Давно не было такого холодного и дождливого лета. Вода везде: под ногами, на стеклах домов, в воздухе и даже в душе. Утро ни чем не отличается от вечера, а ночью немногим темнее, чем днем. Все, как в сказке про Винни- Пуха: «Дождик лил, лил и лил. Пятачок сказал себе, что никогда за всю свою жизнь он еще не видел столько дождя сразу. А дождь лил, и лил, и лил. С утра до вечера. День за днем».
До этого лета, я сама себе напоминала Пятачка, никогда не видевшего такого количества небесной воды, благо, меня это не пугало. Сколько себя помню, я всегда любила дожди, будь они теплыми летними, или холодными осенними. Для меня они были прекрасной музыкой. У каждого из них была своя неповторимая мелодия, было свое действо и свои главные герои.
Вот белокурый мальчик-пастушок играет нежную мелодию на дудочке для стада пятнистых коров, медленно и лениво жующих молодую сочную траву. Паренек еще не заметил, как несколько первых и робких капель несмело упали в сочную майскую зелень, дождь еще и сам окончательно не решил, расплакаться ли ему. А вот по широкой каменистой дороге пронеслись непонятно откуда взявшиеся гнедые лошади, и тут же, вслед за ними, упали крупные тяжелые июньские капли. Дождь решил: нет, от меня Вам не уйти! До-го-ню, до-го-ню, до-го-ню! А вот все перемешалось: горячий белый песок, звонкий детский смех, шелест набегающей пенной волны, далекие глухие раскаты июльского грома и первое четкое и уверенное: «Цок-клац. Цок-клац. Цок-клац». А потом все чаще и веселей: вода встретилась с водой, и нет предела радости, нет предела силе и мощи, и уже ничего нет, кроме звонкой резвящейся стихии, заполонившей все вокруг, кроме счастливого нарастающего гула, заслонившего собой весь мир. А вот небольшое болотце, где-то в затерянном унылом лесу. На покрытой бурым мхом кочке ссутулившись, сидит Кикимора, подставив дождю сморщенное сероватое лицо, похожее на запеченное яблоко. Она наслаждается прикосновениями нежных мягких лапок заигрывающего с ней моросящего все еще теплого августовского дождика. Ей сказочно хорошо. И от этой моросящей нежности лес уже не кажется ей таким унылым и таким не уютным. А вот красивая незнакомка, одиноко сидящая за столиком летнего кафе. Нити сиреневого сентябрьского дождя только для неё. Сердце девушки плачет, в унисон песне воды льющейся с неба, а где-то внутри: «Не придет. Не придет. Никогда. Никогда больше не придет». И не разобрать теперь, кому принадлежит сей голос. И вот уже она сама плачет, доверив свою боль сиреневой дымке, погружаясь и растворяясь в ней. Силуэт незнакомки размывается и совсем скоро становится частью дождя, одной из миллионов блестящих нитей. А вот маленький ссутулившийся человечек в черном коротком плащике, спешащий домой. Он бежит по лужам гонимый единственным желанием: поскорее укрыться от метких выстрелов леденящего тело и душу октябрьского дождя, обстреливающего его со всех сторон. А вот старушка, пытающаяся четно уснуть уж которую ночь подряд. Стылый колючий ноябрьский ветер, давно оборвавший последние листья с деревьев и беспощадный дождь, стремящийся пробиться сквозь стекло и вонзиться в материнское сердце, злобно твердят: «Быть беде, быть беде, быть беде». И сердце ее начинает разрываться от тоски, боли и волнения за непутевого сына.
Я же с наступлением ноябрьских дождей, из года в год вспоминаю бабу Таню, жившую в нашем подъезде, на первом этаже. Она - это самое яркое и теплое воспоминание моего счастливого детства, так быстро пролетевшего.
Каждые выходные наша веселая и добродушная соседка пекла коржики, заваривала чай и мы, дети со всего дома, стайкой слетались на запах лакомств, приготовленных ею. Сейчас уже не помню, с чего начались наши посиделки по выходным, но знаю, что продолжались они довольно долго. Мы собирались в кружок и слушали ее сказки, запевая стряпню мятным чаем. Небольшая уютная квартирка, в которой она жила, вмещала в себя немыслимое количество птичьих клеток с канарейками и цветочных горшков, а на большом древнем сундуке, стоявшем в прихожей, любили спать две старые кошки: Мурка и Зойка.
Каждую весну баба Таня разбивала перед домом цветник. С середины апреля по конец октября на смену красным тюльпанам и белоснежным ландышам приходили розовые и бардовые пионы, а их сменяли разноцветные игольчатые астры и алые горделивые гладиолусы, желтые шарообразные георгины и лиловые дурманящие флоксы, закрывали сезон печальные и строгие октябрины. Цветение и благоухание возле подъезда длилось на протяжении многих лет. Но, постепенно баба Таня все меньше и меньше выходила на улицу, чтобы поговорить со своими «малышками», как она их называла, а цветник все больше и больше приходил в запустение. Каждый из нас уже давно жил своими проблемами: школой, факультативными занятиями, тренировками, кружками. Мы давно не заходили к бабе Тане и совсем позабыли вкус ее коржиков, которыми она нас в детстве баловала.
И все бы, наверное, и дальше шло своим чередом, каждый бы продолжал вариться в собственном соку, если бы не горестное событие, заставившее нас посмотреть иначе на многие вещи. В доме появился неприятный сладковато-приторный запах. Поначалу жильцы не придали этому особого значения, но, через несколько дней запах стал столь сильным и тошнотворным, что невозможно было зайти в подъезд. Кто-то вызвал санитарную службу, с целью обработки подвала: решили, что там околело какое-то животное. Приехавшие специалисты установили, что источник запаха находился вовсе не в подвале, а шел из квартиры бабы Тани, которая почему-то не спешила открывать дверь, и вообще никак не реагировала, ни на звонки, ни на стук. Как только специально приглашенные службы вскрыли хлипкую дверь, их взору предстала картина, которая потрясла даже видавших виды сотрудников. Старинные часы с боем, висевшие на стене кухни, остановили свой бег по кругу и показывали без пятнадцати пять. Весь пол был усеян шелухой от семечек и перьями. В углу валялся самовар. Канарейки, веселые щебетуньи, все до одной были мертвы. Комнатные растения, некогда цветшие буйным цветом, погибли. В самой последней комнате, в спальне, за плотно закрытой дверью, обнаружили два неподвижных тельца кошек, лежавших по обе стороны вдоль тела своей хозяйки, которая уже давным-давно не дышала. Позже выяснилось, что она, как и ее питомцы, умерла от голода. В квартире не оказалось ни крошки хлеба, ни зернышка для птиц. Почему баба Таня, не обратилась за помощью к соседям, почему предпочла одиночество, для нас для всех так и осталось загадкой. Взрослые строили бесконечные домыслы: почему, когда, что и как, но все это были лишь догадки и предположения.
С утра, в день похорон, ненадолго выглянуло скупое ноябрьское солнце, словно бы желая проверить, как обстоят дела и все ли готово к погребению. Прощание с бабой Таней было не долгим. Люди опускали головы и старались не смотреть друг другу в глаза. Всем было стыдно. Ближе к обеду начал накрапывать дождик, который к вечеру только усилился, а ночью превратился в настоящий ливень.
Вернувшись с кладбища, мы обратили внимание на незнакомого мужчину, лет сорока пяти на вид, прилично одетого. Он стоял под зонтом рядом с нашим подъездом. «Наверное, кого-то ждет, - решили мы». Но, спустя несколько часов, случайно выглянув в окно, я обнаружила, что незнакомец по-прежнему продолжает стоять на том же месте. Мужчина постоянно курил, а в паузах между сигаретами, отводил руку с зонтом в сторону, подставляя лицо дождю. Так продолжалось до тех пор, пока ночная мгла и усиливающийся дождь не поглотили его окончательно.
Утром, проснувшись раньше обычного, я случайно услышала разговор родителей на кухне.
- Аня, представляешь, он не видел мать целых двадцать лет, живя практически по соседству. Он даже не звонил ей, - говорил отец.
- Да, ты что? Я и не знала, что у бабы Тани есть сын. Я думала, что у нее не было детей. Так, а что произошло? Почему они не общались? - удивлялась мать.
- Аня, это чушь какая-то! Он вчера стоял до трех часов ночи и сопли жевал. Я встал покурить, смотрю в окно, а он продолжает стоять под зонтом, как в землю вросший. Я вышел на улицу, узнать, чего он у нашего подъезда делает и кто он такой есть, а он стал передо мной извиняться, оправдываться, а потом зарыдал. А что передо мной-то извиняться? Я ему кто? Я совершенно посторонний человек. Раньше надо было думать, когда мать живая была, когда ждала его. Ей стыдно, Аня, было, понимаешь, стыдно от людей. Она никому и никогда не говорила о том, что у нее есть сын. Да мы и не спрашивали. Не могла она сказать соседям, что ее единственный сын не хочет после женитьбы знаться с родной матерью.
- Ужас какой! Это как же? За что, Костя?
- Ой, Аня, черт его разберет этого дурака. Сказал, что какая-то ссора вышла сразу после свадьбы между его женой и матерью. Молодая жена ему категоричное условие поставила, что, мол, если он материн порог переступит, хоть раз, то семейной жизни конец. Что они тогда не поделили он даже вспомнить сейчас не смог. Любил, говорит жену свою так, что совсем не соображал, что творит и очень боялся, что она от него уйдет. А ему без нее, хоть в петлю. Ну, я ему все и сказал, что думаю про него. Даже у кошек в сердце больше любви оказалось, чем у этого слизняка.
- Горе то какое, Костя, - запричитала мама, - и мы хороши. Мы то, ничем не лучше его. Она бедненькая ослабела, из дома не могла выйти, за хлебушком сходить. Сама не могла и людей просить не стала. Лежала вместе с кошками и молча голодной смерти ждала. Она же просто жить больше не захотела. Понимаешь? Сил в себе уже не находила больше и смысла в жизни не видела. А мы-то, мы рядом с ней бегали по кругу: работа- дом - работа, и ничего не помнили, ничего не видели, кроме этого замкнутого круга. И я тебе скажу, что мы все и дальше бы так же бегали, головы не поднимая, если бы не запах смерти. Ой, как тошно-то, ой, как страшно и стыдно! Как же мы все живем! Хуже зверей, Костя.
От услышанного мне стало жутко. Я вдруг поняла, что больше уже никогда-никогда в моей жизни не будет ни бабы Тани, ни ее вкуснейших коржиков, ни мятного чая, ни щебетания канареек, ни Мурки с Зойкой, ни сказок. Больше не будет моего детства. Резко распахнув дверь, я влетела на кухню и начала изо всех сил обнимать родителей, пытаясь сквозь слезы, сквозь спазмы, сдавливающие горло сказать им, что я их очень-очень люблю, и что я никогда их не брошу, даже если мне придется жениться. Я еще не до конца осознавала разницу между «жениться» и «выйти замуж», но я прекрасно осознала куда более важную вещь: хрупкость человеческой жизни, готовой оборваться в любое мгновенье и необходимость прожить ее так, чтобы потом не пришлось стоять под стылым ноябрьским дождем, подставив ему лицо, понимая, что ты навсегда опоздал.