Вскоре грянул удар по любимым журналам «Звезда» и «Ленинград» — по Ахматовой, Зощенко, Мурадели и даже по Шостаковичу.
Остальные прижали уши. Все вздрогнули, поняв, что победители не смеют подавать голоса и должны сидеть смирно и делать, что скажут верхи и их главный «папа».
Ползучая реакция опустилась на страну, отдавшую десятки миллионов жизней за Победу.
Обращаясь к своим курсантам, я призывал их не терять время и возможности изучения музеев и архитектуры города, который большинство из них покинет по окончании училища. Я с удовольствием возил их на экскурсии по музеям. Вечерние часы самоподготовки проводил с ними. Несмотря на то, что многие были значительно старше меня по возрасту и военному опыту, отношения сложились уважительные и дружеские. Храню их фотографии с дарственными надписями до сих пор, и они греют мне душу.
В трудах и заботах прошёл первый год командирства.
Распорядок был по-военному строгий. Командир взвода должен был быть в казарме за 15 минут до общего подъёма. Летом подъём в 5:45, а зимой в 6:45, и только после отбоя я шёл домой. Недаром нас звали курсанты «нянька-взводный», поэтому сразу пришлось отказаться от проживания в Ленинграде и снять жильё возле училища в городе Пушкине, что мы и сделали с одним из офицеров, с которым подружились навсегда.
В выходные я иногда оставался в городе. Перед первым своим выпуском мы узнали, что пришёл приказ министра обороны, в котором объявлялось о присвоении выпускникам училища звания лейтенанта.
Однажды подошёл ко мне курсант Басин и сказал: «Товарищ младший лейтенант, завтра я как старший по званию поставлю вас по стойке “смирно”». Не вышло, потому что в том же приказе мне было досрочно присвоено звание лейтенанта.
Конечно, со стороны того курсанта это была дружеская шутка. За год занятий с ними они полюбили меня, а я их.
Расставание после выпуска было трогательным. Ко мне шли письма пачками из самых разных уголков великой страны. Потом переписка стала потихоньку сходить на нет, как это всегда бывает у мужиков.
Я принял новых курсантов, и всё пошло своим чередом. У меня была дружба с командиром батареи и прекрасные отношения с сослуживцами дивизиона.
В дивизионе было 18 офицеров, и это была семья в полном смысле слова, хотя по возрасту мы были самые разные, всё равно было полное единение целей, задач и общего настроя.
Но в семье не без урода. Замполит дивизиона, майор Селезнёв был человеком особого склада и однажды учинил с нами такую шутку.
Дело было осенью в субботу. Поступило распоряжение утеплить к зиме казармы.
Комбат сказал, что в увольнение отпустит только после того, как будут оклеены окна. Чем оклеивать и как оклеивать, никто не знал.
Послали на камбуз дежурного, он выклянчил мешочек муки — заварили клей. А нужна была ещё бумага, где её взять? Конечно, у замполита. У него в загашнике была куча газетных подшивок. Пошли к нему и взяли несколько.
Всё в порядке, работа пошла. Кто-то нарезал бумажные ленты, кто- то мазал клеем, а остальные, как обезьяны, лазали по трёхметровым окнам и заклеивали щели.
Майор Селезнёв, прогуливаясь по казармам дивизиона, вдруг обнаружил, что портрет «отца народов» разрезали на полоски и приклеили на раму.
Вместо того чтобы подозвать взводного и сделать внушение о «неуважении к вождю», он тихо побежал к начальнику особого отдела, недавно переименованного из отдела СМЕРШа и настрочил на меня и командира отделения донесение об умышленном надругательстве над портретом товарища Сталина. И началось.
Назавтра меня вызвал на допрос майор Малышев, начальник особого отдела, и стал задавать витиеватые идиотские вопросы о какой-то антиправительственной организации.
С первого момента я понял: «плетутся лапти», но повода не мог себе представить. Стал вспоминать, не ляпнул ли какой-нибудь анекдот или частушку тех, старых времён. Да нет, вроде не было. И только после допроса моих подчинённых курсантов выяснилась причина заведения на нас политического дела.
Продолжались допросы, становилось ясно, что пришивается 58-я статья. За что? Такой вопрос ни у кого не возникал, так как все знали: миллионы зэков сидят ни за что.
А вот как могло такое случиться, и как теперь вывернуться из этого положения — вот что нас беспокоило.
Как-то во время занятий моих курсантов я брёл в учебном корпусе с понуро опущенной головой и наткнулся на начальника училища, полковника Привалова.
Он спросил меня: «Владимирцов, что нос повесил, заболел, что ли?». Он ничего не знал, но, чуткий и умный, сразу заметил во мне перемены.
Мы остановились, и я всё по порядку ему доложил.
Он мне не сказал ни слова, только лицо его как-то помрачнело.
Вдруг вызовы меня на допросы прекратились. Потом я узнал от женщин, работавших в штабе училища, что Привалов вызвал к себе Малышева и устроил ему такой раздолбон, от которого дрожали стёкла здания штаба. Они всё слышали.
Привалов обвинил Малышева в порче молодых офицеров, а дальше сказал: «Если не прекратишь дурацкого дела, трах-тибидох... — убью или сгною в тюрьме за подрывную деятельность в армии».
Голос у Привалова был могучий, и многие слышали этот его монолог.
Кстати, он был настоящим оперным певцом, но пел только изредка и на природе.
Я благодарю судьбу и этого замечательного человека, спасшего меня от идиотов-карьеристов, узнав, как он сам рисковал в то время, спасая нас от расправы чекистов. Ведь недаром он начал войну полковником на должности генерал-лейтенанта, а закончил войну также в чине полковника.
Оказывается, его брат сидел в лагере по 58-й статье. Слава ему и Богу, что на этот раз всё пронесло. Служба продолжалась, дружба между офицерами дивизиона крепла.
Я почему-то подружился с адъютантом — старшим в дивизионе.
Это был майор Корнилов, боевой офицер, прошедший всю войну. Он был старше меня лет на десять, служил в войсковой зенитной артиллерии по прикрытию боевых порядков от налётов противника, служил исправно и, в последний год войны, был назначен в охрану маршала Г. К. Жукова.
Он командовал отдельным дивизионом МЗА (малокалиберная зенитная артиллерия).
Задача дивизиона состояла в прикрытии группы командующего во время перемещения из Москвы в прифронтовую область и обратно.
Поскольку Жуков не сидел на месте, а непрерывно мотался в ставку верховного и обратно, дивизион, соответственно, непрерывно сопровождал армаду виллисов (марка машины), в одном из которых находился Жуков.
Зенитные пушки 57 калибра в боевом положении с кассетой снарядов были готовы в любой момент открыть шквальный огонь.
По поводу некоторых эпизодов взаимодействия командующего фронтом с подчинёнными, свидетелем которых он был, Саша Корнилов мне доверительно рассказал.
Например, при форсировании реки Неман командир сапёрного батальона получил приказ навести переправу к четырём часам утрам под танки Т-34.
Командир сапёров, опытный майор, под покровом ночи навёл переправу и доложил о выполнении приказа. Перед рассветом к переправе прибыл один из адъютантов Жукова, чтобы проверить её готовность.
Осмотрев понтонную переправу, он через плечо бросил майору: «Пойдут, кроме Т-34, и ИСы». Майор вскипел: «Помилуйте, у меня письменный приказ навести понтонную переправу под Т-34, а ИСы на 16 тонн тяжелее!».
Адъютант ничего не ответил и уехал.
Через некоторое время он вернулся и сказал: «Командующий подтвердил, что ИСы пойдут, и просил передать вам, что если хоть один танк утонет, он вас лично расстреляет».
При обоих разговорах Саша Корнилов присутствовал, так как получил приказ прикрывать переправу от нападения с воздуха.
Дальше события развивались таким образом: прогрохотали танки, и прибыл командующий фронтом Жуков.
Т-34 пошли в сумерках предрассветного холодка, но какой холодок был в душе несчастного командира сапёрного батальона...
Все Т-34 прошли на западный берег без происшествий, затем пошли ИСы. Понтоны под ними просели, тросы натянулись и зависли. Прошла первая рота — 3 танка, потом вторая, а затем третья.
Каким-то чудом тросы выдержали, но ещё большим чудом притопленные понтоны не сбросили ни один тяжёлый танк. Хвала водителям танков!
Командующий подошёл к несчастному командиру сапёров, взял из рук адъютанта красную коробочку и прицепил на шинель майора орден Ленина. Майор из чёрного стал белым.
Эпизодов было много, но остановимся ещё только на одном.
Перед штурмом Берлина Жуков послал доразведать одного знаменитого лётчика какие-то детали, ему не совсем ясные, причём никто из командиров зенитных частей и соединений не был оповещен об этом.
Войска, изготовившиеся к штурму Берлина, надёжно прикрывались с воздуха. При возвращении пилота с боевого задания, его с первого залпа сбили.
Жуков пришёл в невероятную ярость, приказал собрать всех командиров зенитных частей и соединений этого района фронта.
Когда все прибыли, он яростно спросил: «Кто стрелял?!».
Естественно, в ответ было молчание. Командиры стояли и дрожали, зная нрав командующего, который тяжёлой палкой бил по головам, по лицам, по плечам полковников и генералов. Все молча стояли. Наконец, палка вырвалась из рук, и пожилой генерал-майор поднял её и отдал командующему фронтом. Но что поделаешь — война.
С Сашей Корниловым мы очень сдружились, и он мне советовал готовиться к поступлению в академию. Ему я признался, что окончил только девять классов, на что он мне сказал идти в вечернюю школу.
По его совету, я пришёл в вечернюю школу, никаких документов у меня не было, я просто пошёл учиться.
В школе со мной побеседовали, всё поняли и пригласили на занятия.
Пришёл и стал учиться. Конечно, много пропускал по делам службы, но учёба пошла. К тому же, всё-таки, военное училище дало мне много знаний в области математики, физики, электротехники и других предметов, расширяющих общий кругозор.
Таких недоучек, как я, было много. Война прервала надежды и чаяния многих миллионов молодых ребят. Вечерние школы были переполнены.
Не только обучение, но и общение с соучениками обогащало нас.
По прошествии года службы после окончания училища я подал рапорт о направлении меня на конкурсные экзамены в Академию связи имени Будённого, где был факультет радиолокации.
Однако всё пошло наперекосяк. Однажды ночью меня подняли и повезли в Ленинград, завели в какое-то помещение, там сидели очень серьёзные дяди в звании не ниже подполковника. Мне сказали, что мне доверяют команду численностью 75 человек и направляют в одну из прибалтийских республик для заготовки и вывоза леса в Ленинград.
«Поскольку в прибалтийских республиках сохранились антисоветские настроения, рекомендуем вам знаки отличия снять и появиться там в форме рядового или сержанта. Всё».
Нас направили в волость Иллука Эстонской ССР. Все мои солдаты и сержанты были старше меня и выглядели явными головорезами.
Прибыв на место, я получил распоряжение расквартировать личный состав по пять—шесть человек по хуторам от посёлка Ахтме до самого дальнего, Имату, что располагался в 70 км от Куремяе.
Сначала была тишина, всё шло своим чередом, но как только какие-то активисты назначали кандидатуру председателя волостного совета, его немедленно убивали.
Так за 11 месяцев было убито и истреблено десять семей активистов, которые согласились сотрудничать с советскими властями.
Моя «штаб-квартира» была на хуторе эстонца по имени Эвальд Тамм. Он был инвалидом, воевал в эстонском корпусе, и под Великими Луками его ранило в ноги. Ноги врачи ему спасли, но колени не сгибались. Ходил он на прямых ногах и, что примечательно, везде таскал на себе велосипед и, где только можно было, съезжал на нём под гору.
В госпитале на Алтае, где он очень долго лечился, женился на медсестре Вере. Она тоже была эстонкой, её выслали на Алтай в 1940 году.
Это была замечательная пара, у них было довольно обширное хозяйство: лошадь, коровы, поросята, овцы, куры. Как они со всем этим управлялись, было непонятно.
Конечно, мы стали им помогать, чем могли. Эвальд сам работал только руками, он даже сидеть толком не мог, ему мешали ноги, но голова у него была светлая, хорошая, он всё прекрасно понимал и делал свою жизнь сносной, при том, что пенсия инвалида войны была до смешного мала.
Каждый хуторянин имел делянку леса, за которую отвечал головой перед лесничим. Так вот, иногда Эвальд валил одно или два дерева и с помощью своей лошади тащил на лесопилку. Но делал он это редко.
Главным его доходом был пшеничный самогон, который он гнал. На лесной делянке у него была оборудована мини-фабрика по производству самогона. В моей комнатке стоял молочный бидон, наполненный этим «драгоценным» напитком.
Наше знакомство состоялось следующим образом: поскольку он был единственным кандидатом в члены ВКП (б) на всю волость, меня с пятью солдатами рекомендовали ему на постой.
Прибыли мы вечером. У него в главной комнате сидели ещё двое мужчин. Одного звали Тазу, а имя другого я не помню.
«Славка, иди, тукни эстонской воды!» — позвал меня Эвальд.
Подошёл. На столе стояло ведро, на две трети наполненное «водой», кружка, стакан, который я сразу не заметил, и сигареты.
Не зная обычаев и не ведая подвоха, я зачерпнул полкружки и хватанул влагу, которая меня обожгла. Всё не смог выпить, но понял, что это такое.
Пострелял глазами по столу в надежде чем-нибудь закусить, но ничего не обнаружил. Закурил и, сославшись на усталость в дороге, пошёл спать.
Часа в два ночи Эвальд меня разбудил со словами: «Славка, иди, тукни!».
Встал и пошёл приобщаться к их ритуалу: берётся кружка, наливается полный стакан самогона, хозяин отпивает и передаёт следующему по кругу. Процесс назывался «мэги-мэги».
И так продолжалось всю ночь. Под утро он меня снова поднял, и я обнаружил, что в ведре заметно поубавилось, а они хоть бы что — тарахтят свою эстонскую скороговорку без конца и края, хотя знают друг друга с детства. О чём так много можно говорить и так много пить — до сих пор для меня загадка.
Такие встречи у Эвальда были редкими. Сутки пили, сутки спали, потом сутки ели. Вера не успевала ставить на стол незамысловатую еду.
Я в таких ритуалах не участвовал по многим причинам: во-первых, служба, во-вторых, задачи по вывозу леса, а в-третьих, мне хватало своего зелья из молочного бидона на 38 литров.
Первое время я вёл себя спокойно, но как только появились первые жертвы активистов, стало тревожно, особенно, когда обнаружили убитых мужа и жену.
В глаза их были вбиты патроны с гильзами, а в головах стояли портреты Ленина и Сталина. Стало страшновато.
На пузе я носил два пистолета: свой штатный ТТ и трофейный Вальтер. А что толку? Из-за любого куста, из-за любого угла могли спокойно грохнуть.
Унеся ноги с Великой войны, в свои 22 года стало страшно за свою жизнь. И что греха таить, для смелости, два-три раза в день пил по пол-кружки 75-градусную самогонку, так было легче, но голову не терял, ибо нужно было делать дело и отвечать за своих солдат.
Рядовых и сержантов не трогали, принимали их на хуторах хорошо. Раз в месяц я ездил в Ленинград за деньгами, поскольку солдат на довольствие было поставить негде, и нам выдавали денежную компенсацию продпайка.
Возил я в полевой сумке огромные суммы денег. К ним ещё прибавлялись деньги на наём пленных немцев-механиков из лагеря военнопленных в городе Кохтла-Ярви.
Дело в том, что в посёлке Ахтме немцы при отступлении бросили парк мотовозов на узкоколейную дорогу, которую они построили для вывоза леса. Парк они сожгли, но кое-что удалось использовать.
Трактором на листе железа выволокли для меня мотовоз. Дизель полностью был выведен из строя, а коробку передач и всё прочее можно было отремонтировать.
Мне хотелось как можно быстрее вырваться оттуда, заготовив 2000 кубометров леса. Наивная душа, я и вправду поверил, что наша группа направлена только для валки леса.
Начальник цеха, добрый человек, выделил маленький уголок в одном из корпусов завода «Эстонсланцстрой».
Два немца, один — старый опытный механик, а другой — молодой и шустрый, за один месяц неспешно соорудили для меня мотовоз, собирая нужные части в сгоревшем мотовозном парке.
За это время мои архаровцы восстановили узкоколейную дорогу, где были прорехи по несколько километров. Снял я с одного ЗИС-5 мотор с коробкой передач, а немцы сочленили его с коробкой передач мотовоза, и чудо-мотовоз был готов.
Ночью спёрли в «Эстонсланцстрое» три платформы, на каждую из которых погрузили по 16—18 кубометров леса вместо 5—6, которые можно было загрузить на машину ЗИС-5.
Я с удовольствием водил первые рейсы по собственной узкоколейке сам. Потом стало некогда: навалилось много разных дел. Морально стало работать легче: раз до сих пор не грохнули, значит, так им надо, значит, надо жить и трудиться спокойно. Да и кружка помогала.
Работая там, я познал то ли коммунизм, то ли капитализм. Не знаю даже, как назвать моё положение.
Поехали как-то в городок Ихвы. Выехали рано, остановились в придорожном кафе, заказали нехитрый завтрак на троих.
Хозяин спросил нас, куда мы путь держим и нельзя ли ему поехать с нами, на прекрасном русском языке с очень лёгким акцентом. Я ответил, что можно.
Покидали в машину пивные бочки, ящики, коробки и поехали — мы по своим делам, он — по своим.
Возвратились под вечер, разгрузились. Он положил мне пачку трёшек, приблизительно 300 рублей. Я ему ответил, что взять не могу: во-первых, машина военная, то есть казённая, во-вторых, мы ехали попутно с ним.
Он что-то проворчал и возмущённо сказал о каких-то людях, которые установили такой тариф. Я ему ответил: «Батя, я денег не возьму!», — и мы уехали.
А через несколько недель мы ехали мимо его придорожного заведения. Остановились поесть. Нас было четверо. Мы выпили пива, поели досыта. Я подошёл к прилавку, чтобы рассчитаться, а он убежал на свою половину, где жила жена с дочкой и закричал: «Я фаш долшник и с фас деньги не фосьму!».
Я сказал, что оставлю деньги на прилавке. Он ответил: «Не надо оставлять, шофёры лесовозов их заберут». Ну что мне было делать, поехали.
А на обратном пути я ему дал машину, и он поехал за своими продуктами. Так образовалось моё взаимодействие с частным тружеником придорожного кафе.
В свои молодые годы я ощутил что-то, совершенно отличное от нашей подконтрольной жизни. Ему было хорошо, и нам было хорошо без всяких денежных отношений. Когда мы познакомились с ним ближе, он мне рассказал, как он служил в царской армии, как его обучили русскому языку и ещё много-много чему, и как он сожалеет, что в России произошли перемены, но не к лучшему.
У него был велосипед 1916 года изготовления, за которым он тщательно ухаживал и который он никому не доверял. А мне однажды сказал: «Сынок, хочешь покататься на шведском велосипеде?».
«Конечно, хочу!», — ответил я.
Господи! Когда я сел на его велосипед и поехал, что-то во мне вспыхнуло: как будто бы выросли крылья. Велосипед ехал сам, а я ему чуть-чуть помогал. А велосипеду-то ведь был 31 год.
Несколько раз я катался на этом велосипеде и никогда не забуду эти поездки. Добрый хороший человек, в душе преданный великой России, хотя был чистокровным эстонцем, встретился мне в жизни.
Мои мотовозные вывозки древесины быстро подвинули выполнение планов. Железная дорога не успевала поставлять вагоны и платформы под погрузку нашего материала.
Мне казалось, что я заслуживаю благодарности, однако, на деле всё оказалось наоборот. Когда начальство узнало, что вывоз леса подходит к концу, на мою голову обрушился поток негодования, придирок и претензий.
Всё было рассчитано на то, что наша команда пробудет при деле на территории Эстонии до часа Х, а тут вдруг какой-то лейтенант с командой выполнил задание раньше срока чуть ли не на полгода.
По настоянию начальства мы поубавили темпы работы.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/03/05/709