Как ни стоек был ночной приступ кашля, как ни ломила усталость, но Кожевин все-таки вскочил утром и во благовремении начал работу над картиной. Вид у него был измученный, больной и говорил он с неохотой, томно растягивая слова, как после раннего инсульта.
- Так. Черные волосы, тонкая талия, худолицая, с торчащими ушами и остреньким носиком. – Твердил он себе, дублируя в памяти глубокие и заплаканные глаза девушки, с просьбой смотрящие на него через сон. - А в руках зонтик, опрокинутый на плечо. Дождь. Она стоит у поребрика…
Картина писалась на старом, замызганном краской холсте, потому что другого, под рукой Кожевина не оказалось. Он нанес на полотно тонкий слой серой краски. Пока она сохла, смешал растворы белой и черной – такую краску он хотел получить для обогащения игры теней, однако до последнего не позволял себе свет, на мрачном полотне.
- На фоне неба, конечно, неплохо, – улыбаясь, промолвил он. – Аллея должна быть покрыта лужами, деревья сыплют брызги. Так, добавим брызг, обозначим ветер.
Кожевин выждал, когда ослабеет боль в височной доле и приступил к созданию образа той, ради которой вскочил на ране, нанося краску, на заранее обозначенный, контур девушки. Кисть будто бы принадлежала не ему. Он в бешеном темпе отметил ее пальто серыми мазками, отмахнул от себя голос, еще недавно сопутствующий во сне, зажмурился, дабы согнать пот и утер нос рукавом. Все это время он искусно клал краску, без остановки и не задумываясь.
Картина была закончена лишь под вечер. Кожевин рухнул в бессилии, и, несмотря на то, что руки его тряслись, а сердце колотилось как бешеное, проделанной работой он был доволен. Девушка получилась такой, какой ее и задумал художник: вихрастая, миниатюрная, с прозрачным зонтиком, вскинутым на плечо. Она стояла у поребрика, и взгляд у нее был печальный.
- Такая явная, такая живая. – Сказал он негромко, опрокинув голову от приятной усталости. – Впервые со мной такое. Где же я тебя видел? Зачем мне тебя было вспоминать?
Ответов он не искал. Открыл упрятанную на вечер бутылку пива и улыбнулся собственным мыслям, тем моментом, прибывавшим в легкости и эфемерности, как зонтик с прозрачным покрытием. Смотрел на порывы ветра, разносящие по аллее пожухлые листья, предчувствуя что-то очень недоброе, в этих жутких, полных боли красках. Пару раз даже вздрогнул, как только страх начал распространятся по поверхности мозга, не зарываясь в его глубину. Оно и хорошо. Для человека, обязанного целыми днями думать над тем, как показать контраст цвета, отразить настроение, не прибегая к вольности, подобный страх составлял своего рода удобство.
Был десятый час вечера. Кожевин уснул.
Следующим днем, в мастерскую, спустился человек в длинном пальто, заплатанном на правом плече и в черной шляпе с бархатными полями. Он снял замшевые перчатки, потоптался у кровати спящего Кожевина и поцокал языком.
- Спишь, значит?
- Сплю. – Безынтересно промычал в подушку Кожевин, понятия не имея, кто вошел. – Вам чего неймется ни свет, ни заря?
Человек в пальто помолчал, зашагал по мастерской, причмокивая губами. Пока он ходил и думал, Кожевин поднялся на кровати, натянул мешковатые штаны и рубаху, навострил уши к ходящему и приготовился выслушивать нотации.
-Послушай. – Сказал он. - Вот мне честное слово плевать на любое оправдание, которое вылетит из твоего поганого рта. Я давал тебе дополнительно три дня. Три дня, черт тебя дери! Припоминаешь? Позавчера, когда мы обсуждали ход работы над портретом моей жены, ты божился, чуть ли не раболепствовал. Говорил, в срок закончишь…
- Полотно почти готово Юрий Семенович. – Спросонья пробормотал Кожевин. – Того глядите, давайте я при вас закончу, а вы проконтролируете.
- Да нет уж, куда уж мне в твою работу лезть. – Юрий Семенович приподнял краешек брезента, где была изображена девушка с прозрачным зонтиком. – Это моя картина?
«Нет» - Хотел было ответить Кожевин, но не нашел веской причины, потому как Юрий Семенович стянул брезент полностью. Художник и сам было собирался это сделать, дабы придать картине свежий утренний взгляд. Заказчик прищурился, отшатнулся, потом снова сощурил глаза, как бы, не доверяя тому, что видит. Он не поверил. Почувствовал во всем теле такой холодный и колючий страх, что сорвался с места и в тот же миг, в мастерской послышался истошный вопль. Этот вопль было невозможно забыть.
- Откуда это?! Что это?! Кто ты мог зарисовать ее в ту страшную минуту?!
- Моя вчерашняя работа. – Поспешно заявил Кожевин в свое оправдание. – Что с вами Юрий Семенович?
- Это, какое-то наваждение! Какая-то чертовщина!
В тот миг ему показалось, что глаза заказчика вот, вот вырвутся из глазниц. Юрий Семенович попытался вдохнуть, но покрасневший от давления рухнул на пол и забился в конвульсиях. В его глазах застыл страх, а тело лишилось чувств. Сомнений не было. Заказчик мертв.
Спустя время Кожевин выяснил, что заказчик с ужасом узнал в девушке с прозрачным зонтиком свою жертву, которую он сбил насмерть этой осенью, неловко притормозив у поребрика. Судя по всему, он желал скрыть сей факт, потому как об этом знали только доверенные люди, которые позже во всем сознались. Тем плачевным осенним вечером, она прогуливалась по аллее и, не успев ощутить последнего мгновения жизни, лишилась ее, а сейчас, расправившись со своим обидчиком, она смотрела на возмутившегося и неспокойного Кожевина пустыми глазницами и сквозь полотно, сквозь толстую гущу краски, застыв в жуткой, сладкой и удовлетворенной улыбке. Скорее всего, так растеклась краска. День выдался особенно солнечный.