Долго ли, коротко ли, но заметили они, Годолюб и Непослушник, вот уж спешащую впереди них, по пещерным ходам, невесть откуда взявшуюся, странную Бабку с тележкой. И, что показалось им особенно странным, никак они не могли её догнать: и чем быстрее они пытались идти, тем лишь быстрее припускала она и только удалялась от них, поскрипывая своей тележкой.
При этом пещерный ход, которым они шли, всякий раз, вот уж, разветвлялся, и нашим героям всё время приходилось, вновь и вновь, совершать свой выбор – каким путём идти далее? – и они, по каким-то своим соображениям, или просто по наитию, совершали этот выбор; но что удивительно, как оказывалось, и Бабка, будто нарочно и назло им, вдруг, оказывалась впереди них, мерцая и маяча своей зыбучей гремящей тележкой.
Годолюб подумал было окликнуть странную Бабку, спросить, почему она так странно поступает?, правильно ли они идут?, – да только вот, очевидно, нельзя было в этих пещерах не то что кричать, но даже и говорить громко, – подобно тому, как нельзя громко говорить в разного рода священных и потаённых местах, ибо Тишина там обладает особенным Смыслом, а разорвав эту Тишину – можно разрушить и этот Смысл и, тем самым, самому оказаться вот уж совсем бессмысленным.
И им никак нельзя было ни догнать, ни даже окликнуть странную спешащую впереди Бабку.
И тогда Годолюб решил использовать тихое заклинание.
И, приостановившись, по наитию, поразмыслив, негромко произнёс:
«Невозможно остановить
Это Время; но: «стой, Мгновенье!» –
Говорю: и Судьбы своей нить –
Уж держу обретённым Временем!»
И Бабка, действительно, вдруг, замерла и остановилась.
Годолюб, остановив таким образом Бабку с тележкой, полагал подойти к ней и всё-таки спросить её о дороге: правильно ли они идут?, и куда, вообще, ведёт эта дорога? – Однако Бабка сама упредила его вопрошание – растеклась, отчего-то, в глубокой Исповеди нашим героям.
Но первым делом она, по своему обыкновению, обвинила Годолюба и Непослушника в том… что они нарочно всё время шли, ей назло, за ней!
Однако тут же, излив таким образом своё неизбывное ворчание, она поспешила и выговориться, излить, так сказать, наболевшую душу.
По её словам, она, вследствие того, что у неё не удалась Жизнь, что у неё всё болит, то тут, то там, что жизнь её вся в прошлом, а впереди у неё уже ничего нет и не будет, и её, такую уродливую, больную и страшную, никто не любит, и, вот, ото всего этого она, мол, и сделалась подобного рода зловредной «бабкой с тележкой», – а в былые времена, в молодости, у неё, разумеется, не было ни такой тележки, ни эдакой зловредности, – зато, вот, теперь она бестолково ездит, то тут, то там, по площадям и базарам, по общественному транспорту и, вот, по тёмным мрачным ходам подземелий, и нарочно вредит людям, наезжает им нарочно на ноги колёсиками своей тележки, и пихает их локтями и задом, и прочими частями тела и тележки, и ругается, при этом, на всех, что это, дескать, они её все толкают…
И ещё сказала Бабка с тележкой, что особо она любит, когда ей уступают место в общественном транспорте, но это не потому что она старая и больная и ей трудно стоять, а потому что таким образом она отвоёвывает себе «место под солнцем», и ещё тем самым она нарочно унижает всех тех молодых, здоровых и красивых людей, которых сгоняет с насиженных их мест в общественном транспорте, и сама садится на их место, заставляя их стоять, а сама она – сидит, как барыня, да посмеивается только, самодовольно, про себя, чувствуя своё великое моральное, хе-хе, превосходство!…
«И это ещё при том, – ехидно добавила она, посмеиваясь, – что сама я в молодости своей никогда никому место не уступала, а лишь сидела и лузгала семечки, да поплёвывала на всех и на пол!…».
«И вот и вам тут, назло, – продолжила она свою исповедь, – я врежу, нарочно: мельтешу на пути, путаюсь под ногами, мешаю идти, закрываю путь».
«А что у вас в вашей огромной тележке?, – спросил её Годолюб, – позвольте полюбопытствовать».
«А в тележке у меня, – насуплено пробубнила Бабка, – мои года и прочее барахло». – И раскрыв тележку, действительно, показала свои многочисленные, наваленные, так и сяк, как кирпичи, бессмысленные года, разных форм и весу, а промеж ними – всякое прочее барахло.
«А теперь, – продолжила Бабка, закрыв тележку, – за то, что вы позволили мне, наконец-то в этой жизни, выговориться, излить хоть кому-то свою чёрствую чёрную душу, я исполню ваше любое желание…».
«Любое, – продолжила, далее и вновь, она, – но кроме одного: я не скажу вам, правильной ли вы дорогой идёте, и куда, вообще, идёт эта дорога, на которой мы остановились и встали…».
«Однако, – прибавила, опять же, она, – есть одно Заветное Желание, которое если вы, всё-таки, со своей стороны, загадаете, то попадёте тогда, так сказать, в точку, и сподобите меня на то, чтобы я всё-таки раскрыла вам и Тайну того, куда вы идёте и, вообще, правильная ли это дорога».
«Хорошо, – сказал Годолюб, подумав. – Но прежде чем я загадаю наше желание, я всё же хочу кое-что добавить к вашей истории. Я вас смутно припоминаю; вы, вроде как, некогда были той самой бабусей, которая проживала в глубине чащи леса, в куриной избушке, и совершала там свои священные обряды жертвоприношений, зачастую – вполне человеческих, изображая из себя вроде как хранительницу врат мира живых и мира мёртвых, так сказать, яви и нави; но однажды, то ли от потери памяти, то ли просто от перемены ума, бросили вы все эти свои жертвоприношения и подались, гремя костями, странствовать по подземкам и переходам, горам и весям, с торбой своей тележки, набитой утраченным временем и прочей всякой всячиной…».
«А что касается нашего желания, – продолжил он, – то оно будет такое: стань доброй бабушкой, а отнюдь не тем, чем ты была до сих пор, зловредной Бабкой с тележкой!...».
И, о, чудо! – это оказалось то самое Желание, которое преобразовало всю действительность! – Ибо, действительно, человек видит мир именно таковым, каков он сам, этот человек, внутренне, есть.
Если человек внутри чёрен и вреден – то и мир вокруг него будет ему представляться чёрным и вредным; и он, такой человек, и будет вести себя, совершенно для себя «естественно», именно подобным образом: вредить всем и стремиться унижать других людей.
А если у человека внутри светит солнышко и царят добро и любовь, то и мир ему видится, прежде всего, именно таковым, и относиться он, такой человек, к окружающему миру будет вполне подобным образом: с добротой и любовью.
И поскольку подобное Желание Годолюба преобразовало, изнутри, нашу Бабку с тележкой, – действительно, ставшую доброй Бабулькой, – то она, вот, с радостью и раскрыла нашим героям их желанную Тайну:
«Вы ведь всё правильно про меня вспомнили, – сказала она Годолюбу, – а сама я всё это про себя, про свою бытность в кущах леса, действительно, забыла; да вот теперь, вновь, вспомнила!...».
«И вы правильно поступали, – продолжила она, – когда выбирали, всякий раз, не тот путь, куда сворачивала я, хоть я, из вредности, всё равно, всякий раз, вновь оказывалась перед вами, и мешала вам, и назойливо маячила. Но теперь, когда я по вашему велению, стала хорошей и доброй, я подскажу вам, куда вам идти Правильным Путём дальше, ибо, вот, перед вами, – показала она жестом, – последняя развилка и три дороги: направо пойдёшь – назад придёшь; налево пойдёшь – имя своё потеряешь; прямо пойдёшь – никуда не придёшь; так что вам, очевидно, нужно не в какую-либо из трёх этих сторон путь держать, а – вот, сквозь эту конуру собачью, стоящую с бочку, у стеночки; ибо пройдёте через конуру – и обретёте свой подлинный Путь…».
И, действительно, некая страшная собачья конура мерцала в уголочке, у стеночки.
«Только, – продолжила Бабулька, – в этой конуре прячутся два ужасных пса-близнеца; они, с виду, – один пятнистой масти, другой – более полосатой, – разные, но всё равно – рыжие двойняшки-дворняжки. Вы, как погляжу, – продолжила она, оглядев Лесовода с Непослушником, – неплохо вооружены, вон, я смотрю, у вас Плёточка Громовержца есть за поясом, да Очки Очистительные в кармашке; но я вам дам, в помощь, на будущее, и свою одну вещицу заветную; вот, – достала она из своей огромной тележки то, о чём и сказала, – Часы Песочные; но не обычные это часики, а такие, что ежели с какими ворогами заспорите, то поставьте эти часики вверх дном – и когда весь волшебный песочек в них ссыплется, то и время ваших ворогов тут-то и выйдет, кончится…».
«А теперь, – проговорила, отдав Лесоводу Часы Песочные и вздохнув, подобревшая Бабулька с тележкой, – прощайте. И идите своим подлинным Путём».
«Прощай и ты», – ответили ей Годолюб и Непослушник.
И Бабка, простившись, направилась, как она сказала, куда-то «на Север», – при этом уже любопытным образом и приплясывая да что-то напевая, – и так скоро и исчезла, и стихла, впотьмах, как и не бывало её.
А Лесовод и Непослушник остались одни во мраке, перед зловещей собачьей конурой.
«Кстати, – спросил неожиданно любознательный Непослушник Лесовода, – как вы думаете, почему мы тут встретились с Чёрным Человеком, а с моим – нет?»
«По-видимому, – рассудил, поразмыслив, Годолюб, – это потому, что ты ещё ребёнок; а Чёрный Человек, как я полагаю, может раскрываться только уже взрослым; ибо всему своя пора».
«Жаль, конечно, – вздохнул удручённо Непослушник; но тут же воспрял, высоко пританцовывая, духом: – Зато у меня есть Топчумба и Снежок!»
А Годолюб, тем временем, уже направил путь своего размышления в сторону зиявшей собачьей конуры:
«Конура эта, – рассуждал, тихонько вслух, он, – место весьма узкое, и если мы попытаемся так прямо туда полезть, то там, в полной темноте и ужине, собаки, находящиеся в своей стихии, легко на нас нападут и победят. Так что, полагаю, надо их оттуда как-нибудь выманить. А как?»
«Так у нас же есть кот Снежок!» – смекнул пританцовывающий Непослушник.
И он достал Снежка из своего рюкзачка. И замяукал тут же кот Снежок. – И выманил мяуканьем своим из конуры двух огромных зловещих псов-близнецов, – одного пятнистого, пёстрого и краплёного, а другого – более полосатого, – и засверкали псы всеми четырьмя, каждый, глазами своими и зарычали, и рекли человечьим голосом:
«Ага! – зарычали они, – это ты, тот самый грозный Лесовод, который убил гончих и борзых собак и сбросил их в глубокую Яму; и настало теперь время нам с тобой поквитаться здесь и отомстить тебе за всё это!»
Но достал тут Лесовод Плёточку свою, блеснувшую лучом, заветную, – и поджали псы хвосты и заскулили. И снял Лесовод тяжеленную кащееву цепь, висевшую на фасаде конуры, и сковал ею псов, друг ко другу их приковал, одного с одной стороны, а другого – с другой, а к конурке – с третьей, и так и оставил сидеть, прикованных и присмиревших, у дырищи собачьей будки.
А сам, с Непослушником, – а Непослушник ещё и со Снежком и Топчумбой, – пролезли они, все вместе, в зиявшее узкое входное отверстие подземной псовой конуры.
И пролезли они через будку, и обрели таким образом свой подлинный Путь; и вышли, с другой стороны, в Подземное Царство-Городище…
(продолжение следует)