Мама понимала, что надо как-то менять мою жизнь и сказала то, о чём я не задумывалась:
- Таня, я учила тебя шестнадцать лет, а ты получаешь только шестьдесят рублей.
Я работала в большой городской библиотеке , много читала. Иногда в областную городскую газету посылала аннотации на новые книги, которые печатались в маленькой колонке сбоку.
После работы шла на трамвайную остановку через театральный скверик. Рядом знаменитое хореографическое училище, из которого стайкой выбегали совершенно особые девочки и мальчики.
После маминых слов я задумалась и поделилась своими сомнениями с начальницей.
Так решилась моя судьба где-то на верхах в кабинетах. Мне предложили работу корреспондента в одной из районных газет.
И я уехала из областного города не задумываясь.
Газеты в восьмидесятые годы печатались наборным текстом в типографии. Машинистка не справлялась. Поэтому часто приходилась печатать самой на машинке, у которой западали клавиши.
На первой полосе помещались самые ответственные материалы.
Звонок. Беру трубку.
- Вышел первый комбайн.
- Куда? Зачем?
Глупо звучали мои вопросы.
Я совсем не знала, какой жизнью живёт район.
И меня отправляют брать интервью на передовую. Началась жатва.
В белом шёлковом с красными вишенками платьице с неизменной сумкой через плечо меня высаживают из газика в чистом поле. Иду по стерне, свеженькой с ещё надломленными колосками ржи. И васильки, и ромашки у края поля.
Впереди комбайн. Огромная махина. Возле него стоит измазанный, с какой-то счастливой улыбкой мужчина. Мне страшно. Но я иду ему навстречу, здороваюсь и говорю:
- Вы не могли бы мне уделить пять минут и ответить на мои вопросы?
На что он с озорной улыбкой отвечает:
- А мне пяти минут мало.
Это было моё первое крещение.
Несмотря на робость, застенчивость, репортаж получился, и его напечатали большим столбцом на первой полосе.
Были и курьёзные материалы.
Районный газик везёт нас на ферму в какое-то хозяйство. Впервые я иду мимо коров. Почти со страхом прохожу по коридору между ними. Видно, что одна из коров только что отелилась.
Поймав мой почти испуганный взгляд, председатель народного контроля, умная и деловая женщина на ходу бросает мне слова:
- Не смотрите так пристально. Животные очень чувствительны. Корове сейчас и так тяжело.
И мне коров жаль. Они стоят рядами на цепях, каждая на своём определённом месте, тянут к нам морды, призывно мычат.
А в красном уголке меня обступают доярки и наперебой жалуются:
- Бычки у нас маленькие. Прыгать не могут.
А бригадиру некогда.
В моих глазах мелькают какие-то мелкие и беспомощные бычки, которые почему- то не могут прыгать. А бригадир вечно занят.
Когда материал уже пошёл в газету, и редактору принесли первый номер, он вызвал меня и сурово отчитал:
- Что вы пишите!?
- Я записала со слов доярок точно, - пыталась оправдаться.
Даже сейчас улыбаюсь над этим своим первым материалом с фермы.
Оказывается, у доярок наболело, что не решён был вопрос воспроизводства поголовья. Коровы должны были обгуляться с бычками.
А, если корова не обгулялась, значит, не родится телёнок, и надои будут маленькими.
Но были и прекрасные встречи с людьми, которые остались в памяти.
Какая-то глухая уральская деревушка. Не помню свой материал, а помню добрую женщину. Она сочувственно смотрит на меня и спрашивает:
- Замужем?
- Нет,- отвечаю я.
А было мне тогда двадцать семь лет.
Женщина улыбается:
- Была бы шея, а хомут найдётся.
И ведёт меня в свой дом, приглашает за стол.
Ставит самовар. Жарит яичницу. Накладывает в тарелку рыжики и густо поливает их деревенской сметаной. Режет ржаной каравай и кладёт передо мной хлеб.
Простая и незнакомая женщина кормит меня и рассказывает, что она неместная. А родина её на Вологодчине. И она с грустью смотрит на меня
Могла ли я подумать,
что я вторую половину своей жизни проживу в вологодской глубинке,
что сама буду доить корову, помогать ей в трудных отёлах,
что у нас будет лошадь и жеребята,
что научусь принимать опоросы у двух свиноматок и выращивать маленьких поросят,
что жизнь научит меня всему этому.
А пока я иду по дороге какого-то села в красном плаще и чёрной городской шляпе. Сзади едет трактор. Молодой парень глушит мотор и кричит мне:
- Дай шляпы цыплят высидеть!
Приезжаю в красивую татарскую деревню. Все дома покрашены, окна в наличниках. Не видно возле заборов поленниц. Вхожу в дом. Здороваюсь. И тут говорю слова, за которые мне до сих пор стыдно:
- Простите, что неожиданно, без приглашения. А незваный гость хуже татарина.
А дальше краснею, и готова сквозь землю провалиться.
Зима. Иду пешком по заснеженной дороге.
Слышу сзади шум трактора и отступаю несколько шагов в сторону обочины. Трактор проходит мимо. Я снова от обочины делаю шаг в сторону дороги. И холодею от ужаса. Тракторная тележка на полшага пролетает мимо моего виска.
Полшага отделяло меня от смерти.
Я поднимаюсь на второй этаж административного деревянного дома. Лестница покрашена коричневой краской. Валенки мои заледенели. Беру материал и спускаюсь по лестнице. Валенки скользят, и я качусь по ступенькам вниз, мягким местом пересчитывая ступеньки. Хорошо, что никто не видел.
Снова материал о женщине. Одна воспитывает пятерых детей. Получила орден Ленина за выращивание поросят. Она на зиму им угольки из дома несла, дёрн с травкой с лета заготавливала, чтобы они рылись в земельке и витамины получали, пережёвывая мелкие корешки.
Как она успевала заботиться о своих детях?
- Они сами друг о друге заботятся. Старший в армию ушёл. Прислал мне оттуда триста рублей на холодильник.
С детьми надо быть сдержаннее, не баловать их. Целую только тогда, когда они спят.
Еду в газике с объекта. За рулём специалист колхоза. Вдруг он резко разворачивает машину и едет в другую сторону. Меня это беспокоит.
- Куда мы едем?
- В лес.
- Зачем?
- Грибы собирать.
- Немедленно поворачивайте обратно! Меня здесь никто не знает. А вы, видно, известны всем. И не смейте хвастаться тем, чего не было.
Потом узнаю, что он парторг. А его жена в роддоме.
Но больше помнятся добрые люди. Когда я получила квартиру, мне привезли дрова. И надо было их колоть. Зимой осина хорошо колется на морозе. А была осень. Дрова я расколола почти все, кроме кряжистых чурок. Не сговариваясь, семейные мужчины докололи мои дрова.
Районка была школой понимания людей, жизни
Но в ней вырезали мою лирику. Её форматы и партийная направленность не позволяли раскрыться. Вырезанные корректором места я жалела до слёз.
Долго я хранила в картонной папке газетные материалы о людях, воспоминания о годах работы в Казахстане…
После того, как не стало мужа, в каком-то непонятном состоянии я всё написанное сожгла в печке и безжалостно рассталась с некоторыми вещами…
Словно неосознанно понимала, что у меня начинается другая жизнь, и к прошлой возврата больше не будет.
Можно сжечь бумаги, избавиться от вещей, отдать кому-то мебель, но от памяти избавиться нельзя.
Куски прошлого островками будут всплывать в её неизведанном океане.