Петр Григорьевич был хоть и актер, но был человек интеллигентный. Он был женат за жизнь пять раз и вот только что вышел из пятого развода, обобранный до нитки последней супругой, что была младше него чуть ни в трое. Когда человек на склоне лет теряет всё, то один превращается в злобного параноика, ненавидящего весь мир; другой раскисает истертой половой тряпкой в углу; третий становится наконец философом. Петр Григорьевич сидел теперь у темного окна кухни своей двухкомнатной квартирки (единственного имущества, оставшегося ему после расставания с последней «богиней») на пятом этаже дома без лифта, глядел на свое отражение в стекле, пил водку и… философствовал о перипетиях человеческой судьбы в ее сексуальном аспекте, ибо здесь видел он альфу и омегу бытия:
«Интеллигентность интеллигентностью, - рассуждал Петр Григорьевич, - а разврата никто не отменял. Ну то есть конечно, когда под интеллигентностью понимать в основном свод непреложных моральных правил и прямо от костей и крови нравственных установок, то разумеется ни о каком беспорядочном прелюбодеянии, адюльтере, свальном грехе, содомии и проч. речи идти не может. Но если интеллигент, «как вы да я, как целый свет» не с красной и заглавной, а с обыкновенной, строчной буквы, то чертами его являются: большая, чем у иных образованность, более изысканный и высокий полет фантазии и большая, чем в среднем по стране чувственность. То есть когда на дороге ограничение в 60 км. в час и двойная сплошная, а у автомобиля двигатель в 500 л.с., то вряд ли водитель удержится в рамках дорожных правил. Сексуальность далеко не единственный аспект приложения человеческого творчества, но вряд ли последний. Кто-то сказал, что человек тем отличается от животного, что научился одухотворять секс. Это да, но он научился не только его одухотворять, но и разнообразить, улучшать, экспериментировать с ним, и все это как раз и называется неприятным интеллигентному уху словом разврат. Доподлинно неизвестно, что там имела ввиду Анна Ахматова, когда писала:
«Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда»
Как желтый одуванчик у забора… М-да… Много чего такого валяется под забором, что и не снилось нашим моралистам.
Но и несправедливо было бы вешать всех собак за мировой декаданс на интеллигенцию. Вот если пересказывать вульгарно, то есть упрощенно Зигмунда Фрейда, то первый опыт, первые удовольствия, плавно переходящие с возрастом в сексуальные, человек получает в самые первые дни жизни: речь идет об удовольствиях оральных, анальных и генитальных. И право же: ребенок сосет грудь и удовлетворяет голод через рот; в нижнем отделе тела он избавляется от бремени переполненного кишечника и мочевого пузыря и, тем самым, ощущает удовольствие. Мы верим Фрейду на слово, но не потому, что он прав (сие недоказуемо), а затем, что его теории извиняют нашу природную сексуальную раскованность простой и ясной физиологией, в которой уж точно нет нашей вины. И нам не нужны контраргументы типа, мол все живое на земле тоже ест в основном ртом, а избавляется от еды всем прочим и, тем не менее, не фантазирует на предмет способов совокуплений. «La morale est dans la nature des choses» - «Нравственность в природе вещей», - выносит Пушкин слова Неккера в эпиграф четвертой главы и тут же начинает с первой строфы:
«Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя».
Но я ведь всю жизнь боролся с развратом, - пожимал плечами Петр Григорьевич своему стеклянному собеседнику. – Я изменял, спору нет, но всякий раз, когда постель и привязанность перерастали в любовь, я ведь честно разводился и честно женился снова? – не то что вся прочая актерская да и человеческая братия. Я не губил женщину «средь обольстительных сетей». Брак на то и брак, чтобы стоять на пути разврата. В последний раз желтые газетчики обвиняли меня в педофилии… Лицемеры! 25 и 70 – разница достойная, спору нет – но и ведь любовь какая была! Каких не было еще в моей жизни!».
Петр Григорьевич смахнул рукою слезу, попытавшуюся укрыться в складках морщин его щеки, но тут вдруг седые брови его вздыбились, сошлись над переносицей жестокими Симплегадами и почти прозрачные, а когда-то синие глаза его засверкали молниями гнева.
«Как она могла! Как могла! Из интеллигентной семьи! Интеллигенция!.. Ведь это надо же! Подослать фотографа, тайно, то есть, спланировав заранее! А ведь я с этим юношей лишь проходил сцену, и страстные поцелуи эти тоже были лишь частью урока!.. Ха-ха! Когда газетчиков волновали такие мелочи? Интернет этот еще теперь… Ведь разнесут, ославят на весь мир, что и на Таити не скроешь глаз своих. На Таити… Теперь только пенсия, да эта халупа и все равно тычут пальцами: «Вон идет старый пердун, возомнивший себя королем Артуром, на старости лет поверившим в любовь». Любовь… Любовь подарил людям Бог, а вот интеллигенция превратила ее в разврат, в преступление и способ шантажа».
Тут Петр Григорьевич с остервенением плеснул содержимое стакана в свое отражение и оно, и так-то искаженное гневом, стало медленно растекаться водочными разводами. Глаза Петра Григорьевича снова просветлели, он поднял их потолку, оперся старческой щекою о старческую руку и подумал: «А ведь юноша тот был так нежен, так искренен… Такое пожалуй и не сыграть. Ведь такое прямо из сердца, из интеллигентного сердца…