"Дунайские волны"Н. Эпатова
Глава 18. Физик и свекла.
Вот и становишься пленницей обычаев и нравов, лицемеришь порой, делаешь вид, что не нравится, то, что нравится.
Эрик засмеялся:
- Ах ты, маленькая лицемерка! Но ты не ответила на мой вопрос, ты любишь меня? Ты хочешь быть всегда вместе со мной?
- Не знаю, что такое любовь в жизни, знаю, что она бывает в книгах. Но с тех пор, как ты появился на моем пути, моя жизнь перевернулась кверху дном. Я с тобой испытала столько красивого, неизвестного, ты, конечно, необычный человек, и я к тебе очень привыкла. Даже не представляю, как это я утром проснусь и тебя не увижу. Не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь в армию. Жизнь станет серая, бесцветная, но гнать лошадей то того, что у нас так мало времени, во вред моему будущему, Эрик, ты не должен, что это за любовь?
Ведь когда любишь - желаешь добра.
- А ты, Снежинка, мне добра желаешь?
- Конечно, я бы все сделала, чтобы ты никуда не уезжал, да это не в моей власти.
Ночь было морозная, светлая, снег так и искрился в ярком свете луны и весело хрустел под нашими ногами, как будто какой-то необыкновенный оркестр, который в ночи играл гимн нам с Эриком. Улицы были безлюдны, затемнены.
- Погуляем немного, - сказал Эрик, - ведь каникулы.
- Поздно, Эрик, мама будет беспокоиться. Да и будить всех нехорошо.
- А ты ночуй у нас, у нас в столовой.
- Да ты что! Разве это прилично?
Ничего особенного в этом нет, - сказал Эрик, - ляжешь в столовой, никто тебя не съест.
- Нет! Давай погуляем, мне тоже не хочется расставаться, а ночевать я буду дома.
- Ну, уж ладно, сегодня я тебя отпущу домой, а там видно будет.
Я с недоумением поглядела на него, но не поняла, шутит ли он или серьезно говорит.
И пошли мы бродить по лунным дорожкам, разлитым по снегу.
- Снежинка, - спросил Эрик, - а ты до меня с кем-нибудь целовалась?
- Да!
- С кем? Он в нашем классе учится? Это Борис?
- Нет, - сказала я, те, с кем я целовалась, не учатся в нашем классе.
Эрик свистнул:
- Не тот, а те, разве их много было?
- Считай, - сказала я, - мама, папа, дедушка Гриша, бабушка Шура, Лиза и пятеро моих братьев!
- Ну и хитруля, - сказал Эрик, - я имел в виду мальчиков, мужчин.
- Нет, Эрик! Ты первый мальчик, с которым я вошла в страну чувств, до тебя ни с кем не встречалась. До этого, начитавшись всяких романов, где-то лет в пятнадцать мы с Нинкой и Людкой, это мои лучшие подруги в этом городе, я тебе о них уже рассказывала, а с Ниной ты даже знаком, так вот поскольку мы были верные подруги, все вместе, то мы все трое решили влюбиться в одного. Пришел к нам с начала восьмого класса новый физик, только что испеченный педагог. Молоденький, красивый, черные волосы, серые глаза, красивый прямой нос, рост средний. Он урок ведет, а мы уставимся все трое на него, а сидим все на одной парте, на той же, где я сейчас сижу одна, ничего не слушаем, а смотрим на него и внушаем ему “любовь”. А у него ни в одном глазу. Вызовет Нинку, Людку, меня, а мы не учим, а мы страдаем, и наставил он нам неудов. А когда нам учить? После уроков мы втроем шествуем к его дому и рисуем на воротах два сердца, пронзенные стрелами любви. Почему два? Да потому, что наша Люда Сторожева дитя актрисы и художника, с пеленок росшая за кулисами и гораздо быстрее нас повзрослела. Она и физически выглядела старше нас, полностью развита, как взрослая девушка, очень красивая, и фигура у нее необыкновенная. И вот наша Люда по настоящему влюбилась в молодого актера из Марийской труппы, и нашу любовь к Ольховскому забросила. И однажды физик на уроке, глядя прямо на нас, на весь класс спросил:
- А кто мне может сказать, что значат две свеколки или репки, нарисованные вместе?
Вообще выдал нашу тайну всему классу, все хохочут, а он еще Нинку к доске вызвал и говорит:
- Расскажи, Солнцева, заданное на дом и закон Ома. А Нинка от его смеха над нами и предательства стоит столбом, бледная вся, ни слова сказать не может. Он ее посадил на место, поставил “плохо”, да еще насмешки все в наш адрес подбрасывает, класс потешается, а он говорит:
- Ну что, закон Ома на доске написать труднее, чем свеклу на чужих воротах?
Нинка идет к своей парте вся в слезах, а я тут вдруг разозлилась, ну, думаю, Иуда Ольховский, сейчас ты у меня получишь! Встала во весь рост и кричу:
- Спросите меня, я хочу свое “плохо” исправить!
Он говорит:
- А, второй художник хочет свои способности показать. Пожалуйте, Новикова, к доске.
Я на весь класс кричу:
- Да, хочу и буду отвечать.
И пошла, и ответила ему все, что на дом задано было, с формулами, он говорит:
Хорошо, Новикова, садитесь, вы умеете совмещать физику с репами, а я будто не слышу ни его слов, ни смеха в классе, продолжаю отвечать весь раздел электричества, все законы, и что проходили, и что будем проходить. Как-то я болела ангиной, решила физику выучить, и так мне раздел электричества понравился, что я его освоила на всю жизнь. Ольховский не знает, что делать, не может меня от доски прогнать, отвечаю хорошо, да еще рожици строю. Ну а потом мне надоела, и я пошла на место. Он кричит:
Новикова, отлично! Вы за меня и новый материал рассказали.
А я повернулась к нему лицом и с выражением, как на сцене, говорю:
- Что толку нам физику учить, коли наш учитель по физике совсем безграмотный, репу от сердца отличить не может.
Класс взорвался от хохота, а бедный Ольховский не знает, смеяться ему или сердиться. Молодой же он совсем, первый же год преподавал. Потом, видно, до него что-то дошло, он понял, что бестактно поступил.
Шли мы с Ниной домой из школы, повесив головы, а он окликнул нас, подошел и сказал:
- Извините, девочки, меня! Учитесь, растите, вот когда станете совершеннолетними, я обязательно вспомню эту историю.
Но в сорок первом его забрали в первые дни войны, и через месяц его портрет с черной каймой висел в школе. Убит! А я сочинила песню, и мы с Нинкой ее пели со слезами. Я прочитала свою песню.
Эрик сказал:
- Какая чудесная! Я положу эти слова на музыку, подберу на пианино.
- А ты на пианино играешь?
- Угу! Кончил музыкальную школу по классу фортепьяно.
- Какой ты молодец! А я так люблю музыку, а слух неважный и музыкально безграмотна.
- Не будь такой жадной, нельзя же все уметь! Кто умеет все, тот не умеет ничего. Зато ты понимаешь музыку стихов и сама сочиняешь. Снежинка, - сказал Эрик, - смотри, звездочка падает, загадай желание!
Я загадала - пусть он меня поцелует. Я смотрела, задрав голову, на летящее светило, оно нарисовало в небе светящую дугу и погасло. И мое желание исполнилось. Эрик наклонился ко мне и его губы встретились с моими. Он целовал меня, и я впервые отвечала ему, это было неземное блаженство. Когда мы опомнились, время было два часа ночи.
- Пойдем ко мне, - сказал Эрик, - я клянусь тебе, что ничего, что тебе неприятно, не сделаю. Только подам тебе постельное белье и уйду в свою комнату, а ты ляжешь на диване в столовой.
Все было, как он сказал. Мы тихонечко пришли, не разговаривали, чтобы не разбудить Ирину Петровну. Эрик постелил мне на диване, а сам в белой рубашке, такой симпатичный, такой домашний и ласковый пошел в свою комнату. Он ушел и было так пусто без него в этой уютной столовой, где горела лампа в ярко оранжевом абажуре. А мне так тоскливо было без его губ, глаз, рук. Если бы он сейчас вошел, я бы ему позволила все.
- Я гибну! Гибну, - твердила я себе, - но на мое счастье он сдержал свое слово и не выходил из своей комнаты.
Надо же! - подумала я с обидой, - спит себе, а я тут страдаю одна. А что будет со мной, когда он уедет? Нет, надо взять себя в руки и держаться. Остаться одной плохо, но если сделать неверный шаг, то хуже будет вдвойне.
Я уже собиралась раздеваться, как вспомнила, что под моим нарядным платьем кроме бюстгальтера и трусов ничего нет. Как спать? И я опять села и чуть-чуть задремала. Проснулась от какого-то шороха, надо мной склонился Эрик.
- Леночка, ты, почему не легла, неужели ты мне не веришь? Я же дал слово. Раздевайся и ложись.
- Раздевайся, - проворчала я, - а ты, почему не спишь?
- А мне так грустно быть одному, когда ты рядом. Тем более скоро разлука.
Я чуть не выпалила “и мне”, но вовремя опомнилась и ничего не сказала. Он мне протянул свою пижаму.
- Если боишься меня, то запри дверь от меня. Переодевайся и спи. Завтра поедем c тобой на лыжах на твой трамплин, поэтому надо выспаться. - Он стоял и смотрел на меня, а меня тянуло к нему, как магнитом, но страх перед последним шагом останавливал.
- Как тебе идет эта кофта, - сказал он.
Я ехидно спросила:
- Тебе особенно нравятся пуговицы?
- И пуговицы тоже, а я посчитал бы за счастье тебе их расстегнуть, но ты мне нравишься больше пуговиц. Если бы я тебя так сильно не любил, то у нас бы уже все было давно, а я тебя сберегу, чтобы все у нас было красиво, не бойся, спи. Спокойной ночи. Боишься - запрись, свет погасить?
- Да, сказала я, - но я боюсь темноты.
- Тогда я зажгу свет в прихожей, - сказал он и ушел.
А я готова была бежать за ним в его комнату. Но он не звал и больше не приходил. Я разделась, натянула его пижаму, в которой утонула. От пижамы пахло Эриком, и это был такой чудесный запах, что я поцеловала ее и уснула.
Проснулась я поздно. В комнату забрались яркие лучи январского солнца и разбудили меня. Забыв, где я, я быстро выскочила из-под одеяла, встала на пол в полосатой огромной пижаме, хотела быстрее переодеться, только взялась за юбку, как дверь в комнату Эрика открылась, я ее не заметила, а он вошел в столовую. Я стояла в его пижаме, бант мой развязался и длинные темные волосы рассыпались по плечам. Эрик молча подошел ко мне и обнял меня. Я прильнула к нему всем телом, в ушах у меня звенел вальс “Дунайские волны”, и я готова была плыть с Эриком, куда он захочет.
- Доброе утро, любовь моя, - сказал он после длинного поцелуя, - как спала?
- Так себе, - сказала я откровенно.
- Почему? - спросил он, ласково улыбаясь.
- Мне без тебя было скучно. Дом чужой, и мне казалось, что я в нем одна.
- Мы могли бы быть и вдвоем в одной комнате, кабы не твои капризы. И дом это не чужой, а твой, снежинка.
- Почему это мой?
- А потому, что ты скоро будешь моей женой!
- Еще чего, - рассердилась я, - я замуж вообще выходить не буду. Эрик, ведь мне семнадцать исполнится только двадцать первого января.
- Не будешь? - засмеялся Эрик, - это мы еще посмотрим. Скажите, мисс недотрога, а как это вы решились провести ночь в доме чужого мужчины? А?
- И не провела я ночь с мужчиной, я спала одиноко на чужом диване, мужчина не оставил бы меня одну!
- О-го-го, - сказал Эрик, - один ноль в твою пользу. А теперь, мисс, позвольте вам услужить.
- Как это, спросила я, в чем?
- Горничной у нас нет, приходящая домработница Настя придет часам к двенадцати, тетя Ира куда-то ушла, придется мне вам прислуживать. Я хочу помочь вам причесаться. Ребенок ночевал в чужом доме. Прекрасные, длинные пушистые волосы надо привести в порядок. - Он вышел куда-то, вероятно, в тетину комнату, я стала переодеваться. Эрик вернулся с какой-то необыкновенно красивой расческой и сказал:
- Встань и повернись ко мне задом, я тебя расчешу.
- Не надо, Эрик, сказала я, - лучше я сама, а ты посмотри, а то вдруг ты сделаешь мне больно.
- Пожалуй, ты заслуживаешь, чтобы тебе сделали больно, но сегодня этого не будет, - многозначительно сказал он и посмотрел на меня.
А я глядела на него. В одной белой рубашке, в хорошо отутюженных брюках, белокурый, с голубыми глазами, в которых солнечные зайчики высекали искорки, он был таким симпатичным, что я едва сдерживала себя, чтобы не прижаться к его груди. Но я и виду не подала. Я не препятствовала его желанию расчесать мне волосы. Он бережно и нежно волосок к волоску расчесал мою роскошную гриву и заплел мне две косички. Он несколько раз за это время целовал мои волосы, а когда заплел косички, сказал:
- Глаза горят, как спички, до попочки косички!
- Эрик, - сказала я, - я уже взрослая, мне уже косички не идут.
- Нет! Идут! Они мне очень нравятся. Еще находишься с дамскими прическами, а девчонкой с такими чудесными косичками уже не будешь. А теперь пойдем в мою комнату, там переоденешься, а то тетя Ира может прийти и что-нибудь подумает.
- Как же при тебе переоденусь?
- Я выйду, - сказал он, снял рубашку и остался в одной майке. Я не могла понять, что со мной происходит, только потеряла всякую осторожность. Эрик вышел, а я сбросила пижаму, не закрывая дверь и оставшись в одних трусиках, потянулась за своими вещами. В этот момент на моей талии оказались руки Эрика. Он вошел незаметно, я вскрикнула, но не стала вырываться, а он повернул меня к себе лицом, сказав:
- Боже! Как ты хороша! Какая у тебя фигура, - и порывисто прижал меня к себе. Он был в одной майке и брюках, а я только в трусиках. Все мое тело ощущало рядом его, и от этой близости было так ново, так сладостно и не хотелось от него оторваться. Он целовал меня всю, и от этих поцелуев сладостный дурман лишал меня разума, и я сказала себе:
- Пусть будет все, - а ему еле слышно:
- Эрик, не надо, отпусти, - но это были лицемерные слова. Все мое тело, губы стремились навстречу ему, и он это понял. Он поднял меня на руки, стал страстно целовать и понес к своей кровати. И я полулежала на кровати, а Эрик раздевался, как раздался стук входной двери и голос Ирины Петровны произнес:
- Эрик! Эрик, ты дома?
Эрик тихонько выругался, натянул брюки и рубашку и пошел на ее зов, а я опомнилась, весь дурман как рукой сняло, и быстро-быстро оделась. Вся грудь и шея, и даже живот, хранили следы его поцелуев.
- Господи, прости меня - обратилась я к Богу.
Чудо спасло меня! Я была на краю гибели. Как права Лиза. Ему то что - уедет. А я оставайся с позором и даже еще хуже, с ребенком. Но внутренний голос твердил мне:
- Ты ведь сама хотела, чтобы было все, а сама, “Господи, прости меня”.
Я хотела пойти умыться, но услышала голос Ирины Петровны:
- Вот и хорошо, что Леночка уже пришла, сейчас завтракать будем.
Я вышла в столовую, вся пунцовая, глаза, щеки и губы горели. Мне было стыдно взглянуть на Эрика, и хотя последний шаг не был сделан, но его губы и руки уже знали мое тело. Мы разговаривали втроем, и я старалась даже в разговоре с ним смотреть в сторону, но он схитрил, сказав:
- Ой, Лена, что это у тебя на правой щеке? - Подошел ко мне и прямо при Ирине Петровне взял мое лицо в свои руки, приподнял и наши глаза встретились. Его глаза смотрели в мои и были они уверенные, ласковые и немного виноватые. - Нет, ничего, мне показалось. - И прямо при Ирине Петровне чмокнул меня в щеку. Я не знала, куда деваться от стыда и сказала:
- Я сбегаю домой, мы с Эриком решили пойти на лыжах, возьму костюм.
- Нет, снежинка, - сказал Эрик, - мы будем завтракать, а к тебе домой зайдем вместе и оттуда прямо пойдем кататься. Я сразу оденусь.
- Эрик, - спросила Ирина Петровна, - почему ты Лену зовешь снежинкой, она скорее Кармен, цыганочка, а не снежинка. И волосы и глаза у нее темные.
- Снежинка - потому, что я встретил ее, свою любовь, на всю жизнь, зимою, не весною, когда природа требует любви от всех, не летом, когда природа предлагает свои услуги, свое лоно для любви и влюбленных, а зимою. Зимой был тот вечер в декабре, когда я в вальсе открыл для себя, ее, эту девочку моей мечты, которая была царицей бала. Это моя самая сильная настоящая любовь на всю жизнь, я понял это на катке, где кружились снежинки, и она, королева катка, была, как снежинка, одета в бело-голубой наряд. Но окончательно она меня покорила, когда я понял, что не смогу без нее прожить и дня, что до нее это были пошлые увлечения, это случилось на трамплине. И опять она была одета в бело-голубых тонах, опять кружились снежинки, и она, как волшебница, неслась с горы, красивая, легкая и смелая. И вот я у ее ног и на всю жизнь.
- Как красиво, - сказала Ирина Петровна, - как жаль, что всего этого не слышат и не видят Володя и Марта. - И из ее глаз полились слезы, и Эрик стал грустным-грустным. И в эту минуту я забыла о своем раскачивании, я была рада, что так себя вела, ведь этого ему так хотелось, мне его так было жаль, что я бы с удовольствием начала сама его ласкать. Но Ирина Петровна была тормозом, как светофор красным светом пресекала эти попытки.
Мы сидели рядом, и чтобы его утешить, я придвинула свои ноги к его. А он под столом положил свою руку мне на колено и стал его гладить. Это было так приятно. Лицо его посветлело, да и ласки его меня увлекали все больше и больше. Но было пора идти ко мне домой.
Пока я дома одевалась, Эрик о чем-то вполголоса разговаривал с Лизой.
- А не рано? - расслышала я тревожный вопрос Лизы.
Эрик о чем-то горячо ее убеждал, я не разобрала, я слышала только Лизин ответ:
- Если все будет так, как вы говорите, то я не против. Но решающее слово за Леной и Зиной, я только тетя.
Эрик поцеловал ей руку. Мы вышли в сверкающую январским солнцем улицу.
© Co