Юлиан Смирнов
Труп на набережной
Повесть
Глава первая
Эта история произошла хмурым, пасмурным апрельским утром в одном из старых районов Санкт-Петербурга. Я неспешно шёл вдоль зловеще изгибающегося канала. Неслышно струившаяся за гранитными плитами тёмно-зелёная вода в это утро не отражала солнца, которое, казалось, провалилось в глубины мёртвого каменного города и, закутавшись в дымные струи неба, выжидающе притаилось за опухающими свинцовыми облаками.
Навстречу мне никто не попадался, – в этот час, должно быть, пешеходов на тротуаре бывает очень мало. Лишь проносящиеся мимо автомобили изломанным ветром рвались куда-то прочь – в холодные скользкие лабиринты, в сырые норы, в тёмные расщелины гранитного города. Под низко нависающим сводом свинцовых облаков раздалось хлопанье крыльев. Это острой стрелой взмыла ввысь большая чайка. Она пронзительно закричала, и в её тревожном голосе послышалось что-то ядовитое, серое, удушающее. В Петербурге эти чайки часто залетают на крыши домов, во дворы и в парки; незаметно укрывшись, они начинают исступлённо, истошно, дико кричать, и тогда холодеющему человеческому сердцу становится невыносимо тоскливо: кажется, будто острые шипы какого-то невиданного растения терзают и колют душу ледяными иглами или раскалёнными клыками, и от этих клыков нет спасенья.
Чайка скрылась, утонув в светло-серых и поминутно менявшихся тучах; и я продолжил свой путь. Вскоре, не доходя до моста, нависшего неприветливой серой радугой над узким каналом, я остановился и посмотрел налево. Там, на нижней площадке гранитного спуска к воде, среди грязи и смрада, лежало лицом вниз чьё-то тело. Я кинулся вниз по кривым ступеням и впился в него глазами. Это была молодая девушка. Чёрные волосы закрывали её распухшее от воды белое лицо. Она была мертва. «Утонула», – подумал я; и внезапная близость мёртвого тела вселила в меня непреодолимое, изнуряющее, ледяное отвращение. Мне показалось, что меня со всех сторон сжали липкие медузы. Я не мог понять, горячие они были или холодные, и не сразу отделался от их злых объятий. Жизнь вмиг перевернулась и высветилась невиданными красками, новыми запахами и неожиданными очертаниями. Труп озарил мир, но не острыми лучами, а стылым шорохом, скользнувшим в глубине бездны, распахнувшейся зиянием тёмной, непроглядной тьмы.
Девушка была очень легко одета: на ней было светло-фиолетовое платье, наполовину разорванное, грязные белые чулки, а на её левой ноге была странная продолговатая туфля с высоким носом. На правой же ноге туфли не было. Видно, девушка пробыла в воде несколько часов, прежде чем её вынесло на гранитный спуск, или, быть может, её кто-то вынул из воды и оставил лежать в одиночестве. Я наклонился к ней и увидел, что у неё под животом была небольшая бело-золотистая и, как мне показалось, модная, изящная сумочка. Выпрямившись, я невидящим взором ледяных глаз осмотрелся по сторонам. Каменный, поросший гнилой тиной, пахнущий вековой сыростью, угрюмый, суровый город, казалось, затаился ещё больше: с болезненным любопытством и тщательно скрываемым вниманием он зорко смотрел на меня слепыми тёмно-жёлтыми очами и, насупившись, ждал, что я стану делать дальше. Я несколько минут неподвижно простоял возле утопленницы, и зыбкие мысли бессвязным хороводом танцевали вокруг меня, то вздрагивая гудками проезжающих мимо автомобилей, то порываясь куда-то вдаль вместе с холодными струями ветра, то неистово жаля истошными стонами больных чаек.
«Утонула…утонула… почему? Купалась?.. в апреле? Зачем? Кто купается в апреле? да ещё и в каналах?.. Не могла она купаться в таком платье! А если купалась, то... пьяная? Одна?!.. нет… нет… не то… убили! Убили, а потом бросили в канал! Наверное, ещё вчера… Впрочем, не знаю…»
Обрывки подобных мыслей смутно проскользнули в моём мозгу, – их отчаянный бег не побудил меня к действию, их неистовый, похожий на шёпот крик сковал меня льдом, и я по-прежнему остолбенело стоял внизу гранитного спуска, возле бездыханного тела, уткнувшегося лицом в сырые камни. Казалось, часы замерли. Внезапно я захотел увидеть лицо девушки, но ощутил, что я не в силах прикоснуться к озябшему, побелевшему мёртвому телу. Из-за светло-серых туч на миг выглянуло порченое красно-оранжевое солнце. Дико улыбнувшись мучительным оскалом, оно бросило взор вниз – на нас – и скрылось, закутавшись в похожее на рваную бороду сизое облако.
Я машинально достал из-под утопленницы её бело-золотистую сумочку и, не помня себя, принялся в ней рыться. Ничего интересного. Разбитое зеркальце, отсыревший кошелёк, какие-то клочья размокших газет – вот и всё. Паспорта в ней не было. «А зачем и к чему мне её паспорт?» Я раскрыл мокрый кошелёк и увидел в нём две купюры, по тысячу рублей каждая, и какие-то записки. На одном из отсыревших листов бумаги я прочитал адрес: …ий проспект, дом 10, квартира 56. Я постарался его запомнить и положил листок себе в карман. Как ни странно, на тротуаре по-прежнему никого не было. Я поднялся по ступеням и быстро побежал вдоль канала. Я и сам не знал, куда и зачем я бегу. Вскоре я увидел неподалёку, шагах в пятидесяти, мужчину в сером плаще, который, стоя на мосту, удил рыбу. Я устремился к нему.
– Вы видели? – крикнул я ему голосом, который показался мне чужим.
Рыбак насупился и, ничего не ответив, закурил дешёвую сигарету.
Над мостом угрюмой дугой повис дым, и я, не веря себе, почувствовал приторный табачный запах.
– Там женщина… утонула… – растерянно продолжал я.
– Ну и что? – свирепо и злобно гаркнул рыбак, и в его тёмно-зелёных глазах грязным лезвием сверкнула ненависть.
– Как что?.. – изумился я.
По мосту промчалось несколько чёрных машин.
– Видел… я видел, как её вылавливали, – резко выкрикнул рыболов, натягивая леску.
– И что же? Она сама утонула?.. или… – путаясь в словах, вопросительно воскликнул я.
– А мне какое дело? Какое мне дело до неё? – оборвал рыболов и взмахнул удочкой.
Я в ужасе отшатнулся.
Небо вытянулось в струну, и потрескавшиеся фронтоны старинных зданий покрылись мрачными сырыми тенями. Ничего не понимая, не слыша стука своего оледеневшего сердца, я поспешил назад, к гранитному спуску.
У ступеней, ведущих вниз, туда, где в грязи осталась лежать девушка, стояла только что подъехавшая машина «Скорой помощи». Подойдя ближе, я увидел лейтенанта полиции. Он стоял наверху и смотрел то на труп, то на зыбкую, дрожащую поверхность канала. Из машины «Скорой помощи» деловито вышли две молодые женщины в халатах. Посовещавшись о чём-то между собой, они обратились к лейтенанту, а затем спустились по ступеням вниз. Я остался стоять наверху и смотреть. Женщины в белых халатах, с брезгливым выражением на лицах, преодолевая отвращение, стали возиться возле утопленницы: они пощупали ей пульс и что-то одели ей на руку.
– Что они делают? – спросил я у сонного лейтенанта.
– Давление измеряют, – равнодушно ответил он, доставая какую-то папку с бумагами.
– Как вы думаете, – быстро спросил я у него, – сама ли она утонула? или… или… нет?..
– Вскрытие покажет, – многозначительно протянул полицейский и принялся что-то записывать.
Я посмотрел на врачей. Они по-прежнему мерили утопленнице давление.
«Странно!» – острым криком чайки пронеслось у меня в голове.
– Её же убили! – крикнул я лейтенанту. – Разве она могла в такой одежде купаться? Её убили и бросили в реку!
Лейтенант сонно поморщился. Мои слова, видно, его не удивили. Медленно отворачиваясь, он повторил:
– Вскрытие покажет.
И он солидно вздёрнул головой. Он, наверное, местный участковый, подумалось мне. На набережной, как и прежде, никого не было. Я и поныне помню эту сцену: сонный офицер полиции, шофёр «Скорой помощи», лица которого, впрочем, я не успел разглядеть, две женщины в белых халатах и побледневшее мёртвое тело, уткнувшееся лицом в скользкий, грязный, чёрный гранит. Я обратил внимание, что у женщин в халатах на руках были резиновые перчатки. Откуда-то появилась широкая, похожая на простыню, белая ткань. Офицер укрыл ею утопленницу. Женщины в белых халатах спешно поднялись по ступеням. Не говоря ни слова, они сели в карету «Скорой помощи», и она быстро умчалась. Прошло несколько минут.
Словно пробудившись, я оглянулся – лейтенанта полиции уже не было: он куда-то ушёл. Рыбак на мосту пропал, и угрюмый мост, казалось, сгорбился ещё сильнее. Я остался один. Вернее, нас осталось двое. Я и она. Из-за туч выглянуло порченое, осоловевшее красно-оранжевое солнце и хитро, выжидающе, злорадно покосилось на меня. Оно, казалось, затряслось от жадного, лихорадочного любопытства, но не хотело этого показывать и притворялось равнодушным. Одинокая чайка взвилась над моею головой и закричала острым, взволнованным голосом. Эта чайка хотела мне что-то сказать...
Глава вторая
Я ещё раз посмотрел на накрытый белой тканью труп и, оглушённый, пошёл прочь. Бредя вдоль изгибающегося змеёй канала, я чувствовал, что мысли мои остановились, как отжившие свой век часы. Тень моя умерла, и я краем глаза видел, что насупившийся город, вобрав своими ледяными лёгкими несвежий воздух, пристально смотрит на меня со всех сторон. Я явственно чувствовал взор двух тёмно-жёлтых очей. Они тускло светили мне изломанными зеркалами из окон старинных зданий, они коверкались в лужах и танцевали на поверхности канала, они грязно улыбались мне светлячками света, льющегося по железным крышам, – и мне некуда было спрятаться от этих очей. Я остановился и, оглянувшись, понял: больное, похожее на ржавый щит апрельское солнце, надувшись и выпрямившись во весь рост, пахнуло на город золотистым, опьяняющим, сладким смрадом, и погрузившийся в летаргический сон город на мгновение пробудился.
Я добрёл до того места, где канал под прямым углом впадал в другой канал, и, повернув, поплёлся мимо церквей, невысоких домов и огороженных узорчатыми решётками старинных особняков. Ледяная, чем-то удивлённая сила замерла в глубине моей души, мрачные стены домов насупились, и из-под тёмных гранитных плит, лежащих вдоль канала, подуло могильным ветром. Глухой, безотчётный страх, отражающийся в двух темно-жёлтых очах солнца, грянул из щелей, дворов и угрюмых нор каменного города, и режущая ржавыми лезвиями тревога, улыбаясь от страха, горько сжала моё сердце. Не помня себя, я шёл размеренным, монотонным шагом; мимо меня скользили люди-тени и голодные призраки рычащих автомобилей. Я чувствовал беззвучный набат, раздававшийся на молчаливых колокольнях, и казалось: сейчас начнётся то, имени чему нет.
Солнце поминутно меняло свой цвет. Свиваясь бородой, дул ветер, и нельзя было понять, чего в этом ветре больше: холодной боли или тёплой, страстной, неожиданной радости.
Я вспомнил о себе тогда, когда очутился на Английской набережной. Тёмно-синяя неприветливая река величаво и равнодушно смотрела из мрачных глубин, и за её равнодушием таилось холодное любопытство, похожее на скрытую горечь. Осоловевшее оранжевое солнце то пропадало за сизыми тучами, то выныривало из-за них вновь, – оно играло, дразнило, молчало и выжидало. «Чего ты ждёшь?» – хотел сказать я солнцу, но оно оборвало мой беззвучный вопрос пронзительным, болезненным криком чаек. Надо мной в сером воздухе покружили три чайки. Терзая ледяной воздух, они скрылись в ветреной дали. Одна из чаек вскоре вернулась и села на гранитный помост прямо напротив меня. Я тревожно взглянул на неё, – в её больных глазах отразился блеск тёмно-оранжевого солнца. Я двинулся дальше. Машинально идя по широкому мосту, раскинувшемуся над угрюмо-бесстрастной рекой, я вдруг остановился и подумал: куда я иду? Промчавшийся мимо меня самосвал обдал меня неистовым скрежетом, и похолодевшие струны моей души звонко задрожали. Я вспомнил об отсыревшем листке, который я вынул из сумки утопленницы, вспомнил адрес, на нём написанный, и тогда понял, куда я иду. Сквозь угрюмые, зловещие глубины города, перерезанного молчаливой рекой, я двигался туда. Пройдя ещё несколько шагов, я снова остановился и взглянул вниз – через перила моста. Миллионы утопленников посмотрели на меня из тёмно-зелёных глубин реки миллиардами холодных неподвижных глаз, мириады невысказанных слов и оглохших звуков грянули на меня со дна бездонной реки. Я был не в силах глядеть в её больные очи.
Вскоре я вышел на гранитный берег, тянувшийся строгой и непреклонной линией, и двинулся куда-то наискось, по диагонали. Прямоугольный город гордо оборонялся твёрдыми углами, загораживался прямолинейными улицами и не признавал диагоналей, но я, не чувствуя ног, не помня себя и забыв о времени, упрямо шёл по диагонали.
Прошло, должно быть, два часа, не меньше.
Я обнаружил себя на …ом проспекте. Он показался мне ещё мрачнее, чем те проспекты, которые остались за моей спиной, на том берегу молчаливой реки, подувшей ледяным ветром и взглянувшей со дна мёртвыми глазами.
Я медленно шёл по проспекту, зная, что сейчас на меня безмолвно и угрюмо взглянет это здание. Наша встреча была неминуема, я это понимал, и мысль об этом внушала мне зыбкое, неуловимое чувство, которое я не мог ухватить и выразить словами.
Вот этот дом. Массивный каменный тёмно-серый дом с серыми потрескавшимися ангелами на железной крыше издалека увидел меня и беззвучно задрожал. Он вжался в ряд строгих мрачных домов и, казалось, не хотел, чтобы я к нему приближался. Отворачиваясь от меня и меня не признавая, он налился изнутри чёрной кровью и мутными соками, напрягся и, загородившись от меня исполинским щитом тёмно-серой стены, обвился шалью неизвестно откуда грянувшего ледяного ветра.
«Чего же ты хочешь?» – хотел сказать тёмно-серый дом с ангелами на крыше, но не сказал.
Глава третья
С тревогой, которая старалась закутаться в плащ равнодушия, я приблизился к подъезду тёмно-серого дома. Дом насторожился ещё больше и вобрал в себя все свои мысли. Передо мной высилась безмолвная тёмно-коричневая дверь, и прикосновение к её массивной изогнутой ручке оледенило моё сердце. Я несколько раз судорожно дёрнул её на себя, но дверь не поддавалась. Где-то наверху, в тёмно-синем небе, просветлевшем осколком счастья, неистово крикнула чайка. Она, должно быть, залетела на крышу и затаилась на невидимых вершинах серого дома. Я резко потянул тёмно-коричневую дверь на себя. Что-то оборвалось, покатилось и рухнуло безвозвратно. Молчаливые двери открылись сами, но не навстречу мне, а внутрь. В спину мне грянул ледяной ветер, а из глубин тёмно-серого дома, из потаённых недр утонувшего во мраке подъезда, на меня повеяло дремучей и непобедимой сыростью. Двери укоризненно, тихо и безмолвно приглашали меня вступить внутрь дома. Шорохи, скользившие по стенам и дрожавшие впереди, в непроглядной тьме подъезда, на миг замерли. Полутени разбежались по сырым углам. Тишина подъезда оглушила меня беззвучным громом, и я долго не решался в него войти.
Словно дикие века забвения и скорби, прошли шесть с половиной минут – шесть с половиной веков тишины, наполненной тревогой и неясными ожиданиями. Холодный апрельский воздух, стоявший широкой стеной у меня над головой, стал грозен и лют, в небо, с криком, взвилась чайка, и каменный город на мгновение замер в ожидании.
Я вступил в сырой мрак.
По тёмным облупленным стенам пустого подъезда поползли изломанные лучи густого оранжевого света, пробившегося, должно быть, сквозь мутные стёкла окон, расположенных на верхних этажах. Лезвия искажённых лучей принялись танцевать на ступенях, и на одной из них я увидел цифру 1881.
Я стал подниматься по лестнице. В моей заострённой памяти твёрдо звучал номер квартиры, написанный на листке; я – сам не зная почему – должен был её найти.
Я поднялся на четвёртый этаж и увидел пред собой старую коричневую дверь. На ней была написана мелом цифра 56. От двери исходил едкий запах пыли, и она вселила в меня неясный и необъяснимый ужас. Время замерло на месте. Мне показалось, что мимо меня на костяных ногах угрюмо прошёл час. Его шаги были неспешны и монотонны, и моё оледеневшее сердце вторило им ударами треснувшего беззвучного колокола. Я протянул руку к дверному звонку, но долго не решался позвонить: сонные тени за моей спиной замерли в предвкушении неистовой, лютой бури, тьма побелела, и маятник судьбы, свившись, задрожал от нетерпения. Я нажал на кнопку звонка и закрыл глаза. Тишина. Звука, который, как я думал, разорвёт чёрные простыни тишины, не последовало: звонок был неисправен. Внезапно вспомнив летние золотые звуки давно отгремевшего детства, я невольно толкнул старую коричневую дверь вперёд, и она бесшумно открылась. Передо мной вытянулся узкий коридор, слабо освещённый тусклой продолговатой люстрой, криво свисавшей с серого потрескавшегося потолка. На стенах висели чёрные грязные плащи и пухлые шубы. Тут же, на полу, виднелись автомобильные шины, галоши и маленькие розовые туфельки. Рядом с туфельками валялся сломанный пополам и завёрнутый в газету скрипичный смычок. Запахло гуталином и шоколадными конфетами.
Двинувшись по коридору, я вошёл в тёмную комнату и огляделся по сторонам. На стенах комнаты висели несвежие, грязные, запачканные ковры с серыми антилопами. Пол под моими ногами заскрипел яростным звуком боли и воспалённого нетерпения. Сквозь треснувшее стекло окна я увидел хмурый дом, высившийся на другой стороне проспекта. Передо мной на стуле сидел полный мужчина лет пятидесяти. Его красное опухшее лицо выражало неподдельную детскую радость, а его глаза, излучая ликующее и весёлое чувство, твёрдо и пристально смотрели на меня сквозь огромные квадратные очки. Он был бос на обе ноги. Его ступни были такие же опухшие и красные, как и его широкое улыбчивое лицо. На нём был солидный, но несколько потёртый серый пиджак, из-под которого выглядывал мятый, засаленный воротник грубой белой рубашки. Не вставая, незнакомец громким и пронзительным фальцетом закричал:
— А-а-а! Петруша! Вот и он, мой дорогой! Как давно я тебя жду!
Я замер на месте. Очевидно, мужчина в сером пиджаке обознался, спутав меня с кем-то. Не говоря ни слова и не обращая внимания на выкрики незнакомца в квадратных очках, я стал рассматривать его лицо. Надо признать: оно было очень странным — странным не своей болезненной краснотой и полнотой, а тем детским выражением, которое, лучисто сияя, казалось, устремлялось во все стороны и, пронзая, вселяло в меня тревожное умиление. Прямодушие оставило на этом лице свой неизгладимый след, но сквозь обескураживающую улыбку, разлившуюся по шершавым щекам, проступала стальная мужественная сила, каменными глыбами звеневшая во властном голосе незнакомца и гранитными скалами сверкавшая во взоре его бестрепетных глаз. Он заговорил — и каждое его слово было преисполнено веской завораживающей силы, которая, оттеняя смысл его речи, вселяла неожиданное бодрое и горячее чувство незыблемой правоты.
— Петруша! Я жду тебя с самого утра! — напористо промолвил незнакомец в пиджаке. — Думаю: когда же ты придёшь?.. Мы без тебя волнуемся. Зинаида Павловна отдыхает, Света скоро вернётся, а Дуня пошла за деньгами.
Я ничего на это не ответил.
— Давай смотреть конные скачки, а!? — громогласно воскликнул босой мужчина, и эти слова были произнесены столь торжественно, столь весомо и высокопарно, что мне стало несколько неловко.
Мужчина встал со стула и странной походкой, выпрямив спину, словно она у него не сгибалась, пошёл на ощупь к стене. Резким движением распухшей красной ладони он включил старомодный телевизор, притаившийся в углу комнаты, и, ещё больше расправив плечи, устремил в него свой взор. Телевизор зашипел, но не включился, вернее сказать, он включился, но не до конца: в нём заработал лишь звук, изображения же не было, вместо него на экране образовался какой-то мутный серый квадрат. Бойкий голос спортивного комментатора, тараторя, принялся подробно излагать обстоятельства лошадиных скачек. Мужчина в сером пиджаке попятился назад, сел на стул и с важным видом стал глядеть на экран телевизора. На экране же по-прежнему серел мутный одноцветный квадрат. Телевизор, очевидно, был настолько стар, что был не в силах ничего показывать и теперь больше походил на радио.
Я с тревогой посмотрел на незнакомца и вскоре догадался, что он был слеп. Тут же в моём мозгу холодной стрелой промелькнула мысль о том, что незнакомец находится в несколько болезненном состоянии...
— Зинаида Павловна, а Зинаида Павловна! — фальцетом проверещал незнакомец. — На какую лошадку мы сегодня поставим?
— На пегую, на неё самую, родную! — послышался дребезжащий старческий голос. — Пегая победит!
Я вздрогнул. В тёмном углу, под разорванным чёрно-белым одеялом, оказывается, лежала пожилая женщина. Входя, я не заметил её, и теперь мне стало совсем неловко.
– Пегая победит! Пегая победит! – громогласно и умилённо закричал слепой, радостно хлопая в ладоши.
– Правильно губами шлёпаешь, Афанасич! Всех обгонит, всех растопчет, всех обскочит пегая! – свирепым голосом отрезала женщина.
По голосу лежавшей под одеялом пожилой женщины я догадался, что она была сильно пьяна.
Судя по комментариям телеведущего, лошади рванулись со старта и вместе с седоками устремились вперёд. Мутный квадрат на экране погас, и теперь на экране царила полная тьма. От этого настырный голос спортивного комментатора казался ещё более напористым и наглым. Переживая за пегую лошадь, слепой Афанасьевич дрожал всем телом, жалобно вскрикивал и топал опухшими красными пятками. Зинаида Павловна высунулась из-под одеяла, протянула костлявые руки, дрожавшие в грязных рукавах засаленного бардового халата, налила из графина в рюмку (наверное, водку) и хищно выпила. Она была настолько пьяна, что не могла подняться с кровати. Лёжа в темноте под похожим на шахматную доску одеялом, она воздела руки к потолку и принялась махать ими, всем сердцем сострадая пегой лошади и её седоку и чем-то пытаясь им помочь. Меня она, должно быть, не заметила.
Вскоре скачки завершились. Насколько я понял из слов комментатора, та лошадь, за которую болели Афанасьевич и Зинаида Павловна, пришла к финишу одной из последних. Афанасьевич разрыдался. Зинаида Павловна хватила из горла водки и, по-прежнему не замечая моего присутствия, запричитала:
— Ай, батюшки мои! Что ж это делается? Горе-то какое!..
Я закрыл лицо руками.
— Зинаида Павловна, а!— всхлипывая, вскричал слепой. – Что нам остаётся? Беда!.. Давай лучше посмотрим теннис!
И слепой, нервно бросившись к телевизору, принялся переключать его программы.
«Вот так любители спорта!» — подумал я и ощутил неприятный озноб. Мою душу стали опутывать угрюмые пластилиновые змеи тёмно-зелёного цвета, и нельзя было спастись от их горьких поцелуев.
– Вот придёт Света, принесёт нам молочка, и всё будет хо-ро-шо! – пьяным голосом протянула Зинаида Павловна и засмеялась истерическим смехом. Вскоре её смех перешёл в неистовые рыдания, впрочем, нелегко было определить, плакала она или смеялась.
– У меня пенсия ничтожная! – твердила из-под одеяла старуха. – Есть нечего! По инвалидности получаю гроши, еле на пузырь собираю... Ноги болят! Лошадка проиграла!.. Аюшки!.. Горе-то какое!..
Она принялась неразборчиво бормотать, стенать и кашлять, и её кашель перешёл в тихие, надрывные рыдания. Слепой тем временем нашёл спортивную программу, по которой показывали теннис, и, ничего не видя, с жадным вниманием принялся слушать звуки ракеток, бьющих по мячу.
– Света придёт, принесёт денег, – сказал он. – Очень хочется есть. Деваться некуда. Может, Дуня собрала денег, она скоро придёт. Мне такая жизнь надоела. Есть нечего, лошадка проиграла. Так жить нельзя! – горестно подытожил он.
– Ничего, ничего, – диким голосом подхватила Зинаида Павловна. – Выйдет Света замуж за Петю, станет богата, будет счастлива. И нас денежкой не обделит.
Мне стало страшно. Слепой, видно, про меня забыл, а Зинаида Павловна была настолько пьяна, что, кажется, ничего вокруг не воспринимала; лёжа под грязным одеялом, она сыпала наобум недовольные, горькие слова, и эхо пыльных стен вторило её скорби.
– Кушать хочется, – протянул слепой.– Дай мне хлебнуть!
С этими словами он странной походкой подошёл к кровати, на которой лежала, наверное, его жена, или, может быть, сестра, и, с трудом ухватившись за горлышко протянутой ему Зинаидой Павловной бутылки, сделал несколько глотков.
— Есть хочу, — сказал Афанасьевич.
— Я тоже есть хочу, — жалобно промолвила Зинаида Павловна.
— На кухне были семечки... в кормушке у издохшей канарейки посмотри, там вчера были хлебные крошки…
— Придётся нам, Афанасич, помирать с голоду! – воскликнула хмельная старуха и зарыдала. – Ты вот хоть конфет шоколадных поел перед смертью, а я нет! Нехристь!
— Нет! Я не хочу умирать! Света придёт, пирожка принесёт... Покушаем! И денег даст. Света добрая. Я её люблю.
— Афанасич, на скатерти крошки остались. Найди их, съешь.
— Я их не вижу, — шарил руками слепой, стараясь дотянуться до стола.
Его мгновенно охватил хмель, и он неудержимо, до дикой одури, пьянел на глазах. Споткнувшись, слепой упал на кровать, на которой лежала женщина, и они, обнявшись, громко зарыдали пьяными слезами.
Скажу прямо: я понял, что он и его подруга не только пьяны, но и находятся в болезненном состоянии. Они не воспринимали моего присутствия. Они не видели меня, не замечали. Голод и страдание, приносимое им проигрышем пегой лошади, заполонили их души, и они очутились в непроглядном тумане. Мне нечего было им сказать. Наверное, они были охвачены каким-то сильным недугом, но распознать его я не мог. Из их слов мне кое-что стало ясно, и я, не нарушая их разговора, на цыпочках вышел из комнаты и направился прочь из квартиры. Уходя, я краем глаза заметил, как Афанасьевич ринулся к телевизору, выхватил из кармана брюк ржавый подстаканник и, гневно потрясая им в задохнувшемся воздухе, неистово завопил громовым голосом: «Я так жить не могу-у-у!»
Стараясь не оглядываться, я устремился в прихожую. Там я внезапно остановился. Достав кошелёк, я вынул из него тысячу рублей одной бумажкой и положил её на какой-то неказистый столик, стоявший в стороне. После этого, стараясь подавить мрачные мысли, я спешно покинул квартиру номер 56.
Глава четвёртая
На лестничной клетке я столкнулся с худой миловидной девушкой лет двадцати. Она собиралась войти в квартиру номер 56 и с удивлением посмотрела на меня. На ней было странное старомодное платье белого цвета в красный горошек, а на её голове пьяной птицей распластался тёмно-синий берет.
– Они вас ждут, Дуня, – негромко промолвил я и, видимо, угадал.
Их слов темпераментного слепого и Зинаиды Павловны я кое-что понял. Они ждали Свету и Дуню…
То, что я назвал Дуню по имени, нисколько не испугало её, напротив, она доверительно заговорила со мной и тут же попросила денег. Я дал ей тысячу рублей. Между нами завязался странный разговор, в котором я невзначай упомянул Свету и Зинаиду Павловну. Дуня, видимо, сочла меня каким-то приятелем, что ли, Светы, или, быть может, знакомым Афанасьевича. Моя «осведомлённость» расположила Дуню ко мне, и вскоре я узнал о том, что Дуня каждый день ходит по проспекту и просит у прохожих денег. По утрам отец с матерью (слепой Афанасьевич и Зинаида Павловна были её родителями) выгоняют её на улицу, и она бродит в прямоугольных лабиринтах города и просит у прохожих денег. Не скрою, я сразу понял, что её терзает какой-то тайный недуг: всё существо её было, казалось, истерзано изнутри, скукожено и напряжено до небывалой степени. Она была больна, несомненно; только не знаю, что за болезнь её одолевала. Не понимаю, что расположило её ко мне, наверное, те деньги, которые я ей дал, – стоя в тёмном подъезде, она жаловалась на свою жизнь, и злые тени яростно плясали за её спиной. Она рассказала мне о том, что Света вскоре выйдет замуж за богатого молодого человека, Петю, что всё изменится – и все они будут счастливы: Афанасьевич найдёт деньги на операцию, излечит глаза, мать её перестанет пить, а сама она, Дуня, больше не будет ходить по улицам серого города, выпрашивая у прохожих монеты. Чего только не бывало с ней во время её блужданий в поисках денег! Её раз избил торговец, в другой раз забрали в полицию, где с неё требовали денег, а не то грозились продержать до утра в «обезьяннике». Школу она не смогла окончить, ибо на неё свалили кражу, совершённую кем-то в учительской… На работу её не брали. Из её рассказа я узнал о том, что у неё когда-то были две подруги-сверстницы: одна работала в баре на плавучей пристани, другая вышла замуж за голландца, уехала в Голландию и там умерла во время родов. Подруга, работающая в баре плавучей пристани, стала почему-то презирать Дуню, и они с ней расстались… Откровенность Дуни привела меня в замешательство, и мне не оставалось ничего иного, кроме как, платя ей искренним участием за её обезоруживающую простоту, «плыть по течению её речи» и следовать за её простосердечной мыслью.
Свою старшую сестру Свету Дуня любила до безумия; я это понял, хотя и не стал углубляться в особенности их взаимоотношений. Света была для Дуни образцом, идеалом. Она брала с неё пример и старалась ей во всём подражать. Я узнал, что Света торговала орехами на каком-то рынке. По некоторым недомолвкам я сообразил, что у Светы бывают деньги, которые ей даёт её жених Петя.
Я спросил мимоходом: а где живёт Петя? Дуня, не задумываясь и не придавая никакого значения моим словам, сказала, что ей это неизвестно, и назвала мне один ресторан, в котором Петя довольно часто бывает. Я запомнил броское название ресторана, и оно, встав комом в моей душе, горячей красной иглой осталось в моём мозгу. Я понял, что и Дуня, и Зинаида Павловна, и слепой Афанасьевич ждут от Светы денег и, должно быть, полагают, что Света с часу на час вернётся…
Далёкий шорох раздался в глубинах дома, и где-то снизу, в тёмных, холодных, осоловевших глубинах здания раздался тяжёлый и неодобрительный гул. Суровый дом с ангелами на крыше пробуждался – он пробуждался из недр уходящего в глубь земли фундамента, протянувшего корни в вековую кору земной тверди.
Я не знал, чем помочь Дуне, – предложить ещё денег показалось мне назойливым и неуместным делом. Я попрощался с ней и с холодным сердцем ринулся вниз по ступеням.
Я вышел на улицу и, стараясь не оглядываться на тёмно-серый дом, устремился прочь. Вскоре, в беспамятстве замешавшись в толпу, я почувствовал, что меня окружают люди-тени – холодные, косые, невесомые тени. Я и сам, подумалось мне, тень. Эта мысль должна была меня удивить, но удивления не последовало; вместо него в мою холодеющую душу вполз бесцветный червь немого равнодушия, похожего на нежность, и эта нежность вселяла страх. Оранжево-лиловое солнце вынырнуло из ямы облаков и осторожно на меня покосилось. В его взоре зашевелилось неизбывное, плохо скрываемое, нервозное любопытство. Солнце высматривало цвет моих глаз, солнце старалось распознать мои мысли. Спиной я чувствовал, что тёмно-серый дом с ангелами на крыше улыбается мне, улыбается недоброй улыбкой, в которой торжествующими кольцами свивалось то, имени чему нет.
Я шёл по проспекту, шёл навстречу будущему, и хмурое, неопределённое будущее шумело чёрной кровью реки, свивавшейся вон там – за скудными холодными деревьями парка, за гранитными преградами, внизу, в бездонной пасти. Каменный город налился стальной кровью и встал у меня за спиной жестокой, неумолимой тенью. Из окон лились клочья грязной музыки. Я двигался прямо, но вскоре меня вынесло чуть правее: прямоугольный город знал овалы, круги и мягкие очертания. Его квадраты и несгибаемые прямоугольники иногда уступали место непредсказуемым мягким переливам, крестообразный остов расступался кубами вросших в гранитную кору домов, и ледяной город – всякий раз неожиданно – открывал мне непрямые мышиные норы. «Зачем ты мне их открываешь?» – хотел я крикнуть ему, но голос мой осёкся. За моей спиной, метрах в семнадцати над моей головой, летела чайка – та самая чайка; изредка она разрезала своим пронзительно-нежным голосом ветряную хлябь, и её настойчивый призыв бился о каменные громады глухих домов. Я шёл дальше. Из потаённых щелей города подуло древним, явившимся из недр ветром, и чёрные простыни холодной реки на мгновение остановили свой бег.
Горячая красная игла – название ресторана, которое мне сообщила Дуня,- не давала мне покоя: эта игла жгла мою душу льдом и терзала воображение.
Вскоре, в одном из людных, богатых магазинов, я узнал, где находится этот ресторан, и тут же направился туда.
Глава пятая
Выйдя из прямоугольного лабиринта на простор, я остановился. Метрах в ста от меня высилась зловещая острая игла, неумолимо устремившаяся в небо; впереди дрожали ветви похолодевших деревьев, слева неистово скрежетали проносящиеся автомобили, а впереди, впереди, за насупившимися гранитными барьерами, словно на дне ядовитого колодца, притаились чёрные шорохи мёртвой, набухшей жирной кровью реки.
Ресторан, в котором бывал Пётр, был на той стороне реки, и я догадался, что река меня туда не пропустит.
Мрачный мост, отвернувшийся от пешеходов, украдкой глядел на меня осоловевшими очами и ждал. Я бестрепетно приблизился к гранитным барьерам, звавшим перескочить через них и броситься в чёрную реку.
«Они все ждут Свету», – пронеслось у меня в голове.
Те, кто станут исследовать бело-золотистую сумочку утопленницы, не смогут выяснить её имя, а если выяснят, то не сразу. Впрочем, судя по Дуне, слепому и Зинаиде Павловне, это дело может затянуться на неопределённый срок. Ясность этой мысли не вызывала никаких сомнений.
Я резко перегнулся через гранитный настил и взглянул в глубину реки. Тёмно-жёлтые очи утопленников горько сверкнули мне из глубин и тут же исчезли.
Сколько хранит утопленников эта чёрная река? Сколько бутылок с непрочитанными рукописями покоится на её дне? Сколько рыб вьётся в её просторах? Отчего так унылы её ризы? Почему она холоднее ледяного ветра, целующего её прекрасно-безмолвный лик?..
Я двинулся по мосту. Река пропустила меня. Честно говоря, я предчувствовал, что на мосту непременно произойдёт что-то страшное и непременно со мной: автомобиль ли собьёт меня и рухнет в колодец реки, мост ли наклонится и старой ржавой ногой шагнёт в воду, ветер ли сдует меня во влажную бездну, или чёрная река жёлтыми пузырями затопит берега, – не знаю, но что-то должно было случиться.
Река и мост пропустили меня, и прячущий своё сердце город раскрылся передо мной площадью-полем.
Спустя восемнадцать минут я был в том самом ресторане, название которого мне сообщила Дуня.
Атмосфера дымного и несколько наигранного веселья поразила меня своей самодовольной и жизнерадостной желчью. Играла разнузданная музыка. Люди ценили комфорт. Комфорт ценил людей (не бесплатно). Сверкали зеркала, улыбались официантки, кокетничали подвыпившие барменши. «Люди отдыхали». Заказав бутылку вина, я сел где-то с краю, стараясь унять грусть. Сюда, в этот маленький комфортный ад, не доносились суровые шорохи каменного города, сюда не проникали укоризненные звуки северных ветров, отсюда не было слышно истошно-горьких криков одиноких чаек. Официантка принесла мне вино. Ритмичный отдых создавал вакуум, внутри которого царил хмель, тяжёлый гнев и бессилие. Рядом со мной в зале сидело пятеро. Вскоре трое из них ушли, и осталось двое: рыжеволосый мужчина средних лет и молодой парень, безмолвно уставившийся в стену. Я сидел несколько поодаль, за индийскими ширмами, и эти двое меня не замечали. Вскоре один из них, рыжеволосый, на некоторое время отлучился, оставив свой пиджак на спинке стула. Сидевший за соседним столиком молодой парень, тут же вскочил с места, вынул из пиджака, принадлежавшего рыжеволосому, кошелёк и спрятал его к себе в сумку. Вскоре после этого в ресторан ввалилась шумная ватага юношей и девушек. Они расположились в зале, а молодой парень, укравший кошелёк у рыжеволосого, мигом скрылся. Рыжеволосый не возвращался. Я встал и, не допив вина, вышел вслед за молодым парнем. Утонув в толпе, парень неспешно двигался по проспекту и вскоре повернул под арку. Я видел, как он зашёл в странного вида дверь, мерцавшую красными огнями. Помедлив, я последовал туда же. Я очутился в заведении, характер которого я понял не сразу. Это было что-то среднее между борделем и стриптиз-клубом. Прежде мне никогда не доводилось бывать в таких местах, но я не подал виду. Примостившись в углу набитого людьми ресторана-клуба, я стал внимательно вглядываться в лицо моего незнакомца. Он заказал какие-то напитки, закуску, выпил.
На сцене появились полуобнажённые женщины. Они принялись танцевать. Рёвом носорога дал о себе знать саксофонист, выдувавший из своего инструмента воздушные шары похотливой радости. Звенели бокалы. Ударил барабан, змеями взвыли электрогитары.
Незнакомец меня не замечал. Он напряжённо ел и пил. Затем достал украденный бумажник и принялся считать деньги. Мне померещилось, что по его лицу скользнула острая улыбка. Как вам описать его лицо? Сделать это непросто, но я попробую. Прежде всего: лицо его было бледного цвета, чуть продолговато. Нижняя часть лица чуть сужена. Волосы русые, тонко и со вкусом подстриженные. А глаза… ах, глаза… Глаза его были какие-то странные, неуловимые, и невозможно было понять, какого они цвета. Всякий раз, когда я пытался взглянуть в них, он отводил их, и, может быть, они были бесцветными.
Прошло часа два. Присутствующие в «баре» напивались допьяна, начинались грубые бессмысленные разговоры, споры. Гремела танцевальная музыка. Мой незнакомец несколько раз подходил к стойке бара, заказывал себе алкоголь, пил, смеялся и шутил с теми, кто подворачивался ему под руку. Он, должно быть, изрядно опьянел; и вышло так, что, спустя некоторое время, я очутился у стойки бара возле него, и мы разговорились. Я выслушал его горделивую речь, и через полчаса мне стало о нём кое-что известно. Он был мастер по ремонту автомобилей. Денег у него – до отвала. Есть красивая невеста. А зовут его Петя. Разумеется, про кошелёк я не обмолвился; и история кражи и поныне покрыта тенями забвения. Пётр выпил виски и стал в виде лёгкого хвастовства рассказывать о своей невесте, показал мне её фотографии. С одной из фотографий глядела весёлая черноволосая девушка с тонкими губами и чуть ироничными глазами. Это была она.
– А как её зовут? – невзначай спросил я.
Пётр нахмурил брови, по его бледному лбу пробежали волны морщин, он закатил глаза и почему-то обернулся вспять.
– Вот чёрт, не помню! – отрезал он и засмеялся отрывистым, надломленным смехом. – Честное слово, как же её зовут? Не помню!.. Она живёт на …ом проспекте. И отец у неё слепой. Вот только не помню – как же её зовут?.. А и чёрт с ней! У меня таких миллион!
И он залился долгим искренним смехом.
Я вышел на улицу, оставив моего собеседника в недрах весёлого заведения.
Синела ночь. Лукавое оранжевое солнце скрылось. Вместо него на небе высился непроницаемый и безмолвный шар восковой луны. Город помертвел. Холодные стены старинных домов стали ледяными. Мёртвым танцем кружились огни вывесок, окон и ресторанов, и страшен был этот танец. Чайки не было. Стараясь не оборачиваться, я неспешно двинулся по направлению к Московскому вокзалу. Купив на вокзале билет, я сел в поезд и уехал прочь.
Что я мог сделать? Чем я мог им помочь? Вмешиваться в их жизнь я не хотел.
Судить же их я был не вправе.
* * * * *