Апрельское солнышко щедро пригревало спину. Полька качала восьмимесячную Таньку и млела: от весеннего тепла и от близости родного, сладко пахнущего тельца дочери: "Одуванчиком пахнет", - приглаживая темные кудряшки на висках девочки, подумала она. Крепкое, будто налитое жизненными соками тело ребенка приятно ощущалось в руках: «Красивая девка вырастет» - в один голос утверждали сельчане. Все сходились во мнении, что походит она на свою прабабку Анну Карповну. Полька вначале серчала на подобные заявления, но потом смирилась, подумав, что было бы намного хуже, если бы Танька унаследовала обличье своей родной бабки Степаниды. Насчет собственной привлекательности Полька так же не обольщалась. Она не любила красивых женщин, ибо чувствовала себя обделенной в сравнении с ними. Ревновала? Нет, скорее всего, обижалась, что не ей выпала доля родиться с кукольным личиком! Танька шевельнулась в руках, зачмокала розовыми пухлыми губками. Полька подумала, что надо бы отнести ее в люльку, но вставать не хотелось, в кои-то веки выпадает для нее свободная минута, чтобы просто посидеть ни о чем не думая. Она усмехнулась, вспомнив, как после рождения дочери изменился Гришка: домой всегда возвращается вовремя, и только сойдет с лошади, сразу бежит к люльке, посмотреть: как там его любимица? Полька долго не могла простить мужу эту злополучную встречу с Натахой: к себе не подпускала более двух месяцев. Ничего не объясняя, бывало, так зыркнет на него своими темными глазками, что у Гришки руки опускались сами собой.
Как-то в феврале месяце, ночью, Гришка, приподнявшись на локте, огорошил Польку странным вопросом:
- Поля, ты помнишь, какие у докторши полушалки в сундуке?
- Помнить-то помню, да что с того? – сонно отозвалась Полька.
Она только что перепеленала и покормила дочь и теперь неумолимо проваливалась, погружаясь в сон. Как и все кормящие матери, она всегда желала только одного – поспать! Но вопрос, заданный Гришкой в столь неурочное время и так внезапно, заставил Польку стряхнуть с себя наплывающую дремоту:
- А что с того, что помню, - повторила она, заинтригованная Гришкиным вопросом, - они в ейном сундуке, как лежали, так и до сей поры лежат!
- А тебе хотелось бы, чтобы они в твоем сундуке лежали? – вкрадчиво проговорил Гришка.
- Что-то не пойму я, к чему ты всю эту беседу затеял? Куда клонишь? Может, придумал, как заполучить ее добро? Она его ни в жисть не отдаст: я ей хорошие деньги предлагала, так она и говорить со мной не захотела. Отбирать пойдешь? Так время то прошло, Гришенька, сейчас за грабеж засудят!
- Время сейчас самое что ни есть подходящее, – польщенный её вниманием, отозвался Гришка. – Жаловаться она не пойдет, да и кто ей, вражьей матери, поверит? Я у Косолапова, по-пьяному делу, разузнал: в лагерях отбывает срок её сынок. Шпион, родину продавал врагам! Офицер, бывший, враг – первостатейный! Косолапов мне сказал, что статья у него такая… - он выразительно провел ребром ладони по своей шее.
Полька молчала:
-Чего ты боишься? – шепотом заговорил Гришка, - я все дело на себя беру ты мне только подмогнешь маленько. Вызвать её из хаты нужно будет, чтобы крючок она открыла. Бабе она скорее откроет. Закладешь в рот хлебный мякиш и будешь мякать ей через дверь что-нибудь. Это чтобы она твой голос не узнала. А я потом сам с нею управлюсь.
- Что же из-за платков убивать её станешь? – насмешливо спросила Полька.
- Зачем убивать, что я душегуб, какой? Я, Поля, все чисто продумал. Когда звать её ходил, видел, куда она ключ кладет. А расчет мой, значит, такой: если она на дежурстве окажется, так мы всё выгребем и уйдем. А коли дома окажется, тогда будет сложнее, тогда ты мне и понадобишься. Как только она откроет, я ей рядно на голову и в погреб, сундуком привалю – не вылезет! Кто-то утром её хватится, придут, выручат. А что будет молчать, так я про то и не сомневаюсь. Хочешь, Поля, завтра и наведаемся к докторше в гости. А может, сейчас?
- Ночь глупая на дворе, мороз до костей пробирает! Сдурел мужик!
- Само в это время и сподручнее – ни одна живая душа не выглянет! Вставай, Танька обихоженная, долго спать будет, мы к тому времени ей приданое добудем!
Пошли, сделали все так, как и задумали. Сопротивления докторша не оказала, жаловаться не стала.
Полька долго прятала добро награбленное у докторши, боялась. Но та и впрямь, никому жаловаться не стала, никому не сказала, только ходила, как в воду опущенная: «Горе у Веры Силантьевны, - по секрету сообщала всем Наташка Возницына, - может о сыне какое-то плохое известие получила? Ходит, плачет, слёзы бегут – вытирать их не успевает!»
Полька слушала соболезнования в адрес докторши и тайком радовалась, что никто из сельчан не догадывается об истинной причине её скорби.
Пробовала подать свой голос совесть, напоминая Польке о том, что не так давно, эта самая докторша, делала все возможное, чтобы сейчас на руках у Польки сидел прекрасный ребенок! Полька отмахивалась от назойливого голоса совести: «Да и что она такого сделала? Делов-то готовые роды приняла! Если кто здесь и постарался, так это баба Щепница!»
Воспоминание о Щепнице, заставило Польку вздрогнуть: в памяти всплыло её предупреждение, а оно у Щепницы пустым не бывает: «Вот всегда так, как хочешь подумать о чем-то приятном, так обязательно, что-то худое в мысли вклинится!»
Дверь тихонько скрипнула, в комнату осторожно проскользнул Ванятка:
- Мам, я кушать хочу, - тихонько прошептал он.
- Иди, иди во двор, я сейчас выйду, - так же шепотом ответила ему мать.
Ванятка покорно вышел, а Полька, глядя вслед сыну, недовольно произнесла:«Рохля!
Весь в отца! Разве таким должен быть мужик?» Перед ней, как наяву, возник Порфирий, но Полька тот час отогнала от себя этот образ. Опять подженился, в марте его пучеглазая принесла Порфирию дочку. С Ксенией Полька завела знакомство специально, чтобы выведывать у той всё о Порфирии. Полька льстила Ксении, расхваливая её красоту, а про себя думала: «Корова пучеглазая! Погоди и до тебя дойдет черед!»
Ванятка вышел во двор, нерешительно потоптался, ожидая, что мать, как и обещала, выйдет из дома следом за ним, но она не появлялась. Ванятка поднял на калитку полные слез глаза, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться: за калиткой мелькнул знакомый платок:
- Груша! Груша! - Не помня себя от радости, закричал он, – обожди меня!
Он выскочил за калитку и тут же попал в объятия возвращавшейся с работы Груши Возницыной. Ванятка крепко обнял её морщинистую шею, а Груша, прижимая мальчика к себе, гладила его по спине, приговаривая:
- Соскучился, милок! – и, видя налитые слезами глаза Ванятки, тревожно спросила,- а может, обидел кто?
Глядя на поникшее лицо мальчика, нарочито весело проговорила:
- Айда, ко мне в гости! Тонька нам картошек наварила, так мы её с капусткой, да маслицем, как наедимся! А там и за чай примемся. У меня к чаю кое-что припасено к пасхе, но ради такого случая мы свои заначки порушим!
Не успели они войти во двор Возницыных, как со двора Лапиковых донесся визгливый крик Польки:
- Ванька, ну где же ты, змеёныш! Таньку разбуркал и сам улизнул! Ванька, поди, сюда!
Мальчик, услышав гневный окрик матери, судорожно схватился за подол Грушиной юбки:
- Не отдавай меня! Я домой не хочу, мамка опять меня бить будет!
- Не станет, - пообещала Груша, решительно направляясь во двор Лапиковых.
Полька, увидев беглеца, кинулась на него с руганью:
- Ну, доорался, гад, на всю улицу? Не дал девчонке поспать! Я тебе, ирод, русским языком говорила: не суйся в комнату, выйду и дам тебе пожрать!
Ванятка, дрожа всем телом, прятался за Грушиной юбкой, ища у неё защиты. Груша, онемев от услышанного, только и смогла произнести:
- Что же он сделал?
- Да Таньку разбудил! Битый час её качала, а этот припёрся со двора, вот Танька и вскинулась!
- А я думала, что хату спалил или убил кого!
Полька подняла на Грушу недоумевающий взгляд:
- Типун тебе на язык! Еще накликаешь беды!
Груша, поглаживая Ванятку по головке, печально напомнила Польке:
- Ты бы свое детство чаще вспоминала: сладко тебе жилось без ласки-то? Когда тебя шпыняли, кому не лень! Так то же чужие тебе люди были, а ты ему родная мать, а ведёшь себя хуже чужой! Отдай его мне, коли, тебе не нужен!
Груша собралась уходить, а Полька, опомнившись, разразилась ей вслед градом проклятий:
- Голодранка! Сама о голый стол зубами стучит, а туда же: ребёнка моего сманивает, своих голопупых мало? Шавка подворотняя, давно под моим порогом с протянутой рукой стояла?
Полька еще бы долго поносила ругательствами Грушу, если бы не громкий плач Таньки, донесшийся из дома:
-Ну, чего стоишь, зенки вылупил? – обратилась она к помертвевшему от страха Ванятке, - беги пулей в комнату: не дай Бог, Танька из люльки выпадет!
Ванятка бросился опрометью в дом, радуясь, что за все свои прегрешения отделался одним тумаком.
Груша вошла в дом и трясущимися руками никак не могла расстегнуть телогрейку. Тонька, делавшая в соседней комнате уроки и слышавшая крики соседки, вышла навстречу матери с вопросом:
- Мам, кто там на сей раз тетю Полю за зад укусил?
Мать, ничего не ответив, махнула рукой.
- Мам, обед подавать? - спросила Тонька.
- Подавай, доченька, правда мне что-то и есть расхотелось! Ванятка шёл к нам в гости, да вот, мать перехватила. Жалко парнишку: он и смышленый, и ласковый, а … лишний!
- Так это она на тебя так верещала? – гневно спросила Тонька, – и ты, как всегда смолчала, этой гадине ползучей? Этой ведьме! Все знают, чем она втихую занимается, своих домашних заела, теперь и к чужим подбирается! Не пойду я больше ей помогать, не посылай меня, - решительно заявила она матери.
Но Груша, успокоившись, отмякла душой и на гневную тираду дочери только устало ответила:
- Пускай орёт, сегодня кричит, а завтра одумается.
Тонька умело собрала на стол, ели молча. Она разлила по кружкам чай, заваренный травами и сушеной морковью, одну кружку пододвинула матери. Груша прошла в соседнюю комнату, вернулась с небольшим кульком в руках, из которого достала большой обливной пряник, и, протянув его дочери, ласково сказала:
-Вот, возьми, угостись, хозяюшка!
-Мам, так это же к Пасхе куплено! – напомнила Тонька матери, но пряник приняла.
-Ешь, ешь! - ласково проговорила мать, целуя дочь в ровненький пробор, - к Пасхе мы ещё купим.
Глава 2.
Накормив детей, Полька занялась делами: нужно к Пасхе выскоблить полы, вытереть пыль, на завтра завести тесто для куличей. Уходя, она, повернувшись к Ванятке, пригрозила ему кулаком:
- Если я тебя ещё раз увижу у этих попрошаек, смотри мне, излупцую, как сидорову козу!
Ванятка не знал, кто такая эта сидорова коза, но, что мать выполнит то, что пообещала, знал наверняка, поэтому он тут же закивал головой, соглашаясь. Танька приняла угрозу матери за игру, она загукала, протягивая к ней руки:
- Э, нет, доченька, не выйдет! Мамке твоей работать нужно, а ты вон, с братиком играй, - уклоняясь от рук дочери, ворковала Полька.
Едва за матерью закрылась дверь, Ванятку, как подменили, он тут же показал Таньке «козу рогатую» и весело вторил ей заливистым смехом. Подошел к люльке и, свесившись к сестре, позволил ей ловить себя за уши, волосы, вставлять пухлые пальчики в ноздри. Он крепко прижмуривал глаза, а Танька своими пальчиками, неумело, пыталась открыть его длинные, загнутые кверху ресницы. Ванятка принимался щекотать сестру, а Танька в ответ заливисто смеялась, открывая беззубый рот и тем, выражая свой восторг по поводу происходящего. Ванятка в ответ на её радость, наклонялся и целовал щёки, пахнущие молоком, и мягкий, атласный лобик сестры. Как он любил её, свою сестренку! И она принимала его любовь, с радостью. Танька тоже по-своему, любила своего брата. Вследствие этой необыкновенной любви у Ванятки не возникало чувство ревности, когда он видел, что мать относится к сестре иначе, чем к нему, более ласково: «Она же маленькая, - думал он о сестре, совсем по-взрослому, - ходить она не умеет, кушать тоже не может сама, её мама должна любить больше меня, чтобы Таня быстрее выросла!»
И, все же, очень часто Ванятке становилось отчего-то очень грустно.
Полька сноровисто управлялась с делами, уже к субботе ее дом выглядел, как умытый. Вычищенный, он сиял, как пасхальное яйцо: Полька любила наряжать своё жилище.
Она взялась разбирать мясо на холодец. Ванятке очень хотелось поучаствовать в разборке мяса: тогда была возможность вволю погрызть сочные косточки и напиться вкусного бульона, а то и кинуть в рот кусочек мяса и быстро проглотить, пока не видит мать. Полька строго следила за тем, чтобы в последнюю неделю перед Пасхой в доме соблюдался пост. Мясо на столе не появлялось, какое же разговление перед праздником, коли не постишься. Наблюдая с печки, как мать ловко управляется с мясом, Ванятка думал: «Таньке хорошо: она у мамки сиську сосёт! А мне так мяска хочется, так хочется!»
Ванятка вздохнул, подавая сестре кубики, которые она тут же сбрасывала на пол:
- Чего это ты развздыхался? - с усмешкой спросила Полька сына, - чай, думаешь, как к Возницыным быстрее улизнуть? И не мечтай об том! Лучше смотри, чтобы Танька с печки не грохнулась, а то я тебе.
Полька вышла, не договорив свою угрозу. Печка, на которой играла Танька, была теплая, на ней Полька, для мягкости, постелила матрасик и застелила его сверху рядном. С самого раннего утра мать пекла куличи и сдобу к Пасхе, в кухне пахло вкусно сдобным хлебом.
Два дня назад, на улице стояла теплая, безветренная погода, а сегодня с утра, зарядил мелкий, холодный дождик. Поэтому дети и томились на печи, чтобы не мешать матери и не нарушать наведенный в доме порядок. Оставались последние штрихи в убранстве комнаты. Полька вышла из кухни и прошла в спальню, вернулась с голубой, атласной скатертью в руках, встряхнула её, расправляя слежавшиеся складки, и ловко накинула на выскобленный добела стол. Отошла, любуясь чудесным, диковинным узором, провела пальцами по вышитым драконам, переливающимся яркими красками. По нежным цветам яблони и райским птицам, сидящим на цветущих ветках: «И где это такие водятся? Чудно, вроде бы змеи с крыльями вышиты, а как красиво!» Ванятка также смотрел во все глаза на диковинную вещь, стараясь рассмотреть всё, что там цвело, летало и ползало! Резкий материнский окрик вернул его к действительности: Танька, привлеченная яркой вещью, подползла к самому краю печи и уже руками съезжала на пол. Полька чудом успела подхватить её. Затрещина, которую получил Ванятка, завершила всеобщее любование ворованной скатертью. Полька долгое время не решалась достать заветную вещь, боясь, что докторша каким-либо образом узнает об их вероломстве. Но на праздник не утерпела и достала: «Кому она расскажет, - рассудила Полька, - эти вещи кроме меня и Марьяны, никто и не видел. Если что, скажу бабам, что Гришка в обмен на лес у неизвестных мужиков всё это выменял!»
После того случая Полька стала относиться к мужу с большей теплотой. Как-никак рисковал ради неё, на такое, ради жены не каждый мужик пойдет! Это расценивалось Полькой, как доказательство любви и преданности. А кроме, всего прочего, Полька получила в свои маленькие ручки козырного туза: свобода Гришки теперь зависела от её расположения! При мысли о том, что муж по доброй воле одел себе ярмо на шею, у Польки улучшалось настроение. Она так осмелела, что решила одеть один из полушалков в церковь, когда пойдут святить куличи: «Докторша на такие мероприятия не ходит! - беспечно решила она. – А если что, скажу, что у пьянчуги за бутылку купила! И сказ весь, пускай того пьяницу и ищут!»
Оставалось сделать последние дела: украсить к празднику стол и сходить в сельпо, прикупить водки и кое-чего к столу. Полька быстро поставила на скатерть блюдо с крашеными яйцами и на большой расписной поднос поместила четыре кулича разного размера: каждому члену семьи - свой. Самый маленький, самый расписной, предназначался любимице – Танюшке!
Закипела вода в чугуне, Полька ловко вывернула в него приготовленное ведро мелкой картошки, решила сварить больше свиного корма, чтобы не заниматься варевом в праздник: «Сварю сразу полную шайку, чтобы надолго хватило, - размышляла она, - тут и без того дел по горло будет. Вдруг, кто-нибудь в гости припожалует. Только бы не дед Ероха со своей Савельевной!»
Полька до сей поры не могла простить бабке Матрене её подозрений, которые немало попортили Польке нервы. О Фросе до сей поры ходят в поселке разные толки. Хотя Калгатины и уехали на «низы» о них в поселке помнили. Галина Матвеевна, говорят, вместо Фроси Шурку-дурочку подобрала, одела, заботится о ней: «С чего дуре такая честь оказана, - хмыкнула Полька, - может и сама Калгатиха от горя сбрендила? Тогда и замену дочери нашла аккурат по себе».
Полька еще бы долго мыла косточки сельчан, если бы на печи не заплакала Танька. Ванятка устал подавать ей кубики, он сел поперек лежанки и таким образом отрезал сестре путь к краю. Танька начала канючить и тереть глаза кулачками:
-Займи её ещё чуток, - сказала сыну Полька, - я только кабанчику корм запарю, потом возьму её и покормлю.
-Да она спать хочет, - ответил матери Ванятка.
- Хочет – пускай спит! Догляди, я тебе говорю, за девчонкой, рассуждать он мне взялся!
Ванятка стал тихонько похлопывать сестрёнку по пухлому боку, как это делает мать, когда укачивает Таньку. Та вначале отталкивала руку брата, всё старалась уловить звук материнских шагов. Но тут Ванятка увидел рожок с остатками пряника, Предложил его засыпающей сестре. Танька, почувствовав съестное, чмокнула раз-другой и тут же уснула.
Полька затолкла горячую картошку ячменной дранкой и толкушкой долго мяла эту смесь в шайке, когда получилась однородная масса, накрыла шайку рядном и поставила остывать рядом с печкой. Заглянула на лежанку и улыбнулась: Ванятка спал, растянувшись поперек лежанки, чуть поодаль посасывая рожок, сопела Танька: «Ишь, догадливый, - подумала она о Ванятке, - коли самому нужно, так и рожок нашёл, и убаюкать сумел!»
Полька решила вымыть пол и тем самым завершить уборку: налила в ведро теплой воды, взяла тряпку, скребок и уже через минуту кухня наполнилась шлепками мокрой тряпки о пол. Дойдя до шайки с кормом, она минуту подумала и стала передвигать её ближе к лежанке, чтобы промыть пол под шайкой: «Оно ведь как, - пыхтя, рассуждала Полька, - в одном месте грязь не уберешь, она тут же расползётся по всему полу». Благо, что по мокрому полу шайка передвигалась без особых усилий: «Сейчас промою у плиты, - рассуждала Полька, - и отодвину шайку от лежанки, а то не ровен час, не попал бы в неё Ванятка, – сразу же ноги обварит!»
Вскоре работа была окончена, Полька умылась, переоделась, собираясь в магазин. Перед уходом из дома, она остановилась, будто припоминая что-то, но так и не вспомнив ничего, быстро направилась к калитке.
Подходя к магазину, Полька услышала гул множества голосов. Бабы набились внутрь магазина и большой толпой стояли за его пределами, прямо во дворе. Полька, оценив ситуацию, внутренне собралась, и, как острие ножа, вклинилась в орущую, хватающую, тянущую тебя во все стороны, толпу баб:
- И куда же ты, хамлетка, лезешь? Креста на тебе нет! Людей не видишь, прёшь, как взбесившаяся кобыла!
- А ей хочь ссы в глаза, скажет божия роса, утрётся и за свое!
- Бабы! Да она боится Гришку без присмотра оставить, чтобы тот к Натахе не сбежал, - ударив кулаком Польку в загорбок, прокричала над её ухом Клавка, жена Фильки Баклана. Полька, почувствовав тычок, развернулась так стремительно, что Клавка не успела отскочить от разъяренной товарки. Полька одной рукой схватила её за волосы, а другой за приплюснутый утиный нос, и, приблизив к ней вплотную побелевшее от ярости лицо, прошипела, словно плюнула, в закатившиеся от страха, глаза Клавки:
- А Марьяну, забыла? Как синяки от людей прятала, забыла? Смотри, я тебе в раз всё вспомнить помогу!
И, оттолкнув полумёртвую от страха Клавку, она спокойно обратилась к продавщице:
- Колбасы, полкило конфет «Яблочных», две бутылки водки. Это что там в бочке? Селедка? И штуки три селедки взвесь.
Продавщица, молча, посмотрела на примолкших баб, спрашивая их согласия, но те, отступив от прилавка, молчали. Полька, взяв нужный товар, пробираясь сквозь толпу презрительно смотрящих на неё женщин, крикнула, оправдываясь:
- Да, поймите, дети у меня одни дома! Вот и надо мне быстрее! На лежанке спят, высоко! Успеть бы, пока не проснулись!
- У тебя дети, а у нас, что же кутёнки? – ответил ей из толпы чей-то голос, Полька узнала его – Митьки - раззявы женка. Она уже на ходу, насмешливо произнесла:
- Футы – нуты! А кто же у вас с Митькой может родиться? Кутёнки слюнявые и есть!
- Вот оно, нутро-то змеиное, как попёрло из неё! Не иначе, как на змеиных головках замешана! – раздалось из толпы. Полька оглянулась, пытаясь определить хозяина голоса. Около крыльца увидела стоящих женщин старую Сычиху и Савельевну: «Кто же это брякнул?» - перебегая взглядом с одного лица на другое, пыталась угадать Полька.
- Да я это тебе говорю, прямо в глазки твои, бесстыжие! Думаешь, побоюсь тебе правду сказать? С меня взятки гладки: в тюрьму не посадят – старая уже, а взять с меня нечего – ранее всё пограбили! Такие, как твой Гришка, ничем не брезговали: даже семечки и те с горища стянули, лиходеи!
Савельевна, тихонько дергала Сычиху за юбку, мол, угомонись. Но та, лишь досадливо повела плечом: «Отстань!»
Полька, воспользовавшись заминкой, вступила в бой:
- Уж, чья бы корова мычала, а твоей-то помолчать бы! Что богатенькая сношка обломилась, так теперь рады и голодранке пришлой? Зло на мне срываешь? Знатную кралю отхватил твой Порфишка: коса и та обкусана, да глазищи коровьи, по кулаку!
- А у тебя и того нет, зыркаешь своими дробинами, метишь в кого ядом выстрелить! Я вот Порфирию передам от тебя привет и лучшие пожелания, погляжу, что ты ему отвечать будешь! Среди баб ты вон, какая храбрая!
Полька, повернувшись к бабам спиной, согнулась пополам и, смачно хлопнув себя по заду, смеясь, ответила:
-Вот, вам всем! И тебе, старая перечница и твоему сыночку!
Бабы загалдели, засмеялись, в адрес Польки посыпались колкие замечания:
- Если ты Порфирию это кажешь, так ему нужна сахарница ширше и сдобнее! На твоей наковальне, только тяпки и ровнять! Твой Гришка не зря к Натахе за сдобой ходит! Полька, не слушая, пошла прочь, и уже на повороте, оглянулась, выставила в сторону баб фигу, повертела ею и пропала с глаз, свернув в переулок.
Уже поворачивая к дому, Полька услышала, как на цепи рвется и воет Рекс: «Кого это там, чёрт принес? Разбудят девчонку!» Она прибавила шагу и вскоре уже бежала, подгоняемая неясной тревогой. Во двор влетела пулей и первое, что ей бросилось в глаза – это настежь открытая дверь: «Это Ванька, засранец, не прикрыл дверь! Убежал стервец! Ну, ты у меня такую трепку получишь, что век помнить будешь!» - гневно бормотала Полька, заходя сенцы.
Тишина в доме, немного осадила страх, она поставила сумку с продуктами на стол в сенцах, разделась и прошла на кухню. Всё, что происходило с ней дальше, Полька приняла за самый страшный сон, какой только снился ей когда-либо. Она увидела две голенькие детские ножки, бессильно свесившиеся с края шайки, которую она по забывчивости не отодвинула назад к плите, а оставила стоять у лежанки:
- Д-о-о-о-ченька, моя! – как раненая волчица завыла Полька, - кровиночка моя, единственная моя!
Она выхватила из горячей массы ребенка и едва не лишилась чувств: вместо пухленького, нежного личика, на неё глянули безжизненные побелевшие глаза, красная, распаренная кожа свисала бесформенными клочками. Руки судорожно схватились за пропитанное горячим паром рядно, и вновь отбросили его, как непригодное.
Полька метнулась к столу и с силой рванула к себе голубую атласную скатерть, крашеные яйца, приготовленные с таким старанием куличи, раскатились по углам комнаты. Не помня себя, Полька завернула ребенка в расписную скатерть и не одеваясь, выскочила из дома. Пробегая по двору, она не заметила, что из собачьей будки смотрели на неё живые, полные смертельного ужаса, глаза Ванятки.
Рекс, то и дело подбегал к конуре и гавкал с завыванием, будто сопереживая тому горю, какое постигло его хозяев. Он, казалось, недоумевал: «Зачем это человеческий детёныш влез в его будку, что ему там понадобилось?»
Казалось, загляни мать в будку – Ванятка тут же лишиться чувств: «Хоть бы мне умереть, хоть бы мне умереть!» - как заводной повторял малыш, стуча от страха зубами.
Груша, которая видела в окно, как мелькнула Полька с каким-то голубым свертком в руках, вышла на улицу узнать: не случилось ли чего у соседей. Она нерешительно потопталась у соседской калитки, проводя в уме нехитрые умозаключения: «Собака давеча рвалась на цепи, как бешенная, сама куда-то понеслась быстрее ветра. А что же дети? Уж не случилось ли чего?»
При мысли, что с детьми могло произойти какое-то несчастье, Груша отодвинула в сторону и Полькин запрет, и свои обиды, и направилась во двор к Лапиковым. Ванятка, увидев Грушу, заскулил ещё жалобнее, чем прежде. Груша оглянулась, не понимая, откуда доносится плач Ванятки, а в том, что плачет он, Груша не сомневалась. Рекс её признавал как свою, поэтому никак не воспрепятствовал извлечению Ванятки. Мальчик от перенесенного страха, безжизненно висел на плече Груши:
- Ванятка, сынок, что у вас стряслось? Куда это мамка побежала? Где Танюшка?
Ванятка, услышав имя сестры, вздрогнул и, теснее прижавшись к Груше, прошептал:
- Спали, а она проснулась и в шайку с кормом упала. Мамка кабанчику варила. Горячий корм, а она головой… Я испугался, маму звал, звал, а она всё не шла. Танька не шевелится, вот я к Рексу в будку и спрятался. Груша, не отдавай меня мамке, забери меня к себе! За Таньку меня она убьет!
При упоминании имени сестры, Ванятка сильнее побледнел, ему явно становилось хуже и хуже. В какое-то мгновение, Груше показалось, что мальчик не дышит. Она начала дуть ему в лицо, пальцами, слегка похлопывая по щекам. Через несколько минут ресницы Ванятки дрогнули и глаза приоткрылись. Он непонимающим взглядом скользнул по лицу Груши и опять впал в забытье:
-Хотя бы родимчик не накрыл, - вслух произнесла Груша, - отец Небесный, - протягивая к невидимому Богу безжизненное тело Ванятки, шептала она, – сжалься над беззащитным дитём! Укрой его и огради от напасти. – И, совсем уже по-бабьи, добавила, - теперь, она изведет его сердешного!»
Груша унесла Ванятку к себе и уложила в постель. Мальчик бредил, звал то отца, то погибшую сестренку. Бессвязно рассказывал невидимому собеседнику о драме, разыгравшейся в доме.
Глава 3.
Бабы, еще не остывшие от стычки с Полькой, разбившись на кучки, старательно вспоминали все её прегрешения. Если бы Полька могла их сейчас услышать, то узнала бы о себе много такого, чего никогда за собой и не подозревала. Но, что главным было во всех этих кривотолках, так это всеобщая нелюбовь к ней: она не любила никого и её – никто. Если Щепницу в своё время побаивались и уважали за готовность помочь в любую минуту, то Польку не трогали, потому что боялись за злобный нрав и неуживчивость: «Завистливая, - отзывались о ней сельчане, - для неё чужая беда – в радость, а чужое везение, как кость в горле! Бедный Гришка, - жалели Лапу бабы, - как он в таком аде еще терпит!»
Такой благодатной темы, женщинам хватило бы надолго, чтобы скрасить стояние в очереди, если бы кто-то из женщин не заметил бегущую по дороге Польку:
- Гляньте, бабы, легка на помине, на рысях несется! Сейчас она вам покажет, как чесать языки о её ребра!
Женщины ещё не успели оценить эту колкость, а Полька, со своей ношей в руках, растрёпанная, уже скрылась за поворотом:
-Не иначе в медпункт понеслась, к докторше. Чего-то случилось, бабы! С тряпки-то ноги дитячьи выглядывают, махонькие. Наверно с девчонкой, что-то приключилось!
-Вот напасть, не живёшь спокойно, - с протяжным вздохом произнесла Савельевна. – А тут мы, как с цепи сорвались. Чешем, друг о дружку языки, – вот оно всё плохое и вяжется. А то не думаем, что к каждому беда может в двери постучаться. Не приведи, Господь, если девчонка покалечилась: такая красавица, это уже сейчас видно!
Бабы приумолкли, перешептываясь, гадали, что могло приключиться в доме Лапиковых.
Что могло заставить Польку бежать простоволосой и босиком по сырой земле?
- Ох, бабоньки, чует моё сердце, недоброе там что-то произошло! – опять подала свой голос баба Савельевна, - может помочь нужно?
Никто не отозвался на призыв Савельевны, но теперь на лицах женщин появилось взамен предыдущего злословия - сожаление.
Вера Силантьевна присела к столу, рука в кармане медицинского халата судорожно сжимала письмо из дома, из Москвы. Она до сих пор не мирилась с мыслью, что здесь, в Денисовке, ей предстоит оставаться долгое время. Она и жива-то была надеждой, что пусть не скоро сможет вернуться к своим близким, пройти по улицам родного города, где она родилась и прожила большую часть своей жизни. Увидеть друзей, если таковые ещё остались. Письмо было от её племянницы, Любочки, а принес ей эту весточку, председатель местного колхоза Афанасий Пряхин. Ничего не объясняя, подал ей сложенную пополам газету и невнятно буркнул:
- Вам передали, спрячьте! И, уходя, приложил палец к губам.
Вера Силантьевна, развернув газету, увидела долгожданное письмо, она быстрым движением, опустила письмо в карман, и теперь не могла дождаться, когда сможет его прочесть. Только ушел последний посетитель, как Вера Силантьевна, прямо в кармане, надорвала конверт и достала вчетверо сложенный листок. Глаза жадно заскользили по строчкам, стараясь охватить всё письмо сразу. Она инстинктивно искала весточку о сыне. Любочка писала в начале письма о своем житье. Передавала ей приветы от некоторых друзей и соседей и только в самом конце, мелкими буквами была сделана приписка. Любочка сообщала, что к ней недавно заходил один человек, её знакомый, принес привет от двоюродного брата. Имен Любочка не называла, надеясь, что адресат и без того всё поймет. Писала, что брат чувствует себя хорошо и надеется на скорую с ней встречу…
Вера Силантьевна сидела, боясь пошевелиться, резкая боль под левую лопатку перехватила дыхание, сердце стукнуло, раз-другой и вдруг заметалось из стороны в сторону, как загнанное. Волна удушья, быстро поднималась, гася сознание. Она сумела нащупать в столешнице таблетки, припасенные для подобного случая. Положила под язык, пахнущую мятой таблетку и, откинувшись на спинку стула, замерла, пережидая боль. Вскоре боль стала затихать, отпустило и дыхание. Вера Силантьевна вложила письмо обратно в конверт и хотела спрятать его в столешницу, но передумала. Она спрятала конверт более надежно, куда бабы обычно прячут узелки с деньгами, чтобы не вытащили жулики, поближе к сердцу, куда ни одна чужая рука не сумеет пролезть не замеченной.
Радость, к сожалению, бывает такой же пагубной для больного сердца, как и горе. Вера Силантьевна, встала и накапала себе в мензурку ещё других капель, выпила. И, несмотря на то, что в области сердца, ещё покалывало, она счастливо улыбнулась. Наконец-то ей за столько лет муки и неизвестности было по-настоящему хорошо: «Жив! Сыночек мой, страдалец мой! Ненаглядный мой Витюшенька!»
Вера Силантьевна, упиваясь собственной радостью, поэтому не услышала звука открываемой в коридоре входной двери. Она с удивлением увидела перед своим столом потное, растрепанное существо, которое почти бросило перед ней на стол, какой-то сверток, завернутый в её собственную скатерть! Вера Силантьевна подняла на существо ещё ничего непонимающие глаза, и вдруг, узнала страшное, перекошенное страданием лицо Польки. Она, не зная причины такого неожиданного появления Польки, сказала первое, что ей пришло в голову:
- Поля, вы мне возвращаете скатерть?
Она уже собралась сказать, что дарит ей скатерть, но так и не успела: Полька, деревянными от напряжения руками, откинула край скатерти и перед взглядом докторши открылась страшное зрелище. Такого Вера Силантьевна ещё не видела в своей многотрудной жизни:
-Как это произошло, - только и сумела выдавить она из себя.
-Ты, давай, спасай, спасай её скорее! Нечего болтать! - Полька угрожающе надвинулась на Веру Силантьевну. – Лечи, давай! Может, ещё что сделаешь! – уже умоляюще закончила она.
Вера Силантьевна, собрав всю свою волю в кулак, внимательно осмотрела то, что когда-то было здоровым и жизнерадостным ребенком. Даже неопытному глазу было понятно, что ребенок уже мёртв, задохнулся в липкой массе, куда угодил по нерадивости своих домашних. Она, повернувшись к ждущей Польке, молча, покачала головой:
- Да что ты, башкой мотаешь? Давай, делай укол, какой – нибудь, может и подымешь! – не своим голосом закричала Полька.
Последняя её надежда, что докторша сумеет вернуть ей дочь, лопнула, как мыльный пузырь! Она перехватила взгляд Веры Силантьевны, брошенный на скатерть:
- Что, из-за скатерки, ребёнка лечить не хочешь? Дождалась своего часа вражица, проклятущая! Ты, ты прокляла моё дитя! Тебе твоих лоскутьев жалко стало! Радуйся, злыдня, ехидна! Иди, всем расскажи, как ты моему дитю отомстила!
-Побойся Бога, Поля! Что ты такое говоришь! Да я за твою крошку и всего остального бы не пожалела! Как ты такое можешь говорить, разве человеческая жизнь не дороже всего? Знаешь, сколько таких, как твоя доченька я на этот свет из материнской утробы вынула? Всякое случалось, но ни от кого я такой напрслины не слышала! Я, как мать, понимаю твое состояние и не виню тебя за эти слова. Это горе твоё кричит, Поля!
Полька тупо уставилась на неё помертвевшими глазами, Вера Силантьевна поняла: если сейчас из Польки не вырвать это напряжение, быть беде! Она с размаху ударила Польку вначале по одной щеке, а затем и по другой, приговаривая:
- Поплачь, Полюшка, поплачь, горемычная моя! Легче станет!
На пощёчины Полька даже не отреагировала. Но звук сострадающего голоса Веры Силантьевны, вывел её из оцепенения. Перед глазами Польки, как одно мгновение, пронеслось её нищее полуголодное детство, смерть немногословной, замученной работой матери, бесцветная юность и, не принесшее ей удовлетворения, замужество. Она всхлипнула раз-другой, словно вытаскивая откуда-то из глубины застрявший там комок боли, который грозился порвать её раненное сердце, в клочья. И вдруг, упав на грудь Веры Силантьевны, Полька закричала, страшно, дико! В этом, рвущемся из нутра крике, была такая боль, столько невыплаканного страдания, что Вера Силантьевна, гладившая её по голове, содрогнулась: «Это сколько нужно было копить в душе невысказанного страдания, каким нужно быть отверженным и одиноким, чтобы всё это прорвалось в таком ужасающем крике!»
Полька горько рыдала на плече Веры Силантьевны, плакали и бабы, столпившиеся в больничном коридоре возле дверей докторского кабинета. И сиротливо лежал на докторском столе ребенок, прикрытый краем голубой, расшитой драконами скатерти.
Хоронили Танюшку на третий день Пасхи, как и полагалось по христианскому обычаю. Дед Ероха, вытирая скупые, стариковские слезы, мастерил гробик. В доме Лапиковых управляла всем процессом похорон Груша, забывшая обиды и оскорбления.
А в доме Возницыных, на кровати, застеленной бедной постелью, лежал Ванятка, с широко открытыми, но ничего невидящими глазами. С потрескавшихся от жара губ бессвязно слетали обрывки фраз. Плач, имена. Лишь одно имя, имя матери, ни разу не услышала, дежурившая при Ванятке Вера Силантьевна. Польке тоже было не до старшего сына, будто его и не было вовсе. Она сидела окаменевшая у гробика дочери и, как преданная собака, охраняла её покой. Полька неотрывно смотрела на закрытое кисеей изуродованное лицо девочки, что-то бормотала, начинала суетливо поправлять покрывальце, говорила дочери ласковые слова, и не видела никого вокруг себя. Гришка ходил почерневший и потерянный, бесцельно брался за какую-то работу и тут же оставлял её. Чьи-то руки бережно отодвигали его: копать могилу собственной дочери отцу не полагалось. Выбрав время, Груша шепнула ему о состоянии Ванятки, Гришка тут же поспешил к дому Возницыных. Увидев бредившего сына, Гришка умоляюще посмотрел на докторшу, ища её поддержки и ободрения. О чём-то вспомнив, торопливо вышел, вернулся обратно, неся в руках нательный крестик на новом шнурке. Ни слова не говоря, приподнял голову сына и надел крестик на худенькую шейку Ванятки. Заправил его под рубашку и прикоснулся губами до пылающего лба мальчика. Вера Силантьевна намочила в воде тряпицу и, отжав её, приложила ко лбу Ванятки. Гришка, благодарно посмотрев на докторшу, произнес едва слышно:
- Спасите его, умоляю вас!
Вера Силантьевна, расслышала, обращенные к ней слова, и утвердительно кивнула головой: «Вот и ещё одно сердце ищет способ освободиться от боли!» - подумала она.
Польку поддерживали под руки сестры Нина и Наталия Возницыны. Она пыталась вырваться и помешать засыпать могилку дочери. Но холмик быстро вырастал прямо на ее глазах:
- Зачем? Зачем они закопали, завалили такой толщей мою маленькую крошку? – тупо повторяла Полька, ни к кому адресно не обращаясь. Она порывалась вырваться, но молодые и сильные руки сестер Возницыных сдерживали её, утешая и уговаривая. К Польке подошла какая-то женщина и, поклонившись ей, пошла своей дорогой. За женщиной, проследовала другая, молодая, что-то бессвязно лопоча и улыбаясь:
-Кто это подходил? – спросила Полька у Нинки Возницыной. – Что-то не припомню никак, не здешняя она, что ли? А поклон отдала, как знакомая!
- Ну, как же, теть Поль! Забыли что ли? Это же Галина Матвеевна, Калгатина! Мать Фроси! Должно быть, проведать могилу Фроси и приезжала.
- А вторая кто? Что за ней ковыляла следом? Не припомню что-то, - Полька судорожно всхлипнула, - совсем это горюшко память отшибло…
- Так Шуня же, дурочка деревенская, помните? - пояснила ей Нинка, - Галина Матвеевна взяла её к себе, выходит, что вместо Фроси! Заботится о ней! Коли Фросе такое в жизни выпало, так пусть хоть кому-то хорошо будет.
Полька вздрогнула и бессильно повисла на руках девушек, ноги почему-то стали ватными.
Сестры Возницыны, почувствовав её слабость, усадили Польку на табуретку, где полчаса назад стоял гробик её дочери:
- Да Фросина могилка, вот она, рядышком! - указывая на аккуратный голубой крест, продолжала пояснять Нинка.
Но Полька, погруженная в свои мысли, уже не слушала ее: «Ну, вот и встретились, пересеклись, наши стежки-дорожки! – мысленно обратилась Полька к Фросе, - если и вправду существует тот свет, значит, встретишь там мою ненаглядную девочку. Присмотрите там с бабой Анной за ней. Маленькая она ещё. Да не говори ей ничего худого обо мне! А меня прости ты, Христа ради, если сможешь!»
Полька, поднялась с табуретки и низко поклонилась Фросиной могилке. Сестры Возницыны тревожно переглянулись:
- Вы чего это, теть Поль? Вы не расстраивайтесь так, у вас вон и Ванятка ещё есть.
- Где он? – устало спросила Полька, - поди, у вас?
Нинка утвердительно кивнула головой:
- У нас он. Только болеет очень, испугался, малой ведь ещё, на такое смотреть!
Полька согласно кивнула головой, утирая вновь хлынувшие слезы.
http://www.proza.ru/2016/03/03/1583