Робкая поступь весны. Чавкающая, грязная и злая, все не как у людей. Бесстыдно обнажающая самую изнанку жизни, с гнилой сыростью и ветром швыряющая ее прямо в лицо. Вот женщина идет с ребенком, торопится через площадку снежной хлюпи. Быстро вскидывая из-под темного капюшона испуганный взгляд чуть раскосых глаз, старается уменьшиться, сжаться, перебегая пустырь с лужами как минное поле, облегченно ныряет в машину, втягивая за собой ребенка и хлопая дверцей. От звукового выхлопа дверцы срывается стайка ворон с соседнего дерева и почти сразу над нами повисает оглохшая тишина большим шатром и только где-то в углах журчит и капает, как в квартире, которую затопили соседи.
Ватный воздух окутывает редких серых обитателей табакерки. Городок в табакерке - призрачный мирок, музыка ветра и дождя, хрустальный перезвон капель в саду. Заводные фигурки, движущиеся по заранее обозначенным маршрутам, с пустыми тревожными глазами. А сверху табакерка накрыта крышкой из непрозрачного плексигласового стекла молочного цвета, и от этого в табакерке – вечные сумерки.
По дорожке парка, балансируя всем телом, идет прохожая в сиреневом пальто с рукавами фонариком. Балансирует на узкой натоптанной дорожке, чтобы не сорваться ногой в топкий заноздреватевший сугроб, в ямку, где стоит талая вода. Качается из стороны в сторону (идет бычок, качается), машет руками. Виноватая улыбка на дне голубых выцветших глаз, приуютившихся на доброй полянке лица.
Пористый с льдинками снег, карканье ворон над головой. И чуть слышным фоном вдали – многоголосый птичий гомон, мелодичная симфония – синички и воробьи уже почуяли весну. Но ветки липы, мимо которой я иду, молчат. На них капельками висит тишина. Под белесым колпаком февральской оттепели – сыро и тепло.
От церкви колченого ковыляет полная пожилая женщина в старомодном пальто и вязаной поношеной беретке. У нее усталые глаза, задеревеневшие ноги переваливаются из стороны в сторону. Передвигается, облокотившись на руку своей дочери или снохи, - не знаю, кого там. Под неловкими слабыми шагами тихо всхлипывает снег.
Навстречу им старуха в черной шубе и шали, согнутая в дугу. Медленно бредет, с трудом переставляя ноги, не разбирая мелких луж. Подвижность окружающего мира, дыхание теплого южного ветра, наполняющего мокрые паруса облаков и обнимающего оттаявшие дома, визг тормозов на повороте и шум автомобильных шин, перестуки капели – ее не касаются. Они - лишь нарисованная декорация в ее давно застывшем мире, медленном и опустелом. Она проходит мимо, и я успеваю заметить каменный утес ее лица – глубоко прорезали его ущелья морщин. Скорбной тенью пролегли складки у рта. Печален взгляд когда-то больших и красивых, но теперь увядших, поникших веками и уголками глаз.
На детской площадке – деловитая особа лет тридцати пяти вышагивает с розовым детским ведерком в руке. Ведро такое яркое на фоне сероватого пейзажа и людей, что невольно сразу привлекает внимание – как яркая точка, затерявшаяся на дне небесного колодца. Хозяйка ведерка – девочка лет 2-3-х – встала и смотрит удивленно широко распахнутыми глазами, не замечая, как неловко поставленный сапожок с хрустом проваливается в мокрый сугроб.
Череда впечатлений мимоходом.
Из церкви идут гуськом. Зеленоватые сапоги из змеиной кожи четко печатают весеннюю жижу, хмурые. Хромает следом кто-то. Бежит ребенок впереди.
Чуть поодаль тащится седой старик – четкий благородный профиль, округлая посеребренная борода – облик члена государственной думы прошлого века. Тяжело идет, медленно, с трудом неся погрузневшее тело.
За железной оградой встали мощные переплетенные стволы полувековых кленов, изборожденные древесным узором морщин. Застыли в странном неподвижном танце на фоне приглушенных красок пейзажа, отчетливо выступили на передний план, прорезав ткань будней.
Вот прошел мальчик в красной шапке, смешно выбрасывая вперед длинные птичьи ноги.
Выхожу на проспект. Музыка запахов, оттенков, звуков и монотонных шумов весеннего города - моторы машин, брызги, грязь, шорох, свист, слякоть, забрызганные обочины – все обрушивается на меня. Я дышу этим воздухом ранней весны.
Прохожие рядком обходят лужу. Стою, жду. Тетка из очереди с ярко-рыжей из-под шапки челкой говорит по телефону и до меня доносится обрывок чужого разговора:
- И у нас так же. А у них вода подошла к самой калитке….
В стороне перекрестка – цветная россыпь точек. Снуют люди-точки… Стою на остановке. Давят колесами слякоть машины. Пронизывают улицы темные полосы прорезавшихся дорог. Сажевые брызги на обочине. Гудят гудки. Объявления на остановке:
«Новое поступление одежды и обуви. Весна!»
«Продаю дом на набережной. Зимой – лыжи. Летом - парк для прогулок».
Капает с остановочного павильона, жестяно блестит зеленая рифленая крыша с облупившейся краской. Поток машин мимо. Белая маршрутка номер тридцать везет своих пассажиров куда-то на другой конец города.
Люди идут по перекрестку, снуют туда-сюда, туда-сюда. Как винтики в часовом механизме улицы. Сырые хвосты яблоневых аллей и ледяная серая лужа под ногами.… Пахнет гарью, выхлопами и талым снегом.
Перехожу на другую сторону и иду по тротуару. Навстречу молодой юноша с красными слезящимися глазами, худенькая интеллигентная девушка в лыжном костюме – светло-розовой куртке и голубых брюках – парит над тротуаром, почти не касаясь земли (или того, что хочется ею назвать). Болезненного вида худощавый пожилой незнакомец быстро перебирает легкими ногами в штиблетах с загнутыми кверху носами. После него тротуар захватывает большая медведица – дама необъятных размеров в широкой малиновой болоньевой куртке до колен с двумя пакетами в руках – несет добычу медвежатам. Ноги скользят по обледенелому тротуару, и медведица выкидывает вперед руки с сумками, чтобы не упасть.
Иду мимо дома со слепыми окошками. Он выхватывает мое внимание, волнительно притягивает одним стареньким робко притаившимся сбоку оконцем, выкрашенным синей краской. Стекло покрыто пылью, со стен домика отвалилась старая штукатурка и видна деревянная обрешетка. Внутри гнездится одинокая полная снов темнота.
Опускаю взгляд. В поплывший снег аккуратно втыкаются острые каблучки гражданки средних лет, поспешающей на троллейбус. Каблучки кожаных сапог со смешными подмокшими носами. Мысли гражданки полны бытовых забот. Она зябко поводит плечами, щурится и поднимает глаза. Видит над собой только крышу табакерки и не замечает распахнутого неба.
Тают колеи, бежит вода. Прыгаю, перешагиваю через лужи. Талый снег неожиданно пахнет сырыми кедровыми орешками. А потом свежими опилками, и снова орешками. А то какой-то сладковатой терпкостью старых сараев и домов, что бывает только весной.
Старушка с тонким голосом кормит возле бетонных плит теплотрассы кошек. Диковинная картина – их собралось не меньше десятка – мягких, пушистых, теплых, самых разных расцветок. Серые, черно-белые, рыжие, дымчатые, трехцветные. И один полосатый с белыми отметинами котенок.
В соседнем скверике – ёлка. Стоит с зимы, с новогодних праздников неразобранная, вся в игрушках – блестящие шары, домики из цветного картона, большие ватиновые снежинки с блестками. В водянистом воздухе трепещут заблудившиеся нити серебристого ёлкиного дождя.
Бежит дорога под седым туманным небом. На углу из сугроба торчат клока рыжей шерсти. Подхожу ближе – мертвая кошка. Полностью оттаяла голова, торчат из грязного сугроба рыжие лапы. Кошкина мордочка мокрая и взъерошенная, мертвые глаза смотрят молча в неподвижную улицу. Так жутко становится – кошка как живая. Кажется, сейчас повернет голову, мяукнет, выберется из своей снежной могилы, из своего тяжкого плена. Я стою пару секунд в ожидании – не шевельнется ли. Но нет. Грустно.
Снова иду по парку. По дорожке. Возле гнезда кричит ворона. На липе – молчаливые капли.