Я помню...

               
                Сборник очерков
(адаптированные варианты глав из воспоминаний автора «Прерванное детство»).

               
Владимир Анатольевич Самарянов родился в семье служащих 12 апреля 1931 года в городе Керчь Крымской АССР, входившей в то время в состав Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР). Отец его, Самарянов Анатолий Николаевич, работал инженером-экономистом на керченском металлургическом заводе им. Войкова. Мать, Мария Викторовна Самарянова (в девичестве – Корженко), была учительницей средней школы имени Сталина (ныне – имени Героя Советского Союза Веры Белик). В ноябре 1941 года, в силу неожиданно сложившихся обстоятельств, отец, принимавший участие в эвакуации заводского оборудования, был надолго разлучён с женой и сыном, которые оказались на оккупированной немцами территории. После того, как немцы спалили дом, в котором с довоенной поры проживала семья Самаряновых, мать и сына приютили родственники, контактировавшие с участниками керченского подполья. В трудный период 1943 года, они доверили 12-летнему Володе функции курьера, осуществлявшего связь двух подпольных групп.
Летом 1944 года, после освобождения из оккупации мать и сын переехали в Москву к отцу, который к тому времени был уже сотрудником Государственного института проектирования металлургических заводов (Гипромеза). В 1950 году В.А.Самарянов окончил московскую среднюю школу № 287 и поступил в МВТУ им. Баумана. По завершении учёбы в ВУЗе получил направление в головной технологический институт (ВНИТИприбор) Министерства приборостроения СССР, в котором проработал 37 лет. В последующие годы, после расформирования ВНИТИприбора в начале 1990-х годов, до выхода на пенсию в 2000-м году, работал в ЦНИИ экономики и конверсии Оборонпрома.
В. А. Самарянов - кандидат технических наук. Автор научных трудов и изобретений в области механизации и автоматизации сборочных процессов в приборостроении. Участник многих научно-технических конференций, проходивших в СССР и за рубежом. Обладатель серебряной и бронзовой медалей ВДНХ СССР. Ветеран труда. Член КПРФ.
В. А. Самарянов - автор опубликованных в Интернете (на сервере «проза.ру») воспоминаний «Прерванное детство» и «Немеркнущий свет».


Перечень очерков, включённых в сборник «Я помню…»

1. Мирные дни. С утра до вечера
2. Посвящение в мир вокала
3. О зиме, о ёлках и о встрече Нового года
4. Война. Начало
5. Подвиги, вселявшие надежду
6. Семья врача
7. Читая письма военных лет
8. Встреча и прощание с детством
9. Последнее  письмо




                1.Мирные дни. С утра до вечера
 
Воспоминания о керченском довоенном периоде нашей жизни воскрешают в памяти картины весенних и летних солнечных дней. Наверное, потому, что зима в Керчи, как правило, была малоснежной, краткосрочной и слякотной…

Утром, когда я ещё сплю, мама бежит на базар, а папа, притащив из сарая ведро антрацита на случай, если маме, для приготовления обеда, потребуется  растопить  кухонную печь на четыре конфорки. Газовых плит тогда у нас еще не было, готовили на печке, на примусе и «керосинке» или на электроплитке. Пока мама готовит завтрак, бежим с папой на море. А оно от нашего микрорайона, шестнадцати восьми-квартирных домов, ограниченных улицами Сакко и Ванцетти, а также Суворова и 12 апреля (в современном наименовании двух последних) – метрах в четырёхстах!
Море, конечно, это громко сказано. Ибо керченское море – это залив, широко открытый водам Керченского пролива в зоне его соединения с Чёрным морем.
Заводской пляж, даже пляжик, расположен на левом, если смотреть на море, восточном берегу губы. Справа и слева он ограничен выступающими в воду скалистыми монолитами, между которыми метров на двести протянулся пологий, из мелкого песка и ракушек, бережок.
Утром, чаще всего, море тихое и прозрачное. Видно все: от самых маленьких рыб (мальков), не говоря уже о подплывающих к берегу бычках и медузах, до мелких камешков, появляющихся на пологом спуске дна после пяти - шести метровой полосы песка.
Быстро раздевшись, мы устремляемся к воде. Папа идёт, не спеша, до конца песочной полосы, постепенно погружаясь в воду, а затем ныряет и плывёт на боку до «тычек» (буйков), ограничивающих зону дозволенного службой спасения плавания. Я бегу на «прыстань», с которой ныряю ногами вперёд. Вынырнув из воды, я сразу плыву обратно к берегу, последовательно чередуя освоенные мною с пяти лет стили плавания: «в размашку», «на спине» и «по-собачьи».

…Прервусь на отступление, чтобы пояснить неправильность написания мною слова «пристань». Произношение этого слова с буквой «Ы», видимо, объясняется особым керченским диалектом русского языка, образованным многонациональным колоритом керченского довоенного населения, в котором присутствовали нотки украинского, татарского, еврейского, армянского и даже греческого. При этом, если «пристань» и «Одесса» произносились как «прыстань» и «Одэса», то «бычки» и «рыба» - как «бички» и «риба»! Видимо в этом кроется нечто труднообъяснимое, что и в известном анекдоте об уроке русского языка в азербайджанской школе, на котором учительница просит запомнить своих учеников, что слова «сол» и «фасол» пишутся с мягким знаком, а «вилька» и «тарелька» - без! «Хотя,- задумчиво заключает учительница, - умом этого не понять!».
Вообще говоря, я, как и все мои сверстники, с детских лет рос в атмосфере, в которой отсутствовало понятие «национальность». Хотя, помимо указанных мною народов, населявших довоенную Керчь, значительное количество составляли также караимы, немцы, итальянцы, литовцы, молдаване, белорусы, латыши. Сейчас я уже не могу всех перечислить. По оставшимся в моей памяти словам мамы, Керчь населяли до войны люди свыше сорока национальностей. Понятно, что в общении доминировал русский язык, хорошо сдобренный украинским и многоголосым акцентом других языков, среди которых выделялся татарский, что естественно, т.к. татары составляли в Крыму третью по численности (после русских и украинцев) часть населения. Между прочим, не украинский язык, а татарский был, как сейчас говорят, вторым государственным в Крымской АССР до войны. И треть, если не половина, передач по крымскому радио велась на татарском языке, чередуя его с русским.
Но позволю себе вернуться в памятное для меня утро моего детства…

Выскочив из воды на берег, я стремглав бегу к нашей одежде и, укутавшись в полотенце, пытаюсь подавить дрожь, вызванную прохладной водой. В ожидании папы смотрю на водную гладь, стараясь разглядеть линию горизонта, где море смыкается с небом, и, едва просматривающийся, «тот» берег, на котором разместилась Тамань.

 …Как-то летом мы с мамой, тётей Марусей (Марией Николаевной, женой моего дяди Вити, старшего брата папы)  и  моим  двоюродным  братцем  Юриком  совершили круиз  к  этому  историческому месту, воспетому М.Ю.Лермонтовым, проведя там день. Я уже смутно помню достопримечательности знаменитой кубанской станицы. Помню памятник одному из предводителей кубанского казачества, Антону Головатому. Помню таманский базар, довольно скромный в сравнении с керченским городским припортовым «привозом», куда, видимо, и свозили свои роскошные овощи и фрукты таманцы. Да и пляж Тамани не оставил у меня ярких воспоминаний. Разве только тем, что на нём мы объедались арбузами, дынями, сливами, грушами и виноградом. Зато запомнились стаи дельфинов, которые сопровождали наш пароходик по пути в Тамань и обратно…
Другой объект моего утреннего созерцания и связанные с ним воспоминания - это крепость, которая вдаётся своим мысом в море с правой, юго-западной стороны Керчи. Собственно говоря, самой крепости, как подсказывало мне мальчишечье воображение, не видно. Это уже много лет спустя, я узнал о наличии в ней старых, но хорошо сохранившихся, фортификационных сооружений, подземных переходов и прочих атрибутов долговременных огневых форпостов, противостоящих военным кораблям противника с суши.
Перед крепостью на якоре стоит загадочный стального цвета корабль с выступающим книзу носом. На корабле нет ни труб, ни рубки, ни орудийных башен, ни прочей палубной надстройки. Как говорил папа, это один из тех кораблей, которые в 1918 году были потоплены красными моряками, не пожелавшими передавать Черноморский флот Германии по условиям кабального, но столь необходимого тогда для молодой Советской республики Брестского мирного договора.
И крепость и стоящий перед ней корабль были для меня предметом фантастических домыслов и жарких споров с моими друзьями, мальчишками с нашего двора.
Мимо корабля, тарахтя своими моторами, медленно проползают рыболовецкие баркасы, которые доставляют ночной улов к причалам керченского порта. Изредка на рейде появляются большие корабли: сухогрузы и пассажирские теплоходы.
Моё созерцание утренней панорамы керченского «моря» прерывает всегда неожиданный рёв мотора гидроаэроплана, который появляется из-за скалистого мыса, ограждающего заводской пляж справа и закрывающего от него скрытый за мысом гидроаэропорт. Разрезая гладь моря и вздымая пену, гидроаэроплан долго скользит по его поверхности, а, оторвавшись от неё, медленно поднимается и, не задев к моему удивлению ни одного баркаса, уходит в небо.

…Гидроаэропланы (как, впрочем, и все самолёты) для нас, мальчишек того времени, были предметом пристального внимания и затаённой мечты. По большим праздникам в них «катали» жителей нашего посёлка. Но главной обязанностью гидроаэропланов, точнее – их экипажей, как мне объяснял папа, было следить за перемещением косяков (рыбных стад) знаменитой керченской сельди и рыбы других пород – от камсы до судака. Свои разведывательные данные лётчики передавали по рации рыбакам…

С пляжа мы с папой возвращаемся домой, накрыв себя влажными полотенцами, чтобы в лучах поднимающегося солнца не потерять ощущение утренней свежести, которую подарило нам море. На окраине нашего микрорайона нас уже скрывает от солнца плотная листва акации. Её деревья вместе с многочисленными и разнообразными цветущими кустарниками со всех сторон окружали наши дома. Сорвав по дороге, в нарушение негласного соглашения всех жильцов, несколько распустившихся бутонов роз и шиповника, мы с папой появляемся перед мамой и, получив её ценные указания, усаживаемся за стол. А на столе!.. Уже упомянутая мною селёдка (солёная или копчёная); камса или тюлька; жареные керченские бычки; любимая мамина барабулька; «шматок» сала; украинская  домашняя  колбаса  в  бочонке  со  смальцем  (подарок  из  Чигирина  от  дяди Кирюши, старшего маминого брата); салат из отварной картошки с помидорами, солёными огурцами, чесноком и сладким фиолетовым  керченским луком, - всё на постном масле; редиска в сметане; «цибуля» с петрушкой и укропом; парное молоко и катык в кринке с запечённой корочкой (татарский вариант ряженки или варенца, за точность не ручаюсь); каравай свежеиспечённого хлеба и конечно яичница–глазунья, за которую я в детстве (да и теперь, пожалуй), мог, не задумываясь, отдать многое из вышеперечисленного!

…Конечно, всё это и многое другое, в т.ч. фрукты, другие сорта рыб, мясные (в чистом виде) и колбасные изделия, сладости, было не всегда и не вдруг на нашем столе. Были и перебои с продуктами, особенно теми, что чаще всего покупали в магазинах: сахар, сливочное масло, а также спички, мыло и даже хлеб, который в 1939 году, в период войны с Финляндией, выдавали по карточкам наряду с предметами  первой необходимости. Хотя всё это, повторяю, можно было купить на базаре, но, естественно, по более дорогой цене…
После завтрака папа уходит на работу на завод, который каждый день своим протяжным гудком оповещает своих тружеников о начале и конце трудового дня или смены. Я же, пока мама занимается по хозяйству (она в описываемый мною период была уже учительницей начальных классов в средней школе им. Сталина и летом находилась на «каникулах»), бегу во двор, где уже поджидают меня ребята с нашего двора, среди которых находится и мой двоюродный братик Юрик. Иногда, если я задерживаюсь дома, он поднимается к нам на второй этаж, стучит ладошкой в дверь и на мамин вопрос «Кто там?» неизменно вопрошает: «А Вова ваш, Самарянов, дома?».

…С ребятами мы играем в войну, чаще – в Гражданскую, т.к. многие из нас и, в первую очередь, те, кто постарше, уже посмотрели фильмы «Чапаев», «Щорс», «Котовский», «Оборона Царицына». Ну и конечно «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918-ом году»!
Как дети того времени, времени тревожного ожидания войны с фашистами, являясь свидетелями и участниками занятий по гражданской обороне среди населения и насмотревшись по нескольку раз популярного тогда фильма «Если завтра война», мы играли и в современную войну. Вооружившись вырезанными из дерева винтовками и наганами, а кое-кто и пулемётами, удачно смастерёнными родителями, и разделившись (чтобы никому не было обидно) на «синих» и «зелёных», мы ведём «ожесточенные» бои до последнего бойца, поражая друг друга из прикрытий выстрелами типа «пах-пах-пах» и «та-та-та». Побеждает тот, кто стреляет первым. Но иногда противники стреляют почти одновременно и тогда разгорается нешуточный спор! Для поддержки «своего» из укрытий (из-за домов, сараев, мусорных ящиков, из-за кустов и деревьев, из высоких побегов посаженной у домов кукурузы и из травы «кашки») выскакивают все остальные и, паля из всех видов «оружия» друг в друга, поднимают большой гвалт. На шум иногда выскакивают наши мамы и, пытаясь успокоить разбушевавшихся детей, среди которых нередко бывают и девчонки из нашего двора, разводят вояк в разные стороны, предлагая заняться другими, более миролюбивыми играми.

Но переход на мирную тропу у нас происходит постепенно. После горячих боев мы начинаем играть в шпионов и пограничников. Мирная жизнь страны требовала защиты от посягательств на неё враждебных государств. Но в этой игре уже многие из нас согласны взять на себя роль «нарушителя государственной границы», т.к. эта роль требует большого искусства не быть обнаруженным, в чем, естественно, помогала маскировка. Над её осуществлением каждый из нас с удовольствием трудился, маскируя себя все той же «кашкой». Оставаясь незамеченным, «нарушитель» ползком пробирался меж густых и высоких стеблей травы к заветному рубежу. И, если удавалось её пересечь незаметно от «пограничников», выказывал неописуемый восторг перед посрамлёнными «стражами государственной границы».
Но всё же роль пограничников была среди нас более престижной, особенно после того, как каждый из нас посмотрел кинофильмы «Граница на замке» и «Джульбарс». В последней картине были воспеты подвиги известного тогда на всю страну пограничника Никиты Карацупы и его верного помощника, овчарки по кличке, если не ошибаюсь, Ильдус.

Коснувшись воспоминаний о наших военных играх, не могу не вспомнить о «Зарницах» 30-х -40-х годов, в которых принимали участие наши старшие товарищи, Вова Бантышев и Валя Тимофеев. Их экипировка включала элементы военной формы Красной Армии. Петлицы (тогда еще красноармейцы не носили погон), нашитые на воротники курток, пиджаков или просто рубах, с закреплёнными на них красными сержантскими треугольничками и лейтенантскими кубиками, вызывали у нас, малолеток, неподдельное восхищение и белую зависть.
Не могу сказать, насколько помогли те военные игры нашим ребятам во время ВОВ, в которой они, хоть и под занавес, всё же приняли участие. Но оба наших старших товарища вернулись с войны живыми, да ещё с медалями и с орденами, хотя и с нашивками, свидетельствовавшими о полученных ранениях. Правда, Валя Тимофеев обосновался в Рязани, о чём я узнал позднее. А вот Вова Бантышев вернулся в Керчь.

Не хочу, чтобы у проявивших внимание к моим воспоминаниям создалось впечатление, что мы в детстве только и делали, что играли в «войну». В нашем игровом арсенале были конечно же и другие игры, традиционные для того возраста.
Должен отметить также, что наши ребята, особенно старшие, увлекались и моделированием. Правда, в основном, созданием моделей планеров. Многие из нас, не без подсказки родителей, тогда же увлеклись коллекционированием почтовых марок. В частности, к своим десяти годам мне удалось собрать около трёхсот их экземпляров. По тем временам, для юного филателиста, коллекция немалая. Особенно мне запомнились последние тематические серии: «ХХ лет РККА» (Рабочее-Крестьянской Красной Армии), «ВСХВ» (Всесоюзная Сельско-Хозяйственная Выставка), «Лениниана» и многие другие. Были у нас и зарубежные марки, которые мы приобретали в специализированном магазине и при обмене между собой.

…Часа за два-три до обеда, когда мама свободна от своих хозяйственных дел, мы с ней и нередко с тетей Марусей и Юриком,  а также с другими ребятами, идём снова на пляж покупаться и позагорать. Море в это время, в отличие от утренних часов, обычно бывает уже волнистым. Но мы, ребятня, любим барахтаться и подпрыгивать на волнах. Поскольку тентов, защищающих «пляжников» от палящего солнца, как всегда на всех не хватает, наши мамы по наущению пап защищают себя и нас простынями, накинутыми на воткнутые в песок заранее приготовленные палки. Хотя мы, детвора, больше предпочитаем открытый песок, в котором согреваемся после длительного пребывания в воде, прикрывшись только панамками.
 К вечеру я и Юрик вместе с возвратившимися с работы папой и дядей Витей в третий раз идём на море, чтобы смыть с себя ощущение дневной жары, а заодно покататься на лодке.

…Лодки наши папы брали напрокат у осводовцев (ОСВОД – общество спасения на водах, в СССР – добровольная массовая общественная организация). Прокат был бесплатным, т.к. все имущество нашего поселкового ОСВОДа (с десяток лодок, спасательные круги, вёсла, буи и прочие сопутствующие предметы, которые хранились в небольшом сарайчике) находилось на содержании завода. Днём, когда пляж насыщен купальщиками, главный дежурный ОСВОДа постоянно вёл наблюдение за находящимися в воде людьми. У него был рупор, с помощью которого он громогласно сдерживал нарушителей, т.е. тех, кто заплывал за «тычку»-буй, а также бинокль, позволявший «приблизить» к себе отдаленные точки пляжа. Наблюдателю помогали добровольные помощники, курсировавшие на одной-двух лодках, оснащенных спасательными средствами, вдоль линии расположения «тычек».
На лодке, естественно, разрешалось плавать значительно дальше, чем пловцам. Но берущим лодку на прокат вменялось требование находиться в поле зрения наблюдателя. Однако наши папы  нередко, нарушая запрет, гребли к экзотическим, как мне тогда казалось, плавающим, скалам, находившимся на почтительном расстоянии от берега и, что самое неприятное для наблюдателя, за выступающим слева от пляжа мысом, который скрывал и скалы, и нарушителя…

Мне очень нравятся прогулки на лодке к «плавающим» в море скалам. Одна из них напоминает грот, «потолок» которого находится на высоте крыши одноэтажного дома, а несколько широких входов в него обеспечивают достаточно хорошую освещённость. И все-таки мы с Юриком испуганно озираемся по сторонам, когда наша лодка заплывает в нишу грота! Но присутствие наших пап придает нам недостающую уверенность, и мы с интересом разглядываем маленькую частицу окружающего нас мира. При тихом, спокойном море (а именно только в этом случае родители позволяют себе такое «путешествие») вода чиста и прозрачна. И находящийся под её поверхностью мир просматривается до самого дна. Тем более, что дно находится совсем близко.  Образующие его глыбы огромных камней, покрытые морским мхом и редкими длинными водорослями, едва не касаются киля нашей лодки. На их фоне медленно, нисколько не обеспокоенные нашим присутствием, проплывают рыбы. Правда, в основном это «мелюзга». Из больших рыб мы видим только бычков, храбрую (или глупую?) рыбу, которую ловят в Керчи прямо с пристани и даже с гранитного берега городского бульвара. Проплывающий под нами рыбий мир разнообразят медузы и мидии, приклеившиеся к камням.

…Мидии или, как их называли в Керчи, «ракушки» были довольно частым блюдом на нашем столе. На базаре они стоили довольно дёшево и мама покупала их в большом количестве. Она их отваривала, предварительно нашпиговав рисом, смешанным с овощами и сдобренным специями, и перевязав их ниткой, чтобы при варке мидий не раскрывались половинки их скорлупы. Зато сырыми они были так плотно стянутыми, что раскрыть их (для нашпиговки) можно было только с помощью ножа и с применением определённых усилий. Но это стоило того, чтобы отведать их нежного мяса!..

После вечернего купания и прогулки мы с аппетитом ужинаем и, если нет запланированных мероприятий, я имею возможность в свете долгого летнего дня погулять ещё во дворе с ребятами.
Но иногда мы с папой и мамой идём в летний сад или, как все у нас ласково его называли, «садик» при клубе ИТР (инженерно-технических работников), где под открытым небом нам показывают кино.

…В «садике», на его открытой площадке я, сидя на коленях у папы, смотрел первые в своей жизни кино, в том числе нашумевшие в свое время американские картины «Большой вальс», «Сто мужчин и одна девушка», фильмы с участием Чарли Чаплина («Огни большого города» и «Новые времена»), а также австро-венгерскую кинокомедию «Петер». Однако самым большим успехом и у взрослых, и у нас, ребятни, пользовались наши фильмы. И в первую очередь «Весёлые ребята», «Цирк», «Волга-Волга», «Трактористы», «Богатая невеста», ну и те, а которых я упомянул выше...

Так, обычно, заканчивался наш мирный трудовой летний день в памятное мне с детских лет довоенное время. Однако этим днём, естественно, не ограничивалось проведение досуга нашей семьёй. В памяти моей остались также и вечерние прогулки по прилегающим к посёлку окрестностям. И посещение раскопок на горе Митридат с его историческими захоронениями. И поездки за тюльпанами, расцветавшими ранней весной в степи у Азовского моря. И посещение Царского кургана, усыпальницы фараонов Боспорского государства. Ну и, конечно же, присутствие на таких праздничных мероприятиях как «День авиации», Первомайская демонстрация и … футбол! Ибо при всех различиях их содержания общим, что их объединяло в моём восприятии, были масштабность и необъяснимое влечение к ним.
Однако, дабы не повторять всего того, что представлено в полной версии моих воспоминаний «Прерванное детство», опубликованных ранее моей дочерью на её «сайте», позволю себе именно к ним обратить своё внимание своих потенциальных читателей. А в настоящем сборнике коснусь лишь того, что, на мой взгляд, дополняло нашу довоенную жизнь её духовным содержанием.
                ---------------------------



                2.Посвящение в мир вокала

Я с раннего детства был нередким гостем (вместе со своими родителями, разумеется) вокальных вечеров, которые устраивали мамины подруги, в основном, ещё по гимназии. Чаще всего такие вечера были приурочены к каким-либо праздникам или чьим-то именинам, сопровождавшимся лёгким застольем. Запомнились те, которые проходили в уютном домике Наталии Пантелеймоновны Меркуловой, тёти Натали, как она мне сама представилась. 
В памяти об этих вечерах у меня, в первую очередь, остались многочисленные кулинарные изделия, приготовлением которых славилась Ксения Николаевна, мама тёти Натали. Помню, что угощали меня там и сладким крымским вином. Естественно, в микроскопической дозе. Помню также, что на меня произвело большое впечатление обилие художественных миниатюр, кстати, выполненных в акварели и маслом одной из приятельниц Наталии Пантелеймоновны. Кроме них их гостиную (которая, кажется, была единственной комнатой, помимо кухни и какой-то ниши, в их квартире) украшали две картины Айвазовского. Причём, подлинники! Ну и, конечно же, в памяти моей остались романсы и арии из опер в исполнении всё тех же приятельниц и подруг Н.П., в том числе и моей мамы…

Да! Бог одарил мою маму незаурядным талантом. Точнее, красивым  (меццо-сопрано) и сильным голосом! В семейном архиве сохранились две вырезки из газеты «Керченский рабочий», в которых отмечается успешное выступление моей мамы в числе вокалистов, претендующих на участие в заключительном, третьем туре «Всесоюзного фестиваля песни, музыки и танца» в составе коллективов художественной самодеятельности металлургических заводов Юга. И хотя мама в то время уже не работала на заводе, а преподавала в начальных классах школы им. Сталина (теперь – имени лётчицы, Героя Советского Союза Веры Белик), она, как член художественной самодеятельности клуба им. Энгельса, была включена в состав участников заключительного тура, проходившего в г. Днепропетровске в марте-апреле 1940 года. Я уже не помню, чем увенчалось мамино выступление в Днепропетровске. Но зато отлично помню, что она как победитель одной из олимпиад вокалистов выступала на весь Крым по Симферопольскому радио. Такой успех полностью вытеснил у меня и папы чувство досады от допущенной в одной из упомянутых выше статей ошибки, в которой вместо фамилии «Самарянова» было напечатано «Тамарьянова»…

Как сейчас, перед моими глазами стоят Дора и Лёля, сестры-гречанки (со смешной для меня фамилией Микропуло), приятельницы тети Натали, исполняющие под её аккомпанемент на пианино дуэт Лизы и Полины «Уж вечер. Облаков подёрнулись края» из оперы П.И.Чайковского «Пиковая дама». Чаруемый (даже в том, раннем возрасте) музыкальным сопровождением романса и красивыми голосами сестёр, я медленно засыпаю на стоящей рядом со столом тахте. «Подвыпивший», насыщенный сладостями и убаюканный многоголосым шумом весёлой компании, я уже почти не слышу, как вокальное исполнение  постепенно переходит в хоровое пение. В нём звучат задорные студенческие песни, шевченковский «Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый», патриархальный «Вечерний звон» и уже завоевавшие на то время симпатии лирические песни из первых звуковых советских кинофильмов «Богатая невеста», «Вратарь», «Искатели счастья» и других. В них, едва ли не главным их достоинством, была музыка восходящих в ту пору композиторов И.Дунаевского, Н.Богословского, М.Блантера, братьев Покрасс.
Я сплю и слышу, то ли во сне, то ли наяву другой дуэт Лизы и Полины. Это уже мама и Танечка Климентова, её молоденькая подруга и соседка ещё по Тюремному переулку, исполняют другой романс Полины и Лизы («Мой миленький дружок, прелестный пастушок»). После него я уже практически ничего не слышу и просыпаюсь только тогда, когда меня будят родители со словами «Пора домой!». Все присутствующие сочувственно меня подбадривают, а Ксения Николаевна суёт мне в руки конфеты со словами «А это тебе, Вовочка, на дорожку!». Я же, стараясь показать, что и без того бодр, неожиданно для всех начинаю петь запомнившуюся мне в исполнении папы шуточную песенку его студенческих лет:
                «Шёл козёл дорогою, дорогою, дорогою. 
                Нашёл козу безрогую, безрогую, безрогую.
                Давай коза попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем.
                Тоску-печаль размыкаем, размыкаем, размыкаем!»
Следующий за моим песнопением дружный смех всех присутствующих окончательно приводит меня в бодрое состояние и мы покидаем гостеприимных хозяев. Сначала осторожно спускаемся по каменным ступенькам, соединяющим домик Меркуловых с проходным двориком их соседки Зинаиды Герасимовны, непременной участницы (хотя и безголосой) вокальных вечеров. Она предусмотрительно идёт впереди нас, чтобы включить свет в своей  комнатушке и тем самым осветить нам крутую ступенчатую дорожку перед выходом на улицу. Затем мы выходим на Ленинскую, по которой и добираемся  до автобусной остановки, которая в то время находилась сразу же за городским отделением связи, в самом начале улицы Кирова.
Поздним вечером автобус ходит редко. Но мы терпеливо ждём его, сидя на скамейке и в присутствии немногочисленных припозднившихся, как и мы, пассажиров, т.к. до трамвайного круга, расположенного где-то на Сенной, «страшно не охота идти». На противоположной стороне площади, под светом луны, проглядываются торговые ряды припортового базара, отделяемого справа от памятника Ленину двумя длинными крытыми павильонами.   
С моря дует лёгкий ветерок, несущий  с собой смешанный аромат фруктов, овощей и морепродуктов. И хотя стоит тёплая  летняя погода, я от ночной прохлады ощущаю лёгкий озноб. Уловив его, родители теснее прижимают меня к себе.
Но вот приходит долгожданный автобус и мы усаживаемся на его мягкие дерматиновые сидения. Почти с самого начала движения автобуса я, сидя на папиных коленях, начинаю снова задрёмывать и к концу нашей поездки засыпаю совсем. От клуба Энгельса, где останавливается автобус, папа несёт меня на руках до самого дома. Последнее, что я ощущаю, это то, как меня раздевают и укладывают в постель…
                --------------------------



           3.О зиме, о новогодних ёлках и о встрече Нового года

Зима в Керчи, несмотря на часто дождливый и непродолжительный её характер, мне запомнилась снежными сугробами и морозом, который, бывало, я чувствовал не только на щеках моего наполовину укутанного шарфом лица, но и сквозь валенки, присланные мне из Михальково (Ивановской области), родины моего папы.
Помню, как однажды, выйдя поутру во двор, я прямо из подъезда попал в снежный лабиринт. Высота его стен перекрывала мой рост, хотя мне в ту пору (судя по фотографиям, это был 1939 год) шёл уже восьмой год. До сих пор не могу понять, как и кому удалось открыть тогда двери подъезда, ибо, судя по всему, они на половину своей высоты были завалены снегом.
Мне трудно представить, как в те дни взрослые добирались на работу. Но зато сколько радости было у ребятни, бегавшей и прятавшейся в снежном проходе,   проделанном взрослыми между двумя нашими домами и сараями. В отдельных местах высота снежного покрова была такова, что его верхняя кромка доходила до второго этажа, закрывая окна первого.
Конечно, описываемый мною момент был лишь редким эпизодом для керченской зимы. Но, как мне помнится, мороз и снег иногда держались в течение месяца, а снежный покров был весьма внушительной толщины. В такие дни наши папы с помощью наших старших товарищей сооружали для нас небольшие снежные горки. Правда, с них мы, в основном, съезжали на своих попах. А вот на санках и салазках мы катались вдоль плиточного тротуара, протянувшегося под уклон  от фабрики-кухни до конца нашей улицы. Этот тротуар служил нам и конькобежной дорожкой. После оттепели и сменявшего её лёгкого морозца, он покрывался коркой льда. В такие дни взрослым по нему ходить было нелегко. И не только потому, что было скользко. Гораздо труднее было протиснуться сквозь хаотично снующую толпу «скороходов». На ледяной дорожке собиралась ребятня со всех дворов нашего микрорайона: от пятилетних малолеток, ковылявших, как правило, на одном коньке, прикрученном к валенку, до сверстников Вали Тимофеева и Вовы Бантышева.
Интересно отметить, что основным видом конькобежного инвентаря у большинства из нас были коньки-самоделки, т.е. продолговатые деревянные чурки с прикреплёнными к ним снизу металлическими полозьями, в основном, из толстой проволоки. По такому же принципу мастерились и деревянные санки. Обладателем именно такого ассортимента, смастерённого Пантелеймоном Прокофьевичем Меркуловым, отцом тёти Натали, был и я.
У некоторых ребят всё же были и настоящие коньки, «снегурки» с загнутыми носами и с приспособлениями для их крепления к ботинкам. Правда, за неимением таковых  большинство ребят их прикручивали прямо на валенки или бурки. А вот у Вали Тимофеева были даже «норвежки», беговые коньки, привезённые им, видимо, с северных широт, где их семья проживала до переезда в Керчь. Но он ими, практически, не пользовался, т.к. кататься на них по корявому льду нашей «беговой дорожки» было весьма нелегко.
Вообще же братья Тимофеевы хорошо владели зимними видами спорта. Помнится, они очень сокрушались, что не захватили с собой лыжи. Но, будучи неплохими умельцами, Валя и Юра всё же смастерили одну пару сами. Но ввиду отсутствия необходимого материала, лыжи у них получились короткими и хрупкими, что выявилось в день их опробования…

Помню, что в тот день неожиданно наступила оттепель. И когда Юра (а именно, ему выпала честь продемонстрировать умение ходьбы на лыжах) двинулся на своих «самоделках» по снежной целине, они, под тяжестью Юриного веса и ввиду их малой поверхности, стали проваливаться в снег, тормозя и без того (вследствие его налипания) медленное перемещение лыжника. Собравшаяся на просмотр лыжного пробега орава мальчишек и девчонок каждый провал лыжи в снег сопровождала беззлобным хихиканьем. А когда раздосадованный Юра, пытаясь сделать рывок, неожиданно для себя сломал одну лыжу и ткнулся лицом в снег, нестройное и тихое хихиканье перешло в дружный и громкий смех окружавших.

…На этом, если мне не изменяет память, попытки лыжного спорта внедриться в керченскую зиму, по крайней мере, в пределах заводского посёлка, закончились. Зато другая зимняя традиция, празднование новогодней ёлки, проводимое нашими родителями для нас, соблюдалась неукоснительно. Эту традицию (ставить и наряжать ёлки к Новому году), прерванную на несколько лет в период активной борьбы Советской власти с религиозными предрассудками, возобновили, кажется, в 1935 году. Правда, по форме и содержанию украшений, ёлка менее походила на рождественскую, символизировавшую до Октябрьской революции праздник Рождества Христова. И, ввиду скудности крымского ландшафта на ели, у нас её не раз заменяли другие породы хвойных деревьев (чаще - сосенки). Но всё равно, это была ёлка со всеми её достоинствами, подарками и украшениями, которые в первые годы возобновившейся традиции были, в большей степени, делом рук наших родителей.
Как и в старину, наши родители вешали на ёлки всякие лакомства: конфеты, мандарины, печенья, которые вместе с висящими игрушками были предметами вознаграждения тем, кто отваживался выступить перед «аудиторией» со стишками или песенкой. Это, впрочем, не отменяло положенную в конце каждого праздника новогодней ёлки раздачу детворе подарков. В них к тому, что уже висело на ёлке, добавлялись более изысканные сладости и редкие по тем временам апельсины.
Праздник новогодней ёлки ребята с нашего двора отмечали, практически, столько раз, сколько семей с детьми проживало в двух домах нашего двора. А нередко – и за его пределами! И везде он проходил в одном ключе, хотя родители старались его разнообразить. Так что, в конце новогодних празднеств, длившихся с конца декабря до окончания зимних школьных каникул и завершавшихся большой ёлкой в одном из заводских клубов, и дети, и сопровождавшие их родители порядком уставали. Но пропустить очередную «ёлку», даже несмотря на усталость, мы, ребятня, никак не могли. Ведь до следующей «ёлки» надо было ждать целый год! Эти смешанные чувства, как мне кажется, удалось запечатлеть на предваряющем этот очерк снимке. На нём, кстати, запечатлены почти все ребята нашего двора. И в том числе Алла Бантышева, Шурик Боцуло, Неля Николаенко, Тата Шулькевич, Танечка Винокурова, Рушен Джамилев, Юрик и я, Вова, Самаряновы, а также двое из числа наших старших товарищей, Неля Арзанцева и Валя Тимофеев.

Большинству наших праздников новогодней ёлки всё же предшествовала встреча Нового года. Но нам с Юриком, до поры до времени, приходилось встречать его, по настоянию наших родителей, в постельке. И всё же я, ещё в довоенное время, достиг того возраста, когда родители позволили мне посидеть за новогодним столом часок после звона кремлёвских курантов. Мне хорошо запомнилась встреча 1941-го года, на которую впервые был допущен не только я, но и Юрик. Поскольку эту встречу наши семьи проводили в квартире дяди Вите, то было бы несправедливо отсылать Юрика, который был на три года моложе меня, одного в постель. Хотя, как мне помнится, через упомянутый часок, нам пришлось всё же выполнить эту процедуру, но уже вдвоём. А до этого…

Мы сидим со взрослыми за новогодним столом и, в ожидании боя кремлёвских курантов, слушаем то, что находит дядя Витя во время своего «путешествия» по волнам эфира. Из динамика радиоприёмника, собранного им самим, доносится то мелодичная, то бравурная музыка, перемежаемая крикливой речью на непонятном нам языке. И мне становится почему-то тревожно. Возможно мы, дети, улавливаем взволнованную интонацию родителей.
Но вот раздаётся звон курантов, звучит «Интернационал» и все одновременно начинают поздравлять друг друга с Новым годом, чокаясь бокалами, наполненными вином, (а, может быть, тогда уже и шампанским)! Мы с Юриком тоже принимаем участие в этой процедуре, чокаясь с родителями стаканчиками, наполненными крюшоном!
В этот волнующий момент, как мне кажется, уже никто из присутствовавших не думал о надвигавшейся войне. И тем более о том, что она когда-нибудь может докатиться до нас. Подсознательно мы, и взрослые, и дети, были уверены в могуществе нашей Красной Армии, в мудрости нашего руководства во главе со Сталиным, в высоком патриотизме нашего народа.

…К слову сказать, как показали дальнейшие события, всё это, фактически, подтвердилось. Но, к великому сожалению, не вдруг и не сразу. И с большими потерями. В том числе и в духовно-политическом единстве нашего советского народа.
Но то время нашу уверенность в непобедимости РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии) подтверждали  победы, одержанные в боях на Халхин-Голе и у озера Хасан над гоминдановскими и японскими провокаторами, а также в кратковременной, хотя и в нелёгкой войне с бело-финнами на пресловутой «линии Маннергейма».
Неотвратимость победы Красной Армии над врагом, посягнувшим на территорию нашей страны, на свободу и мирный труд советских людей, утверждалась и в художественно-публицистическом кинофильме «Если завтра война», который вышел незадолго перед войной. В нём достаточно откровенно указывалось на то, кто сейчас наш самый злейший враг. И именно в нём впервые прозвучала та песня, которую в то пору часто исполняли на радио.
     «Если завтра война,           Как один человек,
      Если враг нападёт,           Весь Советский народ
      Если тёмная сила нагрянет,   За свободную Родину встанет»!..          
Многие из нас, и даже взрослые, смотрели этот фильм по нескольку раз. И каждый раз после его просмотра росла наша уверенность в том, что, если враг, со свастикой на лбу, посмеет сунуться на нашу территорию, то
     «Полетит самолёт,             И пехота пойдёт               
      Застрочит пулемёт,           И линкор поплывёт
      Загрохочут железные танки.   И помчатся лихие тачанки»!..
Тогда все мы, в т.ч. и наши родители, даже в мыслях не могли допустить, что в мире найдётся такая сила, которая заставит нашу страну понести большой урон, прежде чем, пройдя тяжёлые испытания, мы сможем всё же одолеть «фашистского зверя» и добить его «в собственном логове».
                -------------------------


   
                4.Война.Начало

Война застала нас с мамой в Одессе. За месяц до её начала, по рекомендации врачей, меня отправили в детский санаторий, в котором лечили бронхи. Помнится, что керченские доктора определили у меня бронхоаденит (хотя, как мне тогда казалось, я был совершенно здоров). Санаторий был расположен в небольшом селении под Одессой с названием «Кляйн либен таль», что в переводе с немецкого дословно означало «Маленькая любимая долина». Дело в том, что под Одессой ещё с довоенных (а может быть и с дореволюционных) времён, существовали немецкие поселения. Как я узнал позднее, рядом с маленькой «любимой долиной» располагалась большая, «Гросс либен таль». И что удивительно, населявшие их «русские» немцы оставались в них и в период оккупации этих мест немецко-фашистскими войсками. Удивительно, потому что, как мне было известно, сразу же с момента вторжения германских войск на нашу территорию всех немцев, жителей нашей страны, высылали за Урал. Даже тех, кто проживал за Волгой. Эта участь постигла и немцев-керчан, в их числе – и мамину подругу, коллегу по школе им. Сталина, Зельму Яковлевну.

Не стану описывать подробности наше путешествия. Отмечу только, что из Керчи до Одессы мы плыли на большом, как мне тогда казалось, теплоходе «Львов». После прибытия  в Одессу мама отвела меня в санаторно-курортное бюро, откуда меня отправили в «либен таль». Мама же, естественно, на следующий день отправилась обратно в Керчь, пообещав мне, что к окончанию срока моего пребывания в санатории приедет за мной. «А до того времени, - попросила она меня, - не забывай писать нам с папой письма, чтобы мы не волновались»! И я, как любящий сын, выполнил это её поручение. Правда, всего раза три, отсылая при этом заготовленные мамой же открытки с текстом «жив, здоров, не скучаю, Вова». 
В санатории, в котором я пробыл около месяца, помимо положенного мне курса лечения, я, можно сказать, повышал уровень своего интеллектуального развития.
Кроме игры в шахматы, которой меня обучил один из моих новых друзей, я посещал кружок по литью статуэток и барельефов из гипса, заглядывал в библиотеку, где с охотой смотрел иллюстрированные журналы и медленно преодолевал «сопротивление» толстых, по сравнению с журналами, книг.
Однажды, во время одной из прогулок за пределами санатория, которые с нами иногда проводили воспитатели, случилось событие, повергшее всех нас, детей и взрослых, в состояние некоего страха. На противоположном краю большого поля, куда нас вывели на очередную прогулку, загорелся огромный, длинный стог сена. Его долго, но безуспешно пытались потушить суетливо бегавшие вокруг него люди, по-видимому, колхозники. Даже приехавшая вскоре пожарная  команда ничего не смогла сделать. Пламя всё разрасталось, и чёрный дым от него постепенно застилал чистое небо. К вечеру пожар пробрёл ещё более зловещий вид и казался дурным предзнаменованием…

Когда закончился срок моего пребывания в санатории, я с радостью подумал, что больше не буду томиться в процедурном помещении, наполняемом каждый раз, как нас туда заводили, какими-то тяжёлыми для дыхания парами.
С другой стороны, было немного грустно расставаться с новыми друзьями и доброжелательным коллективом врачей и воспитателей, среди которых особенно запомнился своей колоритной внешностью главврач. Кстати, он и несколько других врачей и воспитателей были, судя по их именам, немцами.
На прощание мне подарили большую фотографию, на которой вместе со всем персоналом санатория была запечатлена вся наша смена.
Поскольку в тот памятный для меня день я уезжал из санатория один (как выбившийся, очевидно, из графика смены), к моим услугам была предоставлена подвода. Поначалу я очень обрадовался этому. В пути весело смотрел по сторонам и срывал вишни с веток деревьев, стоявших вдоль дороги с внешней стороны дворов предместья Одессы.
Но когда с просёлочной дороги мы въехали на брусчатку, моё приподнятое настроение стало постепенно угасать. А через полчаса, от непрерывной трески я стал ощущать какое-то пучение в боках, хотя терпел, боясь признаться в этом молчаливому кучеру. На моё счастье ещё через некоторое время мы въехали на асфальтированную дорогу. Начинался город.
В Одессе кучер «сдал меня на хранение» всё в то же санаторно-курортное бюро, находившееся, если не ошибаюсь, на привокзальной площади. В его вестибюле я провёл несколько часов томительного ожидания встречи с мамой. Она появилась, когда я уже был готов  «распустить  нюни».  Поэтому  радость  от  нашей  встречи  была несколько омрачена «соринкой», которая, как я пытался убедить маму, попала мне в глаз. Мама тоже расстроилась, узнав, сколько времени я её ожидаю. Оказалось, что она уже находилась в бюро, когда меня привезли, но только на другой его половине.
Вскоре, однако, все огорчения нас покинули и мы с мамой пешком отправились в гостиницу, в которой она остановилась. По дороге к ней мы любовались красотой удивительного города, а также, по нашей керченской традиции, «отобедали» в подвернувшейся по ходу кондитерской. В соответствие с нашим «меню», мы взяли «на первое» по куску слоёного с кремом пирожного, «на второе» - по одному эклеру, а «на третье» - по стакану лимонада (керченской «бузы» в кафе не оказалось).
«Мамина» гостиница находилась, если не изменяет мне память, где-то «за углом» от начала Дерибасовской улицы и называлась «Пассаж». Она произвела на меня огромное впечатление. Перешагнув её парадный вход, мы очутились в роскошном фойе, в глубине которого  открывалась широкая лестница, обрамлённая фигурными перилами и стоявшими по их краям канделябрами. Мы поднялись по ней, предварительно взяв ключ у портье, и очутились в большой и красивой комнате, обставленной старинной резной мебелью, среди которой выделялось большое зеркало-трюмо. Оно было похоже на то, что родители купили некогда у знакомых, но отличалось большими размерами. В номере были ванная комната и туалет, отделанные, как мне казалось тогда, мрамором.
Отдохнув немного и подкрепившись ещё раз в буфете гостиницы, мы вышли с мамой прогуляться перед сном. Пройдя по Дерибасовской, уже подсвеченной, несмотря на ранние сумерки, вечерними огнями, мы дошли до того места, где, в конце пересекающей её Пушкинской улицы, мы увидели здание знаменитого Одесского оперного театра. В нём на следующий день нам предстояло послушать оперу Направника «Дубровский». «Быть в Одессе и упустить шанс побывать в её Оперном, - говорила мне мама, - мы просто не можем. Ведь этот театр, как мне говорили, по своей красоте уступает только Венскому. А поскольку наш теплоход, - продолжала мама, - отплывает завтра вечером, я взяла билеты, ещё накануне, на утренний спектакль».
Тогда я ещё не очень представлял, что такое опера. Хотя, благодаря маминым занятиям вокалом, на которых я присутствовал, кое-какое представление о ней я имел. И даже знал несколько арий, написанных композиторами для маминого «меццо-сопрано».

По воскресным дням (а билеты наши были именно на воскресенье) в оперном театре давали три спектакля. И утренний - начинался в 11 часов. Учитывая это, мы вскоре вернулись в гостиницу и легли спать.
Утомлённые напряжённым днём и произведёнными на нас впечатлениями от знакомства с Одессой, мы крепко спали и не сразу проснулись, когда к нам в дверь настойчиво постучали. И только когда, спустя несколько минут, раздался повторный стук, мама, не спеша, подошла к двери и спросила: «Кто?». В ответ женский голос (по-видимому, дежурной по этажу) громко произнёс в ответ: «Тревога! Всем спуститься вниз в укрытие!».
Мама досадливо пробурчала вполголоса что-то вроде «И здесь не дают покоя с этими учениями!». Но, памятуя о том, как требовательно относились в Керчи к выполнению всех форм учёбы по гражданской обороне и противохимической защите, подошла к дивану, на котором я спал, и стала меня тормошить.
Когда, наспех одетые, мы вышли из номера, дежурная со словами «Быстро, быстро! Все уже вышли, вы последние» торопливо повела нас вниз по лестнице к выходу. Как оказалось, укрытие было под домом, стоявшим напротив гостиницы с противоположной стороны улицы. Было ещё темно, хотя уже веяло утренней свежестью. Также темно, почему-то, было и в укрытии, подвальном помещении, в которое мы спускались, «ощупывая» каждую ступеньку. В подвале, судя по голосам разговаривавших людей, было довольно много народу. Мы с мамой остановились с краю, у выхода, откуда в утренних сумерках уже просматривались, хотя и едва, ступеньки ведущей в подвал лестницы, по которой мы только что спускались вниз.
Напряжённо прислушиваясь к тому, о чём говорят стоявшие в подвале люди, мы вдруг услышали, как стоявший рядом с нами мужчина тревожно сказал: «Нет, это, кажется, не учебная тревога». При этих его словах мама вдруг всполошилась, воскликнув: «Я, кажется, забыла закрыть номер на ключ. А у меня в номере, на столе лежит сумка с документами, билетами на теплоход и с деньгами!». Кто-то её пытался успокоить, говоря о том, что никого в гостинице нет и никто не возьмёт её сумку. Но мама решила быстро сбегать за ней, не принимая во внимание реплику, что её могут не пустить в гостиницу или задержать по дороге милиционеры. И, оставив меня на попечение какой-то рядом стоявшей девушки, быстро засеменила по ступенькам вверх.
Я стоял, прижавшись спиной к ногам девушки и, несмотря на исходившее от неё тепло, дрожал. Точнее, у меня дрожали чашечки коленок. Девушка пыталась меня приободрить, уговаривала не бояться. В ответ я ей отвечал: «А я и не боюсь!». И это не было мальчишеской бравадой. Я отчётливо помню, что не испытывал тогда страха. Но в то же время признак его – дрожь в коленках, - был у меня налицо, точнее, в ногах. Именно в тот момент я понял истинный смысл упрёка, - «У него дрожат коленки», - который бросали мои сверстники тому, кто пасовал перед свершением какого-либо мальчишеского подвига. Я тщетно пытался подавить признак страха, и был признателен опекавшей меня девушке за принятый ею мой ответ. Это вытекало из её реплики о том, что проникающий в укрытие прохладный воздух вызывает озноб у всех находившихся в подвале людей, ещё недавно блаженствовавших в тёплых постелях.
Вскоре вернулась мама, успешно завершившая свою бесстрашную «вылазку». А ещё через какое-то непродолжительное время дали отбой и мы поспешили в свой номер в надежде ещё поспать пару часов до похода в театр.

Утром, когда я и мама в спешке, едва не проспав,  выскочили на улицу. Наскоро перекусив в ближайшем кафе, мы поспешили в заинтриговавший меня рассказом мамы театр. Не стану подробно описывать всю красоту внутреннего убранства и внешнего вида Одесского оперного театра, которое тогда произвело на меня, мальчишку, огромное впечатление! Отмечу лишь то, что это впечатление осталось у меня на всю жизнь, хотя с тех пор мне довелось увидеть много прекрасного, и в Отечестве, и за рубежом!
К великому моему огорчению, после первого акта, по настоянию мамы, беспокоившейся по поводу нашего предстоящего отъезда (точнее, «отплыва»), мы с ней досрочно тогда покинули «Одесский оперный». Тогда – это в воскресенье 22 июня 1941 года!
Покинув театр, мы сразу почувствовали изменившуюся на улицах  обстановку. Вместо праздничного дефилирования по Дерибасовской, люди грудились в кучки. Около самой большой, слушавшей уличный репродуктор, мы с мамой остановились. Из него доносился негромкий и неспешный, с лёгким заиканием голос. «Молотов!» - произнесла полушёпотом мама. И тут же добавила: «Война!». Из уже накопленной в моей голове информации и из обрывков фраз, произносимых Вячеславом Михайловичем и медленно доходивших до моего сознания, я постепенно стал осознавать, что на нашу страну напала фашистская Германия.
Поскольку мы не с самого начала слушали речь В.М.Молотова, его выступление по радио вскоре после нашего появления возле уличного репродуктора прекратилось. «Как хорошо, что у нас с тобой уже есть билеты на теплоход!», - обращаясь ко мне, взволнованно сказала мама. Теперь я понимал, почему мы не дослушали  оперу: маму беспокоила не столько необходимость подготовки к отъезду (вещей у нас было мало), сколько истинная причина ночной тревоги.
Но радость наша по поводу заблаговременно приобретённых билетов была преждевременной. Не помню где, то ли в порту, то ли в гостинице мы узнали, что рейсы морского гражданского транспорта отменяются, а приобретённые на него билеты подлежат возврату. Говорили, что на акваторию черноморского побережья Одессы и Крыма немцы с самолётов набросали много морских мин.
И мы вынуждены были с мамой решать проблему возвращения домой с помощью  железной дороги. А она, эта проблема, была. Ибо с первого же дня через Одессу хлынул огромный поток беженцев из Бессарабии (Молдавии) и западных районов одесской области.
Несмотря на дополнительные поезда, выделенные для эвакуации людей, маме никак не удавалось приобрести билеты даже на те, которые формировались в Одессе. О транзитных поездах не могло быть и речи: они шли переполненные. Каждый день мы с мамой рано вставали и спешили на привокзальную площадь, где проводилась перекличка записавшихся в очередь. Затем мама, вместе с другими «очередниками», пробиралась в кассовый зал, надеясь на то, что в каком-либо проходящем поезде возникнет резерв и она купит билеты.
Я же под надзором кого-либо из старших, чаще таких же не местных мам, чередовавших свои «вылазки» за билетами, находился в привокзальном сквере, откуда наблюдал, как периодически в небе появлялись эскадрильи наших истребителей, бочкообразных «ишачков», которые в строгом порядке, звеньями разворачивались в сторону, как я полагал, фронта.
Странно, но я не помню, чтобы в городе часто звучали сирены тревоги. Но даже, когда они были, мы, как мне кажется, никуда не прятались. И весь период (как мне помнится, неделю) нашего пребывания в Одессе после моего прибытия из санатория мы, образно говоря, просидели под открытым небом.

После нескольких дней тщетных попыток выехать, отчаявшиеся иногородние мамы отправили коллективную телеграмму Михаилу Ивановичу Калинину, Председателю Президиума Верховного Совета СССР. И вскоре пришло от него «указание» (так говорила мама) срочно решить вопрос о предоставлении иногородним «мамам с детьми» соответствующего количества посадочных мест. Судя по всему, дополнительных вагонов нам выделить не смогли, т.к. привокзальная служба совместно с органами милиции нас всех буквально втискивала по разным вагонам проходящего поезда, так же, как и все предыдущие, заполненного беженцами с запада. «Старожилы» вагона, в котором оказались мы с мамой, участливо отнеслись к «новеньким» и, потеснившись, выделили нам два сидячих места, на которых мы доехали до пункта первой пересадки. Кажется, это было Запорожье.
Но прежде, чем поезд тронулся, мы с мамой, впрочем, и все его пассажиры, пережили полчаса томительного и тревожного ожидания. Дело в том, что, едва мы разместились в вагоне, до нас донёсся сигнал воздушной тревоги, который обязывал всех бежать в укрытия. Тем более, что вокзал и железнодорожные составы были одними из главных объектов, подвергавшихся бомбардировке немецкой авиацией. Но никто из пассажиров, несмотря на крики проводников, не тронулся с места. Видимо, боязнь потерять его, оказаться вне поезда была сильнее страха перед грозившей всем нам опасностью. Да и куда, в какое укрытие бежать, тоже было неясно.
Но, как говорится, Бог миловал нас, и все мы, кто находился в вагоне,  дождались отбоя тревоги, не подвергаясь нападению фашистских стервятников. Кстати, за всё время нашего пребывания в Одессе со дня начала войны, на город, а также на наш поезд, как мне помнится, не упало ни одной бомбы. Было ли это заслугой наших «ястребков» и средств противовоздушной обороны одесского военного округа? Или главное своё внимание гитлеровцы сосредоточили на других объектах? Не знаю. Но наш поезд благополучно проследовал с начала и до конца нашего пути.
В Запорожье, тоже не без труда, мы пересели на поезд, следовавший в крымском направлении. В Джанкое мы с мамой сделали вторую пересадку и к утру третьего дня, с момента выезда из Одессы, добрались до Керчи.
Не помню, встречал ли нас папа или мы сами добрались до Колонки. Главное, что мы были дома, а война оказалась где-то далеко позади.
Но, как оказалось, радость наша была недолгой. Враг, в обход сопротивляющейся Одессы, быстро продвигался к Перекопу. И вскоре Крым начал готовиться к обороне. А спустя пару месяцев и в Керчи, помимо «щелей» (так, если мне не изменяет память, называли вырытые и защищённые сверху укрытия) в городе стали строить из камня-ракушечника баррикады с амбразурами для оружия...                         
                5.Подвиги, вселявшие надежду

В ноябре 1941 года, в результате быстрого продвижения немецких войск к Керчи, мы с мамой, прячась в каменоломнях от интенсивных бомбёжек немецкими самолётами города и прилегающих к нему посёлков, надолго разлучились с папой. Он до последних дней участвовал в эвакуации оборудования завода им. Войкова и рассчитывал в последний момент прийти за нами, чтобы вместе с ним мы смогли переправиться через Керченский пролив на Кубань. Но немцы папу опередили и мы с мамой оказались на оккупированной ими территории.
Однако, спустя полтора месяца, после успешного проведения нашими частями керченско-феодосийского десанта в канун 1942 года и освобождения Керчи от фашистских захватчиков, у нас с мамой появилась надежда на скорую встречу с папой. Возвратившимися в город партийными и хозяйственными органами было принято решение  незамедлительно приступить к восстановлению механических цехов завода с целью оказания помощи фронту. Для этого всем рабочим и служащим завода, находившимся в эвакуации, предписывалось срочно прибыть в Керчь.
Но, как оказалось, этим планам не суждено было осуществиться. В мае 1942 года, как известно, немецким войскам превосходящими силами удалось прорвать наш фронт, проходивший в районе Феодосии, и повторно оккупировать Керчь. Спасаясь от немцев, мы с мамой, как и многие другие керчане, спешно устремились к местам переправы на кубанский берег. После неудавшихся двухнедельных попыток перебраться через пролив (от причала в районе посёлка Капканы до косы Чушки), мы, чудом избежав возможности оказаться в числе военнопленных, направились домой. Но по возвращении мы обнаружили, что наш дом, как и ещё несколько восьми-квартирных домов нашего микрорайона, были спалены оккупантами за оказанное им в этом месте продолжительное сопротивление бойцами прикрытия отходивших к переправе наших частей. В подавленном состоянии мы направились в город, где нас приютила родная сестра моей мамы, тётя Варя, в одной из двух крохотных комнатушек, выделенных её семье свёкром, Петром Васильевичем Молибога.
Дом (точнее двор с несколькими строениями) большой до войны семьи Молибог находился на улице Чкалова, пролегавшей вдоль северного склона горы Митридат. С этого склона была видна вся левая окраина города, в т. ч. аэродром у посёлка Багерово, вокзал Керчь-2 и железнодорожный перегон, соединявший Керчь-2 с Керчью-1, а также  с молом морского порта. С возвышенности, на которой располагался дом Молибог, были видны  даже окраины заводского посёлка, протянувшиеся до деревни Аджимушкай…

В тяжёлые для всех нас дни лета 1942 года, когда немцы были уже на Кубани, я, моя двоюродная сестра Лида и мой новый друг Женька, - как теперь говорят, дети войны, - часами сидели на гребне каменного забора, огораживавшего участок двора. Мы с тоской взирали на то, как с багеровского аэродрома, через небольшие промежутки времени, взлетали немецкие самолёты, которые, не разворачиваясь, прямиком летели через Керченский пролив на Кавказ. Это были, в основном, одномоторные «Юнкерсы-87», с «ломаными» крыльями, и сопровождавшие их «Мессершмиты». Отбомбившись, «юнкерсы» с «мессерами» прилетали обратно, а на смену им поднималась новая партия машин. Их было так много, что мы часто путались в своих подсчётах, которые наивно вели с надеждой недосчитаться хоть какой-то их части в числе возвращавшихся самолётов. Но однажды произошло то, что превзошло все наши ожидания! 
В те дни такие массированные полёты фашистских самолётов с Багерова продолжались, с небольшими перерывами, в течение всего светового дня. Но в тот памятный для меня день они прекратились значительно раньше обычного и, как оказалось впоследствии, надолго. После второго или третьего их вылета, на аэродром, как мы отметили для себя, возвращалась необычно, по нашим подсчётам, большая партия. Когда её передняя группа стала снижаться на посадку, идущие с небольшим отрывом от неё несколько самолётов вдруг открыли по ней огонь из бортового оружия. Спустя мгновение над аэродромом  поднялись   клубы   дыма.  Вначале   мы   ничего   не   могли  понять:  всё-таки от нас до аэродрома было не менее полутора километров. Но затем мы явственно увидели, как те, замыкавшие партию, самолёты, расстреляв впереди летевшие, развернулись и на бреющем полёте стали крушить из своих пушек и пулемётов всё, что находилось на лётном поле.
Сделав не менее двух таких заходов над багеровским аэродромом, наши самолёты (а в этом мы уже не сомневались!) на обратном пути принялись «обрабатывать» одиноко стоявший в степи, на перегоне Керчь-2 – Керчь-1, железнодорожный состав товарных вагонов, как вскоре мы поняли, загруженный боеприпасами. Свою огнестрельную обработку состава наши лётчики делали не спеша, по-деловому  и на том же бреющем полёте, который наверняка затруднял их обстрел немецкой зенитной артиллерией. К тому же, в воздухе не было ни одного немецкого истребителя. Понятно, что тех, которые  базировались в Багерово, прочно «пригвоздили» наши ребята к полю аэродрома. А до других «мессеров», надо полагать, было далеко.
Когда весь товарный состав, полыхая, уже трещал беспорядочными залпами подрывающихся боеприпасов, наши самолёты также спокойно скрылись в сторону Керченского пролива.
Помню, как на грохот от разрывов немецких боеприпасов выскочили все обитатели нашего двора, среди которых был и немец-фельдфебель транспортной части дивизии «Эдельвейс», занимавший главные апартаменты двора. Несмотря на его присутствие, мы, ребятня, не таясь, громко выражали свой восторг от необычного фейерверка. Правда, наши
мамы, боясь последствий и нанеся нам символические затрещины, быстро отправили нас в дом, так сказать, с глаз долой.

…После войны я долго пытался обнаружить этот факт в газетах и книгах, не без основания полагая, что он достоин того, чтобы быть увековеченным в истории Великой Отечественной войны. Но, к сожалению, мне этого до сих пор не удалось. Надеюсь на то, что это только потому, что я, естественно, не мог охватить весь накопившийся на эту тему материал. Уверен, что в той части, в которой служили советские лётчики, совершившие этот свой, дерзкий по замыслу, но героический по сути, подвиг, навечно остались их  имена.
Для нас же, ребятни и наших мам, как, полагаю, и для многих других керчан, кому посчастливилось воочию наблюдать эту рискованную, самоотверженную операцию  наших  лётчиков, она явилась большим духовным подъёмом в томительном ожидании начала освобождения нашей земли от захватчиков. Ожидании того, что, в конечном итоге, советский народ, преодолев все свалившиеся на его плечи трудности, всё-таки одержит победу в тяжелейшей схватке с фашистской Германией…

Летом 1942 года наше тревожное ожидание было связано и с волновавшими нас периодическими перестрелками, происходившими, в районе Аджимушкая. Полагаю, что многим известно о мужественном сопротивлении бойцов сводного гарнизона Аджимушкайских каменоломен, расположенных в Керчи на севере от заводского посёлка. Находясь в тяжелейших условиях подземелья, объединившиеся в нём подразделения различных частей, прикрывавших отход основных сил Красной Армии в период наступления немецких войск на Керчь в мае 1942 года, в течение нескольких месяцев держали в постоянном напряжении немцев, которые различными средствами и методами пытались сломить сопротивление героев. Помнится, что мы, по крайней мере, до сентября того года слышали с нашей «возвышенности», как по вечерам в районе Аджимушкая раздавались автоматные очереди…

Ещё до того, как немцы стали минировать и замуровывать немногочисленные выходы из Аджимушкайских каменоломен, а впоследствии и пускать в них газ, они, стреляя из пулемётов и автоматов, блокировали подходы бойцов подземного гарнизона к находившимся неподалёку колодцам с питьевой водой. Среди тех, кто под угрозой жизни делал неоднократные вылазки по обеспечению живительной влагой своих товарищей и, в первую очередь, раненых бойцов, была и Мария Родионовна Молчанова, мать моей одноклассницы в довоенный период Лиды (Лидии Михайловны) Молчановой, и ныне проживающей в Керчи.   
В присланных мне Лидией Михайловной архивных материалах я прочитал о том, что, практически, с первых дней войны родители Лиды приняли участие в боях с фашистскими захватчиками. Причём, если отец Лиды, Михаил Давыдович Молчанов, ещё с довоенных лет служил в рядах Красной Армии и войну встретил начальником штаба стрелкового полка в звании капитана, то мать, Мария Родионовна Молчанова, в девичестве Шевцова, перед началом войны была всего лишь инструктором Осоавиахима (массовой организации граждан СССР в 1927 – 48 г.г. по содействию обороне, авиационному и химическому строительству)…

В своих воспоминаниях М.Д.Молчанов писал: «Мария родилась 1 апреля 1907 года в городе Керчи в семье рабочего. С детских лет работала по найму, была нянькой, подёнщицей на огородах, обработчицей рыбы у частников. В 1922 году вступила в комсомол. Работала на строительстве коксохимзавода имени Кирова треста «Индустрой» разнорабочей, грузчицей на консервном заводе, уборщицей ЖКО завода имени Войкова. По вечерам училась на рабфаке. Активно участвовала в общественной работе как внештатный, затем штатный командир-инструктор Сталинского райсовета Осоавиахима. Была избрана депутатом райсовета и председателем районного совета Осоавиахима».

…После отправки троих своих детей (старшей из которых, Лиде, было десять лет) в эвакуацию, Мария Родионовна работала в составе одной из сандружин, которые, в период интенсивных бомбардировок Керчи немецкими самолётами, спасали пострадавших от них людей и оказывали им первую медицинскую помощь.
В ноябре тяжёлого 1941 года, во время первой оккупации Керчи немцами, Мария Родионовна и Михаил Давыдович встретились в партизанском отряде имени В.И. Ленина, который базировался в одной из штолен Аджимушкайских каменоломен. В составе этого отряда М.Р.Молчанова выполняла обязанности заведующего водным режимом.
После успешного осуществления нашими войсками керченско-феодосийского десанта в канун 1942 года и освобождения Керчи Мария Родионовна активно включилась в работу по восстановлению города, а Михаил Давыдович отправился на передовую.
А в мае 1942 года, во время повторного наступления немцев на Керчь, они расстались и, как оказалось, навсегда. Мария Родионовна вновь оказалась в каменоломнях, где, самоотверженно выполняя обязанности сестры милосердия, погибла, а Михаил Давыдович с тяжелейшим ранением был эвакуирован в Баку.
«В апреле 1942 года, - вспоминал Михаил Давыдович, - Мария примкнула к воинской части, которая отступала к Керчи. Последний бой был в посёлке имени Войкова. Сопровождая раненых, бойцы прорвались в Большие Аджимушкайские каменоломни. В подземном  госпитале  Аджимушкайского  гарнизона  Мария  работала  медсестрой.  Под обстрелом  врага  добывала  воду  из  колодца, находившегося вблизи  каменоломен.  23 мая 1942 года была смертельно ранена. Из под огня боевые товарищи вынесли её в подземный госпиталь, где вскоре Мария скончалась».

…Я помню, как в дни повторного наступления немцев на Керчь, когда мы шли с мамой на переправу, в Капканы, нам повстречался шедший навстречу довольно большой отряд красноармейцев. В составе отряда были и бойцы расквартированной ранее в домах нашего микрорайона военной железнодорожной части, в том числе и наш постоялец, политрук Иван Никитович Журавлёв. Вполне вероятно, что многие из них вошли впоследствии в состав подземного Аджимушкайского гарнизона. Но главное из того, что мне запомнилось, это шедшая с этим отрядом женщина. Возможно, это была Мария Родионовна Молчанова. 
Последний подвиг М.Р.Молчановой, как писала мне Лида, вошёл в качестве главного эпизода в художественный кинофильм «Сошедшие с небес» (студия Ленфильм, 1986 г., по повести Алексея Каплера «Двое из двадцати миллионов»). Кстати, съёмки этого фильма проходили в Керчи и в других городах Крыма.
Вот так протекал и трагически оборвался «скромный, - как пишет дочь Марии Родионовны Молчановой, Лидия Михайловна, - военный труд» её матери, отмеченный, спустя много лет, орденом Отечественной войны второй степени. Посмертно. Именем Марии Молчановой названа одна из улиц в Керчи.
                --------------------------
               

            
                6.Семья врача

Есть в Керчи улица, которая названа именем отца и сына Стрижевских. В скупых строчках предисловия «Книги Памяти Республики Крым» (Симферополь,  «Таврида», 1995, том 2, стр. 10) написано: «Долгие два года Керчь убивали, а город боролся достойно и мужественно. Подвигом самоотречения был подвиг подполья… Разветвлённая группа отца и сына Стрижевских имела связь с подпольной группой Марии Русановой на Колонке. Имея радиоприёмник, подпольщики принимали сводки Совинформбюро, размножали и распространяли их по городу. Группа доставала фиктивные справки, освобождавшие граждан от отправки в Германию, устраивала побеги военнопленных, организовывала диверсии. Оба Стрижевские,.. – и все тринадцать членов группы были арестованы, подвергнуты пыткам и казнены…».
Рискну сделать предположение, что группа Стрижевских при подготовке листовок черпала сведения также и из газет оккупантов. Было ли это следствием утраченной впоследствии возможности использовать радиоприёмник (по причине прерванной связи с подпольной группой, действовавшей на Колонке) или немецкие газеты использовались как дополнительный источник информации, даже усечённой гебельсовским министерством пропаганды, мне утверждать трудно. Но то, что Стрижевские ими пользовались, это факт, который я могу подтвердить лично, как, своего рода, курьер, связывавший их с некоей тётей Таней, подругой моей тётушки, часто навещавшей наш двор.
Откуда брала тётя Таня немецкие газеты и другие, интересующие подполье, материалы, мне было неизвестно. Хотя однажды я случайно увидел её, тайком выходящей из комнаты фельдфебеля с пакетом газет. Столкнувшись со мной, она испуганно зашикала и, заперев дверь неведомо как приобретённым ключом (при въезде в выбранную им комнату фельдфебель заставил денщика поменять замок),  без обиняков,  обратилась ко мне  с просьбой  отнести эти газеты доктору. «Тому, к которому я тебя с мамой водила» - добавила она. К нему однажды она  действительно нас отвела после того, как у меня зимой 1942 года обострился мой хронический «бронхоаденит» и мама не знала, к кому, в то время, можно было обратиться за помощью.
Тётя Таня не раз слышала, как, в присутствии неё и наших мам, мы с сестрой и моим другом вслух обсуждали вопрос, как нам встретиться с теми, кто распространял по городу листовки, чтобы помочь им в этом деле. И хотя взрослые не принимали наши слова всерьёз, тётя Таня всё же решилась обратиться ко мне за помощью. Думаю, не надо объяснять, с какой охотой я откликнулся на её просьбу. Как мне тогда показалось, в пачке газет находились ещё и какие-то листы с напечатанным на них на немецком языке текстом.
Помню, что во время моего первого визита, дверь дома доктора открыла женщина, которая, едва я раскрыл рот, затащила меня в прихожую, после чего, выслушав меня (кто я и что мне нужно) взяла у меня пакет и быстро захлопнула за мной дверь. По возвращении я, втайне от всех, в том числе и от мамы, доложил тёте Тане о выполнении её «задания» и выразил готовность помогать ей в дальнейшем. Не помню, поведала ли тётя Таня о моей миссии маме. Но мама никогда об этом со мной не разговаривала. Тем более что тётя Таня не часто обращалась ко мне с подобными просьбами…
 
Сейчас мне уже трудно вспомнить, сколько таких визитов я сделал к доктору. Но два последних из них мне запомнились на всю жизнь.
В предпоследний раз, встречавшая меня женщина впервые провела меня в комнату, где я, наконец, встретился с самим доктором. Я сразу его узнал. Помимо самого доктора в комнате присутствовал ещё и молодой человек, как я подумал, его коллега. Он первым взял у меня пакет и, развернув его, сразу стал читать «фрицевские» газеты, чем поразил меня своими лингвистическими способностями. Периодически он весело, вслух произносил реплики, из которых я понял, что у немцев дела на фронте не так хороши, как бы им хотелось. Помню ещё, что меня похвалили за храбрость и пообещали после изгнания фашистов походатайствовать о вручении мне медали «За отвагу». Полагаю, не надо описывать, с каким настроением я возвращался домой. Но, открыв калитку нашего двора, я, как и после предыдущих моих визитов, постарался скрыть свои эмоции от других, даже от мамы, которая только попеняла на меня за то, что я часто и без спроса убегаю со двора «в такое тревожное время».

Совсем с другим настроением я возвращался с последнего моего курьерского задания. В этот день я несколько раз принимался стучать в дверь докторского дома, но её почему-то никто не открывал. Зато после второго или третьего моего стука из-за угла дома вышел полевой жандарм. К тому времени мы с другом Женькой уже хорошо разбирались в родах войск и служб оккупантов. Появление полевого жандарма меня напугало. Однако интуитивно я понял, что мне необходимо показать, что я простой пациент доктора. После нескольких повторных моих попыток достучаться, жандарм скрылся опять за углом, а я, подождав мгновенье, отправился домой. Но не прямой дорогой, а через «горку» (так  называли северный склон Митридата на сленге местных жителей). Проплутав там по разным закоулкам и проявив при этом, как мне казалось, необходимую конспирацию, я подошёл к нашей калитке с другой стороны. Во дворе, как всегда в таких случаях, меня ждала тётя Таня. Лицо её было бледным, глаза испуганными. По-видимому, она уже знала что-то, чего не знал я. Не дожидаясь моего доклада, тётя Таня быстро выхватила у меня пачку с газетами и, помедлив, сказала: «Вовочка, больше не ходи к доктору! Ни один, ни с мамой». Кажется, после этого я больше не видел её у нас…

Не уверен, что моё поведение как простого пациента убедило жандарма или какого-либо другого наблюдателя за домом доктора (а последующие события подтвердили такой факт). Но, так или иначе, меня миновала участь, которая постигла семью Стрижевских. А может быть меня, маму и тётю Варю, мамину сестру, с дочкой, моей двоюродной сестрой Лидой, спасло то, что, как это не парадоксальным покажется, вскоре немцы стали выгонять всех жителей из города. Близилось начало длительных боёв за освобождение Керчи Красной Армией и фашисты боялись активизации действий партизан и помощи им со стороны гражданского населения. Тех же, кто отказывался бросать свои дома, они расстреливали на месте. Так погиб, в частности, мой дед, отец моей мамы и тёти Вари, Виктор Иванович Корженко. Его, лежащим с прострелянной головой во дворе собственного дома, обнаружил муж тётушки, Пётр Петрович Молибога, который, в составе 1-ой Приморской армии, освобождал свой родной город…
 
После войны я несколько раз приезжал в родной для меня город. Однако ни разу не сделал попытку узнать о судьбе «врачей», которым я носил пакеты с немецкими газетами. Конечно, сделать это было нелегко, не зная ни имён, ни фамилии тех, с кем общался. Сказалась, видимо, и беспечность, свойственная молодому возрасту. Да и в сознании моём не было ощущения, что я сделал нечто героическое, как могло показаться в двенадцатилетнем возрасте. И лишь спустя много лет, уже в преклонном возрасте, когда у многих, как мне кажется, появляется желание поделиться с детьми и внуками своими воспоминаниями, я получил возможность исправить своё отношение к прошлому.
В 2004-ом году, когда вместе с женой и внуком я, после многолетнего перерыва, посетил город, в котором родился и жил, мне посчастливилось приобрести упомянутую выше Книгу Памяти. Читая внимательно вступление, меня привлекла строка с упоминанием фамилии отца и сына Стрижевских. По возвращении в Москву я написал обширное письмо в керченский Совет ветеранов войны, в котором, в ряду интересующих меня сведений, просил подтвердить свои предположения о моём контакте с ними в период оккупации. Моё письмо, в сопровождении комментариев корреспондента В. Жукова под заголовком «Отзовитесь, кто знает и помнит», неожиданно для меня, было опубликовано в известной мне с довоенной поры газете «Керченской рабочий» (от 14.12.2004, №142). На него, к моей радости, откликнулись несколько моих довоенных земляков.
Среди тех, кто написал мне после публикации моего письма, оказались Лидия Михайловна Молчанова, а позднее и Людмила Григорьевна Стрижевская, дочь бывшего главного врача керченской городской больницы Григория Симоновича Стрижевского.
От Людмилы Григорьевны я узнал, что Григорий Симонович до самого прихода немцев в Керчь в ноябре 1941 года выполнял свои обязанности врача, ухаживая за ранеными красноармейцами, непрерывно поступавшими в больницу. Не покинул он их (тех, кто по разным причинам не мог быть эвакуирован) и тогда, когда в город вошли немецкие войска. Оставаясь в городе вместе с женой, Ольгой Бонифатьевной, он, тем не менее, настоял на эвакуации дочери. К тому времени оба сына Стрижевских, старший Иван и младший Алексей, выпускник и курсант Киевского военного училища, были уже на фронте…

Следует отметить, что после отъезда из Керчи, дочь Стрижевских, Людмила, добралась до Новосибирска, где поступила в, находившийся также в эвакуации, Московский авиационно-технологический институт (МАТИ), в который, сразу после окончания школы в 1941 году, успела отослать свои документы. После завершения учёбы, уже в Москве, Людмила сначала работала на авиационном заводе, а затем была принята во Всесоюзный институт авиационных материалов (ВИАМ), в котором проработала свыше тридцати лет. В столице мы с Людмилой появились почти одновременно, в 1944 году. В это время мой отец уже работал в Государственном институте проектирования металлургических заводов (Гипромезе), переведённом из Свердловска в Москву, куда после нашего освобождения из оккупации, после непродолжительных процедур, перебрались и мы с мамой.

…Во время нашей встречи с Людмилой Григорьевной она передала мне сохранившиеся у неё семейные фотографии и сопроводительный к ним текст. Это позволило мне окончательно убедиться в том, что моими адресатами во время моей курьерской миссии были отец и сын Стрижевские, а связующим звеном в моём с ними общении была супруга доктора. В представленной перед началом этого очерка фотографии 1939-го года запечатлены все упомянутые члены семьи Стрижевских, кроме старшего сына Ивана, учившегося уже в это время в киевском военном учебном заведении. 
В краткой биографической памятке Людмила Григорьевна, в частности, пишет: «Вскоре после освобождения Керчи мне удалось попасть в город. Я обращалась в военную прокуратуру за сведениями о своих близких. Мне подтвердили, что доктор Стрижевский Григорий Симонович и его сын Алексей были арестованы и расстреляны за подрывную деятельность против немецких оккупантов. Со слов знакомых моих родителей я узнала, что брат Алексей был ранен в боях под Киевом, попал в плен к немцам, бежал и пробрался в Керчь к родителям.  (По  трагическому  совпадению  там  же,  в  бою  под  Киевом  погиб
старший сын Стрижевских, Иван, - прим. моё, со слов Л.Г.). Будучи активным комсомольцем, настоящим патриотом своей Отчизны, он (Алексей) организовал группу сопротивления из бывших школьных друзей и военнопленных. Им удалось совершить целый ряд диверсий (в том числе, взорвали склад боеприпасов на молу, устроили крушение воинского эшелона на станции Керчь-2, - прим. моё, из других источников). Но их предали, по чьему-то доносу выследили и арестовали: первого – Алексея, задержав его на улице, а потом взяли отца, прямо на больничном приёме. Их посадили в тюрьму. Мать, обезумев от горя, ходила в тюрьму, пытаясь хоть чем-то помочь им, пока сама не была арестована. Квартира была разграблена».
Кто и при каких обстоятельствах оказался повинен в гибели Стрижевских, точно не было установлено. Правда, по слухам, дошедшим до Людмилы (она тогда ещё была студенткой), тем, кто выдал Григория Симоновича и Алексея, был «чехословацкий» солдат, якобы, находившийся на излечении в больнице. В ней, как явствует из упомянутого мною выше, также, под видом больных, Стрижевские, вместе со своими помощниками, скрывали раненых советских солдат. И не только скрывали, но и, по мере их выздоровления, способствовали их переправке в катакомбы.
Со своей стороны могу подтвердить, что помимо немцев в Керчи, с разной степенью продолжительности, находились подразделения их сателлитов: румын, венгров, итальянцев, а также словаков, которых, в частности, керчане отождествляли с чехами, называя их чехословаками.

…Людмила Григорьевна, дочь Г.С.и О.Б. Стрижевских, сестра своих старших братьев, Ивана и Алексея – единственная, кто остался в живых из некогда большой и, как я полагаю, счастливой довоенной семьи, так заключила переданную мне свою памятку: «Я всегда помнила о своей героической семье и старалась в своей жизни ей хоть как-то соответствовать».

…К слову сказать, Людмила Григорьевна Стрижевская, защитив кандидатскую диссертацию, до конца своих дней активно участвовала в создании новейших авиационных материалов и, при этом, проявляла большую заботу о своих детях и внуках. К сожалению, в январе 2012 года её не стало.
С Лидией Михайловной Молчановой, глубоко уважаемого в Керчи педагога, отдавшего много лет воспитанию детей и юношества, мы пока держимся, хотя годы берут своё. Надеюсь, что в этом нам помогает наша переписка. Ей, кстати, я, во многом, обязан за присылаемые мне вырезки из газеты «Керченский рабочий», в которых нередко печатаются интересующие меня материалы.
                --------------------------




                7.Читая письма военных лет

Я с благодарностью поминаю своего папу за сохранённые им письма времён Великой Отечественной войны. Большую их часть составляют письма Петра Петровича Молибоги, (дяди Пети), мужа маминой сестры, Варвары Викторовны, как я упоминал в одном из предыдущих очерков, который с первых и до последних дней войны находился на передовой. Переписка двух свояков была вполне понятна: оба, и папа, и дядя Петя, были неразрывно связаны переживаниями за свои родственные семьи. К тому же, П.П.Молибога, как я упоминал в предыдущем очерке, участвовал в освобождении своего родного города.
В свете вышесказанного, предлагаемые мною выдержки из его писем отражают, в первую очередь, события и связанные с ними «хождения по мукам» как самого П.П.Молибоги, так и близких для него и всем нам людей, перенёсших тяжёлое время  оккупации Керчи и трудные дни в период её освобождения от оккупантов.
Однако, прежде, чем «предоставить слово» дяде Пете, я хотел бы привести несколько выдержек из папиного письма, посланного нам с мамой сразу же после освобождения Керчи нашими войсками в канун 1942 года. В нём, видимо, ещё не получив известия от нас (как, впрочем, до этого и мы от него), он описывает свои мытарства после переправы на кубанский берег в ноябре 1941 года.
Напомню, что первый раз немцы оккупировали Керчь в ноябре 1941 года. Ввиду сложившихся обстоятельств, мы с мамой не смогли переправиться вместе с папой на кубанский берег и до конца декабря, когда нашими войсками был успешно осуществлен керченско-феодосийский десант, отбросивший немцев за пределы Керченского полуострова, находились под оккупантами. Так что, приблизительно, до февраля 1941 года и мы с мамой, и папа пребывали в неведение друг о друге.

«23 января 1942 г.
Здравствуйте дорогие Маруся и Вовочка!
Давно, давно жду от вас весточек, внимательно слежу за газетами и очень был обрадован последним сообщением о налаживании нормальной жизни в Керчи. Однако меня очень беспокоит ваша судьба. Здоровы ли и живы ли вы? Я послал телеграммы в три адреса (вам, Варе и Натали) и открытку, но ответа нет до сих пор никакого. Может быть, это объясняется тем, что я переехал в другой город. В Чусовой я пробыл с 18.12 до начала января…  5.01.42 я выехал в Свердловск в Гипромез и Наркомат за назначением в Орск. И Наркомат моё назначение утвердил. Вещи жду с Егоровым. Ему же послал доверенность на получение корреспонденции до востребования на моё имя. И теперь у меня единственная надежда, что он что-нибудь привезёт от вас…
Пишите теперь, как вы перенесли и пережили эти тяжёлые дни оккупации фашистами и как перенесли дни налётов, бомбардировок и перестрелок. Что с Варей, дедушкой, Меркуловыми, что слышно от Пети».

…Из папиного письма видно, как долго тогда шли письма. Возможно, по причине медленного налаживания почтовой службы на территории, подвергавшейся оккупации, открытку, которую папа бросил в почтовый ящик, переправившись на Кубанский берег, мы получили только через месяц, после прихода наших войск в Керчь в начале 1942 года.
 
Ну, а теперь - слово Петру Петровичу Молибоге. Вот первая его открытка папе, содержание которой говорит само за себя. Воспроизвожу его целиком. Судя по нему, вскоре после нашего освобождения он получил письмо тёти Вари.
«Здравствуй А.Н.! Поздравляю тебя с 1 мая! И желаю самого лучшего! Посылаю тебе свой боевой сердечный привет! Анатолий, Маруся жива и здорова, а также и Вова. Варя и Лидочка, и твои милые все дома. Маруся часто пишет тебе письма и получает от тебя. Прошлые невзгоды их уже позади… Твоё письмо за прошлый год и посылку получил. Очень жаль, что ни одного письма от бюро (видимо, заводского, где работал дядя Петя – прим. моё) не получил. Я писал в «Керченский рабочий» поздравление войковцам. Статью поместили. Я воюю всё время на передовой. Уничтожаем своим миномётным огнём гада. Сейчас служу нач.штаба ОМД, прикладываю всю энергию на наше родное дело. Привет тебе от твоей и моей семьи. Обнимаю тебя и целую! Анатолий! Давайте больше и больше своей продукции, чтобы скорее разбить бандитов. 26.04.42. П.Молибога».
Как явствует из содержания открытки, Пётр Петрович воодушевлён фактом освобождения Керчи и нас от оккупации. Но впереди – долгие и трудные годы войны и тягостное неведение о судьбе своих близких. Далее привожу короткие выдержки из его писем. Первое, после того, как Керчь повторно оккупировали немцы.

«11.06.42 г.
Здравствуй дорогой Анатолий! Привет тебе с фронта. Благодарю за открытку.
О судьбе Вари и Маруси мне ничего не известно, но я предполагаю, что они остались снова дома. Конечно, это большой удар по мне, но не смертельный. В наше время всякое горе может случиться и его надо стойко перенести. Сцепив зубы, проглотив слезу и сжав оружие в своих руках, становишься злее и ещё больше ненавидишь врага. За горькие слёзы Вари и Лидусеньки я буду мстить мерзавцам до полного их уничтожения. И поверь, я дождусь того радостного конца, вся наша ненависть обрушится на их головы и не будет пощады всей этой фашистской мрази. Скоро, скоро это наступит. А вы поможете нам.  Анатолий Ник. пойми, смог бы я оставаться сейчас на трудовом фронте? Конечно, нет! Живя коммунистом, я с кровью впитал любовь к своей Родине. И когда по ней топают сапоги врагов, я определяю себе место только на фронте!..
Как получишь что-нибудь из дома, пиши мне.
Обнимаю тебя и горячо целую!
П.Молибога, 985 пол. Почт. ст. ОМД.».

«27.06.42 г.
Здравствуй дорогой Анатолий!
Шлю тебе свой боевой патриотический привет от своего разбитого сердца, которое дважды ранено той же пулей, что и твоё. Ты не представляешь, как мне тяжело было слышать, что моя красавица-умница снова подвергается опасности фашистскими извергами.  Да, Анатолий, мы теперь снова остались без семей. Я уже закалился в борьбе, а как ты, не знаю. Много мне пришлось видеть людского горя и несчастья, которые принёс кровожадный немецкий зверь в нашу славную Родину. Мне легче переносить эти тяжести, т.к. я в бою лицом к лицу с врагом. А тебя я отлично понимаю. Ты чаще пиши мне, чтобы мы постоянно держали с тобою связь, и не забывай, что идёт Отечественная война. Делай больше того, что нам надо. Привет нашим общим знакомым. Твой П.Молибога».

«10.12.42 г.
Дорогой Анатолий! Посылаю тебе свой боевой привет и поздравления с Новым 1943 годом! Надеюсь, что в этом году мы всем коллективом шагнём далеко вперёд в деле разгрома озверевших бандитов!.. Но, что бы не случилось, помни,  что Родина для меня была всегда дорога, как, впрочем, и моя дорогая семья. Я часто вижу во сне Лидочку и Варю. Иногда во сне и ты являешься ко мне. Мой н. адр. 2324 – ППС, часть № 062.
П.Молибога».

«17.02.43 г.
Здравствуй дорогой Анатолий!
Могу сообщить, что я недалеко от встречи с Лидочкой и Варей (читай – «недалеко от Керчи»), если они только живы. Пока получишь это письмо, я буду уже иметь точный результат (читай – «ответ»). Пиши, дорогой, как и чем живёте. Сейчас я ни с кем связи не имею. А пока будь здоров! Передавай привет знакомым, моим сослуживцам. Говорят, что та высокая старушка (имеет в виду Ксению Николаевну Меркулову), которая ходила к вам, сошла с ума и умерла от немецкого кошмара! Пиши, твой П.Молибога».
    
 «27.03.43 г.
Здравствуй дорогой А.Н.!
Передаю тебе и знакомым боевой, дружеский привет. Твою открытку получил 23.03.43 г.,  за которую  очень  благодарен.  Костя  видел  Марусю, Варю и Лизу с детьми у переправы Капканы. И ничего больше не смог написать. Почему он никого не взял, ни слова! Его адрес: г.Иркутск, ул.Марата, 18, кв. 4, Зорину К.П. Пиши мне по адр. 69962 пол. почта. Будь здоров. Мы продвигаемся всё время вперёд! Привет всем, П.Молибога».

…Здесь я хочу прервать выписку из писем П.П.Молибоги, чтобы процитировать выдержки из письма К.П.Зорина (его брата), которое он адресует моему папе в ответ на его открытку, посланную по указанному дядей Петей адресу. Как впоследствии мы узнали, К.П.Зорин оказался в Иркутске после ранения в составе внутренних войск.

«22.07.43 г., г.Иркутск.
Здравствуйте Анатолий!
Сегодня получил от вас открытку и сейчас же на неё отвечаю. Напишу самое главное, что вас интересует. Когда я вернулся из передовой линии в ноябре м-це 1941 г., то Маруся и Варя находились в д. Катерлесе, укрываясь от бомбёжки, и я их не видел. Когда я снова вернулся в К. в январе 42 г., то дома было всё благополучно. Были все живы и здоровы. И так жили хорошо до 10.05.42. Выезжать из города надобности не было. Когда создалась угрожающая обстановка 13.05., я предложил Варе бросить всё и выехать на другой берег… 14.05. в Капканах на переправе я увидел Марусю и Вову. В это время по переправе начала бить артиллерия и сильная бомбёжка с воздуха, которая не прекращалась в течение нескольких дней. К причалу приступиться было очень трудно. Была усиленная охрана и, в первую очередь, отправляли раненых. И вот в результате этих бомбардировок переправы народ начал разбегаться, кто в поле, кто в деревню. И в этот момент я потерял их из виду. И не знаю, как они переехали или нет. Я лично переехал вечером вместе с ранеными.
Вот всё, что я мог вам написать, хотя Петя и обижается на меня, что я их не переправил. Но сие от меня не зависело. Вы не можете себе представить, что это была за переправа под бомбёжками. Если судьба нас сведёт снова, расскажу всё подробно.
Пока до свидания, пишите, буду с удовольствием отвечать.
С ком. приветом, К.Зорин».

…Возвращаясь вновь к выдержкам из писем дяди Пети, позволю себе опустить и повторяющиеся приветствия.

«03.04.43.
…Мы всё время продвигаемся вперёд, но с большими боями. Противник оказывает упорное сопротивление Немцы всё забирают и взрывают жилые хаты. Раньше взрывали только большие здания, а теперь, когда чувствуют свою гибель – взрывают всё подряд!..
Желаю встретить праздник хотя бы немного, как встречали мы все вместе!
А.Н., не огорчайся временными неудачами, это война, и война для нас не проигрышная.П.М.».

«22.04.43.
… мы очень довольны вашей заботой о фронте – пластинок для наших граммофонов хоть отбавляй! Работайте так всегда!
Мы часто получаем посылки. Знаешь, как приятно видеть заботу народа о себе!
Каждая каракуля от своих близких придаёт ещё больше энергии в нашей общей борьбе с немецкой нечестью! Воюем под лозунгом – «увидел немца – убей»! Находим и бьём!.. П.М.».
…Хочу обратить внимание на хитрости дяди Пети, которые он применяет, дабы не затруднять работников военной цензуры. Полагаю, понятно, что «пластинки» - это мины для их «граммофонов», то бишь, миномётов.
А вот ещё один приём: письмо, якобы, от сестры, указывающей о месте своего нахождения и, соответственно, его части (читай, линии фронта) в данный момент.

 «02.05.43.
Здравствуй дорогой Анатолий!
Как я рада, что получила твою открытку в день 1 Мая.
После долгой разлуки, я могу тебе сообщить великую радость, что мы теперь свободны от немецкого зверья и  можем вздохнуть свежим воздухом наших родных мест на Кубани. Как тебе известно, я осталась помимо своей воли и желания в х. Прикубанский, где нахожусь и сейчас. На праздник выехала к своей тёте в ст. Славянская по Лагерной №19.
Наши всё время ведут бои за полное очищение Кубани от немецких извергов. И можешь быть уверенным, что этот радостный день скоро наступит, несмотря на всё сопротивление врага.
Ну, будь здоров, до скорой встречи, твоя сестра Поля!».

«20.05.43.
…Воюем всё время,.. не волнуйся, что мы не гремим так, чтобы услышали вы. А там, где твои, они, пожалуй, слышат!».
…Как я упоминал, часть писем и открыток, которые папа посылал дяде Пете в ответ, не догнав, видимо, его, вернулась назад. Одно из них счёл возможным вклинить в этом месте, тем более, что оно по дате его отправки укладывается в этот промежуток времени.

«24.05.1943 г.
Здравствуй дорогой Петя!
За последнее время получил от тебя очень много корреспонденции, чему я очень рад. Вместе с твоей телеграммой получил, к сожалению, сообщение военкомата  о том, что 1 января скончался от ран геройски и мужественно сражавшийся  красноармеец Алексей Николаевич Самарянов (самый младший папин брат – прим. моё)…
Тяжело потерять любимого, такого жизнерадостного брата. Так рано оборвалась жизнь, в самом расцвете лет. Он был под Сталинградом. В последнем письме он писал, что «только узкая полоска нас отделяет от Волги»…
От Антонина (четвёртый по старшинству брат папы – прим. моё) получаю письма. Он – всё там же, на Смоленском участке фронта. Серёжа (третий брат – прим. моё) сейчас в госпитале. Был в лыжном гвардейском батальоне, обморозил ноги. А самый старший из нас, Викторин, подал заявление о добровольном зачислении в армию. Ждёт извещения из округа…
Я по выходным с утра до вечера занят на военных занятиях, занимаюсь со школой снайперисток. Вечерами – на огороде.
Будь здоров! Желаю скорой победы над врагом. Горячо любящий тебя, Анатолий».

...Здесь я намерен опять прерваться, чтобы, хотя бы в несколько строк, показать, как тяжела была для папы, как, разумеется, и для всех его братьев, а особенно для их матери, Лидии Алексеевны Самаряновой, потеря всеми любимого Лёли (так ласково называли Алексея в семье). Жизнерадостный, энергичный, физически и интеллектуально развитый,  Алексей был всеобщим любимцем, как в семье, так и в кругу своих сверстников! В  двадцать два года он опередил своих старших братьев, закончив физико-математический факультет Ивановского педагогического института. До мая 1942 года преподавал физику и математику в старших классах в одной из школ города Приволжска, когда был призван в ряды Красной Армии. Вся школа провожала полюбившегося всем молодого преподавателя! Пройдя двухмесячную подготовку, дядя Лёля сразу попал в самую гущу военных событий, сполна выполнив свой гражданский долг в Сталинграде…
 
На этом позволю себе опять возвратиться к письмам П.П.Молибоги.
               
  «30.06.43 г.
 Дорогой Анатолий!
 От тебя ничего не получаю. Я очень волнуюсь за твоё здоровье, так как не могу представить, как буду жить без связи с тобой. Наша одинаковая потеря очень сроднила нас с тобой!
Я переменил адрес, а за это время стал уже капитаном с вручением ордена Красной Звезды».

«08.08.43 г.
… Получил твою открытку. Рад, что после долгого времени я снова могу написать тебе. Прошу тебя, хотя бы раз в декаду писать мне. Потеря тебя … для меня будет исключительно тяжёлым явлением. Я болен малярией и временами приходится туго. Очень жаль Алексея. Не верится, что такой энергичный и уже не живёт! Викторин – молодец! А как же его семья?..».

«10.08.43 г.
…Меня назначили начальником штаба миномётного полка. Перебежчики говорят, что людоеды вывезли всё молодое и здоровое население, но куда, не известно. Остались одни старики и дети. Но если живы, то забраны на немецкую каторгу».

«15.09.43 г.
 …Не мог написать,.. сейчас не до этого, воюем во всю. Не очень пишется, когда сбоку рвутся снаряды и бомбы. Сейчас я у самого моря. Очевидцы говорят, что от нашего завода осталась одна труба, а от самого города почти ничего не осталось, всё разрушено, разбито!.. Наши дела идут неплохо, мы все горим одним желанием, скорее освободить нашу землю от бандитов, немецких варваров».

«25.09.43 г.
…Наступаем, идут ожесточённые бои. Враг не хочет сдавать нашу родную землю, приходится каждый метр брать с боем. Мы работаем у тов. Иваняна, читай приказ тов. Сталина за гор. Н. Повоевали, были дела, да ещё какие. Два раза падал снаряд в дом, где я находился, был засыпан и всё же жив. Немец всё заминировал, приходится бегать по минам, кое-кто погиб, но я не взорвался».

«23.11.43 г.
…Вчера получил твоё письмо с открытками на имя Маруси, но доставить их ещё не могу, так как ваше место есть, а домов нет, придётся вручать лично. (Из этой фразы следует, что дядя Петя находится уже в Керчи и прошёл Колонку). Да, дорогой, я, брат, извёлся, глядя на родной город, но пока надо терпеть. Сейчас идут большие и напряжённые бои. Можешь меня поздравить, я уже майор. Частенько побаливаю малярией».
               
«22.12.43 г.
Дорогой Анатолий, могу сообщить, что я лично был в К., Е., О., Б., Ж., АД.-М.  (полагаю: в Капканах, Еникале,…, Булганаке,…, Аджимушкае), но нигде не встретил ни одного местного жителя. Только из разговоров знаю, что 2 или 3 семьи сохранились в Ад.-М.-е.  Ещё  в  сентябре  и  октябре  немец  угнал  всех  жителей,  но  куда,  никто  не  знает. В К-и (по-видимому, в Керчи) есть старики и ещё кое-кто из                жителей на Соляной. Но очень мало, а всех здоровых угнали. Поэтому что-либо сейчас сказать трудно, так как на Карантине свой проходит фронт и ходить по разрушенным домам не интересно. В районе Кухни (фабрики-кухни, надо полагать) и вашего дома не был, но этот район подвергался сильной обработке с обеих сторон. Там немца окружили и всех уничтожили. Колонка разбита, а такие сёла как Ад-М-й, Б., О. и т.д. почти не существуют, людей выгнали, а сами всё разрушили. Дорогой Анатолий, мне хочется, чтобы ты и многие другие поняли наконец,.. они уничтожают наш народ».

«23.12.43 г.
 Дорогой Анатолий! Поздравляю тебя и знакомых с 1944 годом!.. Был в р-не К.-Х. -з-да (коксо-хим-завода – прим. моё) и на карьерах. Всё кругом разрушено, разбито, развалено Раскопки на горе (Митридате) выглядят дворцами против того, что с рядом деревень. В них до самого Аджимушкая нет ни души. На Соляной кое-где под горой сохранились люди. Слов нет, чтобы передать их встречу с нашими десантниками».
А вот два письма Петра Петровича, которые, на мой взгляд, заслуживают особое внимание.

«12.01.44 г.
 Дорогой Анатолий! Посылаю тебе новогодний привет! То же передай и тов. Котку!.. Я был там, (куда) мы ходили с тобой на праздник авиации. Но сейчас, когда нет  жителей, ничего нельзя узнать.
Будучи в р-не завода, не мог спокойно смотреть на него,.. ободранный, разрушенный, почти уничтоженный. Сейчас этот завод снова у нас, пусть пока ещё не действующий,.. без единой трубы, но наш, родной, один из первенцев Сталинской пятилетки, в изготовлении продукции которого и я принимал посильную помощь. 3-я печь, как рана на теле героев Отечественной войны. Зато две – стоят и готовы дать металл, конечно, после ремонта. Сейчас необходимо привезти людей с тем, чтобы, при первой возможности организовать охрану и сбор … (видимо, фрагментов – прим. моё). Постараюсь сделать кое-что сам, но, при условии, что будут люди. Тяжело смотреть на взорванные конверторы. А ведь сколько было положено труда, чтобы достигнуть стойкости футеровки. Помню, в 1938 г. я Новый год встречал в доломитной мастерской, где делали пресс на 600 атм., а теперь, через 6-ть лет видеть всё это разрушенным. Да, дорогой, тяжеловато, в такое время и семью забываешь. Ведь это была гордость республики. Особенно отрадно вспомнить годы, когда директором был тов. Бакст. С инженером КХЗ-да Арановичем часто вспоминаем всех  тех, кто приложил весь свой организаторский навык и все знания, энергию, и выдвинул завод в число передовых заводов Союза. Помогите ему все, кто раньше на нём работал, он вас никогда не забудет!..
При первой возможности напишу всё подробно и о всех цехах, т.к. я их все хорошо знаю».
И написал. Только сперва о больном.

«16.05.44 г.
Здравствуй, дорогой Анатолий!
Ещё раз можешь меня поздравить, теперь с орденом Отечественной войны 2-ой степени. П.М. 
Сегодня о семьях ничего не знаю, хотя много приложил труда (по их розыску). Если их не утопил немец,.. то, надеюсь, они отзовутся. Наш город разрушен полностью. Твоя квартира (дом) сгорела.
 Моя мамаша дома, живёт с Зиной, отец умер в Сейтлере ещё в ноябре 43 г. Варин отец был убит немцами в своём садике и чуть-чуть был присыпан землёй, так что мне пришлось его схоронить и сделать могилку. Его дом и сад уничтожены…
Директором завода (назначен) Курский. Сейчас, до его приезда, дир(ектором) Орлов. Составили акт на завод. Общее состояние завода:
1.Путевое хозяйство отсутствует полностью по всей территории.
2.Воздуходувное – в хорошем состоянии, все машины на месте, только взорваны начальные части до цилиндров. Воздухо- и газопроводы и газоочистительные трубопроводы – в хорошем состоянии. Кауперы 1-2 домен целые. 3-ей доменной печи - взорваны до основания.
Доменные печи – все стоят, как и стояли, только подорваны опорные колонны нижнего пояса.
Крановое хозяйство цело полностью (подвесных кранов), а железнодорожных - нет ни одного. Томасовский цех как был, так и остался, только конверторы сняты и разбросаны.
По заводу – много слитков стали.
Прокатный цех – порезаны болты станин станов, нет ни одной шестерни, ни (одного) валика, многие плиты увезены, колонны крыш кое-где подорваны и стропила опущены к земле. Цех готовой продукции цел полностью, с кранами. Все краны цеха целы, нет электроаппаратуры.
Котельное х-во разрушено, котлы – по всей территории. Доломитную можно быстро восстановить, печи Джерси – тоже, их краны целы, только мосты кое-где подорваны. Жилые помещения завода разрушены полностью. Новый томасовский цех уничтожен. Все трубы завода разрушены до основания. Коксовые печи целы, особенно старые, они могут дать кокс хоть сейчас. Бункеры целы, транспортёры-каркасы целы.
Дирекция занята  ремонтом жилых помещений. К 08.05. было до 250 человек рабочих. Многие местные жители приехали и оборудуются, едут эшелонами днём и ночью.
Твой П.М.».

…Полагаю, нет необходимости комментировать последние письма Петра Петровича Молибоги. Они говорят сами за себя. Отмечу только, что их написал человек, ежеминутно, ежечасно и, уж по крайней мере, ежедневно находившийся под огнём противника, ещё державшего под своей пятой значительную часть нашей территории. И тем не менее, дядя Петя уже думал о том, как побыстрее восстановить разрушенный войной родной завод, один из символов нашей мирной довоенной жизни и мощи экономики нашего государства. Строки из этих писем несомненно свидетельствовали и о его уверенности в необратимости произошедшего перелома в войне и в неизбежности нашей победы над врагом.
В следующих письмах папе дядя Петя рассказывает о предпринимаемых им попытках разыскать нас в освобождённой Керчи. В них он не скрывает свою душевную травму по этому поводу, допуская мысль, что нас уже нет в живых. Естественно, в первую очередь он думает о своей любимой доченьке и жене.
Из этих же писем следует, что он принимал участие и в освобождении Севастополя.
И, наконец, я читаю письмо, в котором дядя Петя делится с папой своей великой радостью от полученного известия о том, что мы нашлись и что все мы живы!..

Не стану в этом очерке отнимать внимание тех, кто проявляет интерес к моим воспоминаниям, подробным описанием наших с мамой, а также с Лидой и тётей Варей принудительных перемещений после того, как немцы нас погнали из родной Керчи. Оно, на мой взгляд, заслуживают того, чтобы с ними познакомиться в полной версии моих воспоминаний «Прерванное детство». Отмечу лишь, что их конечным пунктом оказалась Одесса, где застало нас с мамой начало войны и где, по сути, она для всех нас окончилась. Это произошло 10-го апреля 1944 года, когда в Одессу вошли наши войска. За день до этого, благодаря добрым людям, нам, всем четверым, удалось скрыться от надзирающих за нами оккупантов. Естественно, что сразу после освобождения наши мамы начали поиски и оповещения родных и близких в надежде на то, что, с их помощью, им удастся связаться с папой и узнать, жив ли дядя Петя. И вскоре эти поиски привели сперва к переписке, а затем и к радостной встрече с ними.
А в этом промежутке дяде Пете, П.П.Молибоге предстояло ещё пройти немало вёрст, изгоняя врага с нашей территории и круша его на пространствах Закарпатья, Германии и Чехии, где в конечном итоге, именно 8-го мая 1945 года, в Праге, он и встретил нашу Победу! Обо всём этом он написал в своих последующих письмах. Но прочтение их я оставляю желающим всё в том же «Прерванном детстве»…

В заключении этого очерка  позволю себе привести выдержки из трёх писем близких нашей семье керчан.
Первое письмо, письмо из эвакуации, нашей молодой соседки, Нины Бондаренко, присланное папе в период март-апрель 1942 года, когда, после успешного проведения керченско-феодосийского десанта наших войск, Керчь приступала к налаживанию жизни освобождённых из оккупации керчан. В этот период мы уже переписывались с папой, находившимся в Орске. В письме Нины, кстати, кратко описываются трудные дни пребывания в эвакуации тёти Маруси (Марии Николаевны) и Юрика, жены и сына дяди Вити (Викторина Николаевича, старшего брата папы). И прошло немало времени, когда они все встретились на Урале, в городе Сатка.

«Уважаемый Анатолий Николаевич!
Недавно мы получили письмо от Марии Викторовны, из которого узнали Ваш адрес. Мы все живы и здоровы, конечно, очень изменились и не похожи на себя после эвакуации из Керчи. Я и Тата (её младшая родная сестра, - прим. моё) работаем в колхозе. Мама хозяйничает «дома». Живём ничего, но всё время мечтаем о том времени, когда окончится война и мы приедем в Керчь. Так хочется уже пожить по-человечески.
А пока имеем свой угол и кусок хлеба, что будет дальше – не знаю.
Мария Викторовна (моя мама – прим. моё) просила сообщить Вам о Марии Николаевне. Мы эвакуировались вместе с нею, вместе переживали трудности дороги, бомбёжку, вместе, наконец, приехали  в  этот колхоз.  Юрик  заболел  брюшным  тифом,  а  о Викторине Николаевиче не было ничего слышно. Денег у Марии Н. не было, и она вынуждена была поступить медсестрой на медпункт в селе Инбекиш-Казак, недалеко от нас (км 20). После её переезда на её имя пришло письмо от Викторина Николаевича, мы его переслали ей. То же мы сделали и с телеграммой с адресом В.Н. Получила ли она их – не знаю, т.к. и на наше письмо она не ответила. Так что, как ей живётся сейчас, не могу Вам написать. Её адрес: Алма-Атинская обл., Каратильский р-н, Коксульский с.-совет, к.-х Инбекиш-казак, зав. Медпунктом Самаряновой М.Н.
Ну, всего хорошего, привет Вам от всех керчан. Будем все рады прочитать Ваше письмо. Нина Бондаренко».

…Второе письмо, которое я посчитал необходимым показать, - письмо Наталии Пантелемоновны Меркуловой, тёти Натали, хозяйки довоенных вокальных вечеров, один из которых я описал в очерке «Посвящение в мир вокала». Ещё в первый приход немцев в Керчь её мать потеряла рассудок после того, как на её глазах оккупанты принудительно выводили детей еврейской семьи, их соседей, которых впоследствии умертвили отравленными пирожками. А в феврале 1944 года, находясь в местах сосредоточения части изгнанных немцами из Керчи её жителей, она потеряла и отца, Пантелеймона Прокофьевича, очень радушного к нашей семье и ко мне лично. Обо всём этом Н.П. написала папе после того, как он обратился к ней, надеясь получить от неё информацию о нас с мамой. Впрочем, обращусь к её письму от 01.06.45 г.
 
«Дорогой Анатолий Николаевич!
В своей открытке Вы пишите, что не уверены, все ли живы. Оно так и есть: папы моего нет уже в живых. Описывать тот ужас, который мы пережили, не буду, так как слишком долго и тяжело. Бедняжка старичок не смог всего этого пережить. Итак, в первый приход немцев я потеряла маму, а во второй  я потеряла отца. Мама хотя бы умирала, ничего не сознавая, а папа умирал в полном сознании на чужбине – в деревне Сундуково Ленинского района, в 45 км от Керчи. Похоронить пришлось без гроба, но сделала всё, что возможно: обложили могилу камнями, положили побольше соломы, подушечку, а сверху прикрыли картоном и железом.
Приехав домой 14 апреля (папа умер 13.02), я увидела жуткую картину разгрома своей уютной квартиры, и одной пришлось браться за его ликвидацию. Необходимое для жизни осталось. И за то приходится говорить спасибо, так как у многих людей не осталось буквально ничего... Марусиного отца, говорят, убили немцы, так как он не хотел эвакуироваться».

«Эвакуация», как деликатно Н.П. назвала процесс бесцеремонного выдворения немцами жителей Керчи, началась с сентября 1943 года, когда под неё попали мы с мамой, тётей Варей и Лидой, и продолжалась до 11 апреля 1944 года, когда Керчь была полностью освобождена от оккупантов. Напомню, что факт гибели моего дедушки, маминого отца Виктора Ивановича Корженко, расстрелянного ими, судя по всему, за отказ покидать свой дом, и его захоронения дядей Петей отражён выше, в его письме от 16.05.1944 года.

…Третье письмо, которым я завершаю свой предпоследний очерк, - своего рода, мостик, связывающий меня с нашим довоенным прошлым и устремляющий в послевоенное время к друзьям моего детства. Этот мостик – письмо моего двоюродного братца Юрика, которому уже 10 лет. И пишет он уже из Симферополя, где происходит их радостная встреча с семейством старшей сестры тёти Маруси, Елены Николаевны Рубиновой, также, как и мы, перенёсшем длительный и тяжёлый период оккупации Крыма войсками фашистской Германии и её сателлитов.
К моменту написания Юриком этого письма мы с мамой – уже в Москве, куда, незадолго до нашей встречи с папой, он, согласно новому назначению, прибыл из Орска на работу в центральный Гипромез.

«22.12.44.
Здравствуйте дорогой дядя Толя, тётя Маруся и Вова! Поздравляю вас с Новым годом. Помните как мы встречали новый год в 1941 году? Скоро мы наверно так же будем встречать новый год.
Мама работает всё так же с утра и до вечера. Бабушка пишет, что она купила корову. Вова! У меня уже тоже есть немецкое ружьё (?). У меня есть товарищ. Я ходил в крымский музей. Шурик, Нэля и Тата живут в Керчи, а Талик (?) тоже где-то не далеко. Я наверное летом поеду в Керчь. Постарайся тоже приехать. А пока до свидания, крепко всех целую, любящий Вас Юрий».

Ну что ж, письмо вполне уже взрослого человека. Вот только не понял я, что за «немецкое ружьё» и почему «тоже»? Вероятно, об этом Юрик пишет мне в ответ на моё письмо? В нём я описывал братцу, как мы с Рушенном Джамилевым «осваивали» трофейное оружие после освобождения Керчи от немцев нашими войсками в канун 1942-го года? Но главное, что меня приятно удивило в письме Юрика, так это его память о том, как мы встречали 1941 год! Для нас с ним это была первая встреча Нового года вместе со взрослыми, о которой я упомянул в очерке «О зиме, о ёлках и о встрече Нового года». Ведь Юрику было тогда всего только 6 лет!..

Наша встреча в Керчи с Юриком (нет, уже с Юрой!), однако, состоялась только летом 1954 года. Естественно, что и до этого мы с ним, а также тётей Марусей и дядей Витей неоднократно встречались, понуждаемые тягой родственных связей и томимые длительной разлукой за годы войны. Однако именно в Керчи эта встреча, в которой приняли участие и несколько друзей нашего довоенного детства, была первой после войны и, как оказалось, последней…
                ----------------------------
               

                8.Встреча и прощание с детством

Первый раз я, в сопровождении моих родителей, посетил послевоенную Керчь в 1950 году, после вступительных экзаменов в МВТУ. Помню, что мой город тогда ещё носил большие следы разрушений. Но тот радушный приём, который нам устроили, увы, уже не многочисленные наши друзья и родственники, позволил на время забыть о тех тяжёлых событиях, которые принесла нам война.
В числе радушных хозяев, позволивших нам окунуться в наше довоенное прошлое, первой оказались моя крёстная, Мария Фоминична Метла (тогда уже Гусева, работница керченского банка, мамина подруга с детских лет), предоставившая нам и свои апартаменты.
Вторым было семейство Зориных (Константина Петровича, брата П.П.Молибоги). Последние устроили даже застолье в нашу честь во дворе их дома с большим числом  друзей и знакомых, среди которых оказался привлекший моё внимание высокий молодой человек по имени Женя Бычков. В то время он, кажется, уже учился на предпоследнем курсе одного из ленинградских ВУЗов и приехал в Керчь на каникулы. Помню, что Константин Петрович и Шура, его жена, представили Женю как закадычного друга Володи Дубинина, геройски погибшего в дни оккупации Керчи немцами. Я с волнением слушал о том, что и «про Володю и про Женю написал в своей книге Лев Кассиль». В то время я ещё не успел прочесть его художественно-документальную повесть «Улица младшего сына» и поэтому, стараясь не пропустить ни слова, внимательно слушал сбивчивый и непоследовательный рассказ наших гостеприимных хозяев. Слушал и не помышлял, к сожалению, поделиться своим «геройством». Возможно, уже тогда я мог бы  узнать имена тех, кому в дни оккупации носил секретные свёртки, а также о судьбе той, кто мне их доверял. Я имею ввиду семью Стрижевских и тётю Таню, подругу моей тётушки. Толи моя чрезмерная застенчивость, толи просто моя юношеская беспечность не позволили мне это сделать.
 
Но я бы погрешил, если бы сказал, что это была единственная тема застольных воспоминаний. Их было изобилие, т.к. каждый из присутствовавших тоже хотел внести свою лепту в непринуждённую беседу. А она была настолько непринуждённой, что на её шум во двор без приглашения, но видно, с добрыми намерениями и с песней ввалился прохожий, уже изрядно подгулявший, которого сразу же окружили почти все сидевшие за столом.
Я еле сдерживал себя от смеха. ибо сцена появления незваного гостя во дворе у Зориных, до смешного, напоминала мне ту, о которой  ещё до войны  рассказывала мне Лида. И финал её был таким же: после бурного выпроваживания не в меру общительного пришельца, в чём самое активное участие принимал дядя Костя, его, в конце концов, усадили за стол и наперебой стали угощать всем, что стояло на столе. И в первую очередь, как водиться, вишнёвой настойкой домашнего приготовления.
 
Разумеется, мы с родителями посетили и Тюремный переулок, где на месте дома Виктора Ивановича Корженко, моего деда и маминого отца, находился пустырь, на котором не было уже ни той его могилки, что из камней в октябре-ноябре 1943 года соорудил дядя Петя, ни дома, ни даже сада. Были мы и на Колонке, где посетили бывший наш микрорайон из 16-ти восьми квартирных домов у фабрики-кухни, ограниченный с двух сторон улицами Сакко и Ванцетти. Но в памяти моей как-то не отложились встречи с нашими добрыми довоенными соседями. Хотя, судя по имеющимся теперь у меня сведениям, там уже были, по крайней мере, Бантышевы и Николаенки, Боцуло и Шулькевичи (Нина Платоновна с Таней). С последними, правда, мы встречались, а впоследствии и переписывались. Именно благодаря этой переписке мы узнали о судьбе некоторых наших старых соседей и, в частности, что семья Тимофеевых проживает недалеко от нас, в городе Электростали Московской области. И мы, благодаря этому, спустя какое-то время с ними встретились к обоюдной взаимной радости обеих семей.

Летом 1954 года состоялась моя самостоятельная поездка в Керчь после производственной практики, проходившей на одном из предприятий Донбасса. Помню, что до Керчи я добирался через Таганрог и Жданов (Мариуполь). От Жданова плыл на верхней палубе теплохода «Львов» (!), на котором перед самой войной мы с мамой плыли в Одессу, где в одном из санаториев лечили мои бронхи.
На этот раз в Керчи, предварительно списавшись, мы собрались довольно приличной студенческой компанией, основу которой составили «аборигены» нашего двора: Таня-Тата Шулькевич, Неля Николаенко, я и Юрик, мой двоюродный братец, который, будучи проездом из Челябинска в Симферополь (на отдых к своей тётушке), на недельку завернул в Керчь. Так, кстати, осуществилась наша с ним давнишняя послевоенная мечта. Дополнили нашу компанию наш «земляк» по улице Сакко из дома №2 Вилька (Вилен) Болотов и подруга наших девушек по школе Лиля Рожавская, а также Нелин родственник из Харькова, Виталий.
К сожалению, из числа моих ровесников, не смогли присоединиться к нашей компании, по разным причинам, Алла Бантышева и Шурик Боцуло, хотя, хоть и мимолётно, но мы с ними виделись. С Аллой нас вновь «познакомила» склонная тогда к шутливым интригам Таня прямо у подъезда восстановленного нашего дома, в котором Бантышевы, помнится, заняли свою старую (по месту её расположения) квартиру. Алла к тому времени была уже замужем и имела детей. А с Шуриком мы встретились вечером в садике клуба имени Энгельса, когда он, тогда ещё учащийся симферопольской музыкальной консерватории, спешил на танцевальную площадку, на которой, видимо, совершенствовал на практике своё искусство игры на аккордеоне (или на пианино). При этом, возглавлявшая тогда нашу прогулку по садику Таня вновь не отказала себе в удовольствии слегка потерзать Шурика догадками по поводу моей персоны…

Прекрасное время! Вторая половина июля и начало августа! Тёплое и ласковое море! Молодость и беззаботное времяпрепровождение!
С утра мы с Юрой едем из города на Колонку. Из города, потому что гостим у вновь, после демобилизации и окончания МосРыбВТУЗа, вернувшегося в Керчь нашего дядюшки Тони, Антонина Николаевича Самарянова. Он вместе с женой, Татьяной Евгеньевной Сафьяновой (оба – работники АзЧерНИРО) и с малолетним сыном и нашим двоюродным братцем, тоже Юрой, живут уже в это время на углу Советской и Циолковского. Поэтому мы быстро добираемся до отправного пункта автобуса, на котором мчим по утреннему шоссе в заводской посёлок.
С автобусной остановки у клубов Энгельса и ИТР мы несёмся к знакомому нам с детства пляжу, где нас уже ждёт перечисленная компания. До обеда, пока солнце не становится нестерпимо жарким, мы купаемся, загораем, дуемся в карты, забираемся на большие прибрежные камни, с которых прыгаем в воду в погоне друг за другом, играя, как маленькие дети, в «догонялки».
Кстати, дети, двенадцатилетний брат Виталия и четырнадцатилетняя Галка Зорина дочка дяди Кости, нередко присоединяются к нам днём на пляже и участвуют в наших играх!
 В промежутках между купанием и играми, в разговорах вспоминаем наше довоенное прошлое и тех, кого с нами нет. Делимся друг с другом сведениями о себе, о родителях, а также о том, где и как пережили войну. Я скупо, и то лишь по настоянию друзей, вспоминаю о том, что довелось испытать во время оккупации и в предшествовавшие ей дни. Да и весёлое настроение не располагает к такому повествованию. И когда друзья всё же настаивают, постепенно перевожу свой рассказ на то, как мы с Рушенном осваивали трофейное стрелковое оружие и как использовали предназначавшиеся для него патроны. О семье Джамилевых, из чувства деликатности, мы не говорим, понимая, что, если они остались живы в период длительных боёв за освобождение Керчи, то их, видимо, постигла участь всех депортированных из Крыма людей татарской национальности…

Признаюсь, теперь, когда на слуху у меня появилось имя Мустафы Джамилёва, одного из предводителей татарского меджлиса, у меня возникло, было, желание обратиться к нему с вопросом. С вопросом, а не тот ли он Джамилев, с которым мы, как и с другими ребятами, проживавшими в домах №3 и №4 по улице Сакко, дружили в довоенные годы и запечатлены на фотографии у новогодней ёлки вместе с другими ребятами нашего двора. А в трудные годы войны, оставшись, по сути, вдвоём изо всего нашего довоенного ребячьего братства, более полугода, с октября 1941-го по май 1942-го вместе переживали происходившие события, радуясь успехам Красной Армии и печалясь от её неудач.
Но жизнь, как известно, сложней, чем нам кажется в отроческие и юношеские годы. Произошедшие после освобождения Крыма от фашистских захватчиков события, связанные с депортацией крымских татар, уверен, наложили свой отпечаток на мировоззрение моего друга детства. Особенно в пору его взросления. И, как мне кажется, ни репатриация переселённых во время войны народов, ни, тем более, распад Советского Союза на суверенные государства не только не привели к затуханию конфликтов на межнациональной почве, спровоцированных войной, а точнее, гитлеровцами, но даже их усугубили.
Впрочем, кто-то может со мной не согласится. Тем не менее, учитывая все за и против, а также многолетний срок с момента нашего последнего свидания с Рушеном и связанные с ним возрастные метаморфозы в сознании людей, я сдержал своё, надеюсь, понятное желание навести между нами мосты. Хотя один шаг в его сторону, как мне кажется, я, с помощью доброжелательных людей, всё же сделал. Свидетельством тому, полагаю, может служить, уже упомянутое выше, моё письмо землякам, напечатанное 2004-м году в газете «Керченский рабочий», в котором, вместе с именами некоторых друзей моего детства, упоминается и его фамилия.
Вот только его ли? Увидав недавно на экране телевизора внешний облик Джамилёва и услышав его имя, я решил, что это не Рушен. Думаю, что я не ошибаюсь. Да и фамилии их, Джамилев и Джамилёв, несколько разнятся. А уж имена, Рушен и Мустафа, – тем более!

…Днём мы разбегаемся на обед и на отдых от перебранных солнечных лучей. А по вечерам, слегка принаряженные, встречаемся вновь, но уже на городском бульваре. Там, прогуливаясь или сидя на скамейках и парапете, непрерывно болтаем и слушаем одновременно духовой оркестр, который, как и в предвоенные годы, разместился в уютной беседке с каменной колоннадой. Иногда позволяем себе покататься на прогулочном катере. А сойдя на берег, вновь «пришвартовываемся» к какой-нибудь скамейке и опять говорим, говорим, перемежая свои воспоминания весёлыми историями из студенческой жизни и анекдотами, неизбежно заканчивающимися взрывами хохота.
Там же, на бульваре, в открытом кафе, парой бутылок сухого вина и пиалами с крем-брюле отмечаем нашу встречу и день военно-морского флота. А потом   шумной гурьбой идём на набережную, чтобы полюбоваться гирляндами разноцветных лампочек, которыми увешаны стоящие на рейде в этот день несколько сторожевых кораблей. Гирлянды вспыхивают с наступлением сумерек и все гуляющие на бульваре (а их, едва ли не половина города) шумно приветствуют радостными возгласами появление разноцветных огней.
По завершении вечерней прогулки мы с Юрой идём провожать «заводских» на автобусную станцию, но по дороге к ней, в скверике, напротив главпочтамта, все присаживаемся ещё на полчаса, чтобы «отдохнуть» и договориться о планах на завтра.
А в планах – и поездка в Камыш-Бурун (или Старый Карантин?), ныне посёлок Аршинцево, с его длинным песочным пляжем. И поход по Митридату и его историческим местам. И посещение краеведческого музея, в котором, кстати, на стенде участников боёв за освобождение Керчи висит фотография дяди Пети (П.П.Молибога). И пешие прогулки по дорогому с детства посёлку имени Войкова.
Памятуя о наших с мамой мытарствах в годы войны, друзья сопровождают меня к Аджимушкайским каменоломням, а заодно и на Царский курган…
       
Дни нашей памятной встречи пролетают очень быстро. И мы готовимся к прощальной вечеринке. Наши гостеприимные родственники, дядя Тоня и Татьяна Евгеньевна, уезжают со своим сыном и нашим братиком, Юрой-маленьким, на недельку к своим друзьям в Смоленск, оставляя нас с Юрой-большим за хозяев. Естественно, что прощальный банкет мы организуем «у себя». В складчину покупаем всё, что необходимо для застолья. Хозяйственные девочки покупают продукты, в основном, на базаре. Мы, мальчики, возлагаем на себя роль носильщиков. К вечеру – всё уже на столе в большой комнате. Её окно с балконом (квартира – на втором этаже) выходит в тесный проезд, соединяющий Ленинскую с Советской.

…Распахнув двери на балкон и в прихожую комнату, чтобы лёгкий сквознячок помогал нам избавиться от жары, мы все усаживаемся за стол.
После нескольких тостов вино и закуска быстро исчезают и мы приступаем к танцам под аккомпанемент дядюшкиной радиолы. Я выступаю соло, изображая некий восточный танец в широких дядюшкиных шароварах. В них я вынужден облачиться после того, как на мои белые брюки пролилось случайно красное вино. И они, после незамедлительного вымачивания их в холодной воде (по совету хозяйственных девиц), повисли для просушки на перилах балкона. Мой «восточный» танец вызывает смех, хотя хохот и без того не смолкает почти весь вечер. Особенно, когда мы переходим к игре в «фанты». Присутствует лёгкий флирт, но всё пристойно и целомудренно. Никаких пошлостей.
С самого начала нашего прощального вечера и до его окончания на балконе противоположного дома, метрах в восьми от нас, в полумраке сидят две дамы, видимо, мать и дочь. Молча, не отрываясь, они смотрят на наше пиршество. Периодически, когда кто-либо из нас выходит на балкон, старшая из дам спокойным тоном сообщает: «Ви нам мешаете спать». Эти её реплики, как масло в огонь, подливают нам очередной заряд смеха. Но, будучи людьми воспитанными, после второго или третьего замечания дамы, мы прикрываем  балконную  дверь.  Но  дамы  никуда  не  уходят  и  продолжают  наблюдать  за нами, теперь уже через большие стёкла балконной двери. Они покидают свой «наблюдательный пост» только тогда, когда мы завершаем свой прощальный вечер.               
Несмотря  на  то,  что  уже  начало  одиннадцатого,  все  помогают  нам с Юрой прибраться и даже помыть посуду. Перед выходом из дома я облачаюсь в свои ещё не совсем просохшие брюки и, затихший было смех, перемежаемый весёлыми советами в мой адрес, вспыхивает вновь. С ним мы выходим на улицу. Пройдя немного по Ленинской, ещё довольно многолюдной, мы сворачиваем на улицу Кирова, по которой, пешком,  направляемся в сторону Колонки. Молча, слегка  уставшие, мы идем по пустынному  шоссе.  Изредка,  нарушая  тишину,  мимо  нас  проезжают  редкие  в  этот  час  рейсовые  автобусы. Один из них, движущийся в сторону завода, притормаживает, предоставляя  нам возможность в него сесть. Но те, кого мы с Юрой провожаем, весело и с благодарностью машут шофёру руками, давая ему понять, чтобы он ехал дальше.
На середине пути, в том месте, где, по моему представлению, до войны, у самой воды, стоял маленький домик моей няни, Акулины Павловны, я останавливаюсь и смотрю на море, которое в сумерках угадывается в промежутке между домиками Слободки. Кажется, я говорю об этом вслух. И вдруг вся наша компания, не сговариваясь, на ходу снимая рубашки, брюки и платья, бросается в благодатную прохладу освежающей воды. Море находится в той стадии, когда оно «светится». Возвращаясь после короткого заплыва, каждый из нас, стоя по пояс в воде и сцепив пальцы обеих рук, интенсивно водит их по дуге, беспокоя и тем самым заставляя светиться в воде микроорганизмы. Получается эффектное зрелище: вокруг каждого из нас на мгновение возникает светящийся полукруг.
Искупавшись и охладив свои разгорячённые тела, мы, почти в потёмках (где-то недалеко стоит одинокий столб с тускло светящейся лампочкой), к радости опрометчивых девчат, одеваемся. Потом ещё мы какое-то время молча стоим, глядя на  редкие в этот час огоньки запоздалых судов и бодрствующих домиков, которые ютятся  на выступающих по обе стороны от нас берегах залива. Прощаясь, мы обмениваемся добрыми пожеланиями, сквозь которые угадывается лёгкая грусть, и расходимся. Наши друзья продолжают свой путь на Колонку, а мы с Юрой, уже не рассчитывая на то, что нас догонит тот, запоздалый автобус, тоже пешком, возвращаемся домой, на Советскую.

…Думали ли мы тогда, что окончательно прощаемся со своим довоенным детством, которое, как мне кажется, постоянно присутствовало в нас даже тогда, когда мы о нём не вспоминали вслух, я не берусь утверждать. Тем более, что часть его уже ушла вместе с отдалившимися от нас по разным причинам Аллой и Вовой Бантышевыми, Шуриком Боцуло и Рушенном Джамилевым, братьями и сестрой Тимофеевыми и ещё другими ребятами, так или иначе рассеянными войной. Но теперь, когда я вновь переживаю прошлое, мне кажется, что в момент нашего расставания в тот памятный вечер что-то близкое к этому ощущению присутствовало в нас…
                -------------------------




                9.Последнее письмо

С момента памятной мне встречи с друзьями детства в Керчи летом 1954 года мы переписывались фактически только с Таней Шулькевич и Лилей Рожавской. И даже встречались несколько раз, когда они приезжали в Москву к своим знакомым (или родственникам?). Было ли это долгом вежливости, способствовавшим поддержанию наших добрых некогда соседских отношений, в том числе, при участии в переписке и наших родителей, я не задавался этим вопросом. Думаю, что к нему примешивалось нечто новое, возрастное. Мне даже кажется, что обе девушки были не совсем равнодушны ко мне. Особенно Таня.
Но, как это нередко бывает в молодости, видимо, я этого не оценил. Возможно, потому, что в ту пору был влюблён, как мне  тогда казалось, в ту, особенную. Хотя не могу себя упрекнуть в том, что был невнимателен к обеим моим керченским подругам. Во время их приездов в Москву, которые, сознательно или случайно, происходили поочерёдно, я нередко сопровождал их в путешествиях по Москве, не говоря уже о том, что они, по моему и моих родителей приглашению, бывали в гостях у нас дома. В один из приездов Тани, совпавшим с каким-то праздником, я даже пригласил её на вечеринку, организованную уже моими московскими друзьями. Правда, моё появление с ней в нашей компании было неправильно истолковано той, к которой я в то время проявлял повышенное внимание. К сожалению, та девушка не смогла понять, что Таня – друг моего детства.
Со временем наша переписка стала затухать. А после длительного взаимного молчания пришло письмо от Нины Платоновны, Таниной мамы, со скорбным известием о трагической гибели дочери. Помню, что это известие нас, меня и моих родителей, глубоко потрясло. Гибель Тани мы восприняли досадной, глубоко несправедливой нелепостью. Тем более, случившейся уже в мирное время, после того, как все мы, перенеся тяжёлые годы войны, испытав в той или иной степени трудности и лишения военного времени, вошли в полосу радостного бытия.
Увы, но вскоре в письме и Лиля поведала мне о другой потере из среды друзей моего детства. В молодом возрасте, но уже после окончания ВУЗа, от тяжелого и продолжительного недуга умер и Вилен Болотов. По этой причине, как писала Лиля, не состоялось намечавшееся, было, бракосочетание его с Нелей Николаенко…

К сожалению, трагедии и потери близких случаются и в мирное время. Особенно, как свидетельствуют события на постсоветском пространстве, в нынешние дни. Но мне почему-то кажется, что, если бы не было той страшной, истребительной и разрушительной войны, то многого из того, что мы в ней потеряли, не произошло. А главное, мы бы не понесли таких огромных людских потерь! Столь ощутимых для нашей некогда большой и могучей страны!
Я ещё и ещё раз смотрю на фотографии Ивана и Алексея Стрижевских, моего «крёстного» брата Бориса Лебедева и моего младшего дядюшки Лёли, Алексея Николаевича Самарянова. Смотрю и думаю, вот тот генофонд, разумеется, вместе с  сотнями тысяч их сверстников, не вернувшихся с полей Великой Отечественной войны, которого нам, как мне кажется, не достаёт сегодня.
 
…С Лилей, которая номинально и не являлась другом моего детства, но принимала активное участие в организации и проведении наших послевоенных встреч, мы переписывались вплоть до распада Союза. К этому времени она с мужем и сыном проживала уже в Запорожье. В одном из своих писем Лиля упоминала о переписке с Нелей Николаенко. И только. Сведения о Шурике Боцуло и о Бантышевых я получил  лишь только после моей последней поездки в Керчь(после долгого перерыва) в мае-июне 2004 года.
До этого, с момента нашего студенческого «съезда» в 1954 году, я только дважды посещал Керчь в начале шестидесятых годов прошлого столетия, уже вместе с женой Наташей и маленькой дочкой Лерочкой. Встретить в 1964 году кого-либо из друзей моего детства я уже и не чаял.               
Зато, предварительно списавшись, мы встретились в Керчи с Лидой, моей двоюродной сестрой, с которой, а также с нашими мамами, нам довелось испытать тяжёлое бремя немецкой оккупации и предшествующих ей попыток её избежать. Лида, вместе с мужем, Николаем Николаевичем Рахмановым, и малолетним сыном Колей, тоже решила наконец посетить своё родовое гнездо, а именно дом №6 (теперь, кажется, №8) по улице Чкалова, в котором мы, вместе с нашими матушками и четой старших Молибог, коротали тяжёлые дни томительном ожидания прихода нашей Красной Армии.
В дни же нашего совместного пребывания в Керчи летом 1964 года хозяином дома, да и всего двора, с садом и огородом, был уже Павел Петрович, младший брат дяди Пети, П.П.Молибоги, с женой Дорой. Они, собственно, и приютили у себя племянницу с её мужчинами.
Мы же с Наташей и Лерочкой поселились у моей крёстной матери, М.Ф.Гусевой (Метлы), которая гостеприимно предоставила в наше распоряжение отдельную комнату в собственном домике, расположенном где-то у центрального базара.
Днём мы все вместе посещали пляжи. А по вечерам нередко собирались вместе в одном из мест нашего проживания. Чаще – у Павла Петровича. Конечно же, посещали памятные для нас с Лидой места: Колонку, Аджимушкайские каменоломни, Царский Курган, ну и, конечно же, Капканы, откуда наша четвёрка тщетно пыталась переправиться на Кубанский берег в мае 1942 года…
 
Закончить этот очерк я хочу письмом Володи Бантышева, одного из двух наших старших товарищей. Я имею ввиду его и Валю (Валентина) Тимофеева, которым, как я упоминал в моём первом очерке, довелось в последние месяцы Великой Отечественной войны принять в ней участие. К сожалению, ни с тем, ни с другим мне не удалось повидаться после войны. Но если Валентин, демобилизовавшись, обосновался в Рязани, то Володя, судя по содержанию его письма, в дни моих встреч с друзьями, находился в Керчи.       Его письмо является единственным посланием из мира довоенного прошлого нашего двора, которое я получил на склоне лет, написанное им самим (перед этим мне написала его младшая сестра). Итак…

«Владимир Анатольевич (Володя), здравствуйте!
Вот так, через столько лет встретились. Правда, в переписке, но это всё равно здорово. Ко мне приходила из Совета ветеранов женщина с твоим письмом (Володя имеет ввиду моё письмо в Керченский совет ветеранов, опубликованное в «Керченском рабочем» в декабре 2004 года – прим. моё). Я чувствовал себя очень плохо и попросил младшую сестрёнку ответить на твоё письмо.
Да, мы семьёй действительно жили по улице Сакко, дом №3. Очень хорошо помню твоего отца, семью Шулькевич Н.П., Бондаренко с её дочерьми Таней-Татой и Ниной, Тимофеевых, Боцуло из дома №4, Сиротиных. С Ниной Бондаренко мы встретились в Керчи у нас на пляже (Володя, видимо, имеет ввиду после войны – прим. моё). Нина Платоновна после войны жила рядом с 48-м домом (сорока-восьми-квартирным домом – прим. моё). Я часто бывал у неё. Она даже подтвердила о моём 8-летнем образовании. В 1941 г. в г. Краснодаре встретились с отцом Вали Тимофеева. Он был в чине капитана мед.службы (ведь он работал у нас в поликлинике хирургом).
Нас, т.е. маму, меня, Аллу и Иру отец в 1941 г., в августе переправил в Краснодарский край, в станицу Старомлинскую (за точность не ручаюсь, написано неразборчиво, - прим. моё). Там я пошёл в 9-тый класс, но затем в колхоз, где работал прицепщиком. Когда немец стал приближаться, нас вывезли в г.Дербент, где к нам присоединился отец с учениками из РУ. Через Махач-Калу мы, вместо г.Тагил, прибыли в г.Куйбышев. В январе 1942 г. отец сдал своих учеников на завод и в феврале 1942 г. добровольно ушёл в армию, окончил курсы и в чине младшего лейтенанта попал на Калининский фронт. Окончил войну в Прибалтике, г. Клайпеда, капитаном. Много раз ранен (тяжёлое челюстное ранение). Награждён орденами Красной звезды, Отечественной войны. Командир разведывательной роты.
Я в феврале 1942 г. поступил работать на авиазавод токарем, выполнял задания на 500 – 800%. Работал в цехе шасси, были и очень сложные работы. Всё время рвался на фронт. Но у меня теперь была бронь и поэтому (мне) отказывали в призыве. Правда, с трудом, но в начале 1945 г. удалось всё-таки призваться. Попал в 48-ю гвардейскую дивизию после взятия г. Кенигсберг. После пополнения, нас бросили на Берлин, 1-ый Украинский фронт. После частичной очистки города от немцев нас бросили на Прагу. В Чехословакии были очень тяжёлые бои и под г. Чешска-Лика (опять неразборчиво, а потому возможна ошибка с моей стороны, - прим. моё) меня контузило и ранило. Лечился в медсанбате. Через 1,5 месяца дивизию сняли и пешей колонной мы прибыли в г. Лида (Белоруссия). Здесь окончил школу младших командиров и до расформирования в звании старшины был старшиной этой школы. На Новый, 1946 г. в г.Лида я встретился с отцом, он уволился и ехал домой. Он отсоветовал мне оставаться в армии, хотя мне предлагали написать заявление о согласии. Командующий имел право присваивать (звания) мл. лейтенантов. В марте 1946 года демобилизовался. С отличием закончил Керченский техникум. В 1967 г. окончил Днепропетровский металлургический институт. В 1954 г. женился. Жена Вера Петровна, сын Валерий и дочь Татьяна. Сын имеет высшее образование, в Тихорецке работает мастером эл.сетей. Дочь – без работы. Имеем 2 внука  24 и 20 лет, две внучки 20 и 16 лет. Старший внук имеет высшее образование, работает в Краснодаре на железной дороге.
Ну вот, вроде и всё. Обнимаю В.Бантышев».

Это Володино письмо, написанное карандашом слабеющей рукой, храню вместе с его фотокарточкой, присланной мне его сестрой, которую я посчитал справедливым поместить во главе этого очерка. В своём письме, в котором Володя, по сути, кратко излагает фрагмент своей биографии в период Великой Отечественной войны, он скромно умалчивает о своих заслугах, украшающих его гимнастёрку, среди которых выделяется орден Славы. Самый высокий по значимости из наград, которыми награждали рядовой и младший офицерский составы Советской армии.
В 1950-м году Володя отметил своё восьмидесятилетие, а через год его не стало. Как не стало, насколько мне известно, и всех остальных моих сверстников, друзей и близких нашего детства из числа детей войны.
В.А.Самарянов                Март 2016 года