Концепция идиллии в поэзии А.Голова
Историю культуры можно представить, как историю борьбы за символы, которую ведут антагонистические исторические силы, то есть силы космоса и апокалипсиса, например.
Человеческая культура пережила два рождения. Первый раз она родилась в Эдеме. Это была культура общения. То есть общения человека и Бога, общение Адама и животных, которым он даем имена, общение Адама и Евы. Земледелия в Эдеме не было, ибо Земля сама приносила плоды.
Второе рождение культуры произошло после изгнания из Рая, и эта древнейшая культура получила название агрикультуры, то есть сельское хозяйство – это древнейшая культура, ставшая признаком изгнания Адама.
После убиения Авеля и проклятия Каина рождается городская культура, ибо Каин был первым градостроителем в Библии. Антитеза город – пастушество, аналогичная противопоставлению земного варианта ада и рая, сперва получает очень четкое выражение, а затем – размывается. Ибо потомки Адама и потомки Каина начинают вести борьбу за ключевые символы культуры: пастушество и градостроительство.
Проклятие Каина состояло в том, что земля отныне не будет давать ему своей силы, то есть он не сможет заниматься сельским хозяйством. Поэтому средством выживания Каина станет не только градостроительство, но и кочевое скотоводство. Смотря на кочевые племена в исторической перспективе, невозможно не сделать вывод, что это народы менее прочих прославившиеся своими культурными достижениями. Земледелие и градостроительство оказалось более перспективным с исторической точки зрения.
В результате складывается два типа пастушества:
- идиллическое и буколическое, наполненное прапамятью о эдемской культуре общения;
- историческое, связанное с трагической судьбой народов, несущих на себе каинову печать.
Историческая борьба велась и за символ города, который стремились отвоевать дети Адама, которые наполнили в Новозаветное время создали символ рая как Небесного Иерусалима.
Так исторически сложилось, что для русской культуры был в целом более важен символ града, а не пастушества.
Москва соотносила себя и с Третьим Римом, и со Вторым Иерусалимом, и даже Маяковский воспевает Эдем будущего как «Город-сад».
Для Андрея Голова, тоже ближе идея Эдема – города-сада, но на эту проблему можно посмотреть и несколько шире.
Андрей Михайлович Голов (1954-2008) – поэт, адресующий свои стихи избранному кругу эрудитов. Например, стихотворение «Бред памяти» начинаются так:
...а памяти медитативный бред
Цитирует влюбленно и сурово
Петров корвет, и Моцартов спинет,
И строки Алексея Хомякова
О том, что православие - право
В истолкованьях воли Саваофа
Гораздо больше, чем аббат Прево
И лютерова гордая Голгофа…
Уже эти строки, включенные В. Рождественским в антологию «Строфы века», свидетельствуют, что именно культурная память становится для поэта местом идиллического отрешения духа от сует цивилизации. Идиллическое пространство памяти насыщено смыслами, реалиями и целыми культурными пластами настолько, что повседневность тускнеет в ее лучах. Прижизненное собрание сочинений в одном томе включает такие тематические подборки или циклы стихотворений, как «Скарб скарабея», полный египетских аллюзий; «Клиопись калиг», звучащих античной греко-римской славой; «Цареградские смальты», с подзаголовком «Византия и иные окрестности Горняго Ерусалима»; «Святая гора Афон, или Terra Teriremis»; «Иконное умозрение»; «Российская Европия»; «Альбы и алиби Альбиона»; «Иордан на Амстеле», льющий струи любви к «малым голландцам»; «карпик из Запретного города», стремящийся поведать нам о Древнем Китае; «Сверчок в тени бансая», поющий о Японии и другие циклы. Стихи Андрея Голова представляют собой музыкально-визуальный сплав, в котором культура звучащая не менее важна, чем культура исторических фактов и артефактов.
Но обобщение культурная память – это и есть хронотоп идиллии будет слишком широким, поскольку безмятежности идиллического героя здесь противостоят страсти, которыми мятутся, например, герои стихов, посвященных русскому XVIII веку из цикла «Российская Европия», герои восточных циклов.
Впрочем, Андрей Голов неоднократно повторял, что Китайцы не имеют полноценной религиозной системы, поэтому их религия – это красота:
Розовый лотос ласкает пруд
Дланью округлого блика.
В ножнах зазубренный ржавый меч
Царапается, как мышь.
Но тщетно: все воины в старом саду,
От мала и до велика,
Любуются лепетом мэйхуа,
Вдыхая рассветную тишь.
Хозяин карпов сварил для гостей,
Подать приказал вина,
Дыню принес, и выломал сам
Меда янтарный сот,
Но из шестнадцати чаш на столе
Не тронута ни одна:
Завтра под струны первых лучей
Невеста-мэй отцветет. («Послание об утренней свежести»)
Эти стихи написаны в конце 80-х годов, в последующие годы мир идиллии в творчестве А.Голова все более будет ассоциироваться не с восточным царством безмятежной красоты, ради которой можно забыть о сне и еде, но с христианской аскетикой, которая также предлагает забыть о сне и еде, но уже Христа ради.
Идиллия – это утративший сакральность земной рай. В русской культуре есть два важнейших архетипических образа рая: эдемский сад и Горний Иерусалим. Для Андрея Голова идиллия скорее связана с образом райского града. Впрочем, эти два архетипа объединяются в идее «Вертоград заключенный». Вертоград – это сад, в названии которого звучит город.
Идиллический град, а в культурной перспективе образ Богородицы «Вертоград Заключенный» - даже оставаясь неназванным – становится центральным, связывающим воедино все прочие образы и культурные реалии стихотворения «Забелин»:
Забелин. Зяблик зыбкой старины
Сидит на свитке, сны храня от сглаза.
Пустые щи легенд забелены
Беловиком монаршего указа;
Седой монашек распростерся ниц
Пред Иверской с нездешними очами,
И череда царевен и цариц
Торит сафьяновыми сапожками
Тропинку в том невиданном саду,
Где на свинцовом золоченом скате
Жасмины обнимают резеду
И льнут левкои к Золотой палате,
Где горлицы садятся напрямик
На ерихонке царской, на плече ли,
И к куполам на Троицкий семик
Взлетают тяжко Софьины качели.
А богомольцы с Соловков пришли
В двойных лучах Савватьевского чуда,
И первые Петровы корабли
К усладе мамок чертят чашу пруда.
Пещное действо к сводам тянет дым,
Гранат растет из виршей Симеона,
И против шерсти гладит Третий Рим
Двух византийских львов, что спят у трона.
Но этот слишком благостно возлег
На горностаев у порога славы,
А тот подставил солнцу левый бок
И отдал зубы за штыки Полтавы...
За статикой густого фактического материала скрыта динамика, ибо все исторические реалии нанизаны на временной вектор: от Москвы Златоглавой – к порогу славы Петровских времен – и далее в историческое будущее.
Идиллическим вертоградом, сочетающим признаки города и деревни, становится в этом стихотворении Москва, воспринятая как удел Богородицы, которыми являются Иверия, Афон, Киево-Печорская лавра и Дивеево.
Аллюзия на этот образ Богородицы заключена в строке «гранат растет из Виршей Симеона». Дело в том, что, хотя и сказано: «Гранат растет из виршей Симеона» Полоцкого (1629-1680), автора силлабических виршей (А.Г. называл свои стихи виршами, а графомана – виршеплетом) и энциклопедически-барочных нравоучительных поэм, вошедших в сборник «Вертоград многоцветный», но этого образа в стихах Симеона нет. Идея вертограда – то есть сада – пришла в поэзию Симеона Полоцкого из Библии: «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник: рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами». (Книга «Песнь Песней», глава 4, стихи 12-15). (Кипер (лавсония или хенна) – растение, из которого делают хну.) Эти библейские стихи были осмыслены как прообразование Богородицы, в результате в 1670 г. мастером Оружейной палаты Никитой Павловцем была написана икона «Вертоград Заключенный» (латинский прообраз и аналог: «Hortus Conclusus»). На ней Богородица –символом Коей является запертый райский сад, заключающий в себе Христа, который рождаясь, как бы выходя из Сада, не нарушает его ограды и Девства Богородицы – Сама пребывает в раю.
Москва как райский сад и как земля, посвященная Богородице, в этих стихах находится в райском довременном бытии, которое должно смениться эпохой Петербурга, становящегося символом истории, времени, цивилизации. Таким образом, внеисторическая, райская, идиллическая вечность Москвы сменяется бегом времени навстречу успехам цивилизации и счастливому будущему, которое тоже становится идиллическим, то есть становится раем, идиллией, но на языке цивилизации.
Так, мир идиллического прошлого культуры сменяется цивилизованной идиллией будущего, которая опирается на представления Просветителей, а также романтиков, золотой век которых, спроецированный в будущее, вполне согласуется с концепцией хилиазма. Ирония немецких романтиков, например Шеллинга, видимо, тоже коренится не только в сократическом смехе, но и в традиции хохмы.
Два типа восприятия векторного течения времени задают два типа идиллии и рая. Для классической культуры время вытекает из райской вечности, уводя от космоса к хаосу, к апокалипсису, апостасии, энтропии. Для ритма современной цивилизации время вырывается из безвременья средневековья и устремляется в идиллическое будущее.
В поэзии Андрея Голова хилиастические чаяния вызывают скорее иронию, поэтому Петербург осьмнадцатого века с его устремленностью к прогрессу показан, как выразился Е.Витковский, в духе «влюбленной иронии», как мир страстей и привязанности к телесному, земному бытию.
Историческая перспектива для А.Голова апокалиптична, а точкой опоры в текучем времени становится святая старина, идиллическая составляющая культуры, рай.
Смещение идиллического первовремени в настоящее приводит к ироническому истолкованию концепта идиллии в цикле «Пригородные буколики, Подмосковье, лето 1991 г.», в котором подчеркивается реалистическая бедность перестроечного времени:
Очередной смертный приговор, выносимый рябине
Дорогой - не долго ждет исполнения своего.
Готовность крыс к голоду в маленьком магазине
Не восхищает практически никого,
Ибо умение со вкусом класть зубы на полку
И долго держать их там - невеликая честь
Под крышей, куда луна заглядывает втихомолку
И ищет - чего бы до первых петелов съесть.
Но в этот мир сельской апостасии, разрушения и бедности изредка вкрапляются образы буколического изобилия соками бытия:
Вымя козы, с утра забравшийся в клевер,
Требует к вечеру опор на соски при ходьбе.
Или:
Летние грозы так любят лакомить ноздри озоном,
А гортани - смородиной и маслятами, что
Национальный аспект, узнаваемый по фасонам
Завязыванья платочков, не заметит почти никто…
Эти просветы земного благоденствия среди натуралистически описанных бедности, пьянства и голода имеют подчеркнуто телесное звучание, они не причастны духу, а потому от них веет лишь скукой. Мотив скуки не присущ идиллии, погружающей героев в благодатное певровремя, в котором дух пребывает в гармонии с плотью. В идиллии условность времени становится символом бытия в вечности, что особенно четко сформулировано в виршах «Интерьер в стиле классицизма»:
Колесницы скрипят в ахейский рай
По лучам идиллического лета,
Но всё то, о чём деву попугай
Умоляет - обречено на вето,
Ибо губы - губители цветка,
Ибо миг отворяется в века,
А спросивший уже не ждёт ответа.
Тема преодоление времени идиллической вечностью, запечатленной в красках, соединяет это стихотворение А.Голова с знаменитой одой «Греческая ваза» Китса, которого разрешите процитировать в таком переводе:
О, как блаженна ветвь, не смея сбросить
Листву, ибо весны извечны здесь права.
Блажен певец, что отдыха не просит
Всегда звучит свирель и песнь всегда нова.
Блаженнее любовь! Блаженнее! Блаженна!
Всегда в тепле и сладком наслажденье
И вечно длится юность, вечен томный миг.
Людские ж страсти слишком бренны
Печалят сердце пресыщеньем
Лоб обжигая и суша язык.
Если в идиллической вечности забыты все страстные стремления ради возможности насладиться бытием в чистом виде, насладиться самой жизнью, которой не нужно украшений в виде занимательных сюжетов. Развлекать нужно того, кому скучно, а первозданное бытие занимательно и отрадно само по себе. То в буколически-ироничном мире, наоборот, скучно. Источник скуки – время и отсутствие духа в плоти:
Серые кролики, красноглазо и длинноухо
Вжившиеся и вжевавшиеся в линнеевскую латынь,
Исподволь учат терпенью и кротости духа
В двухмерных координатах одушевленных пустынь,
Где Иисусовой влаги не встретить и не напиться,
Где скука толчет мгновенья, как толокно - пест,
И покосившиеся антенны над черепицей -
Единственное, что хоть как-то напоминает крест.
Ироничные буколики А.Голова являет благоденствие плоти среди нищеты в первую очередь духа, а как следствие этого – и нищеты самой плоти. Ибо нищета духа приводит к пьянству. А пьянство – к нищете:
А кто и заметит в сепаратистской отваге -
Сам не захочет широко раскрывать глаза,
Ибо пора отмечаться в очереди в сельмаге
За табуретовкой (она же - “Божья слеза”),
После чего нацвопрос поднимать не вправе
Ни мордвин, по-армянски оттаптывающий гопак,
Ни дитя Магомета, похрапывающее в канаве,
Как самый чистокровный русак.
А.Голов работает на стыке жанров, сочетая подчеркнуто натуралистическую жанровую картинку, с идиллией. Соединение натурализма с буколической образностью был присущ и Феокриту, однако натурализм его жанровых картинок, вызывающих интерес и любование, чужд иронии. Материалом для бытовых зарисовок А.Голову послужила местечко под Химками – поселок Старбеево, где он снимал дачу лет двадцать вплоть до смерти хозяйки в середине 90-х годов. Благочинная бедность поселка выражалась в том, что в нем не было газа и выстраивались очереди за керосином, вода была лишь в колонках на улице. Хлеб в магазине можно было купить только в определенные часы – после привоза, которые следовало знать и вовремя занимать очередь. Лишь хмели-сунели можно было купить без проблем, которые поэт и покупал для приправы постных перестроечных щей.
Архетип благоденствия среди нищеты связан с сюжетом превращения воды в вино на свадебном пиру в Кане Галелейской. Жених и невеста настолько бедны, что даже вина у них не хватило, но радость духовная, радость торжества их любви настолько велика, что материальная бедность меркнет в лучах духовной радости.
В стихах А.Голова пир среди нищеты столь же телесен, как сама нищета и поэтому не радует, а лишь навевает скуку.
Следует отметить, что ироническому звучанию термина «буколики» в поэзии А.Голова противопоставлено понятие «идиллия», не утратившее своего изначального смысла в пяти стихотворениях из шести, где оно встречается. Наиболее характерно в этом смысле стихотворение «Лонг»:
Для плаванья в акварелях надобен акваланг,
Инсценирующий и инспирирующий былое
Пузырьками идиллии. Это славно понимал Лонг,
Писавший о Дафнисе и Хлое
И об овечьем сыре – жирном, как нонпарель
В оттисках примечаний, облепивших глоссарий,
С обстоятельной точностью исцеляющих цель,
Какую преследовал аккадский розарий,
Когда подставлял себя девственной тени соска
И лепету губ, забывших формулу поцелуя,
Которую с той поры пиитствующие века
Стараются не цитировать, особенно всуе,
Ибо достаточно прошептать, что зацвел левкой
И приаповы мудрости опять источает маслина,
И стройная девочка просвечивающей рукой
Придерживает на плечике грациозный изгиб кувшина,
Прежде чем вылить его в выщербленную лохань
Милых патриархальностей, искрошенных ломтиком тонким,
И убежать к любимому в виноградную рань
Наперегонки с олененком –
Туда, где в ручьях бурлящих Гомером бредит форель
И в звездную хламиду упирает рога козье стадо,
А милый плетет сандалии и вырезает свирель:
И более – ничего не надо.
Идиллическое бытие, пронизанное чаянием любви, преодолевает свой временной континуум, становясь вневременным и соединяющим земное и небесное, ибо стадо упирается рогами в небо, а Дафнис и Хлоя молоды и невинны, хотя роман о них оброс примечаниями, напечатанными жирным шрифтом нонпарель.
Время идиллии становится вечностью, ибо забывает свою цель, точнее исцеляется от цели, а роман забывает привычную устремленность к развязке, что становится возможным, благодаря тому, что эротическая составляющая любви, присутствующая в первой половине стихотворения, в которой упоминается девственная тень соска, преодолевается темой бестелесности тела, а следовательно, одухотворенностью тела второй половины стихотворения, с которой говорится о просвечивающей руке девочки Хлои. Преодоление эроитизма открывает сюжет вечному бытию и вечной молодости героев, которые наслаждаются самим идиллическим бытием, не стремящимся к развязке, ибо им дано это бытие, и ничего более не надо.