Действующие лица
М а р и я – 39 лет, бывшая балерина, худа, прозрачна.
Н и к о л а й (муж М а р и и) – 45 лет, в очках, интеллигентный, щуплый, болезненный.
Н а с т я (дочь М а р и и) – 19 лет, сильно накрашена, безвкусно одета.
П ё т р (сын М а р и и) – 20 лет, качёк, в цепях, с цветным гребнем волос.
П о с л а н н и ц а – 40 лет, невыразительной внешности.
П о с л а н н и к – 52 года, полноват, лысоват.
П о с т о я л е ц – 45 лет, крупный, сильный, грубый, но по-детски искренний и чувствительный.
Действие первое
Картина первая
2004 год. Зима. Идёт снег. Справа угол кирпичного дома. Входная дверь прямо с улицы. Слева, в самом дальнем углу сцены, белый автобус, без огней, уже изрядно заметённый снегом. Над ним столб с горящим прожектором. Прожектор светит на дверь дома. Дверь распахивается. На снег выталкивают босую, в ночной рубашке М а р и ю.
М а р и я (поднимает руки к небу). Господи! Что же ты делаешь, Господи? Говоришь, по силам даёшь? Нет… Руки наложить на себя и то нельзя! Как они, дурачьё несчастное, без меня будут? Как, Господи?!
Дверь дома распахивается.
Н и к о л а й (пьяный в стельку). Проси, проси… Я вот допросился… Ни хрена у меня нету! (Выворачивает карманы.) Не заработал у Боженьки! (Смотрит вверх.) В пекло Чернобыльское полез, для народа старался, а не заработал?.. Сдыхаю теперь! Никому не нужен! (М а р и и.) А ты ещё и выпить не даёшь больному человеку! Посуду она, видите ли, в первой позиции моет… (Выворачивает ступни, падает на четвереньки.) Иди отсюда, брысь, Одетта! (Поднимается, держась за косяк.) Дай мне с детьми посидеть по-человечески! (Топает ногой.)
М а р и я. Ты же пьяный…
Н и к о л а й. А пьяного они меня лучше понимают! (Заглядывает в проём двери.)Сынуля, пьяный пьяному – кто?
П ё т р (из двери). Друг товарищ и брат!
Н и к о л а й (М а р и и). Ну, слышишь? (Намеревается войти в дом.) А ты проси, проси… У него допросишься! Такого ещё допросишься… (Оборачивается.) Я, как уж совсем – в петлю от всего этого, погляжу вверх и спрашиваю: «Это ты там? Это ты опять?..» Так он хоть бы ответил когда! Молчком бьёт! (С ухмылкой.) По вере и даётся?.. (Пьяно икает.) Что ж ты на снегу-то опять босиком? Или, кого больше любит, того до смерти и голубит?!
Н а с т я (выглядывая в проём двери). Ты ж у нас – такая… Известная, заслуженная, вся из себя… Это мы – дерьмо!
П ё т р (бросает М а р и и одеяло). Ноги застудишь, «па-де-де»… (Допивает пиво, бросает на снег бутылку.) Иди в дом уже! Нечего выпендриваться!
Н и к о л а й (заталкивает детей в дом). Пусть проветрится! Ей полезно! А то лезет ко всем, лезет… Жить не даёт!
М а р и я. Я вам умереть не даю. Я же люблю вас всех! Это время вас такими сделало, изломало совсем. Кончится же оно когда-нибудь, и всё будет по старому, по-хорошему. Только бы дожить! Только бы додержать вас тут живыми…
Н и к о л а й. Ну вот, опять – за своё…
Н а с т я (М а р и и). Да пошла, ты! (П е т р у.) Петь, иди, разливай…
Н и к о л а й уходит в дом, захлопывает за собой дверь.
М а р и я. Глупые… И чего на меня злиться-то? Я ж не виновата, что у вас ни работы, ни денег… Учёбу побросали: «Деньги надо делать, деньги, пока рынки не расхватали…» Вот тебе и деньги! В эту кашу лезть, надо – характер звериный, и совести не иметь – воровать да убивать... Так этого и врагу не пожелаешь! А у кого душа есть, тому только – с протянутой рукой! (Кутается в одеяло, стучит в дверь.) Пустите! Замёрзну, пропадёте совсем! (Садится на ступеньки, смотрит вверх.) Есть ты там? Или нет тебя?! Что ж ты с нами делаешь-то? Молчишь? Худо здесь всем, ой, худо… (Кутается в одеяло, кашляет, начинает засыпать.)
П о с л а н н и ц а. (подходит к М а р и и). Что ж вы тут сидите? Побелели-то! Вам домой надо!
М а р и я. Нет у меня дома.
П о с л а н н и ц а. Точно нету?
М а р и я. Нет.
П о с л а н н и ц а. Тогда – лучше на автовокзал, здесь совсем недалеко. Там хоть тепло! (Помогает М а р и и подняться.) Вон туда, где прожектор светит! Идите, идите… На вас уже лица нет!
М а р и я бредёт на другой конец сцены. Подходит к автобусу. В нём вспыхивает свет. Ярко освещена надпись над лобовым стеклом «На Киров». Звучит музыка. По ступенькам автобуса спускается водитель (П о с л а н н и к). На его плечи наброшена белая куртка, рукава торчат в стороны как крылья.
П о с л а н н и к (М а р и и). А вот и наша пассажирка пришла, можно и отправляться.
М а р и я. Куда?
П о с л а н н и к. А разве вам не всё равно?
М а р и я. Да, конечно… (Устремляет взгляд к небу.) Нет сил так жить… Пусть меня обманут, унизят, убьют, наконец, лишь бы всё это кончилось…
П о с л а н н и к (М а р и и). Вы будете садиться?
М а р и я поднимается по ступенькам. Меркнет свет. Освещено только её лицо в окне. Сцена делает круг за кругом. Фары автобуса высвечивают летящий снег и мерцающие тени.
Картина вторая
М а р и я выходит из автобуса возле дверей маленькой районной гостиницы. На первом этаже гостиницы кафе.
П о с л а н н и к (М а р и и). Вот вы и на месте!
М а р и я стучится. Дверь открывает П о с л а н н и ц а, в белом фартуке буфетчицы.
П о с л а н н и ц а. Как доехали? Не трясло?
М а р и я. Спасибо, хорошо.
П о с л а н н и ц а. Входите, чайку горячего попьём. Вы ведь замёрзли?
М а р и я. Ничего не чувствую. Всё, как не моё, даже сердце.
П о с л а н н и ц а. Так бывает. (Идёт за стойку, наливает М а р и и чаю). Грейтесь!
М а р и я садится за столик. Обжигаясь, пьёт чай, грея о чашку руки, прячет босые ноги под стол.
П о с л а н н и ц а (кладёт на стойку бара большой пакет). Это вам. Идите-ка вон туда, за вешалку, переоденьтесь. Нельзя же в таком виде…
М а р и я возвращается уже в белом лёгком платье и серебряных туфлях.
П о с л а н н и ц а. Совсем другое дело! (Открывает бутылку шампанского. Даёт кому-то команду.) Начали!
П о с т о я л е ц (зевая, входит в бар, направляется к П о с л а н н и ц е). А вы и по ночам работаете?
П о с л а н н и ц а (кивает на М а р и ю). Нет. Сегодня экстренный случай.
П о с т о я л е ц (подходит к столику М а р и и). Можно? (садится рядом, зачарованно смотрит на неё). А я вас, кажется, уже люблю…
М а р и я. Так не бывает.
П о с л а н н и ц а (расставляя перед ними закуски). Здесь всё бывает. Каждому, кто просит, даётся шанс.
М а р и я (П о с т о я л ь ц у). А вы что-нибудь просили?
П о с т о я л е ц. Ничего.
М а р и я. Совсем?
П о с т о я л е ц. Откуда вы здесь, такая? Вы похожи… на лунный свет!
М а р и я. Значит, я с Луны.
П о с т о я л е ц. Откуда же тогда я?
М а р и я. Вы тоже с Луны. (П о с л а н н и ц е.) Здесь все с неё, правда?
П о с л а н н и ц а. Сегодня, да.
М а р и я и П о с т о я л е ц пьют шампанское, глядя друг другу в глаза. Входит водитель (П о с л а н н и к).
П о с л а н н и к (П о с л а н н и ц е). Ну, как тут у вас?
П о с л а н н и ц а. Кажется, поехало… (Кивает на М а р и ю и П о с т о я л ь ц а.)
П о с л а н н и к. Ну, тогда и нам можно! Пошли погреемся?.. П о с л а н н и к и, обнявшись, уходят.
П о с т о я л е ц (М а р и и). Вы сами-то хоть знаете, что просто немыслимо красивы?!
М а р и я. Правда? Я как-то не замечала… С тех пор как сошла со сцены, хожу, глаза опустив.
П о с т о я л е ц. Вы актриса?
М а р и я. Всего лишь бывшая балерина.
П о с т о я л е ц. Такая грустная… Такая красивая, и такая – искренняя! Да вы себе просто цены не знаете!
М а р и я. А вы себе?
П о с т о я л е ц. Я про себя всё знаю. Вернее знал, пока вас тут не встретил… Я тут уже целую неделю, в командировке.
П о с л а н н и ц а (вернувшись за стойку, шёпотом в зал). Из одного города он с ней и даже с одного двора! (М а р и и.) Помнишь, домишко напротив вашей трёхэтажки? Окно с резными наличниками, которое по ночам всегда горит? Так это – его! Сколько ты слёз при свете этого окошка выплакала. А ведь всего-то – дорогу перейти! (В зал.) Да кто её теперь переходит-то? Вот и у них – дома-то напротив, а подъезды в разные стороны глядят. (Вздохнув, уходит.)
П о с т о я л е ц (М а р и и).
Намотался я за день, спал, как убитый. И вдруг – сон! Не помню, что там в начале было… А в конце – женщина, босиком, на снегу. И не в пальто, не в куртке, а почему-то в одеяло кутается. Представляете, босиком и в одеяле! Мне её так жалко стало, захотелось подойти, обнять... И тут – проснулся. Духота в номере невыносимая! Вышел в коридор, – свет, музыка! Заглянул сюда, и вдруг – вы!
М а р и я. Мне уже давно ничего не снится. Я почти не сплю.
П о с т о я л е ц. А что же вы по ночам делаете?
М а р и я. Мебель двигаю…
П о с т о я л е ц. Какую?
М а р и я. Живую…
П о с т о я л е ц. Это как?
М а р и я. Да пошутила я… Со мной бывает. Всё шучу да смеюсь. А все вокруг плачут. И, хоть убей, со мной смеяться не хотят! Всё-то им чего-то не хватает… Всё-то им что-то нужно. А что? Жизнь ведь у них есть! Чего же ещё? Не понимают.
П о с т о я л е ц. И я тоже… Работа у меня – куда пошлют. Дёргают за верёвочки, как петрушку деревянного, а я по инерции ножками – дрыг-дрыг… Убегаюсь вусмерть, сяду к ночи фигурки свои вырезать, и, вроде, смысл какой-то во всём проклёвывается. Зверушек я из липы вырезаю, человечков всяких…
М а р и я. Правда?.. А моё назначение – любить! И ещё служить тем, кого любишь. Если, конечно…
П о с т о я л е ц. Вас кто-то обидел?
М а р и я. Да нет… Разве они могут меня обидеть? Большие уж вымахали, а ещё несмышлёные. И муж тоже… Ведь любит меня, я знаю. Только уж больно плохо ему, вот и воюет! Высосали его на службе, как муху, и бросили! Доживай, мол, теперь как знаешь. А он ведь за всех – туда, в Припять! Всё здоровье там оставил! Стонет теперь по ночам, всё-то у него болит. Да и не нужен теперь никому… А он у меня ведь – умный, не может без своей работы. Вот и пьёт. Совсем облик человеческий потерял! И эти, неразумные, – с ним… Будто в пропасть бездонную летят! А рук не подставишь…
П о с л а н н и ц а (входит). Ну вот! На минуту нельзя оставить! (Подходит к М а р и и и П о с т о я л ь ц у, стирая память, проводит у обоих ладонью перед глазами и возвращается за стойку.) Водитель (П о с л а н н и к), насвистывая, уходит. Громко хлопает входная дверь. М а р и я вздрагивает.
П о с т о я л е ц (М а р и и, потирая лоб). Вы знаете, что невозможно красивы, немыслимо красивы?!
М а р и я. Правда? А я этого как-то не замечала. Хожу всегда, глаза опустив.
П о с т о я л е ц. Странно, красивая, и такая искренняя!
Да вы себе цены не знаете!
М а р и я. Может быть. Никак не вспомню… Вы мне кого-то напоминаете, кажется, очень, очень близкого! С вами, так славно, так легко.
П о с л а н н и ц а (из-за стойки). Да мужа твоего он тебе и напоминает, только в молодости! Когда букетно-конфетная фаза в отношениях идёт, они все у нас – прынцы!
П о с т о я л е ц (М а р и и). Так хочется до вас дотронуться… Боюсь, что наступит утро, и вы исчезнете, растаете, как лунный свет.
Музыка звучит громче. П о с т о я л е ц приглашает М а р и ю на танец. Гаснет верхний свет. Горит только настольная лампа на стойке бара.
П о с л а н н и ц а. Утро ещё не скоро наступит. Эта ночь должна быть долгой! Очень долгой... Когда люди встречают друг друга на Земле, им нужна долгая ночь… Ночь, которая не кончается всю жизнь. (Берёт со стойки лампу и уходит.) Сцена поворачивается в темноте. Тикают часы, бьют двенадцать раз.
Занавес.
Картина третья
Дом постояльца. На улице, возле крыльца, скамейка и пара кустов. В комнате, слева, перед выходом на крыльцо, пара шкафов и табуретка. Вдоль шкафов длинный домотканый коврик. Справа широкая современная кровать, торцом к зрителю. За ней окно без штор. В углу, у окна, зажжённый камин и ещё одна табуретка. Чуть поодаль белеет холодильник. П о с т о я л е ц и М а р и я в постели.
П о с т о я л е ц. Вот уже целых два года отстукало, как ты тогда от меня упорхнула. А я-то, дурак, такой счастливый был, такой… Просто петь хотелось! Домой с работы мчался, как угорелый! Кур этих с базы ящиками таскал…
М а р и я. Разве в курах дело?.. Разные мы с тобой!
П о с т о я л е ц. И ничего ведь не замечал…
М а р и я. Не хотел замечать.
П о с т о я л е ц. Всё! Не отпущу больше, отбегалась! Ты, когда улетела тогда, всё здесь в ад превратила. Меня как поджаривало… Все игрушки свои в камине спалил!
М а р и я. Жалко…
П о с т о я л е ц. Всё думал, как ты могла? Почему? Что я не так делал? И ещё ревновал очень к твоему очкастому!
М а р и я. Нашёл к кому. В нём еле душа держится! Слава Богу, успела тогда…
П о с т о я л е ц. Опять?.. Ни душу твою, ни тело не отдам ему больше! Что не так меж нами было – поправим. Тебе теперь со мной хорошо будет, я всё для тебя сделаю!
М а р и я. Знаю. Но…
П о с т о я л е ц. Плохо знаешь! Я тогда просто в себя прийти не успел. Обогрелся, раскис, бдительность потерял! Любовь, любовь… Пил её, как запойный! А ты вдруг – фрр… И нету! Я только тут и опомнился, стал мысленно назад гонять всё наше «кино»…
М а р и я. Вот именно – кино!
П о с т о я л е ц. Не цепляйся к словам! Я же люблю тебя! И ты меня любишь… Ведь любишь? Главное, не бойся!
М а р и я. Я давно уже ничего не боюсь. Ведь хуже, чем было у меня, уже не будет?
П о с т о я л е ц (садится на край постели, закуривает.) Это ты о своих?.. Что ж… Мы, крепкие да разумные, и то ломаемся! Время такое…
М а р и я. Нет! Я поняла, не время… Мы – такие! Слабые, безвольные… Что хочешь с нами делай!
П о с т о я л е ц. И делают…
М а р и я. Если б можно было отдать ребятне всё своё, лучшее!
П о с т о я л е ц. А их худшее себе забрать? Слишком много ты на себя брала, вот им мало и досталось, ты главному их не научила – жить!
М а р и я. Скажи лучше – выживать...
П о с т о я л е ц. А и выживать тоже. Чтобы и они лямку посильную тянули.
М а р и я. Своих не завёл, а меня учишь…
П о с т о я л е ц. Тебя ждал!
М а р и я (садится рядом). Заставишь их лямку тянуть… У них один резон – совесть нашему поколению не по карману!
П о с т о я л е ц. Совесть, говоришь... (Сделав пару затяжек, смахивает пепел на пол.) Ты вот, счастлива, хоть сейчас?
М а р и я. Да, наверно.
П о с т о я л е ц. А с совестью как?
М а р и я. Не надо, пожалуйста...
П о с т о я л е ц. Ну вот! Так чему мы их научить можем? Совесть, она, или есть, или нет её!
М а р и я. Или мечется туда-сюда, как затравленная... (Вздохнув, отворачивается.)
П о с т о я л е ц. Ну, это уже частный случай. Я вот, уж люблю, так – люблю! А твой тебя? А ты его?.. Совесть, она, как хирург, – чик, и сразу легче! Когда родители в любви живут, то и дети у них...
М а р и я. А у меня пока – день прошёл, живы, и, слава Богу. Ещё день, опять – слава! Так и живём, уж не знаю сколько...
П о с т о я л е ц. Вот и выходи за меня, вместе их и вытащим!
М а р и я. Это за тебя-то, за Голландца летучего?
П о с т о я л е ц. А, хоть и за него.
М а р и я. Нет, теперь их уж ни с кем не вытащишь... Выросли. Да и не навяжешь им своего, не авторитеты мы для них, сами-то что нажили? Ни ума, ни денег! А уж старость в спину дышит…
П о с т о я л е ц. Ты это брось, ты у меня «бузина» та ещё... (Достаёт из-под постели, гитару.)
М а р и я. Да… В чужом огороде. Знаешь, как мне тошно, что ты меня так чисто, а я тебя... Сама ведь когда-то осуждала таких!
П о с т о я л е ц. К а к и х?
М а р и я. По любовникам бегающих… И что со мной сделалось? Как подменили! Вот тогда, в автобусе на Киров, и подменили… (Вскакивает, вскинув руки.) Представляешь, еду, еду… Гляжу в окно, а там вся Земля, будто скатерть белая расстелена… Далеко видно! И дороги, и речушки – бегут, текут подо льдом, будто в бесконечность куда-то! А горизонта вообще нет! Ни там, ни тут… Нигде. И домишек всяких – видимо-невидимо! И во всех – люди, такие же, как и мы с тобой, путанные-перепутанные… Ведь чувствовала, что берёт меня какая-то сила, а противиться не стала. Всё равно мне тогда было. Хоть в омут! Вот в него и угодила! Заломала меня совсем любовь наша. И люблю ведь…
П о с т о я л е ц. То-то же!
М а р и я. А всё нечисто как-то на душе. Бегаю к тебе, бегаю… И не бегать уже не могу!
П о с т о я л е ц. Дурочка ты моя, грязной любви не бывает! Не уследил я… Вот и подмяло тебя опять семейство твоё непутёвое. Лежишь тут, вроде, и рядышком, а всё ещё слышу, как косточки твои бедные хрустят, перемалываются… Хватит, откорячила на них! (Ударяет по корпусу гитары.) Я тут кое-что, ещё, когда ты в бегах была, подобрал про нас парой аккордов. Слушай: «По понятьям живёшь, понимаю, у тебя большая семья, думал, я сирень заломаю, а она обломала меня».
М а р и я. Ну вот! (Отбирает у него гитару.) То сирень, то бузина – целый палисадник. Хорошо у тебя получается, только грубовато…
П о с т о я л е ц. Ты из меня своего очкастого не сделаешь! Какой уж есть, такой и есть.
М а р и я. Не обижайся. Ну – хорошо же, правда! Только больно по блатному!
П о с т о я л е ц. Что больно, это точно! (Пристукнув по обратной стороне гитары, быстро барабанит по ней пальцами.) Только когда болит, тогда и тянет повыть, да побренчать. Я ведь не на полный зал, как ты, а так, – для себя, для тебя, да для дружков своих, гаражных, под красненькую.
М а р и я. Шутишь всё, дурачок... (Сбегав к холодильнику, возвращается с пакетом молока, наливает ему полную кружку.) Ты прости, но я всё о том же… Говорят, что хоть на Страшном суде – мне ответ только за себя держать, а не с ребятнёй вместе. Сил нет глядеть, как их выворачивает…
П о с т о я л е ц. Да уж... (Опорожнив кружку, вытирает молочные усы.) Там под мамкину юбку не спрячутся!
М а р и я. А ты и рад!
Солнце высвечивает окно, и две ветки в инее начинают постукивать по стеклу.
М а р и я (глядя на них). Как руки мои... К Богу хотят достучаться. Да теперь – где уж? Ведь венчанная я! (Отбирает у П о с т о я л ь ц а кружку и, опрокинув её над собой, ловит последнюю каплю.) Теперь уж все мысли твои потаённые знать буду. До сих пор так тебя и не знаю. Ты там, в Кирове, мне совсем другим показался.
П о с т о я л е ц. Принцем, что ли, под алыми парусами?
М а р и я. Почти.
П о с т о я л е ц. А я не принц, я – мужик, работяга. Драчун ещё, иногда. Но женщин не бью, как твой! Я с ними другое делаю… (Притягивает М а р и ю к себе и заваливает на постель.)
М а р и я. Хватит уже. Скоро мой с работы придёт, а я тут всё прохлаждаюсь…
Входит Н и к о л а й. Стоит перед шкафами у входа в комнату так, что М а р и я и П о с т о я л е ц его не видят. Он, явно, собирается учинить скандал.
М а р и я (П о с т о я л ь ц у, вырываясь). Как пригвоздил! Да нет, сколько раз уже думала, что пригвоздил, а всё возвращаюсь к «своему разбитому корыту», патологическая тяга у нашего бабья к нему, проклятому... Веками воспитывалась! Тянет меня домой, и всё тут!
Н и к о л а й садится на табурет, со стоном стискивает голову в ладонях.
П о с т о я л е ц (М а р и и). Я тебя понимаю, ты у нас балетная, тонкая! А я – грубый, неотёсанный. Но ты не бойся меня, пальцем никогда не трону! Это я с другими нехорошим бываю. Достали меня эти, другие… Вот и вырезаю куколок! От людей вообще надо подальше держаться, особенно счастливым. Знаешь, я тебя так невыносимо люблю, просто – одержание какое-то! Убил бы всех, кто руки к тебе протягивает!
Н и к о л а й вскакивает, делает несколько шагов вдоль шкафов и снова возвращается на своё место.
П о с т о я л е ц. Да нет, не убил бы… Чем я лучше? Такой же! Это я размяк, как сухарь в кипятке, когда мне любовь эту подкинули. Раньше бешеным был! Сам себя боялся… Отец у меня такой же был, бешеный. Достанет его, бывало, бабка, материна мать: «Тебе, зятёк, всего – пятьдесят пять, а ноги-то у тебя – гнилые, гнилые… А мне семьдесят два, а нога-то подо мной какова!» И высовывывает из-под засаленного халата свою тощую синюшную ногу. Он ей, конечно: «Ведьма! Ведьма!» А она: «Заткнулся бы ты, беспортошный! Здеся всё моё! И дом, и усадьба, и даже пианино это мне ещё от матери досталось!». А батя мой приползёт с работы, еле живой, ноги у него после войны прихватывало, и ну, это пианино подымать, да из окошка выкидывать! Кряхтит, жилы рвёт... А мать бегает вокруг: «Толя, Толечка! Я помогу… Давай вместе! Тебе ж нельзя, миленький!» Любила его очень...
М а р и я. Порода у вас такая, на любовь щедрая. Любить не каждому дано. Это у тебя – талант!
Н и к о л а й вскакивает с табурета и выбегает за дверь.
П о с т о я л е ц. Ага… От моих, по наследству! Оттого и терпение у меня на твои фокусы – прямо, лютое! Сколько лет тебя ждал… Знаешь, кажется, всё стерплю, всё вынесу! Даже если уйдёшь опять, и вообще никогда не вернёшься, ждать буду, как проклятый! Нужен я тебе! Такие, как ты, разве ж тут выживут? Помнишь, старообрядцы в яму тебя посадить хотели… Мол, твои молитвы быстрей туда (Тычет пальцем вверх.) дойдут! Они ведь правы были. И, если б не встретились мы, так и сидела б ты там и зимой и летом – в платке под булавку!
М а р и я. За народ можно и посидеть! (Обхватывает его за шею.) Если бы хоть одному помогло, с радостью б всю жизнь сидела! А то – конец света на Руси, и всё тут. Стариков да детей обидели, больных да убогих…
П о с т о я л е ц. В депутаты б тебе!
М а р и я. Смеёшься всё?.. Жалко всех, и своих, и чужих! Вот, ведь и обижают меня мои, а я б за них...
П о с т о я л е ц. Вот-вот… Такую, только круглый дурак и не обидит. Да и тот, отойдёт у тебя под крылышком, обогреется, и, проворней самого умного, на твою же шею и вскарабкается!
М а р и я. Учи, учи меня, заступничек. Вот и мой меня так же учит. Только он уж и зубами поскрипывает! Правы вы оба, извела я и себя и вас своей нерешительностью…
П о с т о я л е ц. Угу, «мучаю, вас, мучаю, ноги об вас вытираю...». Твой-то раньше сам об тебя вытирал, а теперь опомнился, пить бросил, по следу как собака рыщет…
М а р и я. Не надо так… Мы с ним раньше хорошо жили, пока всё это не началось.
П о с т о я л е ц. У всех началось, а в одеялке по снегу ты одна сигала!
М а р и я. Я и теперь – туда-сюда, туда-сюда! Прямо, как солдат с полной выкладкой! Там – щи, тут – щи! Там – стирка, тут – постирушка… Замоталась совсем. И вы тоже – всё терпите, терпите... Думаешь он ничего не знает? Знает, наверняка! Когда любишь, всегда знаешь. И хоть бы один из вас, взял, да сам меня и бросил! Слабо, да?! Меня загнали, и сами оба на ладан дышите! (Со стоном оглядывается на икону в углу.) Не слушай меня, Господи, дура я!
П о с т о я л е ц. Да тише, ты, тише…(Прижимает её к себе.) Всё! Не могу больше…
Сцена поворачивается.
Крыльцо П о с т о я л ь ц а. На ступеньках курит Н и к о л а й. На скамейке сидят, нахохлившись, П ё т р и Н а с т я.
Занавес.
Действие второе
Крыльцо П о с т о я л ь ц а. Н и к о л а й, Н а с т я и П ё т р – на скамейке.
Н и к о л а й (детям). А что, если и вправду ей с ним лучше? Может, домой пойдём?
Н а с т я. Нет уж! Я без мамки отсюда ни ногой! Надо её насовсем забрать! Она думает, мы не знаем, куда она бегает…
П ё т р. Вчера с моей и ему майку стирала, и носки ещё.
Н и к о л а й. Заездили мы её совсем…
Н а с т я (Н и к о л а ю). Это ты её тогда нагишом выгнал! А у меня, между прочим, скоро ребёнок будет…
Н и к о л а й скрипит зубами.
П ё т р. Мы, дураки, искать-то её только через неделю начали. Всё думали – куда она денется?! Кому нужна?
Н а с т я. А вот, нужна оказалась! Он ей кольцо с бриллиантом купил, аж за шесть тысяч! Мне Женька из магазина сказала.
Н и к о л а й. При чём тут шесть тысяч?.. Шли бы вы домой! Я тут сам разберусь. Прилипла она к нему! Сердцем прикипела! Мы ведь с ней – как?.. А он обогрел, в дом пустил… Он ведь тоже её семьёй стал! Попробуй-ка, по живому – разорви! Иди, Петя, иди, я тебе сказал! А то ещё напортачишь тут! И ты топай домой, беременная, я с тобой ещё разберусь!
Дети, нехотя, уходят. Н и к о л а й входит в дом. Сцена поворачивается, показывая М а р и ю и П о с т о я л ь ц а.
П о с т о я л е ц (М а р и и). Ты хоть за меня-то не бойся! Я с собой ничего не сделаю. Не будет на тебе греха, обещаю. Я ведь жизнь люблю! И такую. Всякую. Знаешь, как мне хреново было, когда ты после бегства своего полгода пряталась?.. Потом хоть сниться начала. Ага, и вчера снилась. Проснулся весь мокрый от слёз, руку протянул, нету тебя! Всё время жду: засыпаю, ещё жду. Просыпаюсь, уже жду, даже во сне! Пять лет уж...
М а р и я. Юбилей. (Глубоко вздохнув, прикрывает глаза.)
П о с т о я л е ц. Не вздыхай, даю тебе ещё месяц, до сентября, и – собирай чемодан! Или, не надо! Вот так, как есть, и оставайся, без ничего, в простыне! Не отпущу больше!
М а р и я. Да не мучай ты меня! Дал бы хоть немного оттаять, порадоваться… Думаешь легко день и ночь выбирать, кого из вас зарубить?!
Н и к о л а й опять вскакивает и начинает быстро ходить вдоль шкафов туда-сюда.
П о с т о я л е ц. Разве можно зарубить кого любишь? (Взяв за подбородок, целует её в губы.)
М а р и я (упрямо тряхнув головой). Можно. Я всё время это делаю: то тебя, то его! Легче умереть... Иногда думаю: вот остаться бы совсем одной, взобраться на неприступную гору, а вокруг чтобы – ров, и крокодилы плавали! И чтобы никто-никто уже никогда ко мне со своей любовью не долез!
П о с т о я л е ц. Тогда я крокодилом стану! Отращу себе крылышки и – шлёп, шлёп по воздуху...
М а р и я. И там достанешь?
П о с т о я л е ц. Везде.
М а р и я (спрыгивает с кровати). Попробуй! (Бегает по комнате, делая прыжки и пируэты. Постоялец её догоняет. Они проносятся по коридору мимо прижавшегося к шкафу Н и к о л а я, не замечая его. Целуются. Наконец, снова падают в кровать.)
М а р и я. Устала… И что вы со мной делаете? Умру как-нибудь, по дороге…
П о с т о я л е ц. Это не мы, это – ты сама! Это доброта твоя тебя мучает! Патологическая, катастрофическая… Всех-то тебе жалко. Всем-то ты должна! (Легко отжавшись на руках, придавливает её всем весом.) Это, чтоб не улетела! (Заглядывает в глаза.) Ты вообще, умеешь говорить «нет»?
М а р и я. Вот сейчас и попробую! (Пытается выбраться из-под него.) Ох, и агрессор ты! (Вдруг, вывернувшись, обхватывает его за шею и сама взбирается на него.) Ох, и дура я!
П о с т о я л е ц. Наконец-то! Всю жизнь такой дуры дожидался, чтобы всю кровушку из меня повыпила, всю кровушку...
Н и к о л а й опрометью выбегает вон. За окном обрушивается ливень. Сцена опять поворачивается. Н и к о л а й уже – на скамейке, сидит, стиснув голову. К нему подходят П о с л а н н и к и П о с л а н н и ц а, переодетые бомжами.
Н и к о л а й (со стоном). Это вы опять?.. Чего так вырядились-то? Вы же обещали…
П о с л а н н и ц а (Н и к о л а ю). Дай закурить. Что, тяжко?
Н и к о л а й (даёт ей закурить). Не то слово!
П о с л а н н и ц а (Н и к о л а ю). Иди домой! Нечего тебе здесь стоять. Нехорошо это…
П о с л а н н и к. Иди, домом займись! У женщины дом должен быть, прочный, тёплый надёжный! Тогда она в него и вернётся.
Н и к о л а й. А как же он? (Кивает на дом П о с т о я л ь ц а.)
П о с л а н н и ц а. Он – постоялец. У него даже имени нет. Это, вроде, как и не было ничего… Так, – урок тебе!
Н и к о л а й. Правда?
П о с л а н н и к. Ему тоже был дан шанс.
П о с л а н н и ц а. Иди, иди к своим и жди.
Н и к о л а й. А сколько?
П о с л а н н и к. Это, как у них там (Кивает на дом П о с т о я л ь ц а.) получится. Может, – год, а, может, и час.
Поворот сцены.
М а р и я (откинувшись на подушку). Всё время не понимала, почему сердце к тебе волоком тащит, а ноги не идут? Бегу, было, от тебя, бегу, и всё – на месте! Вот только теперь поняла! Не вольна я в себе. Подчинилась тогда, сдалась, вот и не отпускают!
П о с т о я л е ц. Ну ты даёшь, приехали... А любовь?
М а р и я. И любовь… Иногда, кажется, что бегу к тебе только потому, что за любовь твою великую, необычайную, тебе должна!
П о с т о я л е ц. Это ты врёшь! Ничего ты мне не должна. И вообще, никто никому ничего не должен! Если только детям да старикам своим. Тебе сколько лет, горе ты моё?
М а р и я. Да уже ого-го, с хвостиком.
П о с т о я л е ц. А уважать себя так и не научилась?! Нельзя же каждому, кто «люблю» скажет, под ноги стелиться!
М а р и я. И тебе тоже?
П о с т о я л е ц. И мне. Ох, и путаница ты...
М а р и я. Будешь путаницей… Ведь любовь это – чудо великое, её всю жизнь ждут, за неё смерть принимают! Как же я его или твою – пинками?! Жить не хочется...
П о с т о я л е ц (лукаво). Совсем? (Глядя в потолок, будто невзначай, кладёт ей руку на живот.) Изголодался по тебе, как собака!
М а р и я. Ненасытный! Последние силёнки хочешь забрать? До дому ведь не дойду!
П о с т о я л е ц. Ну, тогда хоть полежи рядом. (Набрасывает простынь ей на спину и поверх, замком, застёгивает кисти рук.
В комнату заглядывает солнце.
П о с т о я л е ц. Скорее бы ты решала: так или эдак! Не так уже много нам с тобой и осталось…
М а р и я. Ты опять? Ведь договорились же… Вот, не приду больше!
П о с т о я л е ц. И не приходи. Сил никаких нет!
М а р и я. Ты же видишь, не уйти мне больше из дому! Хватит людей смешить! Вера Шахова, и та стрекозой обозвала, а раньше уважала, за советами прибегала.
П о с т о я л е ц. А и, правда, ведь – стрекоза… Глаза – как блюдца! (Сажает её себе на колени, укутывает одеялом.)
М а р и я. А тебе не холодно?
П о с т о я л е ц. Нет, мне только жарко бывает. Я вообще, если б можно было, голым бы ходил!
М а р и я. Дикий ты! (Гладит его по ёжику волос.)
П о с т о я л е ц. Угу...
М а р и я. А мне всегда холодно. Я жару люблю! Только вот уже лет семь на море не была.
П о с т о я л е ц. Подавай на развод, и поедем! Выкрутим на бетонку, и – ходу, ходу!
М а р и я. Нет... Я уже всё решила, когда восвояси вернулась. И ничего уже не изменить, даже любовью нашей. Крест на полпути не бросают. Отпустил бы ты меня, не сбивал! Может, и тебе пошлют кого-нибудь...
П о с т о я л е ц. Ты, что несёшь?! (Опять закуривает.)
М а р и я. Молчи! Знаю! Сама всё с землёй сравняла, побежала за тобой, как собачонка бездомная. И ведь только собачонкой этой у тебя и была… Разве не так?
П о с т о я л е ц (поперхнувшись дымом, закашливается.) Ну, ты даёшь...
М а р и я (встаёт, отходит к окну, водит рукой по стеклу). А вернулась на руины родненькие – такая боль, такая жалость, вина такая... Кинулась в ноженьки, прощенья у благоверного своего попросила. А он и не ругал, не ударил даже, обнял, плачет. Худой такой, одни косточки остались, и говорит: «Это твой дом, как и мой, – наш! И сколько б ты не уходила, я всегда буду здесь ждать тебя, покуда жив, всегда, слышишь?» В общем, вернулась я, а он над дверью уж крюк приспособил и верёвочку крепкую. Сама видела! Подумай, какой грех бы на мне был?! Не пережила б я этого…
П о с т о я л е ц. Шантажист он у тебя! Слабые, они – все шантажисты. Уж если так испугалась, что ж ты прибежала ко мне в больницу, как угорелая, ведь целый год носа не показывала?
М а р и я. Не смогла я, прости, не смогла! Позвонили, говорят, – лежит один, еле живой, никто к нему не ходит, и тумбочка у него пустая.
П о с т о я л е ц. Эх ты, тумбочка... (Ломает сигарету пополам и в два щелчка забрасывает её обломки в дальний угол.)
М а р и я. А глянула, как лежишь ты на бочку весь изрезанный, опять – сердце долой! Свой ведь, родненький!
П о с т о я л е ц. Гляди-ка, и сердце у неё, оказывается, есть, «родненький»... Все у тебя родненькие! Чуть не подох тогда, после бегства твоего. Спина отвалилась, а в магазин сходить некому, и до воды не доползти. Три дня песок сахарный из мешка лизал, как знал, возле постели поставил.
М а р и я. А я и не почувствовала... Подходит и, всхлипнув, прислоняется к его плечу.)
П о с т о я л е ц. Где уж тебе?! Быт семейный налаживала, очкастого своего жалела да обихаживала, не любишь ты меня!
М а р и я. Люблю...
П о с т о я л е ц. А чего ж тогда?
М а р и я. Не знаю. Видно, так надо было. Подошла минуточка. Показалось мне, что придумал ты меня! Носишься со своей выдумкой, лелеешь её, а я, живая, с правдой ли, с дурью своей – будто в стороне! А ведь такое долго не живет. Разные мы совсем. Отпустил бы ты меня...
П о с т о я л е ц. Лети! Лежу вот – живой, тёплый… А ты всё – отпусти да отпусти! Отпущу, чем жить-то? Не я, сердце-зараза не отпускает! А я бы уж и рад, мука ты моя смертная! (Легко поднимает её над собой, целуя в нос, в уши, в глаза...)
М а р и я. И не вырваться. Синяки ведь будут!
П о с т о я л е ц. Вот и хорошо! Пусть все знают – моё!
За окном темнеет.
М а р и я. Ой, который час? (Тянется за одеждой.)
П о с т о я л е ц (Потерянно следя за её поспешными движениями, опять закуривает, но тут же гасит бычок в ладони.) Всё!
М а р и я. Ни минутки не осталось! (Будто оправдываясь, мимоходом чмокает его в нос.) Скоро мой с работы придёт... Не могу его обижать больше, не хочу, чтоб узнал! Как вернулась домой, он ведь опять на работу устроился, один за всех, еле живой, на завод ползает!
П о с т о я л е ц. Жалко тебе его... А меня не жалко? Я так от тебя ребёночка хотел, тогда ещё, по зиме той...
М а р и я. Помню.
П о с т о я л е ц. А давай, когда поженимся, в гости к нему ходить будем, или он к нам?
М а р и я. Вряд ли его потянет в гости к нам ходить. Он ведь тебя убить собирался!
П о с т о я л е ц. Лучше б убил! Не любит он никого. И тебя не любит, и себя! Вот и дети у вас…
М а р и я. Не надо! Я их ни на кого не оставляла, всюду за собой таскала…
П о с т о я л е ц. Вот и дотаскалась! Дома надо было сидеть, а не ножкой дрыгать! Пироги с картошкой печь! Дети – с картошкой любят.
М а р и я. Мои – с вареньем... И ведь послушными были у меня, как под скрепочкой…
П о с т о я л е ц. Надо, чтобы не под скрепочкой, а – под сердцем!
М а р и я. Сколько же ещё надо сердца-то?
П о с т о я л е ц. Сколько есть, столько и надо! Ничего, ещё одумаются. В настоящий возраст войдут, и одумаются.
М а р и я. Если живы останутся...
П о с т о я л е ц. Останутся. Надо только верить и ждать.
М а р и я. Не могу я... В который раз уже – с нуля!
П о с т о я л е ц. Ну, не с минуса же... Твоё ведь за тебя никто не доделает!
М а р и я. Наконец-то!
П о с т о я л е ц. Подловила таки на слове! (Сграбастав её, он валится на спину и водружает М а р и ю себе на грудь.)
М а р и я. Я тебя каблуками поцарапаю...
П о с т о я л е ц. Вот тут и лежи! Тут никто не обидит.
М а р и я. Это я всех обижаю. Вот, умереть бы сейчас!
П о с т о я л е ц. Я тебе умру! Что ж мне тогда, на могилку к тебе бегать? Время придёт, все умрём, по очереди...
М а р и я. Я тогда тебя страшно любить буду!
П о с т о я л е ц. Когда помру? Ну, ты даёшь... А нельзя сейчас, ну, хоть чуточку? Ты-то – ещё молодуха, аж искры из-под копыт! Это я, когда по утрам бреюсь, на свою рожу смотреть не могу, старый уж чёрт…
М а р и я. И никакой ты не старый! Зубы вон – какие весёлые, и ёжик! Так... – мальчишка, за пятьдесят! Я, когда ты за рулём, до смерти боюсь! Носишься, как «Летучий голландец»! Ну вот, скажи, можно себе представить «Летучего голландца», вьющего гнездо?
П о с т о я л е ц. А что, плохо вью? Уже печь на камин переделал, скоро воду подведу… Доделаю всё, и цепями тебя здесь прикую. Ты ведь сама не знаешь, чего тебе надо. А я знаю! Хочу, чтобы всё твоё, теперь только моим было: и душа, и тело, и мысли, а моё – твоим.
М а р и я. Какой жадный! Я ещё в детстве, когда в лапту круговую играли, ни к тем, ни к другим не шла, топала ногой: «Я всехняя»! Вот и в балет пошла…
П о с т о я л е ц. Ну, иди сюда, «всехняя»...
М а р и я (истовым шёпотом). Знаешь, ты не верь мне! Иногда даже забываю, что ты рядом, когда задумаюсь очень… Что же это за любовь такая? Может, и нет её вовсе?.. А приворожил ты меня своей, да так, что моей уже и не пробиться! Я ведь только, когда далеко от тебя, или долго не вижу, сохнуть начинаю... Не могу я как ты – до одури, до полусмерти! Раньше б, может, смогла, тогда, в юности. Так её ждала, любви этой! Спать боялась ложиться. Ещё день ушёл, ещё!
П о с т о я л е ц. И ведь мы всё время рядом жили!
М а р и я. Я иногда мысленно хожу по нашему двору, тебя высматриваю, того, прежнего... У тебя светлой курточки не было, на молниях?
П о с т о я л е ц. Синяя. Мать пошила ко Дню рождения.
М а р и я (разочарованно). Нет, не синяя... Может, если б тогда встретились, ничего б и не было?
П о с т о я л е ц. Нет! Я бы тебя сразу узнал! У тебя глаза… Собачьи. Столько в них…
М а р и я. Мне все говорят, что собачьи…
П о с т о я л е ц. Посиди-ка тихонько. (Сажает её рядом.) Что-то опять бок прихватило... Знаешь, а я ведь из-за тебя боль полюбил. Правда! Ведь, когда больно очень, душа меньше ноет! Я, когда на последнюю операцию шёл, просил, чтобы без наркоза делали! Пока по живому резали, хоть чуть от любви этой отдохнул!
М а р и я. Бедный... А я боли боюсь! Так вот, живёшь без неё, живёшь... И вдруг – как выскочит, как выпрыгнет! Хорошо, хоть знаешь, что пройдёт когда-нибудь... Я думаю, боль – это и есть та самая дорога в мир иной!
П о с т о я л е ц. Ну, мы-то – пока ещё в этом… И любим!
М а р и я.(Снимает пушинку с его брови, сдувает с ладони.) Знаешь, я иногда совсем забываю, где нахожусь, куда иду... А ты?
П о с т о я л е ц. Нет… Я всегда знаю – куда и зачем. Как тебя увидал, сразу понял, что уже люблю! Правда, испугался очень… Всю жизнь ждал, и – вот она! Нарисовалась! (Вскидывает её на плечо и несёт к холодильнику, открывает дверцу.) Кормить тебя буду! Хочешь?
М а р и я. Нет, я уж – дома…
П о с т о я л е ц. Тут твой дом, тут!
М а р и я, потупившись, смотрит в пол.
П о с т о я л е ц. Тогда, хоть курицу возьми своим оглоедам! Куда мне их пять штук?!
М а р и я. Ты же знаешь, что нет! (Сползает с его плеча на стул.) Зачем меня поднимаешь? Опять ведь заболит!
П о с т о я л е ц. Может, я этого и добиваюсь… Всё, иди! (Ворча суёт ей в сумку курицу.) Всё равно некогда готовить. Да и не для кого! Тебя, дурынду, всю жизнь дожидался!
М а р и я (целуя его в плечо). Ну, не надо... Не надо! И почему, когда я с тобой, всё так ясно, дышу по-твоему, говорю по-твоему, а шагну за порог, и уже о доме думаю? Ведь на всём белом свете нет никого тебя лучше! Ты и ласковый, и добрый, и работящий...
П о с т о я л е ц (горько усмехнувшись). Если бы за это любили… Вижу ведь, не любишь ты меня, а не могу отказаться. Тогда совсем – хана! (Пинает ногой дверцу холодильника.) И чего ж ты от меня, такого ласкового да работящего бегаешь? Живи тут, хозяйничай! (Со слезами на глазах разводит руками.) Всё твоё!
М а р и я. Опять?.. (Схватив сумку, вскакивает, пытаясь не встретиться с ним взглядом.) Пойду! Пора мне...
П о с т о я л е ц. К эгоисту своему?
М а р и я. Ну, почему?.. Он – умный, глубокий, только слабый очень. Зато понимает меня, и я его. Мы иногда целыми ночами разговариваем…
П о с т о я л е ц. Ночами другим заниматься надо! (Оседлав табуретку, стискивает её так, что она трещит.)
М а р и я. Я, когда к тебе убежала, ну, тогда… Всё плакала в подушку потихоньку, так его жалко было! Как представлю, что один он там, со всем этим… Бед нагородили вместе, а расхлёбывать ему одному? Так слёзы и подступали...
П о с т о я л е ц. А по мне у тебя не подступали, когда я всю зиму здесь – на четвереньках... Воды подать некому! Вот и поднялся к весне, а врачи говорили – полгода, полгода...
М а р и я (скомкав шарф, прижимает его к глазам). Что ж это такое? Плыву по течению, плыву... Каюсь и грешу, каюсь и грешу!
П о с т о я л е ц. Ладно уж тебе! Тысячи так живут… Собрала бы чемодан, и – не грешить, и не каяться!
М а р и я. Уж жизнь вместе прожили. Что ж ему опять корвалол глотать да у окошка меня выглядывать? Вот так вернусь когда-нибудь, а он уже и не живой...
П о с т о я л е ц. А если я – не живой?
М а р и я. Ты сильный! Ты выдержишь. Я же тебя люблю...
Н и к о л а й (вбегает, падает перед П о с т о я л ь ц е м на колени). Отпусти ты ее, ради Бога! Не видишь, совсем извелась! Надвое бабу рвём! Ты себе ещё найдёшь, а мне-то уж, сам знаешь, поздно! Недолго мне осталось… Да и беда у нас дома. Петра в милицию забрали!
М а р и я. Когда? За что?
Н и к о л а й (П о с т о я л ь ц у). И Настя ещё… (Всхлипывает.) Ребёнка ждёт! Уйдёт Маша, что ж мне с ними?.. Отпусти! (Хватает П о с т о я л ь ц а за рубаху, плачет.)
М а р и я. Коля, Коленька! Родненький! (Обнимает мужа, пытается поднять с колен.) Да что ж ты так? Не надо! Пойдём домой! Я капусту на щи купила…(Помогает ему подняться и уводит за дверь. Возвращается уже одна и, сняв с пальца кольцо, кладёт его на табурет у входа.) (П о с т о я л ь ц у.) Прости, сам видишь…
П о с т о я л е ц (схватив её за руку). М а ш а…
М а р и я выбегает за дверь.
П о с т о я л е ц ещё какое-то время стоит, прислонившись спиной к шкафу в позе распятого. Наконец, взяв кольцо, он, как был, в белой нижней рубахе и босиком, выходит из дома. Метёт снег. На скамье, у крыльца – бомжиха-П о с л а н н и ц а, сидит с протянутой рукой.
П о с т о я л е ц (П о с л а н н и ц е). Куда своего-то дела?
П о с л а н н и ц а. А куда вас всех девают?..
П о с т о я л е ц. Небось теперь саму Россию тут изображаешь?.. (Криво усмехается.) Так Марии нет, пожалеть некому! (Кладёт ей в ладонь кольцо, отвернувшись, бредёт к левой кулисе, где под прожектором его ждёт всё тот же белый автобус, читает табличку.) «На Киров.» Надо же… В автобусе вспыхивает свет. Начинает звучать музыка. По ступеням из салона сходит всё тот же водитель (П о с л а н н и к) в белой куртке.
П о с л а н н и к. А вот и наш пассажир прибыл! Теперь можно и отправляться…
Занавес.
Конец.