Мои любимые куклы – самодельные, нарисованные.
Только не думайте, что в то время нам не хватало игрушек, и приходилось их делать самим. Что-что, а куклы дефицитом не были. Тем более – бумажные. Готовые, покупные - те вообще как будто сами появлялись: или подарит кто, или из журнала вырежешь. На листе картона – две девочки, реже – девочка и мальчик. Как правило, в трусах и в майках, и надо наряжать их в бумажные одёжки с такими белыми прямоугольничками - держалками, загнул – и вроде прикрепил за плечи и за бока, но именно что вроде: сидело на кукле всё это из рук вон плохо, задиралось, отгибалось, слетало. Был, кстати, ещё один вариант, более увесистый и немного устрашающий: плоские куклы из очень крепкого картона или из фанеры - с магнитом в животе, в комплекте с ним – десяток металлических кругляшков, кругляшки приклеивались с обратной стороны к платьям – опять же, бумажным. Платья с железякой тоже держались на кукле так себе - вращались на пузе. Припоминаю, что в раннем детстве такую куклу я расковыряла, чтобы вытащить магнит: он был размером с монетку, и мне, кажется, хотелось выяснить, будет ли он притягивать деньги.
Уже в перестройку или накануне журнал «Пионер» предложил юным читательницам самим нарисовать одежду для девочки - модельки, которую изобразил художник. Мол, давайте подумаем вместе, а что сейчас красиво и модно, что подойдёт современной школьнице? Дело в том, что в кукольном гардеробе – заметьте, бумажном! – десятилетиями царил тот же застой, что и в лёгкой промышленности СССР. Из года в год нарисованным Машенькам – да, наборы бумажных кукол назывались «Одень Машеньку», - полагалась школьная форма, а кроме нее – пара-тройка унылых вещичек: сарафанчик, пальтишко, сапожки. Самое смелое, что я видела - это лыжный костюм, смелость – в том, что там брюки. Так вот, юные читательницы «Пионера» завалили редакцию письмами. Они прислали модельке то, о чём мечтали сами: сапоги – «луноходы», сумки – «бананы», «дутые» куртки и джинсы, прорисованные с особой тщательностью и шиком.
Из того, что я рассказала, непременно сложится впечатление, что советские девочки вообще и я в частности росли латентными шмоточницами. Может, и я с годами начала бы так думать, если бы у меня не осталось моих нарисованных кукол. Да, они не потерялись, да, их не выкинули, и да, никто, кроме меня, не знает, где они лежат. Да, платьям уделялось достаточно внимания, рисовать их было здорово, у многих моих самодельных кисейных барышень наряды – в пол, кринолины, корсеты, иные выглядят шёлковыми - у них такие нежные цвета с отливом! Ровесники, вспомните, какие дивные цвета давали фломастеры, высохшие и «перезаряженные» одеколоном! Пахло всё это тоже знатно, но зато оттенки, оттенки! Для тех, кто не жил в СССР, поясню: фломастеры лелеяли, их усыхание оплакивали, потому и «разбавляли» чем-нибудь спиртосодержащим, и даже самые бережливые папы одеколона на это не жалели, понимая, что фломастер – ценность. Но, разумеется, всё было не ради платьев, а ради самих кукол. Характеры, лица, какие-то яркие мимические и пластические моменты. Типажи. Куклы-удачницы, куклы - всеобщие подруги и спасительницы, куклы-скромницы, тихони, одиночки, куклы-интриганки, куклы – дурочки, последние – в унылом меньшинстве, и таких все жалели. Есть две сестрёнки, я нарисовала их поющими. Несколько девочек – на пуантах. Барышни-крестьянки. Психоаналитик, наверное, сказал бы, что я рисовала себя в разных ипостасях. Нет, скорее, я рисовала то, что я читаю. Есть девочка-цыганка, явный след моего увлечения детской прозой венгерской писательницы Марии Халаши: на цыганке тёмное платье с фартуком и ярко-красные туфли, и она мучительно привыкает к школе. Есть неходячая девочка – привет от той же Халаши, несколько лет настольной книгой у меня была «И вдруг раздался звонок» - про девочку, которая не могла ходить после болезни. Я никогда не умела рисовать мальчиков, почему-то это было скучно. Только подруг и сестёр. В одной из них, вытащив своих кукол из укрытия на днях, я узнала свою подругу Юлю Ионушайте. Не спрашивайте меня, как это понимать: я не знаю. Когда я рисовала эту куклу, Юля, наверное, ходила в ясли, и мы даже не виделись.
В мои нарисованные куклы не обязательно играть. В смысле – не надо их передвигать, говорить за них, кормить, укладывать спать. Я размещала их на столе или на одеяле и просто смотрела: всё происходило само. Беззвучно. Стремительно. Приключения, разговоры, песни, хороводы, спасения, примирения. Иногда я выстраивала их как хор – и они пели. В это время менялся мир: его так лечили. Я хорошо понимала Козетту из «Отверженных» Виктора Гюго, которой подарили роскошную куклу, а она села перед ней и просто смотрела, не отрываясь и не шевелясь: « - Играй же! – О, я играю!» Есть люди, и взрослые, и не очень, которые думают, что если девочки до шестнадцати и старше подолгу молчат, то и в голове у них тихо-тихо, и с этой тишиной надо непременно расправиться, заполнить чем-то эту голову извне. «Кого больше любишь-то, папку или мамку? Давай проси у мамки сестричку или братика! Опять не выпила кисель, не пойдёшь гулять, ты наказана! Не играй со Светкой, она очкарик! Еврейка, зачем пришла в наш двор? А с мальчиками ты дружишь? В чём ты одета? Давай тебя по-другому причешем! Я крашусь с третьего класса, а ты?» Показушная, оборонительная, пестуемая тишина в таких случаях только усугубляется. «О, я играю!» Из кукольных лиц, нарисованных простым карандашом, из угловатых жестов, странных нарядов, раскрашенных фломастером, складывается защитная реальность и живёт сама по себе - как ручей подо льдом.
Эта реальность есть и сейчас, она уцелела. Я никому не смогу показать моих нарисованных кукол – это как-то слишком. От этого ничего не разрушится, но лучше не надо. Я ведь и в детстве их показывала разве что маме, да и то не всех. Наверное, надо сказать им спасибо, что они никуда от меня не делись. Возможно, у них на мой счёт какие-то свои планы – надо будет спросить: почему-то мне кажется, что я и мои самодельные куклы не разучились разговаривать друг с другом, хотя с покупными игрушками произошло именно так.