( очерк о трагической судьбе родителей детского хирурга Оскара Фридриховича Краузе (г.р.1932)-заслуженного врача России, почетного гражданина Череповца)
Из письма Веры Федоровны (19.10.46 г., Мариинск, лагерь):
«Поздравляю тебя с днем твоего рождения, мой любимый, мой дорогой!
И спасибо тебе за то, что ты родился. И за то, что ты встретился со мною, и за то, что ты полюбил меня, и за все счастье, которое ты дал мне в жизни. Ведь, правда, ты не жалеешь, что родился? Все-таки она хорошая была, наша жизнь. Ее стоило прожить».
Совершенно случайно познакомившись с доктором Краузе, я в очередной раз убедилась: ничего случайного в жизни не бывает. Оскар Фридрихович передал мне для ознакомления рукопись, составленную из писем, написанных его матерью Верой Федоровной, и выдержки из воспоминаний отца Фридрйха Оскаровича Краузе, Начав читать письма, я уже не смогла оторваться. Передо мной, как из кусочков мозаики, возникала не просто судьба двух любящих друг друга людей, в этих строках дышала судьба поколения, которому выпало жить в невыносимо трудные времена. И все-таки - жить! Сегодня мы предлагаем вашему вниманию всего несколько отрывков из этой рукописи и сожалеем, что газетная площадь не позволяет опубликовать всю рукопись целиком. Очень хочется верить, что Оскару Фридриховичу удастся издать эту книгу - ценную и нужную не только его семье.
Родители Краузе, Вера Федоровна и Фридрих Оскарович, жили во времена самых глобальных в нашей стране социальных катаклизмов XX века. Фридрих Оскарович в конце 1911 года, окончив медицинский факультет Московского университета, стал врачом-педиатром. Занимался детскими инфекциями, - очень тяжелыми в ту пору. Летом 1914 года, в первые дни войны, был призван в армию, служил врачом до лета 1918 года. А в октябре был снова призван, уже в Красную Армию, прослужил - до 1921 года, после демобилизации занялся организацией загородного санаторного Отделения Дома Охраны Младенчества в Лосиноостровской. Там и познакомился с будущей супругой Верой Федоровной.
Многие детали жизни семьи Краузе почерпнуты из письменных воспоминаний Фридриха Оскаровича "Леночке о маме".
«Однажды, около 20 апреля 31 года, - спустя годы пишет Фридрих Оскарович, - я получаю срочное извещение из Москвы, что сегодня должно состояться экстренное дневное заседание месткома; присутствие всех членов обязательно<...>. Когда я приехал в Институт, заседание месткома уже шло. Оказалось, что речь идет о «профсоюзной мобилизации» тридцати врачей, работников медицинских институтов Москвы, для трех новостроек: Кузнецка, Магнитогорска и Березняков. Не менее чем на 1год. Условия зарплаты и снабжения повышенные. <...> Я слушал, не вмешивался, не спрашивал и прикидывал, что это может значить для меня и моей семьи. К концу заседания я для себя решился - еду в Магнитогорск! Я никому ничего не сказал и поехал на встречу с мамой. <...>
- Скажи, Вера, ты способна еще на быстрые решения, которые сразу же в корне изменят всю нашу жизнь?
- Ну, конечно же, если это так нужно и лучше. <…>
Так сразу, меньше, чем за минуту, был решен вопрос о нашем переезде.
Когда мы проезжали последний отрезок пути - Карталы - Магнитогорск, - я почувствовал большое разочарование <...> Ничего, на чем бы мог остановиться глаз, чему могла бы порадоваться душа. Вместо вокзала - два, вагона. Земля во многих местах изрыта, вскопана; всюду густая пыль. Можно ли себе представить что-либо более удручающее, безотрадное, чем эти наскоро, сколоченные низенькие сараи, переполненные до отказа семейными, и холостыми, взрослыми и детьми; начиная с грудных! Общие нары, семьи отгорожены тряпичными занавесками.
<...> Мне предоставили малюсенькую комнатку-кухню в доме здравотдела, размером около двух с половиной на полтора метра. В ней поместились моя походная кровать, табуретка и крашеный стол; на холодной плите стояли книги. Так я и прожил почти полгода, до поездки за семьей в Москву. Тут же мы провели с мамой три счастливых недели, когда она приехала ко мне летом во время отпуска. <...> Лето стояло жаркое и без дождей. По стройке часто проносились внезапные порывы ветра, поднимавшие настоящие смерчи. <...> Много мы с мамой в те дни бродили по Магнитке. Поднимались на гору Магнитную. И вот <...> повернулась ко мне и сказала:
- Ну, что ж! Пусть наши дети вырастут уральцами. Переедем и постараемся укорениться семьей в этих степных просторах. Не всем всегда только в Москве жить!
Следующие годы на Магнитке подтвердили наши ожидания - даже в большем размере, чем мы могли предугадать. У нас была живая творческая работа, мы познакомились с интересными людьми, энтузиастами стройки, мы имели полный достаток, бытовые условия непрерывно улучшались, как наши личные, так и общегородские. Наконец, у нас на Магнитке родился сын! Мы стали патриотами Урала».
Из письма Веры Федоровны подруге (Магнитогорск,15 декабря 1931 г.):
«Магнитогорск произвел на меня, несмотря на все свое кажущееся безобразие и беспорядочность, громадное чисто эстетическое, впечатление. И мне ужасно захотелось видеть его еще и еще, видеть, как он растет и хорошеет видеть сделанным то, что делается так изумительно, словом, жить тут. <...> О том, что тут делается по существу, ты все знаешь из газет, так что писать, мне об этом нечего. А выглядит это так: на десятки квадратных километров люди перерыли всю землю. Все, что лежало глубоко внутри, выволокли всеми правдами и неправдами на поверхность набросали огромными кучами, длинными высокими хребтами так, что ни пройти ни проехать. За хребтами и буграми – ямы, в каждой из которых можно установить по нескольку домов и засыпать их там вместе с крышей. Канавы такой глубины, что если по дну их пройдет пароход, то он не будет виден с поверхности... И вся эта земля непрерывно таскается с места на место какими-то механическими жужжащими, стрекочущими и воющими чудовищами. А где - начало, где - конец этому делу, глазом не охватить. И <...> маленькие, серые комочки, похожие цветом на всю эту развороченную вздыбленную землю, <...> строят прямо в небо башни, трубы, мосты, лестницы и здания невиданных форм. И поразительно то; что люди эти очень маленькие, и то, что их очень мало, и непостижимо, как это они могли перековеркать столько земли и нагромоздить все эти башни и трубы, которые грозят подпереть самое небо и пустить дым в лицо самому Господу Богу. <...> Продажа водки и вина в Магнитогорске запрещена, и только в самые последние дни здесь открылся «Ресторан», торгующий после 9 часов вечера. Работают все как бешеные. Даже американцы удивляются. А немцы так раззадорились, и сами образовали ударную бригаду. У них оказалось нечто оригинальное - они явились в цех и первым делом перемыли все окна, потом стали работать. Чтоб уж все окончить об иностранцах: мы живем как раз в их царстве. Наша гостиница ими полна. И я должна сказать, что они мне не нравятся совсем. Ведут себя безобразно. От пресловутой «культуры» что-то ничего не видать; пьют и дебоширят не хуже нашей самой худшей, прославленной «мастеровщины», топают, кричат в коридорах и даже - воруют. Воображают, верно, что, приехавши в «дикую» страну, могут распоясываться. <...> Видала я группу немцев, работающих на постройке Соцгорода. Те мне понравились много больше. Они были, видимо, живо и искренне заинтересованы строительством. <...> Соцгород строится за грядой гор, в стороне от дыма заводов (вся теперешняя заселенная территория будет душиться дымом). Должен быть он каменным и необыкновенно красивым и удобным. Я видела планы города в целом и чертежи отдельных зданий. Очень хороши».
А вот что пишет Вера Федоровна спустя два года (9 марта 1933 года):
«У нас на строительстве произошла полная смена командования. Для нас это плохо. Все люди, с которыми мы уже сжились, с которыми установились если не дружеские, то хорошие приятельские отношения, один за другим уезжает. На их место приезжают новые, нам совсем чужие. Я чувствую себя очень одинокой. Вводятся новые порядки. Может быть, они и не хуже старых, но кажутся такими, потому что новые, непривычные... И жить труднее. Я часто думаю о надвигающемся голоде и очень его боюсь. Как переживать голод с детьми? Уже нет того запаса сил, той сопротивляемости, которая была в молодости. Помнишь, сколько мы смеялись в голодный год в нашей «северной коммуне» на Воротниковском переулке? Тогда мы, ничего не боялись и были полны веселого мужества. Если же теперь придется так же голодать и холодать с детьми на руках, я боюсь, что у меня не хватит сил, чтобы смеяться над жизнью, как тогда. <..> Я вообще очень редко смеюсь сейчас».
3 октября 1942 года Фридрих Краузе был осужден и приговорен к высшей мере наказания. «Судья прочитал приговор: к высшей мере наказания – расстрелу! До того все это казалось нелепым, что я в недоумении пожал плечами и громко спросил: «За что?» Ответа не последовало…»
Из воспоминаний Ф. О. Краузе
Тогда они еще, не знали, что над страной и над их семьей сгущаются тучи. Впереди было почти 10 счастливых лет.
Фридриха Оскаровича Краузе арестовали 10 марта 1942 года - как шпиона и диверсанта: «Наступил вечер 9 марта 1942 года. Легли мы спать; Вера Федоровна с детьми в задней комнате-спальне, я передней на диване. Я всегда в первую половину ночи сплю крепко. Так и на этот раз. Просыпаюсь внезапно от того, что кто-то шарит у меня под подушкой и голос раздается:
- Где оружие?
Я, еще спросонья:
Какое оружие? Нет у меня оружия!
- Одевайтесь!
Я одеваюсь. Вижу, что кроме следователя МВД (Вагина, как я позже узнал) в комнате уже орудуют трое молодцов, взявшихся за полки с книгами. Просматривается тщательно каждая книга, каждая брошюра. Ищут запрятанные, уличающие меня документы.
Это продолжается всю ночь и часть следующего дня. Улик, не находят. Меня сажают за стол. С другой стороны - Вагин. Вызывается из смежной комнаты сосед - инженер А.М.Банных - за понятого. Ему поручается подсчет листов нашего архива. Он к утру доходит, кажется, до тысячного листа. Тогда Вагин прекращает подсчет, велит подать ему наш новый мешок и сваливает все письма моих родных за многие годы в этот мешок. Туда же летят интереснейшие письма Федора Аркадьевича Берсенева, моего тестя, погибшего в Цусимской битве, из похода эскадры адмирала Рожественского во время их плавания кругом Европы, Африки и Азии... Пропал интересный для историков материал очевидца - офицера, инженера-артиллериста на флагманском, судне «Суворов».
Тем временем Вагин рассматривает и откладывает мои альбомы с открытками заграничных поездок, альбом марок, коллекцию денежных знаков царских времен, Гражданской войны и НЭП а; считает наличные деньги, облигаций займов и т.д. Берется за фотоаппараты, патефон, велосипед...
Все это время жене и детям не разрешается выход из спальни. Я их не вижу, не слышу. Снимаются со стен и проверяются картины. Исчезает отличная, - работы первых геологов акварель: панорама еще не тронутой горы Магнитной и окружающей ее степи. Всего этого я больше не видел; исчезло...
Так этот обыск тянулся примерно до трех часов 10 марта. Был вызван грузовик. Из спальни проститься вышли, наконец, жена и дети. Хотел Вагин не допустить меня близко, но я возмутился: «Этого вы мне запретить не можете!» И я быстро подошел, обнял и поцеловал их всех. Бросил я еще один скорый взгляд на полки книг и быстро произнес, обращаясь к жене: «Если понадобится, продай, не жалей!» Мне тогда и в голову не приходила мысль о возможности конфискации всего нашего имущества, в том числе и книг... <...> через весь город повезли в следственную тюрьму на первом участке города Магнитогорска. Сразу же повели в кабинет начальника МВД Сухарева. Усадили на стул у двери. Его первые слова ко мне были:
- Что? Попались! Мы имеем точные данные о ваших связях с иностранными разведками. Придется вам все рассказать! <...> С кем имеете связь? С Интеллидженс сервис? Или с Сигуранцей? Вы троцкист?
Я отвечал, что никакой вины за собой не признаю, что здесь явная ошибка. Он:
- Как же, вас защищали, хваленого, не верили нам. Вы думаете, легко нам досталась, подпись прокурора? Но мы доказали вашу вину, вы шпион! Придется вам сознаваться.
<...> Семья была выселена из прежней удобной квартиры: всю ее заняло семейство эвакуированного с Украины председателя Магнитогорского горисполкома Еланчика, до этого занимавшее лишь три комнаты... Веру Федоровну с детьми приютили у себя в маленькой комнатке соседи по площадке».
Из письма Веры Федоровны к подруге (20 апреля 1942 г., Магнитогорск)
«Дорогой друг Марьяся! Я живу очень, очень плохо. Мужа моего с нами нет с 10 марта, и с ним вместе ушло из дома все, что нас поддерживало в самые тяжелые дни - его бодрость и любовь к жизни. Я осталась с младшими детьми, и должна теперь одна бороться со всеми трудностями, а в душе нестерпимое горе, и мне кажется, что я уже не живу, а умерла, и только почему-то меня забыли похоронить, и я со стороны смотрю на текущую мимо меня жизнь.
Только одно реально перед глазами: лицо Фридриха Оскаровича, каким оно было в тот момент, когда он с нами расстался, лицо, полное нечеловеческой муки. Огромные глаза, окруженные черными кругами, глубоко запавшие. И в них безграничное страдание. И вот это лицо заслоняет от меня все остальное. Что бы я ни делала, оно всегда со мною, вот уже сорок дней и сорок ночей». Следствие по «делу» Краузе длилось до октября. Наконец был назначен день суда.
«Это было 3 октября 1942 года. Сопровождал [меня] один надзиратель. Я на улице, на свежем воздухе. Ведут по тротуару. Не встречу ли знакомых? И действительно, встретил нашего фармацевта. Молча обменялись взглядами, разошлись. <...> Итак, настал мой черед. Под конвоем меня вводят в зал заседания. Пустые скамейки - публика не допускается. Я в шубе, холодно. На возвышенном помосте – «судьи». Переговариваются. Лица председателя я не помню, но запомнились лица двух заседателей: рабочего с абсолютно тупо-безразличным, скучающим видом и особенно женщины с горящими фанатизмом злыми глазами. Эта, конечно, заранее уверовала, что перед ней подосланный шпион-фашист, которого надо уничтожить.<...> От группы отделяется средних лет невзрачный мужчина, спускается в зал и подходит ко мне.
- Я ваш адвокат, подговорим.
Когда же я пытался начать излагать свое «дело», он меня прервал.
- Не надо; я ознакомился с делом и в курсе. Обвинения тяжелые. Едва ли что можно сделать. Но не унывайте, даже если приговорят к расстрелу: недавно получен приказ прекратить расстрелы, отправлять на фронт. <…> Вызываются «свидетели»: мальчишка Калюжный, который подтвердил свои показания о том, что "знает меня 18 лет" и что он, живя зиму в моей квартире, неоднократно слышал мои антисоветские разговоры. Конкретных случаев не приводил. Второй свидетель, Келлерман (с семьей нашедший в доме Краузе приют), также услужливо подтвердил свои показания. А провокатор Шейдин сначала осведомился у судьи, должен ли он повторять свои показания, изложенные письменно, о... Тут его прервал судья:
- Нет, не надо; нам известно.
<...> «Свидетелей» отпустили, «суд», удалился на совещание. Совещаться, очевидно, было не о чем, формулировка привычная. Недолго мне пришлось ждать. Судья прочитал приговор: к высшей мере наказания - расстрелу! До того все это казалось нелепым, что я в недоумении пожал плечами и громко спросил:
- За что?
Ответа не последовало... Двое (!) конвоиров выведи меня в коридор, и вижу я там прижавшуюся к стенке жену, мою Веру. Быстро направились мы друг к другу,- протянули руки, лица... Но в последний момент конвоиры нас оттянули. Последний, прощальный' поцелуй не состоялся... Меня опять втолкнули в каморку.
Немного позже мне туда принесли передачу от Веры, а я воспользовался случаем, и вместе с какой-то тарой, подлежащей возвращению, подсунул то самое полотенце, которое мы вышивали с соседом по камере, - с инициалами «Ф» и «В». Его Вера взяла с собой в свое заточение <...>». Вера Федоровна была арестовала 1 декабря 1942 года. Она разделила арестантскую судьбу мужа. От неё буквально оторвали младших детей: Лену, которой еще не было 13 лет, и Карика, десятилетие которого маленькая семья отметила всего за 2 дня до ареста. Детей, которых по всем правилам того времени ожидал детский дом, взяла к себе сестра Веры Федоровны - Тамара Федоровна, жившая неподалеку. Вдова с нищенский зарплатой уже имела на руках двоих собственных детей, десяти и шести лет. Жалкие остатки имущества, оставшиеся после ареста Фридриха, были подвергнуты новой конфискации. Суд состоялся 27 марта 1943 года. За «антисоветскую агитацию» Вера Федоровна была приговорена к 10 годам лагерей. Увидеть детей или сестру ей не разрешили ни разу. Летом она была отправлена в Восточную Сибирь. Этап из Магнитогорска до Тайшета длился почти 3 месяца (!) с 15 июля по 10 октября 1943 года.
Лишь поздней осенью 1943 года, через год после ареста Веры Федоровны, в Магнитогорск дошло первое письмо. Дети переслали отцу ее адрес. Так началась межлагерная переписка супругов, разделенных страшной трагической судьбой. Фридрих Оскарович сохранил письма жены, и эта переписка составила уникальный человеческий документ, названный им «Из лагеря - в лагерь».
Отрывки из писем и воспоминаний того периода читайте в следующем номере.
Газетный вариант подготовила Татьяна Васнецова.
Фото из семейного архива О.Ф. Краузе.
***
Мы продолжаем публикацию бесценных исторических свидетельств выдержки из лагерной переписки Веры Федоровны Берсеневой и Фридриха Оскаровича Краузе. Редакция благодарит доктора О.Ф. Краузе, предоставившего семейные материалы - письма, воспоминания отца и фотографии.
«Эта книга родилась из непреодолимой потребности сохранить святую память о самой прекрасной из женщин, встреченных мной в жизни, - о матери.
Кроме редкой красоты, мудрости и врожденного благородства, свыше она была наделена даром в любой обстановке быть необходимой людям, глубоко понимать их, видеть в них лучшее, сострадать… Сказать, что ее любили друзья, родные и случайно встречаемые люди – значит почти ничего не сказать. А в тех местах, где горе, насилие и бесправие разливалось безбрежно, ее просто боготворили, многие были убеждены в мистической силе этой необычайной женщины…
Эта рукопись – лишь собрание писем за многие годы, сохранены чудом и уникальных, как сама человеческая жизнь»
О. Ф. Краузе.
Суд над ней состоялся 27 марта 1943 года. За «антисоветскую агитацию» Вера Федоровна была приговорена к 10 годам лагерей. Увидеть детей или сестру ей не разрешили ни разу. Лишь поздней осенью 1943 года, через год после ареста, в Магнитогорск дошло первое письмо. Вот оно:
«Мои ненаглядные зайчатки Лёнуся и Карюиьчик, родные мои Мушечка, Андрюша и Машенька!
Теперь я могу послать вам свой адрес, и очень прошу вас сразу мне телеграфировать и написать все о себе <...> и папе. Самое большое мученье в том, что я далеко от вас и ничего о вас не знаю уже так страшно давно. По сравнению с этим страданьем все остальное пустяки. Я вам писала однажды из Новосибирска в начале сентября. Не знаю, дошло ли мое письмо. Тогда я была в пути. Теперь моя длинная и трудная дорога окончена. <...> Не тревожьтесь обо мне, я здорова и спокойна, <...> любите друг друга, заботьтесь друг о друге, помогайте друг другу во всем, тогда можно перенести все трудное. <...> Мне почти, ничего не нужно. Если сможете, пошлите мне маленькую посылку. Вложите туда, прежде, всего, бумаги, чтоб я могла писать вам, и пару карандашей <...> Если возможно, немного мыла, соли и табаку. Только если это не трудно. Продуктов никаких не думайте посылать, не отрывайте от себя, мне достаточно моего пайка. А бумаги у меня нет, и я больше не могу писать».
В начале того же 1943 года Фридрих Краузе, которому расстрел был милостиво заменен десятью годами лагерей, был отправлен из Челябинска в лагеря Карагандинской области - в знаменитый теперь Карлаг, где постепенно умирал от истощения – «доходил».
Ф. О. Краузе всю свою жизнь бережно хранил память о Вере (фото 1973 г.)
Из воспоминаний Фридриха Оскаровича:
«Уже полтора года я жил, не имея никаких вестей о моей семье. Жил я какой-то совершенно оторванной от обычных понятий, нелепой, нереальной жизнью: спал на сплошных нарах, сплетенных из тальника; спал одетый, подстелив под себя зимнее пальто. Умывался без мыла, которое нам не выдавалось. В баню нас водили иногда раз за несколько месяцев! Тогда же и стригли отраставшие бороды. Ел ежедневную баланду щербатой деревянной ложкой с отломленным черенком. Неделями ничего не делал, <...> письма мои не доходили. Чувствовал себя очень одиноким всеми забытым.
Но вот как-то раз подходит начальница нашего отделения и передает мне открытку:
- Вам письмо от дочери!
Я дрожащими пальцами беру открытку, читаю несколько скупых слов и среди них: «Мама прибыла к месту назначения». Дается адрес: Тайшет, почтовый ящик такой-то. Я обомлел. <..:> Но вскоре понял ужасную правду: жена находится в таком же положении, как и я, дети наши живут без родителей. Это был страшный удар».
Фридрих Оскарович - жене (15 декабря 1943 г.. Карлаг)
«Ненаглядная, любимая, родненькая моя Верочка! <...> Этого я не ждал никак. <...> Бедная моя, какую ошибку Ты совершила, когда в 28-м году свою судьбу соединила с моей! А я думал, что сумею Тебе обеспечить спокойную старость!
Ф. О. Краузе всю свою жизнь бережно хранил память а Вере (фото 1973 г.)
Сможешь ли Ты простить меня? Не изменилась ли Ты ко мне? Прости меня, прости!.. Я же до последнего своего вздоха буду Тебе благодарен... Спасибо Тебе за все; особенно за наших славных детишек. Очень боюсь за Твое слабое здоровье. <...> Теперь о себе. Уже год я в лагере. Весной и летом работал на легких наружных работах. Уже в апреле меня актировали на 60% инвалидности. <...> Сейчас пишу Тебе из больницы <...> Сейчас я уже поправился, даже в весе прибавил на три кило (теперь 51 кг) - и, вероятно, на днях выпишусь к своим инвалидам, где начну по-стариковски плести корзины. Медицинскую работу мне не дают и вряд ли дадут до окончания войны. <...> Постараемся, Верочка, продержаться до встречи... Обнимаю и целую Тебя много, много, раз, моя любимая... Твой верный муж Фр.»
Март 1941 года. Леночка и Карик. Дети еще не знают, какая судьба ожидает их семью.
Вера Федоровна - детям (16 -января 1944 г. Тайшет)
«...Очень меня мучает мысль, что вам кушать приходится мало и плохо. Трудное теперь время для всех. А обо мне вы не беспокойтесь <...> В том помещении, где я живу, есть чугунная плитка <...>. Эта плитка доставляет мне вообще много удовольствия, я люблю смотреть до вечерам на огонь, мне возле нее тепло и светло, и дрова так весело потрескивают, что и на душе становится теплее и светлее. <...> И вообще мне сейчас грех было бы жаловаться на свою жизнь. <...> Я чувствую и знаю, что папе гораздо хуже, чем мне. И потому прошу вас очень: помогайте ему, как можете. Если сможете собрать посылку, посылайте ее ему, а не мне».
Вера Федоровна - мужу (первое письмо в лагерь. 30 января 1944).
«Мой родной, мой бесконечно любимый! Какими словами могу я выразить то глубокое, ничем неистребимое чувство к тебе, которым полно мое сердце всегда, каждый час, каждый миг моего существования. Все слова человеческие опошлены... Сейчас в этом первом письме, после такого долгого и страшного перерыва в нашей жизни, мне хотелось бы найти выражения совсем особенные, чтоб ты сразу понял, что в моей душе к тебе.
Как можешь ты <...> писать «прости». Ты знаешь, ты должен это знать, что ты дал все, что может дать один человек другому, что может дать мужчина женщине. С тобою я имела всю полноту жизни и счастья человеческого. <...> И знаешь, что еще мне думалось часто? Что Бог послал мне эти мои тяжкие испытания для того, чтоб я могла понимать тебя полностью в горе, так как понимала в счастии... теперь я все вижу и чувствую так, как если бы сопровождала тебя каждый день».
Вера Федоровна - детям (4 февраля 1944 г. Тайшет)
«...Очень мне интересно, какие у вас отметки получились за вторую четверть, и какие успехи в музыкальной школе. Я знаю, что вы молодцы большие и всегда учились отлично, но боюсь, что эта зима у вас уж очень трудная, что, она отражается на учебе. Но все вы, дети, должны помнить одно: именно ВАМ предстоит работать в будущем над восстановлением нашей страны, нашей родины после всех разрушений, причиненных войной. Вы увидите, вы будете строить новые прекрасные города, замечательные заводы, прокладывать дороги, разводить сады, чтобы страна наша снова жила полной жизнью и была прекраснее и могущественнее всех стран. <...> Вы должны как можно больше, как можно лучше все, знать, и каждый день вашей теперешней учебы - это день подготовки к великой и славной работе, которую вам предстоит свершить».
Вера Федоровна Берсенева была приговорена к 10 годам лагерей «за антисоветскую деятельность»
Вера Федоровна - мужу (3 марта 1944 г.)
«... Вот я расскажу тебе, как получила твое письмо здесь. Я была больна гриппом и лежала с повышенной температурой в стационаре. Я была одна в комнате. Лежала тихо, думала о тебе и о детях, дремала... Вдруг входит один мой товарищ по работе. Входит быстрыми шагами с радостным лицом и держит в руке какой-то пакетик.
- В.Ф.! Знаете, я получил письмо!
А бедняга, не получал никаких писем все время и все ждал какой-нибудь весточки о семье. Я очень за него обрадовалась, приподнялась ему навстречу на постели, говорю:
- Садитесь скорее, рассказывайте, что вам пишут.
- А вот, посмотрите сами...
Садится и, протягивает мне письмо. Я взглянула, и - все исчезло перед моими глазами. Очнулась, он меня держит за руку, тормошит:
- В.Ф.! Все хорошо! Муж вам пишет, что он жив и здоров. Придите в себя!
Открыла глаза и ничего не вижу от слез. Держу письмо, а читать не могу. Только понимаю одно - в руках у меня, действительно, письмо от тебя. Долго, не могла понять, что ты пишешь.
Я рада была, что я одна в комнате, что меня никто не видит, и я могу целовать этот клочок бумаги, к которому еще недавно прикасалась твоя рука».
Фридрих Оскарович - жене 9 апреля 44 г., Карлаг).
"Ты в седом, сгорбленном, тощем (3 пуда) и морщинистом старике с желтой кожей и шатающейся колченогой походкой едва ли могла бы сразу узнать своего. энергичного, живого, с юношеской, упругой походкой мужа. <...> Я не стал и не стану «лагерником», с его упадочной психологией, физической и моральной опущенностью. <...> Я за два года много тосковал, но никогда не скучал. Сначала преподавал анатомии, физиологию, инфекционные болезни и язык (по несколько месяцев, ежедневно по несколько часов), сам учился французскому языку, счетоводству; рассказывал о прочитанном (путешествия Магеллана, Ливингстона). Потом, добивался, где можно, книжек. Наконец, мне открылся богатейший внутренний мир с неограниченными возможностями как ретроспективными, так и мыслями о нашем будущем устройстве и жизни, и семьи».
Фридрих Оскарович - жене (22-го мая 1944 г.)
«...Я все ждал Твоих писем - их давно не было - и получил 17 мая сразу два - от 26 марта и 16 апреля. Теперь их у меня всего 5, таких чудесных писем от самого родного человека. Здесь я, как умственно, так особенно морально, очень одинок. Мою тягу к книге, к умственному труду, «бесполезному» («к чему вам это?»), почти никто не понимает. Смеются надо мной, чуть ли не за дурачка меня за это считают. А я все-таки доставал книги и читал их. Теперь, с января, не могу больше достать. Имею только учебник французского языка. Книги постоянно вижу во сне. Появился стандартный сон: я роюсь на полках у букиниста, вижу редкие издания...».
Вера Федоровна - мужу (1 июня 1944 г.)
«Родной мой, милый! Мне очень хочется, чтоб ты прочитал письмо Карика, которое доставило мне так много радости и грусти. Переписываю его для тебя:
1 февраля 44 года. Здравствуй, моя, дорогая мамуся! <...> Пишу на плакате, который принесла Муся. Вечер. По музыке я занимаюсь. Сейчас я играю «Родную песню» Грига, Баха – прелюдию. Мы еще с тобой ее играли. Но мы играли только одну страницу, а там их две. Может быть, вспомнишь по окончанию, она кончается так: (написаны ноты). По школе Рабиновича играю этюды 14 и 12. Моцарта играю из сонаты. 30 января справляли Машино рожденье. Одной Мусиной знакомой продали стол, который стоял у Еланчиков. Она платила нам деньгами и бумагой (ватманской). На ватманской бумаге Муся рисует картинки, наклеивает на картон, и мы на базаре продаем. <...> У одной, тетки померзло много картошки, и она дала нам ведро. Мороженая картошка совсем мягкая, и шкурка с ней сходит, как с вареной. Мы ее почистили, провернули через мясорубку и поджарили, как оладьи. Вышло очень вкусно. Если картошку мороженую сварить, так она противная. Я сходил на маленький базарчик и купил соленой капусты. Капусту потушили. Сварили хорошей и мороженой картошки и пропустили через мясорубку. Получилось тесто. Наделали пирогов, сварили борщ, сделали оладьев (из картошки мороженой). Справили хорошо».
Вера Федоровна - мужу (18 августа 44 г.)
«Мой дорогой, мой милый друг! Я по-прежнему жива и здорова, только временами ужасная грызет меня тоска. <...> Я знаю, что это - смерть моей, души, которая приближается, и стараюсь не поддаваться ей. Сегодня почта пойдет, но я пишу на этот раз только одному тебе. От детей буду ждать писем и тогда им отвечу. Они мне редко пишут. Я думаю, что лучше и мне не напоминать им слишком часто а себе. Какая им польза от мыслей о несчастной матери? Пусть лучше думают чем-нибудь другом. Почета два года они меня не видят. Для них это огромный срок. То, что я не перестаю думать о них ни на одну, секунду, им ничем не может помочь. Как я всегда была счастлива тем, что у нас есть дети. А теперь думаю - зачем я их растила на сиротство и горе? Придется умирать с чувством вины перед ними».
Вера Федоровна - детям (25 июля 1945 г.)
«...Мои ненаглядные дети! Мы с вами еще намного счастливее тысяч и тысяч людей! Мы ведь все живы и знаем друг о друге и надеемся на счастливую встречу в будущем. Сколько матерей и детей навеки лишены этой надежды. <...> От папы я получила письмо с нового места (г. Мары Турк. ССР, почт. ящ. 23/3, ИТК № 3). Он пишет мне <...>, что работает опять как детский врач в Доме Младенца, имеет свою комнатку, где может отдыхать и заниматься, что здоровье его опять налаживается, и питание у него теперь хорошее».
Фото 1928 года. С этого времени и до самой смерти Вера Берсенева не переставала любить мужа: «Ты знаешь, ты должен это знать, что ты дал все, что может дать один человек другому» (из письма мужу, январь 1944 г.).
Вера Федоровна - мужу (5 августа 45 г.)
«Дорогой мой, любимый! Сейчас видела тебя, во сне, прижалась головой к твоей груди и слышала, как сердце бьется… Проснулась с обычным чувством ужасной тоски - так трудно, так не хочется по утрам открывать глаза и возвращаться к реальной жизни. <...> Мне грустно, что ты и дети, может быть, не узнаете меня, если Бог нам позволит свидеться. Того, прежнего человека, которым я была, когда жила с вами, уже нет и безвозвратно».
Вера Федоровна - мужу (27 августа 45 г.)
«Поздравляю тебя, мой любимый друг, с великой победой над старым и новым, врагом России - Японией. Через 40 Лет отомщены Цусима, Мукден и Порт-Артур. Рухнул последний оплот фашизма в мире. Человечество вздохнет спокойно. Начинается новая, мирная эпоха. Я счастлива, что мои глаза видели эту победу и конец войны».
Фридрих Оскарович - жене (25 августа 45 г.)
«...Ты спрашиваешь, подать ли заявление о пересмотре дела. Я лично не собираюсь. О чем я буду просить? Причин не было, а поводы с окончанием войны должны отпасть. Наши дела, конечно, будут решаться не в личном, а в общем порядке. Ты знаешь - просить за себя я вообще не любил никогда...»
В октябре 1945 года Веру Федоровну перевели в Мариинск.
Вера Федоровну - младшему сыну Карику (27-31 января 46 г.)
«... Морозы стоят очень сильные в нынешнем году даже для здешних мест. Целый месяц держались ниже 40°, а бывали дни и по 51 и 53°. Но я, по счастью, почти совсем не выхожу на воздух нынче, поэтому мне легко, легче, чем все прошлые зимы. Печки у нас топят соломой, от нее летит сухая, горьковатая пыль. Печка нагревается хорошо, и потом приятно бывает стоять, прижавшись спиной к теплым побеленным кирпичам. Так часто стою вечером, согреваю руки, думаю о вас...»
Вера Федоровна - мужу (27 января 46 г.)
«…Милый! Я сейчас в доме отдыха нашего отделения. Послана сюда на 15 дней с 16 января по 1 февраля за хорошую работу. Я все время была двухсотницей и считалась лучшей вязальщицей цеха. Сейчас отдыхаю. Питание гораздо лучше, и сплю много. Здесь впервые за все годы услыхала радио и регулярно вижу газеты. <...> Вчера меня вызывал старший врач по вопросу работы. Больница здесь большая. Работы будет много, не знаю, справлюсь ли. Здоровье стало плохое: много кашляю, одышка при ходьбе, слабость <...> ужасно угнетает отсутствие мыла».
Фридрих Оскарович - жене (29 января 46 г.)
«Моя родная... Я приготовил кусок мыла, и есть у меня лишние теплые (рваные, конечно) кальсоны и черный дамский джемпер, который мне еще в Караганду прислала Ирина. Вот и все; а все-таки Тебе было бы теплее».
Вера Федоровна - мужу (21 февраля 46 г.)
«Мой милый, милый друг, мой дорогой и верный муж! Бесконечно растрогала меня твоя забота обо мне. Я получила твою бандероль с газетами, "Шинелью" и "Наукой и Техникой". Особенно меня тронул номер от дня Победы. Знаю, как ты им дорожил, хранил его все это время на память о великом событии и вот - послал мне. Дошла только нижняя половина страницы - обрывок, но я заплакала от волнения, увидев его, и буду его хранить тоже. Может быть, нам когда-нибудь дозволено будет отпраздновать этот день вместе, тогда мы вынем этот кусок газеты и вспомним все, что пережили - радость и горе...»
Вскоре младшим детям - Лене и Карику, удалось перебраться в Москву на попечение родственников и старых друзей родителей. Письма этого периода наполнены размышлениями о судьбах детей и известиями о них. Вере Федоровне было все тяжелее и тяжелее переносить разлуку.
Вера Федоровна - мужу (30 марта 47 г.)
«Я вижу, что так, как я, никто не живет, и правы, что не живут. Уродство мое в том, что совершенно не живу в настоящем. Окружающее для меня существует лишь в очень незначительной степени. Время для меня остановилось пять лет тому назад. Оторванная от того, что составляло всю мою жизнь, я не умею приспособиться, не умею - примириться. <...> А кругом живые люди, они живут то тем, то другим, каждый заполняет свою жизнь, как умеет, ищет радостей, волнуется, огорчается, забывает о прошлом, живет в настоящем. А мне – «забвенья не дал Бог, да он и не взял бы забвенья». - В данном случае - я не взяла бы. И от этого мне так тяжко среди людей. Сколько можно еще так жить? Вряд ли долго. А может быть, еще и не умру в течение пяти лет, но люди будут, пожалуй, считать меня безумной. Нельзя жить так, как я живу, и сохранить голову в порядке. <...> Ты - живой. Вот в письме к Соне (лагерная подруга В.Ф. - от ред.) ты писал, что тебе, по-прежнему, все интересно, все волнует. Это - великое счастье твое и мое. А про меня говорят, что у меня глаза - мертвые, так что если присмотреться к ним, жутко делается. Это очень часто я от людей слышала».
Между этими письмами и датой смерти Веры Федоровны - огромный, не столько по протяженности, сколько по напряженности духа и мысли, отрезок времени, моменты отчаяния и радости, любовь и дружба. И жаль, что газетная страница не может вместить в себя все то гораздо большее, чем просто частная переписка, что заключают в себе эти письма.
Вера Федоровна - мужу (28 мая 50 г.)
«Милый, ну, что ж ты так отчаиваешься?! Неужели уж всякая тяжелая болезнь непременно смертельна? А ты совсем упал духом и даже похоронил меня. Разве можно так, родной мой? Я уже стала раскаиваться, что написала , тебе об операции. <...> Ты знаешь, я жду теперь детей. Леночка и Карик обещали приехать ко мне после экзаменов. Значит, это будет в конце июня или начале июля. Оба прислали мне чудные любящие письма с фотографиями. Прислали еще телеграммы на имя врача с запросом относительно возможности свидания со мной. Свидание им разрешат. Я сама подавала просьбу начальнику и получила положительный ответ. Теперь жду. <...> Умоляю тебя, не мучь себя мрачными мыслями. Я буду жива и мы еще встретимся. Я верю в древнее изречение «Любовь сильнее смерти и страха смерти» и верю, что мы доживем до конца разлуки ради нашей любви. Обнимаю и целую тебя нежно. Твоя В.».
Из письма сестры Веры Федоровны, Тамары (6 августа 1950 г., Мариинск, вокзал)
«Дорогой Фридрих Оскарович! Вот мы с Вами осиротели на весь остаток нашей жизни. Я пишу Вам уже с обратной дороги из Мариинска, приткнувшись на вещах в привокзальном садике, так как все негде было. Вера скончалась 1 августа в 8 ч. 40 мин. вечера».
Газетный вариант подготовила Татьяна Васнецова.
Фото из семейного архива О.Ф. Краузе.
Источники:
1. Голос Череповца. – 2003. – 25 марта. - С. 6-7.История любви длиною в жизнь.
2. Голос Череповца. – 2003. – 1 апреля. - С. 6-7.
3. Судьба.Жизнь детского хирурга Оскара Краузе в письмах, воспоминаниях и фотографиях. Составитель и редактор И.В.Андреева. Магнитогорск. 2012г.