Когда мне было десять, у меня откуда-то появилась книжка под названием «Семь вечеров с микрокалькулятором “Электроника Б3-34”» — тоненькая, хлипенькая, в бросовой мягкой обложке, быстро превращавшейся в неопрятный оттопыренный клок. Ее целевой аудиторией было многомилионное поколение старших научных сотрудников, мерно гудящее электробритвами и шуршащее машинными распечатками по областным центрам пустой коробки-страны — в первую очередь, конечно, мужья, между стиркой и раскатыванием теста — их жены, и, возможно, дети.
Семь вечеров — это был короткий курс, как сейчас сказали бы, «крэш-курс». После того, как ты затянул кран на кухне и застеклил лоджию, можешь отложить в сторону разводной ключ и Стругацких и, загадочно улыбнувшись, помочь малышу со строительством его космического корабля. Не факт, что он долетит до Марса, но есть шанс, что дотянет хотя бы до другой стороны Атлантики — и, как ни стыдно в этом признаться, возможно, в нем найдется место для тебя и твоей жены.
Я помню этот калькулятор — здоровенный, угловатый прибор на четырех круглых батарейках — я мог бы сравнить его с ранними компьютерами Apple, если бы тогда знал об их существовании. Он был монстром по сравнению с обычными калькуляторами, которые мы таскали в школу и стреляли друг у друга на контрольных. Его закрытый темным стеклом, глубоко посаженный люминесцентный экран-индикатор не выглядел проигрышно рядом с жидкокристаллическими дисплеями и солнечными панельками — наоборот, придавал ему такой насупленной серьезности: дескать, большим парням эти ваши девчачьи штуки не нужны.
Программы состояли из последовательностей нажатия разных клавиш: «Нажмите "С", чтобы перевести калькулятор в режим программирования». «Нажмите "це"», — шевелил я губами, ища кнопку — синюю, глянцевую, новехонькую, хрустящую. Я создавал машину, которая должна была, пока я сплю, изменить нашу реальность, сгладить углы ГДРовских шкафов, изменить нумерацию домов — с «17/37с1» на просто «1» — сдвинуть часовой пояс, поднять среднегодовые температуры апреля до 25 по Цельсию, а лучше сразу пересчитать по Фаренгейту, распрямить улицы, вытянуть вверх кирпичные дома, панельные уничтожить, заселить освободившееся пространство новой субтропической флорой, и перед самым рассветом, когда должны будут случиться одна за другой две ненавистные вещи — сначала резкий звонок будильника, а потом тревожный голос мамы: «Вставай, семь часов!» — буквально за доли секунды до этого момента, столь малые, что экрана школьного калькулятора не хватило бы, чтобы вместить все нули после запятой, в этот час «ц», как я его условно назвал, моя машина должна была быстрехонько устранить все нестыковки, сшить все трещины и парадоксы пространства-времени, возникшие в процессе выполнения программы, стабилизировать вращение, закрыть гиперкуб и сообщить мне мягким голосом Алисы Селезневой из будущего, где ей уже сорок, но она все еще ничего: «Доброе утро, красавчик! Добро пожаловать в твой новый мир!»
Я проснулся ранним весенним утром седьмого дня, опередив и маму, и будильник, и рассвет, — подошел на цыпочках по скрипучему паркету к своей парте, где среди тетрадок, учебников и линеек покоился суперкалькулятор. Красная лампочка рядом с тумблером «ВКЛ.» у него на передней панели слабо мерцала, на экране тускло вспыхивали цифры, сливаясь в одинаковые восьмерки. Он пытался завершить расчеты и не мог этого сделать. Разрядился, подумал я на языке будущего, случайно просочившемся через одну из незаросших кротовых нор.
Я отдернул штору и увидел полосу необычайно яркого оранжевого рассвета, тлеющую под квадратом необычайно глубокого черного космоса, моему взору предстали химеры незаконченных долгостроев-многоэтажек, двухэтажные нелепые здания из сайдинга, замершие на промежуточной ступени эволюции от уличного ларька к продуктовому магазину. По освещенной луной тропинке через зелено-синий — трава и иней — пустынный двор, вихляя из стороны в сторону, двигался вдребезги пьяный мужик на велосипеде с заметными даже издалека глубокими восьмерками на колесах. Он что-то громко и недовольно говорил, размашисто жестикулировал, то и дело отпуская руль, чудом держал баланс, но в какой-то момент все-таки потерял его и остановился, затормозив костлявой ногой. Постоял несколько секунд без движения, свесив голову, затем обернулся и посмотрел прямо на меня — на мое, наверно, единственное во всем доме неспящее окно — вздохнул и виновато пожал плечами, как бы говоря: «Ну, а что я могу сделать?» — после чего неуклюже оттолкнулся и начал медленно подниматься в светлеющее небо.