Почти два часа длилась беседа д’Орвиньи и Мориньера.
Все это время первый пытался вызвать на откровенность второго. Дружелюбно улыбался и жаловался на жизнь. Уговаривал и провоцировал. Не спускал с собеседника глаз.
Касался поочередно всех известных ему болевых точек. Сетовал мысленно, корил себя за то, что не подготовился к этому разговору более серьезно: не выяснил все до мелочей про сидевшего перед ним мужчину, не убедил провинциала, ставившего перед ним задачу, позволить ему говорить конкретнее.
Он, д’Орвиньи, не мог требовать от вышестоящего подробностей. Для себя – не мог. Но ему следовало понимать, что он не добьется от Мориньера ничего, если не будет с ним откровенен. Максимально открыт, как это только возможно.
Быть воском в руках начальника, слушаться его беспрекословно, следовать без мудрствования туда, куда направит Орден – к этому не был готов теперешний его собеседник. Будь иначе – не ушел бы он много лет назад с этой дороги.
Глядя на него, д’Орвиньи думал: не откажись тот следовать по этому пути, неизвестно еще кто и кому теперь подчинялся бы.
Он думал так и все пытался найти, нащупать доводы, которые заставили бы Мориньера согласиться на выдвигаемые им, д’Орвиньи, условия.
Ему непременно надо было добиться своего.
Исчерпав в какой-то момент все разрешенные аргументы, д’Орвиньи рассердился. Нет, он не возвысил голоса, не стукнул кулаком по столу. Даже не шевельнулся. Но он безошибочно определил момент, когда проиграл. Произнес то, чего говорить не следовало.
И Мориньер услышал и понял.
Улыбнулся той самой так раздражающей д’Орвиньи улыбкой. Поднялся.
- Вы правы, преподобный, – сказал. – Длить разговор дальше – только тратить время. Вы были откровенны настолько, насколько могли себе позволить. – Улыбнулся насмешливо. – И я готов ответить вам прямо.
Мориньер посмотрел на д’Орвиньи пристально. Произнес отчетливо холодно:
- Сегодня я не обещаю вам ничего. Но я приду сюда через два дня. Если к тому времени вы найдете другие, более убедительные, доводы, я, возможно, отвечу вам согласием. А пока я готов сказать только: если однажды я смогу написать вам: «Utriusque partis votum casus adjuvit»*, я сделаю это.
Мориньер видел, что терпение д’Орвиньи на исходе. Потому ничто не изменилось в его лице, когда старый иезуит поднялся, ухватившись побелевшими пальцами за край стола. Взглянул на приготовившегося покинуть комнату Мориньера. Проговорил очень тихо.
- Не зарывайтесь, Жосслен. Если вы снова вступите в конфронтацию с нами, я вынужден буду констатировать, что у вас короткая память.
- И ошибетесь в таком случае, reverendissime, – в тон ответил ему Мориньер.
*
Говоря Мориньеру «я, оказывается, знаю о вас меньше, чем предполагал», д’Орвиньи фактически признавался в собственном провале. Теперь, когда Мориньер ушел, д’Орвиньи думал, что проявленная им небрежность сыграла с ним злую шутку. Он понадеялся на свои прошлые впечатления. Он смеялся над страхами отца Безье. Вспоминал юного Жосслена и не понимал, почему Марк с такой опаской выслушал его, д’Орвиньи, приказ отправиться к тому и передать предложение о встрече.
Сейчас он понял реакцию Марка. Сегодня он видел перед собой хищника – сильного, уверенного, готового к борьбе. Его, безусловно, можно было победить. Но нельзя было недооценивать.
*
Д’Орвиньи совершенно забыл о человеке, все это время находившемся в его кабинете. Поэтому когда тот с великими предосторожностями выглянул из-за приоткрытой двери, д’Орвиньи вздрогнул. Несколько мгновений непонимающе смотрел на молодого иезуита. Потом кивнул – выходите.
Когда д’Арно остановился, вытянулся перед ним, д’Орвиньи произнес:
- Вы все слышали, не так ли?
Доминик повел плечом:
- Не все, отец мой. Но большую часть.
- Вот и прекрасно, – кивнул д’Орвиньи. – Тогда вам и решать эту задачу.
*
Два года назад, когда Джованни Паоло Олива сделался наконец генералом Общества Иисуса, он, по примеру папы Александра VII, велел изготовить пять серебряных копий своего перстня-печатки. Пять пропусков. Пять знаков отличия. И передал их пятерым своим доверенным лицам.
Кто получил первые четыре перстня – д’Орвиньи знал. Владельца последнего, пятого, ему до сегодняшнего дня обнаружить не удавалось. И вот сегодня он узнал его имя.
Узнал. А еще вспомнил и понял наконец то, давнее, переданное ему однажды секретарем отдельно от прочих бумаг, предписание, в котором провинциал приказывал ему оставить юного Жосслена де Мориньер в покое. Не только не следить за каждым его шагом, как это д’Орвиньи делал уже несколько лет, – с той самой поры, как тот впервые отправился в Рим исполнять задание Мазарини, – но и вовсе забыть о его, Жосслена, существовании.
«Объект больше не в нашей компетенции», – написал ему отец Жардоне.
Д’Орвиньи не мог открыто ослушаться начальства. И поинтересоваться о причинах такой перемены – не мог. Но он был изумлен и даже рассержен. Эти несколько слов еще долго беспокоили, выводили его из себя. Д’Орвиньи чувствовал себя так, как если бы на бегу кто-то поставил ему подножку.
Все годы он думал, что держит Мориньера на крючке. Невидимом, незаметном. Но верном.
Д’Орвиньи был так убежден в этом, что когда тот вернулся из Рима, не исполнив возложенной на него задачи, он растерялся. Какое-то время не мог понять, как ему теперь действовать. Раздумывал, наблюдал. Ждал распоряжений.
Если бы Мориньер просто не сумел исполнить то, ради чего его посылали в Рим, д’Орвиньи принял бы это легко – всякое бывает. Но Мориньер отказался выполнять приказ. Явился в дом связного, наговорил дерзостей. Спровоцировал дуэль.
Д’Орвиньи читал направленное ему письмо-отчет и представлял, как много сил пришлось приложить человеку, с которым контактировал Мориньер, чтобы эта история не вышла наружу.
«Он дерется, как дьявол», – писал ему человек. И за этими словами таилось все: ярость, смущение от собственного неуспеха и предупреждение – он жив и опасен.
Вот это самое «он жив» – было тем главным, что на время лишило его, д’Орвиньи, покоя. Мориньер не должен был возвращаться. После успешного ли завершения миссии или в связи с неудачей, он должен был остаться там, в Риме, навсегда.
Но Мориньер сломал все их планы. Он не только вернулся. Но вел себя так нахально, так самоуверенно, что казалось, он имеет на это право. Каждым последующим своим шагом он все больше и больше ввергал их, считавших, что они все контролируют и все способны предусмотреть, в растерянность.
Он действовал непредсказуемо. Единственное, чего они ожидали и сумели предотвратить – встречу Мориньера со связным в Париже.
Во всем остальном, он переигрывал их. Но и это можно было бы прекратить, если бы не неожиданное молчание начальства.
Они запретили ему, д’Орвиньи, действовать. И сами не торопились прояснять ситуацию.
И д’Орвиньи вынужден был выжидать. Он продолжал следить за Мориньером. Успокаивал себя тем, что вот уже скоро ситуация разрешится. Все пытался понять: что в свете сложившихся обстоятельств решат вышестоящие. Говорил себе, что будет готов исполнить всякий их приказ.
Если бы от Мориньера потребовались тогда услуги, у него не было бы возможности отказаться. Если бы выяснилось, что он должен умереть – он бы умер.
К любому повороту д’Орвиньи был тогда готов. Кроме вот этого – «объект не в нашей компетенции».
В чьей тогда? – думал он.
И не находил в себе смелости задать начальству этот вопрос. Только молчание его было красноречивым. Настолько красноречивым, что кто-то донес об этом отцу Жардоне. И тот вызвал его к себе.
Д’Орвиньи вспоминал холодное лицо провинциала, сердито-недоуменное его: «Вы разве не читали нашу Конституцию?»
Он, д’Орвиньи, опустил тогда голову – читал.
Ни один из них, иезуитов, давших обеты, не имел права сомневаться в приказах, приходящих сверху. «Perinde ac cadaver»** – шептал. Как труп.
Слепое повиновение – вот что оставалось им. Каждому из них.
И он повиновался. Повиновался, но не мог избавиться от гнездившегося в нем раздражения. Он проделал такую работу, он держал этого мальчишку в руках. Весь его предыдущий опыт доказывал: оставлять того в живых – ошибка. Кто ослушался однажды – тот сделает это еще раз. Кто заглянул глубже, чем ему было положено, и увидел то, что не предназначалось для его глаз, тот должен умереть.
Да, Мориньеру следовало исчезнуть. Д’Орвиньи стал в этом тем более уверен после несчастья, приключившегося с женой молодого графа. К этому, последнему, д’Орвиньи не был причастен. Больше того, узнав о случившемся, он был возмущен. Не жестокостью совершенного, а бессмысленностью его.
Тот, кто наказал Мориньера тем страшным образом, совершил ошибку. Он вселил в сердце юного графа ненависть и стремление к мести.
Никогда больше, – д’Орвиньи был убежден, – не смогут они рассчитывать на этого человека. В лице его Общество приобрело врага. И чем сильнее будет он становиться, тем труднее с ним будет совладать.
Д’Орвиньи даже раздумывал тогда о том, чтобы начать действовать на свой страх и риск. И некоторое время еще незаметно продолжал наблюдать за Мориньером. Уповал на то, что обстоятельства изменятся. И сети, которые он держал наготове, снова потребуются.
Или – это было бы еще лучше – тот сам решит, что жить ему больше ни к чему.
Не за тем ли, – думал д’Орвиньи, - Мориньер отправился в войска? Покинул своего короля, Париж. Ушел туда, где так просто было умереть.
Д’Орвиньи не имел ничего против Мориньера, ни одной личной причины желать ему смерти у него не было. Только единственно уверенность, что так было бы лучше для всех: для Мазарини, вынужденного держать рядом с собой человека нелояльного, для Общества, чье участие в этой сорвавшейся операции было так легко доказать, даже для самого Мориньера.
Два месяца он следил за отправившимся в Пиренеи Мориньером. Надеялся, что тот в отчаянии сам станет искать смерти. И ту короткую неделю осады этого маленького городка Вильфранш-де-Конфлан он ждал… каждый день ждал сообщения о том, что Мориньер погиб. Получал же, напротив, депеши весьма для него огорчительные. Ему писали, что человек, за которым они наблюдают, жив и здоров. Больше того, с каждым днем в том проявлялось что-то, что губило лелеемые д’Орвиньи надежды. Он не видел Мориньера сам, но читал между строк.
Он злился. И восторгался им. И, в конце концов, сам уже перестал понимать, чего он ждет от этих донесений. И когда его отозвали, отправили из Парижа в Марсель, он был рад – судьба Мориньера могла его больше не волновать. Она и не волновала его – до недавнего времени, когда имя это снова всплыло в доставляемых ему письмах.
*
И снова он забыл о человеке, стоявшем перед ним. Тот, впрочем, не проявлял недовольства. Вообще был недвижен и, кажется, бесплотен. Только когда д’Орвиньи очнулся, молодой иезуит едва заметным движением головы обозначил: я здесь и жду ваших распоряжений.
Д’Орвиньи повел рукой, усадил Доминика д’Арно на место, на котором некоторое время назад сидел Мориньер.
- Рассказывайте, – приказал. – Вы ведь должны теперь признать, что «обычный» – слово, не слишком достоверно характеризующее господина, который только что был в этом кабинете?
Я признаю, – кивнул Доминик.
Он понимал, что д’Орвиньи, скорее всего, прав. Но не мог припомнить ничего, что бы оправдало теперь ожидания его pater superior. Ни единого факта.
Он так и сказал:
- В доме господина де Мориньера не происходит ничего, что могло бы вызвать наш интерес. Господин этот регулярно посещает «Сабину», видится с ее капитаном, наблюдает за подготовкой судна к отплытию. И все. Больше он ни с кем не встречается и не ведет никаких переговоров.
Д’Орвиньи прикрыл глаза. Какое-то время молчал. Потом произнес холодно:
- Такого просто не может быть. Раз вы чего-то не видите, значит, он просто хорошо это скрывает. Как это происходит и что конкретно он утаивает – вы и должны выяснить. И осознать должны, что будете иметь дело с очень непростым противником. Больше, чем непростым. Чтобы победить его, нужно понимать его совершенно.
Примечания:
* Utriusque partis votum casus adjuvit - лат. "Случай оказался благоприятным для обеих сторон"
** Perinde ac cadaver - лат. "В той же мере, как мертвец"