Узник Дахау
75 лет назад, в мае 1945 годы был
освобождён лагерь смерти Дахау.
История, которую я хочу рассказать, очень похожа на ту, что поведал нам замечательный русский писатель Михаил Шолохов. Помните его повесть «Судьба человека». Повесть о русском солдате Андрее Соколове, прошедшем тяжелейшие испытания в годы Великой Отечественной , ад концентрационного лагеря, видевшем на своем пути ужасы войны, смерть, предательство, но не утратившем рассудок и способность к любви и состраданию.
Судьба Соколова, это слепок судьбы многих в те тяжелейшие годы, это и переживания, и эмоции, и реальные биографии, причем не приукрашенные, а действительно реальные.
Вот одна из них.
7 октября 1941 года в Большой Токмак вошли немецкие войска. Война пошла дальше, вглубь Украины, к южным границам Советского Союза.
Начавшаяся оккупация изменила жизнь этого небольшого уютного городка. Вместе с осенней непогодой, в город пришла настороженная тишина. Днём жизнь ещё как-то теплилась, ближе к вечеру город вымирал, ставни домов закрыты, двери на щеколде. Начала работать новая оккупационная власть, введен комендантский час, появились патрули на улицах, начались аресты бывших советских работников, коммунистов и им сочувствующих и так далее.
К концу года заговорили об отправке молодёжи на работу в Германию. Однако пока всё это были только разговоры, а разговоры они и есть разговоры, чтобы им не доверять. Человек, он такое существо, пока на собственной шкуре не почует беду, не обожжется, не верит сказанному. Вот и в семье Коли Краснокутского не верили, что могут угнать его в неметчину. Хлопцу едва пятнадцать стукнуло, дитё еще, кому он там нужен.
А дитятко это, не по возрасту крепким вымахало. Высокий, статный, на радость родителям, Колька тоже не помышлял об уезде из родных мест. Но, как оказалось, именно такие, молодые, да крепкие, нужны Великой Германии.
«Ordnung, und noch ein mal ordnung», порядок и ещё раз порядок. У немцев порядок был во всём. Завоевав советские города, гитлеровцы силами оккупационной администрации, в считанные дни разбирались с качественным составом местного населения. Вот и в их городке уже идет перепись людей, создаются поуличные списки, назначаются старосты. Заработала биржа труда. Всё быстро, всё умело. Дальше, проще. Распределение на работы в пределах района в интересах вермахта и подготовка к отправке работников в Германию по программе «OST». И уже с весны 1942 года, началась тотальная депортация «восточной рабочей силы» в тыл Рейха.
Николай попал в одну из первых групп для отправки в Германию. Пришёл по повестке на призывной пункт, уверен был, что не зачислят в «осторбайтеры», ведь ему не было ещё семнадцати лет, необходимых для призыва на работы. Но никакие документы уже и не потребовались. Прибыл, здоров, значит поедешь трудиться во благо Германии.
Колонну молодых парней и девушек, среди них был и Николай, пешком отправили в Мариуполь, а там уже загнали в вагоны. Для него всё это было как во сне. В «скотовозе» духота, вперемешку со стылым ветром из щелей, теснота, отсутствие продуктов и теплых вещей. На второй день путешествия в «немецкий рай» у людей начались голодные обмороки. Той скудной тарелки варева, похожего на пищу, что давали на остановках, естественно не хватало.
Николай и его годок, сосед по нарам, решили попытаться сбежать. Договорились это сделать на ближайшей остановке. И получилось у ребят. Как-то удалось вывернуться в темноте под вагон, затаиться в куче шпал. Радости не было границ. Решили податься на Восток, домой. Но видимо поздно задумали они побег. Голодные, усталые, в ближайшем поселке, а это была уже польская территория, они попросились перекусить, обсохнуть и заночевать. Хозяин пустил, накормил, но уже через пару часов, они, зверски избитые, лежали в холодном тамбуре местной комендатуры. На этом их попытка побега и закончилась.
Через сутки парней, продрогших и голодных, местная полиция передала в другой эшелон. Этот состав вёз уже не «осторбайтеров», он вёз будущих узников концентрационного лагеря. Конечным пунктом эшелона был лагерь СС «Дахау».
Они еще ничего не знали о лагере и не представляли, что их ждёт. Пока, после своих злоключений, парнишки отсыпались под мерный стук колёс состава, который медленно, но уверенно приближал их к страшному месту, концентрационному лагерю СС.
«Дахау» (Dachau) был первым концентрационным лагерем на территории Германии. Основанный в 1933 году, он первоначально использовался для содержания преступников, позднее свозили сюда и политических. С осени 1941 года лагерь стал местом, где совершались массовые убийства советских военнопленных. Прибывших, а это были в основном офицеры, отправляли на стрельбище полигона СС, там и расстреливали. Лишь около десяти процентов военнопленных оставались в живых. Близь стрельбища в Хебертшаузене росли безымянные могилы.
И только весной 1942 года массовые расстрелы прекращаются. Рабочих рук не хватало, а потому к ликвидации пленённых военнослужащих, гитлеровцы стали подходить более избирательно.
С марта 1942 года в лагерь поступают восточные рабочие, причем не только русские, но и другие национальности, поляки, чехи. Вот, видимо и среди этих первых «осторбайтеров», в лагере оказался и Николай. Беглецов разделили, больше своего попутчика и товарища Николай не встречал. Вместе с другими прибывшими в эшелоне после проверки и дезинфекции он был помещен в карантинный блок.
Началась другая жизнь. Собственно это не была жизнь в прямом понимании этого слова. Это было существование на грани разумного. Борьбой за жизнь, выживанием, прочими словами, где образующим стоит слово «жизнь», всё то, что с ним происходило последующие годы назвать нельзя.
Три года он привёл в лагере.
Три страшных года. Тяжелейший режим, где сну отведена малая толика времени, где руки и ноги заняты неким делом, о смысле которого он не мог думать. Мозги отказывались работать. Страха перед болью, смертью, насилием, уже не было, оставались инстинкты.
Окрик. Жди удара. И он сгибал голову и внутренне сжимался. Построение колонной на работы. А там уж кирка ли, то ли лопата, носилки, да какая разница, что у тебя в руках. Делай что говорят. Обед. Пустая, чуть теплая похлебка. Вновь команда. И он бегом выполняет её, не выполнить, значит умереть. Ко сну. Бегом на нары, пока место твое не занято и сон, как обморок, глубокий, без снов и сновидений. Команда на подъём. И он встает. Думать некогда. Всё на инстинктах. И так каждый день.
То, о чём я рассказываю, не вымысел.
В 1976 году я познакомился с Николаем. Конечно, это был уже не тот «узник концентрационного лагеря Колька", это был степенный, на вид крепкий, высокий мужчина, Николай Архипович Краснокутский, прапорщик, уважаемый человек. Мне в ту пору было двадцать семь, а ему чуть за пятьдесят. Я был замполитом дивизиона, где служил Николай.
Много и часто мы общались с Архипычем. Людей с похожей биографией, до той поры я не встречал. Фильмы, это да. Показывали концлагеря, ужасы войны показывали. Помню, скулы сводило и рыдать хотелось, когда смотрел «Судьбу человека» Бондарчука. Или фильмы о Зое Космодемьянской, Молодогвардейцах, сердце сжималось, когда видел горькую правду войны, её ужасы. Но, то фильмы, а здесь выживший в страшных испытаниях бывший узник концентрационного лагеря СС.
Правда, не больно разговорчивым был наш Николай Архипович. Не любил он расспросы о лагерных делах, уходил от разговора на эту тему. Оно и понятно, три года вычеркнутые из жизни. Три года мук и страданий.
Но изредка удавалось его разговорить.
У Николая Архиповича на голове, чуть выше правого виска, был заметный шрам.
– Что это за отметина, Архипыч?
– За непослушание немец саданул. Да так, что я чуть не помер. Немец и сам испугался. Я ведь, после его удара прикладом, как подкошенный без чувств рухнул. А фашист совестливым оказался, на горбу в медпункт приволок, а там уж я в себя пришел. Хорошо быстро оклемался, а то бы через пару часов закопали, и с концами. Но отметина знатная, чуть запереживаю, и в висках ломит и глаз дергается. А вы часом не к увольнению спрашиваете?
– Да вы что, Николай Архипович, служите на здоровье, а мы только радоваться за вас будем.
Сильно переживал Архипыч, что выслуги на пенсию полной у него нет, а года подпирают, уж за пятьдесят. Боялся, что в отставку попросят. Но этого человека и в кадрах армейских знали и командующему докладывали. Пусть служит, польза есть от него, дела свои делает, здоровье вроде бы в порядке.
Наш Архипыч, взводом тыла командовал. Хозяйственным и рачительным был, до чрезвычайности. На дворе зима, а у офицеров и солдат на столе зелёный лук, петрушка, укроп, черемша. А уж капуста по спецзасолу, жареный прудовой карп и сало копчёное, так это вообще не подлежит описанию. Пальчики оближешь. И с дисциплиной у него всё в норме. Взвод в передовиках. А что бойцу надо? Им, салажатам этим, прапорщик как отец был, и воспитывал, и защищал, и ценил и уважал. И они его любили, как отец он для них был.
Как-то летом, в воскресенье зашел я в его хозяйство. Смотрю, сидит одиноко. На улице жара, он в майке, брюки на подтяжках, на столе кружка с молоком и хлеба краюха. Горько так на краюху смотрит, и на глазах слёзы.
Говорю: «Николай Архипыч, что случилось. – Да вот вспомнилось, не вовремя, может, но вот вспомнилось и распереживался. Такую же горбушку в сорок третьем в лагере заработал. Капо заставил одежду постирать. Расстарался я, видимо понравилось ублюдку мои труды, и оделил меня он вот таким же куском хлеба. Хлеб черствый, слежалый, но всё же хлеб. Принес в барак, отгрыз кусочек, думаю, на утро оставлю, так и заснул с горбушкой в руке. А проснулся, нет краюхи, спёр ночью кто-то. И так мне горько и обидно стало, просто слов нет. Казалось бы, ну и что случилось, ну украли, сам виноват, спрятать надо было. Но такая горечь в душе была, словно что-то родное потерял. Вот ведь как было, до чего изверги довели, из-за кусочка хлеба такую трагедию пережил.
Я-то, почему всё это говорю. Без эмоций жили. Просыпаюсь утром, а сосед мертв. Ну, вынесли, похоронщикам отдали и всё, забыли. Кто он, что он. Нет человека, и нет, и всё тут. Работаешь, а рядом с тобой упал человек и ты уже знаешь, это кандидат в покойники. Знаешь и всё, только думаешь, как бы самому не упасть, а через пару минут и об этом перестаешь думать. Думалка вся как мертвая, мерно гудит и всё. В висках шум и стук. Тук, тук… Это сердечко наигрывает. Значит вроде как живой. И вновь в мозгах туман.
А тут как ту горбушку вспомню, слёзы из глаз…
Пожалуй, только в сорок пятом немного легче стало. Немчура почувствовала, что конец войне скоро, пыл свой слегка усмирила. Капо, так те продолжали злобствовать, а немцы притихли малость.
В конце апреля сорок пятого наконец-то пришло освобождение. Американцы нас освободили. Как-то не особо заметно всё произошло. Вроде вот немцы еще бродят по периметру, и тут вдруг крики, шум. Все бросились из барака наружу. Ожидали, конечно, ожидали, мы освобождения, и вот дождались. Американцы на танках и автомашинах у проволоки. Я-то к забору не поспел, оно может и к лучшему, подавили многие тогда с радости друг друга. А уж капо досталось, так досталось. Порвали некоторых, прямо вживую порвали. Американцы, увидав нас, просто рыдали. А что ж не плакать, Худые, оборванные и кричащие скелеты. Вместо улыбок, широко открытые кривые рты. Картинка конечно не для слабонервных.
Дальше фильтрационный лагерь, томительное ожидание передачи советской администрации и на Родину. Допрос в НКВД был, по счастью для меня формальностью, всё же я с шестнадцати лет в лагере. Так что получил справку о пленении, а уж через три месяца и паспорт. И вот я, на родной земле. Возраст двадцать, образования никакого, изранен, переломан, с нервным тиком, делать, кроме как копать и носить грузы, ничего не умею. Двадцать лет, а ещё не целован. Вот таким прибыл я из далекой неметчины.
Дальше? Ну, а что дальше. В Токмаке не стал оставаться, пустой город, а мне надо было на ноги становиться, учится, работать. Вот в Винницу и подался. Мечтал в детстве военным стать. Вроде как всё и получилось, сами видите».
Архипыч притих, и я помолчал за компанию. Говорить ничего не надо было. Всё было сказано.
Это была моя последняя встреча с прапорщиком Краснокутским.
Военная судьба погоняла меня по землице нашей. Москва, военная академия, ракетный полк в Гусеве. Служба в Литве, на Иркутской земле, на Псковщине, и вот вновь Москва. Новые люди, новые впечатления, хорошая должностная карьера. Семья, дети. Весь этот жизненный водоворот крутил и вертел меня вовсю. Остановка произошла лишь в 1991 году в августе. Когда оказалось, что ни партия, ни армия, никому не нужны, вот, вот будет всеобщий мир и братание. И мы, офицеры, особенно политрабочие, тоже вроде как не нужными стали. Однако мир миром, а мясо и хлеб меж тем никто не отменял, и я и моя семья хотели кушать. Надо было не обижаться на страну и её вожаков, а искать работу. Ничего, всё образовалось, и работа появилась, и быт помаленьку устроился.
И вот однажды в офис конторы, где я работал, зашел земляк моей супруги Валера Краснокутский.
- А Николая Архиповича Краснокутского вы случаем не знаете?
- Так это мой отец!
Вот так. Земля, как оказалось, не только круглая, но ещё и очень маленькая, раз такие встречи происходят.
- И как там Архипыч?
Долго мы с Валерой общались. Он и о себе поведал, и про отца рассказал. Завершил Николай Архипович военный службу, на пенсии нынче. Оформляет компенсацию за концлагерь, оказалось у немцев и после войны всё в порядке. Как у них там говорят: alles ist abgemacht! Получил Николай Архипович документ, что он действительно был подневольным восточным рабочим, причём быстро получил, один запрос и вот она справка, на руках. Здоровье вроде как по возрасту, старые болячки не особо себя проявляют, но все же помнит он и удар прикладом по голове и избиения, всё помнит. Молчун он, как и прежде. Больше садовым участком своим занят, зеленью, ягодами и фруктами.
Порадовался я за своего сослуживца, от души порадовался.
Это был 1998 год.
Не часто мы общались с Валерием Николаевичем, сыном Архипыча, но всё же общались. С праздниками поздравлялись и так, по-дружески порой болтали, тем более что общие темы есть, как никак в одном городе жили. И вот как-то весной двухтысячного принёс Валерий тяжелую весть. Умер его отец. Чуток не дожил до семидесяти пятилетнего юбилея.
Семьдесят пять, конечно, солидный возраст. Огромные испытания, трагедия концентрационного лагеря позади, тяжелейший жизненный путь. Казалось бы, горько сознавать, что ушёл человек. Однако, что поделать, такова жизнь.
Но то, о чем мне рассказал Валерий, повергло меня в шок.
Как оказалось, не умер Николай Архипович, убили его. Да. Именно так. Убил его пьяный дебил, приставший на улице к девушке. Архипыч просто сделал ему замечание, не позволил измываться над совсем юной девчушкой. Отстал вроде пьянчуга, ушёл в сторону, а спустя некоторое время, нагнав старика, ударил сзади бутылкой по голове. И всё это среди белого дня, среди людей. Упал Николай Архипович. Очнулся уже в больнице. Плох был совсем. Долго ещё боролся за жизнь. Почти полтора года карабкался, но всё же удар этот оказался тяжелее немецкого приклада, смертельным оказался для него этот удар.
Смерть человека, это всегда горе. Умирает человек и это неизбежно. Смерть непрошенный гость, но гость этот рано или поздно к любому постучится в дверь, перед ней все равны. Однако в душе я не мог смириться с тем, что произошло с Архипычем. Не мог понять, как человек, прошедший такие тяжелые испытания, три года, каждый день шагающий по краю бездны, и победивший её, эту костлявую старуху с косой, вот так просто был убит какой-то мразью, каким-то выродком, недочеловеком, залившим свои зенки водкой.
Страшно было думать об этом.
Но так произошло.
Я по-доброму вспоминаю Николая Архиповича, его усталый взгляд, чуть косоватую улыбку, его мощные, натруженные руки. Помню и его слёзы и ту самую горбушку хлеба на столе.
Прощай, Архипыч. Прощай, старина.
Фото из интернета.