом и старательном подходе, хорошее подспорье в хозяйстве.
Предсказание бабы Маши исполнилось. В огороде, действительно было полное изобилие, свою роль сыграла земля. С начала июля мы уже регулярно ели огурцы, в начале августа начали зреть помидоры, а уж про остальное и говорить нечего, всего было «навалом». Ближайшие соседи нет-нет, да и придут, то за огурчиком, то за свеколкой и морковкой, никому никогда отказа не было. Так началось моё первое лето в Баряшеве. Кстати сказать, чтобы не забыть, берёзовые колья изгороди к средине лета, открыли стволовые почки и проросли, к осени образовались небольшие веточки. А на будущее лето, все новые веточки пошли в рост и к осени стали уже полуметровыми прутьями. Случай феноменальный для берёзы. Почти по предсказанию бабы Маши о цветущих граблях.
Картошка всем так надоела, что мы, деревенские ребята, пошли на очень рискованный шаг. На полях уже почти созрела пшеница и мы ходили на самые отдалённые поля, чтобы нашелушить несколько пригоршней молодой пшеницы, за которую могли запросто угодить в тюрьму. Но мы были осторожны, как дикие звери, и уходили из полей почти ползком до оврага, а по нему, задами, расходились по избам. Домашние нас отругали и запретили этим заниматься впредь. Но зато каши на молоке, приготовленной в русской печи, все наелись с удовольствием и до сыта. Но в то время, эта каша могла нам очень дорого обойтись. Мы слышали, что даже за один колосок, люди получали большие сроки.
Несмотря на то, что картошки на личных участках собирали много, случалось, что её не хватало до нового урожая. Нужно было кормить семью, скотина тоже нуждалась в подкормке и разнарядка на сдачу сушёной картошки для фронта и не маленькая. Поэтому летние месяцы были самыми голодными, для этого времени старались оставить немного зерна, если его выдавали на трудодни. Летом спасали только Бурёнка да куры. По этой причине деревенские ребята ходили в дальний лес, Большой Колок. Это был действительно девственный лиственный лес с включением сосны и ели. Там попадались большие поляны с богатым разнотравьем. На этих-то полянах, местные ребята научили меня отыскивать съедобные растения и клубни. Там много росло диких лилий, саранок по местному, вот их-то луковицы мы выкапывали и ели. Росло ещё какое-то растение, метра полтора ростом, с толстым мягким многогранным стеблем. Если этот стебель очистить, то внутри он был очень сочный и вкусный, и напоминал редиску. В этом лесу обнаружилась весьма странная традиция местных жителей. Это выяснилось, когда пошли грибы: белые, подосиновики, подберёзовики, лисички, маслята и прочие, знакомые инее с раннего детства. При очередном посещении этого леса, я начал собирать эти грибы, в специально взятое с собой ведро. Ребята тут же подняли меня на смех и заявили, что я сошёл с ума и собираю поганки. Наблюдая за ними я видел, как они эти грибы сшибали ногами. Я спросил, почему они хорошие грибы сшибают ногами. Они опять со смехом ответили мне, что это поганки и это всем известно. Тогда я попросил их грибы эти не сбивать, а класть мне в ведро. А так, как, нас там было человек десять, то ведро моментально стало полным. Когда мы вернулись в деревню, я принёс грибы домой и показал маме, она очень обрадовалась, увидев знакомые грибы и тут же принялась за их приготовление. Пока шло приготовление грибов домой пришла Нюра, а за нею полдеревни. Все пришли смотреть, как ненормальные москвичи будут есть поганки. Когда грибы били поджарены, как положено, с лучком и картошечкой и были поставлены на стол, Нюра не выдержала и спросила:
- Надь, вы чо, всамделе будете есть поганки?
- Нюра, это не поганки, это самые лучшие грибы, их ест вся Россия! Их у нас, правда, не солят, как у вас грузди, а только жарят, или маринуют. Ты попробуй, тебя потом от сковороды не оттащить!
- Не, вы уж сначала сами, а мы посмотрим.
В это время в избе было полно деревенских всех возрастов, на лицах было выражение крайнего изумления и любопытства, помрут, или нет! Когда мы с мамой начали с аппетитом есть грибы, в избе воцарилась мёртвая тишина. Мама во время еды не переставала выражать своё удовольствие по поводу давно забытого кушанья. Наша трапеза продолжалась уже минут двадцать. В конце концов, Нюра не выдержала, подошла к столу, взяла ложку, поддела из сковороды жаркого и с опаской отправила в рот. Глядя на неё, я прыснул со смеху, выражение лица у неё было мученическое. Медленно разжевав грибы, заулыбалась:
- Бабы, грибы-то и впрямь славные, пробуйте, чай, не помрём!
Несколько молодых баб кинулись в чулан, похватали ложки и начали пробовать грибы. Сковорода вмиг опустела, послышались одобрительные возгласы. Наша вменяемость и приготовленные грибы были реабилитированы. Так, мы научили всю деревню распознавать, готовить и есть, совершенно новые для них, дары природы.
Через много лет, служа в армии, и следуя в составе воинского эшелона, на Дальний Восток, я ни на одной станции, проезжая через всю Сибирь, ни разу не встретил у станционных торговок грибов, кроме солёных груздей.
Настало время уборки урожая. Председатель колхоза собрал ребят, от 12 и старше и заявил:
- Вы хорошо потрудились весной, а теперь нужно всё это сохранить.
Вот что, ребятки, лето подходит к концу, урожай удался у нас неплохой, а рабочих рук не хватает, сами знаете, мужиков-то, почитай, совсем нет. А бабы наши и так измордовались, дальше не куда, так, что, помочь надо колхозу, я вам и трудодни записывать буду. Как вы на это смотрите?
Ребята, конечно, согласились все, в основном мальчишки, Дети есть дети, даже серьёзную работу могут превратить в забаву. В это время как раз на дальних полях у Большого Колока подымали пары. Вспахать-то вспахали, а вот бороновать было некому, работа не тяжёлая и серьёзную рабочую силу туда посылать, вроде бы и не к чему. Вот председатели у поручил эту работу ребятам. Бороны были туда отправлены заранее. Нам нужно было только взять на конном дворе лошадей, сбрую для упряжи в бороны и поесть, ехали практически на целый день. До полей было километра два с небольшим, старшим у нас был парень лет 16-ти, за бригадира. Только мы выезжали за околицу деревни, как наш бригадир пускал свою лошадь в галоп, а мы за ним. Начинались скачки, до самого места работы. К полю подлетали на взмыленных лошадях. После таких скачек им требовался отдых. Мы их пускали на траву отдохнуть, а сами разводили костёр, закладывали картошку, взятую с собой, и принимались рассказывать всякие истории. Меня постоянно просили рассказывать про Москву. Через полчаса вынужденного безделья, запрягали лошадок в бороны и проходили круга три, а в каждом кругу не менее 2-х километров. Делали перерыв на обед, к этому времени картошка была уже готова. После обеда проходили ещё круга три, и на этом шабашили. Лошадей распрягали, давали отдохнуть минут двадцать, садились верхом и лёгкой рысью отправлялись домой. Так, дня за три мы это поле заканчивали.
После боронования, председатель направлял нас на уборочные работы. Сначала мы возили с полей снопы в грабарках, это телеги такие, с высокими решётчатыми кузовами. Накладывали их бабы, полные, да ещё сверху почти столько же. Укладка велась не как попало, а в определённом порядке. До краёв кузова снопы укладывали вдоль телеги, а верхние ряды укладывали поперёк, колосом во внутрь, а комлями наружу. Верхняя укладка получалась по высоте равной высоте тележной укладке. Сверху, вдоль телеги укладывалась толстая жардь-гнёт, концам своими прикрепленная верёвками к тележной раме с обеих сторон. В таком виде воз готов был к отправке на ток. Бабы заставляли нас делать все аккуратно , а не кое как. Возить приходилось иногда за несколько километров, и не дай Бог, воз развалится по дороге. По ровной дороге можно было проехать и рысцой, а по ухабистой, только шагом, боялись растрясти воз. Снопы везли на колхозный ток, в районе конного двора. Там уже другая бригада ребят разгружала наши возы у молотилки.
Когда заканчивалась возка снопов, бригадир на току, выбрал из нас ребят повыше ростом, и направил работать на волокуши. Когда заработала молотилка, то из противоположного от приёмного барабана, конца вылетает обмолоченная солома со скоростью, задаваемых в приёмник снопов. При сноровистой подаче, солома прёт из молотилки почти сплошным потоком. Бабы на выходе, отгребают солому граблями, стоя по обе стороны соломенного потока, чтобы не забился выбрасывающий короб. В нескольких метрах от этого короба быстро вырастает копна соломы, которую надо немедленно убирать. Вот эти-то копны и убирают с помощью волокуш. На лошадь надевают хомут с двумя длинными верёвками, к концам которых крепится не толстое бревно, сантиметров 10-12, а от уздечки к волочильщику тянутся вожжи. Вот и вся конструкция. Вожжи должны быть обязательно метра на полтора длиннее волокуши. Волочильщик, например я, держа вожжи в руках и идя вслед за бревном волокуши, направляет лошадь прямо на центр копны соломы. Лошадь идёт прямо по этой копне, перешагивает её, и оказывается по другую сторону копны. В то время, когда бревно волокуши подходит вплотную к копне, волочильщик встаёт на него ногами, своим весом прижимая его к земле. Лошадь продолжая движение, увлекает за собой, при помощи, привязанного к веревкам бревна, всю копну вместе с волочильщиком. Копна соломы, при этом, уплотняясь, упирается в волочильщика и вся эта «конструкция» двигается по направлению к омёту, или, другими словами, стогу. Здесь надо вовремя и в нужном месте спрыгнуть с бревна и дать ему свободно перекатиться через привезённую солому. Рейс выполнен. Разворот и всё сначала.
Работали мы и на триерах и на веялках, машинах для отделения зерна от мякины. В отличие от молотилки, они приводились в действие вручную. Таким вот образом заканчивались мои летние «каникулы» А в сентябре мне надо уже в школу, в 4-й класс набралось человек 5-6. Вольница моя заканчивалась, к великому моему сожалению.
Моя школьная зима проходила как обычно, с той лишь разницей, что с утра мы вместе с Борькой шли в школу, в соседнюю избу. Горница избы представляла собой школу с четырьмя рядами парт, каждый ряд был классом с 1-го по 4-й. Не без труда удалось найти старую фотографию довоенного класса. Таков был примерно и интерьер нашей школы в Баряшеве. На фоне сельских ребят, я был, конечно, самым «продвинутым». И это было естественно, кругозор московского мальчика сильно отличался от кругозора сельских ребят. Но я не задавался и с охотой рассказывал о Москве по просьбе учительницы, Клавдии Михайловны.
В эту зиму я освоил изготовление деревянных коньков, виденных мной ещё до войны в каких-то книжках со сказками Андерсена. И вот по этим воспоминаниям я решил сделать коньки. И сделал, точно такие, как они представлялись мне по рисункам из книг. Крепились они, естественно, к валенкам с помощью верёвок. Делал я их из дубовых поленьев, а дырки для крепления прожигал раскалённым гвоздём, так же как и на лыжах. На фото: Примерный класс моей сельской школы.
В начале января, а может быть, в конце декабря, к нам из Москвы, неожиданно, пожаловали гости. Приехала тётя Шура с моими двоюродными сестрой Владой и братом Игорем. Я уже в начале писал, что эту семью постигло большое несчастье, мужа тёти Шуры, дядю Альфреда в 1937 году арестовали и посадили в лагерь, где-то на Колыме. С тех пор они сильно бедствовали, несмотря на помощь мамы и деда. Семья было большая, шесть человек, из них пятеро детей. А тут ещё война. Я ещё вернусь к этому вопросу, а сейчас о ситуации в деревне. Теперь в избе нас стало восемь человек, из них пятеро детей. Теперь добавьте ко всему этому телёнка, ягнят и козлят! И всё это на 15-16 кв. метрах свободного места. Норма, прямо скажем, по современным нормативам, кладбищенская. 2 кв. метра на человека. Это не считая скотины. Я не представляю, может ли кто из современных людей представить всё это!
Приезд семейства Чанке был связан с чрезвычайными обстоятельствами в семье. Мне не хочется раскрывать эту причину, но один из членов семьи поставил всех остальных на грань вымирания от голода. Моей старшей двоюродной сестре, работавшей в то время в райкоме комсомола, каким-то образом удалось отправить тётю Шуру с маленькими детьми к нам в деревню. Была зима 1942-1943 года, один из самых тяжёлых периодов в судьбе страны. Обстановка на фронте и в Москве были тяжелейшие, как Томаре удалось отправить их в Бугульму, до сих пор представляется непостижимым. В деревне жизнь тоже была не сахар, но с голоду умереть было не возможно. Подкормившись в Баряшеве и оправившись от Московского кошмара, тётя Шура с ребятами, в конце весны, или начале лета 1943 года, отправились обратно в Москву. А поскольку в это время в Москву вообще не пускали без специальных пропусков, то им просто невероятно повезло. Их приютили в воинском эшелоне, следовавшем на Запад через Москву. Их посадили на платформу, загруженную автотранспортом, так они под машинами и доехали до окраин Москвы, где их и высадили. История полная трагизма и печали. Не приведи Господи, кому-нибудь и когда-нибудь испытать подобное!
Четвёртый класс я окончил с похвальной грамотой. В моей жизни появился новый человек. Ещё зимой к нам в деревню приехал из Белоруссии дядя Ефрем. Поселили его у наших соседей, у бабки Маши с дедом, поскольку они были одинокие и он, вроде бы как, подходил им по возрасту и для компании, как сказал председатель, когда привёл его к ним. Мужичок он был компанейский, доброжелательный к людям, весёлого нрава, а поэтому как-то быстро вписался в деревенский быт. На своей родине он, видимо, тоже жил в деревне и поэтому быстро освоился. Председатель его сразу назначил главным конюхом в колхозные конюшни. Мы с ним, как-то быстро подружились. Он проявил большой интерес к моему огороду, похвалил за пристрастие ко всякому рукоделию. Видя, что мы с ребятами шатаемся по деревне без особого дела и пользы, он, как-то, предложил научиться ещё одному полезному, с ёго точки зрения, ремеслу:
- Подходи завтра с утра к нашей избе, посмотришь, чем я заниматься буду. Учти, всякое ремесло всегда на пользу и себе и людям. С умением что-либо мастерить, никогда не останешься без куска хлеба.
Я сразу вспомнил своего деда:
- А мне мой дедушка тоже самое говорил, если, говорил, у тебя руки растут не из задницы, то на кусок хлеба всегда заработаешь.
Дядя Ефрем рассмеялся и говорит:
- Правильный дед у тебя, умные слова сказал тебе, и хорошо, что ты их помнишь! Так, приходи утром.
Утром на следующий день, выйдя из избы, я, действительно, увидел дядю Ефрема, сидящего на чурбаке возле завалинки и чего-то уже мастерившего.
- Доброе утро, дядя Ефрем!
- Доброе, доброе! Бери вон чурбак, садись.
- А это, что такое, что это за прутья?
- Это дорогой не просто прутья, это лоза, корзиночная лоза. Её тут у вас по ручью полным полно. Ей сейчас самое время. Гибкая, кора хорошо отходит, самое время корзинки плести. Садись и внимательно смотри.
Я присел рядом на соседний чурбак и стал внимательно наблюдать, что он делает. Он взял длинный прут, с его палец толщиной, и согнул его в кольцо. Примерился, отрезал ножом лишнее, и на концах сделал косые срезы. Затем опять согнул прут в кольцо, наложил срезы один на другой и обмотал это место тонкой бечевой. Потом сделал точно такое же кольцо и вставил его в первое, поперёк одно другому. Затем взял тонкий длинный прут и начал его расщеплять вдоль. Получились две полукруглые половинки. Этими половинками прута он начал переплетать кольца в местах их пересечения, таким образом, что получался сплошной заплетённый ромб на обоих пересечениях колец.
- Ну вот, главный остов сделан, теперь вставим рёбра и можно плести корзину. От длины вставляемых рёбер и их расположения, корзина может иметь разную форму. Полукруглую, плоскую, вытянутую к низу, кому как нравится, или для чего корзина предназначена. А размер корзины зависит от размера колец, емкостью от полуведра до двух-трёх вёдер. Это уж, кто сколько может поднять и отнести. Когда бабки будут приходить с заказами, спрашивай, какого размера ей корзина нужна.
Сходил я на ручей, нарезал лозы, и началась тренировка. Самым трудным оказалось, расщепление длинного прута на две ровные по толщине половинки. Я делал это ножом, а оказалось, что это лучше делать руками, особым образом, а ножом, делать только надрез в самом начале. Короче говоря, через два дня я сплёл свою первую корзину. Показал её дяде Ефрему. Тот похвалил за старание, но сделал несколько замечаний по качеству работы. Подсказал, что можно заплетать корзины и очищенной лозой, но после того, как они подсохнут, их необходимо уплотнять и доплетать.
Через неделю я уже считал себя мастером по выделке корзин, но хвастать об этом не стал. Во время тренировок я сплёл не менее пяти корзин. Нюра сразу оценила мои способности с точки зрения большой пользы для домашнего хозяйства, сказав, что они пригодятся осенью при уборке картошки.
А дядя Ефрем решил продолжить моё обучение полезным делам.
- Славик, я смотрю, обувка у тебя больно затрапезная, скоро каши запросит. Хочешь, научу тебя лапти плести, обувка, прямо тебе скажу, самая наилучшая для деревни. Лёгкая и ноги постоянно сухими будут, Нога в них не потеет, и от дождя не промокают. Давай-ка мы с тобой завтра, на Мудром в Большой Колок сгоняем, я приметил, там липа подходящая растёт, лыка надерём.
Не сама поездка в лес, а именно на Мудром, привела меня в восторг, я, конечно, сразу согласился. Не могу не сказать несколько слов об этом красавце. Это был великолепный образец орловского рысака белого окраса в серых яблоках. Высоченного роста, с красивой головой на лебединой шее, со стройными ногами в чёрных носках и чёрными копытами, длинным, почти до самых щиколоток чёрным хвостом. Жеребец этот был племенной, ездили на нём только два человека, председатель, иногда, в город, и дядя Ефрем, для разминки, чтобы этот красавец не застоялся, Потомство от него было под стать «папаше». Прокатились мы в лес, надрали лыка, привезли домой, дядя Ефрем его замочил, потом показал, как довести его до готовности. После всех технологических процедур, из полученного готового лыка мы с ним вместе начали плести лапти, он себе, я себе. Предварительно он сделал для моей ноги колодку, дал кочетыг и на своем лапте стал показывать технику плетения. И я сплёл себе лапти, первые и последние в жизни. Проходил я в них всё лето. Ребята вначале смеялись надо мной: «…москвич в лаптях идёт…». Я, не обращал на это внимание, мне было очень удобно в них, а это самое главное. Домашние тоже пытались подсмеиваться, но потом все успокоились.
Была уже средина лета и слух о том, что Славка москвич плетёт отличные корзины, облетела всю деревню. Надвигалась страда уборки картофеля и хозяйки задумались, а чем же его таскать по огороду, во что собирать? Вёдра почти у всех пришли в негодность, а новых купить негде, такого товара даже в городе не было.
По-началу пришли ближние соседки с просьбой сплести по корзиночке, а то «картохи», хоть в подолах таскай. Сплёл я им по корзинке, понравилось, похвалили меня маме, что хороший у неё сын растёт, рукодельный. На следующий день принесли, кто яиц, кто сметаны, кто картошки. Маме с Нюрой это пришлось по душе, что-то вроде заработка, тем более, жили мы теперь, как одна семья. Короче говоря, заказчицы стали приходить чуть ли не каждый день. Пришлось ставить их на очередь и записывать на бумажку. Лозы на ручье было вдоволь, отказывать было неудобно, почти в каждой семье кто-то был на фронте. Так и плёл я эти, будь они неладны, корзинки до самой копки картошки. Зато стол наш сразу стал богаче, о недоедании уже не думали. А думать мы начали о том, как нам возвращаться домой в Москву. Я уже упоминал, чтобы выехать в Москву, от туда надо было получить вызов со старой работы, что ты там очень нужна. Мама ещё с весны затеяла эту переписку, но результатов никаких не было, по причине отсутствия на её старой работе старых сотрудников, с которыми она проработала долгое время до войны.
Чтобы понять, как, всё же, мы от туда выбрались, необходимо на время перенестись в недалёкое довоенное прошлое. Незадолго перед войной у мамы был очередной ухаживатель. Это был весьма представительный мужчина лет 45, носивший, модную по тем временам, полувоенную одежду, гимнастёрку с отложным воротником и накладными карманами и галифе цвета хаки, широкий офицерский ремень и сапоги. На голове, фуражка защитного цвета, точно такая же, какую носил Сталин. До войны была такая организация «Моссельпром», преобразованная в последствии в «Центросоюз». Вот в этом-то «Центросоюзе» он и занимал какую-то крупную руководящую должность. Мамочка, естественно, представила его своим закадычным подружкам ещё по дореволюционной гимназии, тёте Дусе и тёте Нине, я уже о них упоминал ранее. Чтобы из всего этого вышло не случись война, одному Богу известно. Но случилась война, нас эвакуировали, а этот центросоюзовец остался в Москве. Как говорится, «свято место пусто не бывает», и этого маминого ухаживателя пристроила к себе её подружка, по словам мамы, « тихоня Ниночка».
Глава 12. Счастливое возвращение в Москву из эвакуации.
Военная Москва, осень 1943 г. – весна 1945 г.
Не смотря на эту ситуацию, тётя Нина, использовав возможности воего «друга»,выправила нам вызов в Москву. Ура! Мы возвращаемся домой! Вызов пришёл где-то в начале сентября, мы, как раз в это время, омогали Нюре убирать картошку. Ехать решили немедленно, ведь мне нужно было в Москве поступать в школу, а учебный год уже начался. Сборы, прощание со всеми знакомыми и соседями в памяти не отложились, видимо потому, что все мысли были уже в Москве. Единственное, что помню, ехали мы опять в «телячьем» вагоне, точно в таком же, как и из Москвы. Народу в вагоне было столько, что всю дорогу пришлось сидеть недалеко от печки, и, кое-как,уткнувшись в колени, иногда спать. Ехали, кажется, больше 2-х суток, их них, почти сутки стояли в Рузаевке. Только сейчас узнал, что Рузаевка, это «железнодорожные ворота» Мордовии, поэтому и поместил эти «ворота» на следующей странице. От Бугульмы до Рузаевки 506 км.,а от Рузаевки до Москвы ещё 533 км. Следование в эвакуацию осенью 1941 года, по сравнению с возвращением в Москву, представляется мне теперь, по воспоминаниям, прогулкой в вагоне «СВ». Из-за тесноты и полной неустроенности быта, самого элементарного, путь этот вспоминается с чувством мученического подвига, особенно для детей. Мне было уже 13, а там были от 3-х и до 8-ми. Если кто-то думает, что при Советской власти к людям относились гораздо лучше, чем теперь, то должен вас разочаровать.
Мы опять дома, но дом уже не тот, деда нет, комната наша бабкой превращена в сарай. К нашему приезду по всему полу комнаты была рассыпана, заготовленная на зиму, картошка, видимо, для просушки. По поведению бабки было видно, что она очень надеялась на наше невозвращение. У неё уже жила её ростовская дочь Глафира с дочкой Нинкой. Встретили нас откровенно недружелюбно. Бабка, наверное, рассчитывала, что наша комната, в последствие, достанется Глафире с Нинкой, а мы своим возвращением разрушили все их радужные планы. Вся наша последующая жизнь, теперь уже в коммунальной квартире, определялась именно этой, разрушенной надеждой.
Но жизнь продолжалась, и мы начали наше обустройство в Москве. На маминой прежней работе ещё сохранились её старыё сотрудники. Самое непосредственное участие в мамином устройстве на старом месте принимала её довоенная приятельница по совместной работе тётя Маша, она тоже работала на этой же базе кассиром, но в другом отделении.
Что же произошло со мной за эти два года войны и эвакуации, чему я научился, и какой жизненный опыт я приобрёл? Ну, во-первых, я стал на два года старше, к моменту нашего возвращения в Москву, мне исполнилось 13 лет. Я приобрёл неплохой жизненный опыт, пройдя через все испытания этого периода. Я научился принимать самостоятельные решения и воплощать их в практику жизни. Я понимал, что умение плести корзины и, там более, лапти, врядли пригодится мне в моей московской жизни, но, тем не менее, я всегда помнил о словах деда о том, что владение каким-либо мастерством, всегда даёт человеку надежду заработать на кусок хлеба. Я тогда ещё не знал, что умение плести корзины пригодится мне и через 4 года, а ровно через 20 лет, тоже будет востребовано при совершенно иных обстоятельствах, описанных мною в рассказе «Фролищи». Во-вторых, что, на мой згляд не менее важно, я получил хорошую практику в общении с людьми, как со сверстниками, так и с взрослыми, научился распознавать мотивацию их поступков, отличать хорошее от плохого, научился понимать некоторые житейские хитрости, в большинстве своём совершенно безобидные, но позволявшие избегать конфликтных ситуаций. Всё это оказалось очень полезным в моей последующей жизни, а научиться этому можно только при живом общении с людьми, никакие современные «сверхмодные» и «сверхумные» книжки, которые в наше время пишутся досужими доброхотами в ужасающих количествах, научить этому не могут. Я научился терпеливо переносить житейские трудности и невзгоды, научился переносить физическую боль. В Баряшеве был случай, когда я у дома на колоде рубил хворост для растопки, а топор у меня всегда бил наточен как бритва. Ну и попал по указательному и среднему пальцам, даже не почувствовав. А когда посмотрел на руку, увидел, что на указательном пальце часть пальца вместе с ногтем висит на тонкой шкурке. Всё произошло так быстро, что даже кровь не успела выступить, а палец был белый. Я выхватил из кармана тряпицу, на счастье ещё чистую, приложил отрубленную часть на место и туго перевязал этой тряпкой. Дома никого не было. Я сел на заваленку и начал горланить песни, чтобы отвлечься от дурных мыслей. Всю эту сцену, оказывается, видела соседка. А мама в это время возвращалась из Исакова с почты. Соседка ей услужливо и брякнула:
- Славка-то твой, хворост рубил, а потом, смотрю, руку завязывает, видать пальцы отрубил!? Вон, как песни-то орёт, видать больно, а виду показать не хочет!
Пошли к фельдшеру, сделали перевязку, всё зажило, но до сего времени ноготь так и растёт разрубленный. Так что, эти два года не прошли для меня даром, я многому научился и многое понял. Наверное, всё-таки, самая хорошая школа, это жизнь. К сожалению, в настоящее время, некоторых «деток» до 18 лет бабки за ручку водят и это будущих-то «защитников» Родины!
Окончательно завершая баряшевский период моей жизни, не могу удержаться, чтобы не рассказать ещё один неординарный случай, который мог закончиться весьма печально. Как-то случилось так, что в лес за дровами пришлось ехать зимой, когда снегу навалило уже по пояс. Спилили мы с мамой несколько нетолстых дубков, раскряжевали их, погрузили в сани и собрались отправляться домой. Нам бы не надо было съезжать с накатанной дороги в лес, где снег был мне почти по пояс. Но мы решили, чтобы не таскать стволы к дороге, подъехать поближе к деревьям. Это была большая ошибка, но решение мы принимали вместе и винить некого. Заготовкой дров мы занимались не менее часа. Санки-розвальни под тяжестью дров осели, а «савраска» наша стояла по брюхо в снегу мирно «хрумкая», брошенным её пучком сена. Я взял в руки вожжи и тронул лошадь. Она сделала усилие сдвинуть сани, а они ни с места. Несколько попыток не увенчались успехом. Пришлось снимать часть груза. Теперь я взял лошадь за повод, расчистил немного дороги, ногами и руками и дёрнул за повод. Сани резко отошли от приморозившей их колеи и лошадь почти прыгнула на меня и я упал её под ноги. Мама закричала, не своим голосом, и лошадь, на моё счастье, встала как вкопанная. Господь и Богородица опять отвели от меня беду. И разве удивительно, что после всего пережитого мной за мои неполные 13 лет, я, практически, стал взрослым.
Подводя окончательный итог баряшевскому периоду, и невольно сравнивая отношения людей того времени и настоящего, невольно приходишь к печальному выводу. И не по пресловутой байке доморощенных «философов», дескать, в былые-то времена, и вода была мокрее (то, что она была несравнимо чище, это неоспоримый факт. В Мухине воду для питья брали из Угры), солнце ярче и теплее, трава зеленее и т.д. А на самом деле, народ стал совсем другой, его, как-будто подменили. Я сейчас говорю не о «дружной семье братских народов», а о своём собственном, русском, из которого вышел и к которому принадлежу. И я чётко вижу, что, только русский народ, ведёт недостойную ёго жизнь. Мои соплеменники забыли наследниками каких людей и событий они являются. Хочется плакать!!
Новое обустройство на старом месте заняло не менее двух недель. В первую очередь нужно было вновь «легализоваться» в своей собственной квартире. В наше отсутствие бабка ухитрилась нас виписать из квартиры, в надежде, что мы больше не вернёмся. Царствие ей Небесное и Вечный покой за её добрые дела. Господь ей судья. В домкоме мама встретила хорошо знакомую работницу ещё с довоенных времён. Объяснила ей ситуацию, та обругав бабку, восстановила нашу прописку по старым домовым книгам. В милиции проблем не было, поскольку у нас был вызов. После этого нужно было срочно устраивать меня в школу. В старую школу я не попал, записали меня в 457-ю на Школьной улице. Ходить от дома до школы было почти одинаково. Учебный год уже начался, и я пришёл в школу с опозданием. Классным руководителем у нас была Галина Фёдоровна, учительница русского языка, и наверное литературы. Тётка весьма привредная, с самой первой встречи начала меня воспитывать, априорно определив мои умственные способности, как ученика закончившего деревенскую школу. В то время школьное образование делилось, если мне память не изменяет, на три ступени. Начальное – 4 класса, неполное среднее – 7 классов и среднее – 10 классов. Так вот, этот, с позволения сказать, педагог, вместо того, чтобы поговорить со мной по-человечески, спросить, какие у меня проблемы в связи с перенесёнными мной трудностями в эвакуации, какая обстановка у меня дома, и, вообще, сказать ребёнку какие-то тёплые человеческие слова, она заранее определила меня, как проблемного ученика. Надежды её я оправдал на все 100%. Закончил 7 классов сплошным троечником, и с двойкой по французскому языку в аттестате..! Эта учительница, при первой нашей встрече, в менторской беседе со мной, по моим глазам, от которых все девчонки в последствие, просто млели, поняла, что я крепкий орешек и ей со мной не справиться. Вот она и вымещала на мне своё неудовлетворённое педагогическое самолюбие. Но, как я уже успел заметить, к этому времени у меня уже сформировались основные черты моего характера: честность, чувство достоинства, самоуважения, смелость и бесшабашный оптимизм, хотя тогда этого слова я ещё не знал. И мой аттестат за 7 классов, в котором была-таки одна пятёрка по Конституции СССР и двойка по иностранному языку, не помешали мне в последствие окончить с отличием техникум с сокращенной институтской программой, с золотыми медалями военное училище и военную академию. Но это всё в будущем, а сейчас возвращаемся в военную Москву.
Мы с мамой привели свою комнату в порядок после бабкиного разгрома. Надвигалась зима, нужно было думать, как отапливать комнату. Получилось так, что топки обеих печей теперь находились «под юрисдикцией» бабки, т.е., в её комнате. Да, впрочем, это не имело никакого значения, поскольку такие печи в это время в Москве никто не топил. По простой причине- отсутствия дров в таком количестве. У всех стояли «буржуйки» «Буржу;йка — металлическая печь для обогрева помещений, популярная в первой половине XX века. Пришла на смену каминам, но исчезла после распространения центрального отопления и газовых печей. Из металла выполнена не только сама печь, но и дымоход. Печь быстро прогревает помещение, однако при прекращении топки очень быстро остывает. Широко применялась в годы Отечественной войны (как в квартирах и учреждениях после отключения центрального отопления, так и в походных условиях — в блиндажах, землянках, вагонах-теплушках)».
В магазинах теперь ничего не продавали без карточек на продовольственные товары, а на промтовары иногда выдавали специальные талоны, на обувь или верхнюю одежду. Основным местом купли-продажи были колхозные рынки и специальные вещевые рынки, «толкучки». На нашем, Рогожском колхозном рынке, можно было купить всё, от швейной иголки и брюк, до буханки чёрного хлеба и пол-литра водки. На рынке, кроме крестьянской продукции, продавали всё, что можно было обменять на продукты. Там же было место, где торговали печками-буржуйками с набором труб. Печку мы купили, вполне симпатичную, из 4-х мм. стали, скреплённую болтами с помощью уголков. Размером, где-то 40х40х60 см. Выглядела очень аккуратно. Приспособили мы её на тумбочке, рядом с русской печкой, которая выходила частью и в нашу комнату. На наше счастье в печи была отдушина для трубы самовара, вот в эту-то отдушины мы и приспособили трубы от нашей печки. От бабки мы теперь не зависели. Теперь надо было решать проблему дров. Дрова для населения, как прежде, подвозили, но в очень ограниченных количествах, их не хватало и на ползимы. За время нашего отсутствия в Москве сожгли на дрова всё, что горело. По нашей улице не осталось ни одного забора, ворот или сарая, всё было сожжено в печках за 1941-42 годы. На улицах и во дворах невозможно было найти даже захудалой щепки. Но был дровяной рынок и не где-нибудь, а в конце нашей улицы, буквально, в 100 метрах от дома. Дрова продавали вязанками и цена зависела от размера вязанки и качества дров, Дрова были полуметровой длины, а вязанка около 40-50 см. в диаметре. Цена колебалась от 25 до 40 рублей. Однажды мне повезло, и я купил вязанку прикладов к автоматам ППШ. Для сравнения назову рыночные цены на некоторые товары, которые остались в памяти. Буханка чёрного хлеба – 500 рублей; пол-литра водки, под сургучом – 500 рублей; стакан семечек – 30 рублей; стакан варенца – 15 рублей, коробок спичек – 10 рублей. Москва изменилась до неузнаваемости, торговали на рынках, вокруг рынков, на различных «толкучках» и в Москве и за городом, знаменитый рынок в Малаховке. Кстати сказать, этот рынок, называемый в народе малаховской «барахолкой», просуществовал очень долго, наверное, до средины шестидесятых.
Когда мы легализовались и мама оформилась на работу, нам выдали продуктовые карточки, хлебные карточки были отдельно от продуктовых. Таперь их надо было прикреплять к определённым магазинам, где попало, продукты и хлебне отпускали. Как только мама вышла на работу, все заботы по дому легли на меня. В школе я особо не напрягался, заранее зная, какую судьбу заготовила мне Галина.
Во дворе обстановка тоже сильно изменилась. Взрослые и мои ровесники, пустились во все тяжкие, стали понемножку заниматься воровством. Некоторые уже имели приводы в милицию, но до тюрем пока не доходило, ограничивались постановкой на учёт в милиции. Маму всё это очень беспокоило, мы с ней часто беседовали на эту тему, и я её заверил, что со мной ничего подобного не случится.
Зима 1943 – 1944 годов выдалась на удивление тёплая, почти всю зиму проходили в валенках с галошами, шлёпая по лужам. Но от двора никуда не денешься, принимал и я участие в «разбойных налётах» по добыче топлива. Основным объектом наших «грабительских» вылазок была «Девятка». Я уже писал, что это 9-ть товарных тупиков Нижегородской железной дороги, почти вплотную подходивших к Рогожскому валу. Эти пути постоянно были заставлены товарными составами, в том числе и воинскими. По этой причине, на станции Москва товарная, к которой относилась «Девятка», имелась караульная команда для охраны этих эшелонов. И охрана не игрушечная, а настоящая, с заряженным оружием, в чём мы несколько раз убеждались. Так вот, на эти пути иногда ставили составы с торфяными брикетами, и здесь же их разгружали в большие кучи. А этот брикетированный торф прекрасно горел в наших буржуйках. Нас со двора собиралась «банда» человек до восьми, меньшим числом ходить было бесполезно. У всех были противогазовые сумки, в то время это была не экзотика. Тактика было очень простая и наглая. Проникали на территорию «Девятки» всем гамузом и «ныряли» сразу под ближайший состав. Потом, почти ползком под составами добирались до торфяного гурта, а он иногда тянулся метров на 150-200 и начинали собирать торф, скатившийся с гурта на ж/д пути, почти под вагоны. Это был самый идеальный вариант, не надо было вылезать из под вагона, и маячить у часового на виду. Набрав полные сумки и пазухи, таким же манером мы сваливали обратно. Но, к, сожалению, бывали случаи, что такого фарта не было, и торф можно было взять только из гурта. Тогда мы рассредоточивались по двое вдоль гурта на 50 – 60 метрах, чтобы расстояние между нами было не менее 10 метров. Одновременно выскакивали из под вагонов и со скоростью проворных обезьян набивали все места брикетами. Момент выбирали, когда часовой уходил в конец гурта. Но всё равно, бывали случаи, когда часовой замечал этот наглый грабёж и поднимал крик или свистел в милицейский свисток. Вот тут-то, давай Бог ноги, мы, как вспугнутые с плантации обезьяны, бросались под вагоны, и старались бежать между составами к разным проломам в стене. К нашему счастью не было ни одного случая, чтобы кого-нибудь поймали на этом деле. Дома, на вопросы мамы, откуда такая благодать, я со спокойной совестью отвечал, что этот торф валяется на «Девятке» в огромных количествах и его собирают кому не лень. Верила она этой святой брехне или нет, я не знаю до сих пор. Но когда ребята начали лазать по вагонам и присматривать, чего бы украсть и продать, я прекратил с ними эти походы
Ещё одной военной придумкой пацанов, было катание на коньках с металлическими крючками, зацепившись за грузовую машину. Я уже упоминал, что в нашем районе проезжая часть дорог не чистилась всю заму, а дороги просто укатывались. Крючки эти делались из проволоки, которую, опять же, доставали на «Девятке» или, если повезёт, из дюралевых трубок диаметром 5-6 мм. Крючки загибались с обоих концов, но в разные стороны, длина крючка от 1 до 2 метров. Техника не сложная. Вставали всей гурьбой в конце или начале улицы, чаще всего Малой Андроньевской, поджидали машину, едущую, в нужном нам направлении, разгонялись заранее на коньках и цеплялись за борт машины. И вот такая картина, едет машина со скоростью километров 30-40 в час, а за ней несётся кавалькада человек 6-8. И не просто едут следом со скоростью машины, а ещё и выделывают всякие «кренделя» при помощи манёвра коньками и крючком. С этой «джигитовкой» пытались бороться участковые милиционеры, но безуспешно. Техникой такой езды все владели в совершенстве и борьба эта постепенно прекратилась.
После устройства мамы на работу, она получила рабочую карточку, а я иждивенческую, плюс возможность покупки продуктов у мамы на работе, конечно не как до войны, но всё же, что-то перепадало, и поэтому мы не голодали, и даже кое что перепадало нашим родственникам, семье тёти Шуры. Зима 1944 года подходила к концу, я встретил своего довоенного школьного друга Славу Буторова. По возрасту, он был на год моложе меня, но не уезжал из Москвы и учился в довоенной школе на класс старше меня. Он познакомил меня со своими друзьями, которые, оказывается, учились в моей школе, но в других параллельных классах, а я их не знал. С этого момента у меня началась совсем другая жизнь. А случилось это очень необычно. Как-то, в начале лета, вся моя дворовая компания стояла на улице у нашего дома, все одеты, как и подобает блатным пацанам, в тельняшках, в прохарях( это такие сапоги, с мягкими голенищами, собранными в мелкую гармошку), с фиксами во рту( латунные коронки на здоровых зубах), с чёлками на глазах, в углах губ папиросы. Настоящая мизансцена из «Путёвки в жизнь». И, как нарочно, в это время, по противоположной стороне улицы, шла группа ребят, примерно нашего возраста. Одеты они были в нормальную одежду, опрятно и чисто, на некоторых были пионерские галстуки. Реакция моей «банды» была однозначная, намылить этим маменькиным сынкам шею. Всей гурьбой пошли наперерез:
- Эй, вы пионерики, чего по нашей улице шляетесь, по шее захотели?
- Так это ж улица не только ваша, но и наша, а насчёт шеи не беспокойтесь, мы тоже это умеем!
В это время среди ребят я, вдруг, замечаю Славку Буторова. Он шёл в этой же компании, и их было, примерно, столько же сколько и нас. Остальных ребят я не знал, но по их лицам я увидел, что это совсем другие ребята. Они совсем не походили на мою дворовую шпану. Славка тоже узнал меня, мы очень обрадовались встрече, и пошли друг другу на встречу. Уже не помню кто, спросил меня:
- А ты, чо, в натуре, знаешь их?
- Славка Буторов, мой друг, ещё с довоенных времён, а остальных вроде видел, только не помню где!
- Ну, тогда ладно, пусть гребут дальше!
Один из группы славкиных друзей, самый коренастый и низкий ростом, обращаясь ко мне, сказал:
- Если ты славкин друг, пошли с нами, тут не далеко, на Рогожке, сразу за пивной. И я пошёл, пошёл, фактически, в другую жизнь.
Глава 13. Мои новые друзья, моя новая жизнь, увлечение спортом.
В этот день я познакомился со своими будущими друзьями и товарищами по спортивной школе, на долгие и счастливые 7 лет, до самого призыва в армию. Этим коренастым, небольшого роста и курчавым парнем, оказался Валька Волнов, живший на Рогожском валу в сторожке на каком-то складе. В последствие, я познакомился со всем его семейством. Склад этот, занимал территорию, окало 10 соток, от улицы был отгорожен забором с воротами и калиткой. Внутри этой территории, по всему периметру были построены сараи и навесы для хранения всякого товара, в основном, сельскохозяйственного назначения. На свободной территории стояли телеги, конные сани-розвальни в небольших штабелях, под навесами лежали груды оглобель, на стенах висели упряжные дуги, хомуты, составлены в штабеля деревянные бочки, большие плетёные корзины с ручками по бокам, кучи кольев, плуги, бороны, штабеля мётел и много всякой всячины сельхозназначения. У самых ворот стоял домик-сторожка под деревянной кровлей. Свободная от застроек и складированного товара, территория ( не менее 2-х соток), была поросша травой-муравой. Поскольку основным транспортом, прибывающим за товаром, был гужевой, то на всей этой «деревенской» территории чувствовался лёгкий запах конского двора, хорошо мне знакомого. Когда я первый раз появился здесь, ассоциативная память услужливо подсунула мне образы недавнего Баряшева и далёкого Мухина. На душе у меня сразу разлилось блаженное тепло. Родители Вальки, дядя Петя и тётя Паша, состояли при этом складе сторожами, дворниками и смотрителями одновременно. Поскольку служебные занятия для них не были уж очень обременительными, то основным их занятием, и, видимо дохода, было изготовление и продажа искусственных цветов. Цветы эти выделывались из тонкой, осиновой стружки, изготовляемой дядей Петей из осиновых поленьев, при помощи фуганка. Остальную технологию опускаю, поскольку такие цветы делают до сего времени, только из другого материала. Люди они были приветливые и доброжелательные, не прочь были иногда опрокинуть стаканчик, но без злоупотребления, а как-то так, всё к месту и ко времени. Четвёртым членом семьи была старшая сестра Вальки, Нина, бывшая старше нас всех года на 3 и, по этому относилась к нам покровительственно-насмешливо. Она заканчивала 10-ти летку и готовилась к поступлению в институт.
Придётся представить всю компанию, чтобы в последующем не пришлось объяснять, кто есть кто.
Колька Печикин, изо всех нас выделялся ростом, физическим развитием и амбициозностью, может быть потому, что папа у него работал директором какого-то магазина. Жил он с отцом и матерью на первом этаже дореволюционного кирпичного 6-и этажного дома, бывшего, видимо, когда-то доходным домом. Занимали они большую и светлую комнату в благоустроенной коммунальной квартире. Дом в форме буквы «Г» стоял на углу нашей и Малой Андроньевской улиц.( № 4 ).
Ганка Майоров, коренастый крепыш со смуглым лицом, постоянно улыбающийся от переполнявшего его природного оптимизма и чувства физического превосходства над некоторыми из нас. Но, как все сильные люди, был добродушен и доброжелателен, был отличным товарищем. Проживал вместе с мамой, тётей Липой и двумя младшими сёстрами, Зойкой, старшей, и Светкой, младшей, в небольшом деревянном домике с мезонином, оставшемся, видимо, от дореволюционных времён. Таких, на нашей улице, было немало. Домик стоял в довольно просторном дворе за забором с воротами и калиткой. Генкина семья занимала мезонин, а на первом этаже проживала бабка неопределённого возраста, видимо бывшая хозяйка всей этой усадьбы. Вся улица звала её «Ханкой», а «ханкой» в довоенные времена, определенного образа жизни люди, называли денатурированный спирт, который свободно продавался в керосиновых лавках на потребу домохозяйкам в качестве топлива для примусов. Окраины Москвы не знали газовых плит, и основными нагревательными приборами для приготовления пищи, кипячения воды и других видов кухонных работ, которые, в настоящее время осуществляются на газовых плитах, были примуса и керосинки, двухфитильные, трёхфитильные круглые чугунные и, позже, после войны, появились четырёхфитильные, и, как высшее достижения прогресса, этот ряд завершил керогаз. Прошу извинить за отклонение от темы в ползу технологии приготовления пищи. Так вот, эта самая «Ханка» была большой любительницей примусовой «ханки», за что и получила своё прозвище. Но, на первом же этаже, проживала ещё одна экзотическая личность, о которой почти ничего не было известно. Это был тоже неопределённого возраста дед с длиннющими волосами и бородой до самой груди. Главная его особенность заключалась в том, что он в любое время года ходил на колонку за водой в одних трусах и босиком. А это туда и обратно составляло не менее 300 менров. Какое он имел отношение к «ханке» никто не знал.( № 6 )
Генка Резников, средних пропорций белобрысый симпатичный мальчишка, весьма эрудированный, поскольку мама его, тётя Нина, была педагогом, кажется русского языка. Отца не было, но семья, видимо, была весьма интеллигентная. Когда смеялся, очень смешно морщил нос, от чего становился совершенно «маменькиным» сыночком. К спорту относился скептически, вроде того, сила есть, ума не надо.( № 7 )
Борька Соцков, высокий, со спортивной фигурой брюнет, дома я у него никогда не был, состав семьи не знаю. За свою смуглость и привычку на тренировках повязывать голову повязкой на манер пиратов, я почему-то прозвал его Себастьяном Перейрой. Это прозвище прилипло к нему сразу и на всё время нашего знакомства. Поначалу он обижался и даже злился, но потом привык и смирился. В общем, был очень неплохой парень.( № 5 )
Таким образом, наша ребячья компания устойчиво состояла из семи человек, о Славке Буторове ( № 3 ) и Вальке Волнове ( № 2 ) я уже упоминал в самом начале. А номера, проставленные мною у каждого члена нашей компании это условные номера домов по схеме, помещённой на 4-й странице.
После того, как мы расстались с моей дворовой «бандой», я с моими новыми знакомыми направился к Валке Волнову. Там они мне рассказали о том, что в нашей школе № 457, в которой мы все учились, действует спортивная школа, занятия в которой проводятся 3 раза в неделю. Они предложили мне присоединиться к ним, и обещали поговорить с тренером. Я конечно согласился. Но после первой моей встречи с тренером, Фёдором Трофимовичем, между собой мы называли его просто Фёдором, мне пришлось срочно исправлять двойки, по русскому и истории. У меня началась совершенно другая жизнь, занятие спортом мне нравилось, а общение с новыми друзьями, совершенно не похожими на моих дворовых ребят, приносило радость и удовлетворение. Моя мамуля не могла нарадоваться моими новыми знакомыми и увлечениями. Откровенно говоря, я не могу до сего времени оценить этот, в буквальном смысле, перелом в моей жизни и судьбе. И не могу себе представить, чтобы со мной было, если бы я не вырвался из этой моей дворовой блатной компашки. Слава Господу, что Он вовремя направил меня по другой дороге.
Наступало лето 1944 года, я заканчивал 5-й класс, Слава Богу, без двоек, Фёдор теперь за мной присматривает. Лето выдалось жаркое и мы с ребятами приспособились ездить купаться «за город», кто бы тогда мог подумать, на моё теперешнее место проживания…Текстильщики. Садились мы на электричку на Москве товарной, у Рогожской заставы, и через два перегона мы на месте. Ездили, как правило, на крышах вагонов, это считалось высшим проявлением мальчишеского ухарства, или, как теперь бы сказали, крутизны. В то время вагоны электричек были несколько другие и у них в местах тамбурных переходов, снаружи, были металлические лестницы, вот по ним-то мы и забирались на крышу вагона. Позднее, году в 45, мы уже освоили Люблинский пруд, в котором не только купались, но и катались на лодках, а у плотины ловили раков. Л ведь этот пруд всего в 150 метрах от теперешнего моего дома.
Летом 1944 года в Москве произошло событие, которому хочу уделить особое внимание. Как-то в начале июля, мои дворовые ребята поделились со мной очень важной новостью. На «Девятку» пригнали несколько эшелонов с пленными немцами, они там стоят уже несколько дней и многие ходят туда поглядеть на «сталинградских героев». Действительно, я туда ходил с ребятами посмотреть на живых немцев, из-за которых моя страна перетерпела столько горя. Эшелоны состояли из теплушек, в которых мы с мамой эвакуировались из Москвы и возвращались обратно. Я увидел там совсем не страшных немцев, какими их представляли, а измождённых, оборванных и давно не бритых людей. Они пытались нам улыбаться и заговаривать с нами, постоянно протягивая и показывая наручные часы и кольца повторяя при этом, хлеб! хлеб! хлеб! Я несколько раз наблюдал, не смотря на часовых, некоторым ловкачам удавалось бросать им хлеб, а в замен получать часы или кольца. Я рассказал об этом дома, мама сильно рассердилась и запретила мне туда ходить.
А потом прошёл слух, что этих немцев пригнали в Москву, с целью показать им, что Москва цела, целёхонька, а москвичи живут припеваючи. Слух полностью оправдался, на 17 июля было назначено прохождение немцев по улице Горького и Садовому кольцу. Для того, чтобы ничего не выдумывать, воспользуюсь услугами Интернета.
Википедия-свободная энциклопедия.
«Пленные были собраны на московском ипподроме и стадионе «Динамо. К 11 часам утра 17 июля их разделили на две группы и построили в соответствии со званием по 600 человек (20 человек по фронту). Руководил прохождением колонн командующий войсками МВО генерал-полковник П. А. Артемьев. Первая группа (42 000 чел.) прошла за 2 часа 25 минут по Ленинградскому шоссе и улице Горького (ныне Тверской) к площади Маяковского, затем по часовой стрелке по Садовому кольцу до Курского вокзала. Среди этой группы были 1227 пленных с офицерскими и генеральскими званиями, в том числе 19 генералов, шедших в оставленных им орденах и форме, 6 полковников и подполковников. Вторая группа (15 000 чел.) прошла по Садовому кольцу против часовой стрелки, начиная от площади Маяковского, за 4 часа 20 минут дойдя до станции Канатчиково Окружной железной дороги. Колонны сопровождали всадники с обнаженными шашками и конвоиры с винтовками наперевес. За пленными следовали поливальные машины, символически смывая грязь с асфальта. Парад закончился к семи часам вечера, когда все пленные разместились по вагонам и были отправлены в места заключения. Четырём пленным была оказана медицинская помощь».
Сергей Липатов, Валерий Яременко. «Марш через Москву»
« Всего Сталин приказал в первые недели июля 1944 года доставить в Москву 55 тысяч пленных немецких солдат исключительно из группы армий "Центр". Из товарных вагонов, едва держась на ногах, выходили люди, не евшие несколько дней. Жажду они пытались утолить только каплями дождя, висевшими на колючей проволоке, натянутой на вагонных люках. При выгрузке пленных в очередной раз обыскивали и отбирали все более-менее ценное. На некоторых остались только рубашка и брюки. Снимали сапоги. Вместо них бросали немцам старые автомобильные покрышки. Те вырезали из них подошвы и привязывали к ногам телефонным кабелем. Основная часть немецких военнопленных была собрана на широком поле московского ипподрома на Беговой. Пожарные привезли воду. Ее было достаточно, чтобы утолить жажду, но для умывания ее не хватало. Многие солдаты страдали от поноса. Одежда была неописуемо грязной. Москва салютовала в честь очередной победы - освобождения Гродно и Вильнюса. Весь Кремль был в иллюминации. Вечером 16 июля 1944 года немцам раздали усиленный паек - кашу и хлеб с салом. Пленных надо было привести хоть в какую-то форму перед предстоящим маршем. Утром 17 июля над Москвой взошло красное припекающее солнце. На небе не было ни облачка. Русские солдаты забегали по ипподрому: "Давай, давай!" Пленные поднимались с трудом. Новый приказ: "Строиться в шеренги по восемнадцать человек!" Издалека доносилась мелодия русского марша, который исполнял оркестр Красной Армии. Пленные строились в "коробки" по 600 человек, тщательно поделенные на офицеров и солдат. Шествие началось. Ворота ипподрома открылись. Перед глазами военнопленных лежала улица Горького длиной в несколько километров и шириной почти 70 метров. Улица была заполнена людьми. Они стояли плотными рядами, это были в основном дети и много пожилых женщин. Перед ними в три шеренги стояли солдаты-гвардейцы Красной Армии с винтовками, к которым были примкнуты штыки. Перед воротами ждали кавалеристы. На саблях, которые они держали наголо у плеча, блестело солнце. Позади них ждали солдаты на мотоциклах с колясками. В колясках сидели пулеметчики, державшие немецких солдат на прицеле. Последовали команды. Первая колонна пришла в движение, но вскоре остановилась. Из прилегающей улицы красноармейцы вывели в голову колонны главный номер программы - немецких генералов, попавших в советские руки при разгроме группы армий "Центр". Их не ограбили - они были одеты в свою форму, с орденами и знаками отличия: значками за ранения, Железными крестами, Рыцарскими крестами, Немецкими крестами в золоте. Получался довольно изощренный спектакль: генералы, при полном параде, впереди своих оборванных, загаженных солдат. При разгроме группы армий "Центр" из 47 немецких генералов десять были убиты на полях сражений, двадцать один взят в плен. Среди них находились два командира корпусов, начальник инженерной службы, комендант района обороны и семнадцать командиров дивизий. Последовала команда "Марш!" и, по рассказам очевидцев, "необозримая колонна потекла с ипподрома на праздничную улицу". Более 90 маршевых групп. От головы до хвоста колонны более трех километров: символ полностью разгромленной армии. Пленные шли вниз по улице, грязные, завшивленные, оборванные. Многие не могли умыться в течение многих дней, небритые. Но худшим было то, что обильный ужин, который накануне вечером был дан пленным, у многих вызвал сильный понос. Подгоняемые вперед русской охраной, они справляли нужду на ходу то прямо на асфальт, то в заранее приготовленные консервные банки. При этом конвоиры, показывая жестами на загаженных, страдающих недержанием пленных, громко кричали по-немецки: "У германцев нет культуры", что было понятно русским без перевода. Нередко солдаты оцепления применяли силу или угрозу силой при попытке некоторых горячих женщин наброситься с кулаками на участников марша. Позже стало известно, что у солдат Красной Армии был строгий приказ не допускать актов насилия по отношению к немцам. Сталин не хотел завершать триумфальное шествие хотя бы одним актом насилия с фатальным исходом. Шесть часов продолжалось унизительное представление. Затем поблизости от Кремля колонна была расформирована. Пленных повели к разным вокзалам Москвы. Там уже под парами стояли эшелоны, которые сразу начали развозить военнопленных по различным лагерям на просторах СССР (всего таких было 65). Улицу Горького заполонили уборочные и пожарные машины, которые спешно смывали с асфальта "фашистское г…».
Без нашего участия это мероприятие, конечно, не обошлось, мы с самого утра помчались на улицу Горького. Оба тротуара по всей улице были сплошь заполнены народом. Было такое впечатление, что здесь собралась вся Москва. Люди были самые разные. И молодые и старики, и рабочие и интеллигенция, и дети с родителями, и такие подростки, как мы. Мы пробрались по своей стороне к самому оцеплению, выслушав по дороге самые нелестные замечания в свой адрес. Пришлось смириться со всеми эпитетами, которыми нас награждали пока мы пробирались в «первые ряды партера». Взоры всех присутствующих были направлены в одну сторону, на, медленно шагавших, измученных людей в чужой военной форме. На лицах зрителей можно было прочитать все возможные эмоции человеческой души. И испуганное удивление, и непримиримую ненависть, и суровую печаль, и абсолютное равнодушие, и глубокую скорбь, и, вроде бы не уместное в данной ситуации, сострадание. Уже в более зрелом возрасте, вспоминая эту безрадостную картину человеческого горя, я пришёл к выводу, что на всех, виденных мною лицах, были отражены чувства и мысли, которые владели этими людьми, вспоминающими каждый своё и всё пережитое за прошедшие годы войны. А тогда, в 44-м, мы поднялись по улице Горького до площади, где сейчас стоит памятник Юрию Долгорукому, увидели конец колонны и, шедшие вслед за ней, поливальные машины.
Как и полагается в таком возрасте, обсудив пару дней всё увиденное, мы с лёгким сердцем занялись своими делами. Спортшколу из семерых человек нашей компании посещало только пятеро. Славке Буторову было не до спорта, его мамочка, чуть ли не каждый год, рожала по сестричке, а поскольку в свободное от этого занятия она пела и плясала в клубе «Москвашвея», то в няньках постоянно был Славка. Генка Резников походил с месяц и понял, что это занятие не для него. Зимой мы занимались в своей школе на 4-ом этаже, в спортзале. Мы все, кроме Вальки Волнова, занимались в секции лёгкой атлетики, а Валька, в гимнастической. Летом все тренировки проводились на стадионе Ждановского Парка Культуры и Отдыха (ЖПКиО). В нашей, лёгкоатлетической секции были и девчонки, примерно половина на половину, почти все были моложе нас на год. Одна только была старше нас на два года, и работало уже по 1-му разряду, на короткие дистанции: 100, 200 и 400 метров. На нас смотрела, как на мелочь пузатую.
Начиная с лета 1944 года, я опять начал всерьёз подумывать о Мухино. Было написано письмо, благо, что просить мне о этом уже никого не было нужды. Через какое-то время получили ответ, не очень радостный. Уходя, немецкие карательные отряды пожгли все деревни в округе, а много молодёжи угнали в Германию. Попал в эту переделку и мой деревенский друг, Женя Злобин, мой наставник и покровитель во всё время моего пребывания в Мухине в довоенное время. В Мухине жили почти все в землянках, с едой было неважно, немцы и скотинку всю извели, дошло дело до лебеды и сосновой коры. Спасала только рыба, да и то если повезёт, мужиков и взрослых ребят не осталось, а из баб какие рыбаки. Огороды кое-как засадили, ждут, не дождутся нового урожая. Отстроиться думают не ранее, как через два года. Слова Господу, что сами все живы и здоровы. Так, что, Славик, потерпи. Что же делать, очень конечно жаль, но терпеть придётся.
А в Москве всё шло, как говорится, своим чередом. Школа, спортшкола, посещение катка ЖПКиО, одноимённого кинотеатра при парке. Ранней весной 1945 года все разговоры «вертелись» вокруг темы о скором окончании войны. Люди, не смотря на трудности жизни, заметно повеселели, разговаривать стали громче и оживлённей. Дорога до школы проходила мимо Валькиного дома. Я заходил за ним, и мы вместе шли в школу. Идти можно было по улице или через рынок, через рынок было ближе и интересней. По этой причине мы часто опаздывали на занятия. На рынке появилось очень много военных-инвалидов, основным их занятием была торговля папиросами по- штучно. Московские рынки в военное время представляли весьма колоритное зрелище. Чего здесь только не было! Подавляющее большинство населения города одевалось только с рынка. Там продавались все виды одежды, от женских комбинаций и чулок до зимних пальто и валенок. Там же можно было купить кухонный стол, табуретки, печьки-буржуйки, патефонные и швейные иглы, грампластинки, меховые воротники на любой вкус, любой инструмент, школьные тетради, карандаши, ручки и многое, многое другое. По теперешней терминологии это были «гипермаркеты», первые «гипермаркеты» в нашей стране. Но на этих рынках промышляло большое количество всякого рода мошенников и просто карманников. Первые «лохотроны» появились именно в военное время. Самые знаменитые это «три напёрстка» и «три листика» или, по-другому, «три карты». На этих «играх», как правило «горели» крестьяне, привозившие на рынки свою приусадебную продукцию. Не было дня, чтобы из какого-нибудь угла рынка, не раздавалась или несусветная мужицкая брань, или бабий рёв. Проигрывались в пух прах и те и другие. В то время это заменяло игровые автоматы современности. Милиция боролась с этим злом с таким же успехом, как и сейчас. То есть с нулевым.
Наконец наступил долгожданный май, май Великой Победы!
Глава 14. Победа! Послевоенная Москва 1945 – 1946 годы
Наконец-то настал этот долгожданный день, день Величайшего Праздника, которого все советские люди ждали с замиранием сердца. Без сомнения, почти все москвичи и приезжие были на улицах и площадях Москвы. Всё это зрелище и состояние людей описать не возможно, да это, наверное, и не нужно. На эту тему написано очень много и в разных жанрах, повторяться нет смысла. Мы все семеро, вечером 9-го мая, прихватив каких-то девчонок их спортшколы, почти бегом кинулись в центр города, с целью попасть на Красную площадь. На протяжении всей дороги до центра, мы наблюдали неописуемую радость людей, смех и слёзы радости, а у некоторых от понесённых утрат во время войны. Попадавшихся по дороге военных, подхватывали на руки и, высоко подбрасывая вверх, кричали «УРА!!!» и «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПОБЕДА». Прохожие обнимались, целовались и поздравляли друг друга с Великой Победой. Я много видел во время войны салютов в ознаменование различных побед на фронтах войны, но такого салюта я не видел, ни до, ни после. Всё небо было пронизано лучами прожекторов, тех самых, которые в начале войны ловили в свои перекрестья немецкие самолёты. А теперь в их перекрестьях находились портреты Сталина, Знамя Победы, герб СССР , портреты Ленина и Жукова и что-то ещё, не помню. А всё остальное пространство тёмного неба было буквально залито огнями фейерверка, всё небо светилось разными цветами. Мало этого, в небе пролетали самолёты с установленными на них портретами членов правительства и знамёнами, а от самих самолётов постоянно отделялись разноцветные ракеты. На Красной площади творилось вообще, что-то невообразимое. Кругом слышался не умолкающий смех, играли трофейные аккордеоны, звучали песни военных лет. «Катюша», «Три танкиста», «Тёмная ночь», «Синий платочек» и многие другие.
Сидя сейчас за компьютером и набирая этот текст, я невесело думаю, неужели нашему народу обязательно нужна война, чтобы опять, победив в ней, стать счастливым? Только вот, в отношении победы, у меня возникают серьёзные сомнения. Да и кто пойдёт защищать родину чубайсов, ходарковских, патаниных, жириновских, зюгановых, гайдаров и проч. И вообще, самое главное, КТО пойдёт на защиту Родины? Если, сейчас в армию идут только те, кто не смог «отмазаться», а проще говоря, откупиться. Страна доведена до полного омерзения. Страна политических авантюристов, бездарей, ловкачей, казнокрадов, просто бандитов и воров в законе и без оного, развращённой до цинизма, так называемой, «интеллегенции». Страна наркоманов, проституток и алкоголиков. Страна, в которой не любят детей и ненавидят стариков. Страна, в которой уничтожается её единственная опора и защита, Вооружённые Силы. Народ, который всё это терпит, когда-нибудь очень дорого за это заплатит! Никому не приходит в голову, что мы являемся свидетелями вырождения одного из самых, когда-то, пассионарных этносов Европы, славянского этноса. От славян Западной и Восточной Европы практически ничего не осталось. Теперь дошла очередь до русичей. А ведь они, русичи, являются главными носителями православной культуры. Сейчас, идя по Москве невозможно понять, в каком городе ты находишься, в Баку, Ереване или в каком-то другом не менее экзотическом месте. Интересно узнать на этот счёт мнение иерархов РПЦ. Или они, может быть, надеются, в последствие, плавно и безболезненно побрататься с сынами Аллаха или Яхве? Кстати сказать, это мысль не моя, она впервые пришла Пророку Мухаммеду, когда он создавал свой халифат. Это не утверждение, а только предположение, основанное на информации предлагаемой российскому обывателю по всем телевизионным каналам с постоянством и упорством, достойным лучшего применения. Впрочем, В.В.Путин, ещё в своё первое президентство открыто заявил по телевидению, «что, да, к сожалению, мы построили криминальное государство».
Да простит меня читатель за моё занудство, иначе не могу. Правда, некоторые доброхоты настоятельно советуют жить только положительными эмоциями, думать только о хорошем и, вообще, походить на деревенского дурачка, были такие в стародавние времена, или, как их ещё называли в народе, «блаженных». Вот тогда жизнь станет прекрасной. И тогда, по этой методике, у тебя ни один мускул не дрогнет на лице, когда ты, вдруг, по «ящику» услышишь, что, в очередной раз какая-то мать выбросила новорождённого в мусоропровод или выгребную яму, или в твоей стране систематически сжигают заживо стариков в домах престарелых, или какие-то родители до полусмерти избили своего 3-4-х летнего сына или дочку, или серийного насильника детей досрочно выпустили из мест заключения за примерное поведение и ещё очень много, много подобного от чего у тебя, самим собой любимого, может испортиться твой эгрегор. А самое лучшее, ящик вообще не смотреть, если, действительно хотите сохранить своё душевное здоровье.
Ладно, заканчиваем с этой «лирикой», а то действительно что-нибудь испортится. Скорее всего настроение. А этого не хотелось бы.
Итак, закончилась одна из самых кровопролитных войн в истории человечества. Ну, а моё «человечество» в лице моих товарищей по спортивным занятиям, добросовестно проливает пот на тренировках на стадионе ЖПКиО, чтобы на предстоящих районных соревнованиях выступить достойно и не подвести нашего любимого мучителя, Фёдора. Я неожиданно начал прыгать с шестом.
А случилось это действительно совсем неожиданно. Главной нашей «штаб-квартирой» для сбора по вечерам и в другое свободное от тренировок и школы время, стал Вальки Волнова складской двор. Там нам было очень уютно, и самое главное, никто не мешал. Тем более мы все, как-то сразу, обзавелись подружками. В основном это были девчонки, из нашей же спортсшколы. Таким образом, нас теперь было 14 человек, и Валькин, изолированный от улицы, двор, как нельзя лучше подходил для наших, как теперь говорят, тусовок. Естественно, и у вашего покорного слуги, тоже была подружка, Люська Щёголева (моя первая любовь), из рабочей слободы у Рогожской заставы. На фото: я, собственной персоной, Люся Щёголева и Валька Волнов ( 1945 г.) Как-то собрались мы у Вальки и кому-то «взбрендило» в голову попрыгать в высоту через верёвку, натянутую между двух кольев. А кольев этих там было полно, разной длины. Попрыгали мы, как положено, в высоту, и победителем оказался Колька Печикин. Потом, я пошёл к куче кольев и выбрал кол метров 3-х длиной, и Колькину высоту преодолел играючи. Всех это новшество заинтересовало. Началось новое соревнование по прыжкам с шестом. Я оказался самым ловким и взял высоту 2,5 метра. У нас появилась новая забава, а для меня это вылилось в новый вид спорта. Через некоторое время, на очередной тренировке, Фёдор заявил, что на очередных районных соревнованиях включается новый вид, прыжки с шестом. Ребята все прыснули со смеху. Фёдор внимательно посмотрел на нас и спросил:
- Ребята, а чего, я, собственно, смешного сказал?
-Да, нет, Фёдор Трофимович, мы ничего, так у нас уже есть шестовик?
- И кто же, позвольте поинтересоваться, предвосхитил события?
- Славка Кареев, он уже с деревянным колом 2,5 метра прыгает!
- Лихо, но до Озолина-то далеко, он, по-моему, 3,80 берёт.
- Ну, так не с колом же?
- Вестимо, с бамбуком.
- А у нас-то нет!
- Обещали на днях привезти, так что Вячеслав, готовься, через три недели соревнования.
- Ни фи…, я хотел сказать, что время маловато осталось!
- А ты ребят попроси, они помогут, ведь вы одна команда.
- Поможем, Фёдор Трофимович, мы его так натренируем, он у нас, как обезьяна по шесту лазать будет!
- Ну, ладно, посмотрим, что из него выйдет.
Так, неожиданно, не только для меня, но и для всех ребят, я стал шестовиком. С этого момента начались мои мучения на пути к спортивному «олимпу». Первый шест, а прыгали тогда с бамбуковыми шестами, при первой же попытке перейти через планку, установленную на, смехотворной по теперешним временам, высоте, 2,7 метра, сломался подо мной, расщепясь на рейки, как китайский фонарик. Видимо, у него была скрытая трещина в самом центре. Это сейчас прыгают на метровый поролон, а тогда мы прыгали в смесь песка с опилками. Не трудно представить, как выглядит приземление в эту смесь с высоты почти в 3 метра, на спину. Привезли другой шест, в отличие от первого, толстый и тяжеленный, как телеграфный столб. У меня даже не хватало хвата руки, чтобы взять его как положено, а при разбеге он от тяжести падал на дорожку раньше времени. После всех этих передряг, Фёдор до такой степени рассвирепел, что мы никогда не видели его таким. Наконец, за полторы недели до соревнований привезли третий по счёту шест, удобный по хвату, не тяжёлый, но слегка зеленоватый. Гнулся, как масайский лук и хорошо выбрасывал меня над планкой. На районных соревнованиях я занял 1-е место при 3-х участниках. Дело в том, что прыжки с шестом тогда только начинали принимать массовый характер, и спортсменов этого вида были единицы. Я не ставил перед собой задачу стать профессиональным спортсменом, да и не в моде было это в то время, просто мы все любили спорт и занимались для своего здоровья. По совету Фёдора я начал пробовать себя в десятиборье. К этому времени, после очередных отборочных районных соревнований, некоторых из нас перевели в районную спортшколу. И зимой мы уже ходили на тренировки в другую школу, ещё дореволюционной постройки, в Товарищеском переулке, почти рядом с Таганкой. А летние тренировки, по прежнему, проходили на стадионе ЖПКиО. Фёдор продолжал работу с нами, но у нас появился ещё и старший тренер.
Наступил 1946 год, год завершения моего школьного образования. Продолжать учёбу в школе я не мог по двум причинам. Первая, и, наверное, самая главная, у меня не было никакого желания к продолжению учёбы в школе. Моя классный руководитель сделала всё от неё зависящее, чтобы привить мне устойчивое отвращение и к школьным занятиям и к школьным учителям. Немалую лепту в этот процесс внесла преподаватель французского, фамилию я её не помню, но очень хорошо помню её прозвище, данное ей, единодушно, всем классом, « ле ра», что по-французски означает «крыса». В выпускном аттестате по её предмету у меня красовалась «2». Зато по Конституции СССР и по пению у меня была «5». Поведение «4», всё остальное «3». Я полагаю, вполне нормальный ребёнок.
Решение о моей дальнейшей судьбе пришло совершенно неожиданно, и, с совершенно неожиданной стороны, как, и, впрочем, все мои последующие повороты судьбы. При таком раскладе, мне бы стать зокоснелым фаталистом, но этого не случилось, а моим девизом по жизни стало выражение « что, ни делается, всё к лучшему», что было равноценно таким суждениям, как, « Промысел Божий» и «Так Провидению было угодно». На первый взгляд, это тоже отдаёт некоторым фатализмом, но если вдуматься, то можно уловить существенную разницу. На мой взгляд, фатализм, это чувство полной обречённости и отказа от всякой личной инициативы и от попыток повлиять на ход событий, могущих каким-то образом повлиять на твою судьбу. А альтернативная позиция, вроде «Промысла Божьего», позволяет не забывать и о том, что Господь помогает тем своим «подопечным», которые и сами прилагают определённые усилия для повышения своего жизненного статуса.
Не смотря на свою загруженность и школой и спортивными занятиями, я постоянно поддерживал контакт со Славой Буторовым, часто бывая у них дома, к которому он был привязан своими малолетними сёстрами. Он продолжал учёбу уже в десятилетке и был круглым отличником. В отличие от меня, он очень много читал, и был большим умницей, и я ему до сего дня благодарен за то, что он привил мне любовь к книге. Мы часто с ним совершали целые экспедиции по книжным магазинам Москвы и, как правило, без книг не возвращались. В этом же доме, на втором этаже жила Мария Васильевна Чечулина, и она очень часто видела нас вместе. Она с большой теплотой и симпатией относилась к семье Буторовых и особенно к Славке. Видя нас постоянно вместе и зная, что мы большие друзья ещё с довоенных времён, часть этой симпатии перешла и на мою персону. Как-то встретив нас во дворе у Славки, она подошла к нам начала нас расспрашивать о нашем житье-бытье. Потом, обращаясь ко мне, спросила:
- Я слышала, что ты окончил 7 классов и больше не хочешь продолжать учиться в школе?
- Да, мы с мамой так решили, что ей тяжело будет меня учить до 10-го класса и мне пора приобретать специальность.
- Ну, и что же ты решил, ведь с семилеткой можно поступить только в техникум?
- Я ещё не знаю.
- А какой у тебя аттестат, оценки какие?
У меня неприятно засосало под ложечкой и краска стала заливать лицо. Я опустил глаза, и начал носком ботинка ковырять землю. Мария Васильевна улыбнулась и спросила:
- Неужели французский такой трудный?
Господи! Откуда она всё знает, какая зараза ей всё рассказала? Я посмотрел на Славку.
- Ты напрасно подозреваешь своего друга, он здесь не причём, я ведь тоже педагог и знаю, что происходит в окрестных школах. Я работаю завучем одного из Московских техникумов. Осенью этого года мы открываем на 1-м часовом заводе филиал этого техникума. Принимать будем в основном вернувшихся фронтовиков, приёмные экзамены будут весьма мягкими, практически символическими. Если ты согласен, я могу тебе посодействовать по-соседски, поступишь без проблем.
- Мария Васильевна, большое спасибо! А можно мне с мамой поговорить?
- Конечно, это весьма похвально, но долго не тяни, если решите поступать ко мне, документы все мне передашь, Ты знаешь, где я живу, я вечером всегда дома.
- Спасибо большое, мы, наверное, сегодня вечером всё и решим!
В это время у нас жил дядя Альфред, вернувшийся после истекшего срока ссылки на Колыме. Я передал им с мамой весь разговор с Марией Васильевной. Мама очень обрадовалась возможности пристроить своё непутёвое чадо к серьёзному занятию с перспективой получить хорошую специальность. Почему-то мы все решили, что я стану часовщиком. У не во время родившегося человека, всегда возникают проблемы при поступлении на учёбу. Начало занятий в техникуме с 1-го сентября, а родиться меня угораздило 15-го сентября. Паспорт я мог получить не раньше конца сентября. Когда я принёс Чечулиной документы и рассказал о дне рождения, она меня успокоила, и сказала, что всё устроит, не пропадать же целому году зря. Через неделю или две, она опять встретила нас со Славкой у них во дворе и сказала, что всё в порядке, можешь считать себя студентом Московского машиностроительного техникума. Назвала день в конце августа, когда состоится организационное собрание, где нас определят по профильным группам и вручат студенческие билеты. И самое для меня радостное известие, что экзамены мне сдавать не надо, весь этот поток зачислят без экзаменов, благодаря фронтовикам! Ура! Я студент, слово не совсем привычное, но я предчувствовал, что моя жизнь с этого момента как-то изменится. Мио товарищи по спортшколе избрали разные пути в получении образования. В десятилетку перешли только Валька Волнов и Генка Резников, а остальные тоже выбрали разные техникумы после завершения семилетки. Валька в последствие закончил журфак МГУ, и работал в ТАСС. Славка Буторов закончил только 9-ть классов и поступил на курсы геодезии и потом до конца своих дней пропадал в экспедициях по картографированию. Там потерял здоровьё и умер в 30 лет. Ушёл мой лучший и искренний друг, другого такого у меня уже не было. Вечная ему Память! Ну, а что же происходит в моём дворе. А не чего хорошего там не происходит. За время войны все мои товарищи по играм выросли и приобщились к воровству, кто-то уже сидел, а кто-то ждал своей очереди. Через несколько лет, уже окончив военное училище, я узнал, что пересидел, практически весь двор. Вот из какой пропасти вынесла меня судьба, когда я случайно повстречал Славку с будущими моими товарищами по спорту! Вот это, наверное, и есть Промысел Божий. В средине июля, мама с дядей Альфредом уехали на его Родину, в Ригу. Там у него жили сестра Вильма и брат Карл. Я из рассказов дяди Альфреда знал, что тётя ильма в Риге работает в газетном киоске на мосту через канал, практически в самом центре города. роме той информации у меня была её открытка на латышском языке, но с адресом, написанным по-русски. Я это рассказываю к тому, что, с раннего детства, имел склонность к всякого рода приключениям с элементами авантюризма. поскольку, ставшись в Москве, сам себе голова, и раскинув умом-палатой», я не придумал ничего другого, как смотаться» вслед за своей родительницей в Ригу. Был конец июля 1946 года, через месяц мне приступать к занятиям в техникуме, а мне приходит в голову такая шальная идея. Я не совсем уверенно представлял, где та Рига находится. Знал только, что эти республики перед самой войной присоединили к СССР, а в Московских магазинах появились рижские конфеты, не совсем вкусные, и, что есть рижский хлеб, очень вкусный. На этом мои познания о Риге заканчивались. Но это не помешало мне сообразить, что в Ригу надо ехать с Рижского вокзала. Когда бабка узнала, что я хочу ехать в Ригу вслед за матерью, она разразилась таким монологом, что его лучше не воспроизводить, даже приблизительно. Лейтмотивом её страстного выступления была мысль, о полном моём идиотизме. Собрав свой фибровый тренировочный чемоданчик, полный радужных надежд, и в предвкушении
самых невероятных приключений, я отправился на Рижский вокзал. Я испытывал, по-видимому, такие же ощущения, как и Генри Мортон Стенли, который в 1871 году впервые отправлялся в Центральную Африку на поиски Давида Ливингстона. В такую авантюру я пускался впервые. Подробности пути опуская вследствие полного отсутствия впечатлений. Но, по прибытии рано утром в Ригу, впечатления обвалились на меня буквально водопадом. Первое, что я увидел на привокзальной площади (стр.80), это огромное количество извозчиков на козлах великолепных колясок разного фасона и запряжённых прекрасными рысаками! В глаза бросилась непривычная чистота и ухоженность, прилегающей к вокзалу, части города. Я буквально был поражён всем увиденным. Закончив созерцание нового для меня мира, я почувствовал, что страшно голоден. По рассказам дяди Альфреда, я знал, что рядом с вокзалом находится знаменитый рижский рынок, размещавшейся в трёх огромных, похожих на авиационные ангары, зданиях. Я подошёл к ближайшему извозчику и спросил, где находится рынок. Он посмотрел на меня, как на привидение, что-то пробурчал на латышском и ткнул пальцем в правую сторону от вокзала. Мне показалось, что он меня обругал, а пальцем ткнул, чтобы от меня отвязаться. Но направление оказалось правильным, и я скоро увидел эти впечатляющие три огромных полуцилиндра серого цвета. Я вошёл в первый попавшийся. Он оказался фруктово-овощным. От увиденного мною, у меня закружилась голова. То ли с голодухи, то ли от, невиданного до селе, изобилия. Прилавки, буквально ломились от всевозможных фруктов и овощей, мне показалось, что торговый павильон по размеру был не менее половины Красной площади. Господи! А в Москве в это же самое время почти голодуха. Я шёл вдоль ряда с овощами и боялся захлебнуться собственной слюной, я постоянно сглатывал, как павловская собака на эксперименте. Наконец я набрался смелости и подошёл к тётке, торгующей крупными помидорами и огурцами, в том числе и малосольными. Я спросил, сколько стоит самый большой помидор и малосольный огурец, самая моя любимая еда. Тётка ошалело посмотрела на меня и , закрыв руками и грудью всю свою снедь, прошипела, « ne saprot!». Прошу извинить, как в действительности на латышском это выглядит не знаю. Потом мне объяснили, что таким образом они отказывают в продаже товара русским, а слово это означает « не понимаю!». И ещё у кого-то поворачивается язык обвинять И.В.Сталина в репрессиях! Он величайший гуманист, это я испытал на себе, 15-ти летнем мальчишке, на рижском базаре в 1946 году. Так меня отгоняли от товара несколько раз, пока, какая-то тётка не крикнула мне и не подозвала к своему товару. Она оказалась русской:
- Сынок, наплюй на них, иродов, тебе чего надо-то?
- Мне бы помидор покрупнее, и пару малосольных огурчиков.
- Господи! Ты откуда здесь взялся-то?
- Только что из Москвы приехал, у меня здесь мама гостит у дяди, он латыш и Рига его родина.
- Ну, тогда ты к ним скорее иди, а не то тебя эти нехристи затюкают.
- А как мне добраться до моста через канал?
- На привокзальной площади садись на трамвай, и минут через 15 доедешь до канала.
- А река здесь далеко?
- Да нет, пройдёшь рынки и увидишь реку.
Я расплатился с этой приветливой женщиной и пошёл искать Даугаву. И, действительно, я быстро вышел на берег около понтонного моста. Теперешнего моста ещё не было. Берег был выложен диким камнем. Я сел на камни, погода была хорошая, тёплая, и с аппетитом принялся за свой овощной завтрак. Насытившись, отправился на площадь. Подошёл трамвай, кажется тройка, сел в вагон и передал деньги за проезд, как это делали обычно в Москве. Мелочи у меня не было, и я передал 3 рубля, ни билета, ни сдачу мне не передали. Вот так меня провезли «мордой об стол» в «цивилизованной» Европе. У канала я вышел, мост просматривался на всю длину. Я увидел, что ближе к противоположному берегу на мосту, действительно, стоит что-то вроде киоска. Ну, думаю, это то, что мне надо. Подхожу к киоску, вижу, внутри сидит пожилая женщина и читает газету. Я постарался поприветливей улыбнуться и поздоровался:
- Здравствуйте, тётя Вильма!
Немая сцена. Я стою на улице и улыбаюсь, как придурок, во весь рот. Она внутри киоска, сдвинула очки на лоб и внимательно рассматривает меня. Потом, видимо, пришла в себя и спрашивает с сильным акцентом:
- Что-то я не припомню, чтобы у меня был такой племянник!
Я протягиваю ей открытку для опознания моей личности. Она её внимательно изучает и, глядя на меня, как, на не совсем нормального и изрекает:
- О Main Got! Ты есть Надеждин сын, Слава, как ты сюда попал, кто тебя привёз в Рига!
- Тётя Вильма, мне уже почти 16 лет, я уже студент техникума и приехал я сам.
- О, какие стали самостоятельные дети, сами разъезжают по разным странам!
Я, сдуру, чуть не ляпнул, что я не в чужой стране, а в своей собственной, но решил эту тему не обсуждать.
Смотрю, она стала всё убирать с уличного прилавка внутрь киоска, опустила уличную раму, закрыла её изнутри на щеколды и вышла на улицу.
- Ну, хорошо, поедем ко мне домой, я тебя накормлю и расскажу, как доехать до сада Академии Наук Латвии, где Альфред устроился на работу. Твоя мама тоже там.
Совершенно не помню, как мы доехали до Вильмы, как я там обедал и как опять оказался на вокзале. Она мне рассказала на какую электричку сесть и до какой станции ехать, а там мне любой мог сказать, где этот сад. Я всё так и сделал. Сколько времени ехал не помню, но кажется не долго. Единственное, что хорошо запомнил, так это название речки, через которую проходила железная дорога. Название было совершенно необычное, «А». Нашёл я этот сад, спросил, как найти дядю Альфреда. Нашёл я их около домика, типа наших дачных. Они что-то готовили на костре, на котором стоял таган, а на тагане кастрюля. Я подошёл и поздоровался. И опять сцена полного обалдения, уже вторая за сегодняшний день. Родители в таких ситуациях всегда задают несуразные вопросы:
- Господи! Славик, это ты!
- А что, не похож?
- Не дурачься, как ты сюда попал?
- На электричке, мне тётя Вильма всё рассказала.
Последовал допрос по всей форме, с «ахами» и «охами». Пришлось во всех подробностях рассказывать всё, что была написано выше. Последовала душеспасительная беседа о моём не серьёзном поведение. Меня выручил дядя Альфред, заявив, это хорошо, что он стал таким самостоятельным, значит он совсем взрослый человек. Затем, я вместе с мамой гостил у дяди Альфреда в этом прекрасном саду. Единственное, что меня удручало, так это пища, которой меня потчевали, сплошные овощи и фрукты в разном приготовлении. Представьте себе похлёбку, сваренную из всего, что растёт в саду и огороде, и всё это заправляется молоком. Кошмар! Дядя Альфред, когда увидел за обедом мою страдальческую физиономию, сказал:
- Слава, я вижу, что тебе не очень по душе наше варево, но это очень полезно, здесь сплошные витамины, это очень нужно сейчас для тебя, после вашей скудной московской пищи. Наберись терпения и укрепляй своё здоровье, тем более, что тебе через две недели на учёбу.
Пришлось смириться с этой плодовоовощной диетой и компенсировать это неудобство за счёт очень вкусного хлеба и молочных продуктов, которых было вволю.
На фото рижская улица, на которой снимали один из эпизодов в фильме «17 мгновений весны», «Улица Роз»,1980 год.
А сад Академии Наук Латвии, действительно был замечательным местом отдыха. Там выращивались десятки различных сортов плодовых деревьев, проводились работы по созданию новых сортов яблонь, груш, слив, ягодных кустарников. Кроме плодовоовощного направления, там было очень много декоративных растений, в том числе и экзотических.
Вообще, эта поездка произвела на меня сильное впечатление. Меня там удивляло буквально всё. Особенно чистота и порядок и в самой Риге и в небольших пристанционных посёлках. Это так сильно контрастировало с моими совсем недавними впечатлениями, полученными во время войны и после войны в моей родной Москве, особенно в её окраинных районах. Это была моя первая встреча с западной цивилизацией и культурой. В моей ещё детской голове не находили себе место отчётливые формулировки и выводы из увиденного, но я «нутром» почувствовал, что у нас в России, что-то не так. И это «не так» выходило не в пользу моей Родины, которую я любил и до сего момента другой не представлял. Но в детстве быстро такое забывается, не задерживаясь надолго в памяти. Так мне казалось тогда. В зрелом возрасте мне довелось ещё раз побывать и в Латвии и в Эстонии, и тогда я вспомнил 1946 год. А уж теперешние-то времена, полностью утвердили меня во мнении относительно нашей, доморощенной цивилизации и культуры. Теперь нашему народу прививается, опять-таки насильственным способом, совершенно чуждая русской культуре, русскому характеру, или, как теперь говорят, ментальности, стереотипу поведения, американская «культура». Строго говоря, применительно к США, понятие культура вообще не применимо, поскольку национальные культуры народов и наций формируются столетиями и тысячелетиями. Поэтому, стране с тысячелетней культурой, прививать идеологию государства с историей в 200-ти лет, это что-то вроде вивисекции. В этой связи, вполне солидарен с народами Прибалтики, относительно их неудовольствия по поводу насильственного присоединения, в своё время, этих народов к СССР. Единственно с чем не согласен, так это с переносом этого неудовольствия с правительств, совершивших этот акт, на, ни в чём не повинный, русский народ, который сам, долгие годы, был объектом насилия. Но все эти мысли и суждения пришли в течении последних 15 лет, горьких лет потерь и разочарований. По этой причине ещё раз прошу прощения у моего читателя за столь длинные и невесёлые отступления от основного текста.
Россия вообще страна парадоксов. Расположенная на двух континентах, а было время, когда она занимала и некоторую часть третьего, с огромной территорией, вытянутая с Запада на Восток на 11 часовых поясов, она не имеет себе равных по географическому положению и, занимаемой на планете Земля, площади. С огромными природными ресурсами, особенно, как теперь выясняется, энергетическими. Я не намерен приводить здесь полный статистический отчёт по богатству ресурсов в нашей стране, это известно не только гражданам России, но, теперь уже, и всему миру. И не смотря на всё это, наш народ в своём подавляющем большинстве, всегда был самым бедным народом, даже по сравнению с народами, чьи государственные режимы были им полностью разгромлены в последней из самых кровопролитных войн ХХ столетия.
По существу Россия является одним из древнейших государств Европы, практически никогда не ведшей завоевательных войн. Но, в тоже время, России постоянно приходилось воевать. Или она защищалась, или защищала кого-нибудь, или была вынуждена наносить превентивные удары, и опять же, с целью защиты своих территорий и народов. Россия всегда была населена очень талантливым, доброжелательным и гостеприимным народом, но, к его беде, чрезвычайно доверчивым, и, я бы сказал, легкомысленным. Россияне слишком доверчивы с любой своей власти. А кроме деспотической власти у нашего народа никакой другой не было. Самым трагическим моментом в истории России является контрреволюционный государственный переворот 1993 года, когда с бронетранспортёра, его организатором и вдохновителем был провозглашён лозунг «…обогащайтесь любым способом, как можете!». Фактически этим лозунгом был дан сигнал к разграблению России. Последствия оказались самыми ужасными, по оценкам независимых экономистов и политологов последствия этого переворота можно было сравнить с 2-мя Отечественными войнами 1941-1945 годов!!! 80% населения оказались нищими в самой богатой стране мира! И эти же люди оказались насильственным способом перемещены в страну с политической системой совершенно им чуждой. Это преступление в истории народов Земли было беспрецедентным, когда миллионы людей были по шкале времени отброшены почти на столетие назад. Приемники этой политики изо всех сил стараются доказать своему народу, что они строят «демократическое» общество, которое, на самом деле, ничего общего с демократией не имеет. Строго говоря, западная «демократия» ничего общего с народовластием не имеет, это чистой воды словоблудие, ширма, за которой прячется людоедская сущность этой политико-экономической системы.
Я не являюсь сторонником уравниловки. Идея коммунизма является абсурдной по своим принципам, или, как принято говорить «бредом сивой кобылы». Тот социализм, который был построен у нас в стране, большевитский социализм, ничего общего не имел с идеей социал-демократического движения в мире. Это был вульгарный социализм с элементами деспотизма и тайной коррупции. Накопленный в недрах «социализма» капитал требовал своего приложения. Поэтому националистические элиты народов, входивших в состав СССР, решили, сначала покончить с СССР, а потом, разъехавшись по национальным квартирам, устроить, каждый у себя, свой доморощенный капитализм. Но до сего времени слово «капитализм» почему-то все стесняются произносить, в том числе и в России, а называют всё это безобразие «рыночной экономикой». Если кто-то, по простоте душевной и русской чрезмерной доверчивости, и думает, что наша элита строит в нашей стране демократическое общество, то должен таких доверчивых людей разочаровать. Всё, что происходит в нашей стране ничего общего с демократией не имеет, даже с европейской, не говоря уже о «демократии» американского образца. Для себя, я совершенно чётко сформулировал политический режим, имеющий место в нашей стране – ОЛИГАРХИЧЕСКИ БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ ДЕСПОТИЗМ. Основные его черты: - полное отсутствие гражданского общества;
- полное отлучение подавляющего большинства граждан страны от национальных богатств, природных ресурсов страны;
- беспрецедентная разница в доходах подавляющего меньшинства ( до 90% от ВВП) и подавляющего большинства ( оставшиеся 10%). Другими словами, 10% населения страны владеет 90% национальных богатств страны, а 90%- 10-ю%
- чудовищная по масштабам и циничная по форме всёпронизывающая коррупция, особенно в региональных структурах всех направлений деятельности;
- полное и упорное игнорирование критики со стороны оппозиции (совершенно «ручной»), прессы (даже ангажированной), и общественных институтов, чрезвычайно слабо развитых;
- все попытки Президента, каким-то образом, повлиять на ситуацию в стране в сторону её улучшения, полностью «обнуляются» чиновниками среднего и низшего звена. Все инициативы Президента тонут в этой серой и некомпетентной массе, как в непроходимом болоте;
- таким образом, управление страной попадает в руки амбициозной и корыстолюбивой посредственности;
- в такой стране проживание становится некомфортным, а население индифферентным;
- такие режимы, как правило, ведут к «октябрям» и «парижским коммунам».
При таких огромных размерах страны, государственное управление в России всегда представляло серьёзную проблему. Я помню, ещё в довоенное время, будучи 9-10-ти летним мальчишкой, я часто, в разговорах взрослых, слышал такое выражение, « вся власть на местах». Тогда я ещё не понимал его огромного значения для моей страны. Я это выражение слышал и позже, и в войну, и после её окончания. Оно всегда произносилось в контексте какого-нибудь произвола, или не решения каких-то проблем со стороны местной власти, т. е. той власти, которая непосредственно связана с населением страны и обязана была проводить в жизнь те решения, которые принимались верховной властью. Ещё со времён Ивана IV Грозного, отношения между гражданами страны и чиновниками того времени (дьяками) носили ярко выраженный характер отрицательной комплиментарности. В те далёкие от нас времена приказных дьяков в народе называли «дьяволовым семенем». К сожалению, за четыре, с небольшим, столетия, в этом плане, в лучшую сторону ничего не изменилось. Наоборот, этот вид государственных служащих, пройдя более чем 400-х сот летнюю эволюцию, превратился в подвид Homo Sapiens Burokratos c совершенно устойчивыми, вновь приобретёнными, качествами :амбициозность, чёрствость, высокомерие, карыстолюбие, полное равнодушие к нуждам людей, ради которых они занимают свои рабочие места, некомпетентность и всё это на фоне удручающей посредственности. Ещё раз хочу оговориться, что это относится к чиновникам низшего и среднего звена, и в особенности к чиновникам регионального звена, наиболее удалённых от «царёва ока».
Трагедией нашей страны является её неуправляемость. Все решения центрального правительства отдаются на откуп, указанным категориям чиновников и никем не контролируются. Самое удручающее обстоятельство заключается в том, что вы, придя в «присутственное» место, совершенно лишены возможности предъявить свои претензии, а можете выступать лишь в качестве просителя, а это сразу ставит вас в униженное положение по отношению к чиновнику. И последнее, не менее важное обстоятельство. Вы никакого представления не имеете о уровне компетенции чиновника к которому вы пришли решать тот или иной вопрос. В дореволюционной России были табели о рангах, внутренний Устав и, даже Дисциплинарный Устав, для чиновников всех ведомств. В нашей стране, в настоящее время, все вопросы жизнедеятельности граждан, а вернее, населения страна отданы на откуп чиновникам, о которых шла речь выше.
Всё это очень печально, и лишает человека комфортности проживания в собственной стране. Теперь, я надеюсь, понятно откуда исходит ДЕСПОТИЗМ.
Когда наши СМИ говорят о «оранжевых», «розовых», «тюльпановых» и прочих видах «революций» у наших соседей на постсоветском пространстве, почему-то упорно забывают про свою собственную, 1993 года, с расстрелом Парламента страны, разгоном всех властных структур, со сменой политического режима, с ввержением страны в состояние хаоса и разрухи. Все наши доморощенные «политологи» в один голос, с завидной солидарностью, заявляют, что, все перечисленные выше «революции», являются плодом западных спецслужб. А позвольте спросить Вас господа, каким ветром надуло нам государственный переворот 1993 года? Всех «собак» повесили на Советскую власть. И что при Советской власти страна жила только на нефтяные и газовые деньги, и что страну рвзъела коррупция, расцветшая при Брежневе, и что все основные средства производства в стране пришли в негодность, и что плановая экономика изжила себя, и проч. и проч.
Тогда возникает естественный вопрос, а на какие деньги живёт страна в настоящее время, и откуда, вдруг, появились нефть и газ в огромных количествах, и назовите хотя бы один крупный завод с обновлёнными основными средствами производства, и во сколько раз уменьшилась коррупция (здесь можно посмеяться!), и, немаловажное, при какой власти Вы, господа, получили высшие образования, не совсем плохие должности с не совсем плохими зарплатами, многие из Вас занимали очень видное положение в руководящих структурах КПСС и ВЛКСМ ( хочется задать вопрос: а зачем Вы, в своё время, туда пробрались?). Обычно люди, с такой лёгкостью меняющие свои убеждения и идеологию, доверия внушать не могут.
Когда наши оба Президента, и действующий, и временно занимающий другую, не менее ответственную должность, выступают с программными заявлениями, без преувеличения могу сказать, что просто хочется прослезиться от умиления от того, что всё так будет хорошо и просто здорово. Но, как только вспомнишь, в чьи руки всё это попадёт, энтузиазм падает, буквально, до нуля.
У меня лично есть твёрдое убеждение, кому, а вернее, какому небольшому народу, проживающему на территории нашей страны, и представители которого являются гражданами нашей страны, всё это безобразие нужно. Но чтобы меня не обвинили в нетолерантности, адресую своего терпеливого читателя к блестящему учёному, автору оригинальной концепции исторического процесса, знаменитым теориям «этногенеза» и «пассионарности», Льву Николаевичу Гумилёву, сыну поэтов мировой величины, Анны Ахматовой и Николая Гумилёва, автору большого количества научных монографий и конкретно к одной из них- «Древняя Русь и Великая степь»,АЙРИС ПРЕСС, МОСКВА, 2008. А если вы к этому добавите ещё и небезызвестную работу Андрея Кураева, то ты, уважаемый читатель, поймёшь, что происходило с последней четверти XIX века и до сегодняшних дней. Пора начинать изучать историю своей страны. Кстати, о новомодных словечках, так старательно вводимых, не только в бытовой обиход, но они стали проникать в законодательные акты, а это уже серьёзно. Я имею ввиду такие понятия, как ксенофобия и толерантность. Например, толерантность: Толерантность - это современная форма тоталитаризма, выгодная только лукавому. Так Протоиерей Геннадий Беловолов выказал своё отношение к «Международному дню терпимости».
«К сожалению, толерантность у нас становится неким прикрытием равнодушия к смешению добра и зла, требованием терпеть откровенные проявления зла в этом мире, нарушение заповедей Божиих. И в этом смысле христианское сознание не может признать толерантность, которая призывает к терпению к нарушению заповедей Божиих. Такая толерантность – это своего рода тоталитаризм, который обязывает человека быть равнодушным к проявлению в этом мире зла", – заявил в интервью "Русской линии" настоятель Леушинского подворья протоиерей Геннадий Беловолов, комментируя празднование Международного дня толерантности (терпимости), который отмечается сегодня в России и во всем мире.
Международный день толерантности был объявлен ЮНЕСКО в ноябре 1995 года. 16 ноября 1995 года государства-члены ЮНЕСКО приняли Декларацию принципов терпимости и Программу действий в продолжение мероприятий Года. Декларация принципов толерантности провозгласила, что все люди по своей природе различны, но равны в своих достоинствах и правах. Под толерантностью в "Декларации принципов терпимости" понимается принятие и правильное понимание богатого многообразия культур нашего мира, форм самовыражения и способов проявлений человеческой индивидуальности. Декларация провозглашает признание того, что люди по своей природе различаются по внешнему виду, положению, речи и ценностям и обладают правом жить в мире и сохранять свою индивидуальность…
Как отметил священник, если человек говорит о том, что он русский православный христианин, его сразу же обвиняют в "нетолерантности". "Тогда у меня тоже возникает вопрос: простите, что это за толерантность, которая не может потерпеть мою веру, мою национальность, мою верность Христу? И в данном случае мы видим, что толерантность угодна и выгодна только лукавому, поскольку она носит разрушительный антихристианский смысл. И в этом отношении мы рассматриваем толерантность как одно из проявлений апостасии. По сути своей толерантность лояльна только к тем, кто ее признает. Как только человек оказывается верным своим принципам, своей вере, то та самая толерантность выносит его "за скобки". По сути дела толерантность – это не что иное, как приукрашенная, загримированная форма светского секуляризованного тоталитаризма",–полагает отец Геннадий.
Действительно, на практике под девизом толерантности нередко скрывается откровенная нетерпимость. Достаточно вспомнить, что администрация завода "Форд" во Всеволожске не разрешила известному православному миссионеру диакону Андрею Кураеву совершить экскурсию по сборочному цеху предприятия в рясе, мотивировав свой отказ тем, что коллектив завода – многонациональный, а потому вид человека в церковном облачении может оскорбить рабочих. А раввин Стены плача Шмуэль Рабинович на днях заявил, что не пропустит делегацию австрийских католических епископов к еврейской святыне до тех пор, пока они не снимут наперсные кресты…».
Я, совершенно согласен с мнением этого священника.
Но хватит о грустном, пора вернуться в 1946 год, год наступающей моей юности. В Москву мы возвращались вместе с мамой. Подробности переезда не помню, видимо не было ничего примечательного. Помню только, что на вокзале нас провожал дядя Альфред, почему-то немного грустный. Впоследствии, мы поняли причину его грусти, через некоторое время его вновь арестовали. И теперь уже по неизвестным нам причинам, отправили в ссылку в Восточную Сибирь, где он создал новую семью и там же скончался. По приезде в Москву начались новые хлопоты по моему обустройству в техникум. Я начал быстро прибавлять в росте, вся одежда мне практически не годилась. Мотались с мамой по рынкам и искали мне, подходящую случаю, одежду, я же теперь был студент. 1 сентября 1946 года я пошёл в техникум.
Для меня началась совершенно новая жизнь.