Дом семьи Сорокиных находился на границе города и реки. Старый, с перекошенной крышей, он стоял на небольшом пригорке, скорее не величественно, а угрюмо возвышаясь над небольшим песчаным пляжем, который по весне был до половины затоплен рекой, а на оставшемся месте покоились обломленные ветви деревьев, ил и прочий мусор.
Солнце уже совсем хорошо пригревало, и дед Илья теперь чаще бывал на улице. Маленькому Антоше чрезвычайно нравилось, когда дедушка, полный энергии, выходя за порог, для начала делает глубокий вдох и как бы немного потягивается, а потом с таким восхищенным молодым взором отправляется в лес, а потом в город, на почту. На почте он брал охапку писем и немного свежих газет и шел по улицам, заглядывая то в один дом, то в другой, приветливо разнося каждое письмо. Дед уходил так каждый день, даже по воскресеньям, с глазами, полными силой, энергией, но вместе с тем мудростью и покоем крайне редко. Чаще всего дед Илья просто лаконически плелся в город, медленно, без желания, разносил все письма и газеты, а потом к обеду возвращался домой. Антоше было как-то жалко смотреть на дедушку. Он тысячу раз просился помогать ему в работе, но дед отвечал холодным отказом.
Чуть позже деда, на работу уходила мать. Она работала в городской библиотеке, и Антоша не раз бывал в том тусклом пыльном помещении, где книг было не очень много, но все они были старые, истрепанные, зачитанные тысячей глаз. Наверное, поэтому Антоша так не любил книг, временами он даже думал, сидя июльским вечером у реки, как это противно, скучно и неинтересно листать эти избитые временем книжки, где ничего не понятно туманно и мерзко.
И вот, когда совсем маленький мальчик оставался дома один, мир приобретал какое-то странное состояние солнечности. Пустые комнаты были до потолка наполнены золотыми лучами, томно подсвечивающими маленькие пылинки, которые медленно зависали в воздухе и решительно не желали падать. Мир наполнялся блаженным одиночеством и покоем, дом уходил в полное молчание. Он будто бы сливался со всем, окружающим пространством, он будто бы становился частью той вековой природы, коей восхищался дед Илья поутру, или же совсем на закате. Которую созерцала мать, когда была освобождена от повседневных хлопот, и наконец, которую всем своим маленьким существом чувствовал Антоша, оставаясь один на один с миром, переполненным какой-то неторопливостью, мягкими и правильными движениями, естественностью и непринужденностью.
Антоша мог по часу сидеть на одном месте в лесу и смотреть как медленно солнечный луч перебирается с одного дерево на другое, как легкие бабочки летают друг с другом, так стремительно маша тонкими крылышками. Он мог слушать реку и быть уверенным, что она говорит именно с ним, мог слушать птиц, которые пели уже, к сожалению не ему, а в свое удовольствие, он мог опереться на могучий ствол дуба и чувствовать как через все дерево проносятся редкие импульсы его сердца.
***
Это было раннее утро марта. Весна началась еще в феврале, поэтому март выдался легким, солнечным и теплым. Река сильно поднялась, и вода чуть не доходила до леса, приветливо журча стоящим вековым деревьям. Солнце еще не взошло, но уже был тот заветный предрассветный час, когда, будто бы оболочкой, мир вокруг покрывается таинственной тишиной, наполненной незыблемой силой и спокойствием. Дед всегда просыпался за минуту до этого момента вместе с Антошей.
-- По весне всегда благодать. Все пробуждается, все оживает, и, кажется, что не было зимы, не было хандры и меланхолии. Как-то по-иному жизнь идет, понимаешь, Антоша? И главное всегда по-разному. Хочешь не верь, но у меня никогда не было одинаковых весен. Зимы, пожалуйста, а весна всегда особенная, - Дед Илья стоял на пороге дома в одной тонкой рубашке и пижамных штанах, устремив свой взор на тихо идущую реку. Антоша старательно вслушивался в дедовские слова, а тот все говорил и говорил. Так тихо и мягко, что можно было подумать, что это ночной шелест листьев в лесу.
-- Сегодня день еще теплее, чем вчера. Здорово все-таки, когда твой следующий день чуточку лучше чем вчера, верно? Сейчас еще немного и все оживет, все возродиться. Нужно только ждать. Смиренно, но не мучаясь, иначе худо придется. А я ведь раньше мучился… Нехорошо это было, да и неприятно. А сейчас мне так приятно смотреть на рассвет. Никогда так приятно не было. Изголодалась моя душа по спокойствию и солнцу. Ох, как изголодалась, Антоша! – Кончив фразу, он всем телом и выражением лица дал понять, что сейчас единственное, что он хочет, это более не нарушать ту заветную тишину и с чувством восторженности и старческого удовольствия встретить еще пока не слепящее глаз солнце.
Антоша сел на порог. Солнце всходило медленно и тягуче, словно жидкий мед. Совсем скоро первые лучи озарили все серое пространство вокруг, все переполнилось красками, все медленно оживало, как и говорил дед Илья. Все обретало новый, какой-то более глубокий смысл, а Антоше и подавно казалось, что с солнцем приходит жизнь, такая, какая она должна быть, а ночью жизни нет, ночью даже самые сильные люди нещадно падают в объятья сна. С рассветом приходит мир, и человек, переполненный внутренней энергией, жадно глотает как можно больше солнца, чтобы как можно больше впитать в себя жизни.
Чуть позже уже было слышно, как хлопочет мама на кухне, как закипает их старый алюминиевый чайник, и как жарятся из вчерашнего черствого хлеба восхитительные золотистые сладкие гренки, за которые Антоша мог отдать даже свою возможность прижиматься рукой к самому старому дубу в лесу.
Солнце уже совсем поднялось, стало слепить глаз и непринужденно светить в кухонное окно, перед которым мама с такой нежностью в каждом движении заваривала чай. В вазочке около цветов лежали шоколадные конфеты, очень, надо признать, дорогие. Деду Илье всегда что-нибудь давали на почте, а он с радостью брал такие подарки. Каждый вечер за теплыми разговорами они съедали целых девять конфет, и на душе становилось очень уютно, словно горячий шоколад тоненькой струйкой льется на сливочное мороженое. А утром они лежали просто так. Есть их не хотелось даже маленькому Антоше.
Мама, разливая горячий чай в чашки, аккуратно села за стол, и все начали завтракать.
-- Дедушка, а ты сегодня пораньше придешь, как всегда? – Антоша кусал гренок, окуная его в клубничное варенье.
Дедушка отвечал всегда не задумываясь, но как-то все время медленно, будто каждое слово дается ему большим усилием. Хотя, конечно, это было не так, он и в двадцать, и в десять лет говорил в точности, как и в шестьдесят пять.
-- Сегодня, скорее всего, будет мало писем, Антоша. Наверное, даже чуточку раньше. В воскресенье никому не хочется получать писем. – Дед улыбнулся самой мягкой старческой улыбкой, он, надо сказать, очень сильно любил внука и всегда обращался с ним снисходительно, очень нежно, очень по-доброму.
Мать хотело было что-то возразить насчет писем, но тут же вразумила, что никто лучше деда не знает почтовое дело, поэтому промолчала. Антоша в это время, переполненный счастьем, такой яркий, светящийся, чуть ли не вскрикнул.
-- Вот здорово! Мы хотели с мамой устроить пикник, а ты к тому же сегодня пораньше придешь. Солнце сегодня будет светить целый день, а вчера я видел как распустились вербы, это же просто замечательно.
-- Не рановато ли для пикников, Антоша? У нас впереди еще целый апрель, май, жаркое лето. – Дед говорил тихо, благосклонно, но все, даже мать, уже знали, что он согласиться. Очень уж любил старик природу и солнце.
-- Дедушка, ну разве ты не хочешь поглядеть на реку, на этот голый лес, но по-весеннему голый лес, который вот-вот зацветет, разве ты не хочешь понежиться на солнышке после холодной зимы и дождливой осени? Преступление, дедушка, в такую замечательную воскресную пору сидеть дома!
Дед игриво нахмурился, он как бы играл с маленьким Антошей, уступая ему по всем фронтам.
-- А ты ручаешься не садиться на землю и одеться тепло?
-- Ручаюсь!
-- Даешь слово взять с собой термос горячего чая и горсть кураги с черносливом?
-- Даю!
Мать улыбалась и счастливым взглядом смотрела на Антошу и деда. Солнце пробралось прямо к их столу и осветило уже пустые тарелки и кружки с недопитым чаем. Все трое разом утонули в весеннем тепле и самозабвенной тишине, давая времени чуточку замедлиться, а свое счастье совсем на немного продлить.
***
Это было старое серое здание. Ободранное, оно не отличалось ничем, разве что только своей на удивление новенькой блестящей надписью «Почта». Дед Илья знал это место вплоть до того, что смог бы с закрытыми глазами отыскать любое затерявшееся в почтовых недрах письмо. Он был истинным профессионалом и мастером разносить письма. Сколько бы ему их не дали, он всегда разносил все вовремя, всегда по нужным адресам и фамилиям. Одним словом на почте старика все не только любили, но и уважали. Его был авторитет непоколебим, а почет неиссякаем.
По воскресеньям в здании почты медленным течением плыла атмосфера блаженной лености и усталости. За письмами никто не ходил, да и писем особенно не имелось. Войдя в знакомое помещение, дед Илья застал начальника почты Розу Петровну и двух других работников почты: Анну и Володю – за чаепитием. Все трое встретили старика приветливо, даже с некой лаской и нежностью.
-- О, Илья Прокофьевич, это вы. Как всегда вовремя и без опозданий. Вот человек! Садитесь, пожалуйста. Чай будем пить с сушками. – Полная и румяная Роза Петровна была дамой в возрасте, о котором не следует говорить, однако все ее женское существо светилось здоровьем и благополучием. Она была замужем, имела взрослого сына, который был помолвлен с Людочкой, первой красавицей в городе. Жила Роза Петровна исключительно для собственного удовольствия, вследствие чего начальником была мягким и снисходительным.
-- Ежели с сушками, тогда хоть три чашки! – Довольно бойко отозвался старик.
На почте дед Илья был задорным, энергичным, и это не зависело от его внутреннего состояния. Он имел редкое чувство долга и ответственность ко всему, чего прикасается его ум, и с чем сводят его обстоятельства.
-- Вот это вы правильно. Так и надо! В жизни ведь оно как, может человеку что и припадает, да из вредности или из собственных принципов отказывается, а потом, понимаете, жалеет о бесследно утраченном. – Разламывая сушку, говорил Володя.
Владимир Иакович был человеком в возрасте тридцати девяти лет, одинок и сильно восприимчив к самым любым переменам в жизни. Воспринимал он это настолько болезненно, что, хоть убейте, рыдал навзрыд, когда ему внезапно дали внеплановый отпуск. Он, видите ли, его не планировал, и будет просто убийственно ему сидеть эту неделю без дела. Владимир Иакович так был расстроен, что ему в конце концов отменили этот чертов отпуск с горькими словами Розы Петровны: «Нельзя же так, Володя! Вы прямо-таки очень стали чувствительны. Разве можно так расстраиваться, право». Владимир Иакович же отвечал ей мягко, как бы немного стыдясь: «Да что уж тут сделаешь, Роза Петровна, такой я вот, понимаете, человек».
Стоит заметить, что «такой вот» человек Владимир Иакович был на удивление восприимчив только в таких маленьких вещах, как внеплановый отпуск, внезапное исчезновение кофея, плохой конец в книге, которого он не ожидал. Однако в действительно серьезных и страшных вещах он держал железное спокойствие. Был случай, когда возле самой почты потерялась маленькая девочка. Она была красивая, блондинистая, очень милая. Так вот Владимир Иакович, не потеряв ни капли достоинства и мужества, твердым шагом отправился к этой плачущей девочке, привел ее на почту, а сам отправился искать мать. Он таки ее нашел. И вернулся с ровно таким же лицом, как и уходил. Что ни сказать, удивительный был человек Владимир Иакович!
Дед Илья уселся за стол, бесцеремонно взял горсть сушек и налил сам себе горячий чай. Это отнюдь не было невоспитанностью, это была самая, что ни на есть, глубокая дружба, чувство товарищества и та близость, которую человек ощущает к тем людям, с кем работает целые дни. Дед Илья никогда ничего не смел утаить от Володи Иаковича, от Розы Петровны и уж тем более от Анечки, которая была совсем еще молода и по-детскому ласкова.
-- А ведь какая чудесная сегодня погодка, Илья Прокофьевич! Весна, Илья Прокофьевич. – Анечка держала в своих пухленьких пальцах еще целую сушку. Спустя мгновенье она бесшумно разломала ее на две части и первую принялась окунать в чай, дабы она там размякла.
Володя не дал ответить старику, перебив его, а тот и не настаивал.
-- Ох, это да. Что не говори, а весны всегда хочется. Есть даже такие люди, которые говорят, что им, мол, осень нравится или зима, а я как-то, знаете ли, не верю им. Солнца всегда всем хочется, верно, Роза Петровна?
Роза Петровна таинственно улыбнулась, будто вспоминая какой-то очень приятный момент в ее жизни, который приключился лишь с ней и не с кем другим.
-- Боюсь предположить, что если бы не было дождливой осени и темных снежных зим, то вам бы не приходили в голову такие глубокие мысли и размышления о насущном, как это было в прошлом ноябре. Помните ли? А потом, не было бы дождей, с каким же желанием мы ждали солнца? А мы бы не ждали его, скажу я вам, а воспринимали бы как должное, а это уже никуда не годиться. Стоит у человека чуть что отнять, он это возвышает до небес, а ежели все у него в достатке, так и ценить перестает. Так что, Володя Иакович, я бы тут с вами поспорила на счет солнца.
Анечка робко, словно только что расцветший цветок, вытянула свою белую шейку и немного покосила взглядом на деда Илью, тот же ответил ей одобряющей улыбкой, после чего Анечка решилась вступить в дискуссию.
-- А я вот слышала, что в Индии почти всегда солнце. И йоги там по воде ходят и вытворяют такое, что для нас просто непостижимо, вот как. Они же там, так сказать, сильно не огорчаются, и мысли у них глубокодушевные.
-- Вы это к чему, Анна Ивановна? – Дед Илья очень мягко смотрел на Анечку, почти так же, как и на Антошу, только какой-то особой мягкостью, не родственной, а дружеской.
-- Да к тому, что, может не в солнце дело, а в нас? – Она говорила уверенно, была явно убеждена в своих словах, хоть и хотела показать свою неуверенность, свойственную молодым девицам. Однако Анечка всегда была уверена, будь она права или не права. Это было ее очень характерной отличительной чертой.
-- Возможно, Анна Ивановна, вполне возможно. Я вот вообще считаю, что в человеке все и дело. То есть прежде всего нужно исследовать себя, а не мир. Мир безнадежен в исследовании, хоть и чертовски интересен. Себя понять еще куда не шло, а вот с миром все очень сложно, скорее даже невероятно! И если даже человеку вдруг показалось, что он познает мир, то будьте уверены это не больше чем иллюзия. Он познает себя, а точнее пытается ощутить свое чувство реальности, а оно, согласитесь особенное чувство.
Четверо работников почты, а именно: начальник почты Роза Петровна, двое помощников Анечка Ивановна и Владимир Иакович да почтальон Илья Прокофьевич – разошлись в половине второго, после того как допили чай и съели все сушки. Писем разносить никаких было не нужно, и дед Илья с пустой старой сумкой шел через лес к себе домой, чтобы поскорее увидеть маленького Антошу, посмотреть на него своим привычным взглядом, полным любви и нежности, и чтобы он ничуть не смутился, а только широко улыбнулся своей солнечной улыбкой.
На улице значительно потеплело. Солнце прямыми лучами ложилось на землю и будто укрывало ее тонкой простынкой, живой, пульсирующей материей, которая способна давать распускаться первым цветам, раскрывать почки на березах и пробуждать уже как три месяца мертвую природу, возрождая крупица за крупицей, ту тонкую грань между бьющей ключом жизнью и пустым существом природы, почти мертвым, но не теряющим надежды на приход весны. Дед Илья как будто очень давно был частью этого удивительного процесса, он, сам того не желая, уже давно слился с природой крепкими узами, несокрушимой невидимой связью, он был частью этого мира, был деревом, был рекой и солнцем. Его не волновало ничего, мещанские проблемы отступили, отдавая место чему-то более значительному и нужному человеку.
«Как грустно, что луч солнца нельзя словить в стеклянную банку и подарить самым близким людям на свете. Я бы непременно вылил туда целую сотню лучей, и они бы переливались слепящим золотом исключительно правильного света» - мыслил дед Илья, идя по неровной дороге, и временами натыкаясь на лужи снега. В них он видел солнце и голубое небо, а про себя все думал, что это второй мир, такой же прекрасный и льющийся золотой пульсирующей материей, которая способна пробуждать жизнь даже в самых удручающих случаях.
***
У матери был выходной, и весь день она предпочитала читать, пить травяные чаи и выходить на короткие прогулки с Антошей. Это была прекрасная высокая красивая дама с пронзительно глубоким томным взглядом глубоко посаженных серых глаз. Темные волосы ее всегда были аккуратно убраны в причудливую прическу, как бы еще больше вытягивающую ее и без того худое лицо. Кожа ее была бледная, а иногда даже отдавала какой-то странной серостью, на запястьях аккуратной сеточкой виднелись извилистыми полосками вены, которые так хорошо были видны сквозь тонкую кожу. У нее была изумительно прямая осанка и почти всегда расслабленные плечи, это сильно вытягивало ее на удивление сильную шею, делая ее тоньше. Губы были слегка прикрашены неяркой помадой так, чтобы это было совсем незаметно, а глаза немного подведены коричневой тушью, но по воскресеньям она и этого не делала, что не сильно изменяло ее внешний облик. Для Антоши мать была неким божеством, труднодоступным, изящным, словно ветка лозы, и прекрасным, как ранняя сентябрьская осень. Румянец уже давно спал с ее лица, но кожа была гладкая и мягкая, как прежде. В движениях ее чувствовалась естественная легкость и пластичность, в словах тихий умеренный тон с всегда тщательно продуманными фразами. Словом, это была женщина с совершенно классическими чертами лица и объемным лексиконом, и естественно, кроме как в библиотеке, она работать нигде не могла, да и не хотела.
На работе она обычно вытирала пыль с книг, вела беседу с молодым студентом, который каждый день приходил в библиотеку, чтобы поговорить с ней и, конечно же, читала. Студент этот, должно, был давно в нее влюблен. Почти мальчик, он с какой-то детской невинной улыбкой, бывало, и по три часа вел беседу с ней, не замечая времени, а она замечала. Ей чрезвычайно нравился этот молодой человек своим простодушием и такой еще детской наивностью. Она мягко улыбалась ему, внимательно слушала, и как сына, одаривала своим глубоким, пронизывающим взглядом, которого добивалась из-за своих серых удивительных глаз.
Ближе к вечеру она уходила домой, запирая библиотеку на все замки. Может, заходила в магазин, чтобы купить что-нибудь к ужину, а может сразу шла домой, не уставшая, но сильно хотевшая поскорее увидать своего сынишку, пощупать его тонкие крепкие пальчики, поцеловать в обе щеки и сеть пить чай вместе с дедом Ильей, ведя тихие приятные беседы о чем угодно. Очевидно, это была счастливая женщина, с тонким нравом и изумительным душевным спокойствием.
Антоша сидел на старом кухонном табурете и смотрел в окно, наблюдая за быстрым весенним течением реки и сойками, которые сидели на молодом тополе, важно выставив грудку встречному теплому ветру.
-- Сколько я не видел соек, они всегда летают парами, будто старые друзья. Но мне почему-то кажется, что они вовсе не друзья, даже не знают друг друга.
Мать в это время стряпала на скорую руку ужин, прекрасно зная, что пикник будет условным и обойдется лишь глубоким старческим созерцанием природы и легким непринужденным восторгом маленького Антоши, так добродушно радующегося вечернему солнцу.
-- А мне вот кажется, что они самые настоящие друзья, связанные самыми чистыми природными узами. Они ведь созданы были для такого крепкого союза, Антоша. Они могут не знать друг друга, они ведь даже, наверное, не осознают что они вместе, но это только больше связывает их. Природа - самое прекрасная вещь на свете, сынок. Нигде ты не найдешь столько естественности, красоты и того прекрасного превосходства, от которого трепещет сердце. – Мать улыбалась открыто, словно маленький ребенок, при виде двух птиц, за которыми наблюдал ее сын. Очень не многим удается сохранить ту детскую непосредственность и наивность, сочетая их с большим жизненным опытом и мудростью, которая с годами просачивается через кожу, оставляя на ней морщины. Кажется, она была еще девочкой, тихо гуляющей по лесу вдоль реки, но вместе с тем высокая стройная женская фигура, естественная пластичность в движениях, глубокий и тяжелый взгляд в сочетании с изящной красивой речью не давали этой мысли долго задержаться в голове. Несомненно, она была взрослая дама, но сохранившая в себе ту искорку молодости, ту жизнь, которой переполнены сердца шестнадцатилетних девушек и юношей. Она носила в себе то, что редко остается у людей, перебежавших тридцатилетний рубеж, и все еще чувствовала этот мир так чутко, так трепетно, что временами сердце ее билось чаще, но потом, конечно же, снова замедлялось, почувствовав легкость и самое обыкновенное ощущение счастья от самых обыкновенных житейских вещей.
Антоша внимательно прислушивался к словам матери. Чутко улавливая каждое сказанное ей слово, переводил его себе мысленно на свой лад, стараясь все же сохранять смысл, но он почти всегда терялся в его детском уме, трансформируясь в более упрощенный и понятный ему. У него на странность не было той детской упрямости и непослушания мальчишки. Как будто стараясь впитать в себя весь видимый мир, он бегал своим пытливым взглядом по всем предметам, а если находил что-нибудь интересное, то несомненно мог смотреть на это пока ему тот не наскучит. Худощавый, со светлыми каштановыми кудрями, он мог по часу не сдвигаться с места и наблюдать за рекой. Однако, такая несвойственная детскому возрасту усидчивость временами переменялась на равно такую же несвойственную активность. Ни с того ни с сего, Антоша мог пулей выскочить из дома и побежать, сломя голову, в лес, наматывая тем самым не один километр. Мать пыталась было его удерживать, но лицо его было его таким радостным, глаза игриво бегающими по пространству, будто ища чего-то, но так и не находя, а дыхание таким частым, что остановить его ей бы показалась наивысшей подлостью.
Сойки улетели, и деревья стояли голые. Торжественно голые! По-весеннему голые! Они были словно обведены золотым ободком солнца, которое светило прямо на них, и, кажется, почки уже стали понемногу набухать на ветвях, но из окна этого было не разглядеть. Антоша смотрел на это горячее свечение, глядел на реку, на лес, и все что только мог он думать в этот прекрасный момент звучало одной единственной мыслью, которая как в колокол звонила у него в душе: «Это весна живет во мне, как живет в каждом цветке, девере, реке. Мое сердце разбухает, словно почка на дереве, превращаясь в зеленый свежий лист. Эта весна цветет во мне».
Мать тем временем глядела на сына. Говорить ей было нечего, а мысли она хотела всеми силами убрать из своей головы, дабы не чувствовать ничего кроме слепого счастья и умиротворенности, но единственно, что ей шептало тихим нежным голоском, это была одна простая истина, которая, парила в ее голове, словно бабочка. Это было ощущение смиренности. Будто ее тело расщепило на миллионы частиц, и все они растворились без остатка в солнечном луче, так тепло греющем ее бледную руку. Ощущение того, что ее не существует, но вместе с тем она присутствует абсолютно везде. Будто она обняла всю землю.
А потом, немного подумав, она обняла сына.
***
Дедушка вернулся рано, как и обещал. С приятной старческой улыбкой, он вошел в гостиную не раздеваясь, имея при себе пачку чернослива и кураги. Возможно, кому-то станет интересно, какое у него было лицо, взгляд и губы. Никого не обидев, я могу с совершенной точностью сказать, что лицо его было чистым, не обремененным злобой и всякими другими гнусными пороками. Взгляд выражал ясность, прекрасную ясность, которую мало где встретишь. Ту ясность, которая не омрачена тенью предрассудков и сомнений. Было такое чувство, что он знает все на свете, что ему можно с легкостью довериться, не испытывая при этом никаких угрызений на счет себя самого. Человек, от которого светило солнце, веяло весенним теплом и молодостью. Человек, которому можно было все рассказать без стыда, с которым можно было просто молчать и смотреть на реку, текущую так стремительно, что временами думаешь, что тебе никогда не сойтись с этой рекой. А потом понимаешь, что не следует и тягаться, нужно просто отдаться течению, и река сама понесет твое легкое тело, как несет твое легкое сознание.
Все это было в одной улыбке, в одном взгляде и выражении лица. В присутствие его уже ни за что не подумаешь о дурном, не сможешь. И небывалая легкость и простота обволакивают вас, как вода. Вам уже и не хочется представлять противное, безнравственное, вы уже не умеете вспоминать плохое, равно как и не умеете вершить более гнусности и разного рода пакости. С вами солнце, и все остальное становится ненужным, бессмысленным для вас и вашей жизни, но необходимого для существования других. Вы не оправдываете и не оправдываетесь, вы живете самой что ни на есть полноценной жизнью, не замечая того, что раньше-то вовсе и не жили, вам это не нужно, а нужно только одно – этот момент, яркий и такой чистый, что вскоре и не веришь тому неоспоримому факту, что на такие блаженные чувства и ощущения вас подтолкнула такая заурядная, обычная старческая улыбка и добрый взор местного почтальона.
Мать встретила пришедшего приветливой улыбкой.
-- Я приметила одно прекрасное место у ручья в лесу. Там сейчас как раз солнце и, быть может, мы увидим как оно садиться.
-- Я на то и рассчитываю, - тихо сказал старик, очень внимательно смотря в окно.
Антоша незаметно ушел от подоконника, как бы давая дедушке полноценно вглядываться в разворачивающийся пейзаж.
Река текла быстро и уверенно. Ох, никогда не чувствуют реки такой силы как весной. Полноводные, они величественно разливаются и выходят из берегов. Не скованные более ничем стремительно несутся, постоянно и естественно.
-- Порой мне кажется, что я исчерпал себя. Что во мне уже нет места восторгу, юношескому трепету от самых прекрасных вещей на свете. Будто я окаменел. Нет, это совершенно ошибочное суждение. Я никогда еще не ощущал такой непременно правильной красивой жизни. Она не шумна, она не бурлит, она монотонно идет, как река, как день, как ветер, тем самым образовывая цикличность, которая перерастает в непрерывное существование.
Я никогда не испытывал такого восхитительного покоя, такой умиротворенности, когда дышится так легко, когда думаешь только о чем-то возвышенном. Обретая что-то новое, как правило, по-другому осознаешь старое, и жизнь твоя становится другой, ты переосмысливаешь свое положение, оно становится совершенно иным, хотя в сущности ничего и не менялось, только ты наконец-таки понял то, что знал всю жизнь, только не хотел знать, не хотел видеть очевидного. От этого становится так хорошо. Становится все правильным, все справедливым, понимаете?
Как в природе нет безобразного, так и в человеке нет ничего дурного, только если человек сам в себе это дурное не поощряет и не кормиться им. Все самое важное в нас, внутри. Пропади оно пропадом, я никогда не ходил в храмы и был человеком в сущности своей неверующим, потому что знал, все здесь, внутри, - Старик приложил ладонь к груди - И если стоит кому-нибудь молиться, так только самому себе. Для каждого свой Бог. И каждому он приходит в разных обличиях, но остается все же одним. Он везде, но вне всего, понимаете? Странные вещи я говорю, но о чем мне еще говорить, когда вся жизнь прожита? Вы можете меня не поддерживать, но слушать вам будет полезно. Это старческое, однако, я пришел к этому средством долгих созерцаний и раздумий, я узнал это в себе, понимаете? Нашел.
Мать смотрела на сына и, кажется, вообще не слушала старика, но, тем не менее, она не упускала не единого слова и понимала все, что он говорит.
-- В старости мы все, должно, будем думать иначе. Но сейчас я как никогда совсем не хочу задумываться о таких вещах. Мне хочется только лишь ощущать свежий холодный воздух поутру, видеть рассвет, видеть вас, мне больше и не нужно. Большего счастья для меня нет. Не исключено, что это, может, ограничено, что я не вижу очевидного, но это все, что нужно для прекрасной моей жизни. – Она вдруг улыбнулась, и больше себе начала снова говорить - Господи, наверно я выгляжу как восемнадцатилетняя девица, страх какой! Но я ведь сужу по своим чувствам, как я могу вести себя в самообман, это, по-моему, гораздо ужаснее, нежели некая ограниченность.
Антоша никогда не встревал в такие непонятные разговоры, но мысленно всегда поддерживал мать. За окном все еще светило солнце, и солнечные зайчики бегали по комнате и забавляли ребенка.
Дед Илья не посчитал нужным что-то отвечать на слова матери, и стал медленно, но без усталости надевать свои черные ботинки, в которых он гулял. Антоша, увидев, что дед обувается, тоже стал надевать маленькие кожаные коричневые башмачки, а мать накидывала черное шерстяное тонкое пальто и яркую красную беретку.
***
Солнце светило, но уже не ярко, по-вечернему. То место, куда они отправились было недалеко от реки на небольшой полянке. Здесь всегда снег таял самым первым, потому что деревьев здесь не имелось, и солнцу ничего не мешало обливать обнаженную землю теплом своих лучей. Зелень еще не вылезала, и прошлогодняя трава болотистого сухого цвета безжизненно лежала под нежно-синим весенним небом. Дул легкий ветерок, пахнущий сосной, талой водой и свежестью, которая теперь была совершенно во всем.
Маленький ручей, который уже давно освободился ото льда, тек весело и приветливо, игриво журча холодной и чистой водой.
Антоша поднялся на небольшой холмик и стал смотреть по сторонам, не задерживая свой взгляд ни на чем. Он то открывал рот от восторга, то всматривался куда-то вдаль, то оглядывался на маму и деда Илью, выжидая чего-то, как будто они должны были сказать ему что-то важное, без чего он не обойдется.
-- Какая красивая весна, мама. Мне хочется окунуться туда, мне кажется я не ощущаю всего, будто я стою на берегу, когда мог бы плавать. Какой чудный воздух.
Вы чувствуете это?
Мать с непритворной лаской глядела на сына. На холмике он стоял такой маленький и худенький, светлые каштановые кудри освещало солнце, а на щеках был чуть заметный румянец детской смущенности. Ей не хотелось ничего говорить, ей нужно было только молчать, чтобы ощутить то, как она любит его, маленького, совсем еще крохотного малыша, хрупкого, и так ангельски красивого при свете вечерних солнечных лучей. Но посчитала нужным что-нибудь ответить, потому как сын может счесть это за обиду.
-- Для каждого весна по-особенному, по-своему прекрасна, сынок. Но я, конечно же, не могу сказать, что она обычна. Не бывает ничего обычного. Даже в самом обыкновенном быту, казалось бы, серой обыденности есть то, что есть в самых прекрасных произведениях искусства. Едва ли повседневность скучна, просто потому, что, если подумать, вся наша жизнь одна сплошная повседневность. Яркие моменты в своем переизбытке сами собой становятся настоящей рутиной. Это отнюдь не отчаяние, это праздник, счастье. Цикличность во всем и постоянство. От них не убежать. Я бы еще добавила, от них не стоит бежать. Знала я людей, которые пытались, но в итоге их попытка укрыться от скуки сама по себе превратилась в неисчерпаемую и вечную погоню, единственный конец, который возможен, неоспоримое смирение с действительностью. Это конец всего. Когда человек теряет себя, то на самом деле обретает целиком весь мир. Убить в себе эгоиста, значит обрести весь мир. Прими это, сынок, как можешь, а уж со временем ты будешь все переосмысливать. Не соглашаться, оспаривать, потом наоборот. Это вполне ожидаемо. Настоящие сгустки смыслов будут течь по твоей голове, будоража сознание. Не верь себе просто так. Ты и не должен верить себе, ты должен твердо знать. Верить надо всему, только не себе.
***
Природа благоволила теплому восточному ветерку, дующему со стороны реки. Тянущийся медленно и лениво, он нежно обволакивал лицо мальчика, стоявшего на пригорке и жадно глотающего свежий и чистый воздух весеннего вечера. Ничего не понимая, мальчик твердо знал, что это чувство его никогда не оставит, что его грудь всегда будет просить воздуха, его сердце будет биться спокойно и размерено.
Несомненно, больше солнца он любил только мать и деда Илью, но не в силе противостоять ненасытному желанию, он покинул семью в возрасте семнадцати лет. Уйдя навсегда, мать долго горевала о сыне, но продолжала мужественно бороться, и в итоге переборола свое горе, найдя новое счастье. Какое? Этого уж точно никто не знает кроме нее.
Дед Илья, в старости обретя то, к чему он шел всю жизнь, незамедлительно оставил ее, серьезно заболев от давно уже уничтожающей его хвори.
Это отнюдь не грустный конец, ведь Илья Прокофьевич наконец-таки обрел то, что хотел обрести, Антоша вырос, и неведомая тяга к жизни увлекла его на долгие и увлекательные приключения, у него было вполне сносное будущее. А мать, хоть поначалу долго горевала, в конце концов поняла, что и Дед Илья, и Антоша получили то, что хотели, и успокоилась, выйдя замуж за того молодого студентика, который так часто наведывался в библиотеку. Вскоре он стал состоятельным человеком, они переехали в город, и только река каждую весну все тем же быстрым течением текла возле старого деревянного дома, который был заброшен вот уже десять лет.